Все права на текст принадлежат автору: Геннадий Геннадьевич Сорокин, Евгений Игоревич Новицкий.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Серия. "Детектив-Ностальгия. Компиляция. Книги 1-11Геннадий Геннадьевич Сорокин
Евгений Игоревич Новицкий

Геннадий Сорокин Смерть со школьной скамьи

Глава 1 Расстрел

Примерно в половине пятого утра дверь в камеру бесшумно открылась. На пороге стояли двое конвоиров с дубинками в руках.

«Началось! — подумал я. — Если они пришли под утро, то моя песенка спета. Ну и черт с ним! Конец так конец! Еще неизвестно, что лучше: мгновенная смерть или ежедневное ожидание смерти».

Тусклая лампочка под потолком мигнула и загорелась ярким светом. Оба! А я и не знал, что освещение в камере можно регулировать. Целый год я прожил впотьмах, а теперь светло стало, как в зале судебного заседания, где мне зачитывали смертный приговор.

— Ваше фамилия, имя, отчество? — сверяясь в карточке, спросил старший конвоир.

— Вы это у меня спрашиваете?

— Будешь умничать, применим силу, — пригрозил второй конвоир, поигрывая дубинкой.

— Бить будете? Палками, как фашисты? — Поговорить, поговорить напоследок, это же счастье! Надо успеть выговориться, пока рот не заткнули. — Кстати, почему вас только двое? Я совершенно точно знаю, что в камеру к смертнику положено заходить не менее чем вчетвером. Где еще двое? По дороге потерялись?

Вместо недостающих конвоиров в дверном проеме появился силуэт офицера в фуражке с высокой тульей. Ни лица его, ни звания я рассмотреть не мог — глаза еще не привыкли к перепаду освещения.

— Андрей Николаевич, — миролюбиво предложил офицер, — давайте не будем омрачать последние минуты нашего знакомства. Вы прекрасно знаете установленный порядок. Мы задаем вопросы — вы отвечаете.

— Какое знакомство? — возмутился я. — Я вас в первый раз вижу! Вы кто такой, главный клоун в местном балагане?

— Я — дежурный по следственному изолятору.

— Какая честь, черт побери! А почему повязки на рукаве нет? Вы, батенька, часом, не самозванец?

Один из конвоиров поудобнее перехватил рукоятку дубинки и двинулся ко мне.

— Стоп, стоп, стоп! Обойдемся без рукоприкладства. Мне куда руки, за спину или перед собой?

— За спину, конечно. — Дежурный по СИЗО был на удивление миролюбив. — Встаньте, пожалуйста, лицом к стене. Вот так, хорошо! — На моих запястьях с хрустом защелкнулись наручники. — Теперь повернитесь и назовите себя.

— Лаптев Андрей Николаевич, 1960 года рождения, до ареста работал инспектором уголовного розыска Заводского РОВД. Приговорен областным судом к высшей мере наказания за совершение преступления, предусмотренного пунктами «г» и «е» статьи 102 УК РСФСР. Кстати, я не убивал эту бабу: ни с особой жестокостью, ни с целью облегчить совершение другого преступления.

— Андрей Николаевич, мы сейчас проводим вас к прокурору, вот ему все и расскажите.

— Ага, расскажу! На жизнь пожалуюсь. Он послушает, послушает и выпустит меня. Так, что ли?

— Не знаю, я не прокурор.

Пока мы разговаривали, мое зрение восстановилось и я смог рассмотреть звездочки на погонах дежурного. Капитан. На вид лет тридцать. Малиновые петлицы с общевойсковыми эмблемами. На груди пара значков за безупречную службу.

— У меня есть последняя просьба, — серьезно сказал я.

Офицер и конвоиры разочарованно переглянулись. По их лицам читалось: «И этот — как все! Сейчас сигарету клянчить начнет».

— У меня крыса в углу пол прогрызла. Отдайте ей мой завтрак.

— Поздно, Андрей Николаевич! — Офицер жестом велел конвоирам разойтись в стороны. — Вас уже исключили из списков на довольствие.

— Логично. Экономика должна быть экономной.

— Все готовы? — строго спросил дежурный. — Начали! Осужденный, вперед!

Я, гордо подняв голову, вышел из камеры.

О том, что ждет меня дальше, я знал еще со времен учебы в Омской высшей школе милиции. Естественно, в программе обучения не было семинарского занятия по теме «Приведение в исполнение высшей меры наказания». Но многие преподаватели, отвечая на вопросы любопытных слушателей, частенько выходили за рамки учебной программы и делились с нами секретными или не подлежащими разглашению сведениями.

О расстреле, теме интригующей и закрытой, нам рассказал на третьем курсе преподаватель криминалистики майор Азаренко.

Как сейчас помню, в тот день стояла лютая стужа. За окном трещал сибирский мороз. Из плохо законопаченных окон в классе сквозило. Шел второй час семинарского занятия. Тема урока была пройдена, оценки выставлены. Пока преподаватель что-то заполнял в журнале, в классе разгорелся спор о том, как приводят в исполнение смертный приговор — у всех курсантов были свои версии процедуры расстрела. Азаренко, которому надоел шум в классе, призвал нас к порядку и, чтобы как-то заполнить оставшееся время, сам рассказал о расстреле.

— За осужденным к расстрелу приходят рано утром, когда человек находится в сонном состоянии. Конвоиров должно быть не менее четырех человек, все с дубинками. (Да, да, с настоящими дубинками, как у американских полицейских!) Если смертник начинает дергаться или буйствовать, то его без лишних рассуждений бьют по голове и, пока он пребывает в прострации, вытаскивают в коридор…

На наши вопросы, кто приводит приговор в исполнение и в каких именно тюрьмах страны расстреливают, Азаренко отвечать отказался. Мол, придет время, и сами узнаете.

После обеда, во время самоподготовки, прерванный спор разгорелся с новой силой. Обсуждались два вопроса: кто и где? О месте расстрела быстро пришли к единому мнению — никаких специальных «расстрельных» тюрем не существует. Приговор приводят в исполнение в следственных изоляторах областных или краевых центров. А вот кто стреляет осужденных: штатный «палач» или дежурный офицер?

— Нет никакого палача, — высказал я свое мнение. — Представьте, что среди сотрудников СИЗО есть некий офицер или прапорщик, в обязанности которого входит расстреливать осужденных. Много он их в месяц кончает? Одного-двух, не больше. А чем он все остальное время занимается? Пистолет чистит? Справки о проделанной работе пишет? Ерунда все это! Стреляет кто-то из тюремщиков. За премию. Или по графику.

— А сколько премии дают? — заинтересовались курсанты. — Там подработать никак нельзя?

Шутка о подработке получилась не смешной. Среди нас были курсанты, которым родители не помогали материально, а на стипендию в сорок рублей восемьдесят копеек, даже живя на полном государственном обеспечении, особенно не пошикуешь. Поправить финансовое положение можно было только одним способом — втайне от начальства подрабатывать на стороне: мыть полы, разгружать вагоны. Тяжелый труд за мизерную зарплату. А тут… раз в месяц нажал на курок — и денег полный карман! Веселись, мужичина, и пусть совесть тебя не мучает: не ты, так другой!

— Я бы хоть сейчас за десятку шмальнул, — вполне серьезно сказал мой одногруппник Вова Безбородов. Накануне он крупно проигрался в карты и теперь не знал, как рассчитаться с долгами.

— Да ну, — усомнились остальные, — дешево что-то за десятку. За полтинник или за сотку можно поработать, а за десятку — ни то ни се!

Всю остальную самоподготовку спорили о сумме вознаграждения. Сошлись на четвертном: ни много ни мало — в самый раз за одного приговоренного.

…На выходе из камеры нас поджидали еще два конвоира. Бестолково потолкавшись в узком коридоре, мы выстроились «коробочкой»: два человека спереди, два сзади, я посередине. Зачем такие меры предосторожности, я так и не понял — идти предстояло всего лишь в соседнюю камеру, то есть метров пять по коридору. При всем желании никуда не сбежишь.

В помещении для приведения приговора в исполнение все было так, как рассказывал Азаренко: на бетонном полу опилки, окон нет, стены оштукатурены звукопоглощающим раствором «под шубу».

В левом углу камеры меня поджидали прокурор в штатском костюме, начальник СИЗО и тюремный врач в белом халате со стетоскопом на шее. Еще одного человека, того, кто выстрелит мне из пистолета в затылок, в помещении не было.

«Где же палач? — подумал я. — Не станет же начальник тюрьмы в меня стрелять. У него и оружия-то при себе нет. А может, приговор исполняет дежурный офицер?»

Конвоиры вывели меня на середину комнаты, заломив руки вверх, поставили на колени.

— Гражданин Лаптев, — сказал за моей спиной прокурор, — ваше прошение о помиловании было отклонено. Сейчас приговор областного суда будет приведен в исполнение.

«Как бы посмотреть, кто будет стрелять?» — подумал я. Клянусь, в этот момент меня больше ничего не интересовало. И страха смерти не было. Чего бояться-то? — раз! — и пуля разнесет затылок вдребезги — ни боли, ни мучений. Гуманизм. Обидно только, что убьют меня совершенно ни за что, за преступление, которого я не совершал.

— Василий Сергеевич, — судя по голосу, к начальнику тюрьмы обратился дежурный по следственному изолятору, — у нас небольшая заминочка вышла. Гладких заболел.

— Как заболел? — зашептались за моей спиной. — А кто сегодня работать будет?

— Пистолет у меня есть, — сказал офицер, — могу одолжить.

— Кому, мне, что ли? — зарычал начальник тюрьмы. — Ищите исполнителя!

— Товарищи, — голос прокурора показался мне знакомым, — товарищи, мы не можем откладывать исполнение приговора. Товарищи, нас накажут за нарушение графика!

— Бери да сам стреляй! — предложил начальник тюрьмы. — На мне китель новый, его потом ни в одной химчистке от крови не отстираешь.

— Михаил Петрович! — я вспомнил, как зовут прокурора. — Не бери пистолет. У тебя кишка тонка в живого человека стрелять. Я ведь потом тебе по ночам сниться буду, с ума сойдешь, сопьешься в расцвете лет.

— Лаптев, заткнись, сволочь! — закричал начальник тюрьмы.

— Сам заткнись! — огрызнулся я. — Ничего организовать не можешь!

Начавшуюся словесную перепалку прервал еще один знакомый голос:

— Не спорьте, я его кончу!

— Нет! — завопил я и попытался встать на ноги. — Нет, только не Николаенко! Только не он! Я на вас, сволочи, жаловаться буду! Я Андропову письмо…

Но Николаенко не дал мне договорить. Ловким движением он набросил мне на шею удавку и стал затягивать петлю. Из последних сил я попытался зубами подцепить веревку, стал задыхаться, захрипел, судорожно вздохнул… и проснулся.

Глава 2 Хлебокомбинат

В комнате было холодно. Отопление отключили еще неделю назад, когда на улице установилась не по-весеннему теплая погода. Но, как это часто бывает в Сибири в конце апреля, погожие солнечные деньки сменились дождями со снегом, и в жилых домах стало так же «уютно», как у полярника Папанина на дрейфующей льдине.

Не вставая с кровати, я нашарил на прикроватной табуретке сигареты, закурил. Будильник на подоконнике показывал шесть утра. Подумать только, еще час, целый час самого ценного на свете утреннего времени я мог бы безмятежно спать, но из-за проклятых кошмаров уже в который раз просыпаюсь в мокрой от пота постели и, лупая глазами в потолок, пытаюсь понять, что бы эти сны значили? И при чем здесь Николаенко, с которым я лично ни разу в жизни не общался? Должна же быть какая-то связь между событиями в окружающем мире и снами. Вот как-то в детстве я ошпарил кипятком руку, больно было, словами не описать как, и по ночам эта боль продолжала преследовать меня — снилось, что огромная лохматая собака рвет клыками мясо с обожженного места. Тут все понятно и логично: было больно наяву — стало больно во сне. А сегодня с чего бы это расстрел приснился, с того, что в комнате холодно?

За окном, шурша электрическим мотором, открылись центральные ворота. Со скрежетом переключив скорость, с территории комбината выехала хлебовозка, повезла по магазинам утреннюю выпечку хлеба. Пора вставать, все равно уже больше не усну.

Первый сон, связанный с Николаенко, был в начале марта. События в нем начинались с моего ареста в лесу у растерзанного женского трупа. Во втором и третьем снах меня допрашивали прокуроры и следователи. Я, как мог, доказывал им свою невиновность, но в самом конце появлялся Николаенко и торжественно предъявлял неопровержимые доказательства моей причастности к убийству. «Сколько ты уже сидишь в тюрьме? — спрашивал Николаенко. — Месяц? Посмотрите все на его руки, с них до сих пор кровь капает!»

Кошмары, черт бы их побрал! От них не спрятаться, не скрыться. Что будет в следующем сне? Судя по хронологии, мне предстоит путешествие в ад, где Сатана-Николаенко живьем сдерет с меня кожу.

Затушив сигарету, я надел домашнее трико, отыскал в тумбочке полотенце и пошел в умывальник.

Наше заводское общежитие было построено в конце шестидесятых годов. Первый этаж в нем занимали управление хлебокомбината и проходная на территорию завода. Два верхних этажа были жилыми, на каждом по 24 комнаты, разделенные сквозным коридором. В противоположной от основного лестничного марша стороне коридора располагались бытовые помещения и туалеты, совмещенные с умывальниками. На моем, третьем, этаже был мужской туалет, на втором — женский. С левой стороны общежития, окнами на завод, в отдельных комнатах жили семейные работники хлебокомбината, матери-одиночки и всякого рода «пришлые» и «блатные», получившие жилье по разнарядке райсполкома и к заводу отношения не имевшие. По местной квалификации я, сотрудник милиции, был «пришлым», а Горелова Зинаида, незамужняя сорокапятилетняя кладовщица с промтоварной базы, — «блатной». Правая сторона общежития была предоставлена холостякам и незамужним женщинам, ютившимся по 4–5–6 человек в комнате. Примерно треть из них была «пришлыми». «Блатных», естественно, не было.

В коридоре, по пути в туалет, мне встретился вечно мрачный грузчик Бобров, возвращающийся на свой этаж.

— Всем хороша советская власть — жаль, живет долго! — злобно выругался он вместо приветствия.

— Случилось, что ли, чего? — насторожившись, спросил я.

— Сейчас в туалет зайдешь — сам все увидишь! — Грузчик развернулся в сторону бытовых помещений и погрозил кому-то неведомому кулаком: — Дождетесь, твари, устроим вам бучу, как в Польше!

Стараясь соблюдать меры разумной предосторожности (мало ли чего могло за ночь случиться), я заглянул в умывальник. Никого. Привычный порядок не нарушен, если не считать выбитого стекла на внутренней раме. Окно расколошматили еще в прошлые выходные, когда подвыпившая молодежь выясняла отношения из-за Маринки с двадцатой комнаты. Дерущихся, как водится, быстро разняли, а раму застеклить не могут до сих пор. Некому. Заводской плотник в отпуске.

Осмотрев туалет и ничего подозрительного не обнаружив, я открыл краны в умывальнике. Вот оно что! Вот где причина праведного гнева грузчика Боброва — горячая вода в кране отсутствовала. Это надо ж так издеваться над людьми: на улице холодище, отопление отключили, да еще и горячей воды нет! Из нас что, моржей хотят сделать? Прав, прав потомственный пролетарий Бобров — достал уже бардак, пора в стране что-то менять. Для начала можно арестовать и посадить на десять лет ответственного за коммунальное хозяйство в нашем районе. Горячая вода от этого не появится, зато моральное удовлетворение будет.

Если бы у меня не было лишнего часа, «подаренного» ночным кошмаром, я бы поплескался холодной водичкой и пошел на работу. Но времени было хоть отбавляй, и я решил принять душ, привести себя в порядок, смыть противный ночной пот.

Круглосуточно действующая душевая находилась на заводе. В общежитии душа не было.

Накинув на голое тело куртку, я спустился на проходную.

— Далеко собрался в такую рань? — сонно спросила дежурная вахтерша.

— Помыться хочу. В общаге горячую воду отключили.

— Все-то ведь не слава богу! — Вахтерша втянула в свою загородку палку, заменявшую дверной засов. — Проходи! Сегодня ты первый будешь.

Улица встретила меня порывом пропитанного влагой ветра. Накинув капюшон, я побежал через площадь в главный корпус, где находились душевые.

Освежившись под душем, я почувствовал, что проголодался. Дома у меня шаром покати — ни крошки хлеба нет. Городские столовые начнут работать не раньше одиннадцати часов. Но есть-то охота! Придется пойти по проторенной дорожке — позавтракать на заводе. Благо там всегда есть чем подкрепиться.

В просторном хлебопекарном цеху царствовал ни с чем не сравнимый запах только что выпеченного хлеба. Сказка, а не запах! В нем сплав природы и человеческого труда, разгадка появления первых цивилизаций. Я совершенно уверен, что история современного человечества началась с постройки первой хлебопекарной печи, а не с наскальных рисунков или изобретения колеса. Рисовать по большому счету каждый умеет, а вот первым в мире замесить тесто и выпечь из него хлеб — до этого додумался кто-то один, самый умный на тот момент человек на земле. Колесо, паровую машину, электричество и атомную бомбу изобретут позже. В начале цивилизации была хлебопекарная печь.

В цеховой подсобке на перекур собралась почти вся ночная смена.

— Садись, Андрей Николаевич! — Мне уступили место за столом, пододвинули свежий хлеб, масло, вареные яйца, налили крепкого чаю. — Ты что-то сегодня не в духе. Спал плохо?

— Кошмары всю ночь снились, — неохотно ответил я.

— Вчера не бухал? — спросил кривой на один глаз грузчик Николай. — Я как нажрусь, так меня среди ночи обязательно кто-то душит.

— Это тебя жена душит, — подколол его Серега Осипов, — чтоб ты к бабам поменьше клеился. Сегодня, прикиньте, мужики, иду по цеху, а Коля уже возле Нинки трется, как кот на сметану мурлычет. И она-то лыбится ему, даром что ухажер одноглазый.

— Да Нинке что кривой, что хромой, всякий сойдет. Своего мужика нет, а баба она еще молодая, — позевывая, сказал бригадир хлебопеков Воронов. — Вот если бы он белобрысую практикантку соблазнил, тогда да, тогда дело!

— Вышла бы она в ночную смену, я бы ее уболтал, — мечтательно причмокнул грузчик.

— Пошли работать, Ален Делон хренов! — Воронов выплеснул остатки чая, сполоснул кружку в раковине и вышел в цех. За ним потянулись остальные работники. Остались только Осипов и Антипов.

Антипову было лет под пятьдесят, из которых примерно треть он провел в местах не столь отдаленных. Судя по вытатуированным на пальцах «перстням», сидел он за кражи, хотя всем говорил, что за убийство. Я личной жизнью и биографией Антипова не интересовался. Между мной и заводчанами был заключен молчаливый договор: я не лезу в их дела, они не касаются моих.

— Андрей Николаевич, — Антипов сел напротив меня, — скажи мне как человек грамотный, могут мне алименты присудить за один раз?

— За какой один раз? За то, что ты с кем-то переспал, с тебя ничего не взыщут. Алименты на ребенка платят, а не за половой акт.

— Какой ты, Антип, косноязычный! — вмешался в разговор Осипов. — Ничего толком объяснить не можешь. Короче, Андрей, тут одна бабенка, не наша, не заводская, забеременела и хочет в суд на Антипа подать, чтобы он ей алименты платил. Я ему говорю: будешь платить, если она по суду докажет, что у тебя с ребенком группа крови одинаковая. А он уперся, мол, нет, если я на ней жениться не обещал и отцовства не признаю, то ничего платить не буду. Объясни ему, барану упертому, что закон будет на ее стороне.

— Да ничего я платить не буду! — начал горячиться Антипов.

— Рассказываю, — вполголоса сказал я. Спорщики тут же замолчали. — Алименты на содержание ребенка присуждают только в том случае, если мужчина обещал женщине создать с ней семью или вести с ней совместное хозяйство и заботиться о будущем ребенке. Классический пример: если ты выносишь из квартиры женщины мусорное ведро, то ты своим действием демонстрируешь намерение вести совместное хозяйство. А если ты пришел к ней с бутылкой водки, то с тебя и спроса никакого нет.

— Вот видишь! — обрадовался Антипов. — Я тебе говорил, что если я с ней один раз шаркнулся, то это еще ничего не значит. И потом, кто сказал, что между нами что-то было? Андрей Николаевич верно говорит: я мог прийти к ней пьяный, рюмку-две выпить и уснуть. Кто обратное докажет? Там со свечкой никто не стоял, свидетелей нет.

— Докажут, докажут! — подначил Осипов. — Будешь под старость лет с голым задом ходить, все из тебя на пеленки вытрясут!

— Да пошел ты! — Антипов отшвырнул потухшую папироску в урну и вышел, хлопнув дверью.

— Вот так-то, Андрей Николаевич, не надо блудить где попало, спать спокойней будешь. — Осипов от окна переместился на лавочку напротив меня. — Андрей, давно хочу тебя спросить, да все люди мешаются. Скажи мне по секрету, приговоренных к смерти расстреливают или на урановые рудники ссылают?

Если бы у меня во рту был кусок хлеба, я бы подавился. Что-что, а вопросов о расстреле я не ожидал. Не раньше и не позже, словно он знал о моем сне.

— К чему ты это у меня спрашиваешь? — с легким раздражением спросил я.

— А у кого спрашивать, у Антипа, что ли? — стал оправдываться Осипов. — Он такого набрешет, только успевай лапшу с ушей стряхивать. Он что, думаешь, в зоне со смертниками встречался?

— Серега, ты не забыл, что я в уголовном розыске работаю, а не тюремщиком? Мое дело — воров ловить.

— Андрей Николаевич, чего ты темнишь, система-то у вас одна. — Осипов перешел на заговорщицкий тон. — Вы же все равно между собой трете-мнете, что да как. Я, пойми, не с подвохом каким-то спрашиваю, а мне так, чисто по-человечески любопытно, расстреливают сейчас или нет?

— Про расстрел я ничего не знаю, а про рудники скажу свое мнение. Я тоже слышал, что, мол, есть урановые рудники, куда ссылают приговоренных к смерти и где они за месяц-два заживо гниют от облучения. Но, мне кажется, это чушь. Представь сам, что такое рудник. Рудник — это режимное производство, то есть вышки, охрана, вагонетки, план. Представил? А теперь скажи, какой план могут выполнить зэки, если они постоянно умирают? Что это за зона такая, если в ней сегодня сто работников, а завтра ни одного не осталось? Как план по добыче урана выполнять?

— Да, про план-то я не подумал. Производства без плана не бывает. Скорее всего, ты прав: нет никаких урановых рудников.

Я допил чай, сунул в карманы по вареному яйцу и пошел собираться на работу.

Глава 3 Райотдел

Театр начинается с вешалки, районный отдел милиции — с дежурной части.

В дежурке было суетно. При подготовке к пересдаче смены выяснилось, что в камере административно задержанных один человек лишний: ни протокола на него нет, ни рапорта. Кто такой, за что сидит — никому не известно.

— Дима, — нервничал сдающий смену дежурный, — Дима!

— Чего тебе, Иваныч? — отзывался из закутка с клетками помощник.

— Дима, спроси у этого балбеса, кто его сюда привез? Кто, кто привез? Милиционеры?! Вот дебил, прости господи! Дима, ты спроси у него, он вчера не дебоширил, с женой не дрался?

— Привет! — нагнулся я к переговорному окошечку в стеклянной перегородке. — Для меня ничего нет?

— Лаптев, вали отсюда! Не мешай работать!

Отличный ответ! Он означает, что прошлой ночью на обслуживаемом мной участке происшествий не было. Вот если бы, не дай бог, там что-то приключилось, то дежурный, едва завидев меня, уже стучал бы по стеклу: «Лаптев, стой, стой! Ты где шляешься? Тебя почему вахтерши к телефону не зовут?»

Утреннее отсутствие интереса к инспектору уголовного розыска со стороны дежурной части — неплохое начало дня!

— Привет всем! — сказал я, входя в свой кабинет. — Новость слышали? В дежурке лишнего человека обнаружили.

— Лишнего человека? — напрягся инспектор Матвеев.

— Ну да. Сидит в клетке какой-то хмырь, никто не поймет, откуда он взялся.

— Мать его! — застонал Матвеев. — Это же я вчера вечером Селивановского на два часа закрыл! Е-мое, вот теперь визгу будет! Я, блин, совсем про него забыл…

— Все к начальнику! — раздался по коридору голос Игошина, заместителя нашего шефа.

В кабинете начальника уголовного розыска Александра Петровича Зыбина оперативники рассаживались строго на определенные места: поближе к начальнику — его заместитель и старшие инспектора, у дверей — лейтенантская молодежь. Занимать место отсутствующего сотрудника категорически запрещалось.

Дождавшись, пока личный состав рассядется вдоль стен, Зыбин придирчиво осмотрел нас, велел закрыть входную дверь.

— Где Матвеев? — спросил он, обнаружив пустой стул. — Я вроде бы его утром видел?

— Александр Петрович, — забубнил заместитель, — его в дежурку срочно вызвали. Через минуту он будет.

— С каких это пор дежурная часть стала командовать уголовным розыском? Что там такого случилось, что он решил игнорировать развод? Как появится, с объяснением ко мне. Нынче праздников много, я найду, чем ему заняться на девятое мая. — Напоминаю вам о мероприятиях на сегодня, — продолжил Зыбин. — В десять часов торжественное собрание. От нас пойдут Шахбанов, Елькин и еще два человека. В двенадцать часов в актовом зале инструктивное совещание о действиях сотрудников милиции во время проведения первомайской демонстрации. Далее все работают по своему плану.

— Александр Петрович, внизу приказ начальника РОВД висит, что сегодня сокращенный рабочий день, — осторожно напомнил Игошин.

— Вас это не касается. В уголовном розыске не бывает сокращенных рабочих дней.

На столе у Зыбина зазвонил телефон. Морщась, он выслушал собеседника, буркнул: «Хорошо!» — и положил трубку.

— Первого мая от нас один человек идет на усиление в областное УВД. Кто пойдет?

Все, не сговариваясь, обернулись на меня.

— Пойдет Лаптев, — согласился начальник.

— Я в этот понедельник дежурил, — невольно вырвалось у меня.

— И что из этого? Ты что, переработался, что ли?

— Я не так сказал, Александр Петрович. Я про другое. Мне на сутки заступать или только на время демонстрации?

— Конечно, на сутки, как еще.

Все мои планы на выходные полетели к чертовой матери. Первое мая накрылось. Второго, после дежурства, я буду как выжатый лимон, а третьего уже на работу. Хорошенькое начало месяца, ничего не скажешь!

Дождавшись, пока начальник останется один, я решил отыграть хотя бы субботу.

— Александр Петрович, если мне первого числа дежурить, так, может, я завтра отдохну? — вкрадчиво спросил я.

— В честь чего? Тебе что, заняться нечем? Ты что, все преступления на участке раскрыл? Когда у тебя будет стопроцентная раскрываемость, тогда будешь по субботам отдыхать.

— Я все понял, Александр Петрович. Тогда можно я хотя бы на торжественное собрание не пойду?

— А кто пойдет? Скажи, я кого вместо тебя отправлю? Инспекторов, которые по десять лет отработали? Ты, Андрей, пока молодой, привыкай как белка в колесе крутиться. Ты везде должен успевать: и на торжественное сходить, и отдежурить, и преступления раскрывать. Вот я, когда лейтенантом был…

Прервав монолог начальника о его героической юности, в кабинет, как вихрь в осенний сад, ворвался Матвеев.

— Александр Петрович, даже не знаю, как объяснить! — картинно хватаясь за сердце, начал он. — Заработался, честное слово! Забыл про эту сволочь, он всю ночь без рапорта просидел!

— Успокойся. — Зыбин предложил Матвееву сесть. — Что случилось? Кто и где всю ночь просидел?

Матвеев был самым результативным инспектором в уголовном розыске. Если бы не его увлечение спиртным, быть бы ему, а не Игошину замом. Матвееву ни за Селивановского, ни за опоздание ничего не будет. Он у начальника на особом счету. Любимчик.

Оставив Матвеева и Зыбина готовиться к выяснению отношений с дежуркой, я пошел на торжественное собрание.

В крохотном актовом зале райотдела первые места заняли ветераны милиции и сотрудники, представленные к поощрению. За ними расселись представители всех служб и отделов РОВД. Я выбрал место в самом конце зала. Слева от меня сел мой коллега лейтенант Игорь Петровский, справа — участковый Ножин. Участковый, в отличие от меня и Петровского, попал на торжественное за какую-то провинность.

Перед началом заседания я спросил Петровского, что бы могли означать кошмарные сны, снящиеся в определенной последовательности.

— Это ты с ума сходишь, — предположил он.

— Но-но, полегче, дядя! Ты вроде бы мент, а не профессор медицины. Себе диагнозы ставь.

— Андрюха, мы все здесь скоро с ума сойдем от такой работы. Ни сна, ни отдыха! Представь, мне Зыбин сказал до конца месяца посадить Маркиза, а как я его за решетку упеку, если он на дно залег и на дело больше не ходит? Ты как Марата повязал?

— Нужный человек слово шепнул, я его прямо на хате взял. Но Марат — не Маркиз. Марат тупой, а Маркиз все свои ходы на шаг вперед продумывает. Не завидую я тебе, Игорек. Кстати, а что будет, если с заданием не справишься?

— В вытрезвитель начальником смены переведут.

В милицейской иерархии самой престижной считалась работа в оперативных службах — БХСС и ОУР. Вытрезвитель традиционно был местом ссылки для нерадивых офицеров.

Заслышав разговор о ночных кошмарах, оживился сосед справа.

— Дурные сны, Андрей, они от нервов, от психической перегрузки, — авторитетно заверил Ножин. — У меня было такое по молодости, и я нашел верное средство. Какое, подсказать?

— Догадываюсь. Оно в магазине по пять тридцать продается.

— Вот-вот, оно самое. Прими перед сном два раза по сто грамм, и кошмары как рукой снимет.

Заболтавшись, мы не заметили, как на сцену поднялись члены президиума. После короткой вступительной речи начальника райотдела Вьюгина место за трибуной занял замполит.

Замполит пришел к нам в РОВД с должности инструктора Кировского райкома КПСС. При аттестации ему сразу же присвоили звание капитана милиции и назначили заместителем Вьюгина. Замполит был хороший мужик, он ни от кого не скрывал, что, отработав в милиции лет пять-шесть, он вернется в партийные структуры, но уже на вышестоящую должность. Милицейской работой замполит не интересовался, но в области партийно-политического словоблудия был мастером своего дела.

— Товарищи! — торжественным тоном начал он. — В этом году мы должны повысить раскрываемость преступлений на одну целую и три десятых процента. Посильную помощь в выполнении поставленных перед нами задач мы надеемся получить от наших уважаемых ветеранов, асов и профессионалов сыскного дела.

В зале, вслед за начальником РОВД, вяло поаплодировали. Растроганные ветераны зашептались между собой. Докладчик продолжил нести чушь.

«Нашелся бы смельчак, — размышлял я, — вышел на сцену и сказал: «Товарищи, ежегодное повышение процента раскрываемости — это бред! Рано или поздно наступит сто процентов, и дальше повышать будет нечего». Но нет, никто не выйдет и ничего не скажет. Даже если сейчас замполит предложит перепрыгнуть планку стопроцентной раскрываемости, в зале никто никак не отреагирует. Во-первых, всем наплевать, что он говорит, а во-вторых, докладчику возражать нельзя, ибо он несет в массы слово партии, а партия ошибаться не может по определению».

Мои соседи, убаюканные монотонным докладом, стали клевать носами, меня же сон не брал. Мне проценты не давали покоя. От этих процентов зависели успехи по службе, и кто умел подтасовывать цифры, тот ходил в передовиках. Кто ничего не понимал в математике, был вечным отстающим. И так не только в милиции — везде. Взять хотя бы наш хлебокомбинат, где всюду развешаны плакаты с призывом выполнить пятилетку досрочно. А куда девать сверх плана выпеченный хлеб, если его не раскупят в магазинах? На сухари пустить или на корм скоту? Не слишком ли расточительно свиней белым хлебом кормить?

В зале зааплодировали. Замполит, довольный собой, отпил воды из стакана, перевернул листочек и продолжил речь.

«Интересно, есть в зале хотя бы один человек, который бы искренне верил в то, что процент раскрываемости преступлений является залогом личной и имущественной безопасности каждого советского гражданина? Да гражданам плевать на наши проценты! Они и знать-то о них ничего не знают. Как я, например, ничего не знаю о количестве реально выпущенной в СССР мужской обуви. По официальной статистике, у каждого обувного магазина должны выситься пирамиды из красивых мужских туфель, прочных осенних ботинок и легких кроссовок. В действительности же в магазинах продаются туфли двух-трех моделей, дизайн которых был разработан лет за сорок до моего рождения. И так во всем! Ничему произнесенному с трибуны нельзя верить. Но есть в советском официозе одно очень важное и положительное «но», которое лично мне греет душу — никто тебя не заставляет верить ни в проценты раскрываемости, ни в сотни тысяч пар кроссовок, выпущенных в прошлом году обувными заводами СССР».

Докладчик за трибуной сменился, но в зале этого никто не заметил.

Незаметно для себя с процентов я переключился на личные проблемы.

Лариса! Вот кто не простит мне испорченных праздников. Одно под одно! Но, может, оно и к лучшему: движение синусоиды вниз не может продолжаться бесконечно. Когда-то она должна достичь дна и начать путь наверх. Быть может, внеочередное дежурство — это знак судьбы, мол, хватит, Андрей Николаевич, фигней заниматься! На Калмыковой свет клином не сошелся. Оглянись по сторонам — вокруг полным-полно блондинок и брюнеток, готовых познакомиться с молодым перспективным лейтенантом.

Калмыковой Ларисе было двадцать лет. Она окончила кондитерское училище и второй год работала на хлебокомбинате в цехе по производству пряников. Лариса была крашеной блондинкой невысокого роста, худенькой, но в нужных местах приятной округлости. Мои отношения с ней развивались стремительно. Не прошло и месяца с момента нашей первой встречи, как я предложил ей зайти ко мне в комнату, «попить чаю».

— Нет, Андрей, — ответила она, смеясь. — В общагу я не пойду, даже не надейся. Давай лучше у меня дома в эту субботу «чай попьем». Часам к четырем ты освободишься? Отлично, я постараюсь куда-нибудь маму отправить, чтобы нам не мешала.

В канун Нового года я объявил родне, что весной женюсь.

— На ком? — недовольно спросила мать.

Я объяснил. У нее подкосились ноги.

— Андрей, ты это серьезно говоришь? Андрюша, неужели ты собрался жениться на пэтэушнице из неполной семьи? У нее ведь одна мать, я правильно поняла?

— Добавлю к портрету моей невесты легкий штрих, — с издевкой сказал я. — Она — крашеная блондинка.

— Боже мой! — Мать в отчаянии схватилась за голову. По ее убеждению, крашеные блондинки все поголовно были потаскухами.

— Андрей, — строго сказал отец, — разве для того мы дали тебе высшее образование, чтобы ты женился на какой-то кондитерше?

— Чего, чего? — взъелся я. — Это какое вы мне высшее образование дали? Вы меня, часом, с Юркой не попутали? Это он, пока в институте учился, у вас на шее сидел, а я с семнадцати лет на гособеспечение ушел.

— Мы тебе в школу милиции деньги отсылали, — не унимался отец.

— Какие деньги, по десятке в месяц? Могу вам их за полгода все до копеечки вернуть.

Узнавший о семейном скандале брат встретился со мной и тоже попытался наставить на путь истинный, но я был непреклонен.

— Юра, как вы надоели мне со своими условностями: «Не женись на пэтэушнице! Не чавкай за столом! Держи вилку в левой руке!» Да мне плевать на эти условности, понял? Как хочу, так и буду жить! Кто вам сказал, что если она работает на заводе, то из нее выйдет плохая жена? А что, высшее образование гарантирует счастливый брак? Ты уверен? А я — нет.

К моему удивлению, будущая теща тоже была не в восторге от нашей женитьбы. Она, видите ли, желала дочке мужа из состоятельной семьи, с квартирой, машиной и желательно загородной дачей. Этакого принца на белом коне. Зашел бы при мне разговор о принцах, я бы спросил, коли она желает такого сказочного жениха, то какого черта у нее дочка на оформлении сувенирных пряников работает, а не в институте иностранный язык преподает? Принцы на принцессах женятся, а не на пэтэушницах.

Но не козни родственников стали препятствием нашему браку. Причина была в нас самих.

Пока я бродил по лабиринтам свих воспоминаний, собрание закончилось. Стараясь не упустить ни минуты, я побежал в свой кабинет покурить.

— Андрей, тебе звонила какая-то Лебедева, — сказали мне коллеги.

— Лебедева? Какого черта ей от меня надо?

— Слышь, Андрюха, твои бабы, ты с ними сам разбирайся.

— Она ничего не просила передать?

— Сказала, что ближе к пяти часам перезвонит.

— Все на совещание! — пошел по кабинетам Игошин. — Окурки тщательнее тушите, не дай бог, райотдел подпалим.

На инструктивном совещании о задачах сотрудников милиции, назначенных в оцепление улиц, где пройдут праздничные колонны трудящихся, мне было нечего делать. Во-первых, я в школе милиции четыре года простоял в оцеплениях и весь предстоящий инструктаж знал от «А» до «Я», а во-вторых, на Первое мая мне дежурить, так что демонстрация пройдет без меня. Но, соблюдая служебный этикет, я достал блокнот и стал делать вид, что записываю номера приказов Министра МВД СССР, регламентирующих поведение сотрудника милиции в местах массового скопления граждан.

Итак, Лариса. В январе мы стали серьезно обсуждать, где и как станем жить после регистрации брака. И тут моя невеста встала в позу.

— Я не пойду жить к тебе в общежитие, — заявила она. — Ты сам представь, что это за быт: душа нет, туалет на этаже, стирать негде, еду готовить — на общей кухне! А ребенок родится, мы где его купать будем, в комнате? Ведрами будем в ванночку воду носить?

— А как же «с милым рай и в шалаше»? — саркастично спросил я.

— Это поговорка про пещерных людей. Я выросла в благоустроенной квартире и в каменный век возвращаться не собираюсь. Андрей, забудь об общежитии. Я туда — ни ногой!

А я, в свою очередь, не желал жить в одной квартире с тещей. На фиг мне такая квартира, где мне ни водки с друзьями выпить, ни в трусах поутру в туалет пройти?

Оставался обоюдно приемлемый вариант — снять на длительный срок квартиру или КГТ. Но на кой черт мне съемное жилье, если у меня есть своя комната? Не проще ли для этой комнаты выбрать другую хозяйку?

Так синусоида моих с Калмыковой отношений, дойдя до верхней точки, плавно двинулась в обратном направлении: из категории «жених-невеста» мы перешли в разряд «любовники». Следующая стадия — «знакомые». Потом — «бывшие знакомые».

— Андрей, ты что чертишь? — толкнул меня сидящий рядом Елькин. — Я вот цветочки в блокноте рисую, домики, а ты что, в геометрию ударился?

— Это синусоида потребления алкогольных напитков в моем общежитии, — прошептал я. — Смотри, сегодня пятница, и к вечеру синусоида достигнет наивысшей точки — все упьются. Завтра пьянка пойдет на спад, так как в воскресенье всем на демонстрацию. После демонстрации синусоида вновь рванет вверх, до самого предела. Второго числа опять вниз. Мне бы сегодняшний вечер как-нибудь продержаться. Знаю я, что такое, когда вся общага на рогах: до утра то музыка, то разборки, то истерики у баб, которым мужика не хватило.

— Сочувствую! В заводской общаге жить — не сахар!

— Прекратите шум в зале! — призвал к порядку докладчик. — Для тех, кто заступает на усиление в городское и областное УВД, напоминаю: Первого мая ответственным от областного УВД будет полковник милиции Николаенко Евгений Павлович.

Опачки! Его только мне для полного счастья не хватало. А забавно будет подойти к нему в областном управлении и спросить: «Товарищ полковник, не подскажете, какого хрена вы мне весь апрель в кошмарных снах снитесь?» Вот у него челюсть-то выпадет!

Или еще финт, сказать Лариске, мол, все, я согласен на съемную квартиру. Поживем в ней лет десять-пятнадцать, а там свое жилье получим. Она обрадуется, платье белое купит, волосы пергидролем подновит, созовет друзей-знакомых в ЗАГС. А я на вопрос регистраторши: «Согласны ли вы взять в жены Калмыкову Ларису?» — отвечу: «Нет! Я передумал. Она носки штопать не умеет. На фиг мне такая жена нужна?»

На выходе из актового зала меня поджидал помощник дежурного по райотделу.

— Лаптев, собирайся на выезд. У тебя на участке гараж ограбили.

— Ты чего несешь, какой участок? Сегодня в райотделе две оперативных группы дежурят, а ты меня на место происшествия посылаешь?

— Обе группы на выезде. Вьюгин сказал, пока запарка не спадет, всем инспекторам перекрывать свои участки. Давай, собирайся — и в дежурку, следователь уже ждет.

— Кого от следствия отправили?

— Болонку.

Выругавшись про себя, я зашел в кабинет, взял папку с бланками, надел фуражку, плащ и пошел на выезд.

Кудрявой остролицей Болонке, по паспорту Антонине Чевтайкиной, было около сорока лет, замужем она никогда не была и с ее стервозным характером никогда не выйдет. Меня, молодого цветущего мужчину, Болонка откровенно недолюбливала. Я платил ей той же монетой.

— Лаптев, — сказала она у дежурки, — транспорта для нас нет, так что иди лови машину.

Я вышел на дорогу и взмахом руки остановил первый попавшийся легковой автомобиль.

— Командир, я вроде бы ничего не нарушил, — стал оправдываться шофер.

— С наступающим вас праздником, товарищ водитель! Подвезите нас с коллегой на улицу Коминтерновскую. Как доехать, знаете?

Водитель, молодой, рабочего вида парень, облегченно выдохнул:

— Знаю, конечно! Садитесь, я вас мигом домчу.

В гаражном кооперативе нас дожидались участковый, потерпевший, человек пять зевак и стайка пацанов, забравшихся на крыши гаражей противоположного ряда.

Потерпевшим был старик лет семидесяти, одетый в поношенную болоньевую куртку и старомодную, попорченную молью беретку. Во рту его не хватало передних зубов, на левой скуле рос шишак величиной с голубиное яйцо.

— Вот, товарищи, — сказал он, показывая на вскрытый гараж, — обокрали меня. Все подчистую, суки, вынесли. Как дальше жить, ума не приложу!

— Вы давно обнаружили кражу? — спросила Чевтайкина.

— Да меня с зимы тут не было, а сегодня, перед праздником, решил проверить, а тут такое дело! Что украли? Запасное колесо к мотоциклу, набор гаечных ключей, банку малинового варенья… Или нет, варенье я еще с осени домой унес. Остальное все вроде бы цело.

С места происшествия я вернулся в райотдел после шести часов вечера. Повторный звонок от Лебедевой, естественно, пропустил. Да и черт с ней, надо будет, найдет!

Глава 4 Общага

Когда я возвращался домой, уже смеркалось. Мелкий нудный дождь, ливший с небольшими перерывами почти весь день, прекратился.

От остановки до общежития мой путь пролегал вдоль жилого микрорайона, пользующегося дурной славой: грабежи и драки в нем случались через день да каждый день. Благо микрорайон относился к Центральному РОВД, и состояние преступности в нем меня не касалось.

В преддверии праздника из открытых форточек и окон гремела музыка. В основном старые записи «Бони М», реже советские исполнители: Алла Пугачева, «Машина времени», «Динамик». Какой-то эстет выставил на балкон колонки от стереосистемы и на всю округу крутил «Битлз», музыку древнюю и малопонятную.

Этой зимой мне случайно удалось ознакомиться с закрытым письмом ЦК ВЛКСМ. В преамбуле документа приводился социологический обзор популярности у советской молодежи различных эстрадных исполнителей. Первое место, с большим отрывом, занимал квартет (так в тексте письма) «Бони М». Вторым по популярности была шведская «АББА», ближайший советский ансамбль отставал от лидеров процентов на тридцать. Официозных советских певцов слушало только два-три процента опрошенных.

После прочтения письма я сказал комсоргу райотдела, что нашему правительству давно пора объявить «Бони М» русским народным ансамблем, а участников его представить к государственным наградам: Фрэнку Фариану присвоить звание Героя Социалистического Труда, Лиз Митчелл и Бобби Фаррелла наградить орденами Ленина.

— Кто такой Фрэнк Фариан? — серьезно спросил наш комсомольский вожак.

— Известный борец за права негров из ФРГ, основатель «Бони М», друг советского народа.

В конце марта комсорг пригласил меня к себе и показал директиву Секретариата ЦК ВЛКСМ о запрещении к публичному воспроизведению на территории СССР ряда зарубежных исполнителей.

— Полюбуйся, — негодовал комсорг, — партия запретила песню «Бони М» «Распутин»! А ты мне лапшу на уши вешал, мол, они о мире между народами поют.

— Откуда я знаю, о чем они поют! — контратаковал я. — Только ты затычки из ушей вытащи, выйди на улицу и послушай — из каждого утюга «Распутин» звучит. Как им всем рот заткнуть собрались, не объяснишь?

— Лаптев, — перебил меня комсорг, — ты недавно школу милиции окончил, ты должен быть примером для комсомольцев райотдела, а ты за какой-то паршивый «Бони М» агитируешь.

— Я согласен быть примером! Я ретроградом быть не желаю.

— Кто такой ретроград? — простодушно спросил комсорг.

— Тот, кто Зыкину добровольно слушает.

Из подворотни у продовольственного магазина на улицу вышли трое подвыпивших парней, увидели человека в форме и юркнули назад, дожидаться темноты. Время шакалить еще не наступило.

На проходной сегодня дежурила баба Нюра, с которой я любил иногда поболтать за жизнь.

— Добрый вечер, Анна Ефимовна! — поприветствовал я старушку. — Я заметил какую-то беготню на заводе. Там ничего не случилось?

— Андрей Николаевич, это наши, заводские мужики засиделись после смены. Выпивали. Сейчас домой пошли, а тут ты в форме. Они спьяну не разобрали, кто пришел, вот и разбежались по цехам.

У вахтерши на подоконнике стояло небольшое зеркало, чтобы она могла, не вставая с места, контролировать и заводскую площадь, и вход на лестничный марш в общежитие.

В этом зеркале вначале я заметил женские ноги в джинсах, потом легонькие курточки, потом трех девушек, спускающихся на первый этаж. Две первые девушки — это Галька-парикмахерша и ее подруга с мукомольного цеха. За ними шла светленькая практикантка, та самая, о которой утром вздыхал кривой грузчик Николай. Заводилой в их компании была парикмахерша. Она была еще молодая, не больше двадцати пяти лет, с узким, вытянутым книзу лицом, крохотным ртом и кудрявыми волосами. По каким-то необъяснимым причинам я с детства не любил кудрявых женщин.

— Стоп! — скомандовал я, когда они оказались у меня за спиной. — Куда собрались?

— Погулять, куда еще? — с вызовом ответила парикмахерша.

Мои отношения с ней всегда балансировали на грани открытой неприязни. Возможно, ей не нравился мой тип мужчин.

— Погулять? — Я повернулся к ним лицом. — Куда, если не секрет? Куда вы собрались пойти на ночь глядя в нашем районе?

Я говорил с девушками с точно такой же интонацией, какой мой начальник распекает опоздавших на развод инспекторов.

— Где здесь гулять? — жестко спросил я.

Практикантка, смутившись, опустила голову. Парикмахерша сверлила меня злобным взглядом, но пока молчала.

— Там, — я показал рукой в сторону объездной дороги, — там пустырь, за заводом — промзона. А вон там — жилой массив, где нет ни кинотеатров, ни кафе. Идти туда сегодня вечером можно только с одной целью — чтобы вас избили, ограбили и изнасиловали. Сегодня пятница, предпраздничный день. Сегодня вся мразь выползет на улицу приключения на свою задницу искать. А вы куда идете, к ним в гости?

Практикантка посмотрела на меня. В ее взгляде были восхищение, страх и восторг одновременно. Она смотрела на меня, как ребенок смотрит на Деда Мороза, достающего из мешка долгожданный подарок: ту ли игрушку он принес? не обманет ли? настоящий это Дед Мороз или нет?

— Разворачивайтесь и идите назад, — жестко велел я. — Завтра днем гулять будете.

— Вы, Андрей Николаевич, не указывайте нам, когда идти гулять, а когда нет! — начала было парикмахерша, но я властно перебил ее:

— Комарова! Еще слово, и я завтра напишу директору хлебокомбината докладную записку, что ты не только сама ведешь антиобщественный образ жизни, но и подбиваешь к нему остальных жильцов общежития.

Она в растерянности открыла рот, но я только усилил нажим.

— Галина! Еще хоть одно слово, и я поставлю тебя на место. Ты, Галя, не заводская. Ты тут живешь на птичьих правах, так что посмеешь мне перечить — и вылетишь из общаги, как пробка из бутылки.

Парикмахерша, пробормотав мне пожелания «приятного» вечера, развернулась и пошла с подругой наверх. Запуганная практикантка — следом. Наверняка она представила разгромную характеристику по итогам практики: «…в быту вела себя развязно, правила социалистического общежития не соблюдала». С такой характеристикой немудрено до последнего курса не доучиться.

— Так их, Андрей Николаевич! — одобрила вахтерша. — А то совсем распоясались! Ладно, Галька пошла хвостом вертеть, ей, курве, терять нечего, а эта новенькая, ссыкуха, куда намылилась? Ей хоть восемнадцать-то есть?

— На третьем курсе учится, значит, уже есть.

У себя в комнате я переоделся, вскипятил чаю. Вообще-то в общежитии запрещено в жилых комнатах пользоваться электронагревательными приборами, но все семейные и «блатные» плевали на этот запрет. Я — тем более. Ко мне в комнату ни одна жилищно-бытовая комиссия с проверкой не зайдет.

По коридору в сторону туалета прошла первая партия подвыпившей молодежи. Сейчас начнется хождение туда-сюда-обратно! До самого утра покоя не будет… А мне сидеть в комнате одному? Ради чего? Ради Лариски, которая как узнает, что я Первого мая дежурю, так губки подожмет: «Ты всегда так! На тебя никогда надеяться нельзя!»

— Тихо ты! — раздался громкий мужской шепот за дверью. — Андрюха Лаптев сегодня не в духе с работы пришел. Гальку-парикмахершу ни за что ни про что на проходной отодрал.

Какое многозначительное слово «отодрал»! В другой день этот паренек наверняка бы употребил иное, более нейтральное слово, но сегодня, сегодня сама атмосфера, царящая в общежитии, дурманит всем головы. Сегодня будет ночь вина, любви, свободы, женских разборок и пьяных базаров.

Жизнь продолжалась. У соседей слева заплакал ребенок. Соседи снизу, чтобы не слышать его плач, врубили музыку. За окном водитель хлебного фургона посигналил вахтерше, чтобы открывала ворота.

«Если синусоида моей личной жизни стремительно идет вниз, то самое глупое, что можно придумать, — это пассивно сидеть и ждать, когда все наладится. Ничего само собой не наладится. Надо действовать. С кого начать?»

Кандидаток на замену Калмыковой было две. Первая — это Татьяна Филиппова с нашего завода. С тех пор как в отношениях между мной и Лариской началось явное похолодание, Татьяна стала оказывать мне недвусмысленные знаки внимания, мол, в одной общаге живем, а я девушка симпатичная и незакомплексованная. Вторая кандидатка — светленькая практикантка.

Практикантка была симпатичнее, Филиппова — доступнее, значит, начинать надо с нее.

Самому идти в девичью комнату мне не хотелось, так что пришлось прибегнуть к помощи посредника. В мужском умывальнике, куда собрались покурить и пообщаться холостяки со всего этажа, я нашел Шамиля, шустрого татарчонка, недавно вернувшегося из армии.

— Шамиль, найди Таньку Филиппову, скажи, что ее к телефону зовут.

На принятом в общежитии жаргоне «позвать к телефону» означало вызвать человека для разговора на запасную лестницу. Единственный городской телефон, к которому теоретически могли позвать жильца общежития, был на проходной, но ни одна вахтерша к нему никого звать не станет. Да и как она позовет, если ей со своего поста отлучаться запрещено?

На запасной лестнице был полумрак, с этажей доносились звуки набирающего силу веселья.

Вызванная из-за стола Татьяна была под хмельком. По случаю всеобщего застолья на ней был розовый польский батник — дефицитнейшая вещь, в магазине не купишь. Я бы на месте Тани поберег батничек для более торжественного случая.

— А, это ты! — «разочарованно» протянула Филиппова. — Чего позвал?

— Пошли ко мне, чай попьем, музыку послушаем. — Я решил сразу же брать быка за рога: «да» — да, «нет» — нет. Мы люди взрослые, что означает приглашение в гости к холостому мужчине — ежу понятно. Чего крутить вокруг да около?

— Андрюша, скажи, а что такое сегодня случилось, что ты до меня снизошел? Ты поссорился со своей Ларисой или у нее сегодня неприемные дни?

Судя по тону, она решила набить себе цену, помотать мне нервы перед тем, как милостиво согласиться лечь в мою кровать.

— Желаю приятно провести вечер, — похлопал я ее по плечу. — Береги батник, а то прожжешь нечаянно сигаретой!

Пока она обдумывала, что ответить, я вышел с лестничной площадки.

— Андрей, — раздалось мне вслед, — запомни, так девушку в гости не приглашают!

Я ничего не стал отвечать. Облом так облом. Как-нибудь переживу.

В коридоре меня из общей кухни окликнула Инга:

— Андрей, я не могу от плиты отойти. У тебя есть закурить?

Я зашел на кухню, угостил ее сигаретой.

— Ищешь по общаге, кого бы к себе на ночь заманить? — цинично спросила Инга, помешивая закипающее молоко в кастрюльке. — Рано вышел. Подожди часок-полтора, скоро девки перепьются, и тогда любую выбирай!

Я был едва ли не единственным человеком в общежитии, с кем Инга поддерживала отношения. Остальные жильцы, и мужчины, и женщины, сторонились ее и старались не иметь с ней никаких дел. Причиной тому были ее колючий характер и зэковская внешность: на веках у Инги была татуировка «Не буди!», на кистях рук — примитивные наколки. По возрасту она была еще молодая, не больше тридцати лет, но одевалась всегда неряшливо и бедно. Комнату в общежитии она получила как мать-одиночка.

— Инга, а если я тебя к себе позову? — спросил я.

В развернутом виде это предложение должно было бы прозвучать так: «Инга, а если я наплюю на то, что ты страшненькая и вся какая-то потасканная и позову тебя к себе? Что ты на это скажешь?»

— Андрей, я не сплю с маленькими мальчиками.

В ее ответе не было ни иронии, ни сарказма, ни издевки — только сухая констатация факта: «Как мужчина ты меня не интересуешь». Интересно, а кто же ее тогда заинтересует? Я ни разу не видел ее с мужчиной, но кто-то же был отцом у ребенка! А что ребенок это ее, сомневаться не приходилось — в первые месяцы Инга кормила младенца грудью.

Вернувшись к себе, я включил транзистор, стал искать музыку. В дверь осторожно постучали.

«Опачки, неужели Татьяна передумала! Поздно, голубушка, поздно!»

Я открыл дверь, но вместо Филипповой в комнату ввалилась пьяная Маринка Селезнева.

«Мать его! — подумал я. — Только тебя мне тут не хватало!»

Марина была очень раскованной во всех отношениях девицей. К слову сказать, это из-за нее разбили стекло в мужском туалете.

— Андрюша, — она повисла у меня на плечах, — ты правильно сделал, что Таньку отшил! Андрюша, я сегодня от тебя никуда не уйду!

— Погоди, Марина, погоди! — забормотал я, отстраняясь от ее слюнявых губ. — Марина, я тоже тебя люблю, но только не сегодня. Марина, мне завтра на работу рано вставать! Марина!

Я с силой встряхнул ее.

— Марина! Меня сейчас на работу вызывают! Все, иди, солнышко, мне пора в райотдел ехать.

Насилу я выпроводил ее. Чего-чего, а заниматься любовью с Селезневой я не буду. Неохота потом перед врачами в кожвендиспансере краснеть.

Минут через двадцать ко мне заглянул Шамиль.

— Андрей Николаевич, пойдем, с нами посидишь. Там все свои собрались. Пошли, все равно ведь спать не дадут.

— Пошли, — неохотно согласился я.

В этот вечер я соблюдал похвальную умеренность в спиртном, так что на другой день на работе воду стаканами из графина не пил.

Глава 5 Язык татуировок

Для сотрудников уголовного розыска в нашем райотделе каждая суббота до обеда была рабочей. Обычай выходить на службу в законный выходной день ввел еще Вьюгин, когда был заместителем начальника Заводского РОВД по оперативной работе. С практической точки зрения пребывание инспекторов ОУР в субботу на рабочем месте смысла не имело. Выходной — он ведь и есть выходной, из-под палки работать никого не заставишь.

Как правило, по субботам после развода инспектора рассаживались по своим кабинетам и делали вид, что занимаются бумажной работой: подшивают дела, пишут отчеты, справки. На самом деле, перекладывая папки с делами с места на место, мои коллеги начинали неспешный разговор, который через некоторое время перерастал в бурный диспут, полный эмоций и ненормативной лексики. Темы для споров были самые различные, но всегда, если одна часть инспекторов считала стакан с водой наполовину полным, то другая яростно возражала: «Он наполовину пустой!»

Так, один из самых бурных споров возник вокруг личности иракского президента Саддама Хусейна: инспектор Матвеев утверждал, что Хусейн — это арабский Гитлер, а Шахбанов и Андреев считали его революционером, коммунистом, главным союзником СССР на Ближнем Востоке. Спрашивается, на кой хрен вам сдался этот Саддам Хусейн, если вы даже портрета его никогда не видели?

Но спор ради спора — это традиционное субботнее развлечение в нашем отделе.

Сегодня повод для диспута дал я.

— Мужики, — обратился я к инспекторам, — кто-нибудь из вас знает, у нас в области есть спецшкола для малолетних преступниц?

— А что, для девчонок спецшколы есть? — удивился Петровский.

— Если для пацанов есть, то должны быть и для девчонок, — логично предположил Матвеев. — Но я про такую в наших краях не слышал.

— Второй вопрос, — продолжил я. — Что означает обвитая колючей проволокой роза, над которой кружится шмель?

— Это вопрос в продолжение темы про спецшколы? — спросил Елькин. — Если роза выколота на бедре, то эта женщина — лесбиянка. Если роза с шипами — то активная. Про колючую проволоку и шмеля ничего не скажу.

— Андрюха, где это ты такую фифу встретил? — заинтересовался Матвеев.

— Со мной в одном общежитии живет. Я проверял, она не судимая.

— У нее еще наколки есть?

— Есть, целый комплект. На веках у нее татуировано «Не буди!», на большом пальце правой руки знак — «Смерть буграм!» На кисти левой руки пять точек — «Я под конвоем». Над правой грудью выколота глазастая ящерица, точно такая же, как на коробке из-под ботинок «Саламандра». Про розу в колючей проволоке я уже сказал.

— А как ты у нее наколку-то на груди увидел, а? — хитро подмигнув, спросил Елькин.

— Она при мне ребенка грудью кормила.

— Значит, так, — немного подумав, сказал Матвеев. — Если эта твоя знакомая и вправду была в спецшколе, то и роза, и ящерица, скорее всего, ничего не означают.

— Да как не означают! — перебил его Елькин. — Я тебе говорю, роза — это символ лесбиянок!

— Ваня, ты что, глухой, что ли? — взъелся на него Матвеев. — Ты что, не слышал, что Андрюха сказал? У нее роза выколота на плече, а не на бедре! Ты «Три мушкетера» читал? По-твоему, Миледи лесбиянкой была?

— А при чем тут Миледи? — не сдавался Елькин.

— А при том, что малолетки за символизм наколок перед блатным миром ответственности не несут. Понравилась ей книжка про Миледи, она — бац! — и себе на плечо такую же розу наколола.

— Фигню ты говоришь, Серега! — Дальше Елькин сказать ничего не успел. Дверь в кабинет распахнулась, вошел Зыбин.

— Чего расселись, заняться нечем? — подчеркнуто грубо спросил он. — Марш по участкам!

«Зачем все эти неизвестно кем придуманные условности? — подумал я. — Зачем постоянно надо изображать служебное рвение, словно выступаешь на отчетно-выборном собрании? Разве нельзя просто, по-человечески, сказать: «Мужики, на сегодня — все! Идите по домам, проведите оставшуюся часть дня с семьями, вам завтра еще в оцеплении стоять». Или вот еще, у Сереги Матвеева своего участка нет, он «линейщик», занимается исключительно раскрытием имущественных преступлений. Ему-то куда идти, мне помогать?»

Менты начальственный язык понимают с полуслова. Сказал Зыбин: «По участкам!» — курточки накинули и пошли «работать».

Я, не заезжая ни на какой участок, поехал в общежитие.

На проходной сегодня дежурила Людмила Анатольевна, спокойная, рассудительная женщина предпенсионного возраста.

— Андрей Николаевич, — остановила она меня, — тебя тут девушка целый час дожидалась.

— Какая девушка? — удивился я.

— Светленькая такая, голубоглазая, в красной курточке.

«Какая еще светленькая девушка? — озадачился я. — Калмыкову вахтерша знает. Практикантку тоже знает. Кто бы это мог быть?»

— Она тебе записку оставила. Держи.

Судя по всему, незнакомка произвела на вахтершу благоприятное впечатление, так как записку она написала на листочке, вырванном из служебного блокнота Людмилы Анатольевна. Наши вахтерши — женщины прижимистые, кому попало листочки давать не будут.

«Андрей! Я уже второй день никак не могу с тобой связаться. Пожалуйста, позвони мне. Я буду ждать, во сколько бы ты ни позвонил. Л.Л.».

Лена Лебедева. Ее почерк я бы узнал из сотни или даже из тысячи почерков. Целый год, когда я учился на первом курсе школы милиции, мы переписывались. Ее письма я перечитывал по многу раз и все до единого хранил как зеницу ока. Потом все сжег.

— Я позвоню? — для приличия спросил я у вахтерши.

— Звони, конечно, только она ушла совсем недавно. Удивляюсь, как вы по дороге не встретились.

Я набрал номер. На том конце трубку не брали.

— Андрей Николаевич, — вывел меня из задумчивости голос вахтерши. — Можно, я личный вопрос задам?

— Конечно, можно. — Я положил трубку. Потом позвоню.

— Андрей Николаевич, — вахтерша стала говорить вполголоса, чтобы случайно проходящий мимо человек не смог ее услышать. — Вот Инга, которая у нас живет, она ведь ведьма, ее не зря все боятся. По ней сразу же видно, что она и сдачи даст, и за словом в карман не полезет. Но вот поговорил с ней и в следующую минуту про нее уже забыл. А эта девушка, что тебя ждала, она… как бы сказать-то…

— Я все понял, Людмила Анатольевна. После того, как она ушла, у вас на душе осталось неосознанное чувство тревоги, как будто произошло что-то нехорошее, а что именно, пока непонятно. Так ведь?

— Как точно сказал! Вот, вот, «неосознанное чувство тревоги».

— Людмила Анатольевна, у этой девушки на левой руке шесть пальцев. Два мизинца, один чуть пониже другого. Могу дать гарантию, когда она с вами разговаривала, то держала левую руку в кармане. Было такое? Потом она стала у вас на столе писать мне записку. Авторучку она держала в правой руке, а левой придерживала листок. Вы, чтобы не мешать ей, смотрели на заводскую площадь, а в зеркало, краем глаза, видели руку с шестью пальцами.

— У нее шесть пальцев?! — Вахтерша зачем-то посмотрела на свои ладони. — То-то я думаю, мне как-то не по себе стало после ее ухода. У нее давно так?

— Конечно, давно, — усмехнулся я. — С рождения.

— Вот ведь не повезло девчонке! Симпатичная такая, а надо же, шесть пальцев!

— Людмила Анатольевна, она на словах ничего не просила мне передать?

— Да нет, написала записку и ушла… Это же надо, молодая какая, а с пальцами — беда! Кто же ее такую замуж возьмет?

Оставив вахтершу вздыхать да охать по поводу физического недостатка моей знакомой, я поднялся к себе, прикинул план на вечер. План был один — пригласить светленькую практикантку погулять, познакомиться поближе, то да се, а там, там — как карта ляжет. Главное, обозначить свой искренний интерес к ней.

«Извините, я вчера не дал вам погулять, готов исправить оплошность. Что вы скажете, если я приглашу вас посидеть в кафе в центре города? Я знаю одно прекрасное местечко».

Естественно, ни в какое кафе мы не попадем. В преддверии Первомая все кафе и рестораны давным-давно заказаны под коллективные вечеринки. Но не в кафе суть. Главное — выйти вместе из общежития, а там тему для разговора я всегда найду.

Осталось решить глобальный вопрос: одевать ли «Монтану», самый ценный предмет моего гардероба?

Я заплатил за фирменную «Монтану» сто пятьдесят кровно заработанных рублей, целое состояние. На базаре стандартная цена таким джинсам — три сотни. Мне они достались по случаю — сын начальника БХСС нашего райотдела попал в нехорошую историю и без моей помощи мог бы вылететь из института. Папаша отблагодарил меня джинсами, а мог бы ограничиться бутылкой коньяка. Вот что значит быть начальником БХСС!

Я достал джинсы из шкафа, покрутил их в руках и положил на место. Идти после дождя в «Монтане» на улицу — это преступление перед здравым смыслом: я ведь всю прогулку не о девушке буду думать, а о том, как бы джинсы не испачкать.

Все мои планы перечеркнул властный стук в дверь. На пороге был Матвеев.

— Собирайся, дружище, нас ждут великие дела! — сказал он, с любопытством осматривая мое скромное жилище.

— Мать его, мне дежурить завтра, что случилось-то?

— Вьюгин аврал объявил. Всему уголовному розыску приказано безотлагательно заняться раскрытием чудовищного преступления — у одной старухи квартиру обворовали. Украли, прости господи, всякую чушь: комплект постельного белья, старые зимние сапоги, электробритву, радиоприемник «Селга» в кожаном чехле.

— А кто эта старуха, мать, поди, чья-нибудь?

— Почти угадал! — поблескивая золотым зубом, засмеялся Матвеев. — Зять у нее работает водителем председателя райисполкома. Уважаемый человек! Большое начальство каждый день видит.

— Блин, не могли они ее завтра обворовать! Никакой личной жизни.

— Молод ты еще личной жизнью заниматься. Работать надо, работать! Вьюгину полковничьи погоны зарабатывать.

Кражу мы раскрыли к девяти вечера. Лебедевой я не перезванивал. Не до нее было.

Глава 6 Дежурство

Первого мая, в воскресенье, я встал в шесть утра. Помылся и позавтракал на заводе. Надел парадную форму. На связку с ключами нацепил свисток, который при себе должен иметь каждый милиционер для подачи сигнала тревоги. Когда-то, лет пятьдесят назад, существовала таблица распознания сигналов, подаваемых свистком. Сейчас об этой таблице забыли, а свисток требуют предъявить на каждом строевом смотре. Спрашивается, зачем иметь при себе свисток, если даже твои коллеги не поймут, ты ли это подаешь им сигнал или это дети балуются?

В родном райотделе я получил на время дежурства табельное оружие, прослушал краткий инструктаж Вьюгина о правилах субординации с вышестоящим начальством. Инструктаж был чистой воды формальностью. Я же не сумасшедший, чтобы хамить «сильным мира сего».

С большим трудом я добрался до областного УВД. Общественный транспорт уже не ходил до центра города, уступив место праздничным колоннам трудящихся.

В половине девятого утра дежурный по областному УВД определил меня «усиливать» оперуполномоченного Эдуарда Мелкумяна.

Кабинет у Мелкумяна был вполовину больше, чем мой, а народу в нем, судя по письменным столам, работало всего четверо. Хорошо живут областники!

Эдуарду Мелкумяну было около сорока лет, по званию майор. Судя по чистоте произношения, родным языком для него был русский.

Все утро мой новый напарник страдал с похмелья. Как только его, с таким ядреным перегаром, допустили до дежурства? Я так вчера даже пробки от спиртного не понюхал, а этот Мелкумян, наверное, целую бутылку коньяка прикончил.

До одиннадцати утра я читал оставленный кем-то в кабинете журнал «Крестьянка». Больше заняться было нечем. Мелкумян был неразговорчив, а все остальные милиционеры в областном УВД сидели по своим кабинетам, ждали окончания демонстрации.

Без пяти минут одиннадцать телефон на столе у Мелкумяна зазвонил. Мы переглянулись. Ничего хорошего этот звонок не предвещал.

— Мелкумян, собирайтесь и бегом в дежурку! — взволнованным голосом велел дежурный по УВД.

— Мать его! — выругался напарник. — Нас-то что дергать? В райотделах опергруппы перевелись, что ли?

Дежурный по УВД действительно был не на шутку встревожен.

— Звонил наш бывший сотрудник Колесов Дмитрий Петрович. Ты, Эдик, должен его помнить, он в БХСС одно время работал. Так вот, он утверждает, что в соседней с ним квартире только что прозвучало два выстрела. Надо проверить. Не дай бог, факт подтвердится!

— А что, центральщики не могут съездить? Вдруг этому Колесову все померещилось? — недовольно пробурчал Мелкумян.

— Да ты что, мать твою, мелешь! — закричал дежурный. — А если это правда — стрельба в самый разгар праздника? Ты что, нас всех под монастырь подвести хочешь? Живо, ноги в руки и бегом на адрес! Бегом, ты понял?

— Как бегом, а машина где?

— Мелкумян, адрес находится от нас через три дома. Вы быстрым шагом там через пять минут будете. К тому же сегодня праздник, я поберегу машину на межгород. Ты все понял, Мелкумян? Как разведаешь обстановку, позвони.

Предполагаемое место происшествия оказалось кирпичным пятиэтажным домом постройки начала шестидесятых годов. У второго подъезда нас поджидал бодрый старичок с беспородной собачкой на поводке.

— Я живу в третьем подъезде, — поздоровавшись, пояснил он. — У меня за стенкой, вот здесь, в соседнем подъезде, дважды выстрелили из пистолета.

— Вы не могли ошибиться, Дмитрий Петрович? — дипломатично спросил Мелкумян.

— А ты сходи и проверь, ошибся я или нет, — язвительно ответил Колесов.

Квартира, где предположительно была стрельба, находилась на втором этаже. Окна выходили во двор. Дверь квартиры была закрыта.

— Как выйдут на пенсию, так им все что-то мерещится, — недовольно пробурчал Мелкумян, толкнул дверь… и она открылась.

— Андрюха, — прошептал он вмиг пересохшими губами, — у тебя ствол есть?

Я молча достал пистолет, передернул затвор и шагнул в квартиру. Мелкумян — следом.

Труп светловолосой девушки лежал посреди зала в луже крови. Даже в двух лужах, слившихся в одну: первая пуля пробила ей спину, вторая снесла половину черепа. Из обоих повреждений кровотечение к нашему приходу прекратилось.

Одета убитая была в домашний халат. При падении полы халата задрались кверху, обнажив стройные ровные ноги. Правая рука трупа была подмята туловищем, левая откинута в сторону.

— Ты видел? — зашипел Мелкумян, показывая рукой на труп.

— Что видел? — Я, словно предчувствуя необходимость действовать быстро, четко и слаженно, лихорадочно осматривал комнату. Если я хочу понять, что здесь произошло, то надо поторопиться, пока сюда не приехала половина городской милиции с прокурорами и криминалистами в придачу.

— Ты видел? — почти шепотом вновь спросил Мелкумян.

Только тут я понял, куда он тычет пальцем.

— Эдик, — стараясь сохранять спокойствие, сказал я, — тебе не мерещится. У нее шесть пальцев на левой руке. Шесть! Два мизинца.

Мелкумян схватился за лицо, прикрыв ладонью рот, дернулся всем телом, еле сдерживая подступившую к горлу рвоту.

— Эдик! — крикнул я. — Не вздумай здесь блевать, беги в ванную!

Напарник забежал в туалет и на несколько минут вышел из строя.

Я, стараясь ничего не упустить из виду, пошел по периметру комнаты.

Первое, что мне бросилось в глаза, была фотография на журнальном столике. Не мешкая ни секунды, я спрятал фотографию во внутренний карман кителя.

На этом же журнальном столике стояли телефон и пепельница, полная окурков. На лицевой панели телефона — табличка с его номером. Номер, естественно, тот, что вчера оставила Лебедева. В пепельнице было пять окурков: два — сигарет «БТ», остальные — «Родопи». Спичек в пепельнице было тоже две. Значит, человек, куривший «Родопи», прикуривал от зажигалки или прятал обгоревшие спички обратно в коробок (у меня брат так делает).

К выходу напарника из туалета я осмотрел первую комнату, гостиную, но больше ничего заслуживающего внимания не нашел.

— Ты, это, — Мелкумян рукавом кителя отер рот, — не топчись здесь. Здесь же место происшествия, следы затопчешь.

— Эдик, — воскликнул я, — да ты минуту назад собирался покойницу облевать, а мне сейчас прописные истины толковать взялся? Иди, звони в управление. У нас ЧП! Беги, объявляй тревогу, а я тут останусь, охранять.

После его ухода я бегло осмотрел вторую комнату и кухню. Ничего интересного.

«Теперь прикинем, что к чему. — Я обошел труп, встал в проеме между крохотной прихожей и залом. — Лебедева открыла входную дверь и побежала в дальнюю комнату. Убийца выстрелил ей в спину. Она упала. Он подошел и выстрелил ей в голову. Прошел мимо журнального столика с фотографией и вышел из квартиры».

Я вернулся к трупу. Встал примерно в то место, откуда стреляли Лебедевой в голову, развернулся и пошел к двери. Вывод: если убийца разворачивался через правое плечо, то он бы не заметил фотографию на столике, она бы оставалась у него сбоку, вне поля зрения.

В абсолютной тишине зазвонил телефон. Я вздрогнул от неожиданности. Все-таки неприятно находиться вдвоем с трупом в пустой квартире. Волей-неволей сердце сжимается от любых посторонних звуков, а тут — телефон!

«Я вчера звонил Лебедевой на этот телефон. Интересно, сохранился ли мой звонок на ГТС? Если да, то мне придется как-то объяснять, о чем я хотел поговорить с ней накануне ее убийства… Брать трубку или нет?»

Звонки прекратились.

— Андрей, ты гильзы не искал? — спросил вернувшийся в квартиру Мелкумян.

— Какие гильзы? Я тут стоял, у дверей. Никуда не проходил, ничего не трогал.

— Андрей, скажи мне, только честно, откуда ты знал, что у нее шесть пальцев? — очухавшийся после очищения желудка Мелкумян стал чрезмерно подозрительным.

— Эдик, у тебя сегодня мозги не работают? Ты наклонись и посчитай, сколько у нее пальцев на руке.

— Не надо врать! — взвизгнул он. — Ты сразу же сказал, что у нее шесть пальцев на левой руке, а не на обеих руках. Правую руку у нее не видно, но ты-то знал, что с ней все в порядке. Откуда?

В подъезде хлопнула входная дверь, сразу же стало шумно. К нам поднимались по лестнице несколько человек.

— Сейчас начнется! — успокоился Мелкумян. — Сейчас сюда приедут все на свете, кому сегодня делать нечего.

Первым в квартиру вошел высокий широкоплечий мужчина лет примерно пятидесяти, лысоватый, кареглазый, с тяжелой нижней челюстью. Полковник Николаенко. Я сегодня мельком видел его в областном УВД.

— Что здесь случилось? — Николаенко по-хозяйски прошел к убитой, наклонился и в ужасе отпрянул.

«Ого! — мелькнула мысль. — Он ожидал здесь увидеть кого угодно, только не Лену Лебедеву!»

Медленно выпрямившись, не поворачиваясь к нам лицом, полковник достал из заднего кармана брюк носовой платок, неспешно отер пот со лба.

— Личность убитой не устанавливали? — спросил он спокойным ровным голосом.

— Вот он откуда-то ее знает, — сказал Мелкумян.

— Кто он? — развернулся к нам Николаенко.

— Я, товарищ полковник. Я учился с ней в одном классе.

В квартире повисла неловкая пауза.

«Началось! — невесело подумал я. — Все в точности как было в моих кошмарных снах: я и Николаенко встречаемся у трупа изувеченной девушки».

— Давно вы вместе учились? — спросил Николаенко.

— Мы окончили десять классов в 1978 году. После школы я уехал учиться в другой город и больше ее не видел.

О том, что я встречался с Лебедевой летом 1979 года, я умолчал. Что было тем летом, касалось только меня и ее, и я не собирался посвящать посторонних в наши отношения. Мы одноклассники — для всех этого будет достаточно.

— Вы не виделись почти пять лет, но ты с первого взгляда опознал ее? — подозрительно прищурившись, спросил полковник. — Да на ней лица нет, все кровью залито.

— Я не ее узнал. Ее руку.

Николаенко кивнул в знак согласия, а я подумал:

«Дурак ты, полковник! Если ты ломаешь перед нами комедию, что видишь Лебедеву в первый раз, то почему ты не обернулся, не посмотрел, о чем я говорю? Мало ли что у покойницы может быть с рукой? Может, у нее всего три пальца, а не шесть?»

— А что здесь за запах такой стоит, перегарный? — принюхался Николаенко. — Мелкумян, а ну-ка, иди сюда! Дыхни.

— Да я, товарищ полковник… — залепетал напарник.

— Мелкумян, я отстраняю тебя от дежурства! — отчеканил Николаенко. — Иди в управление и напиши объяснение, как ты посмел явиться на дежурство в пьяном виде. Все! Пошел вон отсюда, алкаш! Разбираться с тобой мы будем на кадровой комиссии.

«Держал бы Эдик язык за зубами, Николаенко бы не тронул его, — подумал я. — Теперь, если Мелкумян кому-то станет рассказывать, что Николаенко неадекватно вел себя у трупа, то все сочтут, что он оговаривает полковника. Мстит ему за отстранение от дежурства».

В квартиру постепенно стали приходить все новые и новые лица: начальник милиции Центрального района, прокурор района, заместитель начальника областного УВД, прокурор области, судебно-медицинский эксперт, следователь прокуратуры, инспектора уголовного розыска, участковый, понятые. Появились даже сотрудники КГБ в штатском. Еще бы! Убийство, совершенное с применением огнестрельного оружия, в ста мерах от улицы, где проходит демонстрация, — это не бытовая «мокруха». Это чрезвычайное происшествие, возможно, посягающее на государственную безопасность. Это вызов всему советскому обществу и всей правоохранительной системе в целом.

Пока высокое начальство осматривало место происшествия и обменивалось мнениями, Николаенко вывел меня в подъезд и подробно расспросил о Лебедевой.

Я рассказал полковнику только то, что хотел: я и Лена Лебедева учились в одном классе средней школы № 35, расположенной в Октябрьском районе города. После окончания школы я ее не видел, где работала — не знаю. Как оказалась в квартире в центре города и кому принадлежит эта квартира — понятия не имею.

— Я тоже где-то ее видел, — сказал Николаенко, морща лоб. — По-моему, я встречал ее в обкоме профсоюзов. Или в горкоме? Где-то там… Хорошо, Лаптев, я тебя понял. Сейчас иди к подъезду, я тут определюсь и дам вам задание.

Задание, полученное мной и группой инспекторов ОУР Центрального района, было обычным — совершить поквартирный обход дома, опросить жильцов: кто что видел, кто что слышал. Мне достался первый подъезд.

Из двадцати квартир в подъезде жильцы были только в трех. Ничего не поделать, праздник, все еще на демонстрации. В двух квартирах мне открыли дети дошкольного возраста, в третьей — низенькая, полная, аккуратно одетая старушка. Волосы ее были убраны назад полукруглым гибким гребнем. Ни в одном магазине я не видел в продаже таких гребней, но у каждой уважающей себя старушки он был.

Запах в квартире свидетельницы был отвратительнейший! Вдохнув его, я почувствовал, как желудок непроизвольно сжался в спазме, грозя выплеснуть содержимое наружу. Запах застоявшейся кошачьей мочи, перемешанный с «ароматом» жаренной на комбижире картошки и вареной салаки — это химическое оружие, такое же ядовитое, как горчичный газ иприт.

Взглянув на двух трущихся о ноги хозяйки котов, я понял, с чего надо начинать разговор.

— У меня тоже дома есть кот, — соврал я.

Старушка расплылась в улыбке. Пригласила меня на кухню. Контакт был установлен.

— Сама-то я ничего не могла видеть, у меня окна на детский сад выходят. — Старушка все порывалась напоить меня чаем, а я вежливо отказывался. — А вот двоюродная моя сестра Полина, она в доме напротив живет, она точно все видела. Она, сестра моя, целый день-деньской в окно глазеет да глупые стишки пишет. Но тебе она ничего рассказывать не станет. Она крепко на советскую власть обижена — в сталинские времена больше десяти лет по политической статье в лагере просидела.

Закончив обход подъезда, я по собственной инициативе пошел к Полине Александровне.

Бывшая узница сталинских лагерей встретила меня неласково.

— От тебя, мент, парашей пахнет, — сказала она вместо приветствия. — Это ты у сестры моей, крысы подзаборной, побывал? Признавайся, она тебя ко мне подослала?

— Полина Александровна, я пришел к вам как к специалисту, проконсультироваться.

— Чего, чего? — опешила старушка. — Ты меня ни с кем не путаешь?

— Я пришел к вам поговорить по одному конфиденциальному делу. Вы впустите меня или мы будем в дверях разговаривать? У вас соседи не любопытные? А то уже, поди, стоят под дверями, подслушивают.

Старуха неохотно разрешила мне войти.

— Полина Александровна, что означает у молодой женщины наколка в виде силуэта ящерицы?

— «Хрен догонишь, хрен возьмешь, а догонишь — хвост оставлю!» — не задумываясь сказала она.

— Вот черт, как я сам не догадался!

— Ты про наколку где-то слышал или женщину с такой татуировкой видел? Если женщину видел, то держись от нее подальше, а то обворует. — Старушке явно льстило, что я, офицер милиции, пришел к ней за советом. — И не вздумай на ней жениться, — поучала старуха, — это тебя до добра не доведет.

— Как я на ней женюсь, меня с работы за это выгонят!

— Если с работы выгонят, то все равно не женись. Теперь скажи мне, у тебя кошки дома есть?

— Полина Александровна, я живу в рабочем общежитии. Нам запрещено иметь домашних животных.

— Как выйдешь на улицу, проветри одежду, а то люди от тебя шарахаться будут. Запомни, запах кошачьей мочи — самый стойкий запах на свете. Точно тебе говорю, час у моей сестры в квартире пробудешь — все, одежку можно выбрасывать.

— Полина Александровна, давайте вернемся к наколкам. У женщины, про которую я вам говорил, на плече есть татуировка в виде розы, обвитой колючей проволокой. Над розой летает шмель. Это что может означать?

— Сколько лет этой женщине, около тридцати? — Старуха достала из кармана халата пачку «Беломорканала», вытряхнула папироску, закурила. — Роза в колючей проволоке означает, что она попала за решетку несовершеннолетней. Шмель над цветком — это надежда встретить надежного, порядочного мужчину.

— Спасибо, Полина Александровна! — Я развернулся к двери.

— Подожди! Больше ты ничего не хочешь узнать? — с ехидцей спросила она.

— Если расскажете, что видели сегодня на улице, я буду вам премного благодарен.

— Проходи на кухню, поговорим. Ты есть хочешь?

— Чаю попью, если угостите.

Пока старушка наливала мне чай и готовила бутерброды, я полистал отрывной календарь за текущий год. Говорят, что советские отрывные календари составлены так, чтобы на каждый день приходилась какая-нибудь памятная дата. Проверим. Что там завтра? О, третьего мая пятьдесят лет назад родился известный американский физик, лауреат Нобелевской премии Стивен Вайнберг! Доживу до завтра, обязательно выпью за здоровье старины Вайнберга.

— Запомни, Андрей, все, что я тебе скажу, должно остаться между нами. — Полина Александровна выставила на стол блюдце с бутербродами, пододвинула вазочку с печеньем. — Никаких записей под протокол, никаких повесток к следователю. Ты понял? Сегодня я весь день у окна просидела, подбирала рифму к слову «Забайкалье». Смотрю, к соседнему дому подъехал легковой автомобиль бордового цвета. Марку автомобиля не спрашивай, я в них не разбираюсь, но машина эта не «Запорожец» и не «Победа». Из машины вышел представительный мужчина. Высокий, стройный, в темном демисезонном пальто ниже колен. На голове кепка, как у мелкого уголовника пятидесятых годов. Пошел этот мужик через двор прямиком в подъезд дома, где сестра живет.

Я жевал тощий бутерброд с вареной колбасой и смотрел в окно. Я уже стал догадываться, кто приезжал к Лебедевой.

— Походка у этого мужика знатная! — продолжала она. — У нас так начальник колонии ходил. Идет, и ты за версту видишь, что это хозяин, а не какой-нибудь отрядный воспитатель. Только у нас хозяин пузатый был, а этот мужик, в кепке, — стройный, поджарый. Так вот, он вошел в подъезд, вышел примерно через полчаса, сел в машину и укатил. А следом за ним в этот же подъезд забежал еще один мужичок, в коричневой японской куртке с капюшоном. Знаешь такие куртки, их зимой в ЦУМе по сто двадцать рублей продавали? Вот этого парня я рассмотреть не могла, у него капюшон был на голову накинут. Этот пробыл в подъезде минут пять или десять, не больше. Потом он вышел и вот так, через двор, через аптеку ушел на проспект. А уж потом во двор вышел старик с собакой. Остальное ты, наверное, знаешь?

— Остальное знаю. Два милиционера, которые подошли к старику, — это я с напарником.

— Помяни мое слово, Андрей, мужик в кепке — это человек власти. Кстати, а что там, в доме сестры, случилось? Я в нашем дворе столько милицейских машин отродясь не видела.

— Там застрелили из пистолета молодую девушку.

— Это мужик в кепке ее убил, — безапелляционно заявила старуха. — А тот, в капюшоне, пришел к ней в гости, увидел, что она мертвая, испугался и убежал.

— Человек в капюшоне откуда появился? Он наблюдал за подъездом с детской площадки или пришел с проспекта?

— Вот это я просмотрела, — стушевалась старуха.

Попрощавшись с Полиной Александровной и заверив ее, что никто третий о нашем разговоре не узнает, я пошел докладывать о результатах работы следователю.

К семи вечера вместо изгнанного Мелкумяна к работе подключился инспектор Виктор Стадниченко. На вид ему было лет тридцать пять, среднего роста, черноглазый, смуглолицый. Подстрижен Стадниченко был очень коротко, как недавно освободившийся зэк.

— Родителям убитой сообщили о несчастье? — между делом поинтересовался он.

Члены следственно-оперативной группы переглянулись. Естественно, родственникам Лебедевой никто об убийстве ничего не сообщал. Каждый надеялся, что кто-то другой возьмет на себя эту неприятную миссию.

— Давайте Андрею Николаевичу поручим съездить к ее родителям, — предложил следователь.

— Ни за что! — отрезал я. — Что хотите со мной делайте, но к ним я не поеду и ни о чем с ними говорить не буду.

После бурного препирательства неприятную обязанность решил взять на себя следователь.

Но не успел он вызвать дежурный автомобиль, как появился Николаенко.

— Не надо никуда ехать, — заявил он. — Я уже сообщил ее родителям о трагедии.

Все с облегчением вздохнули. Воспользовавшись возникшей паузой в работе, я отпросился на ужин. Но вместо круглосуточно работающей столовой в типографии газеты «Советская Сибирь» я поехал в Октябрьский район, где жили родители Лебедевой.

Дома у Лебедевых кроме ее родителей и старшей сестры было еще человек пять-шесть родственников и знакомых. Отец и мать Лены были в состоянии прострации, так что поговорить я мог только с ее сестрой Маргаритой.

— Мне надо две фотографии Лены, — официальным, не терпящим возражений тоном заявил я.

— Пойдем, попробую что-нибудь найти. — Она повела меня в комнату, которая некогда была детской, а после того, как сестры стали жить отдельно, пустовала.

Оставшись один в комнате, где несколько лет назад произошли важнейшие события в моей жизни, я невольно помрачнел. На душе стало как-то тоскливо и сумрачно. Меня не терзали мысли типа: «Вот я сижу в ее комнате живой и здоровый, а она уже никогда не войдет сюда и не раздернет шторы навстречу первым солнечным лучам». Нет. За время службы в милиции я почерствел душой, перестал воспринимать чужую боль как свою собственную. (Это явление в психологии называется «профессиональная деформация», или защитная реакция психики оперативного работника на чужое горе). Меня больше занимало, за что ее убили. Да, да — именно так: не кто убил, а за что.

— Выбирай. — Маргарита принесла семейный фотоальбом.

Я открыл его. На первой же фотографии были я и Лена Лебедева на крыльце нашей школы.

— Ой, это же ты! — приглядевшись, сказала Маргарита. — Обалдеть! У тебя здесь волосы до плеч, как у девчонки.

— Мода была такая, — неохотно буркнул я.

— Помню, помню такую моду. Патлы до плеч, клеши, гитары — славное было времечко!

— Послушай, Рита, — сказал я, перевернув несколько листов, — а что альбом такой растрепанный?

— У нас же обыск был сегодня.

— Обыск был? — «удивленно» переспросил я. — Уж не Николаенко ли приезжал?

— Я не помню, как его фамилия. — Маргарита сморщила носик, посмотрела на потолок. — Тяжелый такой мужчина, с квадратным подбородком, взгляд проницательный, злой.

— Что искали, не сказал?

— Ничего он не говорил. Да мы и не спрашивали, не до того было.

Из альбома я забрал всего одну фотографию, сделанную в фотоателье в прошлом году.

— Когда похороны? — спросил я, прощаясь. — В среду? Я обязательно приду. Если смогу.

Вернувшись в областное УВД, я узнал, что во время обыска в квартире у Лебедевых были изъяты только фотографии и личные записи покойной. Никаких улик, которые бы смогли прояснить мотивы ее убийства, обнаружено не было.

Уже ночью, опустошенный морально и физически, я в кабинете Стадниченко составил в рядок стулья, сунул вместо подушки под голову чью-то поношенную шинель и уснул.

Глава 7 Лебедева

Лена Лебедева начала учиться с нами с седьмого класса. Ее первое появление в классе, да что там в классе — во всей школе, вызвало нездоровый ажиотаж. Еще бы, до нее никто даже представить не мог, что у человека на одной руке могут быть не пять, а шесть пальцев!

Не знаю, как она училась в предыдущей школе, но наш класс ее появление воспринял в штыки.

«Дефективная какая-то», — перешептывались за ее спиной девчонки.

«Уродина, с ней стоять рядом противно!» — вторили пацаны.

Шестилапая — такую кличку получила Лебедева от одноклассников.

Даже учителя относились к ней настороженно. Еще бы! Если всмотреться в шестипалую руку, то становится как-то не по себе. Людей с привычными всем физическими недостатками — одноруких, на костылях, горбатых — общество научилось воспринимать нейтрально. Нет у человека руки, ну и бог с ним! После войны вон сколько одноруких было! А вот к людям с необычными физическими изъянами, например, к карликам, общество всегда настроено отрицательно. Ни один карлик никогда не учился в обычной средней школе — сверстники затравят, жить спокойно не дадут. Для карлика с самого рождения одна дорога — в циркачи.

Скажу честно, в первые дни, когда я смотрел на ее левую руку, у меня мурашки по спине ползли. Жутко это, когда у человека, как у какого-то мутанта, рука выглядит как грабли.

Лена Лебедева, если не присматриваться к руке, выглядела как все девочки в ее возрасте: угловатая, с острыми коленками, тоненькими ножками и едва намечающейся грудью. Физический недостаток закалил ее характер. Она стойко воспринимала все насмешки, не плакала и не забивалась в угол, когда ребятня дразнила ее: «У-у, шестилапое чудовище!»

Примерно в конце сентября, когда мы учились со второй смены, перед занятиями наш класс отправили наводить порядок на школьном дворе. Я работал рядом с Лебедевой. У кучи опавших листьев она нашла хромого бездомного котенка, взяла его на руки, погладила.

— Что, кыска, у тебя тоже лапка болит? — Она поцеловала котенка в мордочку, прижала к себе.

Я, не шелохнувшись, стоял и смотрел, как она что-то шепчет котенку. В душе у меня закипала ненависть к тем, кто безжалостно травил Лебедеву. Что она такого вам всем сделала, родилась не такая, как все? А если бы я родился шестипалым, то что, об меня бы все ноги вытирали?

«Издеваться над слабым — это условность, предписанная подростковому миру окружающим обществом: если хочешь оставаться таким, как все, если хочешь, чтобы твои недостатки никто не обсуждал и не замечал — гноби любого, кто слабее тебя! Будь в стае, не отрывайся от коллектива».

— Заканчиваем уборку, сдаем инвентарь и идем на занятия! — скомандовала, покидая нас, учительница.

«Я — враг условностей. Я ненавижу условности. Я лично в четырнадцать лет придумал определение условности и с тех пор считаю себя взрослым человеком. Я плевал и буду плевать на моральные устои общества, с которыми не согласен. Рано или поздно я должен стряхнуть с себя эти проклятые оковы. Сейчас, что ли, начать, пока у меня в душе все кипит? Вдруг потом не решусь?»

— Эй, ты, Шестилапая, — крикнул Лебедевой разбитной паренек Сергей Сомов, — брось кошку, а то блох нахватаешься! Будут потом по всему классу скакать!

Пора! Я подскочил к Сомову, схватил его за грудки:

— Ты, падла, если еще раз назовешь ее Шестилапой, я тебе прямо тут морду разобью!

— Ты что, Андрюха, взбесился, что ли? — Сомов попытался оттолкнуть меня, но не смог.

Стоящие рядом пацаны разняли нас, не дали перерасти мелкой стычке в настоящую драку.

В классе, до начала занятий, я велел Лебедевой садиться за одну парту со мной.

— Лена, — сказал я так, чтобы все слышали, — если тебя кто-то еще будет обзывать, скажи мне, я разберусь.

Класс встретил это заявление гробовым молчанием.

На перемене ко мне подошли дворовые дружки из разных классов.

— Андрюха, ты что, решил из-за Шестилапой со всей школой на ножи встать? — удивленно спросили они.

— Плевал я на вашу школу! Если кто ее тронет, я тому без базара в рыло дам!

По законам дворового братства все пацаны, жившие со мной в одном дворе, в любом конфликте обязаны были принять мою сторону. Их, конечно, подивило, что я решил заступаться за Лебедеву, но что поделать! Законы улицы для любого парня главнее всех законов на свете.

После уроков двое девятиклассников отозвали меня поговорить. Разговор не получился, и я вызвал их навести разборки толпа на толпу.

Пока я общался со старшеклассниками, Лебедева покорно дожидалась меня в фойе школы.

— О чем вы говорили? — встревоженно спросила она.

— Лена, я сказал им, что ты моя девушка. Теперь, по уличным законам, любой, кто обидит тебя, будет считаться моим врагом.

— Андрей, — испуганно сжалась она, — по каким законам я стала твоей девушкой?

— Мать его. — Я с досады сплюнул на свежевымытый, еще влажный пол. — Ты откуда приехала? У вас там что, на улице, по законам советской пионерии живут?

— Я не знаю, как там живут, — робко возразила она. — Я на улице мало была, сам понимаешь.

Она показала мне свою уродливую руку, которая показалась мне не такой уж ужасной.

Поздним вечером на пустыре за школьной теплицей встретились две группы разновозрастных подростков: с моей стороны человек десять, противников было раза в полтора больше. Арбитром в конфликте выступил Чигрик, самый авторитетный парень в нашем микрорайоне.

— Лапоть прав! — сказал он, выслушав взаимные претензии сторон. — Если Шестилапая — это его чувиха, то все претензии к ней вы вначале должны обратить к нему. Но в то же время Лапоть не прав. По нашим законам, вначале он должен всем объявить, что она его чувиха, а уж потом впрягаться за нее.

— Да по фигу нам его шестилапая баба! — загалдели враги. — Пусть хоть женится на ней! Но если он вызвал нас на разборки, то по закону должен подраться с кем-нибудь один на один. Чигрик, мы что, в натуре, зря здесь собрались? Пусть дерется, сволочь!

Драться против меня враги выставили самого опытного бойца, который в два счета расквасил мне физиономию. В школу на другой день я пришел с разбитыми губами и синяком под глазом.

— Лена, — шепотом объяснял я соседке по парте сложившуюся ситуацию, — я сделал все что мог, но кличка у тебя останется.

— Ты думаешь, я буду переживать из-за этого? — так же шепотом ответила она. — Смотри!

Она нарисовала на последнем листе в тетради шестиногое животное, похожее на муравьеда, и подписала: «Это — я, Лена Л.».

Вечером мы вдвоем гуляли по микрорайону.

— Андрей, — спросила она, — а теперь, когда я стала твоей девушкой, мне что, придется с тобой целоваться?

О поцелуях я как-то не задумывался, но сама постановка вопроса мне понравилась.

Так началась наша странная дружба.

Ближе к Новому году в школе между старшеклассниками и заезжими пэтэушниками произошла массовая драка с применением цепей и самодельных кастетов. Трех учеников арестовали, два десятка пацанов провели ночь в райотделе. На фоне таких бурных событий Лебедева с ее анатомическими особенностями стала для общества неинтересной. Прошло еще немного времени, и про шесть пальцев на руке у Лены все забыли. Кличка, правда, осталась.

С полноправным вхождением Лебедевой в школьный коллектив наши отношения как-то сами собой стали угасать. Слишком разные люди мы были: она — тихая домашняя девочка, а я — уличный гуляка, не представляющий жизнь без веселых развлечений и захватывающих дух приключений. День шел за днем, и мы стали жить каждый своей жизнью.

После восьмого класса я и Лена стали учиться в разных классах, виделись только на переменах, а вне школы практически не встречались. До меня, конечно же, доходили слухи, что она флиртует то с одним, то с другим, но я ее личной жизнью не интересовался и планов на совместное будущее не строил.

Еще за год до окончания средней школы я твердо решил, что буду поступать в высшую школу милиции. Родители были категорически против, они считали, что мне лучше поступить в техникум и овладеть рабочей профессией, чем связывать свою судьбу с работой в уголовном розыске. Но я был непреклонен. Школа милиции была для меня единственной возможностью избавиться от родительской опеки и в одночасье стать самодостаточным взрослым человеком. Совершенно самостоятельно, без всякого блата, я прошел кадровый отбор в областном УВД и был зачислен кандидатом на поступление в Омскую высшую школу милиции. Оставалось сдать выпускные экзамены в обычной школе.

На подготовку к экзаменам я бросил все силы: день и ночь сидел над учебниками, забыл, что на свете существуют портвейн «Агдам», друзья, дискотеки и шумные дни рождения. В это время я не то что Лебедеву, я вообще никого вокруг себя не видел.

«Прозрел» я только на выпускном вечере.

В тот день Лебедева была необычайно хороша. Она сама подошла ко мне, и так получилось, что мы вдвоем ускользнули из школьной столовой, где проходила вечеринка, и до самого утра гуляли по городу. Восход солнца мы встретили на берегу реки, в городском парке. Еще ночью я решил, что с первыми лучами солнца признаюсь ей в любви. Это будет так романтично: солнце восходит, я целую ее и говорю: «Лена, я люблю тебя!» Но солнце взошло, а я так и не решился раскрыть ей свои внезапно вспыхнувшие чувства.

На короткий период времени, до моего отъезда в Омск, наши отношения возобновились. Тем летом я был уверен, что люблю ее, и всегда любил, с тех самых пор, как ради нее противопоставил себя всей школе. Любила ли она меня? Не знаю. Говорила, что любит, но говорить-то ведь можно все, что угодно. В день моего отъезда Лена плакала и обещала ждать. Сцена прощания напоминала проводы в армию и оставила у меня на душе тягостное впечатление.

Но, получив в Омске первое письмо от нее, я воспрянул духом: она меня любит и все у нас будет хорошо.

Мы переписывались целый год. Вначале она писала каждую неделю, потом все реже и реже. Постепенно из ее писем исчезли упоминания о нашей любви. Но я не отчаивался. Мне казалось, что если я ее люблю, то стоит нам встретиться, и наши чувства вспыхнут с новой силой. Потом, через год или через два, я осознал, что на первом курсе был влюблен не в Лену Лебедеву, а в некую выдуманную мной абстрактную девушку, наделенную всеми добродетелями на свете.

После окончания первого курса я приехал домой на каникулы, встретил Лебедеву и остался у нее до утра. Это была самая счастливая ночь в моей жизни: я впервые познал женщину и был на седьмом небе от переполнявших меня чувств. Лена отнеслась к нашей близости более чем спокойно.

Наутро она, в халате, накинутом на голое тело, стояла у трельяжа в прихожей, расчесывала волосы. Я сидел рядом на детском стульчике, зашнуровывал туфли.

— Андрей, скажи, это было у тебя в первый раз? — спросила она.

Я промолчал, не зная, что ответить.

— Ничего, потом научишься, — сказав фразу, унизительнее которой невозможно придумать, она даже не обернулась и не посмотрела, какое впечатление на меня произвело ее мимоходом оброненное признание в давней и активной половой жизни.

Еще не понимая, что произошло, я вышел от Лебедевой и до вечера бесцельно бродил по городу. Я чувствовал себя никому не нужным человеком, навсегда отброшенным на обочину жизни. Мои мысли путались, вернее, ходили по кругу: я то намеревался вернуться и убить ее, то подумывал, не покончить ли мне жизнь самоубийством. Так ничего и не решив, я пошел домой.

А дома меня ждал скандал с родителями.

— Ты где всю ночь шлялся? — билась в истерике мать. — Я все морги обзвонила, все больницы. Ты где целые сутки был?

Нападение требует обороны.

— Странно, мама, ты спрашиваешь, где я был целые сутки, а не хочешь ли ты узнать, где я был целый год? Что же такого могло случиться прошлой ночью, что надо было все морги обзванивать?

— Как ты смеешь так разговаривать с матерью! — накинулся на меня отец.

Я не стал никого выслушивать, собрал вещи и уехал обратно в школу.

— Быстро же ты вернулся! — с улыбкой встретил меня начальник курса. — Скажи, Лаптев, тебя что, из дома выгнали?

— Сам уехал. Здесь веселее, — мрачно ответил я.

— Ну если каникулы у тебя закончились, то завтра заступаешь в наряд по кухне.

Да что мне какой-то наряд по кухне! Я, чтобы забыться, даже на войну бы с радостью поехал, а тут всего-то сутки картошку чистить да котлы от жира отмывать.

Видя мое понурое состояние, замполит курса выписал мне пять увольнительных записок с открытой датой. Увольнительная с открытой датой — это подарок невиданной щедрости, это официальное разрешение самостоятельно проставить время убытия из школы и время окончания увольнения.

В нарядах по кухне и караулах я сдружился со старшекурсниками, по различным причинам оставшимися на каникулы в школе. Один из них, Санек Воронов, познакомил меня со студентками мединститута, те — со своими подругами, а там пошло и поехало! К концу второго курса я из романтического влюбчивого паренька превратился, по мнению знакомых девушек, в «самоуверенного нахала». Так что зря Лена Лебедева так пренебрежительно отзывалась обо мне как о мужчине. Опыт — дело наживное.

Перед окончанием школы у нас была трехмесячная практика. Проходил я ее в должности инспектора уголовного розыска Октябрьского РОВД. За время практики я объехал все райотделы в городе и всем начальникам РОВД предложил свою кандидатуру в качестве будущего работника. Единственное условие, выдвигаемое мной, было отдельное жилье. Жить после окончания школы с родителями я не собирался.

Начальники райотделов милиции, узнав, что я местный житель, с сожалением разводили руками: «Рады бы тебя взять, но с жильем помочь ничем не сможем!» Вьюгин был единственный, кто согласился помочь.

— В заводское общежитие пойдешь жить? — прикуривая от импортной зажигалки «Зиппо», спросил он. — Если согласен, тогда пиши расписку, что обязуешься отработать у меня в отделе пять лет.

Я взял со стола лист бумаги, ручку и начал писать заголовок расписки, но Вьюгин остановил меня.

— Андрей, так не пойдет! Ты кровью расписку пиши. Ручкой любой написать сможет.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что Вьюгин не шутит. Поразмыслив секунду-другую, я сказал:

— Сергей Сергеевич, давайте я напишу расписку ручкой, а подпись, если надо, поставлю кровью.

Потом я узнал, что если бы я, не задумываясь, стал колоть себе палец и мазюкать по листу кровью, то Вьюгин бы выгнал меня и больше никогда бы не имел со мной дела. Дураки, они ведь никому не нужны.

В сентябре я получил ключи от комнаты в общежитии хлебокомбината. Лебедеву после нашей единственной ночи любви я больше не видел, судьбой ее не интересовался. Я навсегда вычеркнул ее из числа моих знакомых. Письма ее сжег, фотографии разорвал на мелкие клочки и выбросил в реку Иртыш, чтобы и они, и она навсегда уплыли из моей жизни.

Глава 8 Организация

Самое главное после дежурства — это вовремя уйти домой. Как учил дедушка Ленин: «Промедление — смерти подобно!» Стоит после дежурства попасться на глаза начальству, как для тебя тут же найдется срочная работа. Всякие глупые отговорки, вроде: «Я ночь не спал, с ног валюсь от усталости!» — в расчет не принимаются. Работа — прежде всего! Отдохнешь потом.

В переводе с многоликого эзопова языка слово «потом» означает: в отпуске; на пенсии; в могиле.

Умудренный опытом работы в райотделе, я ускользнул из областного УВД, как только часы показали девять утра. В десять я уже был в общежитии. Переоделся, принял душ, поел на заводе и… лег спать. Казалось бы, на второе мая у меня столько неотложных дел: понять, кто и за что убил Лебедеву, выяснить отношения с Калмыковой, охмурить практикантку, постирать кое-что из вещей, — но я лег спать. Утро вечера мудренее.

«Утро» для меня наступило после обеда. Но и тут я не спешил. Съездил в столовую, купил в магазине продуктов на вечер и только после этого сел за работу.

Труп Лебедевой и фотография, похищенная мной на месте происшествия, — что из них вторично, а что изначально? Что было раньше: курица или яйцо? Если яйцо — то какая курица его снесла?

Вначале было место, где из яйца вылупился цыпленок. Вначале была квартира.

Как выяснил следователь, квартиру со всей обстановкой Лебедева сняла неделю назад у семьи, уехавшей в длительную командировку на север. Квартира, на мой взгляд, не жилая, а предназначена для коротких встреч, деловых или интимных. В данной квартире отсутствуют холодильник, телевизор, стиральная машина, магнитофон или магнитола. Жить в такой квартире скучно и непрактично. А вот встречаться с любовником — в самый раз.

Теперь о трупе. Поза Лебедевой свидетельствует, что она шла или бежала в дальнюю комнату, спальню. Скрыться от убийцы с пистолетом за дверью без защелки нереально, но если нет другого выхода, то побежишь.

Я нарисовал схему квартиры, особо отметив расположение всех дверей, журнальный столик, кресло около него, диван и труп. Тело Лебедевой лежало параллельно прямой, проходящей от входной двери к дверям спальни. Тут сомнений нет. Стреляли по ней из коридора. Кто стрелял? Или мужчина в кепке, или парень в капюшоне.

Начнем с мужчины. По материалам опросов свидетелей, мужчина приехал во двор на автомобиле «ВАЗ-2105» бордового цвета. Был он одет так, как мне описала Полина Александровна. Курил мужчина, судя по окуркам в пепельнице, сигареты «Родопи». Прикуривал от зажигалки. Приметы, скажем прямо, так себе. Единственная серьезная зацепка — автомобиль. Но в городе и области сотни таких автомобилей. Устанавливать, кто их владельцы и что они делали первого мая, — задача трудновыполнимая.

Но была одна примета, которую метко подметила Полина Александровна, — это походка мужчины в кепке. Если свести вместе все приметы и манеру вышагивать властно, неспешно, с достоинством, то получится портрет Вьюгина Сергея Сергеевича, начальника Заводского РОВД.

Мог Вьюгин в разгар демонстрации бросить вверенный ему райотдел и уехать по личным делам? Мог. По территории нашего района не проходили праздничные колонны трудящихся, и в этом вся суть. Эксцессов, связанных с демонстрацией, Вьюгин мог не опасаться.

Мало того, до окончания праздничного шествия наш район был самым спокойным в городе: все порядочные граждане ушли на демонстрацию, а все ворье и хулиганье отсыпалось после субботней попойки. Преступления совершать было некому.

Примерно в десять утра, проверив наряды, Вьюгин мог выдумать срочный вызов в областное УВД и укатить на личном автомобиле к Лебедевой.

Приехав на встречу, он поставил машину у соседнего дома, спокойно, ни от кого не скрывая своего лица, пересек двор и вошел в подъезд. Он явно не боялся, что его могут впоследствии опознать любопытные граждане, глазеющие от нечего делать во двор. Почему он не принял мер маскировки? Он был уверен в благополучном исходе встречи.

Но что-то пошло не так. За полчаса, проведенных в квартире Лебедевой, Вьюгин выкурил три сигареты. Он нервничал. Лебедева, судя по окуркам, также была возбуждена. Диалог у них, как видно, не клеился. На чем они расстались, неизвестно. Но то, что Вьюгин пошел к двери, — это точно.

Дальше одни предположения.

Первое. Вьюгин вышел на лестничную клетку, решил, что Лебедева представляет для него угрозу, которую необходимо ликвидировать. Он постоял, прислушался. Все тихо. Все на демонстрации, а кто остался дома — у того работает телевизор. Все смотрят в прямом эфире, как краснознаменные колонны кричат «Ура!» на площади Советов. Убедившись в безопасности, Вьюгин достал пистолет, передернул затвор, дослал патрон в патронник. Позвонил в дверь. Лебедева открыла, увидела в его руках оружие, поняла, что это конец, и бросилась бежать куда глаза глядят. Вьюгин выстрелил ей в спину. Прошел в зал. Добил ее выстрелом в голову.

Я прислушался. В общаге была тишина. Синусоида разгульной жизни, как я и предсказывал, днем второго мая была на нуле. Завтра всем на работу, а сейчас все сидят по своим комнатам: или опохмеляются, или отсыпаются.

Теперь второй вариант: если убийство совершил мужчина в куртке с капюшоном.

Здесь все то же самое, только действие начинается с отъезда Вьюгина.

Подводные камни: человек в капюшоне может вообще не иметь отношения к убийству. Он мог зайти в подъезд справить малую нужду или проведать знакомого, которого не оказалось дома.

Я заварил крепкого чая в кружке, закурил, достал из кителя фотографию.

Фотография была отпечатана на листе глянцевой бумаги размером девять на двенадцать сантиметров. Изображение черно-белое. В центре фотографии, заполняя собой практически весь фотоснимок, стояли женщина и двое мужчин. Женщина была Лебедева. Правый мужчина — Николаенко, левого мужика я не знал. И мужчины, и женщина были обнаженными. Из одежды на Лебедевой были только белые чулки и фата, откинутая назад. У мужчин гардероб был еще скромнее — только галстуки-бабочки на шее. Лебедева стояла, опустив руки вниз, прикрывая ладонями «причинные места» у мужчин. Николаенко стоял, выставив одну ногу вперед. Левой рукой он обнимал Лебедеву за талию, в правой руке держал бокал с шампанским (светлая жидкость в бокале — наверняка не яблочный сок и не бесцветная водка). Мужчина слева одну руку положил Лебедевой на плечо, в свободной руке держал дымящуюся сигарету. Все трое весело улыбались в объектив.

За их спинами был накрыт стол, на котором просматривались ваза с фруктами, фужеры, открытая бутылка «Советского шампанского» и бутылка коньяка. На стене за «невестой» висел плакат с пожеланием «Совет да любовь!». Перед словом «совет» и после слова «любовь» были нарисованы белые голуби.

Судя по всему, на фотографии запечатлена свадьба. Где происходят события, не понять, слишком небольшой фрагмент интерьера попал в объектив.

Я достал фотографию Лебедевой, полученную вчера от ее сестры. Сравнил. Судя по лицу Лены, «свадьба» предшествовала ее одиночному фото. На последней фотографии Лебедева выглядела немного старше и более уставшей. На «свадебном» фото она была молода, свежа, беспечна. Не удивлюсь, если эта «свадьба» проходила в тот год, когда я расстался с ней.

Примечательно, что и я, и Лебедева не считали голубей символом мира и любви. Голубь — это самая бесцеремонная, неопрятная и заразная птица на свете. Городские голуби, которых так любят подкармливать сердобольные старушки, — это птицы-дармоеды, давно разучившиеся самостоятельно добывать пищу. Сбившиеся в огромные стаи голуби способны за короткий период времени загадить любую улицу, любую площадь. Если бы на моей свадьбе кто-то посмел повесить плакат с голубем, то я бы расценил это как издевательство, ибо в моем понятии голубь — это символ лицемерия.

Лебедева на фотографии улыбалась. Видать, ее мнения о голубях не спрашивали.

Итак, какие выводы можно сделать на основании осмотра фотографии?

Вывод первый: на фотографии запечатлено мероприятие, на котором присутствуют как минимум четыре человека: трое в кадре плюс фотограф.

Вывод второй: к мероприятию готовились, а значит, на нем обязательно присутствовали гости.

Вывод третий: группа людей, которая вполне серьезно собирается отмечать свадьбу одной женщины с двумя мужчинами, — это объединение единомышленников или организация. По всем советским меркам — организация нелегальная.

Что такое нелегальные организации и как с ними борются, я знал.

В самом начале третьего курса школы милиции меня пригласил к себе начальник кафедры оперативно-разыскной деятельности полковник Кухаренко Петр Ефимович.

— Андрей Николаевич, я предлагаю вам заняться под моим руководством серьезной научной работой, — сказал он.

После обращения «Андрей Николаевич» у меня колыхнулся пол под ногами. Невиданное дело, чтобы начальник ведущей кафедры называл курсанта по имени-отчеству!

— Я давно наблюдаю за вами, Андрей Николаевич, — продолжал Кухаренко, — и считаю, что у вас аналитический склад ума и похвальная работоспособность. Я думаю, вы справитесь с этой нелегкой и ответственной задачей.

Я почувствовал, как после похвалы Петра Ефимовича у меня распрямились плечи, подбородок горделиво задрался кверху. Что за разговор, справлюсь ли я с какой-то научной работой? Да я, окрыленный оказанным доверием, готов в одиночку прорыть канал по отводу сибирских рек в Среднюю Азию!

— Все материалы по научной работе будут иметь гриф «секретно», а некоторые, касающиеся агентурной работы, — «совершенно секретно». Работать вам придется или в спецбиблиотеке, или у меня на кафедре.

— Разрешите узнать тему научной работы? — спросил я.

— Тема очень сложная, но интересная: «Оперативно-разыскные и агентурные мероприятия, проведенные в ходе разработки и ликвидации преступной группы под руководством Лысого Дьякона». Не слышали о таком? Познакомитесь. Заочно.

Преступная группа, возглавляемая человеком по кличке Лысый Дьякон, состояла более чем из ста участников, проживающих в различных городах СССР. Все члены группы были гомосексуалистами. Никаких других преступлений, кроме мужеложства в отношении друг друга, они не совершали. Сплоченность членов группы была высочайшая, уровень конспирации не уступал подпольным ячейкам российских революционеров начала века. К слову сказать, в силу специфической преступной деятельности разработка группы была делом нелегким. Так, до самого момента ликвидации этого сообщества содомитов к ним не удалось внедрить агента-установщика. Ни один порядочный человек не соглашался во имя общего дела рисковать своей половой неприкосновенностью.

Усомнившись в актуальности темы научной работы, я пришел за советом к Кухаренко.

— Это очень хорошо, что у вас появились вопросы относительно степени общественной опасности «группы Лысого Дьякона». — Петр Ефимович усадил меня за свой стол, а сам стал расхаживать по кабинету. — Действительно, данная преступная группа не совершала убийств, краж или разбоев. Члены ее были уважаемыми в обществе людьми: преподавателями институтов, студентами, юристами, инженерами. Преступления, совершаемые членами группы, хоть и мерзкие по своей сущности, но довольно безобидные. Казалось бы, зачем на разоблачение каких-то извращенцев МВД СССР бросило огромные силы и средства? Сопоставим ли труд десятков оперативных работников с полученным результатом?

Кухаренко остановился посреди кабинета, замер на секунду и продолжил, эмоционально ткнув в меня пальцем:

— Вся суть — в организации! Лысому Дьякону удалось создать разветвленную подпольную организацию, в которой соблюдались все доступные меры конспирации и контрразведки. А что такое подпольная организация и в чем ее опасность для общества? Рассмотрим на вымышленном примере. Итак, предположим, в нашей стране под страхом уголовного наказания запрещено собирать и изучать навозных жуков. Но мы с вами, Андрей Николаевич, страстные поклонники этих жуков. Тайно, под вымышленными предлогами, мы с вами выезжаем на свалки, собираем жуков, сортируем их и засушиваем. Постепенно мы вовлекаем в свою деятельность все новых и новых участников. Они обеспечивают нам прикрытие, тайно перевозят жуков из города в город, достают нам микроскопы и специальную литературу. Казалось бы, чем мы опасны для государства и существующего общественно-политического строя? А вот чем: в один «прекрасный» день я говорю: «Андрей Николаевич, давайте взорвем автомобиль начальника нашей школы! После его смерти начальником школы стану я, а вы займете мое место». Как вам такой поворот нашей «безобидной» деятельности? А у нас ведь целая организация за спиной. Мы все повязаны круговой порукой. Любому из нас наш самый гуманный на свете советский суд, не задумываясь, по пятерочке отвесит, чтобы у других граждан ручонки к жукам не тянулись. Нашим сообщникам нечего терять — они уже преступники. Мы дадим им команду «Фас!», и они, не задумываясь, устроят в школе кровавую баню.

История знает много примеров, когда ничтожно малая группа людей сметала со своего пути целые государства и эпохи. Рассмотрим это на конкретных исторических фактах.

В 1919 году Адольф Гитлер вступил в национал-социалистическую рабочую партию Германии и получил членский билет под номером семь. Семь! То есть до его прихода в партии было всего шесть человек. Пройдет немного времени, и Гитлер захватит власть в Германии и развяжет самую кровопролитную войну в истории человечества. А ведь организацию Адольфа Гитлера мюнхенская полиция не считала опасной. Подумаешь, собралась в пивной кучка болтунов поговорить о политике! Что в этом криминального? А криминальным в гитлеровской партии была ее способность вести подпольную борьбу, способность увлекать за собой массы, способность мутировать и добиваться победы любым путем.

Теперь примеры из религиозной жизни. Что такое христианство и ислам по своей изначальной природе? Это мелкие малочисленные секты, отколовшиеся от иудаизма. В «организации» Иисуса Христа было всего двенадцать последователей, а пророка Мухаммеда поддерживали только члены его семьи. Прошло время, и христианство и ислам стали ведущими мировыми религиями.

И, наконец, пример из нашей истории. Владимир Ильич Ленин — руководитель небольшой подпольной организации под названием РСДРП. Ленину удалось не просто совершить революцию — он открыл человечеству путь в новую общественно-историческую формацию — коммунизм.

Теперь вернемся к Лысому Дьякону и сравним его с Гитлером. В чем отличие возглавляемых ими организаций? Да ни в чем. Только в поставленных целях и задачах. Гитлер стремился к мировому господству, а Лысый Дьякон — к удовлетворению своей противоестественной похоти.

Кухаренко замолчал, обдумывая сказанное, а я вставил свое мнение:

— Как я понимаю, Петр Ефимович, в любой подпольной организации огромное значение имеет личность ее лидера. Сегодня вожак организации руководит сбором навозных жуков, а завтра может поднять единомышленников на свержение существующего государственного строя.

— Совершенно верно, Андрей Николаевич! Опасность любой подпольной организации не только в ее оппозиции обществу и государству, а главным образом в ее непредсказуемости.

По коридору общежития, выведя меня из задумчивости, прошли, матерясь через слово, опохмелившиеся мужики.

«Кто у них лидер? — подумал я. — Николаенко? Вряд ли. Истинный руководитель не полезет в кадр, он останется в стороне, среди зрителей».

Я отпил остывшего чаю, открыл форточку, чтобы проветрить комнату от табачного дыма.

Итак, Лебедева состояла в нелегальной организации, в которой проводятся предосудительные с точки зрения социалистической морали мероприятия. Разврат в любой степени между взрослыми людьми преступлением по нашим законам не является. Но если о любом участнике этой «свадьбы» станет известно в партийных органах, то реакция будет предсказуемо жесткой: из партии исключат, с руководящих постов с позором выгонят.

Но кроме работы и карьеры у каждого человека есть родственники: жены, родители, дети, бабушки с дедушками. Представляю, какая будет реакция у жены Николаенко, когда она увидит его в роли «жениха». А что бы сказали родители Лебедевой? Вряд ли бы похвалили ее за такой прогрессивный подход к замужеству.

Я еще раз посмотрел на фотографию. Уязвимая, однако, у них организация. А может быть, наоборот, настолько сильная, что они не боятся документировать свои оргии. Что касается меня, то я, опасаясь разоблачения, ни за что бы не вступил в такую шайку. А вот если бы довелось анонимно посмотреть, чем закончится «бракосочетание», — тут я обеими руками «за»! Я же не лицемер, не ханжа и не пуританин. Мне все интересно.

Осторожный стук в дверь прервал мои мысли. Автоматически, еще не успев ни о чем подумать, я спрятал фотографию под клеенку на столе и только тогда открыл дверь.

На пороге, скромно потупив глаза, стояла Галька-парикмахерша, одетая в стиле «минимализм»: комнатные тапочки, черные шелковые плавки и майка, едва прикрывающая низ живота. Бюстгальтера под майкой не было.

— Как прикажешь тебя понимать? — спросил я, впуская ее в комнату.

— Андрей Николаевич, — от парикмахерши несло алкоголем, но пьяной она не была, — я проспорила девчонкам одно желание. Мне надо вас поцеловать.

— А потом? — заинтересованно спросил я. — Потом ты пойдешь докладывать, что исполнила желание, или останешься у меня до утра?

— Про то, чтобы остаться, — замялась она, — про это, ну про это ничего не было.

— Галя, ты в другой раз спорь сразу же на весь расклад. А то как-то несерьезно получается: ни то ни се, ни в кровать, ни под венец.

— Я же не хотела. Так получилось, — не поднимая глаз, сказала она.

— Галя, ты запомни на будущее: если ко мне еще раз кто-нибудь голый придет, я ведь не поленюсь, вызову наряд и упрячу за мелкое хулиганство на пятнадцать суток. Понятно?

— Понятно, — сказала она и шагнула ко мне.

Сам того не желая, я обнял ее, поцеловал в губы и выпроводил за дверь.

«Представляю, какой был бы конфуз, если бы у меня сейчас в комнате Лариска сидела. Что бы я ей объяснял? «Дорогая, ты не подумай ничего такого! У нас обычно девушки без юбки по общаге не ходят». — Я посмотрел на дверь. — У парикмахерши стройные красивые ноги, миловидное лицо, но мне она совсем не симпатична. Не в моем вкусе, как говорится».

В коридоре, со стороны лестничной клетки, раздался дружный девичий хохот. С противоположной стороны послышались приближающиеся мужские шаги. В дверь постучались. Я открыл. Шамиль.

— Андрей Николаевич, — он шагнул в комнату, прикрыл за собой дверь, — я дико извиняюсь! Займи, пожалуйста, десятку до аванса.

— На бутылку не хватает? — с пониманием спросил я.

— Конечно! — Он спрятал поданный мной червонец в кармашек трико. — Сейчас быстренько смотаюсь до таксистов, у них всегда есть.

Со стороны лестницы донесся веселый шум.

— Андрей Николаевич, а ты, часом, не знаешь, чего это наши девки так угорают?

— Знаю. Сейчас им Галька-парикмахерша рассказывает, как она ко мне в одних плавках целоваться пришла.

Шамиль замер с открытым ртом. Сколько он ни пытался добиться от парикмахерши близости, ничего не получалось. Она демонстративно отвергала все его поползновения.

— Шамиль, не смотри так на меня. На ней еще майка была надета. И тапочки, комнатные.

— Майка и тапочки?! Обалдеть! Клянусь, если бы я был на твоем месте, я бы ее ни за что не отпустил.

Я развел руками: мол, ничем тебе помочь не могу!

Оставшись один, я достал фотографию, еще раз внимательно изучил ее и порвал на мелкие кусочки. Оставлять у себя такой компрометирующий материал опасно. Тот же Николаенко наверняка предпримет все меры, чтобы фотография вернулась к нему и не стала объектом шантажа. А за Николаенко стоит организация решительных людей, считающих половую распущенность нормой жизни.

Смысловая сущность фотографии мне ясна и понятна. Двое участников оргии мне известны, а третьего мужика я хорошо запомнил и при встрече легко узнаю его. Антураж фотографии особого интереса не представляет. Назначение фотографии как материального носителя информации мне также понятно: фотография — это своеобразная клятва участников «свадьбы» верой и правдой служить интересам организации, устраивающей такие мероприятия. Фотосессия на «свадьбе» — это одно из звеньев круговой поруки. Не знаю, как для Лебедевой, а для Николаенко согласиться на фотосъемку в голом виде — это очень серьезный поступок.

На улице стемнело. Я включил свет и в первый раз за все время жизни в общежитии подумал, что у меня на окне нет штор, одного из элементов тайны личной жизни.

«Фотографии с убийственным компроматом не могут храниться где попало, — размышлял я. — Будь я руководителем этой нелегальной организации, я бы хранил их в надежном месте, под замком. Та фотография, что оказалась у меня, наверняка была похищена. Интересно, ведут они ее поиск или еще ничего не знают о краже?»

Из имеющихся продуктов я соорудил нехитрый ужин, достал из заначки початую бутылку водки, хлопнул сто грамм за упокой души бывшей подруги. Посидел, повспоминал школьные годы, погрустил.

«Скучна и безрадостна наша жизнь! Не хватает в ней ярких сочных событий, движения, перемен. Отчего вся общага пьет третий день подряд? Да потому что, кроме пьянки, нет в нашей жизни никаких развлечений. А если развлечений нет, то их надо самому выдумать. Отправили ко мне Гальку в полураздетом виде — вот тебе представление на уровне гастролей Большого театра. Разбили стекло в туалете — тоже здорово, будет что вспомнить! А так — серость одна. Скучные, нудные будни. Одни условности. И кому-то эти будни наскучили, он собрал вокруг себя единомышленников и организовал рискованное мероприятие с участием голых действующих лиц. По сути дела, все участники свадьбы мне близки по духу презрения к условностям. Я и они — одного поля ягоды. Только они осмеливаются демонстрировать свое наплевательское отношение к общепринятым нормам морали, а я предпочитаю жить, не высовывая головы. Все вокруг меня предпочитают жить, не высовывая головы, соблюдая предписанные условности и лицемеря на каждом шагу. Ведь что такое лицемерие? Это посмотреть на фотографию ″свадьбы″ Лебедевой и воскликнуть: ″Какая мерзость!″ — а в душе восхититься: ″Везет же людям!″»

Уже засыпая, когда мысли путаются и перескакивают с одного на другое, я подумал, что когда стану старым и немощным, то ведь буду Гальку в плавках вспоминать, а не комсомольские собрания в школе милиции. А уж Ленке-то было что вспомнить — о-го-го!

Глава 9 Морг

Утром, после развода, меня и Зыбина вызвал к себе начальник райотдела.

— Областное управление запросило от нас одного человека в группу по раскрытию убийства гражданки Лебедевой. — Вьюгин выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. — Я решил, что мы направим к ним Лаптева.

Идя к начальнику, я морально приготовился к различному развитию событий. Услышав, что мне вновь придется заняться делом Лебедевой, я, стараясь сохранить безразличное выражение лица, согласно кивнул. Мол, понятно. Я — самый молодой в уголовном розыске. Участь моя — быть на побегушках у ожиревших инспекторов областного УВД.

— Не скрою, у меня в деле Лебедевой есть свой интерес, — спокойным, ровным голосом продолжил Вьюгин.

Чтобы не выглядеть как молодой отец, встретивший у дверей роддома соседа с цветами, я стал рассматривать портрет Дзержинского на стене. Если Вьюгин сейчас спросит меня, какого черта я дернулся, услышав о его личной заинтересованности, я повторю заезженную песенку об однокласснице, которая мне в седьмом классе помогала уроки по математике делать.

— Моя жена и Лебедева когда-то вместе работали в областном совете профсоюзов, — разъяснил Сергей Сергеевич. — Не скажу, чтобы они были подругами, но, сами понимаете, женское любопытство!

«Как он интересно повернул! — подумал я, не спуская глаз с Железного Феликса. — Не удивлюсь, если для его жены мне придется каждый вечер справки о проделанной работе писать».

— Ты, Андрей, по мере развития событий держи меня в курсе расследования. Подробностей мне никаких не надо. Так, в общих чертах: какие рабочие версии, кто подозреваемый.

— Я все понял, Сергей Сергеевич. Как только появится что-то новое, я приду к вам с докладом.

От Вьюгина мы вернулись к Зыбину.

— Вот что я тебе скажу, Лаптев, — мой начальник был мрачен, словно Вьюгин только что диагностировал у него застарелый простатит, — не нравится мне эта история! Ох, как не нравится!

После его слов планета Земля слегка замедлила свой бег, дала мне очухаться и продолжила вращаться с прежней скоростью.

— Ты по воле Сергея Сергеевича будешь прохлаждаться в областном УВД, а кто за тебя преступления раскрывать будет, не подскажешь?

— Александр Петрович, мои преступления пусть за мной останутся. Я вам процент не уроню, обещаю.

— При чем здесь процент? — разозлился Зыбин. — Ты как замполит прекращай разговаривать! Мы не ради процента работаем, а для людей. Проценты без тебя есть кому считать.

— Александр Петрович, у меня на участке самое тяжкое нераскрытое преступление — это кража детской коляски в общежитии у гражданки Мякиной. Остальное так, мелочовка.

— А что, кражу детской коляски мне за тебя раскрывать? И что это за выражение — «мелочовка»? В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня ты не поймал вора, похитившего мокрое белье с веревки во дворе, а завтра этот вор квартиру взломает. Что ты уставился на меня? Иди, работай!

Для раскрытия дерзкого убийства гражданки Лебедевой Е.К. в областном управлении был создан межведомственный штаб в составе представителей уголовного розыска, участковых инспекторов милиции и следователя прокуратуры. Руководил штабом полковник Николаенко.

К моему приходу все инспектора уже получили задание и разъехались отрабатывать связи покойной. Меня следователь послал в морг, забрать акт предварительного исследования трупа потерпевшей.

Вскрытие тела Лебедевой проводил судебно-медицинский эксперт Самуил Поклевский, тридцатидвухлетний кудрявый весельчак, с которым я поддерживал приятельские отношения. О себе Поклевский говорил: «Я — оптимист, меломан и еврей». Я никогда в жизни не встречал евреев, но если судить по Самуилу, то евреи — это смышленые ребята, раскованные в суждениях о женщинах и советской власти.

Поклевского я нашел в пропахшей формалином прозекторской. Он рассказывал своим помощникам, санитарам, похабный анекдот.

— Привет, Самуил! Где моя покойница?

— Твоя — это какая, с двумя огнестрелами? Посмотри в углу на каталке, там должна быть.

— Он про кого спрашивает? — Один из санитаров кивнул в мою сторону. — Про эту, с шестью пальцами? Вот ужас-то где! Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Я пропустил его слова мимо ушей. В морге у ребят специфическое отношение к покойникам. Я лично был свидетелем, как санитары с невозмутимыми лицами складывали на столе в единое целое человека, разорванного на куски взрывом баллона с бытовым газом. И эти же самые санитары брезгливо морщились при виде найденного на пустыре младенца с «заячьей губой».

— Чего ты встал посреди зала, Андрей Николаевич? Тебе показать, куда идти? — Закончив веселить санитаров, Поклевский подошел ко мне.

— Самуил, я учился с ней в одном классе. У меня нет ни малейшего желания рассматривать ее мертвой. Пусть в моей памяти она останется такой, какой я ее знал много-много лет назад.

— Как сентиментально, однако! Тебе бы, Андрей Николаевич, не в уголовном розыске работать, а некрологи на заказ писать.

— Самуил, — я не хотел развивать неприятную тему, — скажи, почему ей в детстве не удалили лишний палец?

— Все бы вам, живодерам, резать да удалять! — Доктор подошел к Лебедевой, приподнял над каталкой ее шестипалую руку. — А если у девчонки при операции какой-нибудь важный нерв защемит и она на всю жизнь останется с парализованной рукой, тогда как? Человеческий организм — штука сложная. Никто не знает, как он отреагирует на хирургическое вмешательство.

— Кстати, — доктор вернулся ко мне, — особенности строения ее левой конечности не мешали девушке жить полноценной жизнью. В момент гибели она была на третьем месяце беременности.

«Час от часу не легче! Только-только я выстроил логически выверенную версию, как она вся пошла трещинами сверху донизу».

— Самуил, — тщательно подбирая слова, спросил я, — а по зародышу нельзя установить, кто отец ребенка?

— Зародыши бывают у пшеницы. Человеческий плод называется эмбрион.

— Согласен. У эмбриона можно определить группу крови?

— Поздно, батенька! Мы его утилизировали.

— И в акте вскрытия про него ничего не будет?

— Андрей Николаевич! Она, эта твоя знакомая, не от криминального аборта померла. На кой черт нам эмбрион исследовать, если он не состоит в причинной связи со смертью?

Я хотел возразить, но не успел. К нам подошел санитар.

— Там это, — он кивнул на вход в траурный зал, — ее родня приехала, вещи привезли. Гроб. Мы как работаем, со скидкой или как обычно?

Поклевский вопросительно посмотрел на меня.

— Самуил, — ладонями я отгородился от зала скорби, — я тут не при делах. Я за актом приехал.

— Работаем как обычно, — распорядился доктор. — Омовение — чирик, макияж — пятерка, укладка в гроб — еще пятерка. За реставрацию головы отдельная плата.

Самуил посмотрел на потолок, прикидывая, сколько бы запросить с родственников Лебедевой за приведение ее головы в товарный вид.

— Я им двадцатку выставлю, нормально будет? — предложил санитар.

— В самый раз! Они как, без претензий?

— Что ты! Сами разговор про деньги начали.

— Пошли за актом? — предложил Поклевский.

Я посмотрел в угол, где лежала Лебедева.

«Ну вот и все, Леночка! Прощай. Больше не свидимся».

— Пока, Ленуся! — Я помахал Лебедевой рукой и вышел из прозекторской.

Напрасно я считал себя человеком со стальными нервами. В коридоре я почувствовал, как нечаянные слезы подступили к глазам. Воспоминания, и хорошие, и плохие, комом встали в горле: ни вздохнуть, ни сглотнуть. Лучше бы мне не приезжать сюда, не видеть ее посеревшее обнаженное тело, обезображенное синюшными трупными пятнами.

Чтобы как-то отвлечься, я, откашлявшись, спросил у Поклевского:

— Самуил, а бывают случаи, что родственники отказываются платить?

— Здесь же не похоронное бюро, Андрей Николаевич! Здесь морг, государственное экспертное учреждение. Если родственники не желают отблагодарить нас за услуги, то мы не настаиваем. Выкатим покойника в чем мать родила, и уматывайте с ним на все четыре стороны!

Получив акт вскрытия, я через служебный вход вышел на крыльцо. На улице опять шел дождь. Спешить мне было некуда. Я достал сигареты, закурил. Стал прикидывать, с какой еще стороны ждать подвоха.

Итак, моя первая и основная версия была такова: Лебедева стала шантажировать свою нелегальную организацию. Она выдвинула им условия, которые руководство организации сочло неприемлемыми. Уладить конфликт к ней направили Вьюгина. Переговоры не увенчались успехом, и Сергей Сергеевич застрелил Лебедеву.

Вариант: непосредственным убийцей является человек в коричневой куртке с капюшоном. Выйдя из подъезда, Вьюгин подал ему сигнал: «Действуй!» — а сам с чистой совестью укатил в райотдел. При такой расстановке сил становится понятно, почему Вьюгин спокоен, как айсберг в океане.

Визит в морг добавил вторую версию, бытовую: Лебедева забеременела от Вьюгина и потребовала, чтобы он на ней женился. Или признал отцовство и платил алименты последующие восемнадцать лет.

Дождь потихоньку стал затихать. По лужам пошли пузыри, верный признак сырой погоды на весь оставшийся день. Мимо ограды судебно-медицинского бюро прошла молодая мамаша с коляской. Точно такую же коляску, голубую, с закрывающимся верхом, украли у меня на участке.

«Зачем я вообще лезу в это дело? — подумал я. — Кто бы ни убил Лебедеву, это не какой-то Ванька-проходимец со стороны. Это либо Вьюгин, которому я обязан жильем и работой, либо сообщники Лебедевой по тайному обществу. Постою-ка я пока в стороне, понаблюдаю за развитием событий с расстояния».

До того, как появиться в областном УВД, я заскочил в редакцию еженедельной газеты «Панорама» и дал частное объявление: «Продаю щенков австрийского пуделя». Для всех моих агентов это объявление означало приказ выйти со мной на связь в четверг, в день выхода газеты. Чтобы меня не донимали звонками собаководы-любители, в редакции «Панорамы» я оставил телефон городского шахматно-шашечного клуба. Клуб работал только по выходным, так что особых неудобств я им не доставлю.

В областном управлении работы для меня не было. Проболтавшись без дела пару часов, я встретил Стадниченко.

— Виктор, — доверительно обратился я, — ты можешь проконсультировать меня по одному щекотливому вопросу?

Инспектор расплылся в довольной улыбке. Попросить «проконсультировать», да еще по «щекотливому вопросу», это все равно что обратиться к человеку со словами: «О наимудрейший, наиопытнейший сыщик нашего управления!»

— Смотри, Виктор, со мной парень в Омской школе учился, сейчас работает в Свердловской области. У них начальник розыска влетел с молодой и не знает, что делать: разводиться с законной женой и жениться на любовнице или признать ребенка и платить алименты. Скажи, когда вся эта история выплывет наружу, ему что за это может быть?

— Начальник розыска в райотделе — фигура мелкая. Для острастки ему влупят выговор по партийной линии за морально-бытовое разложение да звание на год-два тормознут. Естественно, о повышении или переводе на хорошую должность, пока все не уляжется, может позабыть. Вот раньше, говорят, за развод могли в должности понизить, а за рождение ребенка на стороне и вовсе из милиции выгнать.

— А чего так строго?

— Чтобы подчиненным дурной пример не подавал. Сейчас времена в этом плане либеральные. Но опять-таки смотря для кого. Если с такой фигней начальник райотдела влетит или замполит, то тут разбор строже будет. За ребеночка вне брака партия по головке не погладит. Особенно если его мамаша начнет жалобы во все инстанции строчить. Так, мол, и так, соблазнил меня ваш сотрудник, жениться обещал, а теперь морду воротит: ни меня, ни младенчика не признает!

Мимо нас, не поздоровавшись, прошел Мелкумян, сосредоточенный и мрачный, как отец двоечника после родительского собрания.

— Видал, — кивнул в его сторону Стадниченко, — готовится к кадровой комиссии. Чую, пройдут праздники, и покатит Эдик куда-нибудь в провинцию. Крепко за него Николаенко взялся. Теперь, пока не добьет, не отстанет.

— Николаенко со всеми такой строгий или только с пьяницами? — спросил я, намереваясь перевести разговор с Мелкумяна на более интересную для меня тему.

— Николаенко — характерный человек. Если кого невзлюбит, то это навсегда. Кстати, ты знаешь, что он и Вьюгин друг друга на дух не переносят?

— Я Николаенко в день убийства в первый раз увидел. Откуда мне про него что-то знать? Или ты думаешь, меня Вьюгин в свои дела посвящает?

— Ну да, тут ты прав! Начальнику РОВД с нашим братом говорить не о чем.

— Давно они в контрах?

— Давно. С рождения. — Стадниченко засмеялся собственной шутке, похлопал меня по плечу и пошел по своим делам.

После семи вечера я приехал к себе на работу. Выбрал время, когда Вьюгин остался один, рассказал ему про беременность Лебедевой. Сергей Сергеевич никак не отреагировал на эту новость. Все время, пока я докладывал ему, он безучастно рассматривал дверной проем у меня за спиной.

— Сергей Сергеевич, — закончив доклад, я поднялся с места, вышел из-за стола, — разрешите мне на завтра взять отгул. В областном управлении я уже отпросился.

— Ты хорошо знал ее? — оторвавшись от созерцания двери, спросил Вьюгин.

Я, глядя ему в глаза, спокойно ответил:

— Когда-то, в школьные годы, мы сидели за одной партой и я был уверен, что люблю ее и буду любить вечно. Потом наши пути разошлись, и я до прошлого воскресенья ничего не знал о ней.

— Во сколько состоится вынос тела, в два часа? — Вьюгин сделал пометку в настольном календаре. — Если завтра не случится вселенской катастрофы — можешь отдыхать.

В общежитии на проходной дежурила тетя Наташа, дородная добродушная женщина лет пятидесяти пяти. Абсолютно все на заводе звали ее не по имени-отчеству, как других вахтерш, а по-соседски — «тетя Наташа». Я — не исключение.

— Андрей, — увидев меня на входе, позвала вахтерша, — тут тебе послание оставили.

— Кто оставил? — Я невольно вспомнил записку от Лебедевой.

— Лариса Калмыкова, — смущенно ответила тетя Наташа и протянула мне сложенный вдвое тетрадный листок.

— Что пишет? — не задумываясь, спросил я.

— Андрей Николаевич, да как же ты такое подумать мог! Я чужие письма никогда не читала. — Щеки у вахтерши порозовели. Засмущалась. Видать, есть причина.

— Тетя Наташа, да я не про письмо! Она ничего на словах передать не просила?

— Ничего не просила, — обиженно пробурчала вахтерша.

По уму, чтобы не портить отношения, мне следовало бы успокоить ее, сказать что-то типа: «Тетя Наташа, ты на меня не обижайся. Я же не с подвохом говорю. Это у меня профессиональная деформация так проявляется. Я еще от работы не отошел и всех людей сужу по себе. Вот если бы мне в руки чужое письмо попалось, то я бы его обязательно прочитал, до последней буковки бы изучил. Работа такая, ничего не могу с собой поделать».

Но я ничего не стал ей говорить. Мне не за что оправдываться. Я ее чужие письма читать не заставлял.

Поднявшись к себе в комнату, я развернул листок.

«Андрей! Нам надо встретиться и серьезно поговорить. Лариса».

Ставлю рубль против червонца — вся общага уже знает содержание этого послания. Оставить записку на проходной — это все равно что пришпилить ее на доску объявлений: «Читайте, дорогие товарищи! У меня от общественности секретов нет».

Я понюхал письмо. Бумага пахла сливочным кремом, ромовой пропиткой и жареными орехами.

— Какой же ты настырный человек, Лариса! — сказал я записке, скомкал ее и бросил в коробку для мусора.

Говорила мне Калмыкова, что ноги ее в общежитии не будет — и слово свое держит. Знает ведь, что вахтерша обязательно прочитает послание и потом растрезвонит на всю общагу: «А у Ларисы-то с кондитерского цеха с Лаптевым все, любовь закончилась. Она его на выяснение отношений вызывает, а он ее сторонится, видать, уже другую нашел».

Поднялась бы Калмыкова ко мне на этаж, подсунула записку под дверь — все бы осталось в тайне. А так сама вынесла наши отношения на публичное обсуждение. И зачем после этого вообще встречаться, если все и так понятно. Оставить ей ответное послание, что ли?

«Лариса! Встретиться с тобой в ближайшее время не могу. Напиши, как у тебя дела, как мама? Андрей».

В размышлениях о неизбежном выяснении отношений я стал переодеваться, но не успел сменить брюки на домашнее трико, как в дверь осторожно постучали. Парикмахерша! Вот кого не ждал так не ждал.

— С чем на сей раз? — сухо спросил я, демонстративно застегивая молнию на ширинке.

— Андрей Николаевич, я пришла извиниться за вчерашнее.

— Да ладно тебе, что я, шуток не понимаю, что ли? — Я не знал, что мне делать, впустить ее в комнату или продолжать разговор с ней через порог.

— Андрей Николаевич, у нас у одной девочки день рождения. Пойдемте к нам, мы вас тортиком угостим.

Как здорово вновь оказаться свободным человеком! Не успели чернила высохнуть на Ларискином письме, как меня уже чаевничать зовут. Что-то раньше дни рождения без меня отмечали. Пошла, пошла вверх синусоида! Только не вовремя.

— Галя, я бы с удовольствием принял приглашение, но у меня завтра траурные мероприятия, так что мне не до веселья. Хочется побыть одному.

— У вас кто-то умер? — сочувственно спросила она.

— Одноклассница.

— Такая молодая и уже умерла? — искренне удивилась парикмахерша.

— Она не умерла. Ее застрелили два дня назад.

— Извините, я не знала.

После ухода парикмахерши я обнаружил, что дома совершенно нечего есть.

«Вот черт, звала же меня Галька торт есть, зачем я отказался? Наверняка к торту колбаса полагалась, торт без колбасы не едят. Теперь придется идти на завод, питаться подножным кормом: масло, яйца, хлеб. Жалко, на хлебозаводе колбасу не выпускают. От хорошего куска колбасы я бы не отказался».

По существующему на заводе этикету хождения на территорию завода в вечернее время без особой нужды не приветствовались. В душ — это другое дело.

Перекинув через шею полотенце, я спустился на проходную.

— Пойду в душ, сполоснусь, — сказал я вахтерше.

Тетя Наташа неприязненно кивнула. Она все еще обижалась на меня из-за письма.

В вечернюю смену работала бригада пекаря Тимохина, в которую, как специально, подобрались страстные любители футбола. Пока они обсуждали какие-то футбольные премудрости, я неспешно поужинал, размышляя о своем.

«На месте убийцы я бы пришел на ее похороны. Послушал, какие версии обсуждает народ, какие слухи породило ее убийство, какие вопросы задавал следователь ее родственникам и знакомым. На похоронах ведь только члены семьи Лебедевой будут скорбеть по ее кончине. Остальные придут на вынос тела и гражданскую панихиду как на информационно-развлекательное мероприятие: знакомых повидать, обсудить последние криминальные и житейские новости, оценить стоимость и организацию похорон. Мне тоже на похоронах будет чем заняться: я посмотрю, кто придет в коричневой японской куртке с капюшоном».

Глава 10 Похороны

С утра, вопреки всем прогнозам погоды, за окном светило солнце. На небе ни облачка. В такую погоду ни один, даже самый мерзлявый человек, куртку не наденет. А мне-то что надевать? Пиджак — как-то слишком официально, свитер — жарко будет. Перебрав свой небогатый гардероб, я остановился на пуловере, но, примерив его, обнаружил, что прямо на животе красуется неведомо когда посаженное пятно. Пришлось возвращаться к варианту с пиджаком. Ничего, пускай знакомые думают, что я в быту предпочитаю в одежде классический стиль.

Современные городские похороны обычно состоят из четырех этапов: прощание с покойником в квартире, вынос тела, он же гражданская панихида, кладбище и поминки. На кладбище ничего интересного не узнаешь, там все будут молчать или плакать. Поминки быстро перерастут в обычную пьянку, где каждый из гостей после двух-трех рюмок начнет обсуждать с соседями по столу собственные проблемы, а не добродетели или обстоятельства гибели покойной. Что-то интересное можно узнать только в начале похорон.

На правах знакомого семьи Лебедевых я пришел к ним около одиннадцати часов. Не успел я войти в квартиру, как мать Лены усадила меня около гроба, где на скамеечке сидели две старушки соседки и незнакомый пожилой мужчина.

Елена была в белом платье. На мой взгляд, обычай наряжать покойников, как кукол, в праздничные одежды является условностью, не имеющей никакого практического смысла. Покойнику, как бы это цинично ни звучало, безразлично, в чем его закопают в землю. Душа человека, отделившись от тела, в одежде не нуждается. Душа — она же не материальна, ей красивая оболочка ни к чему. Так для кого же наряжают покойника? Для окружающих. Чтобы все было «не хуже, чем у людей».

— В церкву-то нынче не возят? — шепотом спросила у меня соседка.

— Какая церковь, она же комсомолка была, — так же шепотом ответил я.

— Ну и что, что она партейная была. — Старушка явно слабо разбиралась в общественно-политической структуре современного общества. — Свозили бы ее в церкву, бог бы простил ей все грехи. А так как же без попа хоронить, не по-людски как-то.

— Если человек хороший, его на том свете и без отпевания примут.

— Так-то оно так, но с попом надежнее, — вздохнула соседка.

Мне вспомнилась первая лекция по научному атеизму. Вел ее доцент Моисеенко Владимир Павлович, высокий, худой, весь какой-то нескладный, как богомол. Встав за трибуну, Моисеенко сказал:

— Тому из вас, кто сейчас назовет главный постулат веры, я ставлю пятерку за весь курс научного атеизма и освобождаю от посещения всех занятий по данному предмету.

Правильно не назвал никто.

— Запоминайте! — Владимир Павлович вскинул руку к груди, словно готовился принести клятву кубинского революционера. — Главный постулат веры — это безоговорочная вера в загробную жизнь, то есть воскресение и жизнь после физической смерти. Те из вас, кто в душе хоть чуть-чуть сомневаются в жизни после смерти, являются атеистами, и мне их учить нечему. Тех из вас, кто является истинно верующими… Кстати, поднимите-ка руки те, кто верит в жизнь после смерти.

Все до единого курсанты были членами ВЛКСМ. Поднять руку и признаться в религиозности означало противопоставить себя комсомолу и собственноручно подписать себе путевку на вылет из школы.

— Ну что же, иного я не ожидал, — сказал Моисеенко. — Хотя забавно было бы подискутировать с современным мракобесом.

Посидев немного у гроба, я пошел на кухню, где до самого выноса тела слушал разговоры родственников Лебедевой. Ничего интересного от них я не узнал. Лена жила отдельно, с родней общалась мало, так что все воспоминания о ней сводились к ее детству или школьным годам.

Как только стали готовиться к выносу тела, я выскользнул из квартиры на улицу.

У подъезда Лебедевых собралась приличная толпа провожающих. Поодаль, у соседнего дома, стояли грузовик с открытым задним бортом, автобус для желающих уехать на кладбище и второй автобус с музыкантами.

Слева от выхода из подъезда компактной группой расположились одноклассники, четыре молодые женщины и один парень потрепанного вида. Парнем был Петька Пехтерев, учившийся со мной с первого класса. Еще в начальной школе все учителя не сомневались, что Петька после восьмого класса пойдет в ПТУ, а дальше по накатанной дорожке: завод — армия — завод. Но Петька думал иначе. Он, чтобы продлить себе детство, пошел в десятый класс и только потом пополнил ряды пролетариата. Отслужил в армии. Устроился разнорабочим на завод и начал пить. Работу потерял, стал перебиваться случайными заработками, но пить не бросил.

Для Пехтерева вовремя подвернувшиеся похороны были сродни празднику: до обеда скучная официальная часть; вечером застолье, дармовая выпивка, задушевные разговоры и пьяные слезы по безвременно ушедшей Леночке, умнице и красавице.

— Слышь, Андрюха, — Пехтерев отгородил от меня одноклассниц, обсуждавших проблемы воспитания маленьких детей, — где поминки будут?

— В шестой столовой, там, где поликлиника.

— А чего так далеко? Андрюха, одолжи талончик на троллейбус. Я, ей-богу, потом отдам.

— Петька, у меня талончиков нет. Я на городском транспорте бесплатно езжу. Давай я тебе дам десять копеек, как раз туда и обратно съездить хватит.

Из соседнего двора появился Николаенко в гражданской одежде. С ним двое молодых мужчин примерно моего возраста. У подъезда сопровождавшие Николаенко парни разошлись в разные стороны и затерялись в толпе. Сам полковник встал у кромки дороги.

С противоположной стороны двора показался Вьюгин с супругой. Не доходя до подъезда, они остановились у группы добротно одетых женщин и мужчин с траурными венками в руках. «Лене от коллег по работе». Понятно, это делегация от облсовпрофа, последнего места работы покойной.

Прямо напротив подъезда, у входа на детскую площадку, встала худощавая дама лет пятидесяти пяти, ухоженная, с короткой кучерявой стрижкой. Одета она была в однотонный костюм из приталенного жакета и юбки. Лицо незнакомки было бледным после долгой зимы. В ее облике чувствовались внутренняя сила и самодостаточность. Она не спешила ни к кому подходить, и никто не приближался к ней, словно незримый барьер отделял ее от толпы у подъезда.

«Костюмчик на ней не магазинный, явно в ателье пошит. Сидит — ни одной складочки! — подумал я. — А как она независимо выглядит! Интересно, кто такая? Не родственница, не коллега, не соседка по дому. Может, преподаватель из института, где Лебедева училась?»

Незнакомая дама, близоруко прищурившись, осмотрела народ, отыскала взглядом кого-то знакомого, сдержанно кивнула в знак приветствия.

— Какая властная особа, — пробурчал Пехтерев. — Мне от нее спрятаться охота.

— Угу! Колоритная тетя, — согласился я. — Настоящая леди. Она похожа на директора школы на субботнике. Еще немного, и замечание сделает, чтобы не курили у подъезда и перестали болтать между собой.

В подъезде послышалась ругань мужиков, спускающих гроб по узкой лестнице. Бочком-бочком я оттеснился от молодежи и примкнул к профсоюзникам.

Место для обзора я выбрал идеальное: прямо передо мной — Николаенко, запустивший в толпу двух шпионов, слева — Вьюгин с женой, между ними — загадочная незнакомка, к которой присоединился низенький плешивый толстячок лет примерно сорока пяти. На фоне строгой спутницы он выглядел блекло, невзрачно, серо. Если бы оказалось, что толстячок работает бухгалтером в конторе по приему макулатуры — я бы не удивился.

Гроб с телом покойной установили посреди дороги на двух табуретах. Как по команде завыли и запричитали родственники. Тяжелый скорбный вздох прошелестел по толпе и стих. Из автобуса, сверкая медью духовых инструментов, вылезли музыканты.

«Когда я почувствую, что конец близок, — подумалось мне, — то напишу завещание: никаких поминок, никакого оркестра. Одежду в гроб — самую поношенную, какую выбросить не жалко».

Как контраргумент моим мыслям на глаза попался полковник Николаенко.

«Фигня! — подумал я, осознав всю никчемность затеи с завещанием. — Хоронить меня будут за государственный счет как офицера милиции. От похоронного марша и бумажных цветов мне никак не отвертеться».

Вьюгин отделился от работников облсофпрофа, подошел к гробу, положил в ноги покойной две белых гвоздички. Вид его был понурый. Гибель Лебедевой явно перечеркивала какие-то его личные планы.

«Он не убийца, — отчетливо понял я. — Скорее всего, Вьюгин согласился на ней жениться, уже стал прикидывать перспективы совместной жизни: ребеночек, то, се, выговор по партийной линии, счастье позднего отцовства, а тут — бац! — и Лена в гробу. Радоваться, понятное дело, нечему».

А что же жена Вьюгина? Как она относится к смерти соперницы?

Жена Сергея Сергеевича бесцеремонно рассматривала меня. На губах ее гуляла легкая ироничная улыбка. Ее не интересовали ни муж, ни похороны, ни импозантная незнакомка с плешивым ординарцем. Ее интересовал я. Интересовал не скажу как, но не как подчиненный ее мужа или бывший возлюбленный коллеги по работе. Если бы мы встретились при других обстоятельствах, то я бы расценил ее поведение как приглашение к флирту.

«Она так улыбается, словно между нами есть интимная тайна. Боже, упаси меня от этой женщины! Не дай бог, сейчас Вьюгин обернется и все неправильно истолкует».

Спасаясь от вьюгинской супруги, я подался назад и оказался среди одноклассниц, перешептывавшихся о том, где достать детское лекарство от насморка. Петька, получивший от меня пятнадцать копеек, выпрашивал у бывшей старосты нашего класса талончик на проезд.

«Так и на пиво насобирает», — подумал я и посмотрел на детскую площадку.

Властная дама стояла, повернувшись в мою сторону. Ее спутник-бухгалтер со скучной физиономией наблюдал за Вьюгиным. Или за Николаенко. Они относительно толстячка стояли на одной линии.

«Господи, — подумал я, — да что же я, как вошь на гребешке, скачу между тетками, которые мне в матери годятся? Они сюда на похороны пришли или на меня поглазеть? Я не желаю в ваших мерзких играх принимать участие! Вы все здесь одна шайка, рассорившаяся между собой, а я так, человек со стороны».

Распорядитель похорон скомандовал об окончании гражданской панихиды. Толпа провожающих отхлынула от покойницы и стала выстраиваться в колонну. Загадочная леди потеряла ко мне всякий интерес, презрительно посмотрела в сторону Лебедевой и удалилась прочь.

Музыканты, с носами, покрасневшими от распитой в автобусе водки, построились недалеко от подъезда. Приготовили инструменты. Крепкие мужики подняли гроб на плечи и медленно пошли в сторону грузовика с открытым бортом. Траурная процессия с венками за ними.

Я тоже сделал пару шагов вперед, но меня, удерживая за рукав, остановил незнакомый молодой человек в очках, примерно моих лет. По виду интеллигент, похожий на учителя физики в средней школе.

— Мне надо с вами поговорить, — скороговоркой сказал он.

— Ты кто такой? — нарочито грубо спросил я.

— Я друг Лены Лебедевой. Мне надо с вами поговорить. Это вопрос жизни и смерти.

Стоящий напротив нас оркестр, не дожидаясь окончательного формирования колонны, грянул похоронный марш. Спасаясь от разрывающих мозги децибел, я потащил очкарика за угол дома, в сторону, противоположную автобусам и грузовику.

— Ты кто такой и чего тебе надо? — еще раз спросил я, дойдя до места. Ни Вьюгина, ни его жены, ни Николаенко во дворе уже не было.

— Вас же зовут Андрей Лаптев? — Очкарик, оставшись со мной один на один, перестал волноваться, стал говорить более спокойным, но все еще неуверенным тоном. — Я видел вас на фотографиях. Лена говорила мне, что вы ее друг. Что вы в милиции работаете.

— Пока все верно. А вот ты кто такой?

— Можно мне посмотреть ваше служебное удостоверение? — Наверное, он с самого начала мысленно репетировал эту фразу. Слишком уж заученной получилась просьба.

— Послушай, дружище, скажи честно, тебя давно на три буквы не посылали? У меня, знаешь ли, была бурная молодость. Я четыре года в казарме прожил, а там, в чисто мужском коллективе, между собой только матом разговаривают.

— Лена показывала мне фотографию, где вы стоите с ней вдвоем на школьном крыльце. Вы не сильно изменились с тех пор.

Я недовольно посмотрел на него. Что значит «не сильно»? Это за пять-то лет?

— Разве вам трудно? Я точно знаю, что вы — Андрей Лаптев, но мне, для успокоения души, хотелось бы убедиться, что вы все еще работаете в милиции. У меня к вам дело, которое может перевернуть всю мою жизнь.

Я достал удостоверение. Развернул.

— Все в порядке, — сказал очкарик, едва глянув на мою фотографию в лейтенантской форме.

Мы повернули из дворов на проспект Калинина и пошли в сторону вокзала.

— В позапрошлый четверг, — продолжил он, — мне ко дню рождения Ленина надо было успеть написать статью в заводскую газету. Я отпросился пораньше с работы, зашел в библиотеку, и… она ждала меня возле дома. А мы не общались уже года три, не меньше.

Он замолчал. Я мысленно представил календарь. 21 апреля Лебедева у очкарика, 22-го снимает квартиру. Через неделю начинает лихорадочно разыскивать меня.

— Лена принесла с собой небольшой сверток и попросила оставить его на хранение. — Он тяжело вздохнул, с надеждой, словно ища поддержки, посмотрел на меня.

— Не тяни кота за хвост! — Меня начал раздражать этот разговор. Что за театральные паузы? Он что, ждет, что я начну ему сочувствовать? «Подумать только, ты так спешил поработать над статьей о Ленине, а Лебедева остановила тебя и всучила какой-то сверток! Какая наглость с ее стороны!»

— Вчера я узнал про ее убийство и подумал, что теперь могу посмотреть, что она принесла… Там оказались деньги… Много денег. Целая пачка американской валюты.

Сказав про валюту, он мученически взглянул на небо, но ответов на поставленные вопросы не нашел и вернулся на землю.

— Много денег — это сколько? — автоматически, еще не задумываясь о правовой стороне вопроса, спросил я.

— Пять тысяч долларов США.

И тут до меня дошло, о чем он говорит.

— Ха! — от избытка чувств воскликнул я. Идущая впереди девушка обернулась, осмотрела свою юбку сзади, покрутила пальцем у виска.

— Две восьмерки! «Бабочка»! Вышак! Офигеть! Ты попроще ничего не мог придумать?

— Какие «две восьмерки»? — прошептал очкарик.

— Две восьмерки — это статья 88 УК РСФСР: «Нарушение правил валютных операций». Наказание по нижней планке лет восемь, а по максимуму — расстрел. Веришь, я с этой статьей никогда не сталкивался и диспозицию ее помню так, поверхностно. Валютные махинации — это не мой профиль. Я даже толком не знаю, кто ими заниматься должен: КГБ или БХСС.

— Товарищ Лаптев, — дрожащим голосом обратился он, — я желаю сделать официальное заявление. Гражданка Лебедева помимо моей воли втянула меня в совершение преступления…

— Брось свистеть! Заявление он хочет сделать. — От злости я сплюнул, нечаянно попал очкарику на туфли, но он не заметил этого.

— А если бы «гражданка» Лебедева, — раздраженно продолжил я, — тебе оставила не доллары, а пять тысяч рублей, ты бы сейчас что делал, план покупок составлял на ближайшие годы или бы меня искал? Пять кусков — нехило! Можно занять деньжат и новенькие «Жигули» купить. А можно так, между делом, одеться с ног до головы в «Монтану» и «Адидас». Знаешь такую поговорку: «Кто носит фирму «Адидас» — тому любая баба даст»?

— Знаю. — Он снял очки, достал из кармана пиджака носовой платок, тщательно, словно в последний раз в этой жизни, стал тереть линзы.

«Знаю». Как бы передать интонацию, какой это было сказано? Пожалуй, так.

Судья, зачитав смертный приговор, обращается к подсудимому: «Вы знаете, что означает высшая мера наказания — расстрел?»

Осужденный, задумчиво рассматривая свои грязные, давно не стриженные ногти, отвечает: «Знаю. Расстрел — это когда насмерть убивают».

Примерно так это было сказано: бесцветно, сухо, без надрыва и истерик, без надежды на будущее.

— Это она во всем виновата, — пробормотал он.

Конечно, она, кто же еще! Когда у человека своего ума нет, у него всегда кто-то посторонний виноват.

— Что мне за это будет?

— По головке погладят, скажут: «Какой хороший мальчик, не пошел к спекулянтам-валютчикам доллары на рубли менять, а в милицию обратился». Только вот я на похороны приходил не личный прием граждан осуществлять, а с бывшей одноклассницей проститься. А так все здорово! Лет на десять строгого режима.

Он надел очки. Достал сигареты, закурил. По выражению его лица было похоже, что он вот-вот заплачет.

«Что, кыска, у тебя тоже лапка болит?» — как молния, пронзили меня воспоминания о Лебедевой.

Вот черт! Оказывается, где-то в глубине души у меня все еще тлел крохотный огонек любви к ней. Тогда, много лет назад, я заступился за Лену, а теперь ее призрак приволок ко мне еще одно беспомощное существо, которое можно утопить, а можно попробовать спасти. По сути дела, в чем виноват этот парень: что Ленка обратилась к нему, а не ко мне?

Когда-то, сто лет назад, жил в городе Симбирске кудрявый мальчик Володя Ульянов. Брат его связался с террористами и был казнен. Для Володи наступили суровые годы. Кто виноват в его бедствиях: царь, отдавший приказ казнить брата Александра, или сам брат, хотевший швырнуть бомбу в царя? Работал бы Саша Ульянов истопником в котельной, глядишь, в России бы революции не было.

Она стояла и прижимала к себе котенка, а этот потерянный интеллигент беспомощно очки трет. «Знаешь, что тебе за доллары будет?» «Знаю. Ни «Монтаны», ни «Адидаса» ввек не видать! К серой робе с биркой на груди надо готовиться».

«Учись абстрагироваться! — говорили мне преподаватели школы милиции. — Привыкни думать за себя, за преступника и за своего начальника одновременно. Посмотри на события со стороны нейтрального наблюдателя — только так ты научишься раскрывать преступления».

Итак, на сцене идет какая-то мутная пьеса с множеством участников, роли которых мне до конца не понятны. Я стою в углу сцены, около занавеса, наблюдаю за игрой актеров, что-то записываю, что-то переспрашиваю у стоящего рядом театрального критика. Неожиданно ко мне, с листочком текста, подходит незнакомец. Кто он — не понять: то ли технический работник, то ли бывший актер, изгнанный из труппы за пьянство, то ли зритель, то ли сам режиссер-постановщик. С листочком надо выйти на середину сцены и зачитать монолог. Что будет дальше — неизвестно.

До сей поры я успешно стоял в стороне от разворачивающихся на фоне убийства Лебедевой событий. Теперь настало время сделать выбор: впрягаться за никчемного интеллигента или похлопать его по плечу, пожелать удачи и пойти в общагу поминать безвременно ушедшую подружку.

Идти на сцену или не идти — вот в чем вопрос!

Что, кыска, у тебя до сих пор лапка болит? Не печалься, я попробую ее вылечить. Я ведь пошел в милицию, чтобы людям помогать, чтобы такие вот потерянные интеллигенты из-за случайного стечения обстоятельств не ходили по лесоповалу в разношенных кирзовых сапогах с бензопилой «Дружба» наперевес.

— Когда ты познакомился с Лебедевой?

От неожиданности он вздрогнул, взглянул на меня и понял, что ни к чему не обязывающая беседа окончилась и начался допрос. Пока еще неформальный.

— Мы познакомились на вечеринке 8 марта 1979 года и в этот же день стали близки.

Я как вкопанный остановился посреди тротуара.

— И у тебя после этого хватает наглости подходить ко мне и просить о помощи?

Никогда не думал, что окажусь в такой глупой ситуации: вот оно — ничтожество, на которое тебя променяла любимая девушка. Как должен поступить нормальный советский мужчина на моем месте? С правой в челюсть? Или схватить за грудки, плюнуть в морду и сказать все, что я о нем думаю?

По моему лицу очкарик понял, что не с того начал.

— Одну минуту. — Он проворно снял очки, выпрямился. Губы, веки, подбородок — все лицо его дрожало в ожидании удара.

— Я же не виноват, — жалобно простонал он, — я ничего тогда про вас не знал. А сейчас к кому мне идти, кто мне поверит, что я взял сверток и даже не спросил, что в нем?

— Ты очки-то надень, дурачок! Если бы ты мне летом 1979 года попался — я бы уже половину срока отсидел. А сейчас зачем мне на тебя кидаться, юношеские обиды вымещать? Знаешь поговорку: «Сучка не захочет, кобель не вскочит»? Наставили вы мне с Ленкой рога, ну и хрен с ним! Быстрее пелена с глаз спала. Первая любовь — она ведь как детская болезнь, как ветрянка, чем раньше переболеешь, тем легче последствия. Я переболел, перестрадал. Мне делить с тобой нечего. Ты понял?

Он вернул очки на место, согласно кивнул головой.

— А теперь отвечай, почему я должен тебе верить? И ради бога, лишний раз не поливай покойницу грязью, а то сейчас начнешь канючить: она такая, сякая — всю жизнь мне переломала.

— А что, не так, что ли? Притащила свои доллары проклятые, и я сейчас должен объясняться, почему я много лет назад пошел у нее на поводу. Тогда, тем летом, она мне говорит: «Должен приехать в отпуск мой парень. Он меня любит, а я его нет. Но я не хочу его раньше времени расстраивать, поэтому мы с тобой на месяц расстанемся, а когда он в Омск уедет, я снова твоя».

— И ты согласился?! — Я был так удивлен, что у меня пропала всякая злость к этому человеку.

— Согласился, — обреченно вздохнул он. — Я любил ее, и она вертела мной как хотела. А может, не мной одним. Кому я теперь объясню, какая она была на самом деле? Она не видела меня несколько лет, встречает и как ни в чем не бывало говорит: «Витя, помоги мне!» — и Витя поплыл. Щелкнула бы пальцами, и я бы с ней в ЗАГС пошел.

— Ты что-то одно выбери: или она у тебя ангел во плоти, или стерва, каких свет не видывал.

— Она — это она. Тому, кто не знал ее, Лены не понять.

— Клянусь тебе, я ее такой многогранной девушкой не знал! Но не в этом дело, не в этом суть и не об этом речь! Где доллары?

— У меня дома, под печкой.

— Пошли к тебе, это недалеко? А пока идем, расскажешь мне: кто ты такой, где родился, где крестился, как с Ленкой снюхался, как вы расстались. И запомни, если хочешь, чтобы я тебе помог, ты должен рассказать мне все максимально подробно, честно, откровенно, без метафор и аллегорий. Как говорил одноглазому Айсману папаша Мюллер: «Поменьше прилагательных! Оперируй глаголами и местоимениями: он пришел, она сказала». И еще. Запомни. Я — враг условностей. Ты знаешь, что такое условности? Запоминай. Много лет назад я вывел для себя определение условности. Итак: «Условность — это когда ты говоришь «Здравствуйте», то есть желаешь здравия человеку, которого больше всего на свете хотел бы видеть в гробу». Естественно, я — не уникум, я не пру поперек течения. Я, как все, мимикрирую в нужный момент, но сейчас, когда мы один на один, я требую от тебя максимальной реалистичности. Все понятно?

Он растерянно смотрел на меня, не зная, что сказать. Наверное, мои рассуждения о мимикрии и условностях показались ему неуместными в данный момент. Но мне было все равно. Коли меня вытащили на сцену, то я желаю высказаться.

— Дружище, не стоит удивляться особенностям моей речи. Одно время я был вхож в семью доцента Моисеенко, умнейшего человека, ученого-социолога, философа. Поверь мне, общение с такой неординарной личностью накладывает свой отпечаток. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Теперь о деле. Я объясню тебе, что такое реализм. Итак, есть некто. Мать у него развратная женщина, она каждую неделю спит с новым мужиком. Некто должен рассказать о своей матери правду, но не может. Он мнется, мычит, пытается выговорить слово «шлюха», но язык не поворачивается. Мораль — не надо никого никак называть. Надо только описать действие — кому надо, тот поймет и сделает выводы. Итак, я весь внимание: что, где, когда. Время, место, способ. Действующие лица и исполнители.

— Неужели вы правда ее одноклассник? У вас рассуждения, как у сорокалетнего мужика.

— Любая публичная речь человека — это устное проявление его жизненного опыта. Опыт — это сумма событий, произошедших в жизни человека. У одного жизнь скучная и размеренная, события в ней происходят раз в году. У другого — по три события в неделю. Я — сотрудник уголовного розыска. У меня каждый день по событию. Сегодня, например, ты нарисовался.

Мы перешли на другую сторону дороги и направились в сторону столовой, где были заказаны поминки. Погода стояла прекрасная. Самое время для пешей прогулки.

— Начинай свой рассказ с анкетных данных, — серьезным тоном сказал я, — и заканчивай тем моментом, когда ты подошел ко мне на похоронах.

Моего нового знакомого звали Солодов Виктор, двадцать пять лет, холост, имеет собственную однокомнатную квартиру, доставшуюся от бабушки. В армии не служил по состоянию здоровья (сильная близорукость). Окончил факультет иностранных языков нашего пединститута. По распределению попал работать в бюро технических переводов завода «Кузница Октября».

— Я учился на два курса старше Лены и до этой вечеринки на Восьмое марта ее практически не знал. Да и на саму вечеринку я попал случайно, кто-то из приятелей затащил. Отмечали мы на квартире у моей однокурсницы. Кого там только не было! К ночи все перепились и попадали спать. Меня, Лену и еще кого-то, сильно пьяного, уложили на полу на матрац посреди зала. Как-то все само собой у нас этой ночью получилось… Потом мы стали регулярно встречаться, и я понял, что влюбился в нее без памяти. Потом появился ты…

— Кто у кого появился, это еще вопрос. Давай опустим все, что касается моих взаимоотношений с Лебедевой. Ответь мне только на один вопрос. Ты читал мои письма к ней?

— Читал.

— Вот ведь скотство!

— При чем здесь скотство? Она сама хотела, чтобы я знал о тебе. Думаешь, мне интересно было читать все эти слащавые признания в любви?

— Но-но, полегче, дядя! А то опять очки снимать придется.

— Сам же сказал, чтобы я говорил правду, а теперь обижаешься.

— Проехали. Давай дальше.

— После того как ты уехал, она сказала, что между вами все кончено. Я предложил ей пожениться. Лена сказала, что пока об этом рано думать и надо подождать хотя бы еще с годик. Проверить наши чувства. Я согласился. Я на все бы согласился, лишь бы она была моей. Даже когда до меня дошли слухи, что у нее появился другой мужчина, я предпочел делать вид, что ни о чем не догадываюсь.

«Если бы он женился на Ленке, она бы гуляла, а он терпеливо ждал ее дома. Со мной бы у нее такой номер не прошел».

— Пропустим этот момент, — сказал я. — Вы не поженились — на этом все.

— Лена, кстати, как-то сказала, что если бы ты не уехал в Омск, то она не задумываясь пошла бы за тебя… Можно, я задам тебе личный вопрос? Скажи, а на что ты рассчитывал, когда уезжал на учебу? Ты что, серьезно думал, что она будет ждать тебя четыре года? С армии-то два года никто не ждет, а тут два раза по два!

— Дурак был, вот и думал задницей, а не головой.

— Я тоже был дурак. Теперь вот расплачиваюсь за это. — Он украдкой посмотрел на меня. — Все, все, больше лирики не будет. На чем я остановился? Так вот, когда Лена перешла на второй курс, к нам в институт с проверкой организации профсоюзной работы пришла Журбина, курирующая в облсовпрофе учебные учреждения. Лена была профоргом курса. Должность чисто формальная, ни к чему не обязывающая. Журбиной чем-то Лена понравилась, и она позвала ее к себе на работу. Я был против, но она меня даже слушать не стала. Перевелась на заочный и устроилась в облсовпрофе секретаршей. Потом ее перевели в административный отдел. В последнее время, как я слышал, она работала в доме отдыха профсоюзов. Институт, по-моему, забросила.

— Какой смысл был бросать учебу и идти на копеечную зарплату?

— Это смотря с какой стороны посмотреть. Профсоюзы — это организация по распределению материальных благ. Я на фирменные джинсы буду копить полгода и куплю их на базаре за две сотни, а она такие же на оптовой базе по госцене возьмет.

— Комната в общежитии, — вспомнил я материалы уголовного дела, — тоже от облсовпрофа?

— Комнату ей в первый же год выделили по лимиту профсоюза работников образования.

«Мне жилье Вьюгин пробил, а ей какая-то Журбина дала. У меня на комнату в рабочем общежитии никаких прав, а у нее на гостинку ордер, как на квартиру. Действительно, на фига учиться, если благоустроенное жилье в первый год работы дают?»

— Виктор, а кто такая Журбина? Ты что-нибудь знаешь про нее?

— Она сегодня на похоронах была, на меня все смотрела. Да ты, наверное, обратил на нее внимание: старушка в модельном костюме. У нее прическа приметная — волосы бледно-сиреневого цвета. Подкрашивает, чтобы седины не было видно. Все молодится, молодится, непонятно для кого.

— Мне показалось, что она меня рассматривает.

— Тебя рассматривала фигуристая блондинка, а Журбина на меня смотрела. Хотя мы в толпе рядом стояли, она могла на любого из нас пялиться.

— Я вижу, на похоронах ты времени зря не терял! Теперь запомни: про блондинку — забудь. Как брату тебе советую — пытать будут, о ней — ни слова!

Он опасливо посмотрел на меня, понял, что полез не в свое дело, и замолчал. Оставшийся путь мы прошли, размышляя каждый о своем.

Солодов жил в стандартной панельной пятиэтажке на втором этаже. От бывшей владелицы ему досталась старомодная мебель, выцветшие обои, пестрые половички, сплетенные из обрезков материи. В серванте на полках рядочками выстроились сувениры, по которым можно было изучать историю развития советской кустарной промышленности в послевоенное время. На комоде, у накрытого салфеткой магнитофона, стояла очень распространенная разборная игрушка: островок, на нем две пальмы, на которые за плодами лезут коричневые обезьянки. У моих родителей были точно такие же пальмы, но на них лезли чернокожие кудрявые человечки. Как я понимаю, изначально игрушку выпускали с негритятами. Потом кто-то в партийных органах чухнул, что чернокожие африканцы нам союзники и братья и негоже им, как макакам, по деревьям лазать. Новую модификацию игрушек выпустили уже с нейтральными приматами.

В квартире стоял специфический запах старости. По опыту одного моего приятеля знаю: пока в квартире не будет сделан ремонт, пока безжалостно не будут выброшены на свалку побитые молью бархатные портьеры, вышитые вручную салфеточки и тряпичные половички, от этого запаха не избавиться.

На кухне Солодов вытащил у электроплиты ящик для хранения овощей, под ним нашарил сверток.

— Вот, — он положил на стол бумажный конверт, — здесь они. Все как были.

Сверток, оставленный ему Лебедевой, был сделан из плотной оберточной бумаги, свернутой несколько раз. От случайного вскрытия его предохраняла синяя изолента, наложенная крест-накрест. Узнав о смерти Лебедевой, Солодов не стал вскрывать сам пакет, а аккуратно разрезал его с торца.

Я вытряхнул доллары наружу, пересчитал. Пятьдесят стодолларовых купюр. Пять тысяч.

— Они не фальшивые? — с надеждой в голосе спросил Виктор. — За фальшивые же ничего не будет?

— Насколько я разбираюсь в валюте, эти доллары — самые что ни на есть настоящие: номинал рифленый, чтобы слепые могли определить, какая купюра. Водяных знаков нет, вместо них цветные нити.

Холодильник у окна затрясся, как припадочный, и затих.

— Ну что же, самые мои худшие опасения подтвердились, — сказал я. — Вольно или невольно, но ты больше недели незаконно хранил у себя американскую валюту. Честно тебе скажу, лучше бы ты их сжег. Мороки бы меньше было.

— Сжечь и сейчас не поздно, — призадумавшись, сказал он.

— Поздно, батенька! Я, мент, увидел валюту. Мой долг сообщить о ней компетентным органам и дать ход законному расследованию.

— Никто же не знает, что ты их видел. — Он протянул руку к свертку.

— Стоп! — Я прихлопнул его ладонь к столу. — Поезд ушел! Я видел доллары и поступлю так, как должен поступить. Поверь, это не показная профессиональная порядочность. Это инстинкт самосохранения. Я верю в твой рассказ о Лебедевой, верю, что сверток принесла она. Но кто сказал, что, обнаружив в нем доллары, ты не пошел в КГБ и сейчас действуешь не по их указке? Жизнь научила меня не доверять никому, даже самым близким людям, и Ленка — тому пример. Сейчас мы сообщим о долларах в городское УВД и будем ждать приезда опергруппы. На допросе ты расскажешь все как было. Я, со своей стороны, подтвержу, что ты добровольно выдал валюту. Думаю, на первый раз ты отделаешься условным сроком.

— Все так серьезно? — помрачнел он.

— У тебя есть телефон? Нет? Пошли на улицу. — Я запихал доллары в сверток, спрятал его в карман пиджака. — Я по пути видел телефонную будку, из нее позвоним.

Вернувшись с улицы, мы расположились в зале. Я сидел, а Солодов нервно расхаживал по комнате взад-вперед.

— Что сейчас будет? — спросил он.

— Сейчас сюда приедет столько народу, что яблоку будет негде упасть. Но ты, Витя, не впадай в уныние! В крайнем случае отсидишь трое суток в ИВС да выйдешь под подписку о невыезде. Сегодня какой день недели, среда? Не позже чем в пятницу тебя повезут на санкцию к прокурору. У него расскажешь все как было. Не забудь упомянуть, что ты мог бы сжечь доллары, но решил поступить как честный советский гражданин и обратился в милицию.

— Сам же говорил, что ты был на похоронах как частное лицо.

— Менты, Витя, всегда при исполнении! Даже пьяный, даже в постели с любовницей, советский милиционер обязан отреагировать на заявление гражданина о совершенном или готовящемся преступлении. Ладно, не горюй, что будет, то будет! А пока вот что: нет ли у тебя в квартире запрещенных или выведенных из свободного гражданского оборота предметов?

— Каких предметов?

— Не прикидывайся овцой! Я говорю тебе стандартные фразы, которые произносят перед каждым обыском.

— У меня еще обыск будет? — Он обессиленно рухнул на продавленный диван. Пружины противно скрипнули. Из-под обшарканного подлокотника вылетело и растворилось в воздухе тоненькое облачко пыли.

— Конечно, будет! — усмехнулся я. — Кто знает, может, ты половину валюты заныкал на черный день, а нам по ушам ездишь, что Ленка тебе только пять кусков принесла… Друг мой, ты не бледней! Еще ровным счетом ничего не произошло. Сходи на кухню, попей водички, легче станет.

Я посмотрел на часы. До приезда опергруппы осталось примерно десять-пятнадцать минут.

— Витя, — спросил я возившегося на кухне Солодова, — ты хорошо подумал, у тебя ничего запрещенного в квартире нет?

— Что запрещено иметь, разъясни.

— Патроны к огнестрельному оружию, самодельные ножи, фотографии с голыми бабами, наркотики, валюту.

— Валюта у тебя в кармане, — напомнил он, — а про наркотики я только в газетах читал. Откуда наркотики в СССР? Ты сам-то их когда-нибудь видел?

С кухни запахло валерианой. Открылся и закрылся кран с водой. Вытирая губы, Солодов вернулся в зал.

— Виктор, коли ты пришел в себя, то расскажи мне о Журбиной. Что-то она меня заинтересовала.

Он открыл форточку, закурил.

— Журбину зовут Валентина Павловна. Когда-то, давно-давно, она была председателем профкома на химкомбинате. Чем она там занималась, сам представляешь: путевки, маевки, утренники, собрания. Но каким-то образом она выправила себе «химический» стаж и получила право выйти на пенсию в пятьдесят лет как бывший работник вредного производства.

— Крученая тетя, ничего не скажешь! Люди за этот «химический» стаж здоровьем жертвуют, а она на халяву получила.

— Журбина — она вся такая. Но я с ней лично почти не знаком. Я о ней в основном со слов Лены знаю… А Лена была от Валентины Павловны в восторге.

Он выбросил окурок в окно. Сел напротив меня на гнутый венский стул.

— Помнишь, — продолжил Солодов, — я тебе рассказывал, что когда я еще числился в женихах у Лебедевой, она стала встречаться с другим мужчиной? Потом оказалось, что это Журбина их познакомила. Но это еще не все. Я как-то раз пришел к облсовпрофу встречать Лену с работы. Выходит Журбина, узнала меня, поздоровалась, спросила, как дела, то, се. За ней к крыльцу подъезжает «Волга». Валентина Павловна склоняется ко мне и шепчет в ухо: «Не будь дураком! Ленка сейчас перебесится и вернется к тебе. Она тебя любит, и все будет у вас хорошо». Представь, какая сволочь! Я после ее слов месяца три как на крыльях летал, пока не остался у разбитого корыта.

— Витя, а при тебе Ленка не комплексовала из-за шестого пальца?

— Нет. Она иногда даже им бравировала, мол, шестой палец — это как зуб мудрости…

Закончить он не успел. В дверь настойчиво позвонили. Солодов встал, заметался по комнате. Я пошел открывать.

Первым в квартиру вошел Николаенко.

— Где доллары? — глядя мне в глаза, спросил он.

Я провел его на кухню, выложил сверток на стол.

— Мразь! — сказал он непонятно о ком: то ли обо мне, то ли о Солодове, то ли о Лебедевой.

Уже второй раз я видел, как Николаенко не может сдержать своих эмоций. На сей раз он выглядел как человек, которого обворовали. Заходит такой гражданин в квартиру — все вещи перевернуты, из-под стопки белья в одежном шкафу исчезли рубли, отложенные на покупку ондатровой шапки. «Вот ведь мрази!» — рычит гражданин, обращаясь и к ворам, и матерям, которые их родили, и к отцам, которые их воспитали.

— Сколько здесь? — спросил он.

— Пять тысяч, — ответил из комнаты Солодов.

— Тебя пока не спрашивают! — обозлился полковник. — Лаптев, а тебе не кажется странным, что ты опять раньше всех оказался в гуще событий?

— Все вопросы к нему! — Я показал рукой на зал.

Николаенко скривился, всем видом давая понять, что такой ответ его не устраивает.

— Сотрудник милиции, — заученным голосом начал я, — узнав о совершенном преступлении, обязан сообщить о нем в правоохранительные органы, а сам принять меры к охране места происшествия. Чем я и занимался.

— А когда ты звонить ходил, кто квартиру охранял? — с издевкой спросил он.

— Место происшествия — это не квартира, а сверток с долларами. Сверток был при мне, — я ткнул в себя пальцем, — а сейчас я вручаю его вам, в том виде, в каком мне его выдал гражданин Солодов.

Мы посмотрели в глаза друг другу.

«Чего еще от тебя ожидать?» — спрашивал его взгляд.

Я в ответ прикинулся Штирлицем, которого Мюллер заподозрил в прелюбодеянии с радисткой Кэт: «О чем вы, группенфюрер? Я уже пятый год импотент, а что нас голыми в кабинете застукали, так ведь жарко же было!»

Ничего не прочитав в моих глазах, Николаенко вышел в зал опрашивать Солодова.

До приезда следователя прокуратуры в квартире появились двое сотрудников КГБ в штатском. Первый был похож на молдаванина, на вид лет тридцать, худощавый, энергичный. Второй — примерно ровесник Николаенко, прической — вылитый комбриг Котовский.

— Обыск уже проводили? — начальственным тоном спросил он.

— Нет еще, — ответил Николаенко. — Мы только что приехали.

— Эй, ты, — заглянув на кухню, обратился ко мне лысый кагэбэшник, — иди за понятыми.

— Не могу, я доллары охраняю, — сказал я первое, что пришло на ум. Ходить по подъезду и зазывать граждан быть понятыми на обыске у соседа мне совсем не хотелось.

— А чего их охранять, убегут, что ли?

— Так положено по инструкции, — уверенно соврал я. — До приезда следователя за вещественные доказательства отвечает лицо, их обнаружившее.

— Всякую ерунду у вас в МВД насочиняют! Чего охранять, от кого?

— Не я же инструкцию придумал! — обиженным тоном сказал я.

— Да не о тебе речь! Сиди, охраняй, если так положено.

Он вышел в зал и отправил за понятыми одного из инспекторов, приехавших с Николаенко.

Обыск начался. Я сидел на кухне у разложенных на столе долларов, покуривал, смотрел в окно на играющих во дворе детей.

— А это что? — раздался из зала голос лысого контрразведчика.

— Стихотворение шуточное, — недоуменно ответил Солодов.

— Оба! Где это было? — спросил молдаванин.

— В фотоальбоме, где же еще такую мерзость хранить. Нет, вы только послушайте. — Старший чекист откашлялся и прочел:


«По Советскому Союзу цены снижены опять, Авторучки на пятнадцать, а гармонь на двадцать пять».


«Господи, — мысленно взмолился я, — зачем ты послал ко мне этого дебила Солодова? Я же по-человечески спрашивал его: есть в доме что-то запрещенное? Ничего нет! Кроме стишка антисоветского. Ладно бы нам, ментам, попался, мы бы глаза на эту ересь закрыли, а то, как специально, сотрудникам КГБ влетел».

— Откуда это у тебя? — грозным голосом спросил старший чекист.

«Господи! Пускай он скажет, что стишок не его, а от покойной бабки остался!»

Но бог не слышал меня. Седьмой час вечера. Небесная канцелярия уже не работала.

— С работы принес. — Судя по интонации, Солодов все еще не осознавал, что произошло.

— Слышал? — спросил лысый.

— Слышал, слышал! — радостно ответил молдаванин. — Будет над чем поработать.

— Товарищи, — залепетал Солодов, — а что в этом стишке такого?

— Что такого? — с места, без всякого перехода взревел старший контрразведчик. — Да это вовсе не стишок, а гнуснейший антисоветский пасквиль! Это злобная клевета на наш народ, на внутреннюю и внешнюю политику Коммунистической партии и Советского государства. Сейчас я тебе зачитаю, гаденыш, что тут написано…

— Да не надо, — неожиданно вмешался Николаенко. — Знаем мы этот стишок.

— Я вам все еще раз объясняю, — жестко сказал лысый, — это не стишок, а текст антисоветского содержания, хранение и распространение которого преследуется по закону. Или вы не согласны со мной? Вы только послушайте, о чем это. Вот хотя бы с середины:


«…Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани».


Это что же ты, подонок, в наших магазинах яиц в продаже не видел? А ну, пошли со мной!

Они толпой вошли на кухню: хозяин квартиры, оба чекиста и Николаенко.

— Смотри! — Старший контрразведчик рывком открыл старенькую «Бирюсу».

На полках холодильника было небогато: заветривший кусок вареной колбасы, два плавленых сырка, кастрюлька со вчерашней кашей, полбутылки растительного масла, раскрытая баночка сметаны, упаковка каких-то лекарств в ампулах.

— Нет яиц! — сказал молдаванин.

— Это у него яиц нет, а у других советских людей есть! — выпалил лысый.

Я засмеялся. Забавный каламбур получился.

— Что смеешься, тоже этот стишок знаешь? — злобно спросил меня кагэбэшник.

— Тут я встал, развел руками! — процитировал я предпоследнюю строку стихотворения.

— Там же вроде бы другие слова? — удивился молдаванин.

— Осторожный парень, — сверившись с листочком, сказал лысый. — Не стал Ленина поминать, на себя заменил.

Я посмотрел на Солодова. Он стоял у дверного косяка бледный, осунувшийся, потерянный.

«Извини, брат, сам виноват! Видишь, как получилось: все этот стишок знают, цитируют его наизусть, а сидеть за него тебе придется».

— Ну что, антисоветчик! — развернулся к Виктору чекист.

Солодов судорожно вздохнул и без чувств повалился на пол. На кухне началась суматоха, все бросились откачивать упавшего в обморок хозяина квартиры. Я остался сидеть, где сидел.

Виктора, так и не пришедшего в себя, унесли в зал.

Без звонка и без стука в квартиру вошел еще один мужчина, с широким добродушным лицом. Он вывел Николаенко в подъезд, о чем-то переговорил с ним.

— Это тебе Солодов выдал валюту? — вернувшись, спросил чекист. — Собирайся, поедешь с нами.

— Хотите проверить, не прилипла ли у меня к рукам пара купюр?

— Это не твое дело, что мы хотим, — жестко ответил он.

Я встал с табуретки, протянул вперед руки для наручников.

— Брось кривляться! — прикрикнул на меня Николаенко. — Товарищи на работе, а ты ведешь себя как пацан!

— Поехали! — скомандовал контрразведчик.

Я и чекисты пошли на выход. Арест состоялся.

Глава 11 Под арестом

На улице я и молдаванин сели в одну «Волгу», а лысый и добродушный дзержинец прошли в другую.

— Егорович, сегодня удачный день! — радостно сказал молдаванин водителю, мрачному мужчине предпенсионного возраста, с лицом, изборожденным морщинами. — Прикинь, какую рыбину поймали: антисоветчик, да еще и валютчик! Пиво с водкой. Ерш!

— Не стыдно вам? — спросил я. — Сами же видите, какой из него антисоветчик. Он — тюфяк, размазня, и доллары к нему случайно попали.

— Учетно-регистрационная дисциплина, статистика — вещь суровая, против нее не попрешь! По статистике он матерый враг советской власти. У нас прошлый месяц был результативным, и этот неплохо начали. В апреле Солженицын был, нынче стишок про Брежнева.

— Какой стишок? — Водитель посмотрел на нас в зеркало заднего вида. — «По Советскому Союзу цены снижены опять»? Этот, что ли? Это же туфта на постном масле!

— Кому туфта, а кому — показатель раскрываемости антисоветской деятельности среди социально неустойчивого элемента. И потом, — контрразведчик опустил стекло, сплюнул на асфальт, — чем этот стишок хуже Солженицына? Читал я его на той неделе, у парней со второго этажа брал…

Мимо нас прошли две старшеклассницы в коротких школьных платьях. Ножки стройненькие, фигурки точеные. Распущенные волосы свободно ниспадают на плечи. Красота! Обеих бы в губки расцеловал и был счастлив.

Водитель при виде девушек скривился.

— Что за мода пошла такая: форменное платье — выше колен! Где это видано, чтобы молодые девки одевались в школу, как потаскухи на шабаш? Волосы неприбранные, колготки капроновые, в ушах серьги — срамота! Куда у них родители смотрят?

Мы с молдаванином переглянулись, но возражать не стали.

— Так вот, — после паузы продолжил контрразведчик, — взял я у парней рукопись Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Думаю, на дежурстве делать нечего будет, почитаю. А на позапрошлой неделе мне попался изъятый рассказ «Отель на двоих». Я его запоем прочитал, от меня потом жена три дня пряталась.

Контрразведчик сидел позади водителя, и так получалось, что рассказывал он мне, хотя по идее должен был делиться впечатлениями с коллегой по службе, а не с задержанным.

— Сюжет «Отеля» очень прост, — продолжил он. — Молодая итальянка приезжает в отель у моря и кувыркается со всеми подряд: с хозяином отеля, с его сыном, с моряками, с садовником, еще с кем-то, уже не помню. Рассказ в принципе ни о чем, но как написан, как все красочно изложено! Прочтешь страничку — и чувства наружу просятся.

— Пошлятина, — прокомментировал водитель.

— Это смотря что пошлятина! Так вот, прочел я этот «Один день Ивана Денисовича» и натурально офигел — это же надо такую дрянь написать! Сюжет — закачаешься! Короче, один зэк в сталинские времена проснулся после подъема. Его за нарушение дисциплины послали пол мыть. Потом он идет в больничку, хочет от работы откосить. Ничего не получается. Идет на работу, обедает, идет с работы. В бараке получает письмо от жены. Ложиться спать. Все! Больше ничего нет! Вот то, что я вам сейчас рассказал, — это и есть весь рассказ: тупое повествование о том, что делает зэк в лагере. Этот Солженицын забыл только написать, как его Иван Денисович на очко ходил и чем задницу вытирал.

— Скорее всего, ничем, — предположил водитель. — В те времена бумага в зоне большим дефицитом была. Это нынче зэки разбаловались: на кроватях спят, папиросы курят, мясо в обед едят. Телевизор в каждом отряде есть. Не зона, а санаторий!

— Так за что тогда Солженицына из Союза выслали, если он всякую чепуху писал? — спросил я.

— Вот за это и выслали, чтобы больше не писал, как русский Иван Денисович в столовой за бандеровцами суп доедает.

Рядом с нашим автомобилем прошли парни-старшеклассники. В руках сигареты, волосы до плеч, воротники модных рубах выпущены поверх пиджаков.

— Будь моя воля, — злобно сказал водитель, — я бы всю эту волосатую кодлу наголо обрил и в колхоз бы на все лето отправил, на исправление. Чтобы в пять часов утра уже на ногах были, коровам сено задавали. А то ведь что за молодежь растет: девки одеваются, как проститутки, пацаны волосы отращивают, как бабы. Не молодежь — гнилье одно!

Из второй «Волги» к нам направился неприметного вида мужчина в пиджаке. Лысый комитетчик вернулся в подъезд.

Новый чекист сел на переднее сиденье.

— Меня зовут товарищ Иванов, — представился он. — Называй адрес. Обыск у тебя делать будем.

— Какой адрес? — уточнил я. — Райотдела или общаги?

— На работе ты сегодня не был, так что поедем к тебе домой.

— Так я и дома не был, вахтерша может подтвердить.

— Адрес! — жестко отрезал он.

«Как видно, вы, ребята, не доллары собираетесь искать, — подумал я. — Да и по фигу! У меня комната стерильная, даже ножичка самодельного нет. И от фотографии я вовремя избавился».

Всю дорогу мы ехали молча. Словоохотливый молдаванин в присутствии «товарища Иванова» как воды в рот набрал.

«Волгу» мы оставили метров за сто до хлебокомбината. Я пошел в общежитие первым, чекисты сзади.

— Рассказал про Солженицына? — вполголоса спросил Иванов.

— Все рассказал, как договаривались, — так же вполголоса ответил молдаванин.

— Посмотрим, стуканет, падла, или нет.

«Вот так контора! — подумал я. — Это ведь они своего водителя так проверяют. А я-то думал, какие общительные ребята в КГБ работают! С первым встречным прочитанным делятся».

Обыск у меня длился не больше часа. С профессиональной точки зрения мне было любопытно посмотреть, как ведут себя в реальной обстановке офицеры госбезопасности. Работали ребята слаженно. Пока один из них просматривал одежду в шкафу, прощупывал швы на кителе и шинели, другой бесцеремонно отодрал клеенку со стола, вытряхнул на пол мусор из корзины, проверил содержимое прикроватной тумбочки. Ни одной минуты они не потратили зря, ни одного предмета не оставили не осмотренным. Но ничего предосудительного не нашли, так как ничего не было!

Единственный предмет, который привлек внимание чекистов, были джинсы «Монтана».

— Смотри, — обратился Иванов к молдаванину, — самая что ни на есть фирмовая «Монтана». А все говорят, что менты плохо живут, последний хрен без соли доедают. А вот как копнешь поглубже, и уже не последний, и вовсе не хрен!

— Ты за сколько ее брал? — по-свойски спросил молдаванин.

— По блату, за две сотки, — нехотя ответил я.

— Серега своему сыну тоже за двести где-то надыбал, — любуясь тройной строкой, сказал Иванов.

— А что, не мог по госцене купить? — удивился я.

— Нет на «Монтану» госцены, так как фирмы такой — «Монтана» — нет в природе. Нашим внешнеторговым организациям не с кем договор о поставках заключать. Это своего рода феномен американской экономики: джинсы есть, а фирмы, которая их выпускает, — нет! Оттого на них цена такая — заоблачная.

— На все есть госцена, — недоверчиво сказал я.

— Найди на своих штанах, на этикетке, страну, где их произвели. Нету? То-то и оно!

— На «Адидасе» вроде бы тоже не написано, где его производят, — упорствовал я.

— Нашел с чем сравнивать! «Адидас» — это известнейшая западногерманская фирма, всю нашу олимпийскую сборную одевает. — Иванов посмотрел на часы, знаком велел молдаванину заканчивать. — Я пойду на вахту, позвоню, узнаю, что нам дальше делать.

— Погодите, товарищ Иванов, — остановил я его. — А вы что же, обыск оформлять никак не будете?

— Какой обыск? — улыбнулся чекист. — Мы никакого обыска не делали. Дружеская проверка, только и всего.

— Понятно. — Я стал складывать обратно в шкаф выброшенные вещи.

— Едем в контору! — сказал вернувшийся с проходной Иванов.

На выходе из общежития нам попалась Инга с ребенком на руках. С первого взгляда она поняла, что я задержан.

— Как заедешь, зазвони! — сказала она, подкрепив свои слова характерным жестом.

— Чего-чего? Что она сказала? — спросил молдаванин, когда мы отошли на некоторое расстояние. — Зазвони? Это что такое?

Иванов снисходительно, одними краешками губ, улыбнулся.

— Перевожу тебе с уголовного жаргона на человеческий язык. Она сказала Лаптеву: «Когда тебе предъявят обвинение и посадят в тюрьму, когда ты точно будешь знать номер своей камеры, дай весточку на волю, сообщи, в чем тебя обвиняют и где сидишь. Пока будешь под арестом, за комнату не беспокойся — мы присмотрим». Все так?

Я с уважением поднял большой палец. Браво, Иванов! Приятно иметь дело с профессионалом. Даже если он твой враг.

И еще об «Иванове». 6 ноября 1981 года, актовый зал Омской высшей школы МВД СССР. Весь личный состав школы собран на инструктивное совещание по мерам безопасности во время проведения ноябрьской демонстрации трудящихся. Ведущий совещание полковник объявляет:

— Слово предоставляется представителю КГБ.

К трибуне подходит плешивый мужичок в форме подполковника госбезопасности.

— Перед вами выступает представитель КГБ, — сказал он.

В зале засмеялись. Вот это секретность: ни имени у человека, ни фамилии!

Поняв, что сморозил ерунду, контрразведчик поправился:

— Подполковник госбезопасности Иванов…

От хохота зал слег вповалку. «Иванов!» Ну конечно, Иванов! Кого же еще могут послать на совещание, не Петрова же, не Сидорова, не Забодайкобылу! Только Иванова.

Областное управление КГБ располагалось на площади Ленина. Поговаривали, что во внутреннем дворе управления есть своя небольшая тюрьма для особо важных преступников.

Мы подъехали к главному входу, по невысокому крыльцу поднялись к массивным входным дверям высотой в полтора человеческих роста. За дверьми простирался большой вестибюль, заканчивающийся широким лестничным маршем на верхние этажи. Ступеньки парадной лестницы были покрыты красной ковровой дорожкой. У самой лестницы пост. Проверкой документов занимался немолодой прапорщик в военной форме с темно-синими петлицами.

Влево и вправо от входа в глубь здания шли коридоры с высокими арочными потолками. Между коридорами и входом в здание — две небольшие комнаты для приема граждан. Меня поместили в левую комнату.

Интерьер помещения для приема граждан отличался простотой и аскетизмом: посреди комнаты — стол, по краям его — два стула, на стене — плакат с цитатой из Конституции. На окне решетка. Пепельницы на столе нет, значит, курить здесь запрещено. Я проверил мебель. Стол оказался вмонтированным в пол, стулья можно было двигать.

Зайдя в вестибюль, сопровождающие меня лица разделились: Иванов пошел на второй этаж, молдаванин проводил меня в комнату с цитатой, велел подождать и исчез. На смену ему пришел мужчина, одетый в серый костюм с однотонным галстуком. Он записал мои показания относительно Солодова и ушел, велев немного подождать.

Ждать пришлось минут десять. Новый чекист был невыразительной внешности. Он расспрашивал меня исключительно о жизни в райотделе. Никаких пометок по ходу беседы он не делал, из чего я сделал вывод, что комната прослушивается, а все разговоры в ней записываются на магнитофон.

— Ничего предосудительного о своих коллегах сказать не могу. У нас сплоченный коллектив единомышленников, беззаветно преданных делу партии и советского правительства. Руководство РОВД процентоманией не страдает. Замполит райотдела — очень душевный человек, к каждому сотруднику найдет свой ключик. О Вьюгине ничего сказать не могу, не мой уровень общения… Ах да, комнату в общежитии я получил по его протекции… Жена Вьюгина? Это та женщина, что была с ним на похоронах? Я видел ее в первый раз… О чем говорят сотрудники между собой? Например, все обсуждают, куда делся наш министр внутренних дел Щелоков. Столько лет он был примером для подражания — и вот слетел со всех постов и обвинен то ли в контрабанде, то ли в коррупции. Вы не в курсе, где сейчас Щелоков? Тоже не знаете? Жаль. О чем еще у нас говорят? О женщинах, о раскрываемости преступлений, о дежурствах, о видах на урожай на мичуринских участках, о дефиците мяса и сгущенки, о футболе и хоккее.

— У вас хорошо поставлена речь, — резюмировал итоги нашей беседы чекист. — Чувствуется эрудиция и профессиональная грамотность. Но вам как комсомольцу и перспективному работнику не стоит закрывать глаза на вопиющие нарушения соцзаконности и дисциплины. Что, у вас в отделе не процветают пьянство и кумовство? Ваш коллега, инспектор Андреев, пьет как запойный алкоголик. Это что, новость для вас? А Матвеев, который «забыл» о задержанном Селивановском? А садистские игры в «электрика»? Это ведь ваши коллеги, Андрей Николаевич, ради признательных показаний применяют к задержанным преступникам незаконные методы физического воздействия. А секретарь вашей комсомольской организации, который лично вам, товарищ Лаптев, не мог дать достойный отпор в диспуте о запрещенных в СССР исполнителях? Что это за комсомольский деятель, если теряется, услышав слово «ретроград»?

В первое мгновение я был ошеломлен. Чекист оказался осведомлен о жизни в РОВД не хуже, чем я. Потом, пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что ничего особенно тайного он мне не сообщил. Все факты, изложенные им, как говорится, лежали на поверхности. Хотя откуда он знал о моем диспуте с комсомольским вожаком, я объяснить не могу.

— Слушать «Бони М», — сказал он мне напоследок, — не самый большой грех для комсомольца. Утверждать, что, кроме «Бони М», в СССР слушать больше нечего, — вот это недопустимо.

Следующий сотрудник КГБ говорил со мной о хлебозаводе.

— Я мало общаюсь с работниками хлебокомбината. О чем они говорят между собой? Мужики, понятное дело, о выпивке, о женщинах, об алиментах, о начальстве, о том, где перехватить денег до получки. О чем говорят женщины, я не знаю. Я с ними не общаюсь… Моя невеста?! Ну и что, что она работает на заводе. Она мещанка. У нее все разговоры о тряпках да о еде.

Воспользовавшись паузой, я спросил:

— Время уже девятый час. Скажите, я нахожусь здесь в каком статусе?

Чекист с невозмутимым лицом ответил:

— Мы пригласили вас на беседу. Сейчас я закончу с вами, и подойдет ответственный товарищ, который проводит вас на выход. А что это вы вдруг обеспокоились своим процессуальным положением?

— Я с самого утра ничего не ел и не пил. Мне, честно говоря, охота в туалет. Мне можно закурить?

— Потерпите немного. Давайте поговорим об общежитии.

— Что именно вас интересует, кто с кем спит? — не удержавшись от резкости, выпалил я.

Контрразведчик усмехнулся.

— Что же, давайте поговорим на эту тему. Вы, Андрей Николаевич, с кем из женщин общежития состоите в интимных отношениях? Совсем недавно Комарова Галина к вам в комнату в непотребном виде заходила.

— Это была шутка.

— Ваш знакомый Солодов пытался нам антисоветские стишки как шутку преподнести. Так мы поговорим о деле или будем колкостями обмениваться?

— В последнее время в нашем общежитии обсуждают постоянные перебои с горячим водоснабжением, исчезнувших из продажи кур, выбитое стекло в туалете, венерические болезни и романтическую любовь. Разговоры антисоветской направленности не ведутся.

В половине одиннадцатого я остался один. Судя по звукам, здание опустело. В туалет хотелось все больше и больше. Набравшись храбрости, я вышел в вестибюль.

— Далеко собрался? — панибратски спросил меня прапорщик.

— Мне надо в туалет.

— Потерпи немного. Скоро за тобой придут.

— Я не могу терпеть.

— А я ничем не могу тебе помочь. Все туалеты в здании служебные. Здесь, поблизости, туалета нет, а чтобы мне отвести тебя внутрь здания, надо выписать пропуск. Бюро пропусков закрыто, так что потерпи малость.

— Должен же быть у вас туалет для посетителей!

— У нас не бывает посетителей.

— Тогда отведи меня в туалет для задержанных. Задержанные-то у вас есть?

— Ты — не задержанный. Ты — приглашенный на беседу, так что терпи!

Я зарычал, как белка, у которой отобрали любимый орешек, и вернулся на место. Силы терпеть еще были.

Глава 12 В застенках КГБ

Чем занимался разведчик Штирлиц в застенках гестапо, пока папаша Мюллер рыскал по Берлину в поисках радистки Кэт? Штирлиц выкладывал на столе ежика из спичек и размышлял: «Моя позиция в деле Рунге неоспорима». Я фигурки выкладывать не буду. Я и так знаю, что моя позиция в деле Солодова безупречна. Можно, конечно, усмотреть в моих действиях какой-нибудь должностной проступок, но я об этом даже думать не желаю. В застенках надо размышлять на отвлеченные темы.

Например, о Конституции. Прямо передо мной висит плакат с цитатой из Конституции о порядке приема заявлений у граждан. Забавно, но я, имея диплом юриста, Конституцию от начала до конца никогда не читал. На экзаменах из всей Конституции требовалось знать пару-тройку статей. Например, статью шестую: «КПСС является руководящей и направляющей силой советского общества, ядром политической системы СССР». Все остальные статьи в советской Конституции — это набор лозунгов: все плохое запрещается, все хорошее разрешено.

А еще Конституция — это имя жены доцента Моисеенко. Конституция Карловна старше мужа на десять лет. За год общения я никогда не видел на ее лице улыбки. Конституция Моисеенко преподает в Омском университете курс «Марксистско-ленинская этика и эстетика». Студентам ее я не завидую. Конституция Карловна строга без меры, малейшее отклонение от марксистских догм считает преступлением, накрашенные губы у вчерашней школьницы — вызовом обществу.

Муж ее, Владимир Павлович, в быту весельчак, любящий выпить и поговорить на отвлеченные темы. Одно из его увлечений — современная научно-фантастическая литература.

— Андрей, — как-то сказал он мне, — а ты никогда не замечал, что действие в советских фантастических рассказах происходит, как правило, за рубежом? В СССР нашим фантастам не развернуться: у нас нет ни злодеев вселенского масштаба, ни полоумных ученых, мечтающих взорвать весь мир, ни милитаристов, ни корпораций, заменяющих собой правительство. У нас в стране «все правильно», и бороться положительному герою не с чем и не с кем. А вот за границей — другое дело, там есть место для подвига. Но я не об этом. В каждом произведении, где действие разворачивается в капиталистической стране, авторы с особым смаком описывают бытовую сторону жизни героя. Вот он проснулся на шелковых простынях, сел в «Мерседес», закурил сигару, поехал в бар выпить виски. Без виски в наших произведениях ни злодеи, ни положительные герои обойтись не могут. А еще их окружают сногсшибательные красавицы в вечерних платьях, любвеобильные и раскованные. И все они, и мужчины и женщины, не садятся кушать без кетчупа. Ты знаешь, что такое «кетчуп»? Я тоже не знал, специально поинтересовался. Кетчуп — это что-то вроде нашей томатной пасты. Отчего он так популярен на западе, ума не приложу.

Моисеенко закуривает «БТ», пытливо смотрит мне в глаза.

— Андрей, ну что, у вас с Мариной… никак не получится?

Марина — это дочь Владимира Павловича и Конституции Карловны. Ей семнадцать лет, она учится в десятом классе. Ростом Марина на голову ниже меня, слегка полноватая, с не по-девичьи развитой грудью. У Марины округлое лицо, пухленькие щечки, карие глаза, широкий рот и слегка приплюснутый нос. В Марине явно гуляет восточноазиатская кровь. И темперамент у нее не в мамашу, холодную высокомерную немку.

В марте месяце, когда я учился на третьем курсе, доцент Моисеенко пригласил меня к себе домой, помочь ему в работе над докторской диссертацией. Отказаться я, естественно, не мог. Моисеенко был не только очень влиятельным человеком в школе, он был еще членом государственной экзаменационной комиссии по марксистско-ленинской философии.

После разбора материалов, который занял совсем немного времени, я был приглашен к семейному столу. После обеда я и Марина пошли прогуляться по городу. Оставшись наедине, мы очень быстро пришли к единому мнению, что мы ни при каких условиях не сможем быть мужем и женой. Я не соответствовал ее представлениям о будущем супруге, а Марина никак не вписывалась в мои понятия о женской красоте. Жить с человеком, который не привлекателен для меня внешне, я не собирался и не собираюсь до сих пор. Поговорка «Стерпится — слюбится» не для меня.

— Ну что же, — сказала Марина после выяснения отношений, — пойдем, познакомимся поближе? У меня есть ключ от свободной хаты.

Пошли. Познакомились. Обоим понравилось. Стали встречаться. Раз, второй, третий, пятый.

Вскоре Моисеенко отвел меня в сторону и, стараясь не смотреть мне в глаза, сказал:

— Андрей, мы с Конституцией Карловной посоветовались и решили: хватит вам с Маринкой по знакомым уединяться, пустые квартиры искать. Захотите «встретиться» — оставайся у нас на ночь.

Так я стал вхож в семью Моисеенко.

Потом выяснилось, что весь замысел со знакомством принадлежал жене доцента.

— Володя, — сказала она супругу, — у девочки бушуют гормоны, и мы ничего с этим не сможем поделать. Она все равно станет жить половой жизнью. Давай познакомим ее с хорошим, порядочным парнем, и пусть их отношения протекают у нас под контролем… А мужа мы ей потом подберем.

Лукавила, лукавила Конституция Карловна! Она хотела не под контроль взять половую жизнь дочери, а упорядочить ее. Марина-то еще в седьмом классе с превеликой радостью с девственностью рассталась, только папа об этом не догадывался.

…Из вестибюля до меня донесся голос прапорщика, разговаривающего по внутренней связи:

— Промашка вышла: судя по всему, про него забыли. Вот так и получилось: то он был всем нужен, то никому… Уехал он уже, и домашний телефон не отвечает… Он в туалет просится. Куда я его поведу? Если ты на себя такую ответственность берешь, сам и веди. Хорошо, полчаса еще ждем и доложим старшему по смене.

Я посмотрел на время. Первый час ночи. Я провел в одиночестве всего минут сорок, а кажется, что уже скоро утро.

Шум в вестибюле отвлек меня от воспоминаний. Незаметно для себя я переключился на события недавних дней.

«Мое первое предположение, что Лебедева шантажировала свою организацию, оказалось, судя по всему, правильным. Лена предъявила им свои условия, они откупились от нее долларами. Но что делать в СССР с долларами, если ты не имеешь выхода на валютчиков? В банке доллары на рубли не обменяешь, в «Березке» на них товары не купишь. Везде потребуют справку о происхождении валюты. Справки у нее нет. На кой черт ей доллары? Уехать по туристической путевке за границу и там остаться? В капстрану ее ни за что не выпустят. Она не член партии, не замужем, не имеет соответствующего стажа работы. Бежать в соцстрану — смысла нет, тут же выдадут назад. Стоп! О Лебедевой я еще успею поразмышлять. Пора вернуться назад, в Омск».

К августу месяцу я стал в семье Моисеенко своим человеком. Появлялся я у них не очень часто, зато иногда жил по три-четыре дня подряд. Если у меня было свободное время, то я помогал Владимиру Павловичу в разборе его личного архива, в подготовке материалов для докторской диссертации.

Окончив десять классов, Маринка успешно сдала вступительные экзамены в институт. На радостях ее родители умотали в Крым, оставив меня присматривать за дочкой. За неделю совместного проживания мы с Маринкой так надоели друг другу, что возвращение родителей восприняли с облегчением. И тут в театре абсурда началась новая пьеса: Маринка на десять дней уехала в дом отдыха набираться сил перед учебой, а меня Владимир Павлович попросил помочь ему с архивом. Пришлось отложить отъезд домой и часть отпуска провести в Омске.

Теперь я ночевал в Маринкиной комнате один. Утром вместо нее выходил к завтраку, вечером Владимир Павлович и Конституция Карловна желали мне спокойной ночи.

В архиве Владимира Павловича, на мой взгляд, самыми интересными документами были материалы, касающиеся его деда, профессора медицины, известного ученого-экспериментатора. В 1927–1929 годах он по заданию Совнаркома СССР занимался выведением новой (гибридной) породы людей. Скрещивал естественным путем женщин с самцами обезьяны. Эксперименты оказались неудачными. Профессора Моисеенко судили за вредительство и расстреляли. Самым примечательным в этой истории было то, что морально-этическая сторона экспериментов Моисеенко никого не волновала. Очень уж хотелось советскому правительству заполучить «гибридного» человека, способного заменить обычных советских людей на тяжелых и опасных работах.

Примерно в это же время Конституция Карловна откровенно поговорила со мной о вопросах морали.

— Ты можешь думать обо мне все, что угодно: что я двуличная мегера, которая в институте не позволяет студенткам приходить на лекции в коротких юбках, а дома закрывает глаза на разврат. Запомни, Андрей, когда у тебя будут свои дети, ты посмотришь на мои поступки с другой стороны. Свои дети — это не студенты и не коллеги по кафедре.

Весь четвертый курс я был у Маринки «приходящим мужем». Для души я встречался с другими девушками, она, втайне от родителей, блудила со студентами.

Наступило лето 1982 года. Я окончил школу, приказом министра Щелокова Н.А. мне было присвоено звание лейтенанта милиции. Перед отъездом Маринка уговорила меня сфотографироваться на память.

Получив фотографию, Маринка долго рассматривала ее.

— Материальное доказательство бытия, — вздохнув, сказала она. — Я теперь всем буду рассказывать, что ты соблазнил меня, обещал жениться, а потом бросил и уехал в другой город. Здорово ведь, правда?

…В животе у меня кольнуло. Ресурс терпения организма заканчивался. Я вышел в вестибюль.

У стойки проверки документов совещались знакомый прапорщик и младший лейтенант.

— Что, невмоготу? — спросил прапорщик.

— Значит, так! — Мой голос отразился от пустых стен вестибюля и растаял в коридорах огромного здания. — К смертной казни через разрыв мочевого пузыря меня никто не приговаривал. Вы или сейчас ведете меня в туалет, или я сделаю лужу в каморке.

— Минуту потерпи! — попросил офицер. — Одну минуту.

Я демонстративно полез расстегивать гульфик.

Из коридора появился еще один прапорщик с пустой молочной бутылкой.

— На, держи, — сказал он. — Горлышко широкое, не промажешь.

Избавившись от лишней жидкости в организме, я почувствовал, что больше всего на свете хочу курить. Даже чувство голода не так терзало мой уставший организм, как желание затянуться сигаретой. Я снова вышел в вестибюль.

— Теперь что? — хором спросили чекисты.

— Послушайте. Без каких-либо законных оснований вы держите меня взаперти целый день…

— Да едут уже за тобой! — перебил младший лейтенант.

— Тогда я могу закурить? — Я полез за сигаретами.

— Потерпи. Будь мужчиной. Мы не имеем права разрешать приглашенному на беседу лицу курить. Посиди еще немного. Попробуй прочитать цитату из Конституции задом наперед. Это поможет отвлечься.

Действительно, не прошло и получаса, как меня позвали на выход.

Стояла теплая майская ночь. На главной площади города прожектора освещали памятник Ленину и парадный фасад обкома КПСС. Яркими цепочками уходили в бесконечность центральных улиц праздничные гирлянды. Над рекой висела блеклая луна. Сквозь невидимые в небе облака проглядывали звезды.

Я полной грудью вдохнул свежего воздуха и «поплыл». Свобода — осязаемая, ласковая, дурманящая голову пространством улиц и возможностью пойти куда глаза глядят — обняла меня и тихонечко подтолкнула вперед: «Иди, Андрей! Ты свободен. Весь мир перед тобой».

Мне вспомнился фильм «Щит и меч». Советский разведчик Иоган Вайс, пройдя жесткую проверку в гестапо, выходит из тюрьмы, смотрит на небо и многозначительно улыбается. Мне тоже надо придать лицу соответствующее случаю выражение.

Я гордо поджал губы, прищурился, глядя на далекую мерцающую звезду.

— Забирайте вашего зассанца! — крикнул прапорщик из-за моей спины кому-то в темноту. — Надоел он нам со своим нытьем.

Вот ведь сволочь! Такой торжественный момент испортил. А некультурно-то как: «зассанец»! Услышал бы его Феликс Эдмундович, покраснел бы до корней волос.

От стоящего в тени здания автомобиля отделился силуэт мужчины и быстро подошел к нам. Матвеев. Я обнял его и почувствовал пьянящую гордость за принадлежность к организации, которая не бросает своих сотрудников в трудную минуту. Пока я был на «беседе» в КГБ, мои коллеги развили бурную деятельность и добились моего освобождения. Если бы не они, сидеть бы мне в комнате для посетителей до утра, читать Конституцию да выпрашивать у чекистов то глоток воды, то затяжку сигаретой.

— Как ты, брат? — спросил Матвеев, ведя меня к вьюгинской «Волге». — Выдержал натиск упырей? Мы в тебе не сомневались.

По пустынным ночным улицам Санек, водитель Вьюгина, гнал, не соблюдая правил, на прямых отрезках развивая скорость километров под сто. Не успел я выкурить сигарету, как мы остановились у РОВД.

В кабинете Вьюгина меня дожидались он, Игошин и Зыбин. Сергей Сергеевич, едва я переступил порог кабинета, вышел из-за стола, крепко обнял меня.

— Как ты там, Андрей, все нормально? — спросил Вьюгин. — В клетку они тебя не закрывали?

Я, перепрыгивая с одного на другое, начал рассказывать события прошедшего дня, но все замахали руками:

— Завтра, Андрей, завтра! Сегодня уже третий час ночи, по домам пора. Завтра оклемаешься, придешь в себя и все расскажешь. А пока…

Начальник райотдела достал из сейфа бутылку «Пшеничной», отработанным движением сдернул пробку, собственноручно разлил водку в приготовленные Зыбиным граненые стаканчики.

Игошин поставил на стол кружку с водой. Запивать.

Мы подняли стопки, выжидающе посмотрели на начальника.

— Что я вам хочу сказать, мужики. — Вьюгин сделал паузу, собираясь с мыслями. — В апреле два наших сержанта из ППС были в отгулах и повели в будний день студенток в кино. На выходе всех зрителей проверяли сотрудники КГБ: «Почему вы не на работе в дневное время?» К нашим парням претензий не было, а вот студентки, оказалось, сбежали с лекций. Комитетчики накатали официальную бумагу в институт, девчонок отчислили с последнего курса. Но это еще не все! Сегодня я получил представление из КГБ. Они требуют наказать наших сержантов за то, что они не проверили, в свободное ли от учебы время студентки пошли с ними в кино. Вот так и живем, с каждым днем все хуже и хуже, и неизвестно, куда катимся.

«Даже если это он убил Ленку, я никогда не продам его. Он мне как отец родной. Даже больше, чем отец. Мой отец никогда не понимал меня, а с Вьюгиным я дышу одним воздухом, в нас течет одна кровь, мы слеплены из одного теста».

— Но им нас не сломать, никогда и ни за что! — Вьюгин, не оборачиваясь, показал на портрет Дзержинского за спиной. — Пусть его псы запомнят, как бы нас ни прессовали — мы своих не сдаем, из любой передряги вытащим. Сам погибай, а товарища выручай! На том стояла, стоит и будет стоять советская милиция!

Мы, не чокаясь, выпили.

— Андрей, завтра до обеда отдыхай, — разрешил Вьюгин. — После семи зайдешь, расскажешь о своих похождениях.

От начальника Игошин повел меня в кабинет инспекторов уголовного розыска. И здесь меня ждали. На столе ушедшего в отпуск Шахбанова Елькин и Матвеев постелили газету, порезали хлеб, сало, расставили разномастные стаканы.

— Андрюха, — сказал Матвеев, доставая из сейфа сколотые канцелярской скрепкой бумаги, — пока мы маракуем, ты почитай расклад и запомни его, как «Отче наш». Если завтра тебя областники или комитетчики дернут, ты им должен пропеть все слово в слово.

Я отпил из чайника воды, закурил, сел за свой стол. В животе приятно растекалось водочное тепло. Организм, предвидя предстоящие возлияния, переключился на критический режим работы. Как только внутренняя энергия во мне закончится, я начну тормозить, клевать носом и усну. Но пока, часа на два, на три, меня еще хватит на полноценную, полную разума и действия жизнь.

Первой из бумаг был рапорт.

«Начальнику Заводского РОВД Вьюгину С.С. Секретно.

Во время плановой встречи агент Клоп сообщил, что некто Виктор Солодов хранит дома крупную сумму денег в иностранной валюте. Матвеев».

В углу рапорта размашистая резолюция Вьюгина: «т. Зыбин А.П. Организуйте оперативные мероприятия по изобличению преступника».

Внизу рапорта виза начальника ОУР: «тт. Матвеев С.Л., Лаптев А.Н. Установить личность Солодова, приступить к оперативной разработке фигуранта».

«Теперь Витьку конец, — подумал я. — Никому он добровольно ничего не выдавал. Это мы с Матвеевым вышли на контакт с ним и провели оперативную комбинацию, во время которой он признался в незаконном хранении валюты. Да и черт с ним! После стишка про Брежнева у меня к нему какое-то чувство физического отторжения. Пускай сидит, если ему так на роду написано».

Я взял авторучку, в самом конце листа написал «Ознакомлен», поставил позавчерашнюю дату и подпись.

Следующим документом был план оперативно-разыскных мероприятий по разработке преступной деятельности гражданина Солодова В.Н.

— Серега, — сказал я, оторвавшись от бумаг. — А разве валютчики — это не по линии БХСС?

— Мой агент сообщил о преступлении, значит, валютчик мой.

Я бегло ознакомился с планом.

«п. 3. Планируемая дата проведения — 4 мая 1983 г. Под благовидным предлогом (похороны общей знакомой) инспектору Лаптеву А.Н. выйти на контакт с Солодовым. В ходе оперативного опроса выяснить, имеет ли он валюту и как намерен ей распорядиться».

Я подписал план, вернул документы Матвееву.

— Серега, а как вы узнали, что меня комитетчики повязали? Уж не Николаенко ли сообщил?

— Первым узнал Вьюгин. А из областного УВД нам только недавно позвонили, когда мы уже все разведали и план составили.

— Как только вы из общаги вышли, — добавил Елькин, — так Вьюгину кто-то позвонил и сообщил, так, мол, и так, неизвестные лица увезли вашего Андрея Лаптева на черной «Волге». Остальное было делом техники. Я метнулся к знакомым в областное УВД, узнал, за что тебя могли задержать, а Серега все документы выправил. Ну что, не пора ли нам причаститься?

— Мне завтра работать. — Игошин жестом показал, что он — пас.

— Завтра мне Вьюгин выговор объявит, — сказал Матвеев, — так что с тебя, Андрюха, причитается.

— За что тебе выговор? — не сразу понял я.

— По плану я должен был обеспечить тебе оперативное прикрытие во время похорон, но отвлекся, не уловил момент, когда ты с Солодовым на контакт вышел. Ну что, вздрогнем?

Мы подняли стаканы.

— За выговор! Дай бог, чтобы не последний! — С чувством юмора у Сереги всегда было все в порядке.

Распив бутылку, я, Елькин и Игошин на машине дежурной части поехали по домам, а Матвеев остался спать в кабинете.

Подъезжая к общежитию, я ощутил жгучее, просто всепоглощающее желание заняться любовью. Мое тело, разум, душа — все требовало половой разрядки.

«К кому можно пойти ночью и пьяным? В женскую комнату не попрешь. Хотя и Галька, и Маринка Селезнева, и даже Светка из хлебопекарного цеха наверняка бы мне не отказали. Я ведь из заключения возвращаюсь, меня пожалеть надо, помочь стресс снять. Остается Инга. Она сама сидела, должна войти в положение».

Осторожно проскользнув мимо задремавшей вахтерши, я поднялся на этаж, постучался к Инге. Она открыла заспанная, в мятой ночной рубашке. Я шагнул в темноту комнаты, сбросил на стул пиджак, притянул ее к себе и жадно стал целовать в губы. Ни слова не говоря, Инга ловко высвободилась, выскочила в коридор.

— Или ты сейчас уберешься прочь, или я буду визжать до тех пор, пока всю общагу на уши не подниму, — громко сказала она.

Я не стал ее ни в чем убеждать, вышел из комнаты и нос к носу столкнулся с практиканткой, одетой в домашний халатик, накинутый поверх ночной сорочки. Потупив глаза в пол, она обошла меня и скрылась в своей комнате.

«Дважды минус, — подумал я. — Это судьба. Если бы я приехал на пять минут позже или на пять минут раньше, практикантка бы успела подняться к себе в комнату. Проклятая синусоида снова обманула меня да еще лишила перспектив ухаживания за хорошенькой девушкой».

Позади меня что-то шлепнулось на пол. Я обернулся. Это Инга выбросила в коридор мой пиджак.

Я пожал плечами, подобрал пиджак и пошел спать.

Виктора Солодова судили осенью. Я выступал на его процессе свидетелем обвинения. По совокупности статей, за антисоветскую агитацию и пропаганду, за незаконное хранение иностранной валюты он получил шесть лет колонии строгого режима. Больше я о нем ничего не слышал.

Глава 13 Инга

В четверг после обеда я поочередно встретился со всеми агентами, находящимися у меня на связи. Всем им я поставил задание — найти похищенную у гражданки Мякиной четырехколесную детскую коляску синего цвета. На днище, на фанерке, авторучкой муж потерпевшей нарисовал знак американского доллара.

— Запомни, — говорил я каждому из агентов, — детская коляска — громоздкая вещь. Это не воротник с пальто и не хрустальная ваза. Коляску в сумку не спрячешь. Из общежития коляску укатили своим ходом, а значит, она где-то в нашем районе. Как я представляю, коляску украла какая-то беременная лахудра или ее друзья-подруги. Беременность у воровки первая, вот она и старается, чтобы все было «не хуже, чем у людей».

— Скорее всего, коляску для малолетки стибрили, — предположил агент Итальянец. — Если бы взрослая баба была, понты бы пулять не стала. Знаю я одну бичевскую семейку, дочка у них на сносях, вот-вот родит. Схожу, гляну, что к чему.

С Итальянцем, самым ценным своим агентом, я всегда встречался в кинотеатре «Ударник». В оговоренное время я со служебного входа заходил в кинотеатр, своим ключом открывал мастерскую художника. Если мастер был еще на работе, то я отправлял его в фойе, поболтать с билетершами. В это же время Итальянец брал билет на дневной сеанс. Как только начинался фильм, он выходил из зрительного зала в мужской туалет, немного «ошибался» дверью и попадал в мастерскую. Получив задание, Итальянец возвращался досматривать фильм. По этой схеме я больше ни с кем из агентов не встречался.

— Николаевич, — Итальянец был старше меня на двадцать лет, но обращался всегда по отчеству, — а что за кипеж такой странный с коляской? Ее что, у дочки почтенного человека умыкнули?

— Потерпевшая — обычная баба, но тут дело принципа.

— Если дело принципа, то это серьезно. Тут я постараюсь. — Итальянец протянул руку, щелкнул пальцами.

Я отсчитал ему три десятки.

— Скупо платят в вашей милиции, — сказал он, пряча деньги в карман брюк.

— Завербуйся в КГБ, у них наверняка оклады выше.

— Я пошутил, — серьезно ответил он. — Так-с, с заданием все понятно, про Голубя я тебе рассказал. Вот еще что, Николаевич, слышал я про одного залетного фраера-домушника…

Раскрытием кражи детской коляски я хотел утереть нос Зыбину. Уж слишком не понравился мне его тон во время нашей последней беседы.

К семи часам вечера я отошел от вчерашних приключений, и у меня изменился жизненный настрой. Если вчера, после освобождения, да еще после рюмки водки я бы выложил Вьюгину все, что узнал о нем и о Лебедевой, то сегодня я уже не горел желанием делиться с начальником возникшими в отношении его подозрениями. Выспавшись и отдохнув, я стал осторожнее.

«Как знать, а вдруг Вьюгин — убийца, а его скорбь на похоронах — это просто умело разыгранный спектакль? Если убийца — он, то его разоблачение — это дело ближайших дней. Лучше всего мне вернуться в зрительный зал и оттуда понаблюдать за развитием пьесы. В ней, кстати, с каждым днем все больше участников. Впору программку попросить, чтобы не запутаться, кто с кем в каких отношениях состоит».

К вечеру и у Вьюгина изменилось настроение. Теперь это был не удрученный навалившимися невзгодами мужчина средних лет, в прострации рассматривающий дверь собственного кабинета, а уверенный в себе милицейский руководитель, способный постоять за себя и своих подчиненных.

Когда я вошел, Вьюгин разговаривал по телефону. Судя по самодовольной ухмылке, разговор доставлял ему удовольствие.

— Зря вы так, Василий Семенович. — Начальник райотдела жестом указал мне на место за приставным столиком. — Ноль два процента — это не минус, а самый настоящий плюс! На полугодие я добавлю еще чуток и выйду на полпроцента лучше прошлого года… А я-то тут при чем? Если Кировский отдел валит показатели, то пусть у Золотарева голова болит… Василий Семенович, только из уважения к вам! Завтра пожертвую на благо города три кражи, больше не могу… Нет, нет, откуда! Я по хулиганам сам процент не тяну… Алиментщика дам, но только одного.

— Город по апрелю месяцу показатели не вытягивает, — сказал Сергей Сергеевич, положив трубку. — А у нас-то еще резервы есть. Мы пока на коне. Ну, рассказывай, куда ты делся на похоронах и как тебя в КГБ занесло.

Стараясь не вдаваться в мелочные подробности, я рассказал Вьюгину об основных событиях вчерашнего дня и начала ночи.

— Значит, так, — выслушав меня, сказал он, — про Солженицина и порнографический рассказ — это туфта. Это они тебя так калибровали, настраивали на предстоящий разговор. Я не знаю, какими методиками они пользуются, но одно могу сказать тебе со стопроцентной точностью: никогда комитетчики своих дел при постороннем обсуждать не будут.

— А водитель?

— Если бы события не разворачивались так спонтанно, то я бы решил, что даже девчонки в коротких юбчонках появились не случайно. Комитетчики любят обстоятельные постановки, но тут им явно пришлось действовать по шаблону: водитель — замшелый ретроград, один из чекистов — словоохотливый балагур, второй — вдумчивый профессионал, видящий всех насквозь.

— А про «Ивана Денисовича»?

— Когда-то, говорят, этот рассказ был опубликован в журнале «Новый мир». Если бы Солженицын не ударился в антисоветскую деятельность, то об этом рассказике бы давно все забыли, и никто бы его не запрещал.

— Про нашего комсомольского вожака вы что думаете?

— Комсорг наш на стукача не тянет. Он обыкновенный болтун. Через таких, как он, комитетчики собирают сведения о происшествиях в отделе. Сортируют их по степени достоверности, а потом, в частных беседах, проверяют, какие события имели место, а какие оказались пустопорожней болтовней.

— Слишком хорошо они осведомлены обо всем.

— Ерунда! Это обычная тактика — ошеломить человека потоком информации и заставить его поверить во всемогущество КГБ. Возьми случай, когда к тебе пришла девка без юбки. Наверняка ведь все в общаге об этой шутке знают, ни для кого она не секрет. Слово за слово, слухи дошли до чекиста, курирующего хлебозаводы. Он сделал соответствующую отметку в литерном деле на ваше общежитие. Потом разговор с тобой. В нужный момент чекист ненавязчиво упоминает об этом случае, и у тебя складывается впечатление, что ему известно обо всех женщинах, с которыми ты крутишь шуры-муры. А ему на самом деле ничего не известно. Он такими приемами прощупывает тебя, готовит к вопросам, которые по-настоящему интересуют его. Плевать в КГБ хотели, с кем ты спишь. Их интересует общее настроение рабочего класса после прихода к власти Андропова. Ты думаешь, почему они цену на водку скинули? Заигрывают с пролетариатом, чтобы не получилось как в Польше.

— Мне завтра в областное управление выходить?

— В райотдел. Николаенко заявил, что больше он с тобой работать не будет.

— Сергей Сергеевич, последнее. Что с Андреевым, он ведь неплохой парень. Когда надо, сутками пашет.

— Ты знаешь, я не сторонник выносить сор из избы, но и грязью обрастать не собираюсь. Если в КГБ козыряют пьянством Андреева, то я переведу его начальником смены в медвытрезвитель.

Новость об отстранении от дела Лебедевой показалась мне тревожным звоночком.

«Убрав меня из областного УВД, Николаенко перекрывает Сергею Сергеевичу источник информации о ходе расследования и полученных доказательствах. И все бы ничего, но при таком раскладе я автоматически попадаю в лагерь сторонников Вьюгина. Грохнется Сергей Сергеевич и меня за собой потянет».

Проклятый Николаенко! Как стал мне сниться по ночам, так никуда мне от него не деться. Куда я — туда и он. Или куда он, туда и я. Смотря с какой стороны посмотреть.

На входе в общежитие я столкнулся с практиканткой. В ее глазах было разочарование. Что поделать! Назад события прошлой ночи я не прокручу. Видела меня в неловкой ситуации, и черт с ним! Я к ней в женихи не набивался, и разочаровываться в моем поведении ей нечего. Лариска гораздо больше прав на меня имеет, но претензий не высказывает. Хотя как она их выскажет, если мы почти неделю не виделись?

Придя к себе в комнату, я навел порядок, сложил все разбросанные вещи по местам.

«Интересно, что они у меня искали? — думал я. — Вряд ли доллары. Про фотографию никто не знает. Что еще могла Лебедева оставить мне на хранение?»

В дверь комнаты уверенно постучали, ход моих мыслей перепрыгнул с одного на другое.

«Николаенко достоверно известно, что накануне своей гибели Лебедева настойчиво искала встречи со мной, — отчетливо понял я. — Но он не знает, встретились мы или нет. А если ему неизвестен результат нашей встречи, то я теперь буду у Николаенко под постоянным наблюдением».

Я открыл дверь. Инга с ребенком.

— Посиди с мальчишкой, — сказала она, — мне надо срочно отлучиться.

— Инга, я в детях не специалист, — предупредил я.

— Он уже большой. Посидишь, поиграешь с ним, я быстро.

Она всучила мне младенца и умчалась.

Ребенок был в ползунках. Он злобно посматривал на меня, посасывая пустышку. Я дал ему палец. Младенец схватил его и стал выкручивать. Я сделал ему «козу». Ребенок сплюнул пустышку на пол. Я положил его на кровать, сам сел рядом. Младенец перевернулся на живот, встал на четвереньки и пополз по одеялу.

«Может, он уже ходить умеет?» — подумал я.

Но ноги еще не держали его. Зато ползать по комнате ему понравилось. Мне пришлось ползать следом. Никогда не думал, что сидеть с ребенком так хлопотно: ни покурить, ни чай попить — ни на минуту нельзя отвлечься. На месте ребенок не сидит. Он подполз к коробке с мусором, опрокинул ее, нашел окурок и потянул его в рот. Отшлепать бы его, да сам виноват. Незачем было его к коробке подпускать.

Инга вернулась довольно быстро. В руках у нее были две наполненные продуктами холщовые сумки. Из одной выглядывало горлышко винной бутылки.

— Пошли ко мне, — сказала она. — Посидим, помянем Ленку.

— Какую Ленку? — обреченно спросил я. — Лебедеву?

Все мои планы остаться в стороне от событий, разворачивающихся вокруг убийства бывшей одноклассницы, летели в тартарары.

— Я была вчера на ее похоронах, видела тебя, но не знала, что ты — это ты. Ленка, когда рассказывала про тебя, всегда говорила только «Андрей».

Делать нечего. Я взял ребенка на руки, отер ему слюнявый рот и пошел за Ингой. По пути нам встретились девчонки со второго этажа, так что не удивлюсь, если вскоре меня запишут к этому младенцу в папаши.

Обстановка в комнате Инги отличалась от моей только детской кроваткой в углу и холодильником «Саратов», спрятанным от посторонних глаз за торец встроенного шкафа. В остальном — тот же набор казенной мебели. Даже кровать была как у меня — односпальная, с панцирной сеткой.

— Инга, холодильник же запрещено иметь, — сказал я, наблюдая, как она раскладывает продукты из сумок по полкам «Саратова».

— Я все эти жилищно-бытовые комиссии дальше порога комнаты не пропускаю, а от входа холодильник не видать. И потом, я — мать-одиночка, мне же надо где-то молоко хранить. Ты есть хочешь?

Предложение покушать, не выпить-закусить, а именно покушать, то есть посидеть за столом с полноценным ужином или обедом, означало в нашем общежитии высшую степень уважения.

— Пельмени будешь? — Не дожидаясь ответа, она взяла кастрюльку, достала из морозилки пачку магазинных пельменей и вышла на кухню.

— Мне опять с тобой сидеть? — сказал я ребенку.

Он, держась за прутья кроватки, встал и отчетливо сказал: «бяка».

Я, воспользовавшись отсутствием хозяйки, решил проверить холодильник. Как только я открыл его, младенец издал протяжный звук, словно поразился содержимому «Саратова»: тут были два куска копченой колбасы, банка красной икры, завернутый в пергамент сыр, крупнозернистый домашний творог в целлофановом пакете, молоко. В морозильной камере лежали датская курица в фирменной упаковке и бутылка водки. По сравнению с содержимым холодильника Солодова тут был Клондайк. Яйца, кстати, тоже были.

— Твоя мамаша живет не по средствам, — сказал я младенцу. Он промолчал.

Вернувшись с кухни, Инга быстро собрала на стол. Мне, как мужчине, выпала почетная обязанность откупорить бутылку и разлить водку по стопкам.

Окинув взглядом стол, я не нашел на нем никаких деликатесов. Вместо колбасной нарезки и бутербродов с икрой — пельмени из колбасного фарша, хлеб, лук и водка.

— Я думал, ты меня икрой угостишь, — с наигранной претензией сказал я.

— Вино, сыр и икра — это для любовника, он на той неделе должен приехать. Ну что, помянем Лену! Хорошая девчонка была.

Пила Инга, как мужик, одним глотком.

— Я думала подойти к тебе на похоронах, — сказала она, закусывая дымящимися пельменями, — потом смотрю, Солодов возле тебя трется, а я его, размазню, на дух не переношу. Потом Дашка стала тебе глазки строить…

— Дашка — это кто?

— Жена Вьюгина Сергея Сергеевича.

— А-а-а, — протянул я, вложив в это протягивание всю гамму охвативших меня чувств.

— Ты на меня за вчерашнее не обижайся, — перескочила она на другую тему. — Не люблю я, когда меня за доступную давалку считают. Если надо, то я себе мужика всегда найду, а вот так, среди ночи — ну его на фиг! Да и не нравишься ты мне как мужчина.

— Ладно, черт с ним, — сказал я, разливая водку. — Перед практиканткой, правда, неудобно.

— Чего тебе неудобно? Ты глупый человек, Андрюша. Если я тебя к себе не пустила, это значит, что между мной и тобой ничего не было. Ты как был свободным мужчиной, так и остался им.

— Странная, однако, логика.

— Погоди, сейчас практикантка выберет время и подкатит к тебе под благовидным предлогом. У нее не так много времени осталось. Месяц или полтора, не больше. А потом — домой! А дома мама с папой, во взрослую любовь не поиграешь.

— Ты думаешь, я ей нравлюсь? — Проект с практиканткой стал обретать новые перспективы.

— Не то слово! Она млеет, когда видит тебя. Молодая еще. Не разбирается в мужиках.

— Я вижу, ты здорово разбираешься, — недовольно возразил я.

— Андрей, я за свою жизнь мужиков повидала больше, чем у тебя зубов во рту. Меня моя мамаша под своих собутыльников с двенадцати лет подкладывала. Ты в двенадцать лет еще нецелованный мальчик был, а я уже на практике знала, как детей делают.

— Веселенькое детство у тебя было.

— Я родилась и выросла на городской свалке. Там у детей детства нет.

— Скажи, а Инга, это твое настоящее имя?

— Конечно, настоящее. На свалке любят давать детям вычурные имена. У меня брата Родриго звали. У соседей девчонка была Алиса, а сын — Леопольд. Представь: свалка, крысы бегают, бродячие собаки в стаи сбиваются, дым, смрад — и Леопольд, весь в белом!

— Я как-то прикинул, что ровно половину всех девушек, с которыми учился в школе и которых вообще знал, зовут или Лена, или Марина. Если светленькая — то Лена, если брюнетка — то Марина. Если родители ошиблись и темненькую девочку назвали Леной, то она вырастет и обязательно перекрасится.

— А у мужиков что, не то же самое, что ли? Каждый второй или Андрей, или Сергей. Кстати, практикантку Леной зовут.

— Вот-вот, она — наглядный пример моим наблюдениям, у нее осветленные волосы. У Лебедевой, кстати, тоже. Когда она в школе училась, то не была такой ярко выраженной блондинкой. Кстати, где ты с ней познакомилась?

— В «Изумрудном лесу» вместе работали.

Я с сомнением посмотрел на нее. Что Инга могла где-то работать, я допускаю, но чтобы вместе с Лебедевой? Одна — ухоженная симпатичная девица, а у другой татуировки на веках. Что-то вместе они плохо сочетаются.

Инга сделала вид, что не заметила моего скепсиса.

— «Изумрудный лес», — сказала она, — это дом отдыха профсоюзов. Ленка там работала администратором, а я полы мыла. У Ленки и ее сменщицы была отдельная комната с душем и кухонным уголком, а у меня — койко-место в домике для обслуживающего персонала. Но работали-то мы в одном заведении, тут слова из песни не выкинешь.

— Давно вы познакомились?

— Я пришла в дом отдыха весной 1981 года, а Ленка зимой, ближе к Новому году. Но обе мы туда попали по протекции Журбиной. В «Изумрудный лес» кого попало даже полы мыть не берут.

Я вспомнил «свадебную» фотографию. На таком мероприятии обслуга должна быть проверенная. К гостям Ингу, конечно же, не подпустят, но ведь в щелку можно подсмотреть, чем там народ занимается! Эх, спросить бы напрямую, в доме отдыха «свадебные» оргии устраивали или нет? Так ведь не ответит. И правильно сделает.

Инга снова оставила меня сидеть с ребенком, а сама ушла подогревать ему молоко. Я покурил в форточку, пощекотал пацана по животу, потом подумал и осмотрел гардероб у хозяйки. Ни одной стоящей вещи. Все наряды из магазина «Женская одежда». Ширпотреб.

Вернувшись с нагретым молоком, Инга покормила ребенка, переодела его и вернулась за стол.

— Давным-давно, — продолжила она, — я решила начать жизнь заново и приехала сюда, в город, где у меня был один-единственный, зато надежный, друг. Он свел меня с Вьюгиным. Я все откровенно рассказала Сергею Сергеевичу про себя и попросила помочь устроиться в новой жизни. Он познакомил меня с женой, та — с Валентиной Павловной. Журбина за один день решила все мои проблемы. Представь, меня не только взяли на работу без трудовой книжки и характеристики, меня в общежитие устроили без паспорта. Паспорт мне потом Вьюгин сделал. Вот такие, Андрюша, у Валентины Павловны связи были. Да что там были, она и сейчас в любой кабинет в облсовпрофе дверь ногой открывает. На любую базу, как к себе домой, заходит, любой дефицит достанет.

— «Мама с папой говорят, в жизни все решает блат», — процитировал я строку из популярного стишка.

— Блат — это и есть сама Валентина Павловна. Она все может. Надо было ей Ленке гостинку ордерную сделать, Валентина Павловна ходатайство от районо подготовила, в райисполком съездила, переговорила, с кем надо, и Лена, незамужняя, без детей, получила комнату со всеми удобствами. Была бы Ленка замужем или работала бы подольше, Журбина бы ей таким же макаром квартиру сделала. Для своих профсоюзные работники ничего не жалеют.

— А чего тогда Журбина тебе гостинку не пробила?

— Ты издеваешься? Сравнил меня и Ленку. Она у Валентины Павловны доверенным человеком была, а я за их гостями объедки на помойку выносила. Эту-то комнату дали, и то слава богу!

— Инга, судя по икре, у тебя тоже блат остался.

— Чего ты прицепился к этой икре? У меня любимый человек приезжает в командировку, я хочу его встретить по-человечески. — Она закурила, разлила еще по одной. — Отец моего ребенка работает в Кировском райисполкоме. Когда я его попрошу, он мне достает продукты. Правда, стоимость их потом из алиментов высчитывает. Скупердяй.

— А с ним ты как умудрилась познакомиться? — не подумавши, ляпнул я.

— Я что, не женщина, что ли? — дернулась Инга. — Или ты про это говоришь?

Она провела рукой у себя перед глазами.

— Знаешь поговорку: «Некрасивых женщин не бывает, бывает мало водки». В тот день, когда я с ним переспала, водки было достаточно.

— Ему — понятно, а ты… — Я замялся, не зная, как бы корректнее сформулировать вопрос.

— Ты хочешь спросить, на кой черт мне сдался обрюзгший женатый мужик? Тут все еще проще. Я за полста рублей с любым бы переспала. Даже с тобой. Даже сейчас.

— Я еще мало водки выпил, — огрызнулся я.

— Один-один. Ничья.

В комнате становилось жарко. Инга скинула блузку, осталась в облегающей майке. Бюстгальтера под майкой не было, но грудь ее я уже видел, так что своим стриптизом она меня не впечатлила.

— Не обращай на меня внимания, — сказала Инга примирительным тоном. — Меня иногда тянет покуражиться над тобой, поставить тебя на место. Когда еще я с настоящим ментом в кошки-мышки поиграю.

У Инги были темные, практически черные волосы ниже плеч, черные глаза, смуглая от природы кожа лица. На переносице проступали веснушки. Я никогда не думал, что у смуглых людей могут быть веснушки, но у нее были.

— Расскажи мне про «Изумрудный лес», что у вас там за контора была?

— Почему была, она и сейчас есть.

Ребенку стало скучно в кроватке. Он швырнул в нас маленький резиновый мячик, попал в пустую стопку.

— Не хулигань! — Инга взяла ребенка на руки. — Похож на меня?

— Маленькие дети не похожи ни на кого, они сами по себе.

— Ничего-то вы, мужики, в детях не понимаете. — Она вытряхнула из пачки сигарету, закурила.

— А ничего при нем курить?

— Пускай привыкает. Его ждет трудная судьба. Главное, чтобы по моим стопам не пошел.

— Инга, а за что ты в спецшколу попала?

— Мать свою убила.

— Серьезно?

— Конечно, серьезно. Она мне надоела до смерти, издевалась надо мной как хотела. Все своим собутыльникам меня предлагала за бутылку вермута или за папиросы. За ведро картошки как-то раз зимой отдала. Я подождала, когда наступит мой день рождения, и зарезала ее спящую.

— Тебе тринадцать лет было?

— Почти четырнадцать. Как раз тот возраст, когда начинаешь задумываться о дальнейшей жизни. У меня было два пути — либо подохнуть на этой свалке годам к тридцати, либо сбежать. Но просто так со свалки не убежишь. Если поймают и вернут назад, то забьют до смерти и захоронят в отвалах. Тогда я решила прикончить мамашу и сдаться милиции. Дождалась, пока подойдет мой день рождения, и за два дня до его наступления убила ее. Если бы еще недельку протянула, то огребла бы лет шесть зоны, а так три года в спецшколе — и на свободу!

— А брат твой, он как?

— Не знаю. Сидит, наверное. На свалке пройти через зону — это как в обычной жизни в армии отслужить… Давай сменим тему разговора. Тебе рассказать про «Изумрудный лес»?

Я кивнул в знак согласия.

— «Изумрудный лес» — это дом отдыха областного совета профсоюзов. В нем три жилых корпуса и общежитие для обслуживающего персонала. Два больших корпуса для всех отдыхающих, третий, маленький, — только для блатных. У Журбиной в нем был персональный номер люкс: две комнаты, санузел с ванной, телевизор, холодильник. В этом корпусе своя столовая, там готовят по специальному меню, к обеду подают бокал сухого вина. Ты пробовал когда-нибудь кетчуп? Я пробовала. Вкусная штука, с ним можно любую дрянь съесть.

— Что еще пробовала?

— Уху из стерляди, мидий в винном соусе, мясо всякое. Там ведь как: приходят отдыхающие в столовую, две ложки съели и пошли по номерам. Аристократы, мать их, все о фигуре заботятся! Икру не доедают, к вину иной раз вообще не притрагиваются. По обычаю, все не использованные продукты забирают повара и администраторы. А все, что осталось на столах, — это собственность обслуги. Придешь после праздника зал мыть — на два дня продуктов запасешься.

Она встала, переоделась у дверей в поношенный домашний халат.

— Там хорошо жилось! — продолжила Инга. — Работы немного, еды хватало, свободного времени полно. Я там книг перечитала целую библиотеку. Но если у наших гостей банкет, то тут держись! Пляски до утра, дым коромыслом, посуду перебьют, насвинячат — нам потом на целый день работы. Банкеты проводились только в нашем корпусе и только для наших гостей. В остальном доме отдыха никаких пьянок-гулянок. Спиртное можно купить только в баре с обеда и до восьми вечера. После одиннадцати отбой.

— А где Ленка работала?

— Вначале в общем корпусе администратором была. Потом к нам перешла.

На улице смеркалось. Инга уложила ребенка спать. Мы допили водку, подумали взять еще бутылку, но решили не злоупотреблять.

— Как-то раз Журбина вызвала меня к себе, — рассказывала Инга, — и стала подробно расспрашивать о спецшколе, о том, как я попала туда. И вот в тот момент, когда я призналась, что убила свою мать, у Валентины Павловны проскользнула легкая такая усмешка, едва заметная. Я на свалке видела один раз такую. Прибился как-то к нам бродяга и стал рассказывать нашему соседу дяде Вите, какой он в зоне крутой был. Тот слушал, слушал, усмехнулся и говорит: «Мне пятьдесят лет, из них я тридцать хозяину отдал, а ты мне заливать будешь, что по первой ходке в воровском углу спал?»

Она замолчала, рассматривая себя в оконном отражении.

— А что потом?

— Со мной или с бродягой? Меня Журбина после этого разговора перевела в маленький корпус, а бродягу мужики увели на отвал и закопали живьем, чтобы врал поменьше.

— Я вижу, у вас там с советской властью не очень.

— Какая советская власть на свалке, пошутил, что ли? Там все живут по своим законам: хибары строят где хотят, дети в школу не ходят, все поголовно промышляют стеклотарой да вторсырьем. Меня когда в спецшколу оформляли, то выяснили, что на меня нет свидетельства о рождении, а у матери никогда не было паспорта.

— А как же тогда тебе возраст определили?

— По справке из роддома.

— Журбина всегда так элегантно выглядит или специально для похорон принарядилась?

— Всегда. Она, пока не накрасится и себя в порядок не приведет, утром из своих покоев не выходила. Костюмчик на ней видел? Это ее персональный портной так обшивает. Деньги есть, почему бы их на себя не потратить? Если бы ты ближе к Журбиной подошел, то увидел бы, какие у нее руки гладкие. Уколы ставит, чтобы морщин на руках не было.

— Какие уколы, зачем? — удивился я.

— Ничего ты, Андрюша, в женщинах не понимаешь, а все туда же — опытного кобеля из себя строишь. У женщины, чтобы ты знал, в первую очередь стареет кожа на шее и на руках. На шею можно газовую косынку повязать, а вот руки ничем не скроешь — в перчатках же не будешь к гостям выходить. Чтобы у женщины на руках морщин не было, специальные уколы под кожу ставят.

— Да по Журбиной и так видно, что ей не тридцать лет. Зачем кожу на руках разглаживать, если лицо немолодое?

— Я же сказала, что ты ничего не понимаешь в женщинах. Хочется ей ухоженные руки иметь, что с того? Понятно, что за девочку ее никто не примет, но ты посмотри на ровесниц Валентины Павловны, многие из них так ухоженно выглядят?

— Инга, а что за плешивый мужик с ней на похоронах был, не муж ее?

Инга засмеялась.

— Ты пошутил насчет мужа? Это Валерик был. Даже не знаю, как его представить. Официально он оформлен сторожем в доме отдыха, а неофициально Валерик — водитель личной «Волги» Журбиной и ее самый доверенный человек. Что-то вроде ее персонального слуги и сожителя одновременно. Он у Валентины Павловны как ручная собачонка: знает свое место и живет не тявкая. Иногда на Журбину нападает блажь порезвиться с молодым пареньком из гостей, и она оставляет у себя мужика на ночь. Валерик воспринимает это как должное. Имеет над ним власть Валентина Павловна, имеет, и еще какую!

— Странные какие-то у них отношения…

— Странные, говоришь? — усмехнулась Инга. — А если бы все наоборот: и была бы не Валентина Павловна Журбина, а Валентин Павлович Журбин, тогда как, тогда все нормально бы было? Имел бы этот Валентин Журбин бессловесную жену и кучу любовниц, кутил бы с ними день и ночь, никого не стесняясь, и все бы нормально было? Мужчина — имеет право! Чушь все это! У кого власть и деньги, тот и устанавливает правила. Если бы Журбина была простой ткачихой или уборщицей в цехе, то ее бы все осуждали, а так — она вне критики. Веселая вдова, что с нее возьмешь! Как хочет, так живет.

— Так она вдова? Это меняет дело. Вдовы — они такие, кто-то в черном платочке ходит, а кто-то упущенное наверстывает семимильными шагами.

Поздним вечером, когда движение в коридоре стало стихать, я пошел домой. В дверях Инга остановила меня, развернула к себе.

— Я передумала. Оставайся. Зря я, что ли, тебя из-под ареста вытащила?

Я протянул руку к выключателю, погасил свет.

В романе Юлиана Семенова «Семнадцать мгновений весны» есть один интересный момент. У Штирлица в доме убирается девятнадцатилетняя девушка (сама черненькая, глаза голубые — Штирлиц решил, что она саксонка). Девушка говорит ему, давай, мол, я останусь у тебя на ночь. И Штирлиц, сорокапятилетний холостой мужик, отвечает: «Да на фиг надо! Забирай колбасу из холодильника и иди домой». Так ответить на предложение хорошенькой девушки мог только или идейный онанист, или импотент. Зачем Юлиан Семенов сделал главного разведчика Советского Союза посмешищем, мне лично непонятно.

Я — не Штирлиц. Я остался у Инги до утра.

Уже светало, когда я, кое-как накинув на себя одежду, осторожно выглянул в пустой коридор.

— Запомни, — прошептала мне в ухо обессилевшая за ночь Инга, — между нами ничего не было и больше никогда не будет.

Я чмокнул ее в щеку, быстрым шагом дошел до своей двери, завел будильник и, не раздеваясь, рухнул спать.

Глава 14 Ветеран

Утром, не успел я переступить порог райотдела, как меня остановил дежурный.

— Лаптев, ты где по ночам шляешься, почему дома не спишь?

— В общаге я был, никуда не уходил. А что случилось?

— Опергруппа на ножевое выезжала. Я сказал, чтобы они тебя по пути на всякий случай прихватили, а тебя на месте не оказалось.

— А где ножевое, на моем участке?

— Нет, на Игарской.

— На фиг мне твоя Игарская нужна! Сам туда выезжай.

— Привет всем! — сказал я, входя в кабинет. — Кто меня вчера искал?

— Да не искал тебя никто, — ответил Елькин. — Мы поехали на ножевое. Петрович говорит: заскочи, забери Лаптева, вдруг там помощь потребуется. Мы приехали к тебе, я ткнулся в дверь — закрыто, никого нет. Нет так нет! Сами справились.

Постепенно комната наполнилась пришедшими на работу инспекторами.

— Все собрались? — спросил Елькин, посмотрев по сторонам. — Сейчас я кое-что зачитаю, специально для вас оставил.

— Ваня, если будешь читать, то давай побыстрее, а то до развода не успеешь.

— Погоди ты! — Елькин достал из папки листочек, надел очки. — Ситуация очень простая: в частном доме собралась компания, отмечают день рождения. Стемнело. Хозяин видит: жены за столом нет. Пошел на кухню, а там его благоверная с соседом обнимается. Он хватает со стола нож и без лишних разговоров бьет соседу в бок. Сейчас я вам зачитаю отрывок из объяснений жены. Вот: «Я не знаю, что муж подумал, но между мной и соседом ничего такого не было. Мы просто стояли и целовались у окна». Ну как вам?

— Если не считать, что жена называет вещи своими именами, то ничего особенного, — пожав плечами, сказал Матвеев. — Обычнейшая бытовуха на почве ревности.

— Серега, да если бы она лет десять тому назад что-то подобное сказала, от нее бы вся родня на веки вечные отвернулась! Ты вдумайся, что она говорит: «Мы просто целовались». Дом, гости, муж, а она считает, что целоваться с соседом — это нормально, это не предосудительно. Она когда мне все это рассказывала, у нее в глазах не было ни капли раскаяния.

— А ей-то чего раскаиваться, она ножом не махала, — высказал свое мнение Андреев.

— Иван, — поинтересовался кто-то, — а ты не спросил хозяина, чего это он сразу же за нож схватился?

— Говорит, пьяный был, погорячился.

— Конечно, погорячился. Засветил бы обоим в глаз, сейчас бы уже дома был, опохмелялся, а так огребет трешку на ровном месте.

— Не, трешкой не отделается, больше дадут.

Из коридора Игошин позвал всех на развод.

В кабинете у Зыбина сидел комсорг с пачкой билетиков и ведомостью. Мы расселись на свои места.

— Все на месте? — Зыбин придирчиво осмотрел личный состав. — Коллеги, нам вновь предстоят праздничные дни, а это значит — работать придется по усиленному варианту: две оперативно-следственные группы в райотделе, в выходные — до обеда рабочие дни. Одного человека нам надо послать в областное УВД. Какие будут предложения?

Все, не сговариваясь, повернулись в мою сторону.

— Если мы опять отправим Андрюху, то как бы не пришлось его с Колымы вытаскивать, — подал голос Матвеев.

— А кто за него, ты пойдешь? — с вызовом спросил Зыбин. — Вопрос решенный. Завтра Лаптев выходит в областное управление.

«Нормально! — подумал я. — В субботу отдежурю, в воскресенье свободен».

— Андрей Николаевич! — обратился начальник ко мне. — Ты если еще раз доллары найдешь, то с ними по улице не разгуливай. От соседей позвони.

— В отдел с валютой езжай! — загалдели инспектора. — Мы хоть посмотрим, как настоящие доллары выглядят.

— Хватит болтать! Теперь о торжественных мероприятиях, — продолжил начальник уголовного розыска. — От нас сегодня, после обеда, два человека пойдут поздравлять ветеранов по адресам. Восемь человек вечером идут на концерт народной самодеятельности. Стоимость билетов полтора рубля.

— Дороговато что-то за народную самодеятельность, — забурчали мужики. — На Восьмое марта по рублю было.

— Товарищи, я все объясню, — оживился доселе молчавший комсорг. — С концертом выступает коллектив из Москвы. У них очень интересная программа: танцы, народные песни, частушки.

Мне стало жалко московским дармоедам отдавать кровные полтора рубля. Меня жаба задавила выбрасывать деньги на ветер. На кой черт мне эти платные народные песни, если я их задаром ни за что слушать не буду? Привыкли из-под палки полные залы собирать: то школьников нагонят, то студентов, то по предприятиям билеты распространят. Выступали бы по-честному: сколько билетов продали через кассу — таков сбор. Даю гарантию, за месяц бы на сапоги главному плясуну не заработали. А так…

Я поднял руку.

— Готов идти к ветеранам домой!

— Отлично! — Зыбин сделал пометку в перекидном календаре. — Кто второй?

Коллектив ответил хмурым молчанием. Поздравлять ветеранов на дому — занятие малоприятное. Портить себе настроение перед праздником никто не хотел.

Визит к ветеранам войны всегда проходил однообразно, скучно и формально. Вначале, с показной торжественностью, ветерана поздравляли с наступающим праздником, вручали памятный адрес и дарили дешевенькие цветочки. Приняв подарки, с ответным словом, как правило, сумбурным и зачастую малопонятным, выступал ветеран. Потом садились пить чай с сушками и слушали рассказ ветерана о его боевой молодости и голодной юности. Курсантом я был на таких мероприятиях трижды и каждый раз выслушивал про голод, про то, как ели оладьи из лебеды и собирали мерзлую прошлогоднюю картошку в полях. Судя по рассказам, голод в СССР был и в середине двадцатых годов, и в тридцатые годы, и сразу же после войны. И каждый раз подоплекой рассказа о голоде был намек: мол, мы, ветераны войны и труда, пахали в три смены и голодали, а вы, нынешнее поколение, ни хрена не делаете, а жрете от пуза. Вон какие ряхи наели!

— Я вижу, желающих нет? — спросил Зыбин. — Тогда пойдет Петровский. А сейчас быстренько разобрали билетики — и все на торжественное собрание в актовый зал!

В актовом зале мы заняли последние места. На деревянных спинках впереди стоящего ряда кресел кто-то вырезал ножичком «Все менты — козлы!»

— Вчера тут воспитательную беседу проводили с трудными подростками, — разъяснил Матвеев. Больше ничего интересного на торжественном собрании не было.

В три часа дня в отделе кадров я получил адрес ветерана, открытку и цветы. В напарницы мне отрядили Анисимову Светлану из дежурной части.

Анисимовой было немногим больше двадцати лет. Она училась на заочном отделении машиностроительного института и ни от кого не скрывала, что, получив диплом, уйдет «на гражданку». Идти по улице в форме Света стеснялась.

Наш ветеран жил недалеко от райотдела. Звали его Василий Кириллович Шунько. Ему было шестьдесят семь лет. После войны, демобилизовавшись из армии, он пришел в милицию и до самой пенсии работал в дежурной части.

Шунько был небольшого роста, щуплый, голубоглазый. При ходьбе Василий Кириллович подволакивал ногу, голова и руки его беспрерывно тряслись мелкой дрожью.

Жил ветеран в панельной пятиэтажке в двухкомнатной квартире точно такой же планировки, как та, где была найдена убитой Лебедева. Встречал нас Шунько один, хотя в отделе кадров значилось, что он живет с женой.

— Проходите, проходите, — поприветствовал нас Василий Кириллович, — хоть раз в году до меня молодежь доходит, и то хорошо. Помнят еще в отделе, что я живой?

— Помнят, конечно. — Я разулся в коридоре, прошел в зал.

Специально к нашему приходу на комоде в зале Шунько рядочком выставил фотографии, на которых были запечатлены этапы его жизненного пути: пионер, рабочий с комсомольским значком на груди, солдат-артиллерист в годы войны, милиционер и, наконец, офицер милиции в кругу сослуживцев. Рассматривая последнюю фотографию, я отвлекся, и казенное приветствие Анисимова стала зачитывать без меня.

— Василий Кириллович, — я положил цветочки на угол комода, — а это кто на фотографии?

— Андрей Николаевич, — отозвалась обиженная Света, — я еще не закончила.

Но было поздно. Шунько уловил в моем голосе родные милицейские интонации. Как старый боевой конь, заслышавший призывный звук рыцарской трубы, он встрепенулся, метнул в меня острый, как наконечник стрелы, взгляд.

— Погоди, дочка, потом дочитаешь. — Василий Кириллович подошел ко мне. — Ты про кого спрашиваешь?

Я, водя пальцем по фотографии, стал перечислять:

— Это Николаенко Евгений Павлович, ныне полковник, работник областного УВД.

Шунько согласно кивнул.

— Это Вьюгин Сергей Сергеевич. Это вы, Василий Кириллович. Этого я не знаю, — я показал на примостившегося рядом с Шунько капитана милиции, — а вот это кто?

Мой палец остановился на центральной фигуре — полковнике милиции, держащем в руках большой букет цветов.

— Это Журбин Иван Игнатьевич, — с теплотой в голосе ответил Шунько. — Как раз за неделю до всей этой лабуды сфотографировались. Он был в те годы начальником Заводского отдела милиции, а я у него начальником дежурной части. Николаенко был замом Журбина, а Вьюгин — начальником ОУР. Этот капитан приехал из области поздравлять Журбина с юбилеем.

— Валентина Павловна Журбина, часом, не родня ему? — спросил я.

— А ты что, ее знаешь? — Краем глаза я увидел, как насторожился Шунько.

— Я много наслышан о ней, но вживую видел ее один раз. На днях мы были на похоронах нашей общей знакомой. У Валентины Павловны такие гладкие руки, а ей уже лет шестьдесят, наверное. Молодится старушка, хочет яркой женщиной быть!

Скептическая оценка внешности Журбиной открыла для меня сердце ветерана.

— Не, тут ты не прав, — сказал он, заметно подобрев, — ей никак не шестьдесят. Здесь, на фотографии, мы отмечаем юбилей — пятьдесят лет Ивану Игнатьевичу, а Валентина моложе его на шесть лет. Здесь март 1971 года. Посчитай, это ей сейчас сколько?

— У меня получается пятьдесят шесть лет.

— Где-то так оно и есть, но никак не шестьдесят.

— Андрей Николаевич, — за моей спиной жалобно сказала Анисимова, — может быть, я пойду?

Мы повернулись к девушке. Она стояла смущенная, не зная, что ей делать дальше.

— Открытку дочитать до конца? — с явной издевкой спросил я.

— На хрен надо! — отрубил Шунько. — Каждый год она и та же лабуда!

Василий Кириллович подошел, забрал у Анисимовой открытку.

— Вот что, дочка, дай-ка я тебя по-стариковски поцелую, и иди-ка ты домой, а начальнику скажешь, что все прошло как надо. — Он, приподнявшись на цыпочки, смачно чмокнул совсем смутившуюся Свету в щеку. — Не обижайся на меня. В кои веки в мою нору заглянул интересный человек, нам есть о чем с ним потолковать.

— Андрей Николаевич? — вопросительно посмотрела на меня Анисимова.

— Света, ты иди, все нормально прошло. Василий Кириллович, цветы есть куда поставить?

— Глаша! — крикнул Шунько.

Мы с Анисимовой переглянулись. И я, и она были уверены, что в квартире больше никого нет.

Из второй комнаты появилась полная старуха в наброшенном на ночную рубашку старом халате. Пробурчав что-то вроде «здравствуйте», она забрала у меня цветы и прошла с ними на кухню. Я проводил Анисимову, закрыл за ней дверь. Старуха налила в двухлитровую банку воды, поставила в нее цветы и скрылась в спальне.

— Третий день не разговариваем, — шепнул мне на ухо Шунько. — Ты выпить хочешь?

— От ста грамм не откажусь, но как я в форме за бутылкой пойду? — ответно прошептал я.

— У меня есть пузырь, — Василий Кириллович увлек меня в коридор, — но надо, чтобы это ты предложил. Мол, ты с собой бутылку принес и меня уговариваешь, а я отказываюсь.

Шунько из верхней одежды, висевшей на крючках в коридоре, выудил бутылку водки, дал мне.

— А что, Василий Кириллович, — обычным голосом сказал я, — может быть, по-фронтовому, по сто грамм, в честь праздничка?

— Ой, да я не знаю, — замялся ветеран, — как-то здоровье не позволяет…

Дверь спальни распахнулась, вышла старуха.

— Брось свистеть! — зло сказала она. — Позавчера тебе здоровье все позволяло, а сегодня выкаблучиваться надумал? Человек к тебе с чистой душой пришел, поздравить, по-людски, а ты: «На хрен мне открытка! На хрен мне сто грамм!»

— Про сто грамм я «на хрен» не говорил, — возразил Шунько. — Про открытку — было дело. Я и сейчас скажу: вместо этой казенной лабудени лучше бы десяточку от райотдела послали.

Мне, честно говоря, стало стыдно, что я пришел поздравлять заслуженного человека, ветерана войны и службы в милиции, с открыткой и цветами, а не с деньгами в конверте. Деньги — они ведь лучший показатель уважения к человеку.

Жена Шунько шустро собрала на стол и ушла, чтобы не мешать мужскому разговору.

Я достал из кармана пять рублей, протянул Шунько.

— Типа я за бутылкой ходил, — прошептал я ему на ухо.

Он отстранил от себя руку с деньгами.

— Не корчи из себя богача, я знаю, сколько молодежь в милиции получает. Я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — угощаю. Мой праздник — мне банковать.

На этом наши переговоры шепотом закончились.

По первой выпили сразу за все чохом: за знакомство, за День Победы, за работу в милиции. Закусили колбасой по два двадцать, перешли к фотографии.

— Василий Кириллович, — спросил я, — а что за «лабуда» приключилась с Журбиным через неделю после его дня рождения?

— Застрелился он. — Шунько жестом показал мне, чтобы я разливал по второй. — Только ты в это не верь. Не тот человек был Журбин Иван Игнатьевич, чтобы стреляться. Журбин в войну в пехоте был командиром роты, а это много чего значит! Пехотинец, он в атаку только трижды ходил, и на третий раз его должны или ранить, или убить. Представь, ты — командир взвода. Сидишь в окопе, ждешь сигнал к атаке. Пистолетик достал, планшеточку поправил. Бинокль у тебя на груди, фуражка со звездой. Вокруг тебя солдатики, смотрят, личного примера в атаке ждут. А для тебя это третья атака! Тебя либо тяжело ранят, и тогда ты останешься калекой и поедешь в тыловой госпиталь, либо тебя убьют, а может быть, тебя ранят, но вынести с поля боя не успеют, и тогда ты истечешь кровью и умрешь в страшных мучениях. Представил?

Шунько опрокинул в себя стопку, занюхал кусочком ржаного хлеба.

— Журбин полтора года так провоевал, а ты бы в первой же атаке обоссался. — Он передернулся от водки, руки его стали дрожать заметно сильнее. — И я бы побоялся в атаку на пулеметы идти. Представь, что ты бежишь по чистому полю с винтовкой наперевес, а по тебе из вражеского окопа пулеметчик строчит. А лента у него длинная-длинная — патронов на всех хватит.

Василий Кириллович вытряхнул из пачки папиросу, взялся за спички. Я забрал из его трясущихся рук коробок, чиркнул спичкой, дал прикурить.

— Я в гаубичной артиллерии служил, немцев на поле боя не видел, в штыковую атаку не ходил. А вот он, — ветеран ткнул в сторону комнаты, — он всю Польшу на пузе пропахал, всю Германию прошел. Очко у него железное было. Женился не на той, на ком надо, в том-то вся беда.

Шунько замолчал. Мне вспомнилось, с каким презрением Валентина Павловна посмотрела на Лебедеву в гробу. Интересно, а на своего мужа на похоронах она так же смотрела или играла в убитую горем вдову?

— Пить Журбин — пил, — продолжил ветеран. — Что говорить, в последнее время он сильно за воротник закладывал. Но контроль над собой не терял. У него же фронтовая закалка: он прошел огонь, воду и медные трубы. И тогда, когда он жену на этой лабуде поймал, он бы не стал стреляться. Ее бы убил, этих бы всех убил, а сам бы под суд пошел, но вышло все не так. И я отчасти тому виной.

Шунько жестом показал, чтобы я наполнил рюмки. Я налил ему, свою рюмку отставил в сторону.

— А ты чего? — недовольно пробурчал он.

— Василий Кириллович, я бы с удовольствием еще выпил, но не могу. Мне завтра на дежурство в областное УВД выходить, а у них с этим делом строго. В прошлый раз, на Первое мая, я дежурил с Николаенко. Он унюхал, что от одного инспектора перегаром несет, и снял его с наряда. Николаенко, когда в райотделе работал, такой же строгий был?

— Сволочь он был.

Шунько помолчал, трясущимися руками влил с себя водку, закусил колбасой. Закурил.

— В тот день, когда все приключилось, — начал он, — был обычный рабочий день. Где-то перед обедом ко мне в дежурку спускается Николаенко и говорит: «Шеф хочет пистолет почистить». В руках у Николаенко карточка-заместитель на пистолет Журбина. По-хорошему, я, конечно же, не имел права выдавать чужой пистолет Николаенко, но как мне не выдать, если у него карточка-заместитель, а самое главное, он ведь правая рука Журбина, его первый зам! Я выдал оружие, карточку — в ячейку. Патроны выдавать не стал, а Николаенко их не просил. В то время, скажу я тебе, патронов к «ПМ» у нас было как грязи. Ни один выезд на природу не обходился без того, чтобы по пустым бутылкам да по консервным банкам пострелять…

Он прервался на полуслове.

— Скажи мне, Андрей, ты никому не расскажешь про эту лабуду? Меня ведь к суду за былые дела не притянешь, да и лет мне столько, что бояться мне уже надо суда божьего, а не человеческого. Но не хочу я под старость лет под следствием сидеть.

— Не хочешь, — эхом отозвалась его жена из зала, — так лучше помолчи!

— Тетя Глаша! — крикнул я в коридор. — Я чужими секретами на базаре не торгую! И честно скажу, если бы меня с Валентиной Павловной Журбиной и полковником Николаенко судьба не столкнула, то я бы уже откланялся и пошел по своим делам. Позвольте Василию Кирилловичу…

— Да что еще за «позвольте»! — пьяно рявкнул ветеран. — Если я начал, то расскажу! А ты, Глашка, не подслушивай! Взяла моду — за стенкой стоять, чужие секреты выведывать.

— Смотри, как бы хуже не было! — Старуха, нарочито громко шлепая задниками тапок, изобразила уход в спальню, но я был уверен, что она никуда не ушла.

— В обед Журбин бегом спускается во двор к своей машине. За ним вприпрыжку Николаенко. Журбин уже поддатый, так что за руль Николаенко садится. И они уехали. Через минут сорок сигнал общегородской тревоги: «Журбин у себя в квартире обнаружил грабителя, застрелил его насмерть и сам застрелился». И собаку застрелил. А жену оставил, ее не тронул. Хотя в последний год Иван Игнатьевич частенько ей «на орехи» подбрасывал. Она потом по неделе из дома не выходила, ждала, пока синяки сойдут. Помяни мое слово, когда он увидел, какая лабуда в его квартире происходит, он бы их всех расстрелял, а сам бы властям сдался. Больше я тебе ничего не скажу. Хотя нет, про Николаенко-то я не досказал.

Шунько выпил еще и сильно опьянел.

— На следствии я, конечно же, дал показания, что пистолет получал лично Журбин. А как мне сказать по-другому, на себя чужую вину брать? В тюрьму садиться за должностной подлог? У меня сейф с оружием опечатали, все проверили. Карточка-заместитель Журбина на месте, значит, оружие он получал. С Николаенко я, веришь, даже полусловом об этом случае не обмолвился. Ты второй человек, кто всю правду знает.

— У Вьюгина после этого случая с Николаенко отношения испортились? — ненавязчиво уточнил я.

— Да они и до этого как кошка с собакой жили. А тут, конечно, они на ножи встали. Но меня ни тот ни другой не заложили. А Сергею Сергеевичу я покаялся, как дело было. Он сам мне сказал: «Молчи! Ивану Игнатьевичу ты уже ничем не поможешь, а себе жизнь сломаешь. Пусть будет все так, как Николаенко и Валентина Павловна рассказывают». Вот такие-то дела, Андрюша! Война всем им жизнь испортила.

— Про войну я что-то не понял.

— А что тут понимать! Иван Игнатьевич образования не имел, перед войной кое-как семь классов окончил да после войны на курсах повышения комсостава побывал. Карьера у него поначалу прытко шла: с простых оперативников до начальника районной милиции он меньше чем за десять лет доскакал, а там — все, там дальше — тупик. В областное УВД его без образования не берут, а на районном уровне он уже всего достиг, и дальше ему двигаться просто некуда. Практически со всеми фронтовиками такая история приключилась — достигли вершин районного звена и встали. А жена у него большего хотела! Он ей, когда замуж звал, радужные картины рисовал, говорил: «Помяни мое слово, я еще генералом стану! На собственной «Волге» тебя катать буду». Вот и получилась у них такая лабуда — она женщина молодая, красивая. Идет по городу, на нее мужики оглядываются, а он или на работе целый день, или горькую пьет да на ней зло вымещает. Тут у Валентины Павловны сменился начальник и перетянул ее с завода в областное управление профсоюзов. По деньгам она стала получать не меньше мужа, он, естественно, стал злиться да поколачивать ее. А она-то, Валентина, она-то видит, что жизнь проходит! У них что ни вечер — то скандал, он ее к каждому пню ревнует, а она его пьянкой попрекает.

— Почему бы им просто не разойтись? Разменяли бы квартиру да жили каждый в свое удовольствие.

— Разойтись! — Шунько закашлялся.

Я подал ему стакан воды, он пригубил глоток, отер губы, закурил.

— Мужики после сорока лет идут на развод только в одном случае — если у них уже все притерто с другой женщиной, а коли тебе некуда идти — сиди на месте и не рыпайся.

— С ним понятно. А ей, Валентине Павловне, кто мешал из дома уйти?

— Ты, Андрюша, не путай божий дар с яичницей! Ты что думаешь, у Валентины женихи под дверями в очереди стояли? Одно дело — пар выпустить, а паспорт менять — это из другой оперы. Была у меня мысль, что она после смерти Ивана Игнатьевича быстренько замуж выскочит, ан нет! — до сих пор вдовой числится.

Шунько затушил окурок в пепельнице, достал из пачки новую папироску, трясущимися руками осторожно размял табак, но закуривать не стал. За моей спиной из протекающего крана капля воды ударилась о раковину.

— Году так в 1970-м, — негромко сказал Шунько, — иду я после смены и вижу: в парке сидят Валя Журбина и наш Николаенко. О чем с чужой женой можно на лавочке перешептываться? Только о лабуде… Все об этом!

Василий Кириллович встрепенулся, выпил еще рюмку, опьянел и перешел на тему голода:

— Я летом сорокового года из города приехал к родителям в деревню, а там шаром покати, все закрома пустые. Где хлеб, предыдущий же год урожайным был? Все запасы, говорят, уполномоченные по заготовкам выгребли, а хлеб весь в Германию отправили. Гитлер-то нам в те годы союзник был, друг, товарищ и брат. Его речи в «Правде» на целые развороты печатали. Гитлер со всей Европой воевал. Армия у него была огромненная, ее одним германским хлебом не прокормишь.

Без всякого перехода он внезапно вернулся к самоубийству Журбина.

— А я, после всей этой лабуды, восемь месяцев доработал и на пенсию вышел. Потом устраивался на подработку то тут, то там. В шестьдесят лет дома осел, и все хвори на меня разом обрушились. Не может наш человек без дела сидеть! Сейчас посмотри, во что я превратился: нога волочится, голова трясется, руки, что у твоего алкаша с похмелья, дрожат! Все болит, все тело ломит, ни одного органа здорового не осталось. А рюмку пропустишь, так еще и ничего, жизнь теплится!

Я взял сползающего на пол ветерана под мышки и отнес в зал на диван.

— Тетя Глаша! — позвал я. — Закройте за мной, я пошел.

Старуха вышла из спальни.

— Все, нажрался? — спросила она мужа, уткнувшегося лицом в диван.

Он в ответ демонстративно захрапел.

— Никому хоть не рассказывайте, как он себя ведет, — попросила она в дверях. — Стыдно же!

— Андрюха! — закричал Шунько из зала. — Никому не верь, что он сам застрелился! Это они его убили! Гореть им обоим в аду, сволочам!

— Давай, с богом, сынок! — Старуха выставила меня за дверь.

Стараясь не дышать перегаром на пассажиров, я доехал до дома. Уже подходя к общежитию, я заметил на заборе афишу московского ансамбля народного творчества.

«А ведь на предприятиях за билеты на такие концерты профсоюзы платят, — подумал я. — Круговорот денег на ровном месте! Профсоюзы взымают с работников профсоюзные взносы, а потом «бесплатно» раздают этим же работникам купленные на их деньги билеты. С этого оборота сами кормятся и московским дармоедам-плясунам отстегивают. Я пожадничал покупать билеты на народное творчество, в итоге опять столкнулся с Николаенко. Хотя какое мне дело до событий двенадцатилетней давности? И я, и Лебедева в те годы еще в начальной школе учились. Не могут «дела давно минувших дней» быть связаны с ее убийством. Или могут?»

Часов в девять вечера в дверь моей комнаты осторожно постучались. Практикантка. Я, широко открыв дверь, жестом пригласил ее заходить.

— Андрей Николаевич, у меня есть два билета в кино на завтрашний день. — Она робко посмотрела мне в глаза, ища осуждения, или поддержки, или усмешки, или не знаю чего. — Мы хотели с Галей в кино пойти, но она не сможет, а там такой неблагополучный район, что одной возвращаться…

Я подвел ее к столу, достал тетрадный лист, расчертил его в крупную клетку, проставил столбиком дни недели, нанес в квадратики даты.

— Это май месяц, — сказал я, показывая авторучкой на получившийся календарь. — Вот в эти дни, я отмечаю их косым крестом, я дежурю, и меня гарантированно не будет целые сутки. Вот в эти дни я работаю. Половинка субботы означает, что до обеда я в райотделе. Оставшиеся дни я обозначу кружком — это мои выходные. В тот день, когда я отдыхаю, я к твоим услугам.

Она с неподдельным вниманием наблюдала за моей работой с календарем.

— Я — враг условностей, — сказал я, посмотрев практикантке в глаза.

Она согласно кивнула, словно мы обсуждали этот вопрос накануне и сегодня я лишь напомнил пройденную тему.

— Идти в кино вдвоем — это значит искать благовидный предлог для уединения. Это условность. Я предлагаю тебе другой подход к делу. Например, в это воскресенье, после обеда, я свободен. Мы можем пойти в кино, в кафе, можем погулять по городу, а можем никуда не идти. Нам не надо искать места, где мы сможем спокойно посидеть вдвоем. — Я развел руками, показывая на пространство вокруг нас. — Выбор места и степени наших отношений — за тобой. Одно твое слово, и я достану шампанского, шоколадных конфет, и мы устроим романтический ужин при свечах. Посидим, поговорим о звездах, о жуках-скарабеях и их влиянии на культуру Древнего Египта. Если тебе наскучит мое общество, то ты просто встанешь и уйдешь.

— Таня Филиппова говорила мне, что вы необычный человек, — сказала она, рассматривая график моего рабочего и свободного времени.

— Тане Филипповой не надо через два месяца возвращаться домой. Она может подождать, только теперь уже ничего не дождется.

— У меня остался всего месяц практики, — уточнила она.

— Это неважно. Понять, что ты хочешь от человека и подходит ли он тебе, можно за один вечер. Ближайший вечер наступит послезавтра.

Она села на единственный стул в комнате, скептически осмотрела гардину, на которой не было штор. Мне шторы ни к чему. Окно на завод выходит.

— Инга… — Она повернулась ко мне.

— У Инги есть свой мужчина, которому она хранит верность. То, что ты видела позапрошлой ночью, — это всплеск эмоций с моей стороны. У нас был с Ингой спор, я хотел его продолжить, она была против.

— Лариса…

— Давай не будем перечислять всех девушек на хлебокомбинате и в общежитии. Скажем так: я свободен во всех отношениях. Что касается Ларисы, то она сама сделала выбор, и сделала его давно. Я предлагал ей жить в этой комнате, но она отказалась. На этом — все! Поезд ушел. Вода в реке утекла. Взаимные обязательства выполнены.

— Я подумаю над вашим предложением, — сказала она, вставая. — Все так неожиданно, что я просто теряюсь: поход в кино — это условность, а комната без штор — самое уютное место.

— На вахте есть мой служебный телефон, но я завтра дежурю в другом месте.

— Я все поняла, Андрей Николаевич.

Она ушла, забрав календарь с собой. Синусоида двигалась в нужном направлении.

Глава 15 Информационный центр

В областном УВД меня поставили дежурить с Маленьким Муком. Вообще-то его звали Владимиром, но какой он Владимир, если он ростом как шестиклассник, щупленький, лысый, большеголовый? Маленький Мук, по-другому не назовешь.

Все утро я и Мук играли в шахматы, болтали о всякой ерунде. Заняться было нечем. Вызовов не было. Предпраздничная суббота — это такой день, когда пить и дебоширить начинают вечером, а в первой половине дня в городе царит спокойствие.

В полдень Маленький Мук отпустил меня пообедать. Ближайшая столовая была закрыта на спецобслуживание — там чествовали ветеранов, следующая столовая была закрыта без объяснения причин. Пришлось купить в кулинарии вареные яйца и пару беляшей.

«Лень, — рассуждал я, возвращаясь в управление, — всегда приносит одни убытки. Кто мне мешал встать пораньше, сходить на завод и взять эти вареные яйца бесплатно? Нет же, провалялся в кровати, проспал лишние полчаса, теперь вынужден покупать те же яйца за кровные рубли. Хорошо, хорошо, не за рубли, за копейки. Но все равно ведь обидно!»

Съев беляши, пока не остыли, я вернулся в управление.

В кабинете у Маленького Мука в продавленном старом кресле сидела молодая женщина в форме армейского образца. С первого взгляда я понял, что она и Мук — любовники. Бывшие. Инициатором расставания был Маленький Мук, а женщина все еще надеялась на продолжение отношений.

Для куража я подошел к ней, привстал на колено и галантно поцеловал кончики пальцев.

— Это что еще за паяц? — неприязненно спросила незнакомка.

— Это Андрей из Заводского РОВД. Прошу любить и жаловать!

— Пацан какой-то, кто таких в милицию берет?

Не обращая внимания на ее грубость, я уселся к окну, открыл журнал «Советская милиция» и стал читать, всем своим видом показывая, что мне наплевать на их разборки и я никуда уходить не собираюсь. Женщина, посматривая на меня, показала Муку, чтобы он выгнал меня из кабинета. Но Владимир не хотел оставаться с ней вдвоем. Жестами он возразил ей, что, мол, ничего не сможет сделать. Дежурство! Куда ему меня девать? А если на происшествие вызовут? Гостья тяжело вздохнула. Откинулась в кресле, закинула ногу на ногу.

Ноги у нашей гостьи были длинные, ровные, мускулистые. Ноги спортсменки, скорее всего, баскетболистки или волейболистки.

На вид я бы дал ей лет тридцать с небольшим. Кареглазая, с короткой модной стрижкой. На правой руке тонкое обручальное кольцо. Раньше, во времена моих родителей, обручальные кольца покупали широкие, массивные, теперь пошла мода на тоненькие колечки.

«Эта девица выше меня ростом. — Продолжая изображать, что читаю журнал, я искоса рассматривал женщину. — Где она может работать? В УВД форму сотрудников внутренней службы носят тыловики и сотрудники информационного центра. Если она из ИЦ, то должна сидеть на рабочем месте. Скорее всего, тыловичка».

— Ира, — обратился к ней Маленький Мук, — тебя в ИЦ не хватятся?

— В четыре напарница уйдет, тогда хватятся, — раздраженно ответила гостья.

Я оторвался от журнала. Как видно, у этой Иры были серьезные причины остаться и довести разговор с Маленьким Муком до конца. Это же надо: он ей откровенно предлагает убираться вон, а она сидит как ни в чем не бывало!

Ира, Ира! Эта женщина — из ИЦ! Это знак судьбы. Это новый поворот в мутной пьесе, начавшейся в этом же здании неделю назад. Одно под одно! Вначале ветеран, потом ИЦ, и никак не наоборот. Если бы я вчера пошел на концерт, мне бы на эту Иру было наплевать, а так придется доводить начатое дело до конца.

— Ирина, — я обратился к ней со слабой надеждой, что она уйдет от разговора, сославшись на служебную тайну, или просто не станет отвечать, — скажи, у вас ведь хранятся прекращенные уголовные дела?

— Конечно. — Она прекратила сверлить взглядом Маленького Мука и соизволила повернуться ко мне. — Все дела за все года.

— А за 1971 год реально архивное дело найти?

— Зачем тебе 1971 год? — удивился Маленький Мук.

— У меня на одной квартирной краже дверь с характерным взломом, — соврал я. — Вора в 1971 году убили. Я хотел бы посмотреть на его связи. Может быть, кто-то из его бывших дружков в моем районе промышляет.

— Вряд ли ты что-то в уголовном деле найдешь, — поморщился Владимир.

— Ты номер дела или фамилию убитого знаешь? — Ирина решила действовать назло бывшему любовнику. Если бы Маленький Мук поддержал мою просьбу, она бы наверняка отказала.

— Все знаю. Может быть, сходим, посмотрим?

— Давай четырех часов дождемся. Сам понимаешь, посторонним в ИЦ входить нельзя.

В знак благодарности за будущую помощь я взял чайник и пошел за водой. Не успел я закрыть за собой дверь, как Ирина взорвалась от гнева:

— Ты что, скотина, из себя тут строишь? Хочешь, я твоей жене позвоню да кое-что расскажу?

Я глянул на часы. Ребята, даю вам на выяснение отношений пятнадцать минут! Если накипело на душе, то времени вполне хватит.

Возвратившись, я постоял у двери, прислушался. Тишина. Пар вышел, стороны успокоились. Без стука я толкнул дверь. Вошел.

— Не передумал дело смотреть? — сказала Ира, поднимаясь с кресла.

Ростом она была на полголовы выше меня, а во мне добрых 178 см, и я считаюсь мужчиной высокого роста. Интересно, как ее муж выглядит? Может быть, он тоже баскетболист?

Маленький Мук, провожая гостью, встал, подошел к нам. Ирина наклонилась над ним, как болотная цапля над зазевавшейся лягушкой, чмокнула в лысину.

— Если Андрюшу будут искать — позвони по внутреннему телефону, — «ласково» сказала она.

— Да кто его будет искать, сегодня все вроде бы спокойно. — Маленький Мук был рад, что она уходит, и даже не скрывал этого.

Я шел по коридорам областного управления за Ириной и никак не мог понять, что такая видная во всех отношениях женщина, могла найти в таком коротышке, как Маленький Мук? Он ведь ей до плеча не достает! Или у лысого все в корень ушло? Говорят же, что лысые — страстные любовники… Сами лысые, поди, такие слухи и распускают.

Вход в ИЦ был в конце заканчивающегося тупиком коридора. Рядом со входом в стене окошечко, закрытое изнутри металлической дверцей. В это окошечко подаются требования о судимости, и через него же посетители общаются с работниками ИЦ. Входить в информационный центр посторонним строго запрещено. Но сегодня суббота, все начальство уже разъехалось по домам, а если кто и остался в управлении, то сидит у себя в кабинете, телевизор смотрит.

— Встань у окошка и сделай вид, что ищешь требование в карманах, — вполголоса сказала мне Ирина. — Как только напарница выйдет в фойе, постучись, и я тебе открою.

Я сделал все по инструкции. Как только напарница Ирины вышла из коридора, я, никем не замеченный, проскользнул в ИЦ.

— Иди за мной и ничего не трогай, — проинструктировала Ирина.

Мы прошли мимо высоких, от пола до потолка, стеллажей в загон между двумя шкафами. Здесь было место отдыха ночной дежурной по ИЦ.

— Сиди здесь и никуда не высовывайся, — приказала Ирина. — Если услышишь голоса — не пугайся. Сюда никто не зайдет.

Она ушла искать журнал прекращенных уголовных дел за 1971 год, а я стал прикидывать, куда спрячусь, если в ИЦ нагрянет проверка.

«Спрятаться можно в одежном шкафу. — Я открыл дверцу шкафа, заглянул внутрь. — Блин, как в анекдоте получится: приехал муж из командировки, открывает шкаф, а там… Фигня! По шкафам проверяющий лазать не будет. Главное — сидеть в нем тихо, как мышь за веником. А если меня тут найдут — то все, кранты, одним выговором не отделаюсь! На кой черт я опять лезу куда не просят?»

Спортсменка Ирина вернулась с толстой амбарной книгой, обтрепанной по краям.

— Ищи, если фамилию знаешь, — сказала она и ушла на место дежурного оператора.

Я пролистал весь журнал, но ничего не нашел. Фамилии Журбин в нем не было.

«Скорее всего, дело сдали в архив не как факт самоубийства Журбина, а как дело по убийству «грабителя», которого пристрелил Журбин. Фамилию грабителя я не знаю. Значит, надо искать дело по косвенным признакам».

Единственной зацепкой, по которой я мог найти дело, была бы статья уголовно-процессуального кодекса о прекращении уголовного дела в связи со смертью лица, подлежащего привлечению в качестве обвиняемого. За март и апрель 1971 года по таким основаниям дел об убийстве не прекращалось. За май было одно. За июнь — два. За июль — еще одно. Какое же из них мое?

— Ира! — позвал я. — У меня ничего не получается. Нужной фамилии нет.

— Ты же говорил, что знаешь, какое дело искать? — Она вернулась, переобутая в домашние тапочки вместо форменных туфель. Вечер! Можно расслабиться.

— Там такое дело, Ира… — Я вкратце описал известные мне сведения, произошедшие в квартире Журбиных много лет назад.

— Ничего себе! — удивилась она. — А Вовке зачем лапшу на уши вешал?

— Думал, что найду дело по фамилии самоубийцы, а у вас в 1971 году не учет был, а бардак!

— Сам ты бардак. — Она взяла у меня журнал, посмотрела на сделанные мной закладки.

— Давай все четыре дела поднимем, — предложил я без особой надежды.

— Пошли, — сказала она, — но учти, я наверх не полезу.

Архивные уголовные дела хранились на стеллажах в подвале. Для того чтобы достать первое нужное нам дело, пришлось подставлять стремянку.

— Лезь! — приказала она. — А я стремянку подержу.

Я забрался на самую верхнюю ступеньку, но до нужного дела дотянуться не смог.

— Лестница короткая, — сказал я. — Другой нет?

— Господи, что за мужики пошли — одни маломерки! Слазь! Сама достану.

Она поднялась ступеньки на три, посмотрела на меня с высоты птичьего полета.

— Отвернись и не смотри!

Я фыркнул, как кот, которому подсунули прокисшую сметану, и повернулся к соседнему стеллажу. Но нога, обтянутая капроном, гладкая и сильная нога была у моего уха. Нога притягивала меня. От близости этой ноги в голове стали роиться дурацкие мысли.

«Сейчас я повернусь и прикоснусь к ее ноге губами. Она разомлеет, скажет: «Андрюша, какой же ты шалунишка!» А я зубами за голень — цап! Вот визгу-то будет! Хотя нет. Она визжать не станет. Она убьет меня уголовным делом по голове».

Спускаясь, Ирина оперлась на мое плечо. Никакой нужды такой дылде опираться на меня не было. Это проба пера. Пробуй, Ира, пробуй! Я от твоей ноги вредных флюидов уже нахватался, так что ко всему готов.

Я открыл уголовное дело. Промах!

— Это не то дело, — сказал я. — Давай искать следующее!

Нужное мне уголовное дело было третьим по счету.

Мы вернулись в комнату отдыха. Ирина ушла в операторский зал, а я сел изучать трофей. Перевернув пару первых листов, я понял, что в деле нет первоначальных следственных действий.

— Ира! — позвал я.

— Что ты орешь на все управление! Дело не то подняли?

— Ира, в этом деле вырваны все первые листы. Здесь нет осмотра места происшествия, а в описи он есть. Здесь нет экспертизы трупа Журбина, нет экспертизы трупа собаки, а ее в морге вскрывали, как человека.

— Ну и что, что нет. Что такого-то?

— Как что такого? — поразился я. — У вас это что, в порядке вещей: прийти и вырвать листы из уголовного дела?

— Могу тебе со всей ответственностью заявить, что у нас никто ничего из дела не вырывал просто потому, что в помещении ИЦ дела не изучают. Это ты, пользуясь моей душевной добротой, сюда проник, а все остальные получают дела в окошечке и с собой уносят. И потом, этому делу двенадцать лет. За это время кто угодно мог его запросить для изучения и вырвать все, что надо.

— А никак нельзя установить, кто его запрашивал из архива?

— Уголовные дела выдаются по рапортам, а рапорта, сам понимаешь, долго не хранятся. Да ты только представь, какой срок прошел с тех пор, как дело поступило в архив! У нас за двенадцать лет два начальника УВД сменилось, а ты какие-то рапорта хочешь найти.

— Ладно, буду читать то, что осталось.

— Если не секрет, а ты долго собрался здесь сидеть?

— Пока не выгонишь.

Она, вытянув губы трубочкой, откровенно рассмотрела меня и вышла в зал.

Я изучал уголовное дело по факту убийства гражданина Любимова и самоубийства полковника милиции Журбина вдоль и поперек. Я выписал из него анкетные данные всех основных действующих лиц, живых и мертвых. Я вырвал из дела допросы Журбиной, Николаенко и постановление о прекращении дела.

Пока я возился с делом, Ира работала: отвечала на звонки, двум посетителям заполнила требования. Оба посетителя били себя в грудь: «Девушка, нам завтра человека на санкцию представлять, пожалуйста, пробейте его по судимости!» За хлопоты в неурочное время Ирина заработала две шоколадки «Аленка».

— Андрей, — зашла она ко мне, — у вас что, обнищание народных масс наступило? Раньше шоколадки большие приносили, а теперь посмотри, на один зубок укусить не хватит!

— Какие смогли шоколадки достать, такие и принесли. Не коньяк же нести за требование.

Время пролетело незаметно. За окном наступила ночь. Позвонил Маленький Мук и потребовал меня к себе. Я с сожалением вернул дело и пошел наверх. На прощание я поцеловал Ире руку.

— Я думаю, что мы еще увидимся, — сказал я многозначительно.

— Думай, думай, — усмехнулась она.

Маленький Мук за то, что я избавил его от разборок, решил свозить меня на дежурной машине на ужин. Мы поели в круглосуточно работающей столовой завода «Химпром», вернулись назад.

— Слушай, Володя, — сказал я, — сегодня все тихо. Я пойду, у Ирки чай попью. Если что, то ты позвони.

— Если «чаепитие» затянется, — Маленький Мук потянулся, с хрустом расправив члены, — то я дверь закрывать не буду. Придешь, меня не буди.

Как тень, я промелькнул мимо дежурной части и постучал в окошечко.

— На время посмотри! — Ирина открыла дверцу. Сквозь проем я увидел фрагмент живота в форменной рубашке. — Давай требование!

— Это я. — Как мог, я просунул лицо в окошечко. — Ира, открой дверь, я удостоверение у тебя забыл.

Окошечко захлопнулось, дверь открылась.

— Тебя никто не видел? — зачем-то шепотом спросила она.

— В дежурке один помощник сидит, книгу читает. Входные двери закрыли, никого посторонних в управлении нет. Ира, я знаешь зачем вернулся? Я забыл спросить, у тебя муж какого роста?

Она понимающе улыбнулась.

— Примерно как ты.

— А как вы с ним целуетесь? — Я посмотрел на нее снизу вверх.

— Давай покажу. — Она обняла меня и чувственно поцеловала. Я повлек ее в комнату отдыха.

В самый разгар наших любовных утех в окошечко постучали.

— Девушка, миленькая, я вас очень прошу, заполните требование! — По голосу я узнал Андреева.

«Видать, в райотделе запарка, если ночью за требованием приехали. Убийство или разбой, не меньше. Мужики работают, а я в областном управлении баклуши бью!»

— Вот так и живем, — сказала Ирина, накидывая на себя форменную рубашку. — «Первым делом, первым делом — самолеты, ну а мальчики уж как-нибудь потом!»

— Давайте требование, — благожелательным тоном, открыв окошко, сказала она.

Представляю, как Андреев удивился. Вместо обычной грубости «Чего ночью приперся, до утра подождать не мог?» — вежливое обращение: «Давайте требование!»

И еще. Я представляю, как бы у него перехватило дыхание, если бы мог смотреть сквозь стены: Ирина разгуливала по залу без юбки, в одной милицейской рубашке. Посетителю-то в окошечко все равно ее в полный рост не видать. Чего зря одеваться?

— Ну ты как, не остыл? — сказала она, вернувшись.

— Дай гляну, что наши за ночное требование приносят?

— Потом посмотришь. — Она скинула рубашку и легла ко мне на топчан.

У Ирины было упругое сильное тело. После рыхлой и вялой Инги мне показалось, что я сцепился в объятиях с полной энергии, гибкой агрессивной пантерой.

— Сейчас я тебе покажу, чего больше всего на свете боится этот недомерок Мук. — Она ловко оседлала меня и поскакала, как воительница-амазонка на диком мустанге.

«Господи, как же коротышка Мук выжил под тобой!» — промелькнула первая мысль. И следом за ней вторая: «Теперь мне понятно, почему у этого топчана ножки усилены металлическим уголком. Любая кровать после такой скачки развалится».

Под утро мы успокоились и решили попить чай. Пока Ирина ходила набирать воду в чайник, я проверил казенную мебель.

«Выдержала! Не зря сварщик старался, укрепляя каркас. Еще на много-много дежурств этого топчана хватит».

— Ира, — спросил я, когда хозяйка ИЦ вернулась, — ты каким спортом занималась?

— Волейболом. С моим ростом в балерины не берут.

— А муж у тебя не спортсмен?

— За спортсмена я бы замуж не пошла. Спортсмены — все развратники по природе своей.

— Самокритично, однако, — подивился я.

— Ничего подобного! Голая констатация факта. У спортсменов другое ощущение собственного тела. Физические нагрузки порождают так называемую «мышечную радость», тело само по себе становится источником физического наслаждения. Приплюсуй сюда традиционную раскованность в отношениях между разнополыми спортсменами. Как только нагрузка спала, организм набрался сил, так появляется неуемное желание наполнить тело новыми ощущениями. Партнер всегда под боком, искать никого не надо, объяснять никому ничего не нужно. Моим первым мужчиной был мой тренер. Он по моим глазам понял, что я уже созрела для любви… А было мне в ту пору пятнадцать лет. Но ростом я была выше всех пацанов в классе.

— Тогда просвети меня, что ты могла найти в Маленьком Муке?

— То же самое, что и в тебе, — любовь без обязательств.

— Ира, на что я враг условностей, но ты рассуждаешь еще круче. А твой муж — он ни о чем не догадывается?

— А зачем ему о чем-то догадываться, если его все устраивает? Семьи рушатся не от секса на стороне, а от человеческих отношений. Я провела с тобой ночь и забыла о тебе. А если бы ты был моим любовником, то между нами были бы совсем другие отношения. Любовники — это любовь, это чувства, это забота друг о друге. Я считаю, что измена мужу — это когда у тебя появляются чувства к другому мужчине. Неважно, спишь ты с ним или нет. Если в душе любишь другого мужика, то, значит, своему мужу ты уже изменяешь.

— Что-то непохоже, чтобы ты с Маленьким Муком сегодня о погоде зашла поговорить.

— Маленький Мук — просто скотина. Мы уже год специально подгадываем дежурства, чтобы смены совпадали. Год его все устраивало, а сейчас он решил избавиться от меня без объяснения причин. Мне-то что, я нового мужика найду без проблем. Мне его поведение непонятно, вот и все. Если бы он сказал, что я ему надоела, то никаких претензий, разошлись в разные стороны — и делу конец. Мы не любовники, чтобы отношения выяснять. Меня сама постановка вопроса за живое задела. Я звоню ему: «Придешь?» — а он: «Я сегодня занят». Чем он, животное, может быть занят в субботу? Вот я и поднялась посмотреть, а там, слово за слово, разругались на ровном месте.

— Позвонит твоему мужу, отомстит.

— Мой муж ему не поверит. Я хорошая жена, Андрей, и мой муж прекрасно знает, как я нетерпимо отношусь к любовным шашням на стороне.

— Так он тебя совсем не ревнует?

— Господи, как ты не можешь понять: ревность — это чувство! Для ревности нужна любовь на стороне, а я никого, кроме своего мужа, не люблю. К кому он меня должен ревновать, к самому себе, что ли?

Я вспомнил объяснение, которое зачитывал Елькин: «Между нами ничего такого не было. Мы просто целовались». Интересная логика у современных женщин. Взять бы, спросить у Иры, а как бы она отнеслась к предложению поучаствовать в «свадьбе» с двумя женихами? Велика ли разница, с одним или с двумя посторонними мужиками заниматься любовью, если ты любишь только собственного мужа?

— Ты не думаешь переходить в областное управление? — спросила она меня напоследок. — Если надумаешь, дай знать. Мне с тобой понравилось.

Оставшееся время до сдачи дежурства я проспал на стульях. Рядом на раскладушке храпел Маленький Мук, за окном мелодично выводила трели ночная птица. Город, успокоившись после пьяных вечерних безумств, отдыхал.

Глава 16 «Лабуда»

Пьеса «Лабуда», как назвал ее Василий Кириллович Шунько, была задумана и осуществлена в марте 1971 года. Автор-постановщик и ведущая актриса — Валентина Павловна Журбина. Я совершенно уверен, что все события, связанные с двойным убийством в квартире Журбиных, продумала Валентина Павловна. Ее пьеса состояла из двух актов. Первый — события в квартире. Второй — бесконечно долгий акт, который не закончен и поныне.

Пьеса Журбиной имеет три слоя, или три различных прочтения. Одни и те же события Валентина Павловна интерпретировала так, что каждый зритель или читатель сценария пьесы истолковывает ее по-своему. Валентина Журбина поступила как талантливый художник, не боящийся дерзких экспериментов в своем творчестве. Она, образно говоря, нарисовала девушку с зелеными губами и заявила: «Мое дело нарисовать, а ваше — догадаться, что это означает». Зрители рассматривают картину и так и этак, вспоминают все аналогичные полотна. На холсте девушка лежит посреди кладбища, значит, она умерла, оттого и губы у нее зеленые. Но у девушки глаза открытые и ясный взгляд, как это объяснить? Никак не надо объяснять. Если лежит на кладбище с зелеными губами — значит, она умерла.

Вместо зеленых губ и кладбищенского антуража Журбина ввела в действие собаку, которая разделила пьесу на пласты и позволила добиться нужного результата. Появление в пьесе собаки было равнозначно окунанию главной героини головой в ведро с помоями. Прямо на сцене, да так, что брызги от помоев полетели в партер. И этот расчет был верен. Зрители с первых рядов отряхнули брызги с одежды и заявили тем, кто сидел в амфитеатре и в бельэтаже: «Это не помои, это вода! Вы не о том подумали, товарищи! Откуда в нашем советском театре возьмутся помои?» Но остальные зрители не дураки, они догадались, что к чему, и пьеса стала двухслойной. В ней есть помои, но их нет. Как хочешь, так и понимай: зачем героиню окунали в ведро с жидкостью и что эта жидкость собой представляла.

Что сказать: блестящий замысел, талантливое исполнение! Пьеса отлично вписана в советские реалии 1970-х годов и дополнена слухами, недомолвками, догадками.

Итак, пьеса. Назовем ее «Лабуда».

Действующие лица и исполнители:

Валентина Павловна Журбина, 44 года, замужем, работает в областном совете профсоюзов в отделе по руководству профсоюзными организациями на промышленных предприятиях. От первого брака имеет взрослую дочь, живущую в другом городе. Ни о дочери, ни о первом муже Журбиной в уголовном деле ничего нет.

Журбин Иван Игнатьевич, 50 лет, ветеран войны, кавалер боевых орденов и медалей. Начальник милиции Заводского района, полковник. На момент постановки пьесы он достиг вершины в своей карьере. Дальше по служебной лестнице ему путь закрыт: нет ни высшего, ни специального образования. Валентина Павловна — первая жена у Журбина, совместных детей у них нет. Злоупотреблять спиртным Журбин стал за три года до развернувшихся событий. Естественно, его пьянство не могло остаться незамеченным руководством областного УВД. Но Журбин — ветеран войны, уважаемый в городе человек. Выгнать его с позором — значит бросить тень на всех ветеранов войны, перевести на другую должность с понижением — нельзя. Проще дать ему доработать до пенсии и с почетом проводить в отставку.

Николаенко Евгений Павлович, 37 лет, майор милиции, заместитель по оперативной работе у Журбина, непосредственный начальник Вьюгина. Разведен, о жене и детях в уголовном деле очень скупо. Практически ничего нет.

Некто Любимов, владелец собаки. 48 лет, временно не работающий, ранее не судимый, проживавший в частном доме на окраине города. О его личности в уголовном деле так мало, что у меня создалось впечатление, что если бы Любимов вместе с собакой утопился в реке, то его отсутствие соседи заметили бы очень и очень не скоро.

Собака — кобель трех лет, порода — дог. Кличка Лорд.

Остальные участники пьесы играют в ней второстепенные, малозначительные роли.

Прочтение пьесы первое, официальное. На базе его следователь прокуратуры вынес постановление о прекращении уголовного дела.

Пьеса начинается со звонка в дверь квартиры Журбиных. Валентина Павловна дома, она в отпуске. Журбина открывает дверь, и в квартиру врывается грабитель Любимов с собакой. Собака загоняет Валентину Павловну в зал, но она успевает позвонить мужу и сказать только два слова: «Ваня, помоги!» Грабитель кухонным ножом Журбиных перерезает телефонный провод, велит собаке караулить Валентину Павловну, а сам идет на кухню, где неизвестно чем занимается все время. Муж Валентины Павловны, услышав ее зов о помощи, спешит домой. С собой у него случайно оказывается служебный пистолет, который он утром получил у дежурного по райотделу Шунько. Узнав о происшествии в квартире Журбина, с ним выручать Валентину Павловну устремляется Николаенко, который в момент звонка случайно находился в кабинете начальника. Журбин пьян, так что за руль его личного автомобиля садится Николаенко. Подъехав к дому, Журбин приказывает заместителю оставаться на месте, а сам идет в подъезд. Он входит в квартиру, и на него из зала набрасывается собака. Двумя выстрелами из пистолета Иван Игнатьевич убивает пса. Разворачивается. На него из кухни с ножом в руках нападает Любимов. Еще два выстрела. Любимов падает замертво в коридорчике у ванной комнаты. Валентина Павловна рыдает. Журбин приходит в себя и видит, что натворил в пьяном угаре. Действительно, после ликвидации собаки все его действия выходят за рамки необходимой обороны, а это значит: следствие, суд, вместо почетной пенсии — условный срок. Осознав, что вся его жизнь в одночасье разрушена, полковник решает добровольно расстаться с жизнью. Он говорит жене: «Валя, прости меня за все, но под суд я не пойду!» Подносит пистолет к виску и нажимает курок. После его самоубийства в квартиру входит Николаенко. Он же сообщает о происшествии в милицию.

Такое прочтение пьесы скучно, в нем масса нестыковок. Например, что делал грабитель в течение получаса, пока Журбин ехал домой? Как Валентина Павловна смогла позвонить мужу? На кой черт грабителю вообще нужна собака?

Второе прочтение пьесы — самое правдивое. Другое дело, что материалы, раскрывающие второй пласт пьесы, для основных зрителей остались недоступны. Отсутствие достоверной информации породило о пьесе массу слухов и домыслов, которые, впрочем, вскоре забылись.

На мое восприятие второго прочтения пьесы повлияли научная работа по разоблачению организации Лысого Дьякона и материалы по выведению гибридного человека профессором Моисеенко.

Начинается второе прочтение пьесы с личной драмы Валентины Павловны: десять лет назад она выходила замуж за бравого перспективного офицера, который с годами превратился в злобного алкоголика. Свои личные и служебные проблемы Иван Журбин вымещает на жене. В деле сохранилась справка из травмпункта. Незадолго до самоубийства полковника Журбина его жена обращалась за медицинской помощью по поводу многочисленных гематом в области лица и спины. Появление синяков и ссадин Валентина Павловна объяснила падением с лестницы, и врачи ей «поверили». А как не поверить, если у нее муж — начальник Заводского отдела милиции? Дураку понятно, что ни с какой лестницы потерпевшая не падала, а все травмы были нанесены ей кулаками и ногами. Но кто осмелится избить жену начальника милиции? Только сам начальник милиции. Одной этой медицинской справки достаточно, чтобы понять: жилось Валентине Павловне несладко, и жаловаться ей было некому. Уйти от мужа-тирана она не может: во-первых, некуда, во-вторых, Иван Журбин ни за что не даст ей развод. Любовника она тоже завести не может. Ее муж — полковник, начальник милиции. Рано или поздно до него дойдут слухи о прелюбодеяниях жены, и тогда он ей такое «падение с лестницы» устроит, что никакие доктора не откачают. И тут появляется собака. Она входит в пьесу без всяких комментариев — просто на сцене появился кобель-дог, а дальше сами додумывайте, зачем он понадобился бедной женщине. Первое, что приходит на ум, — Валентина Павловна решила предаться «любовным» утехам с собакой. А почему бы и нет? Экспериментировал же профессор Моисеенко с обезьянами, и ни у кого это не вызвало вопросов. Чем обезьяна-самец отличается от кобеля? Да ничем по большому счету. Осуждение секса между женщиной и собакой, как и осуждение половых отношений мужчины с мужчиной, — это вопрос морали и личной брезгливости. Кстати, как-то я спросил у Маринки, согласилась бы она принять участие в экспериментах своего прадедушки? Маринка была выпившей и не задумываясь ляпнула, что, мол, много бы чего в жизни попробовала, если бы об этом никто не узнал и никаких последствий не было. Но, с другой стороны, кто сказал, что появление в пьесе собаки обязательно должно быть связано с сексом? Собака вообще-то была с хозяином-мужчиной. Быть может, это кобель покорно сидел на кухне, а не наоборот. Но человеку свойственно думать о ближнем самое гадкое! Если была собака, то известно зачем…

Итак, новое прочтение пьесы начинается с другой расстановки актеров. В квартире Журбиных находятся: Валентина Павловна с собакой в зале и хозяин собаки на кухне. Что делает Журбина с собакой — неизвестно, об этом можно только догадываться. Появляется Иван Игнатьевич Журбин. Он застает жену в похабной ситуации, впадает в неконтролируемую ярость и расстреливает собаку. Следом очередь хозяина собаки. Поняв, что натворил, он кончает жизнь самоубийством. Во втором прочтении пьесы все понятно, действия всех лиц находят логическое подтверждение.

Но слишком уж не по-советски все происшедшее выглядит со стороны! Как официальным властям донести сущность пьесы до посторонних лиц? А никак. Для всех посторонних есть первое прочтение, с грабителем.

Третье прочтение пьесы. Лично мое.

К пятидесяти годам полковник Журбин превратился в пьяницу и домашнего тирана. Жизненных перспектив у него никаких. Служебная карьера его близится к закату — начальство ждет его юбилея, чтобы вытолкать полковника на пенсию. У симпатичной и умной жены Журбина все наоборот — она уверенно идет в гору по профсоюзной лестнице, у нее влиятельный покровитель, она не обделена мужским вниманием и лаской. Как заноза в ее жизни — спивающийся муж. Что будет, когда он выйдет на пенсию и станет сидеть дома, пропивая последние гроши? От такого мужа надо избавиться, а то он допьется до белой горячки и схватит в руки топор. Но как вывести из пьесы приметного в городе человека? Понятно, что его надо физически устранить, но как? Если полковник будет убит, то первой под подозрение попадет его жена: она — самое заинтересованное лицо в смерти Ивана Журбина. И тогда Валентина Павловна решается на нестандартный ход — она вводит в действие собаку, и пьеса получается двухслойной. Второй слой, похабный, объясняет первый, неправдоподобный. Вместе оба слоя позорят Валентину Павловну, но отводят от нее всякие подозрения в убийстве мужа.

Далее — Николаенко. В своем допросе он указывает, что «в быту был вхож в семью Журбиных и поддерживал с ними дружеские отношения». Я лично понял, что «дружеские отношения» Николаенко поддерживал только с женой своего начальника. Общения с полковником ему хватало на работе. Кстати, все допрошенные по делу сослуживцы Николаенко в один голос утверждали, что Иван Журбин ежедневно к концу дня напивался пьяным, и все рабочие вопросы за него решал Николаенко, т. е. до обеда в райотделе был один руководитель, а после обеда — другой. Как бы то ни было, Николаенко соглашается с предложением Журбиной убить ее мужа. Причем я совершенно уверен, что план убийства разработала Валентина Павловна. Облить себя грязью — это пример женского коварства, мужчина на такое не способен.

Итак, наступает день «икс». В квартиру к себе Валентина Павловна приглашает некоего Любимова с собакой. Одновременно Николаенко получает у Шунько пистолет Журбина и везет его домой. Журбин и Николаенко входят в квартиру: полковник в коридорчике стоит слева, Евгений Павлович — справа. Пока пьяный Журбин осознает, что же происходит в его жилище, Валентина Павловна выталкивает собаку вперед. Николаенко дважды стреляет в пса. Хозяин собаки вскакивает с места и получает свои две пули. Не сходя с места, Николаенко отстраняет от себя Журбина и стреляет ему в висок. Потом Николаенко и Валентина Павловна протирают пистолет, сжимают его в руке Журбина и бросают рядом с телом. Перерезают провод у телефона, оставляют на ноже отпечатки пальцев Любимова и бросают нож рядом с ним. Все, теперь можно вызывать милицию. Труп собаки гарантированно собьет всех с толку. Особенно если прозрачно намекнуть, что тут могло происходить.

Единственным несогласным с обеими предложенными трактовками пьесы был Вьюгин. Он указал следователю на факт, который не вписывается во второе прочтение пьесы, — это перерезанный телефонный шнур. Но Вьюгину быстро заткнули рот. Вторая версия ведь была неофициальная, событий, описанных в ней, как бы не было вовсе. Расчет Валентины Павловны сработал на все сто процентов: никто не захотел мараться в грязи, и за единственную версию убийства Любимова и самоубийства полковника Журбина была принята история с ограблением. Она всех устраивала.

Возможно, в материалах уголовного дела были какие-то улики, которые могли свидетельствовать против Николаенко и Журбиной. Но все компрометирующие материалы из уголовного дела были удалены и уничтожены. Единственным свидетелем, который бы мог пролить свет на убийство полковника Журбина, был Шунько. Но он предпочел промолчать, опасаясь за будущую пенсию.

Мой вывод из пьесы «Лабуда», сыгранной по сценарию Валентины Павловны Журбиной, — к убийству Лебедевой она не имеет никакого отношения. Не то исполнение, не тот подбор актеров, не тот антураж. Не тот полет мысли, вот что главное.

Глава 17 Горсад

В воскресенье после обеда я и практикантка гуляли по центру города. От нечего делать пошли в городской парк — походить по набережной, посмотреть, запустили ли колесо обозрения.

В горсаду народу было мало. Часть горожан, воспользовавшись тремя выходными днями подряд, уехала приводить в порядок после зимы мичуринские участки. Безземельные горожане еще отдыхали по домам после пятничных возлияний.

На улице было прохладно. По небу проплывали тяжелые свинцовые тучи, периодически с реки дул пронизывающий ветер. Скажем прямо: погода не для прогулок. Куда разумнее в общаге сидеть, чаек попивать.

— После практики мне учиться еще до февраля месяца. — Я поймал себя на том, что слушаю практикантку вполуха. — Потом распределение. А дальше жизнь пойдет по накатанным рельсам: вначале устроюсь на работу где-нибудь в небольшом городке, куда меня направят по распределению. Выйду замуж, рожу ребенка, получу комнату в общежитии, встану в очередь на расширение. Потом мы получим однокомнатную квартиру, купим мичуринский участок и будем летом, как все, выращивать на нем клубнику и смородину.

— Без мичуринского никак нельзя? — Я отбросил все связанные с Журбиной мысли и полностью переключился на Елену, фамилии которой все никак не мог узнать. Для всех в общежитии она была просто «практикантка», а у девчонок из ее комнаты спрашивать неудобно было.

— Можно и без него.

— Скажи, Лена, а что-нибудь более веселое в твоей жизни запланировано? Поездки к морю, например, или отпуск за границей.

— У тебя кто-нибудь из знакомых в отпуске за границей был? Я за всю свою жизнь не встречала ни одного человека, который бы выезжал за рубеж. Соседский парень в армии служил в ГДР, но это не считается. Что он там видел, кроме забора воинской части?

— А вдруг у нас в стране что-нибудь поменяется и разрешат за границу выезжать? Куда бы ты хотела съездить?

Географические познания практикантки ограничивались Болгарией, Румынией, Германией и Америкой. Про другие страны она, похоже, имела весьма смутное представление.

С реки ударил очередной порыв ветра. Она прижалась ко мне, что оставляло надежду на приятный вечер.

— Расскажу тебе одну историю. Мне довелось четыре года прожить в казарме, в чисто мужском коллективе. В казарме все разговоры крутятся вокруг женщин. Как-то на втором курсе, когда нам было лет по восемнадцать-девятнадцать, возник спор: есть ли у мужчин после сорока лет половая жизнь. Одни говорили, что в сорок лет с потенцией все в порядке, другие считали, что в этом возрасте тяга к женщинам пропадает. В пример они приводили своих отцов, которые спят с женами на разных кроватях и никогда не проявляют к ним нежных чувств.

Краем глаза я наблюдал за ней. Разговор на интимную тему Лену не смутил. Для себя я решил, что дома у нее остался парень, к которому она с радостью вернется и будет раз за разом рассказывать, как скучала без него в чужом городе.

— Пока мы спорили о мужском долголетии, тема разговора сама собой поменялась. Все стали прикидывать, какими они станут через двадцать лет. Кто-то, как ты, видел свою жизнь разбитой на этапы. Лейтенант, женитьба, рождение ребенка, начальник розыска в райотделе, своя квартира, машина, полковник, пенсия. А кто-то стал упорствовать, что в жизни не все так прямолинейно.

— А что может измениться? — без всякого интереса спросила она.

— Да хоть что! Человек может полететь на Марс, растопить льды в Антарктике, да мало ли что может поменяться в стране! Может быть, каждой молодой семье от государства станут квартиру давать. Или мясо в магазинах появится.

— Для нас ничего не изменится, — пессимистично сказала она.

— Вот-вот, точно так же решило большинство спорщиков. Все сошлись на мнении, что у нас в стране через двадцать лет сменится только Генеральный секретарь ЦК КПСС, а все остальное останется по-прежнему.

— Те твои знакомые, кто запланировал жизнь от лейтенанта до пенсии, правильно делали. Вспомни, что было в нашей стране двадцать лет назад. Много с тех пор изменилось?

— Целину прикрыли или она еще раньше была?

Прямо перед нами, у киоска с мороженым, стояли Лариса Калмыкова и незнакомая женщина с ребенком. Я хотел повернуть с практиканткой на соседнюю аллею, но не успел. Лариса отвлеклась от женщины. Наши взгляды встретились. Как два дуэлянта, мы пошли навстречу друг другу.

— Привет, Лариса, давно не виделись! — улыбаясь, сказал я.

— Здравствуй, Андрей. Звонила твоя мама, говорит, что никак не может поймать тебя на месте. Позвони ей, а то мне неудобно объяснять, что я сама тебя вижу раз в году.

— Завтра с работы обязательно позвоню. Как у тебя дела?

— Нормально. Неля, вы все? — спросила она женщину с ребенком. — Пойдемте, а то холодно сегодня.

Не прощаясь, мы разошлись в разные стороны.

— Андрей, сегодня правда холодно, пойдемте в общежитие. — Практикантка вновь перешла со мной на «вы».

Весь путь до дома мы провели в молчании. Она обиделась на меня. А собственно говоря, что случилось? Она что думала, если будет спать со мной, то Лариска ей лучшей подругой станет?

У моей двери в общежитии мы остановились.

— Зайдем? — предложил я.

— В другой раз. — Она пошла к себе и в тот же миг утратила для меня всякую привлекательность.

Через полчаса после возвращения с прогулки ко мне зашла Оксана Самохина, жившая в одной комнате с практиканткой.

— Андрей, ты не разменяешь три рубля? — В руках она демонстративно держала мятую купюру, но, судя по всему, пришла ко мне с другой целью.

Оксана была, на мой взгляд, самой неприметной девушкой в нашем общежитии. Если Таня Филиппова была самой красивой, практикантка — самой милой, Селезнева — самой распутной, а Инга — самой непривлекательной, то Самохина была никакой. В ней не было ничего яркого, запоминающегося, но не было и ничего отталкивающего. На таких девушках, как Оксана, приято жениться. Она с первых дней будет хорошей женой: станет варить борщ, стирать пеленки, раз в неделю исполнять супружеский долг и после получки украдкой проверять карманы мужа в поисках заначки. У меня мать такая. Я знаю, о чем говорю. Я понимаю, что Оксана — это эталонная советская жена, но я с детства не люблю борщ и не хочу, чтобы в день зарплаты жена пытливо всматривалась мне в глаза: «Где остальные деньги, Андрей?»

Я протянул Самохиной три рублевые купюры, но она не обратила на них внимания.

— У тебя окно помыть надо, — сказала она, кивнув на завод.

Я автоматически обернулся. В косо падающем свете заходящего солнца стекла на моем окне оказались все в мутных разводах. А с утра ничего были, чистые.

— Помою на досуге, — повернулся я к ней.

— Андрей, тебе когда-нибудь говорили, что ты поступаешь как дурак? — серьезно спросила она.

— Конечно! Все детство об этом родители талдычили. Как принесешь тройку из школы, так скандал до небес: «Дурак! Неуч! Что с тобой дальше будет?»

— Я не об этом. Ты понимаешь, что не той девушке свой график отдал?

От неожиданности я замолчал, не зная, что сказать в ответ.

— Ленка молодая еще, ей цветочки-конфеточки подавай, а ты… — Она замялась, не зная, как покорректнее выразить мысль.

— Давай, давай дальше. — Я быстро пришел в себя. — Расскажи, как надо ухаживать за невинными девушками. Ты за этим ко мне пришла?

Из мужской комнаты, в другом конце коридора, с хохотом и криками вывалила толпа пьяных парней. Грянула в открытые двери музыка. Вечер выходного дня набирал силу, синусоида потребления спиртного в общаге шла вверх.

Она протянула мне нарисованный для практикантки график.

— Ты все понял?

— Себе день выбрала? — спросил я, кивнув на график.

— Идиот. — Она вышла, хлопнув дверью. График, забывшись, унесла с собой. Пусть его на доске у проходной вывесит. Мне от общественности скрывать нечего.

Глава 18 Коляска

В пантеоне советских официальных праздников 9 Мая — День Победы — был на предпоследнем месте по значимости. Последнее место занимал День Конституции. Празднование 9 Мая всегда проходило в первой половине дня. Никаких масштабных мероприятий в этот день не проводилось, но для перестраховки районные отделы милиции несли службу по усиленному варианту.

С утра 9 Мая я работал в своем кабинете, перебирал бумаги. Итальянец позвонил около десяти часов.

— Привет, Андрей Николаевич! Записывай адрес, коляска там…

— Что такое, Андрюша, рыбка клюнула? — спросили инспектора, увидев, как я повеселел после телефонного звонка.

— Знаю хату, где моя коляска стоит. Посоветуйте, как быть: сегодня брать или до завтра отложить.

— До завтра много воды утечет, — сказал Елькин. — Коляску могут перепрятать или сломать по пьяному делу да выбросить. Брать надо сегодня. Кто пойдет?

По неписаному закону в притоны заходить в одиночку запрещалось.

— Если я пойду, — почесал небритый подбородок Матвеев, — то у меня вся родня взвоет. Они еще вчера уехали на мичуринский, а я все никак не доберусь. С другой стороны, неохота мне граблями весь день махать! Пусть теща вкалывает за меня. Андрюха, я с тобой!

— Аналогично! — сказал Андреев. — У меня с детства аллергия на сельхозработы. Я с вами!

У моих родителей тоже был мичуринский участок: шесть соток земли, крохотный домик, туалет-скворечник. На этом жалком клочке земли прошла львиная доля моих школьных каникул. В то время, пока мои сверстники наслаждались отдыхом в городе, я был вынужден копать землю, убирать мусор, пропалывать грядки, поливать огород, окучивать картошку, набирать в бочку воду из соседнего ручья. Я ненавидел мичуринский участок. Он сожрал мое детство, вкопал его в землю и посадил на этом месте самый бесполезный на свете овощ — кабачок.

Как только я поступил в школу милиции, мое участие в сельскохозяйственной эпопее сошло на нет, чем я был бесконечно счастлив. А вот мой старший брат с удовольствием копается в земле, летом на выходные ночует в избушке, ловит рыбу в пруду. Осенью брат забирает себе половину урожая. Я даже кривого огурца с этого мичуринского участка не возьму.

— Что за адрес тебе подсказали? — спросил Андреев.

— Улица Урицкого, дом пять, квартира сорок пять. Мой участок. Как раз через дом от общежития, где эту коляску украли. Хозяйка квартиры — Соколова Таня, семнадцать лет.

— Я знаю этот адрес, — сказал Матвеев, — там блатхата, притон, проходной двор. Ворье у них постоянно крутится. Хозяйка, в смысле, мать Таньки, умерла от водки в прошлом году. Отец еще жив, пьет запоями, как пропьется, на овощебазе грузчиком подрабатывает. Танька, дай бог памяти, в ПТУ училась, но сейчас, поди, бросила. Ты говоришь, она беременная? Ну-ну, на вкус и цвет товарищей нет.

До нужного адреса мы пешком дошли за полчаса. Поднялись на пятый этаж. Остановились у дверей. Прислушались. В квартире раздавались мужские голоса.

— Обратите внимание на дверь, — сказал Матвеев. — Ничего странного не замечаете? Эх вы, сыщики! Смотрите: в эту дверь замки врезаны и слева, и справа. Знаете почему? Когда-то замки были только справа, где им и положено быть. Но дверь так часто выбивали, что размочалили весь угол. Чтобы не покупать новую дверь, ее перевернули на 180 градусов и врезали замки в свежее полотно. Вы готовы, друзья мои?

Матвеев достал перочинный ножичек, вынул лезвие, вставил его на уровне ригеля английского замка, отжал язычок, открыл дверь и по-хозяйски вошел внутрь. Мы — за ним.

Квартира была двухкомнатная. В первой комнате, некогда бывшей залом, из мебели остались продавленный до пружин диван, кресло с засаленной обивкой, сервант и тумбочка с телевизором допотопной модели. В кресле сидел парень примерно двадцати лет, одетый в поношенные джинсы и вельветовую рубашку. Он был аккуратно подстрижен, во рту сверкал частокол золотых зубов. Второй мужчина, лет так тридцати, с нездоровым цветом лица, курил у раскрытого балкона. Одет он был неброско: брюки, футболка, сверху пиджак, на шее поблескивала тонкая золотая цепочка. Хозяйка квартиры, Татьяна, курила на диване, сбрасывая пепел в пустую консервную банку. Выглядела она не старше своих лет. Некогда русые волосы она обесцветила, но в последнее время ухаживать за ними перестала, и на макушке проступила темная полоса. Судя по упитанному лицу, Татьяна и до беременности была полного телосложения, сейчас же она раздалась вширь и в толщину до бочкообразной формы. Щеки хозяйки лоснились, как будто она их намазала жирным кремом, на лбу красными пятнами зрели прыщи. Я искренне считал, что «юношеские» прыщи проходят с началом половой жизни, но, как видно, не у всех.

Нашему вторжению ни мужчины, ни хозяйка не удивились.

— Как жизнь? — панибратски спросил Матвеев. Он с первой секунды, как более опытный милиционер, взял на себя лидирующую роль.

— Нормально, — пробурчал парень в кресле.

— Покажи-ка руку, Котик. Что ты там наколол?

Парень неохотно протянул Матвееву руку. На среднем пальце темнел недавно наколотый воровской «перстень».

— Андрон, — обратился Матвеев к мужчине у балкона, — смотри, Кот в зоне не был, в тюрьме сидел по малолетке пару месяцев под следствием, а уже весь испортаченный, как бывалый зэк. «Воровская жизнь», «Темная жизнь», «Перстень малолетки». Кот, ты себе на заднице еще кочегара не наколол?

Мужчина у балкона засмеялся.

— Я слышал про такую татуировку, но сам никогда не видел. Васильевич, как она на самом деле выглядит?

— На одной ягодице колют кочегара с лопатой, на другой — кучу угля. При ходьбе ягодицы шевелятся, и создается иллюзия, что кочегар в «топку» уголь подбрасывает.

— Петушиная наколка, — пробурчал Кот.

Матвеев презрительно хмыкнул в его сторону, подошел к хозяйке, похлопал ее по лоснящейся щеке.

— Что, Танюша, кто у нас папаша? Или сама не знаешь?

— Кто надо, тот и есть, — зло ответила она. — Чего пришли, что вам надо?

Татьяна, несмотря на молодость, была уже опытной девушкой. Она сразу же поняла, что трое ввалившихся в квартиру незнакомых мужчин в гражданской одежде — это сотрудники уголовного розыска.

Я не стал дослушивать их, прошел в смежную комнату, которая в нормальной семье должна быть спальней.

В этой комнате на кровати, на голом матраце, спал одетый мужчина лет сорока пяти. Около кровати пол был заблеван, вокруг разбросаны окурки папирос. Моя коляска стояла в углу у детской кроватки. Я выкатил коляску в зал, поставил ее на попа. На днище был заветный американский знак.

— Откуда коляска? — требовательно спросил я.

Все промолчали. Мужчина у окна щелкнул пальцами.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он.

— А не спешишь? — усмехнулся Матвеев.

— Васильевич, — мужчина развел руками, — ты меня не первый год знаешь: я коляски не тырю и малолеткам животы не надуваю. Я случайно сюда зашел, думал товарища встретить, а тут полна горница гостей из всех волостей.

— Иди, — коротко разрешил Матвеев.

Потом я узнал, что Андрон был авторитетным в преступном мире вором-карманником. Освободившись полгода назад, он стал вести тихий уединенный образ жизни: в воровских кутежах не участвовал, деньгами в ресторанах не сорил. Поговаривали, что во время последней отсидки он крепко подсел на иглу — стал наркоманом. Наркотики достать в городе было очень трудно, оттого Андрон старался лишний раз нигде не светиться. Но был он в своем деле удачлив. В первый же месяц на свободе «нащипал» младшему брату на мотоцикл «Ява», предел мальчишеских желаний. Стоила новая «Ява» восемьсот рублей, мне на нее за год не скопить.

— Еще раз спрашиваю, откуда коляска? — обратился я к хозяйке.

— Знакомые подарили, — пробурчала она.

— Я тоже пойду, — поднялся со своего места Кот.

— Сиди. — Андреев тычком ладони вернул его на исходную позицию.

— Эх, Танюша, Танюша, как ты невежливо разговариваешь с дяденьками. — Матвеев снова легонько похлопал ее по щеке и с размаху влепил звонкую пощечину. Голова у хозяйки болтнулась, как у сломанной куклы, во всю щеку выступило розовое пятно.

— Смотри на меня, крыса! — закричал он. — Или ты сейчас скажешь, кто тебе ворованную коляску притащил, или я твоему ребеночку прямо в животе головку стряхну. Вспомнила или помочь?

Матвеев за волосы поднял ее с дивана.

— Это он принес, — запищала Татьяна, показывая на Кота пальцем. — Я не знала, что коляска ворованная.

— Ты что, падла, врешь? — Кот вскочил с места, но Андреев ударом в живот вбил его назад.

— Вот видишь, Таня, все же можно по-человечески решить. — Матвеев отпустил ее волосы, усадил на диван. — Что еще Котик принес? Да ты не смотри на него, не бойся. Котик у меня за колясочку на трешку в зону заедет, так что не скоро к тебе вернется. Отец-то ребеночка не он?

— Надо мне с такой шлюхой детей делать! — пришел в себя Кот. — Сама, тварь, не знает, от кого забеременела. Я к коляске отношения не имею. Это она ее сама украла.

— Он еще вазу принес хрустальную. — Татьяна показала на сервант. — И книжку, она в той комнате лежит. Вещи детские обещал еще принести. Сволочь.

Я прошел в спальню. На письменном столе, оставшемся со времен былого благополучия, лежали три книги. Верхняя — сборник речей Ленина. Воры, проникнув в чужую квартиру, впопыхах хватали все книги подряд, на название не смотрели. Книжка в добротном переплете показалась им ценной. Вторая книга была с давнишней кражи на моем участке. На ее развороте родители потерпевшей оставили дарственную надпись.

— Эта книга с моей кражи, — сказал я, вернувшись в зал.

— Книга с твоей кражи, а ваза и набор рюмок — с моей. С семнадцатого дома, верно, Кот?

Парень пробурчал что-то неразборчиво.

— Сейчас я вам, мужики, финт ушами покажу, — сказал Матвеев. — Сколько знаю молодых воров, все знакомым бабам нижнее белье волокут. Танюша, что у нас под халатом надето?

— Плавки. Он принес.

— А лифчик?

— Лифчик мой, родители покупали.

— Плавки снимай, мы их изымем.

Татьяна встала, сделала шаг в сторону кухни.

— Куда пошла? — остановил ее Матвеев. — Тут снимай, здесь все свои, стесняться некого.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Однажды, когда я еще был молодым и зеленым, — пояснил Матвеев, — я разрешил одной фифе переодеться в другой комнате. Так она все белье с себя в форточку выбросила, а зима была, я потом по сугробам, как снежный хорек, лазал, собирал.

Из спальни появился заспанный хозяин. Он оглядел нас мутным взглядом, недовольно хмыкнул и пошел в туалет.

— Смотри, Котик, какая фигня получается. — Матвеев осторожно сел на краешек дивана. — Вот эти плавки, что Танька с себя сняла, с ноябрьской кражи. С пятиэтажки, где магазин «Восход». Ты ничего не хочешь мне рассказать, как там дело было?

— Меня там не было, — отрезал Кот.

— Бога ради, не рассказывай, я не заставляю. В отделе поговорим. В «электрика» поиграем.

— Что за кража, Сергей? — спросил Андреев.

— Да ты знаешь про нее! Помнишь, дело, где хозяйка парализованная лежала, а у нее полквартиры вынесли? Вот эти плавки с розочками — ее дочери.

— Меня там не было, — настаивал парень.

— Да естественно, не было, — согласился Матвеев. — А кто был? Котик, ты под дурачка-то не шарь! Хозяйка в хате парализованная была, а не сумасшедшая. Она ведь вас всех запомнила. На опознание предъявим…

Кот жестом показал Матвееву: «Достаточно. В отделе все расскажу».

Меня, как самого молодого, отправили искать понятых. Женщина средних лет со второго этажа, согласившаяся стать понятой, войдя в квартиру, сказала:

— Какая у нас все-таки власть несправедливая! Они квартиру черт знает во что превратили, и им слова никто поперек сказать не может. Таня, вас всех давно пора выселить, а квартиру нормальным людям отдать. Сколько молодых семей без своего угла мается, а вы тут только водку жрете да по ночам оргии устраиваете!

Татьяна не стала спорить.

Мне, кстати, уже не в первый раз приходили на ум такие же мысли: «Согнать бы всех обитателей притонов в концлагерь, а квартиры их раздать нуждающимся».

Из туалета, шатаясь, выполз хозяин жилища. Блуждающим взглядом еще не протрезвевшего человека он осмотрел нас и хрипло спросил:

— Выпить есть?

— Я тебе, гнида, сейчас в крупную посуду налью, пить устанешь, — ответил Матвеев.

— Это ты правильно сказал, — согласился хозяин и ушел спать дальше.

— Раньше нормальная семья была, — пояснила нам женщина-понятая. — Но уже лет пять как с катушек слетели. Раньше еще ничего, пока Нинка живая была, а сейчас что ни день, то драки да гулянки. Таня, ты хоть знаешь, кто у тебя отец ребенка?

— Знаю, — буркнула беременная.

Я заставил хозяйскую дочку протереть стол на кухне, сел писать протокол изъятия. Не успел я заполнить первые графы, как почувствовал, как по ноге кто-то ползет. Я задрал штанину. Так и есть, таракан! Я стряхнул мерзкое насекомое, раздавил его ботинком. Стал заполнять протокол дальше. Новый таракан вылез на стол, остановился, стал шевелить усами. Я сбил его щелчком в лоб. Заполнил еще строку. Опять таракан. Щелчок! Работаем дальше.

Все время, пока я заполнял протокол изъятия, тараканы атаковали меня со всех сторон. Насекомые совсем не боялись ни дневного света, ни людей. Спрашивается, как соседям Соколовых живется? Давно ведь известно, сколько тараканов в своей квартире ни трави, если они у кого-то в подъезде есть, то их никогда не выведешь. Кстати, у нас в общежитии тараканов не было. Кухню в общаге женщины содержали в идеальной чистоте.

Нагрузив коляску изъятыми вещами, мы пошли в отдел. Впереди — я с коляской, рядом — беременная Татьяна, за нами дружной троицей — Матвеев, Кот и Андреев. Навстречу нам попалась знакомая с хлебозавода. Она с удивлением посмотрела на беременную и кивнула мне головой в знак приветствия. Татьяна решила, что здороваются с ней, и кивнула в ответ. Все! Завтра вся общага будет обсуждать, что у меня есть беременная баба на стороне. Не стану же я каждому объяснять, что с такой страшненькой девицей, как Соколова, я бы ни за что ни трезвый, ни пьяный бы не согрешил.

Лучше бы я с Ирой из ИЦ прогуливался или с Журбиной Валентиной Павловной (сказал бы, что это моя мамаша), но только не с этой беременной прыщавой воровкой!

В райотделе мы разбрелись по разным кабинетам. Я отвел Татьяну к дежурному следователю, Кота Андреев забрал наверх.

По РОВД дежурила следователь Чевтайкина. Она, едва глянув на Соколову, задержала ее на трое суток, даже не допросив по делу. Спрашивается, где женская солидарность, где сострадание к беременной?

— Антонина, — спросил я у Болонки, — а если она рожать надумает в ИВС?

— Мне-то какое дело? — пожала плечами следователь. — Пусть рожает. Мне сегодня ей некогда заниматься, своих дел полно.

Я отвел зареванную Татьяну в дежурку, вернулся к Чевтайкиной забрать паспорт Соколовой. Антонина специальной пилочкой полировала ногти. Занятие трудоемкое, требующее аккуратности и внимания. Но довести свой маникюр до совершенства она в этот день не смогла. Кот стал давать показания. Он рассказал о совершении десятка краж и грабежей, выдал всех сообщников и места сбыта похищенного. Вьюгин объявил в райотделе всеобщий аврал. Весь наличный состав уголовного розыска, участковых инспекторов милиции и следователей был брошен на проведение обысков и задержание преступников.

Работа закипела. Обыск за обыском, квартира за квартирой. День пролетел незаметно.

С последнего адреса я вернулся в РОВД ближе к полуночи. На третьем этаже из нашего кабинета раздавался громкий смех, там праздновали победу. В соседнем кабинете кто-то ругался матом. Тупо ругался, нескладно. Я заглянул к ним.

Молодой вор, все руки в татуировках, во рту железный зуб, на ногах кроссовки «Адидас», стоял посреди кабинета и размахивал руками:

— Там, где парализованная была, меня не было! Я пьяный в этот день дома валялся. Мама подтвердить может!

— А откуда ты знаешь, в какой день у парализованной кража была? Все, Леня, меня твой порожняк утомил! — Инспектор Сергиец достал из шкафа полотенце, протянул коллеге по кабинету. — Сходи намочи, но сильно не отжимай.

Преступник насторожился.

— Андрюха, посмотри, там, под столом у Георгиевича, табуретка должна быть.

— Э, вы что надумали? — попятился к стене вор.

— Для начала сыграем в «электрика», — ответил Сергиец, устанавливая табурет под плафон освещения.

— Я на табуретку не полезу, — ощерился задержанный.

— Не хочешь — не лезь, — согласился инспектор. — Только учти: того, кто на табуретку не лезет, током два раза бьет.

Вор перестал кривляться, посмотрел на табурет, на лампочку под потолком, на затоптанный грязный пол.

— Я ведь упаду с нее, — догадался он.

— Падай, на здоровье! — разрешил Сергиец. — Сильно не ударишься. У этой табуретки ножки специально укорочены. Мы, дружище, не звери какие-то. Мы заботимся об охране труда работников электротехнической промышленности.

Второй инспектор принес мокрое полотенце. Сергиец стал неспешно вить из него жгут.

— Ну что же, начнем с божьей помощью! — Сергиец рассек мокрым жгутом воздух. Получилось эффектно. — Леня, дружище, ты видишь, что лампочка перегорела? Пора чинить.

— Может быть, так поговорим, без полотенца? — предложил вор.

— Раньше надо было думать! — отрезал инспектор. — Лезь на табурет!

— Погоди, Слава, — остановил его коллега, — давай послушаем, что он нам расскажет. Сыграть-то всегда успеем. Ночь длинная, нам спешить некуда.

Я вышел из кабинета и пошел к себе.

Применение мер физического воздействия к преступникам практиковалось во всех отделах милиции. Как правило, если задержанный рассказывал, с кем совершил преступление и куда дел похищенное, то его никто не трогал. Если же он нагло упорствовал, то в ход шли разнообразнейшие «игры». В нашем РОВД самой популярной была игра в «электрика», в Центральном райотделе предпочитали «космонавта». В Кировском РОВД, где начальником ОРУ был Павел Алексеев, само имя которого наводило ужас на задержанных, играли в «гестапо» и «трясучку».

Руководство милиции всех уровней и прокуратура были прекрасно осведомлены о методах работы с задержанными преступниками, но на нарушения закона предпочитали закрывать глаза. Они понимали, что если действовать с ворами и грабителями методом уговоров, то никакие преступления не раскроешь. Никакой план не выполнишь.

Обычные советские граждане также были наслышаны о методах работы милиции и поддерживали их. Оно и понятно: если в уголовном розыске будут вести с бандитами гуманистические беседы, то потерпевшие останутся с носом. А так — свил поздней ночью инспектор Сергиец из полотенца жгут, а утром уже звонит потерпевшему: «Мы тут похищенный у вас овчинный полушубок изъяли, приходите забирать».

Самое интересное, что и преступники ничего не имели против методов физического воздействия. Они считали, что если попался, то сам виноват, а на ментов нечего кивать, у них работа такая. К тому же слухи об избиениях в милиции всегда можно было обратить в свою пользу. Частенько воры «раскалывались» без всякого принуждения. Но как объяснить сообщникам, что показания дал добровольно? Никак. Не поймут. Тогда в ход шла откровенная ложь, которую невозможно проверить: «Вы что, братва, знаете, как меня менты били? Ни одного места живого не оставили». Для достоверности выдумывались новые пытки, которым якобы подвергают задержанных. Слухи о новых, очень эффективных методах физического воздействия доходили до ментов, и они некоторые брали на вооружение. Я совершенно точно знаю, что игру в «трясучку» в начале 1970-х годов придумали вовсе не в милиции.

И еще. В январе этого года вор по кличке Пепсик по пьяному делу разболтал, кому продал украденную в гардеробе кинотеатра «Аврора» каракулевую шубу. Вместе с шубой изъяли вещи по другим кражам. Трех подельников Пепсика арестовали. Я лично был свидетелем, как в нашем кабинете Пепсик задрал одежду и попросил Матвеева:

— Васильевич, войди в мое положение! Врежь мне чем-нибудь по спине пару раз. В камере скажу, что вы со мной в «электрика» играли.

Соседи по кабинету встречали меня как триумфатора.

— Садись, Андрей Николаевич. — Матвеев показал на накрытый стол. — Уже второй раз на неделе я из-за тебя до дома не доезжаю. Но сегодня хоть толк был. Две мои кражи и грабеж пошли.

— У всех пошли, — разлил по стаканам водку Елькин. — Вьюгин нам премию пообещал.

— Мне тоже? — спросил я.

— А тебе-то за что? — удивились мужики. — Ты одну коляску раскрыл, остальное все наше!

— Всегда так. — У меня испортилось настроение. — А Вьюгин знает, что информацию о притоне я получил? Если бы не я, то вы бы Кота не зацепили.

— Андрюха, мы пошутили. — Матвеев поднял кружку с отломанной ручкой. — Всем премия будет. Ну что, мужики, вздрогнем?

Мы подняли стаканы и кружки, беззвучно сдвинули их, но донести до рта не успели. Дверь в кабинет распахнулась настежь. На пороге стоял белый, как лист ватмана, Зыбин.

— Пьете! — прохрипел он. — Все бы вам водку жрать…

Он замолк на полуслове. Вмиг обессилев, прислонился к косяку. На лбу его проступили капли пота, а губы приобрели синюшный оттенок, как у покойника.

«Так и до инфаркта недалеко, — подумал я. — Сейчас как грохнется на пол, и «Скорую» вызвать не успеем».

— Что случилось, Александр Петрович?

— Вьюгин застрелился, в своем кабинете лежит…

Глава 19 Кровь на портрете

В высшей школе милиции судебную психиатрию преподавал доцент Салиевский, хороший мужик, приветливый, но, как все психиатры, сам немножечко странноватый. На семинарском занятии по теме «Суицид среди сотрудников милиции» Салиевский нарисовал на доске круг.

— Это стресс, — пояснил он, — состояние повышенного нервного напряжения психики человека, влекущее в качестве защитной реакции сиюминутные, противоречивые и зачастую необдуманные решения и поступки. Стресс преследует сотрудника милиции с первых и до последних дней его службы в милиции. Даже вы, курсанты, уже вкусили чувство постоянной тревоги и неуверенности в завтрашнем дне: не все из вас получат заветные лейтенантские погоны. Кого-то неминуемо отчислят и отправят домой, ждать повестки в армию.

Салиевский заштриховал центр круга.

— С каждым днем службы в милиции критическая масса стресса будет накапливаться. Как пар в паровом котле, стресс давит на психику человека и требует выхода наружу. Если условного «спускового клапана» в психике человека нет, то следует «психический взрыв» различной мощности, от неконтролируемого аффекта до простого психоза. В качестве спусковых клапанов, защищающих нас от стресса, выступают семья, хобби и алкоголь.

По контуру круга Салиевский сделал три разрыва.

— Алкоголь — это временная защита от стресса. Хобби, если только это не всепоглощающее увлечение, защита больше эфемерная, чем действенная. Остается семья: жена, дети, отчасти родители, братья и сестры. Здесь все зависит от внутрисемейных привязанностей, но, как правило, семья сотрудника милиции — это его жена. Сразу же вам скажу, жена — это стержень семьи, но если он попался гниловатый, то его следует заменить.

Салиевский свел вместе концы у двух разрывов по контуру круга.

— Представим ситуацию: алкоголь не помогает, хобби нет. Единственным спасительным клапаном у человека осталась семья. Что будет, если этот предохранительный клапан перестанет выполнять функции сброса избыточного нервного напряжения? — Он ликвидировал последний разрыв на рисунке.

В аудитории стояла тишина. Салиевский сел на свое место, по привычке полез за сигаретами, но вовремя спохватился.

— Стресс толкает человека на радикальные поступки. Оружие всегда под рукой. В какой-то момент человеку кажется, что из круга накопившихся проблем есть один выход — нажать на спусковой крючок и покончить со всеми бедами разом… Берегите себя, коллеги. Помните — жизнь дается один раз, второй попытки не будет.

…Труп Вьюгина полулежал в кресле за рабочим столом. Пистолет валялся рядом, на полу, у правой руки. Стрелял Сергей Сергеевич, уперев ствол себе под челюсть. Брызги крови с пробитой головы Вьюгина густо окропили портрет Дзержинского на стене, превратив его из Железного Феликса в Феликса Кровавого.

«Реставрация головы — двадцать рублей, — невольно подумал я, увидев труп начальника. — Это самоубийство. Без вариантов. Это он сам себя. Но это не стресс, это что угодно, только не уход от действительности в вечное блаженство».

Выстрел в кабинете Вьюгина первым услышал следователь Федоров. Не решаясь войти один, он позвал на этаж дежурного по РОВД. Обнаружив начальника мертвым, они бросились к Зыбину. Александр Петрович в их присутствии, ничего не трогая, осмотрел кабинет, велел дежурному доложить о происшествии в областное УВД и, хватаясь за сердце, пошел к нам, где начавшийся сердечный приступ свалил его с ног.

Узнав новость, я и Матвеев, не сговариваясь, оставили Зыбина на попечение коллег и пошли к Вьюгину.

У дверей в кабинет начальника РОВД толпились сотрудники, по разным причинам оказавшиеся ночью в райотделе. Серега рыкнул на них, и всех как ветром сдуло — разошлись по этажам обсуждать невиданное происшествие.

Я и Матвеев подошли к Вьюгину. На рабочем столе у начальника райотдела лежал конверт, подписанный «Лаптеву».

— Чего смотришь, бери! — Матвеев обернулся, убедился, что в дверях никого нет. — Сейчас сюда сам знаешь сколько народу понаедет, хоть святых выноси.

Я спрятал конверт в карман.

— Андрюха, ты в последнее время с Сергеевичем тесно общался… Может быть, ты объяснишь…

Я вытащил конверт, протянул его Матвееву.

— На, прочитаешь, потом мне отдашь.

В коридоре раздались голоса направляющихся к нам людей. Я оставил письмо себе и отошел от стола, Матвеев остался на месте.

Первым в кабинет не вошел, а ворвался Николаенко. Едва глянув на труп, он воскликнул:

— Успел-таки, сукин сын! Кто же тебе, падла, стуканул, что мы едем?

За ним вошел уже знакомый мне сотрудник КГБ, опрашивавший меня после истории с долларами. Следом еще несколько офицеров милиции и непонятных личностей в штатском.

Я бочком-бочком двинулся к выходу, но Николаенко заметил меня.

— Лаптев, скажи мне, в этом городе что-нибудь происходит без твоего участия? Какого черта ты здесь делаешь? А ты чего здесь встал? — переключился он на Матвеева.

Серега до сообщения о самоубийстве Вьюгина успел «принять на грудь». Открой он рот, и Николаенко порвет его в клочья, как Мелкумяна. Спасая товарища, я принял удар на себя.

— Товарищ полковник! — Я, как бы случайно, зацепился ногой за стул и упал к ногам майора из областного управления. На произведенный мной грохот все обернулись. Матвеев, пятясь назад, отошел от Николаенко на безопасное расстояние и выскользнул из кабинета.

— Да пошел он на хрен, этот Лаптев! — вмешался чекист. — Иди отсюда, не мешай нам работать.

Я по тускло освещенным коридорам райотдела вернулся к себе. Зыбина уже увезли на нашей дежурке в больницу, «Скорую» дожидаться не стали. Инспектора, узнав о приезде начальства из областного УВД, спешно разошлись по домам. Остался один Матвеев. Я достал конверт, вынул из него лист бумаги, развернул, прочитал, передал Сергею.

— «Я не убивал ее», — вслух прочитал он, перевернул лист, посмотрел на оборотную сторону. — Все, что ли? Это он про кого пишет, про ту бабу, на похоронах которой тебя с долларами загребли?

— Арестовали меня в другом месте, но пишет он про нее, про Лену Лебедеву.

— Андрюха, ты слышал, что Николаенко сказал? — Он вернул мне письмо.

— Я не только слышал, я еще и видел. Мужик, который зашел следом за Николаенко, из КГБ. Он допрашивал меня той ночью, когда ты за мной приехал.

— Да знаю я его. Это наш куратор от КГБ. Сдается мне, они арестовывать Сергеевича приехали. Если он пишет про вашу знакомую в прощальном письме, то его что, за ее убийство хотели притянуть?

— Серега, сейчас дело прошлое, но Вьюгин был у нее непосредственно перед убийством. Есть показания свидетелей, как он входил в ее подъезд. В квартире остались его окурки, наверняка на журнальном столике полно его следов пальцев рук. От факта своего пребывания у Лебедевой он не отвертится.

— Уже отвертелся. Скажи, на кой черт стреляться, если можно сделать ноги? Я бы на его месте сквозанул по стране советской, хрен бы меня кто нашел.

— Не говори ерунду! Ты же сыщик, ты сам прекрасно знаешь, что на нелегальном положении долго не протянешь. Рано или поздно тебя все равно найдут.

— Ничего подобного! Есть отдаленные леспромхозы, прииски, рыболовецкие артели, где можно без паспорта прожить пару лет, а там, когда все утрясется, позабудется, можно будет сделать попытку выйти в люди. Паспорт украл у кого-нибудь подходящего по возрасту да живи под его именем. Я знаю одну историю, как мужик дезертировал с войны и потом до самой смерти жил по чужим документам.

— Я таких историй знаю не меньше твоего, но скажи, каково это — жить в постоянном ожидании стука в дверь? И потом, он был начальник милиции, почтенный уважаемый человек, а станет беглецом без роду и племени? А жена его, а дети?

— У них с Дашкой не было детей. Как-то, года три назад, мы выпивали вместе, на Сергеевича накатило откровение, и он мне говорит, мол, сколько Дашка ни лечится, все равно забеременеть не может. У него, как у Ленина, в жене проблема. Я бы на его месте… — Матвеев замолчал на полуслове.

В коридоре послышались чужие голоса.

— Сегодня ночью я Солонкину Надьку в отделе видел, — сказал я. — Она, похоже, нас усиливает. Серега, ее кабинет на первом этаже, он ни от входа, ни с дежурки не просматривается.

Матвеев позвонил.

— Надюха, это я. Если бы ты знала, солнце мое, как я рад тебя слышать! Надя, ты открой окно, сама выйди из кабинета и встань на стреме… Надя, ты видишь, какая жизнь настала: из родного РОВД приходится через окно удирать. Областники, мать их! Повяжут с перегаром…

Я разорвал письмо на мелкие кусочки, жестом показал Матвееву, чтобы он забрал его с собой и выбросил по дороге.

— Все, договорился, сейчас дверь откроет.

Серега вытащил из-под стола початую бутылку водки, со словами «Не пропадать же добру!» налил в кружку, залпом выпил и побежал на запасной выход. Я покурил, поразмышлял над его словами о бездетности жены Вьюгина и пошел на второй этаж.

По пути я достал спичку, расщепил ее на две тонкие щепки, обломал серную головку.

У приемной Вьюгина никого не было. В кабинете слышались голоса, там следователь прокуратуры проводил осмотр места происшествия. Я подошел вплотную к двери в приемную и аккуратно всунул в личинку замка половинку спички. Теперь замок ни открыть, ни закрыть — менять надо.

В коридоре по-прежнему никого не было. Я на цыпочках вошел в приемную, тихонько заглянул в кабинет. У трупа начальника райотдела суетился судебный медик в белом халате. Даже со спины я узнал его — Поклевский.

Неожиданно мне на плечо легла тяжелая рука. Я вздрогнул, обернулся.

— Шпионишь? — шепотом спросил меня санитар из бригады Поклевского.

— На фиг надо! — так же шепотом ответил я и вышел из приемной. Санитар — за мной.

— Тебе, наверное, Самуил нужен? — обычным голосом спросил он.

— Если будет возможность, передайте ему, чтобы к Андрею Лаптеву зашел в тридцать шестой кабинет.

— Передам, какие проблемы. А этот, покойничек, твой начальник? Он чего застрелился, из-за бабы, поди?

Я молча пожал плечами, мол, понятия не имею.

— Менты всегда стреляются или из-за баб, или по пьяному делу, от безысходности. Твой начальник не бухал? — Санитар щелкнул себя пальцем по горлу. — Нет? Тогда в бабах запутался. Такое бывает: одну ты любишь, на другой женат, третья от тебя рожает, а четвертая аборт делает. Как тут умом не тронуться?

В кабинете Вьюгина началось движение, кто-то наступил на кровь, матерно выругался. Я напомнил санитару свою просьбу и ушел наверх. Было около двух часов ночи. Самуил появился, когда мне уже надоело его ждать.

— Ну и дела у вас творятся, Андрей Николаевич, жуть! — Он, улыбаясь, пожал мне руку. — Чего позвал?

— В 1971 году у вас в морге вскрывали собаку. Реально найти в архиве акт ее вскрытия?

— Акт ты не найдешь, так долго документы у нас не хранятся. Но про собаку спрашивай, я про нее все могу сказать.

— Откуда?! Мать его, Самуил, ты в то время еще в морге не работал, откуда тебе про собаку знать?

— Дело случая. — Он посмотрел на часы. — Как-то, лет пять назад, школьники швырнули взрывпакет в породистую собаку. От взрыва собака окочурилась, хотя никаких видимых следов на ней не было. Все бы ничего, но у пса хозяин работал в горкоме ВЛКСМ, а у одного из пацанов папаша — командир воинской части. Словом, комсомольский деятель добился у прокурора возбуждения уголовного дела за хулиганство, а родители пацанов встали насмерть, мол, если следов от взрыва нет, то собака сама сдохла. Прокурор велел провести вскрытие собаки и установить причину ее смерти. А как вскрывать, если ни методик, ничего нет? Я полез в архив и нашел аналогичный случай. Дог, две пули в туловище, в боковую проекцию. Тебя эта собака интересует?

— Уже не интересует — ты на все вопросы ответил. Кстати, а чем история с пацанами закончилась?

— Ты гараж возле морга видел? Солдаты из нашего материала построили.

После его ухода я просидел в кабинете, не выходя, больше часа. Курил, размышлял. Когда на улице стало светать, я взял нож, которым перед застольем резали закуску, и пошел к кабинету Вьюгина.

Дверь в приемную была не заперта. Замок в кабинете Вьюгина я открыл, отжав язычок ножом. Прошел внутрь, закрыл за собой дверь, не включая свет, осмотрелся. Меня интересовал одежный шкаф начальника. Я хорошо помнил, что, инструктируя меня перед дежурством в областном УВД Первого мая, Сергей Сергеевич был в парадной форме, при всех нагрудных знаках и медалях. Парадный китель он мог хранить или дома, или в кабинете. Если его нет в шкафу, значит, Вьюгин уже приехал на работу при полном параде.

В приемной послышались осторожные шаги. Кто-то стал возиться с замком.

Времени на размышления у меня не было. Единственное укрытие — это шкаф. Я залез в него, забился в угол, как мог, прикрылся одеждой на вешалках.

Чтобы не выдать себя громким дыханием, я закусил воротник у рубашки. Сердце мое стучало так, что каждое сокращение его отдавало в ушах. В груди бил тяжелый молот, разгоняя по телу густую от стресса кровь. Руки и ноги ослабли. Где-то в душе появилось чувство безразличия.

«Будь что будет! Деваться-то мне все равно некуда!»

Неизвестный человек, судя по шагам, действовал точно так же, как я несколько минут назад. Он вошел в кабинет, встал у входных дверей, не включая свет, осмотрелся.

«Господи, — взмолился я, — помоги мне выбраться из этой передряги! Клянусь тебе, я больше не буду по чужим кабинетам лазать и где попало прятаться».

Шаги приблизились к шкафу. Незнакомец открыл дверь, сунул руку внутрь.

Дальнейшие мои действия логическому объяснению не поддаются. Как говорил Салиевский: «В состоянии стресса человек совершает спонтанные, необдуманные поступки». Наверное, у меня был стресс. Иначе свое поведения я объяснить не могу.

Я крепко схватил человека за руку и крикнул: «Ап!»

Он где стоял, там и рухнул на пол.

Я выскочил из шкафа. В доли секунды оценил обстановку: на полу без чувств лежал Игошин. Рядом с ним валялся выпавший из рук блокнот. Я схватил блокнот и быстрым шагом вышел из кабинета, по запасной лестнице, никем не замеченный, спустился на первый этаж в туалет. Постоял, отдышался. Достал носовой платок, обернул им руку, открыл, не оставляя отпечатков пальцев, шпингалеты на раме, распахнул окно и выпрыгнул на улицу.

Самым быстрым шагом, на какой только был способен, я помчался домой.

В голове, перепрыгивая одна через одну, скакали мысли:

«Только бы Игошин не помер от разрыва сердца. Представляю: ночь, тишина, портрет Дзержинского весь в крови, шкаф открываешь, а тебя оттуда Вьюгин за руку — хвать! «Ты что, сукин сын, в моем шкафу забыл?» Если у Игошина сердечко слабенькое, завтра поутру еще один осмотр места происшествия будет… А кабинет-то свой я открытым оставил. Плевать, забыл закрыть, с кем не бывает… Почему без куртки домой ушел? Выпил водки, помянул начальника, опьянел и не помню, как до дому добрался… Плохо, черт возьми, что у меня женщины нет. Она бы подтвердила, что я пришел домой пьяный и всю ночь спал в своей кровати… Собака заполучила две пули в бок, а если бы она набросилась на Журбина, то он стрелял бы ей в грудь или в голову. Они застрелили собаку, которая ничего не подозревала».

На проходной дежурила баба Нюра. В утренние часы она всегда пребывала в сонном состоянии.

Я проскользнул мимо нее, как осенний лист за окном: вроде бы что-то мелькнуло, а что, не разобрать.

Поднявшись к себе, я переоделся в домашнюю одежду, подождал, пока окончательно рассветет, взял умывальные принадлежности, перекинул полотенце через плечо и, позевывая, спустился вниз.

— Что-то ты рано встал, Андрей Николаевич! — Старушка, сама зевая, открыла мне дверь на завод.

— Хочу перед работой в душе помыться. Все выходные с утра до ночи проработал, некогда было.

Глава 20 Инга и Вьюгин

Вертикаль управления отделом уголовного розыска в районном отделе милиции: начальник РОВД, его заместитель по оперативной работе, начальник ОУР и его заместитель. Старшие инспектора уголовного розыска управленческие функции не выполняют. За прошедшую ночь наш отдел лишился всего руководства. Вьюгин покончил жизнь самоубийством (его заместитель майор Клементьев отдыхал в отпуске во Владивостоке), Зыбин надолго слег в кардиологию, а Игошин помутился рассудком, и его увезли в психбольницу.

— Прикинь, какие дела у нас творятся! — рассказывали коллеги. — Утром дежурный пошел обходить райотдел, слышит, в кабинете Вьюгина кто-то есть. Зашел, а там Игошин сидит на полу и тихонечко смеется. Он и так и сяк, а Игошин на контакт не идет. Вызвал бригаду, увезли в психушку. Все, теперь про Игошина можно забыть.

— А если он в себя придет?

— Придет не придет, а дело сделано — в милиции ему больше не работать. Комиссуют по состоянию здоровья. Сам прикинь, как он дальше станет работать? А если у него в самый неподходящий момент опять крыша съедет? Жалко мужика. У него двое детей маленьких осталось. Как теперь их кормить будет?

— Грузчиком устроится! — отрезал Матвеев.

Он и Игошин недолюбливали друг друга. Матвеев считал, что место заместителя начальника ОУР должно принадлежать ему, самому результативному сотруднику уголовного розыска. Игошин же, пришедший к нам из областного управления, видел в Матвееве только отрицательные черты: любит выпить, самоуверен, с начальством дерзит, к задержанным преступникам применяет незаконные методы воздействия. Стоило Сереге появиться на работе с перегаром, как Игошин доносил об этом Зыбину. Если бы не заступничество Александра Петровича, Матвеева уже давно бы выперли с работы.

— Кто развод будет проводить? — задал я вопрос, который витал в воздухе.

Становиться во главе отдела никто не хотел. Кому нужна власть, не подкрепленная приказом о назначении на должность? Но кто-то все равно должен встать у руля, иначе наступит анархия, все разбегутся по щелям, и раскрывать преступления будет некому.

— Ваня, Елькин, — сказал Матвеев, — старших инспекторов в отделе трое: Сергиец, я и ты. Ты — самый старший из нас по званию. Ты — майор, тебе рулить.

— Погодите самоуправством заниматься, — не согласился Елькин. — Давайте узнаем, кто у нас в РОВД остался за начальника.

Он позвонил дежурному по райотделу, с удивленным выражением лица выслушал его, положил трубку на место.

— За начальника РОВД остался замполит. Могли бы техничку назначить — эффект был бы тот же самый. Что делать будем, мужики?

— Иван Алексеевич, — официальным тоном обратился к нему Матвеев, — каждый из нас знает, чем ему сегодня заниматься. Работа в уголовном розыске сдельная: раскрыл все преступления — сиди в кабинете и плюй в потолок, не раскрыл — паши день и ночь, за тебя раскрывать никто не будет. Я думаю, что тебе, Иван Алексеевич, надо перебраться в кабинет к Зыбину и оттуда руководить уголовным розыском, поддерживать связь с дежурной частью и областным управлением, а мы займемся каждый своим делом.

— Хорошо, — согласился Елькин. — В шесть вечера жду вас в кабинете Зыбина с отчетом о проделанной за день работе. Кто в шесть вечера не явится, будем считать это за прогул.

Инспектора недовольно переглянулись: мол, видал, как он рулить начал? Сразу же удавку на шею кинул. А если его на должность начальника ОУР назначат, какие он тогда требования выдвинет? Мы-то думали, что Зыбин тиран, а он по вечерам никогда не собирал личный состав.

— Чего встали? — поддержал нового начальника Матвеев. — Работа есть работа! Велел Иван Алексеевич вечером собраться, значит, соберемся. Сами же прекрасно знаете: завалим процент — с нас живых шкуру спустят. Есть в РОВД начальник или нет его — процент нам держать.

В кабинете зазвонил телефон. Елькина вызвали к замполиту на совещание. Пока он не вернулся, мы дожидались его на месте.

— Кстати, — спросил Петровский, — кто вчера последним уходил? Я сегодня первым пришел, а наш кабинет открытый стоит.

— Игошин, поди, ночью шарился, — предположил Матвеев. — У него ключи от нашего кабинета есть.

— А что ему здесь искать?

— А в кабинете Вьюгина он что забыл?

— Как-то у нас в школе милиции один курсант сошел с ума. — Я решил рассказать коллегам случай из школьной жизни. — Нашел он где-то гаишную палку, вышел в форме на проспект Карла Маркса и стал регулировать дорожное движение. Часа два там жезлом махал, и все водители добросовестно выполняли его команды. Едут мимо настоящие гаишники, смотрят, это что за гусь с курсантскими погонами движение регулирует? Вызвали наряд из школы, увезли в госпиталь. Больше мы его не видели.

— А вот я еще случай знаю… — начал было один из инспекторов, но досказать не успел. Вернулся Елькин.

— Значит, так, мужики, — сказал он, — официальная версия смерти Вьюгина — сердечный приступ. Все запомнили? Никакого самоубийства не было. Замполиту уже из райкома партии позвонили и втык вставили, мол, наши советские офицеры жизнь самоубийством не кончают.

— Половина райотдела ночью к нему в кабинет заглядывала, — сказал Матвеев. — Как они собираются шило в мешке утаить?

— Это не твое, Сергей Васильевич, дело. Если каждый из нас будет молчать, то слухи по городу не поползут. С самоубийством все понятно? А сейчас — все по участкам! Вечером жду с докладом о проделанной за день работе.

На участок так на участок! Я взял папку с бланками и поехал в общежитие спать. Всему на свете есть предел, моей выносливости тоже.

На входе в общежитие меня окликнула вахтерша:

— Андрей Николаевич, тебе извещение!

— Мне?! Извещение? — в недоумении я подошел к стойке с письмами. В ячейке на букву «Л» было почтовое отправление на мое имя. Бандероль.

Я забрал извещение и поднялся к себе.

Никакой бандероли ни от кого я не ожидал. Мой адрес в общежитии знали только коллеги по работе и близкие родственники. Всем омским знакомым я оставил для связи адрес квартиры родителей, где был прописан. Кто может послать мне бандероль? Только Лебедева. Она перед убийством ждала меня в общежитии, значит, где я живу, знала.

Я представил на миг, что в этой бандероли могут быть доллары или еще что-то запрещенное, и мне стало дурно. Я открыл окно, полной грудью вдохнул прохладный, пропитанный хлебным духом воздух. Стало легче. Мысли, до этого норовившие разбежаться в разные стороны, сконцентрировались на одной проблеме: как получить бандероль и не повторить ошибок Солодова? Или не получать ее вовсе? Если не получать, то со стороны это будет выглядеть подозрительно. Не может наш советский гражданин игнорировать поступившее на его имя почтовое отправление.

«Если я не получу бандероль, — размышлял я, — значит, я пособник Лебедевой и хочу выйти сухим из воды. А если я получу посылку и меня с этими долларами повяжут, то я сообщник Лебедевой и после ее смерти выполняю часть нашего общего плана. «Куда ни кинь — всюду клин!» — сказала Миледи, входя в казарму гвардейцев кардинала».

В дверь постучались, я открыл. Инга.

— Андрей, что у вас случилось с Сергеем Сергеевичем? — встревоженно спросила она.

— Помер на рабочем месте. Сердечный приступ.

— Такой приступ? — Она ткнула указательным пальцем под подбородок.

— Угу, он самый.

— Зайди вечером, поговорить надо.

— Зайду, — ответил я, а про себя подумал: «Если вечером еще на свободе буду».

Раздеваясь перед сном, я вспомнил про блокнот, подобранный мной рядом с Игошиным. Блокнот оказался карманной записной книжкой с телефонными номерами и адресами абонентов. Все записи в книжке были сделаны рукой Лебедевой. Я значился у нее как «Андрей Л.». Кроме моего служебного телефона, в блокноте были записаны номер телефона на вахте общежития, почтовый адрес общежития, мой адрес в Омске.

«Мой адрес в школе милиции она переписала из старой телефонной книжки. Аккуратная девочка, ничего не выбрасывает, не то что я. Оставила она мне телефон квартиры, где ее нашли убитой, так я его уже давно выкинул и забыл».

Я стал внимательно листать записную книжку, ища знакомые адреса, но вовремя спохватился. Так весь отдых впустую можно потратить! Драгоценное время назад не вернешь, а к шести надо уже быть у Елькина «на ковре». Я отбросил все дела и лег спать. Подбирающееся к зениту солнце светило мне прямо в немытое окно.

Проснулся я около четырех. Короткий дневной отдых влил силы в уставший от ночных приключений организм. Я поел в городской столовой и прибыл на вечерний развод вовремя. Судя по свежим лицам коллег, раскрытием преступлений на своих участках они не занимались. Оно и понятно: прошлую ночь все провели без сна.

— Рассказываю новости, — встретил нас Елькин. — Временным начальником РОВД до приезда Клементьева будет полковник Николаенко из областного УВД. Начальником ОУР до выздоровления Зыбина назначен некий Литвиненко из политотдела.

— Как политработник будет нами рулить? — раздались голоса. — Конспекты по истории партии писать заставит? «Моральный кодекс строителя коммунизма» учить будем?

— Что вы разгалделись! — призвал всех к порядку Елькин. — Литвиненко собираются выдвигать на вышестоящую должность. Ему надо запись в послужном списке: мол, имеет опыт практической работы в уголовном розыске. В наши дела он лезть не станет — ума не хватит в оперативной работе разобраться. С него, кроме процентов, ничего требовать не станут, а процент мы держать умеем, так что ничего катастрофического не произошло, как работали, так и будем работать.

Обсуждая перемены в руководящем составе РОВД, мы разошлись по домам. Вечером поработать никто не остался, словно все преступления в районе за прошедшие сутки раскрыли.

Возвращаясь в общежитие, я обдумывал план, как мне забрать бандероль.

«Пока я не вскрою бандероль, арестовывать меня нет никаких оснований. Предположим, я получил посылку и пошел в общежитие. За мной хвост… Нет, так не пойдет. С бандеролью надо сесть в электричку, когда состав тронется, пройти в тамбур и вскрыть ее. Если там доллары или еще какая-нибудь подстава, то я выброшу бандероль в проем между вагонами, и поминай как звали! Собирай доллары по всей железной дороге. А если они повяжут меня в вагоне электрички? Мол, куда это ты собрался? Назови адрес, к кому едешь. А ехать мне на электричке не к кому».

Как договаривались, вечером я зашел к Инге. Она ела за столом, ребенок сидел в детской кроватке, играл мячиком.

— Суп из рыбных консервов будешь? — спросила Инга вместо приветствия.

— Конечно, буду! — с энтузиазмом согласился я. — Кто же откажется от рыбного супа, только извращенец какой-нибудь.

Наваристый суп из филе сайры в масле выглядел очень аппетитно.

Рядом с моей тарелкой Инга поставила рюмку, налила до краев. По ее порозовевшему лицу я понял, что к моему приходу она уже выпила. Без меня начала поминки справлять.

— Скажи, Андрей, — Инга, не приглашая меня, опрокинула стопку, — что было в Лебедевой такого, что к ней все мужики липли?

— Ты, часом, не меня имеешь в виду?

— Ты пацаном с ней терся. Я про взрослых, солидных мужиков говорю. Про Вьюгина. Он после Нового года иногда у Ленки все выходные жил. Я думаю, тут без колдовского приворота не обошлось. У Сергея Сергеевича жена — красавица, а он с этой потаскухой связался.

— Когда мы Ленку поминали, ты была о ней другого мнения.

— О покойниках плохо не говорят.

— А сейчас-то что изменилось, Лебедева воскресла и по кладбищу в белых одеждах ходит?

— Сейчас Вьюгина не стало, и мне — крышка! Меня без него из общаги со дня на день выпишут и не посмотрят, что я мать-одиночка Мне без Сергея Сергеевича отец ребенка может отказаться алименты платить, как договаривались. Скажет: «Я тебе четверть с зарплаты должен, вот и будь довольна!» А при Вьюгине он мне на хлеб с маслом подбрасывал. Теперь придется сына в детсад отдавать, а самой на работу выходить. А куда меня на работу возьмут с такой биографией? Только полы мыть.

— Валентина Павловна разве не поможет? Она вроде бы к тебе неплохо относилась.

— Валентина Павловна на меня за фотографию зуб точит. А я, веришь — я не виновата, что фотография пропала. И я не виновата в том, что Вьюгин Ленку застрелил.

Она еще налила себе, выпила.

«Сейчас главное, как с Шунько, не упустить прилива откровений и в нужный момент задать нужный вопрос, — решил я. — Выпила она уже прилично, но Инга — не больной старик, ее надолго хватит».

— Лебедева и Вьюгин познакомились здесь, в городе. В «Изумрудном лесу» я Сергея Сергеевича никогда не видела. Ленка сразу же охмурила его, а чем, не знаю. Ты знаешь, что я у Вьюгина была «на связи»? Теперь уже можно рассказать — я несколько лет была его агентом. Толку с меня как с агента-информатора было мало, но кое-какие денежки он мне подбрасывал. И, естественно, спал со мной. Встречались мы на одной конспиративной квартире. Хозяин ее в условленное время уходил, а мы приходили. Впрочем, кому я рассказываю, ты же сам оперативную работу знаешь! Так вот, стала я замечать, что в квартире появилась еще одна женщина. Не какая-нибудь бичевка, хозяйская подружка, а приличная женщина, не алкашка и не грязнуля. Потом раз вижу, блокнотик лежит, весь женским почерком исписан: адреса там всякие, телефоны. Твой телефон, кстати, был. Я спросила у Вьюгина, мол, кто оставил? А он на меня как зарычит, аж от злости затрясся: «Не лезь, куда тебя не просят!» Я прикинула: если бы этот блокнот оставила женщина, с которой у него деловые отношения, то он бы так мне не отвечал. Значит, это записная книжка любовницы. А потом я их с Ленкой в магазине женской одежды видела. Они ей обновку выбирали. Веришь, Андрей, он со мной столько лет спал, и хоть бы какую-нибудь безделушку подарил! А с ней…

Ребенок в кроватке встал, стал проситься на руки. Инга взяла его, переодела, вернула в загон.

— Не буду говорить как, но у меня с Лебедевой был откровенный разговор. Она мне прямо сказала, мол, добьюсь, чтобы Вьюгин от жены ушел и на мне женился. У них, мол, все равно детей нет, так что терять ему нечего. Ты не знаешь, Ленка не была беременной?

— Была, — безразличным тоном ответил я.

— Тогда все понятно. Она стала настаивать, чтобы он немедленно уходил от жены, стала шантажировать его будущим ребенком, слово за слово, рассорились — и он застрелил ее.

— Не получается. Лебедеву застрелили из пистолета «ТТ». У Вьюгина служебный пистолет — «ПМ». Он что, по-твоему, имел обычай с двумя пистолетами по городу разгуливать? Если ее застрелил Сергей Сергеевич, то он уже шел к ней с целью совершить убийство. Ссора тут явно ни при чем.

— Я не знаю, что там у них получилось, только убил ее он. А когда понял, что на его след вышли, сам застрелился. Ленка, сволочь, во всем виновата. Мало ей своих мужиков, так еще к моему привязалась.

Я сделал вид, что не расслышал последнюю фразу. Мало ли что может ляпнуть выпившая женщина! Хотя замах у нее амбициозный, ничего не скажешь.

Инга замкнулась в себе, стала скатывать шарик из хлеба. Настало время ненавязчивых вопросов.

— А про какую фотографию ты говорила?

— Как-то я убиралась в корпусе, где у Валентины Павловны был свой кабинет. Давно это было, год назад, наверное, не меньше. У Журбиной в тот день отопление ремонтировали и, уходя, оставили открытой дверь. Мне любопытно стало, я вошла. Думала, может, что интересное у нее на столе завалялось. Ничего не нашла, потом смотрю, из одной книги на полке кончик фотографии торчит, вроде как закладка. Я вынула ее посмотреть, а там, мама дорогая — Ленка Лебедева с двумя мужиками голая стоит! Она в фате, вроде как невеста, а мужики, тоже голые, — это ее женихи. Я знала, что в «Изумрудном лесу» они свальным грехом развлекаются, но чтобы так, даже представить не могла. Я забрала фотографию себе. Просто так взяла, на память. Когда сюда переезжала, эта фотка у меня пропала.

— А как Валентина Павловна про нее узнала? — Во мне все больше разгорался интерес. Я уже понял, про какую фотографию идет речь.

— К ней Дашка Вьюгина прибежала, мол, помоги, муж к потаскухе решил уйти! Журбина спрашивает, а с чего это ты Ленку в шлюхи записала? Она отвечает, мол, видела фотку, где Лебедева голая «замуж» выходит. Тут все подозрение на меня пало.

— А на тебя-то почему? — никак не мог понять я. — Фотография пропала год назад, мало ли через какие руки она успела пройти?

— Как-то я об этом не подумала. — Инга, прикидывая другое развитие ситуации, замолчала. Весь ее вид говорил: «А ведь можно было по-другому сделать!»

«А не Инга ли хлопнула Лебедеву? — подумал я. — Стащила где-нибудь японскую курточку, выследила Вьюгина, застрелила Ленку и подбросила фотку на видное место».

К сегодняшнему дню я уже пришел к убеждению, что фотография на месте убийства Лебедевой — это полный аналог убитой собаки. Кобель, застреленный в боковую проекцию, — это недвусмысленный намек на любовные утехи Журбиной с псом, а фотография — это прекрасный повод для вспышки ревности. Каждый мужчина может выйти из себя, увидев, что его нынешняя возлюбленная вытворяла. Только где бы Инга раздобыла пистолет? И еще. Вьюгин ведь догадывался, кто настоящий убийца. Если бы его подозрения пали на Ингу, он бы не стал покрывать ее.

Дальнейший разговор у нас не складывался. Инга запьянела, скинула блузку, осталась в одной майке. Этот этап мы уже проходили, но сегодня я решил спать один, у себя в кровати.

— Ты не останешься? — спросила она, когда я стал собираться домой.

— Инга, я так вымотался за последние дни, что любовник из меня — никакой. Поверь, мне не хочется, чтобы у тебя осталась обо мне память как о мужчине, у которого с гидравликой проблемы.

— С чем, с чем проблемы? — не поняла она.

Я не стал ничего объяснять и остался.

Глава 21 Знакомство с Журбиной

В среду утром на крыльце райотдела всех сотрудников встречал дежурный.

— Раздеваемся и в актовый зал проходим. Новый начальник с коллективом знакомиться будет.

Представлял Николаенко лично начальник областного УВД генерал Безруков. Большинство из присутствующих видели живого генерала в первый раз в жизни. Пока он коротко рассказывал биографию Николаенко, в зале стояла тишина, люди лишний раз боялись пошевелиться. Мужики, кто пришел с похмелья, дышали только через нос, а кто хотел чихнуть — лихорадочно терли переносицу. Привлекать к себе генеральское внимание опасно — оплошаешь, он сделает замечание, до конца службы вспоминать будут.

Следом за генералом выступил Николаенко. Он в двух словах напомнил собравшимся о задачах, которые перед милицией поставили Коммунистическая партия и Советское правительство, и предложил задавать вопросы. Желающих поднять руку не нашлось.

О Вьюгине на совещании не было сказано ни слова.

Похороны Сергея Сергеевича проходили в тот же день. Никаких траурных мероприятий не проводилось. Гроб с телом покойного из морга привезли прямо на городское кладбище, куда проститься с Вьюгиным приехали родственники и бывшие подчиненные. Инга прийти не решилась, зато Журбина с плешивым спутником была тут как тут.

Кладбищенские работники выставили гроб на табуреты прямо у свежевырытой могилы. Жена Вьюгина встала у изголовья покойного. К ней по очереди подходили выразить соболезнования.

Погода стояла мерзкая. Моросил мелкий дождик, земля под ногами постепенно превращалась в грязь. Было холодно, мрачно. Всем было неуютно, и все хотели поскорее закончить формальности и разъехаться по своим делам. Вьюгин, закончивший свой жизненный путь, перестал представлять интерес для окружающих. А родственники… сколько ни оплакивай покойного, из гроба он не встанет.

Николаенко велел закругляться. Я подошел к гробу, пробормотал что-то подобающее жене Вьюгина. Она не обратила на меня ни малейшего внимания, вся была поглощена своими мыслями.

Могильщики опустили гроб в землю, все бросили по горсти земли и пошли на выход с кладбища. Так получилось, что я, выбираясь между оградками свежих могил, оторвался от коллег и оказался один. Ко мне сзади подошел плешивый друг Журбиной.

— Валентина Павловна хочет с вами переговорить, — вполголоса, как заговорщик, сказал он. — У нас на въезде стоит автомобиль. Мы можем подвезти вас до города.

Я обернулся. Журбина стояла рядом с Николаенко и что-то втолковывала ему. К ним подошла Дарья Вьюгина. За их спинами кладбищенские работники приготовились устанавливать на могилу металлическую пирамидку со звездой.

— Идите вперед, показывайте дорогу, — сказал я плешивому толстячку.

На похороны Валентина Павловна приехала на бежевой «Волге». Ее спутник сел за руль, я — на заднее сиденье. Толстячок завел мотор, включил обогрев салона, и внутри автомобиля стало по-домашнему тепло.

— У вас панель управления выглядит необычно. Это не экспортное исполнение «Волги»? — спросил я, осмотревшись в салоне.

Он кивнул в знак согласия, но комментировать ничего не стал.

От тепла меня потянуло в сон. Я откинулся на сиденье, прикрыл глаза, задремал.

Журбина появилась внезапно, принеся с собой холод улицы и запах дорогих духов.

— Валерик, посмотри на меня! — Валентина Павловна села рядом со мной. — Валерик, иди на улицу, освежись. Ты меня понял? Валерик, нам в дорогу, а у тебя глаза сонные. Давай, пять минут, и мы трогаемся.

Я сел поудобнее, повернулся к Журбиной.

Моей матери сорок восемь лет, в глазах ее давно угас задорный огонек молодости. Во взгляде моей мамаши можно прочитать вечное недовольство бытовой неустроенностью, мелкими обидами на сыновей и полное отсутствие удовлетворения от каждого прожитого дня. Моя мать просто живет, у нее нет заветной жизненной цели, к достижению которой бы она стремилась с юных лет.

А вот Валентина Павловна от жизни не устала. В ее глазах я увидел азарт вечной борьбы с людьми, обстоятельствами и перепадами изгибов синусоиды. Такая, как Валентина Павловна, пойдет к намеченной цели, невзирая на сломанные людские судьбы и обиды вчерашних друзей. Опасная женщина. Интересно, до замужества с Журбиным она была такой же хищницей или жизнь с полковником дала ей иммунитет от инертности и уныния?

— Андрюша, ты уже проснулся? — спросила Журбина.

Я согласно кивнул. Андрюша так Андрюша! Действительно, не называть же ей меня по имени-отчеству.

— Представь, — Валентина Павловна показала мне указательный палец, — я сегодня утром ноготь сломала. Вчера маникюр сделала, руки в порядок привела, а сегодня без ногтя осталась.

— Трагическое событие, — согласился я.

Ответить на мою колкость Журбина не успела, на водительское место вернулся плешивый Валерик, и мы поехали в город.

— Андрюша, — Валентина Павловна повернулась ко мне, — я тут сегодня утром с Ингой разговаривала, хотела прибить ее, скотину, да рука у меня на нее, на убогую, не поднимается. Скажи мне, у тебя что, действительно есть своя версия убийства Лебедевой?

— Валентина Павловна, для своих лет вы прекрасно выглядите. — Кто-то мне говорил, что с женщиной в возрасте серьезный разговор надо начинать с умеренной лести.

— Спасибо за комплимент. Откуда ты знаешь, сколько мне лет?

— Профессиональное любопытство. Вам 56 лет.

— Молодец! Люблю умных мальчиков. Я тоже о тебе справки навела кое-какие.

— Надеюсь, обо мне говорят только хорошее?

— Надейся. Только хорошее говорят о покойниках. Живые люди грешны и порочны со времен Адама и Евы. Вспомни, с чего начался род человеческий? С яблока. С любопытства Евы. Так какая у тебя версия гибели Леночки?

— Вам известно, что я был первым, кто приехал на место происшествия? Так вот, о том, что Вьюгин был у Лебедевой в день убийства, я знал с самого начала. Одна старушка мне так его описала, что лучше не придумаешь: темное демисезонное пальто, жиганская кепка на голове, походка, как у большого начальника, который идет осматривать свои владения. В квартире у Лебедевой в пепельнице окурков было меньше, чем обгоревших спичек. Я потом вспоминал, кто из моих знакомых прикуривает от зажигалки. Кроме Вьюгина, все пользуются спичками. Итак, он был у нее, о чем-то эмоционально с ней говорил и ушел совершенно спокойной барской походкой. Он — не Железный Феликс, Валентина Павловна. Он — живой человек. Застрелить любовницу и, красуясь собой, как павлин, пройтись по двору в обратном направлении — это что-то невероятное. Потом, пистолет…

— Лебедеву застрелили из нашего пистолета.

— Чего, чего?! Из вашего «ТТ»? — моему удивлению не было предела.

— Успокойся! Ты не на митинге.

Валерик резко затормозил на перекрестке. Валентина Павловна отвлеклась и прочитала ему краткую нотацию о бдительности на дороге.

— Так, о чем это я? О пистолете, — продолжила она. — У меня было два мужа, оба служили в органах, так что всю подноготную о вашей ментовской жизни я знаю «от» и «до». Мой второй муж, царство ему небесное, был ветеран войны. С собой с фронта он привез два трофейных пистолета и этот, «ТТ». Как-то муж и Вьюгин выпивали у нас дома. Мой муж, а он очень уважал и ценил Сергея Сергеевича, расчувствовался и подарил ему «токарева». Он по пьянке все что угодно мог подарить, если человек ему нравился. Когда я узнала, что Ленку хлопнули из «ТТ», я сразу же поняла, что это Вьюгин поставил точку в их отношениях. А тут еще эта фотография! Инга, сучка, проболталась тебе, о чем не стоило.

— Я ее за язык не тянул.

— Не язви, пожалуйста! Я тебя для серьезного разговора позвала. Скажи, ты что, считаешь, что это не Вьюгин убил Лебедеву? Откуда у тебя такая уверенность?

— Валентина Павловна, между вами и Ингой — пропасть в тысячу километров. Одно дело — я ей, за бутылкой водки, свои подозрения высказываю, и совсем другое дело — вам. Где гарантия, что, поделившись с вами сомнениями в виновности Вьюгина, я не наврежу себе? Я, Валентина Павловна, чту мимикрию. В данной ситуации мне проще слиться с окружающей средой, чем добиваться правды.

— Не получится. Ты уже по уши увяз в этой истории. Мой тебе совет: не ищи врагов там, где их нет. От того, что ты поделишься со мной своими соображениями, мир не перевернется.

Журбина положила свою ладонь мне на руку.

— Андрюша, у меня убили близкого человека. Я хочу знать, кто это сделал: бывший друг моей семьи или какой-то мой тайный враг.

«Да черт с ним! — подумал я. — Если Журбина ополчится против меня, то я знаю, как ей жизнь подпортить».

— Хорошо, Валентина Павловна, давайте поговорим о фактах, на которые никто не хочет обратить внимания. Для начала остановимся на кителе. Первого мая на Вьюгине был парадный китель, со всеми медалями. Его могли в любой момент вызвать к руководству, так что в гражданскую одежду он бы переодеваться не рискнул. Вывод: к Лебедевой он тоже ездил в парадном кителе. Сегодня его хоронили в повседневной форме. Парадный китель, тот, что с медалями, находится у него дома. На работе его нет, я проверял. Чего проще — взять парадный китель и провести экспертизу: есть на рукавах следы пороха или нет? Если нет, то ищите другого убийцу.

— Андрюша, ты еще такой молодой и зеленый, а уже самоуверенный, как мой покойный муж после стакана водки. Тебе не приходило на ум, что Вьюгин мог оставить китель с медалями в кабинете, а к любовнице на разборки поехать в повседневном кителе?

— Ну и что? Разве это что-то меняет? — не подумав, возразил я.

— Все меняет. В повседневной форме Вьюгин в тир ходил, зачеты по стрельбе сдавал, как все милиционеры. Как ты определишь, какие следы пороха у него на рукавах: от «ТТ» или от «ПМ»? Ты, надеюсь, не забыл, что у меня все мужья в погонах были?

— Тогда надо найти человека в японской куртке, — не сдавался я.

— Не надо никого искать. Это был наш человек.

— И что он там делал? — В моей голове все пошло кувырком, все мои стройные версии разлетелись в разных направлениях. Но я не думал отступать.

— Не смотри на меня с таким подозрением! — поморщилась Журбина. — Я послала человека отдать Лебедевой долг. Мой парень пришел, позвонил в дверь, ему никто не открыл. Он развернулся и пошел звонить мне. Я перезвонила в квартиру Лебедевой. Трубку никто не брал. Потом мне позвонили и сказали, что Лена убита. Все, пьеса окончена!

— Черт возьми, Валентина Павловна, я тоже уважаю слово «пьеса»!

— Тебя куда везти? — не поворачиваясь, спросил Валерик.

Я назвал ему пересечение улиц в квартале от моего почтового отделения.

— Валентина Павловна, коли я все знаю про фотографию, давайте поговорим о ней.

— Про фотографию ты все знать не можешь, — уклончиво ответила она.

— Валентина Павловна, я видел эту фотографию.

На сей раз бровки «домиком» сделались у нее.

— Откуда, Андрюша?! Ты не блефуешь?

— Валентина Павловна, я рискую, а не блефую. На этой фотографии Леночку лапает один наш общий знакомый, который может мне здорово карьеру подпортить.

— Не волнуйся, он об этом разговоре не узнает.

— Хочется верить.

— Кто первый карты выкладывает? — озорно спросила она.

— Вы, конечно. У вас целая колода, а у меня один крапленый валет.

— Хорошо. Но учти, если о нашем разговоре кто-нибудь узнает, я буду считать себя свободной от обязательств хранить в тайне все, что узнала от тебя. Идет? Молчание за молчание, как в мафии.

— По рукам! — Мы символическим рукопожатием скрепили наш тайный союз.

— Лена стала слишком много себе позволять. — Журбина откинулась на сиденье, вытянула в мою сторону крепкие ровные ноги в облегающих гетрах. Если смотреть на одни ноги, то про возраст ее никак не догадаешься. — Я пробовала с ней поговорить по-хорошему, но она все равно лезла, куда ее не просят. Мне пришлось из дома отдыха перевести ее в отдел образования облсовпрофа, а там работает жена Вьюгина, и там-то они с Сергеем Сергеевичем в первый раз встретились. На новогодней вечеринке в облсовпрофе Лена вскружила голову Вьюгину, и у них начался роман. Встречаться им было где: я в свое время сделала ей гостинку. Потом… что же потом? Потом Дашка прямо на работе, при всех коллегах, отхлестала Лену по щекам, и ее пришлось перевести в другой отдел. Но встречаться они не перестали. Лена, как только могла, уговаривала Вьюгина жениться на ней. Он колебался — неизвестно, что лучше: остаться с Дарьей или уйти к молодой вертихвостке? Все решила ее беременность. Вьюгин согласился развестись и жениться на Лене. Да не тут-то было! Кое-что поменялось, и Лебедева категорически отказалась идти с ним в ЗАГС. Поверь мне, Лебедева бы ни за кого замуж не пошла, настолько все изменилось.

— Ничего не понимаю. Она решила стать лесбиянкой или идейной матерью-одиночкой?

— Господи, слово-то какое знаешь: «лесбиянка»! Валерик — учись! У парня еще молоко на губах не обсохло, а он уже в половых извращениях разбирается, как профессор психиатрии.

— Он — мент, привык в грязи копаться, а я только после сорока лет узнал, что означает «гомосексуализм», — пробурчал, не отрываясь от дороги, Валерик.

— Если Ленка категорически отказалась идти замуж за Вьюгина, тогда к чему все эти интриги со стороны Инги? Понятно, что Лебедева, став женой Сергея Сергеевича, запретила бы ему «встречаться» с ней, но коли расклад поменялся, то зачем зря козни строить?

— Инга начала интриговать еще до того, как Лебедева передумала замуж идти. Я, кстати, совершенно уверена, что фотографию, про которую мы говорим, она специально Дашке дала, а не потеряла, как всех уверяет.

— Валентина Павловна, а на что она рассчитывала? Что у Вьюгина съедет крыша и он станет открыто жить с ней, с Ингой?

— Андрюша, не пытайся понять женскую логику. Я сама себя подчас не понимаю.

— Это точно! — подтвердил Валерик. — У нас бывает семь пятниц на неделе, а в неделе — один день.

— Для женщины, Андрюша, важен не штамп в паспорте, а сладостное ощущение, что есть на свете мужчина, который принадлежит ей одной. Даже если он принадлежит ей только раз в месяц, урывками, на съемной квартире. Вьюгин — видный мужчина, и обладать им, даже втайне от всех, для Инги было очень значимо в жизни. С присутствием в их треугольнике жены Сергея Сергеевича она изначально смирилась, а тут Ленка вклинилась со своими заявками на замужество! Две кандидатки на вылет встретились, объединились против третьей и, как козырь, выложили перед Вьюгиным фотографию с голой Лебедевой. Но было поздно! Леночка уже забеременела, и у Сергея Сергеевича должен был родиться ребенок. Этот ребенок, который еще не появился на свет, пересилил их всех. Вьюгину сорок пять лет, он всю жизнь мечтал стать отцом. Ты понимаешь, что такое стать отцом? Это ни с чем не сравнимое чувство, особенно в первый раз. Когда у меня родилась дочь, то мой муж как угорелый носился по городу и с каждым встречным хотел поделиться радостью: «Посмотри на меня, я стал отцом!»

— Метко сказано! У меня такие же ощущения были, — согласился Валерик, выворачивая к указанному мной перекрестку.

— Желание стать настоящим отцом, когда ты уже не чаял услышать от маленького человечка слово «папа», перевесит и жену-потаскуху с шестью пальцами, и развод, и неприятности по службе.

— Тогда зачем же он ее убил? Дождался бы, пока она родит, а уж потом бы расправлялся с ней.

— В том-то и дело, что он бы никогда не дождался рождения ребенка. В конце мая Лена должна была уехать из нашего города навсегда. Далеко уехать. Очень далеко.

— Туда, где в магазинах долларами рассчитываются? — догадался я.

— Это не твое дело. Я вскрыла карты, теперь твоя очередь.

— Фотография с Лебедевой лежала в квартире на журнальном столике рядом с пепельницей. Кроме меня, этой фотки никто не видел: я украл ее с места происшествия. А когда рассмотрел, кто запечатлен на снимке, то, от греха подальше, разорвал его на мелкие кусочки и выбросил на улицу.

— Приехали. — Валерик заглушил двигатель, достал из-под сиденья тряпку и пошел протирать лобовое стекло.

Журбина помолчала, наблюдая, как ее плешивый друг суетится вокруг машины.

— Ерунда это все, Андрюша! Вьюгин ее убил, а как понял, что час расплаты близок, так сам застрелился. Не ищи черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет.

— Валентина Павловна, давайте вернемся к фотографии! Кто ее принес на место происшествия, Вьюгин, что ли? Как бы это все выглядело со стороны? Он ей показывает фотку, смотри, мол, Лена, какая ты проститутка, кому ты еще нужна на свете, кроме меня? Так, что ли? А Лена сама про себя что, ничего не знает? Вьюгин знал, что она собирается уезжать? Если знал, то зачем фотографию ей принес, на память подарить? А если подарил, то зачем ее после этого стрелять? Где логика-то?

— Что ты этим хочешь сказать? — Валентине Павловне стало надоедать мое упорство.

— Что я хочу сказать? Вьюгин — здоровый, физически крепкий мужик, у него разряд по боевому самбо. Он Лену бы одним ударом в висок убил. На кой черт ему стрелять в нее с расстояния, если он мог бесшумно убрать ее? Например, задушить. Если уж он не хотел руки марать, мог бы в упор выстрелить, соседи бы тогда ничего не услышали. И потом, Вьюгин — профессионал, он знал, что после стрельбы у него будет в запасе минут десять, не меньше. За это время можно привести квартиру в порядок: забрать с собой окурки, фотографию, стереть отпечатки пальцев с журнального столика…

— Помолчи. — Журбина раскрытой ладонью призвала меня к тишине.

К нам подъехал патрульный автомобиль ГАИ. Инспектор ДПС, немолодой капитан милиции, вразвалочку подошел к нашему водителю.

— Чего они хотят? — насторожилась Валентина Павловна.

— Мы припарковались в неположенном месте.

— А, тогда ерунда, — облегченно отмахнулась она.

Инспектор ГАИ стал объяснять Валерику, что он нарушил правила дорожного движения. Плешивый друг Журбиной показал на салон, мол, посмотри туда. Инспектор заглянул к нам, увидел Валентину Павловну, приветливо улыбнулся ей, помахал рукой, мол, узнал, узнал, вернулся в патрульный автомобиль и умчался дальше наводить порядок на дорогах.

— Валерик, — Журбина высунулась из машины, — ты лишний раз-то не хами! Что, другого места на дороге не нашел, где остановиться?

Она вернулась в салон.

— Вернемся к фотографии, — сказал я.

— Андрюша, ты ее точно уничтожил?

— Точнее не придумать.

Валерику надоело тереть чистое стекло, и он вернулся в салон.

— Вы все еще про убийство толкуете? — спросил он.

— Валерик, — Валентина Павловна была рада переключиться на другую тему, — пожалуйста, переставь машину, а то мне надоело всяким проходимцам улыбки дарить.

— Валентина Павловна, мы отдалились от темы…

— Все, Андрюша, хватит, — перебила меня Журбина, — я устала. У меня от твоих рассуждений голова кругом идет. Давай оставим этот разговор на другой раз.

— Валентина Павловна, другого раза не будет. Я не собираюсь играть в героя-одиночку, готового ради истины биться головой о стену. Если обстоятельства не вынудят меня выступить с сольной партией, я постараюсь остаться в стороне. Мимикрия надежней мимолетной славы. Хамелеоны дольше соловьев живут.

Валерик через зеркало заднего вида с удивлением посмотрел на меня. Видать, о продолжительности жизни хамелеонов у него было другое мнение. Журбина вообще никак не отреагировала на мои познания в зоологии. Она достала пудреницу, осмотрела себя в зеркальце, провела бесцветной помадой по губам.

— Я уважаю твое мнение, Андрюша. Я преклоняюсь перед твоей логикой. Я поверю в твою версию, если ты объяснишь мне один момент.

Я и Журбина в упор посмотрели друг на друга. У Валентины Павловны были красивые зеленые глаза. Наверное, в молодости изумрудный блеск ее лукавых глаз свел с ума немало мужчин, но много-много лет прошло, и глаза ее стали холодны, как осколки пивной бутылки на льду.

— Предположим, — Журбина первая прервала молчание, — все было так, как ты меня убеждаешь: Вьюгин поговорил с Лебедевой и ушел. Потом к ней забежал наш человек, потом пришел ты. Скажи, откуда в квартире Лебедевой появился убийца и куда он делся потом?

— Человек в японской куртке…

— Забудь про него! — жестко перебил меня Валерик. — В японской куртке к Ленке заходил мой сын. Ему пятнадцать лет, он пистолет видел только на картинке.

— Ну как, Андрюша, нечем крыть? — вглядываясь мне в глаза, спросила Журбина. — Будешь искать отгадку, откуда появился убийца и куда он исчез?

— На фиг надо! Рад был с вами познакомиться, Валентина Павловна. Валера, пока!

Глава 22 Бандероль

«Может быть, они все врут? — размышлял я. — Может быть, это сама Журбина застрелила Ленку, теперь мне лапшу на уши вешает, что человек в куртке с капюшоном — это их пацан? Интересно, какие у нее отношения с плешивым толстячком Валериком? По разговорам — они сожители, но у Валерика есть сын, который выполняет указания Журбиной… А ноги у Валентины Павловны крепкие! Я видел, как она через лужу перепрыгивала на кладбище: как козочка молодая, скок, скок! Может быть, это ее Полина Александровна за парня приняла, в капюшоне-то лица не рассмотреть? Но какой у нее мотив убивать Лебедеву? Пока неизвестно».

Во дворе многоэтажного дома мальчишки играли в «палки-банки». Один из них промазал по пирамидке, и его бита едва не попала мне по ногам. Я погрозил пацанам кулаком, они виновато развели руками, мол, мы не виноваты: двор маленький, играть негде.

Я похлопал себя по груди, проверил, на месте ли блокнот Лебедевой.

«Блокнот Николаенко мог обнаружить где угодно: на месте убийства Лебедевой, в ее комнате в общежитии, даже в квартире у ее родителей. Блокнот маленький, его можно от понятых или коллег незаметно положить в карман. А дальше? Зачем Игошин хотел подбросить блокнот в одежду Вьюгина? Опа! Он хотел положить блокнот в повседневный китель Сергея Сергеевича и привязать этот китель, со следами пороха на рукаве, к квартире Лебедевой. Умно! Если бы не Журбина, я бы не сразу протянул логическую цепочку от блокнота к следам пороха на кителе. Вот что значит — у женщины были мужья-милиционеры! Правда, одного из них она ликвидировала руками Николаенко, а второй где-то сам сгинул. А дочь осталась. Интересно, дочка такая же красивая, как мать в молодости?»

Погруженный в свои мысли, я незаметно для себя пришел на почту. На стенде с информацией для посетителей висел плакат с Брежневым, призывающим к борьбе за мир во всем мире. Этот плакат вернул меня к действительности.

«Везде Брежнева уже со стендов сняли и поменяли на Андропова, а у них все еще Леонид Ильич рукой машет. Застойная контора — советская почта».

Получив бандероль размером с обычную тетрадь, я пошел в райотдел. Другого места для вскрытия посылки мне просто на ум не пришло. Если в ней доллары, то я вызову дежурного по РОВД к себе в кабинет, и мы составим акт об обнаружении в почтовом отправлении запрещенной к свободному обращению в СССР валюты иностранного государства. Какие ко мне могут возникнуть вопросы? Да никаких! Я в эту бандероль доллары не прятал.

В райотделе меня встретил Литвиненко.

— Ты не знаешь, — поинтересовался он, — а где все инспектора? Ни одного на этаже нет.

— На участках работают, — я, как заправский шпион, «украдкой» осмотрелся по сторонам и тихо-тихо сказал новому начальнику: — с агентурой встречаются.

— Да-да, я знаю, — так же тихо ответил Литвиненко. — Лаптев, вы в следующий раз об этом в коридоре не говорите. Мало ли кто нас услышать может.

Закрывшись на ключ в кабинете, я осмотрел бандероль. Снаружи она была обернута толстой почтовой бумагой и перевязана упаковочным шпагатом. Сургучная печать не нарушена. Адрес отправителя был вымышленный: я точно знал, что на улице Урицкого нет дома номер 128. Имя отправителя мне ни о чем не говорило. Все надписи на бандероли были сделаны рукой Лебедевой.

Под бумажной оболочкой оказались записка и обыкновенная общая тетрадь в полиэтиленовой упаковке. Края полиэтилена были аккуратно запаяны утюгом. Я разодрал внутреннюю упаковку, бегло пролистал тетрадь. Внутри ее было только одно вложение — фотография на уже знакомую мне тему «свадьбы» Лебедевой с двумя мужчинами, но на этом снимке она стояла на покрытом бархатной скатертью табурете, опустив руки мужчинам на плечи.

«На сей раз «невеста» запечатлена в полный рост, а ее «женихи» только до колен. Все правильно — невеста, как ни крути, центральная фигура на свадьбе».

Отложив тетрадь и фотографию, я прочитал послание Лебедевой.

«Андрей! Ты имеешь все основания ненавидеть меня. Я поступила с тобой как последняя скотина и давно уже пожалела об этом. Я могла бы написать тебе, что всегда любила только тебя, но ты вряд ли в это поверишь. К чему слова? Былого уже не вернуть. Андрей, ради всего хорошего, что было между нами, я прошу тебя, оставь эту тетрадь у себя, пока я не заберу ее. Пожалуйста, не вскрывай ее упаковку. В этой тетради нет ничего интересного для тебя, только одни мои записи. Люблю, целую. Твоя Л.».

Под текстом было нарисовано шестиногое животное, похожее на муравьеда, и поставлен оттиск напомаженных губ.

«Обалдеть! Она меня любила все эти годы, а замуж собиралась за Вьюгина. Кстати, а почему передумала? В сказочку об ее отъезде за границу не очень-то верится. Кто ее, беспартийную, без стажа работы, выпустит за пределы Советского Союза? Ей даже в Болгарию путевку не дадут. С другой стороны, доллары-то я сам видел. Зачем-то же она их приобрела».

Я спрятал фотографию в оперативное дело, опечатал сейф и пошел домой. Тетрадь с записями взял с собой, записку с трогательным отпечатком губ разорвал и выбросил в урну на улице.

На входе в общежитие меня заговорщицки подозвала вахтерша Анна Ефимовна.

— Иди, что-то расскажу тебе. — Вахтерша завела меня в свой закуток. — Инга съехала!

— Как съехала, а ребенок?

— Сегодня днем за ней грузовая машина пришла, два мужика вещички погрузили, и поминай как звали! Комендантша после ее отъезда как угорелая по всей общаге носилась: Инга ей за этот месяц оплату за комнату не внесла.

Мимо нас на выход прошла практикантка. Неприязненно взглянула на меня и отвела глаза.

Я поднялся к себе, поел, передохнул и взялся за изучение тетради.

Записи в тетради были разбиты на две части.

Первую половину вела Лебедева. Судя по всему, она осуществляла поименный учет гостей на тайных вечеринках. Вместо фамилий гости фигурировали либо под псевдонимами, либо под именами с добавлением одной или трех букв. Первым из потенциальных участников оргий мне на ум пришел Николаенко. Если давать ему условную кличку, то за выступающую вперед челюсть я бы его назвал Челюсть или Бульдог. Ничего похожего в записях не было, зато в самом начале тетради, в списке за июнь прошлого года, был некто ЖН — Женя Николаенко. Естественно, для Лебедевой он был никакой не Евгений Павлович, а просто Женя. Бывший «муж», как-никак. Женя в тот день через знак «плюс» был записан в одной строке с некой Таней Д… Всего в мероприятии вместе с Николаенко принимало участие двенадцать человек. Мужчина по имени Дима П. был с двумя женщинами, а некая Света С. — с двумя мужчинами. Все остальные записи, сделанные рукой Лебедевой, были в том же духе. Себя она именовала ЛЛ и трижды появлялась в сочетании с мужчиной по кличке Академик. Один раз Академику она наставила рога и была с Димой П. Вечеринки проходили два раза в месяц. В сентябре оргию устроили только один раз, в конце месяца.

«Опа! — догадался я. — Они все ездили в колхоз картошку копать, не до гулянок было. Вот что значит ответственные советские служащие! Велела партия урожай собирать, надели фуфаечки — и пошли в поля и на овощебазы».

В конце сентября, судя по записи, в очередном мероприятии участвовало в два раза больше народу, чем обычно. «Праздник урожая» отмечали, наверное. Николаенко в тот день появлялся в последний раз.

Разбирая записи в тетради, я заметил, что невольно отслеживаю, с кем Лебедева и Николаенко проводили время и не сочетались ли они между собой знаком «плюс».

«Уж не ревную ли я Ленку к полковнику? — мелькнула мысль. — Она веселится с Академиком — мне на это наплевать, а если бы ее потащил в темный угол Николаенко — наверняка было бы мерзко на душе. Бред какой-то! Лебедева — потаскуха, каких свет не видывал, а я к ней чувства испытывать должен?»

За дверьми послышались голоса идущих на выход девушек:

— Кому теперь ее комнату отдадут? Нам точно не достанется.

«Вьюгину — вот кому было бы интересно почитать эту тетрадку! — усмехнулся я. — Представляю картину: она прикидывается порядочной девушкой, мол, до тебя, Сережа, у меня был всего один мужчина, соблазнил меня и бросил. А он ей в ответ: «Леночка, вспомни, пожалуйста, шестого августа ты с Димой П. в «Изумрудном лесу» чем занималась? Наверное, вы вместе полы мыли в гостевом зале?»

По коридору прошли мужики.

— Падла, она у меня вчера трешку заняла, а сегодня съехала! Где ее теперь искать?

«Знатная тетрадка попала мне в руки! Не за нее ли убили Ленку? Узнали, что она свистнула эту тетрадь у Журбиной, и прихлопнули ее, для профилактики — чтобы никого шантажировать не вздумала… Не подходит. Очередность не та. Вначале надо заполучить тетрадь в свои руки, а уж потом расправляться с шантажисткой».

Вторая часть тетради была отведена под учет поступающих от участников оргий финансовых средств. Тот же Дима П. перед каждой вечеринкой вносил по 200 руб. Подумать только, за один раз он тратил денег больше, чем зарплата у начинающего офицера милиции! На хлебозаводе, насколько я знаю, ни один человек 200 рублей не получает. Грузчики, бывает, заколачивают по 300 рублей, так они за эти деньги в выходные стокилограммовые мешки из вагонов разгружают.

ЖН денег не вносил. На халяву всем пользовался! На месте Журбиной я бы с него тоже плату не брал. Бывший подельник, вместе пространство для маневра расчищали.

Еще интересный момент: некоторые женщины также платили за участие в мероприятиях.

«Наверное, или старухи, или совсем уж страхолюдины, — решил я. — Иначе зачем женщине оплачивать свое времяпровождение с мужчинами?»

Какой же у Журбиной был оборот за один день?

Я посчитал «взносы» за шестое августа. У меня получилось полторы тысячи рублей. Моя зарплата за семь месяцев. Десять зарплат Ларисы Калмыковой.

За сентябрьский «Праздник урожая» она собрала четыре тысячи. Некоторые мужчины платили в тот день по 350 рублей, а один — даже 500. Этот богач, зашифрованный как Жук, больше в записях не появлялся.

Решив разобраться, с чего это с Жука содрали гораздо больше остальных, я стал заново просматривать список гостей на «Празднике урожая» и обнаружил, что он был на мероприятии вместе с женой — Жучихой. Естественно, плюса между ними не было. Каждый развлекался с другим партнером.

«Валентине Павловне за организацию таких «вечеринок» можно смело дать десять лет колонии строгого режима, — решил я, заканчивая работу с тетрадью. — Судя по всему, финансовые записи вела Журбина, и деньги наверняка собирала тоже она. Если Ленка украла у нее эту тетрадь и предложила ее выкупить, то я бы на месте Журбиной заплатил бы ей пять тысяч долларов. Тут вопрос стоит или-или. Или выкупить записи и жить спокойно, или в швейном цеху за колючей проволокой трусы и майки шить для солдат Советской армии… А можно застрелить Ленку и понадеяться, что эта тетрадь никогда не всплывет».

Ночью мне снилась Валентина Павловна. Она предлагала мне поучаствовать в вечеринке в «Изумрудном лесу». Я отнекивался, убеждал Журбину, что у меня денег на ее оргии нет.

— Какие деньги! — Журбина куда-то влекла меня по сосновому лесу. — Я сама тебе немного доплачу. Вечер ты проведешь с Анной Ефимовной.

— С какой, с нашей вахтершей? — ужаснулся я. — Она старше меня на сорок лет!

— Ну и что? Она тоже человек, ей тоже любви и ласки хочется. У нее муж — подпольный миллионер, он все оплатит.

Я попытался убежать от Журбиной, но она в два прыжка догнала меня, схватила за капюшон.

И так всю ночь: она меня уговаривает, я убегаю, она меня ловит и тащит по лесу, в котором на полянах вместо грибов из-под земли росли портреты Брежнева в маршальском мундире.

Глава 23 Дарья Вьюгина

В четверг новый начальник уголовного розыска продемонстрировал нам, что не обязательно разбираться в оперативной работе, гораздо важнее иметь управленческий опыт.

— Уважаемые коллеги, — обратился к нам Литвиненко на утреннем разводе, — у меня накопилось много срочных дел, так что «текучкой» с сегодняшнего дня займется товарищ Елькин. По всем вопросам повседневной службы прошу обращаться к нему.

— Когда у него успели «срочные дела» накопиться? — возмущались инспектора, выйдя от Литвиненко. — Он всего второй день работает, а уже весь в бумагах зарос! С Зыбиным проще было.

— Что делать будем, мужики? — спросил, обращаясь ко всему коллективу, Матвеев. — Нам надо кого-то в заместители короновать, иначе в отделе анархия наступит.

Местом для импровизированного собрания выбрали наш кабинет. Первым выступил Сергиец:

— У нас не колхоз, голосованием вопросы решать не будем. Иван Алексеевич, занимай кабинет Игошина и бери руководство отделом на себя. С нового шефа, как я погляжу, толку не будет.

Елькин не очень-то хотел брать на себя ответственность. Если он сосредоточится на руководстве уголовным розыском, то кто на его участке преступления раскрывать будет?

— Иван Алексеевич, я могу временно заняться твоим участком, — предложил Матвеев.

— Ну уж нет! — возразил Елькин. — Если ты уйдешь на участок, то мы гарантированно линию квартирных краж завалим. Давайте так: Петровский, Андреев и Лаптев по очереди станут замещать меня, а ты, Сергей Васильевич, будешь контролировать их.

Какое решение утвердило собрание, я не узнал — меня вызвал к себе Литвиненко.

— Андрей Николаевич, прочитай и распишись, что ознакомлен. — Новый начальник протянул мне два листа машинописного текста.

Я сел в углу и стал внимательно изучать «Заключение служебного расследования по факту совершения бывшим начальником Заводского РОВД подполковником милиции Вьюгиным С.С. преступления, предусмотренного ст.103 УК РСФСР».

«1 мая 1983 года подполковник милиции Вьюгин С.С. на почве личных неприязненных отношений, возникших после ссоры с гражданкой Лебедевой Е.К., совершил ее убийство при следующих обстоятельствах: Вьюгин С.С. и Лебедева Е.К. длительное время состояли в интимных отношениях между собой… При обыске в перчаточном ящике в личном автомобиле Вьюгина С.С. обнаружены и изъяты патроны к пистолету «ТТ» в количестве трех штук. Серия и год выпуска данных патронов полностью совпадают с гильзами, изъятыми на месте преступления».

Ознакомившись с заключением, я расписался и вернул его Литвиненко.

— На этом заключении стоит гриф «секретно», а учетного номера нет.

— Ну и что, — простодушно пожал плечами начальник, — потом поставят.

Остальные вопросы задавать ему было бесполезно. Вряд ли бы он ответил, почему из всего коллектива уголовного розыска нашего РОВД с неким «секретным» документом решили ознакомить именно меня. Почему на этом документе нет специфических отметок о регистрации его в канцелярии? Наконец, почему на «секретном» документе нет номера, определяющего степень секретности?

«Этот «документ», — решил я, — составлен в одном экземпляре специально для меня. Как только он вернется к Николаенко, полковник уничтожит его. Цель этого меморандума проста: объяснить мне, что виновен в убийстве Лебедевой именно Вьюгин и никаких других версий следствие рассматривать больше не будет. С уголовным делом Николаенко ознакомить меня не может (оно в прокуратуре), вот и выдумал «секретное» заключение служебной проверки, на котором, даже для видимости, не проставили порядковый номер».

До обеда я опрашивал свидетелей по краже запчастей из гаража на участке Елькина. Около часа позвонила Дарья Вьюгина и предложила встретиться после работы у нее дома. Я согласился.

В пять часов вечера, сказав, что поехал искать новых свидетелей по взлому гаража, я направился во двор дома, где была убита Лебедева.

От места, где, по словам Полины Александровны, Вьюгин оставил автомобиль, я прошел через весь двор, вошел в подъезд, где снимала квартиру Лебедева, не останавливаясь на этажах, поднялся до конца лестничного марша и вышел на улицу. Люка на чердак и входа в подвал в этом подъезде не было. Версия о том, что преступник мог спуститься с крыши или уйти после убийства через подвал, окончательно отпадала.

«Не убивал ее Сергей Сергеевич, — уже в который раз подумал я. — В этом преступлении нет согласованности между действием и психическим состоянием преступника. Если Вьюгин убил Ленку в порыве гнева, то он бы уматывал с места преступления резвой рысью. Он бы мчался к своему автомобилю, как деревенский воришка, которому совхозный сторож всадил из «берданки» в мягкое место заряд соли со щетиной. А если он действовал планомерно и обдуманно, то ни за что не стал бы стрелять в Лебедеву с расстояния. Патроны, которые обнаружили в «Жигулях» Вьюгина, скорее свидетельствуют о его невиновности, чем о причастности к убийству. Вьюгин — бывший оперативный работник, а не выпускник интерната для слабоумных. Он даже в бредовом состоянии не стал бы хранить улики в своей машине».

Я остановился, сделал вид, что прикуриваю, защищая спичку от ветра, украдкой осмотрел близлежащие дома. В пятиэтажке напротив дома Лебедевой старушка на четвертом этаже с любопытством наблюдала, как я хожу по двору взад-вперед. А что ей еще делать целый день, как не в окно глядеть? Других-то развлечений нет.

«Если убийца не Вьюгин, то это человек в японской куртке, которого Полина Александровна из-за телосложения назвала «мужичком». А если это не Вьюгин и не человек в куртке с капюшоном, то это был человек-невидимка. Других вариантов нет: убийца появляется из ниоткуда и уходит в никуда, никем не замеченный. Человек-призрак. Фантом. Интересно, куда человек-фантом дел пистолет после убийства? Патроны Вьюгину в машину подкинул, а ствол где?»

Дарья Георгиевна Вьюгина принимала меня в домашней одежде: на ней был атласный китайский халат с вышитыми драконами, на ногах — комнатные тапочки с иероглифами. Узкие губы хозяйки были накрашены блестящей розовой помадой, глаза подведены специальным карандашом, белесые от природы ресницы густо намазаны тушью.

Ничто в доме не свидетельствовало, что хозяйка находится в трауре. Сама она выглядела свежо, словно недавно вернулась с оздоровительной прогулки по парку.

Еще на похоронах Лебедевой, когда я увидел жену Сергея Сергеевича в первый раз, я отметил, что она внешне похожа на Ларису Калмыкову: такая же бледнолицая крашеная блондинка, волосы до плеч, невысокая, без косметики — блеклая. «Мне и Вьюгину нравится одинаковый тип женщин», — подумал я тогда.

Сейчас у меня появилась возможность рассмотреть жену бывшего начальника вблизи. Для своих лет она выглядела неплохо: кожа на лице ухоженная, под халатом чувствовалось полное сил крепкое тело.

— Проходите на кухню, — пригласила она. — Я напою вас хорошим цейлонским чаем. Вы не хотите есть? Я могу что-нибудь быстренько приготовить.

Вместо чая Дарья выставила на стол блюдо с бутербродами и бутылку армянского коньяка.

— Лимона нет, к сожаленью, — сказала она. — Даже через нашу базу снабжения не могла достать.

Мы выпили по рюмке за упокой души Сергея Сергеевича. Дарья угостила меня американскими сигаретами с ментолом.

— Жуткий дефицит — настоящие фирменные сигареты, — сказала она, сделав пару глубоких затяжек. — На нашу базу их завозят в ограниченном количестве: кто первым успел, тому и достались.

В дверь позвонили. Вьюгина пошла открывать, оставив сигарету дымиться в пепельнице.

— Тетя Даша, вам мама ключ не оставляла? — раздался в прихожей голос девочки лет десяти.

— Оставляла, оставляла. — Дарья Георгиевна отдала ей ключ, закрыла дверь.

— С похорон вы уехали вместе с Журбиной, — сказала она, вернувшись на кухню. — Валентина Павловна сильно меня ругала?

— Она Ингу ругала за длинный язык, про вас Валентина Павловна не сказала ни слова.

— Ингу не надо ругать — каждый борется за место под солнцем, как может. Она рассказала вам, что у нее с Сергеем были любовные отношения?

— Вы так спокойно об этом говорите, Дарья Георгиевна, словно о постороннем человеке.

— В последние годы Сергей только формально был мне мужем. Мы даже спали в разных комнатах. Развестись со мной он не мог, по понятным причинам, хотя отношения у нас не раз доходили до стадии: «Забирай свои вещички и вали куда глаза глядят». Вещички забирать должен был он. Ему — машину, мне — квартиру. Это моя квартира, я ее получила от облсовпрофа семь лет назад.

«Трехкомнатная квартира бездетной семье — это круто! — подумал я. — Не иначе, Валентина Павловна постаралась».

— Это я предложила Сергею вступить в интимные отношения с Лебедевой, — глядя мне в глаза, сказала Вьюгина. — В психиатрии давно известно, что если супружеская спальня через пять лет совместной жизни не наполнится детскими голосами, то она наполнится кошмарами. Мы прожили в браке десять лет, и все наши попытки зачать ребенка не увенчались успехом. Наша семейная жизнь летела под откос, и ничего нельзя было сделать: врачи констатировали у меня приобретенное бесплодие. Когда-то мне пришлось сделать аборт — и вот результат. Наш брак с Сергеем мог спасти только ребенок. Из детдома брать младенца мы не рискнули — неизвестно, какие гены потом в нем взыграют, какие болезни проснутся. Брать ребенка постарше — тоже не вариант. «Добрые» соседи наверняка расскажут ему, что папа и мама у него не родные. В общем, я предложила Сергею найти молодую одинокую женщину и заключить с ней сделку: она нам рожает ребенка, мы оплачиваем ее услуги. Лебедева показалась мне подходящей кандидатурой.

— А ничего, что у нее шесть пальцев? — спросил я.

Вьюгина пожала плечами:

— Вряд ли это передается по наследству. Хотя, если честно, я об этом не задумывалась. О глазах думала. Вы знаете про закон Менделя? У голубоглазых родителей могут родиться только голубоглазые дети. У Лебедевой подходящие глаза, и сама она не дурнушка. Словом, Сергею этот план понравился. Он стал встречаться с Лебедевой, она забеременела. Мы предложили ей за ребенка десять тысяч рублей. Лена вначале согласилась, потом заломила цену в два раза больше. Первого мая Сергей пошел в очередной раз уговаривать ее сбросить хоть пару тысяч. Что там произошло у них, я не знаю. Возможно, она сказала, что ребенок вовсе не Сергея. Лена была ветреная девушка, от нее всего можно было ожидать. Вы знаете про фотографию?

— От Инги слышал.

— Я видела эту фотографию — похабщина высшей пробы! Поверьте мне, я не собиралась показывать ее мужу, он сам нашел. Ярости его, конечно, не было предела, но я успокоила Сергея. Какая нам разница, чем занимается Лебедева! К будущему ребенку это не имеет совершенно никакого отношения. Но он почему-то считал, что Лена его обманула.

«И это все? — подумал я. — А куда же фотография делась из вашей квартиры?»

— Когда Сергей стал встречаться с Лебедевой, у нас с ним на какой-то период восстановились супружеские отношения, — продолжила Вьюгина. — Парадоксально, но это факт — после Лебедевой Сергей вновь стал видеть во мне женщину, а не соседку по коммунальной квартире. У нас появились новые общие интересы: мы стали обсуждать, как назовем ребенка, где поставим детскую кроватку, в какую секцию его запишем, когда подрастет. Все пошло прахом! Теперь у меня ни мужа, ни семьи — ничего нет.

Пока Вьюгина рассказывала мне эту трагическую историю, я рассматривал ее грудь. Бюст у Дарьи Георгиевны был таким развитым, что как ни запахивай халат, что-нибудь да выглянет наружу. Периодически передо мной то обнажалась соблазнительная ложбинка, то проглядывала лямка бюстгальтера. Я вспомнил, как на похоронах Лебедевой она строила мне глазки. Сейчас была вторая часть обольщения. Не удивлюсь, если в конце вечера услышу: «Андрей, мне так одиноко, останься, утешь несчастную женщину в своих объятьях!»

— Спасибо, что выслушали меня. — Дарья встала, давая понять, что вечер окончен. — Мне надо было сегодня выговориться, выплеснуть все, что накопилось на душе. Сергей говорил мне, что вы когда-то были влюблены в Лебедеву?

— В десятом классе. Это было так давно, что об этом не стоит даже вспоминать.

До самого последнего момента я ждал приглашения остаться и даже придумал несколько веских причин, чтобы откланяться, не испортив отношения.

— До свидания. — В дверях Дарья Георгиевна протянула мне на прощание руку. — Рада была с вами познакомиться.

Я пожал ей руку, шагнул через порог. Лифт был занят, я не стал его дожидаться и пошел на первый этаж пешком.

«Она сама предложила мужу встречаться с Лебедевой! Обалдеть, какой поворот в нашей трагической пьесе. Один момент не продуман — зачем Лебедеву прилюдно по щекам бить, если сама ее в постель к мужу подтолкнула?»

На улице потемнело. На лавочках у подъезда собралась местная молодежь. Длинноволосые худощавые парни обнимали худеньких длинноволосых девушек; все одеты в одинаковые куртки-ветровки и джинсы, у всех в руках сигареты. С первого взгляда, выйдя из освещенного подъезда в сумрак ночи, нельзя было понять, кто из субъектов на лавочках носит штаны по праву рождения, а кто — в силу моды.

— Ребята, — спросил я наугад, — а где милиционер с шестого этажа свою машину ставит?

— Какой милиционер, Вьюгин, что ли? — уточнил парень, вяло перебирающий струны гитары. — Раньше здесь, под окном, ставил. Второй день что-то не видно. Наверное, на станцию техобслуживания загнал. Машина у него была вся дырявая, да еще движок стучать начал.

— Сам ты движок! — перебил его сосед, которого я вначале принял за девушку. — У него подшипник в редукторе полетел. Я лично слышал, как ему про подшипник дядя Петя из второго подъезда объяснял.

— Что вы мелете! — вступил в перепалку третий парень. — Машину его во вторник ночью менты на буксире утащили.

— Было, было, — подтвердила худенькая, почти прозрачная девушка.

Гитарист закончил вялый перебор, достал из кармашка медиатор и вдарил по струнам. По всему двору разнеслось вступление к «Гимну свободной молодежи».

Я бросил парням «спасибо» и пошел на остановку. Вслед мне донесся исполняемый хором припев:


Сизый дым марихуаны стелется во мгле, хулиганы, наркоманы, хиппи и т. д., хиппи и т. д.


Сколько раз я слышал эту песню и все никак не мог понять: к сокращению «и т. д.» автор слов прибег потому, что не мог подобрать рифму к слову «мгла», или он был не силен в пороках буржуазного общества? А может быть, автор текста принадлежал к загадочной школе поэтов-лаконистов? Дескать, я задал вам направление, а остальное вы сами додумывайте.

На другой день я никак не мог свести вместе дебет и кредит. Под «дебетом» (она могла) у меня выступала Вьюгина, под «кредитом» (она должна) — Журбина.

Итак, кто из них и почему организовал или лично совершил убийство Елены Лебедевой?

Первое. У Вьюгиной и у Журбиной, у обеих мужья были действующими сотрудниками милиции. Наверняка, выезжая на природу, под водочку и шашлычок мужчины учили их стрелять из пистолета по банкам и бутылкам. Я уверен, что в самых минимальных объемах и Журбина, и Вьюгина владеют огнестрельным оружием. С двух метров попасть в спину движущегося человека сумеют. Здесь у них по нулям.

С годами милицейские жены приобретают жесткость своих мужей — становятся решительными и хладнокровными. Постоянные рассказы о раскрытии убийств превращают само убийство, как действие, в обыденность. «Представь, — рассказывает довольный супруг, — мы раскрыли это убийство за два часа. Оказывается, это жена его ножом ткнула». «Ну и что, — думает любимая супруга милиционера, — я бы тоже так смогла. Эка невидаль — ножом в сердце ударить! Это же не топором голову срубить. Ножом — и крови меньше, и спрятать его после убийства легче». Профессиональная деформация милиционеров переходит на их жен, так что и Журбина, и Вьюгина — вовсе не безобидные овечки и в нужный момент оружие пустят в ход не задумываясь. Здесь у них вновь по нулям.

Журбина в разговоре со мной пистолет сразу же отсекла: «Нет у нас «ТТ». Вьюгину отдали, много лет назад». Дарья Вьюгина про пистолет не обронила ни слова, как будто никогда его в своей квартире не видела. А ведь это не так! Сергей Сергеевич, придя выпившим от Журбиных, наверняка ведь похвалился своей жене: «Посмотри, Даша, какую классную штуку подарил мне Иван Игнатьевич! Уважает меня начальник, ценит!» Будем считать: у Журбиной — минус, у Вьюгиной — плюс. Последнее место хранения «ТТ» — в квартире Вьюгиных.

Патроны от пистолета дают Дарье Георгиевне еще один плюс: она могла беспрепятственно подбросить их в автомобиль мужа, а потом сделать анонимный звонок в милицию, сообщить, где надо искать улики по резонансному убийству.

Мотив убийства: обеим ставлю по плюсу. У одной Ленка вымогала деньги, у другой — отбила мужа. Мнимый отъезд Лебедевой за границу во внимание брать не стоит — никто бы ее за пределы социалистического лагеря не выпустил.

Движение по двору. Если убийца — это человек в куртке с капюшоном, то у Журбиной — плюс, а у Вьюгиной — жирный минус. Дарья Георгиевна, с ее пышным бюстом, хоть в куртке, хоть в тулупе никак на «мужичка» походить не будет. А вот сухощавая подтянутая Валентина Павловна в мужской куртке за парня сойдет.

Наличие потенциальных сообщников: у Журбиной — обширные разнообразные связи, а кто в друзьях у Вьюгиной — я не знаю. Вполне возможно, что ни Журбина, ни Дарья Георгиевна сами убийство не совершали, а послали расправиться с Лебедевой своего сообщника, одетого в японскую куртку. Здесь вновь по нулям.

Теперь о фотографии. Дарья Георгиевна так и не сказала мне, куда она делась. Начало было: мол, муж психовал, увидев Лебедеву в непотребном виде. А дальше что? С собой на разборки Сергей Сергеевич взял фотку или сожрал ее от злости?

Патроны и фотография уверенно выводят на Вьюгину. Но она никак не могла пройти по двору незамеченной! Никак.

Если расследование дела зашло в тупик, то надо искать новые доказательства. А надо ли? Я ведь обещал Журбиной, что больше не полезу в это дело. Стоит ли рисковать, докапываясь до истины? За несанкционированный руководством розыск убийцы Лебедевой меня никто по головке не погладит. Примером тому Николаенко — он целый меморандум склепал, чтобы я больше не совал свой нос куда не просят.

Пожалуй, я не стану лезть на рожон, но одну догадку на всякий случай проверю. Вдруг пригодится?

Я выписал из записной книжки Лебедевой все номера телефонов, закрепленных за АТС Центрального района. Ориентиром мне служил номер телефона квартиры, в которой ее убили — в записной книжке он тоже был.

С официально оформленным запросом я пришел в городскую телефонную станцию. Запрос у меня приняли и предложили подождать с ответом две недели: мол, хлопотное это дело — по номерам телефонов адреса искать. Я не стал спорить и пошел к начальнику ГТС.

«Что почта, что телефонная станция — все это сонное царство. Замполитов у них нет, где-нибудь да я найду прокол в организации культурно-просветительской и идейно-политической работы!»

Удача улыбалась мне. В коридоре у актового зала ГТС висел плакат с «дорогим и всеми горячо любимым Леонидом Ильичом Брежневым». Увидев Брежнева, утверждающего, что «Мир без войн — это идеал социализма», я обрадовался ему, как лучшему другу.

В приемной начальника телефонной станции я представился, сказал, что пришел по срочному делу. Начальник ГТС, женщина средних лет, выслушав меня, сослалась на сроки исполнения запроса и предложила подождать как минимум неделю. Я, сделав расстроенный вид, поднялся со стула, пошел к двери и, словно что-то вспомнив, остановился.

— У вас возле актового зала висит портрет Брежнева, — тоном средневекового инквизитора сказал я. — Вы этим портретом на что намекаете? Что не считаете Юрия Владимировича Андропова главой партии и государства? Мне просигнализировать в соответствующие органы о вашем, мягко говоря, странном отношении к Генеральному секретарю ЦК КПСС?

Начальница ГТС побледнела на глазах. За несвоевременное обновление наглядной агитации ей на бюро горкома влепят выговор с занесением в личное дело. За выговором по партийной линии прискачут проверяющие из областного управления связи, найдут недостатки в служебной деятельности и понизят в должности. Начальник ГТС — это ведь не просто руководитель государственного учреждения, это еще и проводник политики Коммунистической партии в жизнь. А что за проводник, у которого черт знает кто на стене висит? Как можно такому человеку доверять телефонную сеть в областном центре?

— Я сейчас посмотрю, что можно для вас сделать, — засуетилась начальница.

Через полчаса список с телефонами и адресами был у меня.

Из всех полученных адресов мое внимание привлекла квартира в том же подъезде, где убили Лебедеву. По моим подсчетам, это была двухкомнатная квартира с окнами, выходящими во двор.

Решив довести начатое дело до конца, я приехал в ЖКО, обслуживающее дом Лебедевой. Паспортистка, не задавая лишних вопросов, выдала мне картотеку на весь дом. В интересующей меня квартире, судя по учетной карточке, раньше проживали три человека: отец, некто Ерохин, 1927 года рождения, его жена и дочь. Хозяин квартиры был выписан в связи со смертью, дочь сменила фамилию (вышла замуж) и тоже выписалась.

«Ерохина Надежда Васильевна, — прочитал я в карточке. — 12 марта 1933 года рождения, место работы — областной совет профсоюзов».

Я вернул картотеку паспортистке и пошел в дом Лебедевой.

«Через эту Ерохину Ленка нашла, кто сдает квартиру на длительный срок. Первого мая гражданка Ерохина была на демонстрации. Квартира ее пустовала. Осталось понять, как обстоит у нее дело с ключами».

На мысль о пустой квартире меня подтолкнула девочка, зашедшая вчера за ключом к Дарье Георгиевне. В наше время многие доверяют ключи от своей квартиры соседям.

Я зашел в подъезд к Лебедевой, осмотрел дверь квартиры на втором этаже. Замок в двери был один. Английский. Если его захлопнуть и не проворачивать ригель на дополнительный оборот, то язычок английского замка можно легко отжать тонкой металлической пластинкой или обычной столовой вилкой.

«Никто не запирает дверь с английским замком на два оборота, — подумал я. — Гораздо привычнее, уходя из квартиры, просто хлопнуть дверью».

Вернувшись в райотдел, я стал искать в записной книжке Лебедевой телефон Валентины Павловны Журбиной. Сначала позвонил некой Вале Ж. — оказалась Валентина Жданова. Позвонил Вале П. — снова промах. Набрал номер абонента Жаба, и мне ответил знакомый мужской голос.

— Валера, привет! Это Андрей Лаптев. Мне нужно с Валентиной Павловной переговорить.

Глава 24 Дом отдыха

В субботу утром знакомый Журбиной подбросил меня в дом отдыха профсоюзов «Журавли», расположенный в десяти километрах от города у деревни Журавлево. После рассказов Инги об «Изумрудном лесе» любой дом отдыха представлялся мне комплексом зданий с жилыми и подсобными помещениями. Ничего подобного! «Журавли» были одиноким двухэтажным компактным строением, затерянным в сосновом бору. Журбина ожидала меня в беседке в десяти минутах ходьбы от дома отдыха.

— Здравствуйте, Валентина Павловна! Вы прекрасно выглядите!

— Здравствуй, юный льстец! Говори, зачем пожаловал?

— Валентина Павловна, проконсультируйте меня по одному запутанному вопросу.

— Говори. Если смогу, проконсультирую.

— Валентина Павловна, меня мучает вот какой вопрос: зачем при советской власти нужны профсоюзы? Я хорошо учился в высшей школе милиции и прекрасно помню, что профсоюзы были созданы как инструмент борьбы трудящихся за свои права. К примеру, в США профсоюзы отстаивают права рабочих перед капиталистами. Если владелец предприятия начнет угнетать пролетариат, то профсоюзы поднимут рабочих на забастовку или каким-нибудь другим способом поставят кровопийцу-эксплуататора на место. А у нас с кем борются профсоюзные организации? В СССР вся собственность — общенародная, заводы и фабрики принадлежат рабочим, капиталистов нет. Перед кем в нашей стране профсоюзы должны отстаивать права трудящихся, которые никто даже теоретически не посмеет нарушить? Зачем у нас в стране на каждом предприятии и в каждом институте есть своя профсоюзная ячейка? К чему она? Билеты на концерты народной музыки раздавать?

— У тебя, Андрей, дилетантский взгляд на профсоюзное движение. Кроме нашей страны, где права трудящихся защищены законом и Конституцией, есть зарубежные страны, рабочий класс которых нуждается в нашей поддержке.

— Понял. Советские профсоюзы существуют, чтобы пыль в глаза пускать заграничному пролетариату, мол, мы добились построения общества всеобщего благоденствия — и вам поможем!

— Примерно так, если называть вещи своими именами. Теперь говори, зачем приехал, кроме как намекать, что я всю жизнь билеты на концерты раздавала.

— Валентина Павловна, поверьте, я ни на что не намекаю! А приехал я по делу. У меня есть тетрадь, которую у вас умыкнула Лена Лебедева. В этой тетрадке столько интересного, что я ее два дня перед сном вместо приключенческого романа читал. Начинается тетрадь записями за июнь прошлого года. По моим прикидкам, лично вам, Валентина Павловна, за создание подпольной организации, цели и задачи которой идут вразрез с планами партии по воспитанию в советских людях моральной чистоты и полового инфантилизма…

— Лично мне по фигу, что ты тут несешь! — огрызнулась она. — Я Уголовный кодекс в руки взяла раньше, чем ты в первый раз слово из трех букв на заборе прочитал.

— Валентина Павловна, я желаю вернуть вам похищенное имущество. Я же сотрудник милиции, мой долг — стоять на страже имущественных интересов граждан.

Журбина постучала пальцем по перилам беседки.

— Муся, иди сюда! Я тебе угощенье принесла.

Крупная серая белка шустро взобралась по столбу в беседку, безбоязненно уселась напротив Журбиной. Валентина Павловна положила перед ней орешек. Белка схватила добычу и спрыгнула на землю.

— Что ты хочешь за эту тетрадь? — Журбина еще не определилась, как ей стоит вести себя со мной.

— Однокомнатную квартиру.

— А не слишком ли жирно для холостяка, работающего первый год?

— Валентина Павловна, я же не у вас лично квартиру прошу, а у советского государства, которому вы можете подсказать, что есть закон о выделении молодым специалистам жилья вне очереди. Я — молодой специалист, но мне даже комнату в общежитии без протекции никто не даст.

— Где тетрадь? — сухо спросила Журбина.

— Вот она, забирайте! — Я расстегнул ветровку, вытащил из-за пояса тетрадку и протянул ее Журбиной.

Валентина Павловна выложила на перила беседки оставшиеся орешки, взяла у меня тетрадку и пошла по тропинке в сторону реки. Я — за ней.

На полянке в бору Журбина отыскала старое пепелище от костра, попросила у меня спички, подожгла тетрадь. Пока бумага не разгорелась ярким пламенем, Валентина Павловна держала тетрадь в руках. Как только жар стал невыносимым, она бросила остатки на кострище, ногой распотрошила слипшиеся страницы. Через минуту от компрометирующих записей остались только горстка пепла да обгоревшая обложка.

— Андрей, — повернулась Журбина ко мне, — я не могу пообещать тебе квартиру, а вот комнату гостиничного типа, ордерную, восемнадцатиметровую — гарантирую.

— Валентина Павловна, так дело не пойдет! Если я заеду сейчас в гостинку, то следующее жилье получу, когда у меня старший ребенок в школу пойдет. Валентина Павловна, вы напрягите всяких там жуков-носорогов, они сделают мне квартиру.

— Каких «жуков»? — не сразу поняла она.

— Я не знаю, какие жуки к вам в гости приходят. Навозные жуки или жуки-олени. Скорее всего, «олени» — рога-то после «Изумрудного леса» хорошо растут.

— Ты про кого мне толкуешь, Андрей?

— У вас в гостях, в «Изумрудном лесу», был человек, которого Лебедева зашифровала как Жука. Этот Жук 500 рублей за чью-то бэушную жену отстегнул и не поморщился! А еще у вас в гостях был Дима П., так он, прости господи, за мою Ленку Шестилапую 350 рубликов отслюнявил. За один раз! Он что, мне квартиру пробить не сможет? А Академик, он два раза за месяц по 300 рублей выкладывал. Пусть он, Академик, рогом пошевелит и выделит мне квартиру в обычном панельном доме. Я же не прошу хоромы барские! У меня скромные запросы. Квартира, ванная, свой туалет — больше мне ничего не надо.

— Андрюша, ты берешь меня за горло! Холостяку пробить квартиру в наше время — это очень сложно. Скажи, ты к августу месяцу жениться не планируешь?

— Не на ком! Нет у меня любимой женщины. А жениться ради квартиры я не буду. Вьюгин в последние годы жил с женой ради квартиры — печально закончил. Валентина Павловна, откройте мне женский секрет: с какой целью Дарья Георгиевна на похоронах Лебедевой мне глазки строила?

— На кой черт ты нужен Дашке! Это она мужа так разогревала. Доразогревалась, мать ее!

— Валентина Павловна, не далее как в прошлый четверг Дарья Георгиевна меня своим пышным бюстом соблазняла. Мы были с ней вдвоем. Разогревать ей было некого.

— Андрюша, тебе это показалось. У Даши давно есть любовник, вполне приличный мужчина, не голодранец, как ты.

— Я тоже хочу быть приличным мужчиной. Мне надоело жить в общежитии, где туалет и умывальник на этаже. У меня под дверью щель в палец толщиной.

— Щель под дверью — не самая большая проблема в жизни.

— Кому как! Валентина Павловна, если вы стали «слишком далеки от народа», то я вам кое-что сейчас расскажу. С нашего хлебозавода категорически запрещено выносить хлеб, даже корку черствого хлеба пронести через проходную нельзя, а вот немного машинного масла в баночке разрешается. Знаете почему? Да потому что если я не буду регулярно смазывать маслом свою кровать, то вся общага будет слышать, чем я по ночам занимаюсь. Мне, бывает, под утро приспичит в туалет, одеваться лень, и я как встал, так в одних трусах иду по коридору. А мне навстречу девчонки полуодетые, помятые и растрепанные, после сна. И мы друг друга не стесняемся — в одной общаге живем! Как мне после этого за девушкой ухаживать, если она меня в мятых трусах видела? Мне надоел этот казарменный коммунизм. Я хочу жить отдельно.

— Дай мне подумать немного.

— Валентина Павловна, а почему Ленка из своей гостинки съехала? Что это за странные игры со съемной квартирой?

— После тетради, — усмехнулась она, — я должна быть с тобой предельно откровенна?

— Валентина Павловна, мы с вами — одного поля ягоды. Мы оба — враги условностей. Только я боюсь всего на свете, а вы — нет. Я, как хамелеон, своего мнения в обществе не имею, мимикрирую под каждую смену обстановки. Но у меня, Валентина Павловна, есть хорошая черта — я друзей не предаю. У меня свои понятия о порядочности.

— Пошли в дом. Пока идем, я тебе кое-что расскажу.

Валентина Павловна взяла меня под руку, и мы неспешно, прогулочным шагом, направились назад.

— Вьюгин бы сейчас ушел от Дашки и стал открыто жить с Лебедевой, его в Лене все устраивало. У них бы родился ребеночек, Сергей Сергеевич был бы счастлив. И Лебедева страстно жаждала выйти за него замуж, но тут случилось непредвиденное! К нам в конце марта приехала по обмену опытом представительница профсоюзов машиностроительной промышленности из Бельгии. Она рассказала, что у них есть специальная программа помощи матерям-одиночкам. Если не вдаваться в подробности, то дело обстоит так: женщине, не состоящей в браке и не получающей алиментов от отца ребенка, государство платит социальное пособие, на которое можно безбедно жить до совершеннолетия ребенка. Представил? Ничего не надо делать, не надо нигде работать, и у тебя все будет! Лена как узнала об этом, так у нее крыша съехала. Она твердо решила перебраться в Бельгию и рожать там. Естественно, за границу ее никто бы не выпустил, и тогда она украла у меня две тетради и кучу фотографий. Условия нам Лебедева поставила такие: выезд за рубеж в капиталистическую страну, пять тысяч долларов на первое время и три тысячи рублей на подготовку к отъезду.

— И вы ее не ликвидировали после этого? Обидно, наверное, пригреть такую змеюгу у себя на груди. Как я понимаю, если бы не вы, Валентина Павловна, работала бы сейчас Ленка где-нибудь в школе, учила детей английскому языку.

— Оно, быть может, и лучше, если бы учила. Живая бы осталась. Но не судьба!

Перед нами на тропинку выскочила белка. Стрельнула по нам глазками-бусинками и ускакала к ближайшей сосне. Я глубоко вдохнул пропитанный хвойным духом воздух. Благодать! Безмятежность!

— Лена была очень расчетливая девочка, — продолжила Журбина. — Она видишь как поступила: одну тетрадь тебе на хранение отдала, другую — еще кому-то. Какой смысл был ее убивать, если все украденное хранится неизвестно где? Пытать ее, что ли? Проще откупиться.

— Почем доллары покупали?

— По два рубля, всю партию оптом взяли через подставных лиц в Новосибирске.

— А как с выездом за рубеж?

— В конце мая в Гамбурге проходит Международная профсоюзная конференция. От нас едет представительная делегация. Лебедеву мы включили в нее в качестве стенографистки. По прибытии в Германию Лена планировала обратиться к немецким властям за предоставлением политического убежища. Мол, ее, дефективную, с шестью пальцами, в СССР унижают и считают за человека второго сорта. Даю гарантию — сработало бы! Капиталисты любят убогих.

— А как же ее гостинка?

— Лена не планировала в ней дальше жить. Она сдала свою комнату на год, а сама сняла квартиру с поквартальной оплатой. Рублей 320 на этой авантюре выгадала.

— Так Вьюгину с ней ничего не светило?

— Андрюша, — всплеснула руками Журбина, — ты тупой, что ли? Ты что, не понимаешь, что там, за границей — свобода! Там можно говорить, думать и делать все, что захочешь!

— Думать вроде бы и у нас не запрещают.

— Думать пока не запрещают, только ты попробуй свои запретные мысли вслух сказать! Язычок-то быстро тебе прижмут.

— Не спорю. Свобода слова в нашей стране осталась только в анекдотах.

— И так во всем, чего ни коснись! Попробуй у нас выехать куда-нибудь в Занзибар. Даже пытаться не стоит — не выпустят ни за что. А на Западе — полная свобода передвижения: хочешь в Париж поезжай, а хочешь — в Лондон. На Западе, чтобы ты знал, совершенно другой уровень жизни. У них простой рабочий получает, в пересчете на наши деньги, как у нас директор крупного завода. У них джинсы — это одежда для бродяг, а у нас — предмет роскоши. У нас автомобиль — это предел мечтаний, а в Америке в каждой семье есть по автомобилю, а то и по два.

— А еще у них можно попасть на концерт группы «Бони М», — без всякой иронии добавил я. — «Бони М» — это не скоморошьи пляски по профсоюзным билетам. Я бы обязательно сходил, посмотрел на Лиз Митчелл живьем.

— Теперь до тебя дошло? У Лены появился реальный шанс вырваться на свободу! Какой тут, к черту, Вьюгин с его женитьбой. Плевала она и на Сережу, и на его любовь, и на меня, и на тебя, и на Карла Маркса бородатого.

— А вы-то, Валентина Павловна, не думали «за бугор» свалить?

— Думала много лет назад, да не получилось. А теперь мне, как ты выразился, «бэушной» старухе, что там делать, полы в богатых домах мыть? Кто меня в той же Бельгии «за просто так» кормить будет? Лена — та могла бы в крайнем случае в бордель податься, проституткой стать. Мордашка-то у нее смазливая, клиентов всегда бы нашла. Да еще экзотика такая — шесть пальцев на руке! Одна бы шестипалая проститутка на всю Бельгию была.

— Валентина Павловна, если Лебедеву убил Вьюгин, то, по-вашему, за что?

— Она ему в душу наплевала, вот он и не сдержался. Представь, он Дашке объявил, что разводится с ней, а тут надо назад возвращаться! С повинной. А Дашка его прощать не собиралась. Она столько времени Ингу терпела… А если честно, Андрей, я понятия не имею, что между ними произошло. У Лебедевой первого мая на руках было разрешение на выезд из СССР. Может быть, эта бумажка из ОВИРа и стала той последней каплей, после которой Вьюгин понял, что все кончено и она окончательно бросает его. Предает. А с предателями сам знаешь, как принято поступать.

— Интересно, а Вьюгин мог бы за границу выехать?

— Андрей, мы же договорились про него больше не вспоминать! Какого черта ты опять о нем речь завел? Забудь про Вьюгина.

— Я-то забыл, да Дарья Георгиевна напомнила.

— И про Дашку забудь. У нее своя жизнь, и ты в ее планы не входишь. Кстати, скажи, а если бы у тебя была возможность, ты бы махнул за границу?

— Не знаю, я никогда об этом серьезно не задумывался. Я, Валентина Павловна, — реалист, я в детстве космонавтом стать не мечтал.

— А вот я всю жизнь в облаках летаю.

Мы пришли в дом отдыха. Журбина ушла звонить, а я остался на попечении Валерика.

— Чем тебя развлечь? — спросил он.

— По случаю выходного дня я бы не отказался от рюмки коньяка.

— Я бы тоже не отказался, да Валентина Павловна ругаться будет.

— На меня не будет, а тебя, Валера, пить никто не заставляет. Пошли, дружище, открывай закрома Родины! В таком шикарном заведении коньяк обязательно должен быть.

Он завел меня в просторную комнату на первом этаже, представлявшую собой что-то среднее между крохотной столовой и помещением для отдыха.

На правах хозяина Валерик достал из шкафчика две рюмки, из тумбочки под цветным телевизором извлек початую бутылку коньяка, выложил на стол коробку шоколадных конфет.

— Валера, а почему вы в этот дом отдыха перебрались? Здесь чем-то лучше, чем в «Изумрудном лесу»?

— Спокойнее здесь, народу меньше, заезд не регулярный. Сегодня суббота, а постояльцев только трое на двенадцать номеров.

— Вот вы где! — раздался из дверей голос Валентины Павловны. — Валерик, что за дела, что за пьянство среди бела дня? Сходи на кухню, распорядись, чтобы нам обед сюда подали.

Я сел в кожаное кресло у журнального столика, достал сигарету, пододвинул к себе пепельницу и только тогда вопросительно посмотрел на Журбину.

— В августе месяце, если ничего не изменится, — проговаривая каждое слово, сказала она, — ты получишь однокомнатную квартиру в Ленинском районе. Если к августу ты женишься и представишь жилищной комиссии справку, что твоя жена беременна, то получишь двухкомнатную квартиру. Доволен?

Несколько секунд я сидел неподвижно, ждал, пока перестанет кружиться голова. Как только у меня прошло состояние, очень похожее на опьянение после доброй чарки водки на голодный желудок, я встал, подошел к Журбиной и поцеловал ей руку.

— Валентина Павловна, я — ваш должник!

— Кроме тетради, Лебедева тебе больше ничего не отдавала на хранение? — вместо благодарности спросила Журбина. — У нас еще одной фотографии не хватает.

— Я Лебедеву не видел с лета 1979 года. В эту среду я от нее получил бандероль. В ней были только тетрадка и записка личного характера. Валентина Павловна, неужели вы думаете, что если бы у меня была какая-то фотография, то я бы ее вам не отдал? Зачем она мне? Николаенко шантажировать? Он нынче моим главным боссом стал, буду на него рыпаться — шею свернет.

Как в кино про заграничную жизнь, толкая перед собой тележку с тарелками, кастрюльками и судочками, в комнату вошла симпатичная официантка. Она быстро сервировала стол, пожелала нам приятного аппетита и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

На первое в доме отдыха «Журавли» подавали уху из стерляжьих голов, на второе — жаренную на углях рыбу и фасоль, тушенную в томатном соусе со специями. На десерт — клюквенный пирог. Еще на столе были два вида салатов, похожий на майонез соус, только что выпеченные хрустящие булочки вместо обычного хлеба.

— Достань из шкафа бутылку красного вина и поухаживай за мной, — сказала Валентина Павловна, садясь за стол.

— Тут белое вино есть, — сказал я, заглянув в миниатюрный бар. — К рыбным блюдам положено подавать белое вино.

— Андрюша, умничать будешь в другом месте. Я уже много лет пью только красное грузинское вино, вне зависимости от блюд на столе.

— Согласен. Этикет — это условность. Я, Валентина Павловна, с вашего позволения, выпью коньяка. Он ко всем блюдам подходит.

— Пей что хочешь! Я тебе не нянька. Ты уже взрослый мальчик.

Первую часть трапезы мы провели молча. Потом я выпил еще и еще, осмелел, появилась неудержимая тяга к общению.

— Валентина Павловна, — обратился я.

Журбина оторвалась от десерта, пригубила вина, кивнула, что готова слушать.

— Валентина Павловна, лично я никогда, ни за какие деньги не согласился бы фотографироваться в голом виде. Каким образом Николаенко у вас засветился? Его бы за эту фотку линчевали, если бы она к руководству УВД попала.

— Ничего бы ему не было. За Николаенко есть кому заступиться.

— Расскажите мне про «Изумрудный лес».

— Зачем тебе это? — снисходительно улыбнулась она.

После разговора в лесу и обещания дать квартиру я испытывал к Журбиной искреннюю симпатию. Если бы она вдруг призналась, что это по ее указке убили Лебедеву, я бы ответил: «Ну и хрен с ней!»

— Вы верите в мистику, Валентина Павловна? Я — нет. Но мое знакомство с вами началось с мистических событий. Вначале мне стали сниться странные сны. Всего их было четыре или пять, шли они в хронологической последовательности. В первом сне меня Николаенко арестовывал в лесу у трупа незнакомой девушки. Потом следствие, суд, и везде появлялся Николаенко. А я его до первого мая видел пару раз в жизни и ни разу с ним лично не общался.

— В чем мистика? — заинтересованно спросила Журбина.

— Мистика начинается в славный праздник Первомай. В съемной квартире, у трупа Лебедевой, стоим я и Николаенко. У Ленки полголовы нет, так что ее труп можно считать изуродованным. Пока Николаенко изображает, что видит Ленку в первый раз, я вдруг обращаю внимание, что на стене висит репродукция картины «Мишки в лесу». Знаете такую картину художника Шишкина?

— Она называется «Утро в лесу».

— Да хоть «Вечер в аду»! На этой картине — лес! Вот он я стою, вот труп девушки, вот Николаенко, а вот и «лес»! Пророчество сбылось. А потом, мать его, потом все пошло и поехало! Вы все стали появляться в моей жизни, как грибы после дождя. Вначале Солодов с долларами, потом вы, Дарья Вьюгина, — тут я чуть не ляпнул «Шунько», но вовремя осекся. — Потом с неожиданной стороны раскрывается Инга. Мой начальник, который когда-то за комнату в рабочем общежитии с меня потребовал расписку кровью, — он тоже оказался вовлеченным в это дело. Куда бы я ни ткнулся, там есть тропинка, ведущая в «Изумрудный лес», в «мероприятия», которые вы там проводили.

— Инге язык надо вырвать с корнем. — По ее тону я понял, что злость на Ингу у нее уже прошла.

— Кстати, а куда вы ее дели?

— Отправили жить в провинцию. Большего тебе знать не надо.

— Черт с ней, с Ингой! Давайте поговорим об «Изумрудном лесе».

— Налей-ка мне еще вина, любопытное создание!

Журбина откинулась на гнутую спинку массивного стула, аккуратно промокнула губы матерчатой салфеткой.

— Меня, Андрюша, с юности всегда влекло куда-то не туда. Еще в школе я заметила, что живу в обстановке коллективного раздвоения личности: все вокруг говорят одно, делают другое, а думают о третьем. Особенно это касается любых вопросов, связанных с половыми отношениями — тут правды не найдешь, как у змеи ног. И тогда я подумала: «Почему нельзя делать то, что ты хочешь? Ведь каждый человек волен распоряжаться своим телом так, как ему заблагорассудится. К чему все эти надуманные моральные ограничения, на которые все плюют при каждом удобном случае?» Казалось бы, все просто — бери и делай то, что просит твоя душа! Но не получится. Окружающие не поймут. Ханжеская модель поведения советского человека не приемлет ни половой, ни душевной свободы. Хотя разврат как таковой царит повсеместно и никого не удивляет. Вспомни того же Вьюгина — Дарья относилась к его связи с Ингой совершенно безразлично. А теперь представь обратную ситуацию. Дашка говорит мужу: «Есть у меня на примете один молодой человек, я желаю с ним переспать. Нашу семью этот адюльтер не разрушит, а я удовлетворю свое половое любопытство на многие годы вперед». Как бы должен был поступить Вьюгин?

— Примерно такую ситуацию обсуждали на работе. Все пришли к мнению, что муж за такие разговоры должен дать супруге в глаз.

— И что, она после этого откажется от своих планов? Ничего подобного! Запретный плод сладок. Она все равно тайно встретится с любовником и осуществит свои намерения. И даю тебе гарантию, Вьюгин не рискнул бы бить жену по лицу. Дашка — это не я в молодости. Это я от второго мужа побои сносила. Дарья бы на моем месте сразу же в политотдел бумагу накатала, и Сергея Сергеевича за семейное рукоприкладство так бы на парткоме взгрели, что забыл бы, как руки в кулаки сжимать.

К нашей трапезе присоединился Валерик. Он положил себе в тарелку всего понемногу, ловко орудуя ножом и вилкой, стал есть.

— Представь, что есть некая условная семья, — продолжила Журбина, — где за много лет между супругами сложились очень доверительные отношения. В один прекрасный день они вскрывают карты и говорят друг другу: «Я хочу попробовать с другим!» И у него, и у нее есть кандидаты, с кем пробовать. Как они должны поступить, если они честны друг перед другом?

Я пожал плечами, посмотрел на Валерика. Он сделал вид, что его наша болтовня вообще не касается.

— Они должны найти такую же семейную пару, которая хочет внести разнообразие в свою половую жизнь. Если в одном месте встретятся пять таких пар и человек шесть, не обремененных узами брака, — то получится одна из вечеринок, которые мы проводили в «Изумрудном лесу». Никакого ханжества, полная свобода в реализации своих фантазий.

— Например, «свадьба» Лебедевой с двумя мужиками. На мой взгляд, логичнее была бы «свадьба» с одним женихом и двумя невестами.

— Ты рассуждаешь с типично мужской позиции, а идея «свадьбы» с двумя женихами принадлежала Лебедевой. Все происходило по ее сценарию. Даже фотосъемку предложила провести она. Никто из нас в ее предложении не заметил никакого подвоха. Я уже потом, задним числом, прикинула, не замыслила она еще до проведения «свадьбы» какие-нибудь козни? Обнародование фотографий для самой Лебедевой никакой опасности не представляло, а вот для других — тут да, тут есть подводные камни!

— Когда я рассматривал попавшую мне в руки фотографию, то пришел к выводу, что на ней запечатлена сценка из жизни тайной организации. Любая организация, созданная вопреки воле государства, является незаконной и подлежит уничтожению, а ее участники — строгому наказанию. Вы все здорово рисковали, согласившись сфотографироваться.

— Кто бы знал! Столько лет все шло как по накатанным рельсам, а тут — такой сбой! Но Николаенко заверил меня, что если фотографии всплывут, он сумеет замять это дело. У Евгения Павловича сильные покровители в областном УВД.

— Кроме областного УВД, есть еще обком партии.

— А ты уверен, что к нам, в «Изумрудный лес», никто из обкома не приезжал? По-твоему что, там не люди работают? На словах они все за пуританскую мораль, а вот на деле все обстоит по-другому. Тем более что деньги на развлечения у ребят из обкома всегда есть.

— Насчет денег — нисколько не сомневаюсь.

— А в чем ты сомневаешься? Что у их жен могут быть «оригинальные» идеи? Погоди, как бы тебе самому не пришлось столкнуться с такой ситуацией.

— Честно скажу, я не знаю, что бы ответил жене на предложение встретиться с кем-нибудь пара на пару. Но, когда мы говорим о семейной жизни, я невольно вспоминаю семью своих родителей. Мне кажется, моей матери даже на ум бы не пришло…

— Откуда ты знаешь, что у твоей матери на уме! — запальчиво перебила меня Журбина. — Я приведу тебе такой показательный пример…

— Валя, не трогай его мать, — попросил Валерик.

— Валерик, Андрюша мне все уши прожужжал, что он враг условностей. Пускай сидит и слушает, тем более что я не о его матери говорю. Мне продолжать?

— Конечно! — не раздумывая согласился я. — Если я взялся быть врагом условностей, то надо быть последовательным до конца.

— Тогда слушай. Была у нас в институте секретарем комсомольской организации химического факультета некая Татьяна. Правильная — до мозга костей. Меня тошнило, когда она на комсомольских собраниях начинала говорить о моральной обязанности советской молодежи бороться с проявлениями разврата в быту. Поверь мне, я искренне считала, что она умрет девственницей. Пока мы учились, Таня не поцеловалась ни с одним парнем, настолько она была неприступна и целомудренна.

— Пять лет держать себя в строгой узде — это подвиг!

— Наступил прощальный вечер, — пропустив мою реплику мимо ушей, продолжила Журбина. — Мы собрались в ресторане отметить получение дипломов. Танюша, к моему удивлению, уверенно выпила водки и потащила меня курить на крыльцо. Рядом стояли парни. Таня посмотрела на них и говорит: «Изнасиловали бы меня вон те двое, я бы на седьмом небе от счастья была!» Клянусь тебе, я чуть в обморок не упала после ее слов. Когда я пришла в себя, то, как бы в шутку, ее спрашиваю: «А что потом?» Она совершенно серьезно отвечает: «Потом я бы их посадила, а сама бы всю жизнь вспоминала, как под двумя мужиками кайф ловила!» С тех пор, когда я слышу, что у какой-то женщины на уме не может быть фривольных мыслей, я вспоминаю ее задумчивый взгляд: «Эх, вон с теми бы двумя, да на всю ночь!»

Постучавшись, к нам вошел мужчина в промасленной спецовке.

— Валентина Павловна, вашу машину мы еще не отремонтировали, но через полчаса от нас в город микроавтобус пойдет. Вы поедете?

— Конечно, поедем! Валерик, собирайся! И не смотри так заговорщицки на Андрюшу. Ему тоже в город надо.

А я-то бы как раз остался! Отменная еда, коньячок, улыбчивая симпатичная официантка, свежий воздух, белки — на кой черт мне ваш город сдался? Мне завтра не на работу. Могу я хоть раз в жизни отдохнуть в райском местечке?

Журбина и Валерик вышли в холл. Я вылил остатки коньяка в рюмку, залпом выпил, зажевал веточкой салата и побрел на выход.

Глава 25 Коварная синусоида

Микроавтобус довез меня до дверей общежития.

— Андрей Николаевич, — помахала мне вахтерша из своей загородки, — ты откуда такой веселый возвращаешься? На дне рождения, что ли, у кого был?

— Мне, тетя Наташа, квартиру дают! — не подумав о последствиях, сказал я.

— Да ты что! — Она бросила все дела, вышла ко мне. — Когда дают?

Начав похваляться шкурой неубитого медведя, я уже не мог остановиться.

— В августе получу ключи от однокомнатной квартиры. Если к тому времени женюсь и представлю в жилищную комиссию справку, что моя супруга беременная, то дадут сразу двухкомнатную.

— Поздравляю, поздравляю! — Тетя Наташа вернулась к себе в закуток, стала названивать кому-то по телефону.

«Нет ли у нее взрослой дочери? — подумал я, поднимаясь по лестнице. — Слишком уж активная она стала после моих слов о квартире. Того и гляди вечером сватов зашлет».

Новость о получении мной отдельного жилья распространилась по общежитию со скоростью пала сухой травы в расплавленной знойным летним солнцем степи. Уже вечером, в туалете, мужики шутили:

— Андрей Николаевич, как переезжать будешь, позови — поможем вещи таскать!

Я смеялся вместе с ними. У меня вещей — в два чемодана поместятся. Вся мебель в комнате — казенная. Для переезда мне вполне хватит «уазика» с райотдела.

В воскресенье я пошел на завод принять душ, а на обратном пути зашел попить чаю в хлебопекарный цех. В дневную смену работала бригада Воронова.

— Квартиру, говорят, получаешь? — спросил бригадир. — Я, помнится, до первой квартиры десять лет вчетвером в общежитии прожил. Теснотища — не повернуться! Если дети сели уроки делать, то ни телевизор включить, ни с женой поругаться.

— Такая же история была! — присел к столу кривой грузчик Николай. — Только я у тещи жил в двухкомнатной квартире, а с нами еще бабка жила, тещина мать, и вторая дочка с мужем. Шесть лет с женой на полу на матраце спали — кровать негде поставить было.

По команде Воронова рабочие ушли в цех. Остались я и Антипов.

— Как у тебя дела с алиментами? — спросил я.

— Все нормально, я к ней жить перебрался.

— Ничего себе! Ты же не хотел ребенка признавать?

— Оказывается, не беременная она вовсе, а все разговоры про алименты завела, чтобы меня к себе пристегнуть. А я не против! Без ребенка она женщина вполне сносная.

Пока я был на заводе, на проходной заступила дежурить Людмила Анатольевна.

— Андрей Николаевич! — подозвала она меня. — Помнишь, перед Первым мая твоя знакомая приходила: светленькая такая, с шестью пальцами? Нашли, кто ее убил?

— Нашли, — неохотно ответил я.

— Андрей Николаевич, это, конечно, не мое дело, но ты присмотрись к Оксане Самохиной — она очень порядочная девушка. Хозяйственная, спокойная, работящая. Женишься на ней — беды знать не будешь: обстирает, обед приготовит, за детьми присмотрит, в квартире порядок наведет. Сейчас, как разговоры про твою квартиру пошли, к тебе же все наши свиристелки прибегут! Ты на них внимания не обращай, у них еще ветер в голове, а к Оксане присмотрись.

Хозяйственная Оксана заглянула ко мне в тот же день.

— Я в прошлый раз график с собой унесла. — Она вернула составленное для практикантки расписание моих свободных дней в мае. — А окно-то у тебя до сих пор немытое стоит.

— Пускай стоит. Новые жильцы в августе отмоют и шторы повесят.

Практикантка тоже пересмотрела свое отношение ко мне.

— Андрей, — она сразу же перешла на «ты», — у меня мама в поликлинике работает. Я могу съездить домой и привезти справку, что я беременная. Нас распишут за две недели, и тогда ты получишь двухкомнатную квартиру. Андрей, у нас же были хорошие отношения. Там, в парке, я неправильно себя повела, но, я думаю, еще не поздно все исправить.

«За кого она меня принимает? — невесело размышлял я, вглядываясь в ее красивые глаза. — Если я на ней женюсь и пропишу ее в своей квартире, то ровно половина моей жилплощади станет принадлежать ей. На кой черт мне с первой встречной вертихвосткой своими квадратными метрами делиться?»

— Спасибо за предложение, Лена. Я поживу в однокомнатной.

В понедельник у меня была Калмыкова. Она разговаривала со мной, как с мужем, который загулял, ушел к случайной женщине, но вовремя одумался, бросил пьянствовать и через знакомых передал предложение помириться.

— Лариса, я предлагал тебе жить вместе, вот в этой комнате. Ты не согласилась, а теперь я не согласен. Раньше надо было думать, а не выжидать у моря погоды.

В этот же понедельник меня вызвали в отдел кадров.

— Хитер ты, братец! — Кадровик крепко, по-мужски пожал мне руку. — Из горисполкома пришел запрос на тебя как на молодого специалиста, нуждающегося в жилье. Ты где такой блат заимел, а? Получишь ключи — зови на новоселье, будем углы обмывать.

До среды неделя пролетела, как во сне. Литвиненко не напрягал с работой, при нем суббота была объявлена выходным днем. Все незамужние девушки в общежитии, едва завидев меня, приветливо улыбались. Даже молоденькие телетайпистки в райотделе, прежде в упор не замечавшие меня, стали находить предлог заглянуть в наш кабинет, переброситься со мной парой слов.

Единственным неприятным событием была жалоба от гражданки Соколовой о применении к ней незаконных методов дознания. В своей жалобе беременная Татьяна писала, что я и Матвеев били ее по щекам и животу, заставили раздеться догола в присутствии мужчин. Мы с Серегой написали объяснения, что, мол, пальцем Соколову не тронули, снимать с себя нижнее белье не заставляли.

Сотрудник инспекции по личному составу, занимавшейся рассмотрением жалобы, заверил нас, что в течение недели подготовит заключение служебного расследования, в котором укажет, что факты применения насилия к Соколовой не подтвердились. Иного решения мы не ожидали. По существующим внутренним правилам показания преступников о применении к ним незаконных методов физического и морального воздействия априори считались наглой клеветой и оговором. Переломить ситуацию в пользу жалобщика могли показания свидетелей, заслуживающих доверия, или следы избиения на теле задержанного. Ни свидетелей, ни синяков у Соколовой не было. От показаний ее папаши-алкаша в инспекции не глядя отмахнулись.

Еще одно малозначительное происшествие ко мне прямого отношения не имело. Игорь Андреев давно стал позволять себе появляться в райотделе в нетрезвом виде. Во вторник вечером он, пьяный, попался Николаенко и был отстранен от несения службы.

В среду утром на трассе по направлению к Новосибирску насмерть разбился в дорожно-транспортном происшествии председатель областного совета профсоюзов семидесятилетний Владимир Маслов. Об этом дорожном происшествии я узнал в четверг, но никакого значения ему не придал. А зря! Уже утром в пятницу меня вызвали в отдел кадров и объявили, что горисполком пересмотрел свое предыдущее решение и признал меня не нуждающимся в получении отдельного жилья.

— Что это означает? — спросил я, рассматривая копию постановления.

— Это значит, — ответил кадровик, — что квартиру ты получишь в общем порядке, то есть тогда, когда ты будешь женат и у тебя будет как минимум один ребенок. Для начала я советую тебе встать в очередь на получение комнаты гостиничного типа.

— Да я уже стою в этой очереди, дай бог памяти, сто двадцатым, что ли. Я получу гостинку по общему списку лет через пять, не меньше.

— Если женишься и у тебя родится ребенок, то мы передвинем тебя в середину списка, а пока, — кадровик развел руками, — извини, дружок, твой блат не сработал!

Из отдела кадров я вышел в прострации, которая быстро сменилась яростной ненавистью к Журбиной: «Обманула, сволочь! Как слепого щенка, вокруг пальца обвела! Я-то, простофиля, ей поверил, а она, оказывается, тварь тварью. Встретил бы, убил на месте! Что я теперь в общаге скажу? Какой изгиб синусоиды! Из князи — в грязи! Мать его, кто меня только за язык дернул этой квартирой похваляться!»

Вернувшись к себе, я забросил всю работу и стал названивать в поисках Журбиной по всем известным мне телефонам. Я даже дозвонился до «Изумрудного леса» и дома отдыха «Журавли». Валентины Павловны нигде не было, и никто не мог объяснить, куда она делась.

В отчаянии я хотел напиться, не дожидаясь конца рабочего дня, и, наверное, так бы поступил, но меня вызвал к себе Николаенко. Едва войдя к нему в кабинет, я отбросил все личные проблемы и стал осторожным, как человек, встретивший на узкой лесной тропинке ядовитую змею — за приставным столиком возле полковника сидел уже знакомый мне контрразведчик, наш куратор от КГБ.

— Садись, Лаптев. — Николаенко небрежным жестом указал мне на место у стены напротив чекиста. — Как работа, как успехи?

— Все в порядке, товарищ полковник. Процент нераскрытых преступлений на моем участке на сегодняшний день ниже, чем по районному отделу в целом.

— Как на личном фронте? — перебирая бумаги на столе, поинтересовался Евгений Павлович.

— На личном фронте — никак. Я холост и жениться в ближайшее время не собираюсь.

— Хорошо, — вступил в беседу чекист. — Поговорим о делах более серьезных, чем раскрытие кражи трусов с бельевой веревки. Где Журбина?

И контрразведчик, и полковник одновременно посмотрели на меня. Я совершенно невозмутимым тоном ответил:

— Какая Журбина? Валентина Павловна? Откуда же мне знать, где она? Я не друг и не приятель ей, не родственник и не сосед по дому. Я не имею ни малейшего понятия, где она сейчас может находиться.

— Но-но, не надо прибедняться! — повысил голос чекист. — Не далее как в прошедшую субботу ты приезжал на встречу с ней в дом отдыха «Журавли». О чем вы говорили?

— В основном о животных: о белках, о хамелеонах. Журбина вспоминала свою комсомольскую юность, неудачное замужество. — Я посмотрел на Николаенко.

Он был спокоен. Да и как иначе! Столько лет прошло с момента убийства Ивана Журбина, столько воды утекло, столько объяснений он дал, что в любой ситуации останется невозмутимым, как захваченный в плен индеец Виннету.

— Андрей Николаевич, — продолжил чекист, — давайте договоримся, что свое остроумие вы будете проявлять в другом месте. Вы обсуждали с Журбиной ваши служебные дела?

— Нет, конечно. Что я буду с ней обсуждать? Как мне преступления раскрывать?

— Про убийство Лебедевой вы с ней говорили? — Николаенко отодвинул бумаги в сторону, давая понять, что теперь он подключится к беседе в полную силу.

— Про какую Лебедеву? — удивился чекист. — Это та, что с Вьюгиным? А что ее убийство обсуждать, если оно давно раскрыто?

— Лаптев считает иначе, — усмехнулся Николаенко. — Что ты там Журбиной наплел о следах пороха на кителе Вьюгина?

— Я не наплел, я и вам могу это повторить…

— Стоп! — оборвал нас контрразведчик. — Вы не собрались ли диспутировать о преступлении, которое списано в архив? Вдвоем останетесь, поговорите на эту тему, а я не собираюсь тут всякую чушь выслушивать. Меня Журбина интересует. Она не говорила тебе, что желает переехать в другой город?

— Клянусь комсомольским билетом, о том, что она исчезла, я слышу от вас в первый раз. Я еще раз повторюсь, что у меня с Журбиной шапочное знакомство. Я не друг ей, чтобы она меня посвящала в свои планы. Вы сами подумайте, сколько Журбиной лет и сколько мне. Что между нами может быть общего?

— Однако зачем-то ты к ней приехал? — наседал чекист.

— На похоронах Вьюгина Журбина пригласила меня в дом отдыха поговорить об одном серьезном деле. Я приехал. Валентина Павловна мне рассказала, что Лена Лебедева, когда работала у нее в «Изумрудном лесу», украла деньги. Год назад украла, не меньше. Я посоветовал ей обратиться с заявлением в отдел милиции по месту кражи. И еще. Я сказал Журбиной, что дело дохлое, никто эту кражу расследовать не будет, так как подозреваемая мертва. Вот и весь разговор.

— Востриков дал показания, что ты с Журбиной и на другие темы говорил.

— Кто такой Востриков?

— Валерий Викторович, — уточнил Николаенко. — Плешивый такой тип, с животом. Он у Журбиной в холуях ходил: и личным шофером был, и мальчиком на побегушках.

— А, это тот мужик, которого она Валериком называла? — «догадался» я. — Сделайте мне с этим Востриковым очную ставку, пусть напомнит, о чем я еще с Журбиной говорил.

— И все-таки! Андрей Николаевич, надо вспомнить содержание вашего разговора с Журбиной. Я не буду от вас скрывать, у органов государственной безопасности накопилось к гражданке Журбиной много вопросов, но допросить мы ее никак не можем, потому что она исчезла в неизвестном направлении. Давайте вернемся к прошлой субботе. Что вам рассказывала Журбина?

— Я, честно говоря, не думаю, что смогу вам помочь в розыске Валентины Павловны, но наш разговор передам максимально дословно. Журбина мне говорит, что с годами у семейных пар начинаются проблемы в интимной жизни, и они начинают экспериментировать и пускаются во все тяжкие…

— Стоп! — вновь прервал меня контрразведчик. — Ты что, хочешь сказать, что шестидесятилетняя старуха стала с тобой «сальные» разговоры вести?

— Ей не шестьдесят лет, а пятьдесят шесть, — возразил я.

— Откуда ты знаешь, сколько ей лет? — вмешался Николаенко. Он хотел поймать меня на неточностях, на мелочах и выставить перед чекистом лгуном.

— Журбина сама сказала, сколько ей лет. Она мне говорит: «Я женщина еще ничего! Посмотри, какие у меня ноги ровные, как у молодухи». А потом она намекает мне, что, мол, отошлем Валерика, сами поднимемся наверх и расслабимся по полной программе.

— Журбина совращала тебя? — засомневался Николаенко.

— Ну да, а что такого? Она же женщина. Вдова.

Контрразведчик нехорошо ухмыльнулся.

— Я вижу, Евгений Николаевич, в вашем подразделении работа с молодыми специалистами находится в полном запустении. Это надо додуматься, такую чушь нести! Журбина ему в матери годится, а он о ее ногах рассуждает!

— Я только начал руководить Заводским отделом, — стал оправдываться Николаенко. — Дайте время, я наведу здесь порядок.

— Подведем итог. — Чекист отбил кончиками пальцев дробь по столу, откинулся на спинку стула. — Краткое содержание вашей беседы.

— Я приехал. Журбина была в беседке. Мы поговорили об убийстве Лебедевой, о совершенной ею краже, о белках, о хамелеонах, о мимикрии. Потом мы вернулись в дом отдыха, выпили. Журбина стала рассказывать о своей юности, о том, какой разврат был у них в студенческом общежитии. Потом она перешла на тему половых проблем у людей старшего возраста и стала мне намекать, что нам надо остаться вдвоем. Потом пришел какой-то мужик и предложил нас довезти до города. Я не хотел оставаться с пьяной Журбиной один на один и первым вышел к машине. На этом все. После субботы я Валентину Павловну не видел, ничего о ней не слышал и где она может находиться — не знаю.

— Андрей Николаевич, — контрразведчик достал сигареты, что означало окончание беседы, — я думаю, что не надо лишний раз вам повторять, к чему может привести утаивание сведений от органов государственной безопасности? Вы все нам рассказали? Тогда я вас не задерживаю.

Я встал, пошел к двери.

— Вот телефон, — на выходе остановил меня чекист. — Если Журбина объявится, немедленно позвони. Если хоть что-то узнаешь о ней, звони в любое время дня и ночи.

— Могу я узнать, что она сделала? — Я вернулся, забрал листочек с телефонным номером.

— Ничего не сделала. — Комитетчик чиркнул спичкой, закурил. — О нашем разговоре никому ни слова. Если проболтаешься, пеняй на себя. Мы, чекисты, болтунам быстро язык укорачиваем.

«Ну и дела! — подумал я, выйдя от начальника РОВД. — Валерик-то, оказывается, на Журбину какие-то показания дал, но про мою квартиру ни словом не обмолвился. Интересно, что натворила Валентина Павловна? Жива ли она? Куда она могла исчезнуть? И почему ее разыскивает КГБ, а не милиция?»

Внезапно меня озарило. Все события взаимосвязаны: смерть председателя облсовпрофа, исчезновение Журбиной, отказ в предоставлении мне квартиры и допрос Валерика. Все это — звенья одной цепи. Только не понять, где у нее начало и куда она ведет.

«Ай да синусоида! — восхитился я. — Как она коварно изогнулась, что всех по голове огрела: и меня, и Журбину, и белку в доме отдыха. Останется теперь белочка без орешков, некому ее будет подкармливать».

Вернувшись в кабинет, я дождался, пока все инспекторы разойдутся по своим делам. Фотографию из тетради Лебедевой, которую до этого хранил в секретном оперативном деле, я сунул в старую методичку по осмотру места происшествия и перепрятал под сейф. Был риск, что бегающая по ночам в нашем кабинете мышь обгрызет брошюру и попортит фотографию, но другого места для ее хранения я придумать не смог. Домой же ее не понесешь! Не ровен час, опять нагрянут с обыском.

Возвращаясь с работы домой, я в первый раз в жизни подумал: «А нет ли за мной слежки? Вдруг кагэбэшники решили перестраховаться и проверить, не имею ли я тайных контактов с Журбиной?»

От мысли, что кто-то идет за мной по пятам, мне стало как-то не по себе. По дороге к общежитию я несколько раз останавливался, прикуривал, повернувшись назад, но ничего подозрительного не заметил.

«Да на кой черт я им сдался! — решил я, открывая дверь своей комнаты. — Журбина если еще живая, то наверняка спряталась так, что ее теперь никто не найдет. Жалко, конечно, что с квартирой пролетел, да ничего не поделать! Падение синусоиды надо мужественно переносить. Она, коварная, малодушных не любит».

Я перешагнул через порог и остановился. На полу моей комнаты лежал свернутый вдвое листок, который кто-то сегодня днем подсунул мне под дверь.

«Рановато что-то я расслабился. Если это не любовная записка, то дело принимает скверный оборот».

Я развернул послание. На одной половинке листа была нарисована белка с орешком, на другой — печатными буквами был написан текст: «Ты еще не научился предавать друзей? Мне нужна твоя помощь. Муся». Далее был написан адрес общежития в дебрях Кировского района.

Глава 26 Побег

Утром в субботу в общежитии царила тишина: народ отсыпался после бурной пятницы. Не встретив никого ни в коридоре, ни на лестнице, я спустился на первый этаж. Вахтерша на проходной дремала.

«Неплохое начало!» — подумал я, сворачивая на дорогу в промзону.

Пройдя вдоль высоких бетонных заборов хлебокомбината, винзавода и промтоварной базы, я убедился, что слежки за мной нет. С чего я вообще решил, что она должна быть? Если за каждым знакомым Журбиной пускать наружное наблюдение, то никаких шпиков не напасешься. Не нужен я никому — и это радует.

У общежития, адрес которого был указан в записке, я осмотрелся. Ничего подозрительного. Хотя кто сказал, что шпионы должны стоять на каждом углу? Вполне возможно, наблюдатель прячется в соседней пятиэтажке и уже сейчас шепчет в рацию: «Объект появился, группам захвата объявляется полная готовность!»

Валентина Павловна скрывалась от органов госбезопасности в комнате на втором этаже. Я постучал в разболтанную дверь. Тишина. Постучал еще раз. В комнате послышались осторожные шаги. Кто-то подошел к двери и прильнул ухом к щели в косяке.

«Если меня там ждет засада, то все, конец — из милиции выгонят с позором, а если захотят, то осудят по уголовной статье. По какой? Был бы человек, статья всегда найдется! Укрывательство преступлений или недонесение».

— Муся, открой! — вполголоса велел я.

Замок щелкнул. Вместо Журбиной на пороге стояла незнакомая пожилая женщина.

— Заходи! — сказала она голосом Валентины Павловны.

Перейдя на нелегальное положение, Журбина изменила внешность: сиреневые волосы перекрасила в темно-русый цвет, состригла пышные кудри, на подбородок приляпала крупную бородавку с торчащими во все стороны волосками. Эта бородавка сбивала с толку, отвлекала на себя внимание. Посмотришь на женщину с такой блямбой на лице и ничего, кроме нее, не запомнишь: ни цвета глаз, ни формы губ. Безобразная бородавка на подбородке — прекрасное подспорье для начинающего подпольщика.

Одета Валентина Павловна была неброско, на руках никаких украшений, в ушах вместо золотых сережек дешевенькая бижутерия.

— Садись. — Журбина указала на металлическую кровать, заправленную грубым солдатским одеялом. Никакой другой мебели в комнате не было. В углу стояли два объемистых чемодана и пухлая спортивная сумка с надписью «Москва. Олимпиада-80».

— Валентина Павловна, вы собираетесь в турне по ленинским местам? — кивнув на сумку, спросил я.

— Прекрати! Мне и так тошно, что волком выть охота.

— Валентина Павловна, меня вчера допрашивали ваши «друзья» из КГБ. Они предупредили, что если я встречусь с вами и не донесу об этом, то снимут с меня голову. Я крупно рискую, Валентина Павловна, и мне хотелось бы знать, ради чего и из-за чего.

— Не ты ли мне говорил: «Я — враг условностей, я друзей не предаю!» — а теперь условия ставишь? Что тогда стоят твои слова?

— Я, Валентина Павловна, от своих слов не отрекаюсь, но наша дружба была взаимной: мне в качестве ее залога полагалась квартира. Вместо жилья я получил кукиш и теперь хочу узнать, что произошло.

— То и произошло, что все полетело псу под хвост! Как только Володя Маслов разбился, от меня отвернулась ровно половина моих знакомых, когда стало известно, что меня ищут кагэбэшники, вторая половина спряталась в кусты.

— Так все дело в Маслове? Странно. Вы официально на пенсии и не имеете никакого отношения к облсовпрофу…

— Это я сейчас на пенсии, а когда мы начали строительство дома отдыха, я была у Маслова правой рукой. Это я подписывала смету на строительство, и теперь с меня могут спросить за растрату и хищения. После смерти Маслова кто-то должен ответить за весь бардак в облсовпрофе. Я — самая подходящая кандидатура.

— О каком доме отдыха вы говорите, об «Изумрудном лесе»?

— «Изумрудный лес» построили до меня. — Журбина села на кровать, сетка под ней прогнулась чуть ли не до самого пола. — Хоть там я не засветилась!

В ее голосе я уловил нотки отчаяния. Что говорить, положение у нее незавидное: из шикарных апартаментов в «Журавлях» — да в какую-то конуру без мебели!

«Успею, успею я узнать, что случилось. Если Журбину еще не выследили, то времени у нас полным-полно. Рискованно, конечно, с ней сидеть. Зато интересно».

— Валентина Павловна, вы ели сегодня? — спросил я. — Здесь даже чайника нет. Может, мне сбегать в магазин?

— Не надо никуда ходить. Мне второй день кусок хлеба в горло не лезет. Я сегодня всю ночь не спала, все к шагам в коридоре прислушивалась.

— Как вы передали мне записку?

— Знаешь поговорку: «Если хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам»?

— Обалдеть! Вас никто не остановил на проходной?

— В моем возрасте обычно спрашивают: «Как здоровье?», а не к кому пошел. Твой адрес мне подсказал верный человек, остальное — дело техники.

— Где Валерик? Он с нами или перешел на сторону врага?

— Валерик — гнида. Он в тину ушел и думает там отсидеться. Пускай сидит, бог ему судья. Вот так, Андрюша, приближать к себе людей: Лебедева шантажировала меня, а Валерик сбежал при первых раскатах грома. Тварь неблагодарная. Когда я встретила его, он был законченным пьяницей, мочился в штаны, спал под забором. Я отмыла его, одела, обула, и вот он как отплатил мне за все добро! Вспомнил, мать его, что он до сих пор с бывшей женой официально не разведен, и вернулся к ней.

— Он знает, где вы сейчас находитесь?

— Нет. Об этой норе знаешь только ты и еще один человек. Скажу прямо — мой бывший любовник.

— Не Николаенко ли? — с вызовом спросил я.

— Нет, конечно. Жене я давно не доверяю. Не удивлюсь, если он сейчас в первых рядах тех, кто ищет меня.

— Валентина Павловна, давайте сделаем так: вы расскажете мне все по порядку, а я подумаю, чем смогу помочь вам.

Я опрокинул один из чемоданов, сел на него, откинулся на стену, закурил. Журбина вздохнула, посмотрела в окно, попросила у меня сигарету.

— Не знал, что вы курите, — сказал я.

— Я бы и выпила, да не хочу трезвость ума терять. — Она затянулась сигаретой, сбросила пепел на пол. Надолго оставаться в этом жилище Валентина Павловна явно не собиралась.

— Что же, слушай! Много-много лет назад я и Маслов работали вместе. Если тебе станут говорить, что я была его любовницей, то знай — это правда. Мой муж был пьяницей и «домашним боксером», мне от него не раз ни за что ни про что прилетало, а Маслов видел во мне красивую умную женщину. Володя был моей отдушиной в жизни. Временами мне казалось, что я люблю его, но он был женат и разводиться не собирался. Маслов из заводского профкома перевел меня в облсовпроф — это ему я обязана всем, чего добилась в жизни. Потом наши отношения из любовных перешли в дружеские. У Маслова появилась новая пассия, лет на пятнадцать моложе его, а мне стал оказывать знаки внимания Николаенко. В 1971 году мой муж застрелился, и я стала свободной женщиной… Что-то я не о том тебе говорю.

— О том, о том! Мне, как пастору в церкви, все можно рассказывать.

— У Маслова, чтобы ты знал, были сильные связи в Москве. Его родной брат был другом министра МВД Щелокова, лично знал дочь Брежнева Галину. Пока Леонид Ильич был у власти, Володя Маслов мог ничего не бояться. Это нас всех и подвело. Задумал Маслов построить областной дом отдыха на берегу озера Иссык-Куль. Вначале хотел возвести санаторий в Сочи, но там все побережье уже расписано на сто лет вперед, вот он и обратил внимание на Киргизию. Природа там — закачаешься! Горы, воздух такой густой, что его ножом резать можно. Фрукты свежие чуть ли не круглый год, а стоят сущие копейки. Словом, там райское место. К тому же уединенное. Это не «Изумрудный лес», это качественно другой отдых.

— В «Изумрудном лесу» вы отплясывали день-два, а на берегу Иссык-Куля можно было с любовницей три недели отдыхать. Я тему понял.

— Маслов и я съездили в Киргизию, осмотрели предлагаемое место и заключили с одной московской организацией договор на строительство. За пять лет там построили только остов здания, а денег израсходовали в три раза больше, чем предполагала первоначальная смета. Все, сволочи, разворовали! Сколько мы на них заявлений в прокуратуру подавали — ничего не помогло! Да и черт бы с ним, списали бы мы все издержки, и было бы все шито-крыто, да Брежнев помер! Андропов как стал Генеральным секретарем, так первым делом вашего министра выгнал и начал всех его друзей-приятелей шерстить. Брат Маслова ушел на пенсию, но у самого Володи позиции еще сильные были. Наш обком партии за него горой стоял, и в Москве связи остались. Пока он был у власти, мне бояться было нечего.

— А «Изумрудный лес»? Я же говорил вам, Валентина Павловна, что за создание нелегальной организации вас никто по головке не погладит.

— Про какую организацию ты говоришь? У нас что, членские билеты были? Собирались люди на вечеринку, веселились, кто как мог. В чем тут крамола? Не с теми женами отплясывали? Так это не преступление. Деньги мы с них собирали? А что, я должна была их за свой счет кормить-поить? Ты когда с дружками на водку скидываешься, то это не преступление? А почему у нас должно быть наоборот? Икра и балычок денег стоят. Никакой бухгалтерии мы не вели, так что со стороны БХСС к нам не подкопаешься.

— Тетрадь с записями не в счет?

— Записи в тетрадке, без показаний участников мероприятий — это бред сивой кобылы, каракули психбольного на подоконнике. Нет показаний — нет доказательств.

— Понятно. Без фотографии записи ценности не имеют, а фотографию я уничтожил.

— Про «Изумрудный лес» я даже не беспокоюсь, тем более что все мероприятия мы там уже давно свернули. А вот за дом отдыха на Иссык-Куле с меня спросят. Решение о финансировании принимали три человека — два умерли, осталась я.

— Как-то быстро события завертелись. Не успели Маслова похоронить, как уже за его окружение взялись.

— Они еще полгода назад к Маслову заместителем бывшего чекиста поставили. Он все рыл, рыл, да подходящего момента не было. Теперь наступил. Теперь головы полетят. Моя должна быть первой.

— Почему этим делом КГБ занимается? Хищения, приписки — это же милицейская статья, наша подследственность.

— Комитетчики под обком партии яму копают, облсофпроф — это только начало. Андропов, как говорят, решил всю брежневскую гвардию под корень извести и везде своих людей расставить. Большая политика! В ней все средства хороши.

— В целом обстановка понятна. Куда вы теперь?

— К знакомым в Ташкент. Там хорошо прятаться — от любого мента можно трешкой откупиться. У них, в Средней Азии, советская власть — понятие условное. Как правили баи да беки, так все и осталось, только теперь местные царьки с партбилетами в кармане ходят.

— Теперь давайте пройдемся по лицам.

— Андрюша, ты таким тоном со мной разговариваешь, как будто допрашиваешь меня!

— Валентина Павловна, давайте отбросим условности! При чем здесь мой тон? Я хочу до конца разобраться в сложившейся вокруг ситуации. Вокруг меня происходят некие события, и я хочу быть готовым к любому повороту пьесы. Начнем с Николаенко. Какого черта он так психанул, когда увидел доллары? Вы ему что, долю обещали?

— Половину, если успеет их первым найти.

— То-то у него был вид обворованного человека.

— У тебя в начале нашего разговора такой же вид был. Ты же хотел мне высказать претензии за квартиру, так ведь? А высказывать-то, Андрюша, нечего! У тебя ничего не украли — у тебя просто ничего не было. В материальном плане ты не пострадал, имущества своего не лишился.

— Я опозорился перед всеми знакомыми! Вчера я был перспективным женихом, а сегодня остался на бобах. Вчера мне все девушки улыбки дарили, а сегодня как узнают правду, так станут избегать меня.

— Нужны ли такие девушки, которые только из-за квартиры с тобой хотят дело иметь! Я с моим первым мужем до рождения дочери в коммуналке ютилась и была счастлива. Какие твои годы, заработаешь еще на квартиру. Встретишь девушку, которая с тобой на край света пойдет, и поймешь, что не в квартире счастье.

— Меня одного из очереди выкинули или всех, кто был связан с Масловым?

— Маслов сам не принимал решение о предоставлении жилья, у него и полномочий-то таких не было. Володя позвонил в горисполком, попросил помочь хорошему человеку, молодому специалисту… Теперь твою очередь отдадут другому «хорошему человеку, молодому специалисту». В горисполкоме своих блатных хватает.

— С квартирой — проехали. Вернемся к Николаенко. Он что, действительно не боится, что его участие в вечеринках в «Изумрудном лесу» вылезет наружу? У нас консервативная организация, скакать в голом виде не приветствуется.

— Кто на него донесет, ты, что ли? А чем докажешь? Перестань вспоминать «Изумрудный лес»! В конце концов, тебя-то там не было.

— Поговорим о Валерике. Насколько он опасен?

— Веришь, пока он пил, его жена ничего слышать о нем не хотела. А как только он приподнялся, так она стала звать его назад, мол, бросай эту старуху и возвращайся домой, к детям. Андрюша, это она меня старухой обзывает! Самой пятый десяток лет, двое детей, живот ниже колен висит — а меня помоями поливает. Хрен с ней! Ушел к ней Валерик, значит, так было надо. Лучше уж одной остаться, чем с ненадежным другом.

— Он дал показания о нашем разговоре.

— Валерик ничего существенного рассказать не может. Об Иссык-Куле он ничего не знает, а на «Изумрудный лес» мне плевать.

— Он что-нибудь знает о ваших планах?

— Ничего. Ты знаешь, как мы расстались? Он оставил мне записку: «Прости, что так получилось. Я возвращаюсь к Маше». Он к Маше, а я недолго думая сгреблась — и сюда. Почти все вещи пришлось оставить. Квартиру, квартиру я бросаю! Машину. Два вклада в Сбербанке. Господи, на что жить на чужбине?

— Кто любовник у Дарьи Вьюгиной?

— Чего ты к ней прицепился? У Дашки и так вся судьба изломана.

— Валентина Павловна, она интригует, сети плетет, и я хочу знать о ней как можно больше.

— Даша встречается со своим бывшим врачом. Он ее от бесплодия лечил. Вьюгин прекрасно знал об их отношениях, да ему не до жены было, он от Лены с ума сходил.

Журбина встала, потянулась.

— Одно жалко: кто теперь моих белок кормить будет? Белки, Андрюша, самые удивительные существа на свете. Ты знаешь, что дикую белку невозможно накормить? Сколько бы ты ни давал ей орешков, она все унесет. Съест самую малость, а остальные спрячет на «черный день». С людьми то же самое — сколько бы ни было у человека денег, он никогда не скажет: «Все, хватит! Эти сто рублей лишние». Ты купишь мне билет до Ташкента?

— Нет. Вокзал может быть под наблюдением, и вам, даже в таком виде, я бы не советовал там появляться. Из города надо выезжать на электричке и без багажа. Я предлагаю такой план. Сегодня я с вашими чемоданами уеду на станцию Дюдюево, багаж оставлю в камере хранения, а сам вернусь и куплю для вас билет на электричку. Завтра я на пригородном автобусе первым уеду в Дюдюево, встречу вас на перроне и передам багаж. На электричке вы доберетесь до Новосибирска и там возьмете билет до Ташкента. Новосибирск — крупный узловой центр, там огромный пассажиропоток. Никто вас там не вычислит.

— Тебе рублей сто на поездки хватит?

— Хватит, даже еще останется. Но…

Я поднялся с чемодана, потряс затекшими ногами.

— Что еще за «но»? — недовольно спросила Журбина.

— Багаж надо уменьшить до двух мест. Один чемодан лишний. Выбросьте все зимние вещи, на кой черт они вам в Ташкенте?

— Оцени как профессионал. — Валентина Павловна протянула мне новенький паспорт.

Я раскрыл его. Паспорт был выписан на имя Жердевой Валентины Петровны, 1928 года рождения. Следов переклейки фотографии, подчисток и исправлений я в нем не нашел. Штампы прописки-выписки были в порядке.

— Этот документ подозрительно новый. Его надо оставить на солнце на денек-другой да потаскать в кармане, чтобы слегка обтрепался. Кстати, вы в чем собираетесь ехать? Надо надеть что-нибудь затрапезное, какой-нибудь поношенный плащ, на голову берет.

— Ненавижу беретки! Их только старухи носят. Лучше платочек надену.

— Никаких платочков! Берет в стиле «прощай, молодость!» — самое то. Валентина Павловна, готовьте багаж. Все лишнее — за борт!

— У меня норковая шапка практически новая. Себе не заберешь?

— Шапка какая, женская? Придется выбросить. Вот кто-то подивится, когда найдет! А это что, финские зимние сапоги? В Ташкенте в меховой обуви не ходят, придется оставить. Жаль, у меня нет девушки, она бы от таких сапог была бы в восторге.

— Матери своей отдать не хочешь?

— С родней лучше не связываться, не так поймут. Валентина Павловна, зачем вам с собой две теплых кофты? Одной хватит. Старую оставьте, а новую я выброшу. Это что за бумаги?

— Это моя страховка на случай ареста. Здесь документы по строительству дома отдыха в Киргизии.

— Думаете, поможет? Я бы выбросил. Новую жизнь надо начинать с чистого листа, зачем с собой всякий хлам через всю страну тащить?

— Тебя послушать, так я голая должна ехать. Все, забирай один чемодан и сумку. Остальное вечером выбросишь.

На другой день, в четыре часа дня, я едва успел забраться с багажом в электричку, как она тронулась. Пока электропоезд отъезжал от Дюдюево, я прошел в четвертый с головы состава вагон. Пассажиров было немного, основная масса уже сошла на ближайших к городу остановках. Журбина сидела одна. Свой новый облик она дополнила старомодными очками в толстой оправе.

— На следующей станции я выхожу. — Я пододвинул чемодан к ее ногам, сумку поставил у окна.

Валентина Павловна промолчала. За окном простирались бескрайние сибирские поля с березовыми перелесками. Скоро этот умиротворяющий пейзаж сменится тайгой, потом опять пойдут поля, потом — Новосибирск.

— Валентина Павловна, почему вы обратились за помощью именно ко мне? — подсев к Журбиной, спросил я.

— Ты еще молод, у тебя еще не выветрились юношеские понятия о порядочности и чести. С годами ты станешь осторожнее, лишний раз на рожон не полезешь, а пока ты способен на безрассудные поступки. Я лет тридцать назад такая же была. Потом успокоилась. Теперь ты ответь мне на вопрос: что ты делаешь в милиции? Ты похваляешься, что враг условностей, а в милиции одни условности на каждом шагу.

— В шестнадцать лет я твердо решил избавиться от родительской опеки и начать самостоятельную жизнь. Выбор у меня был невелик: или поступать в военное училище, или пойти в школу милиции. Всю жизнь ходить в сапогах как-то не улыбалось, и я поехал в Омск, отучился, пошел работать и понял, что не ошибся в выборе профессии. В милиции, как ни странно звучит, я могу быть самим собой. Для политотдела у меня есть мимикрия, а в частной жизни ко мне в душу никто не лезет.

— Возьми. — Она протянула мне три свернутых зеленых полтинника. — Купишь что-нибудь на память обо мне.

Электричка стала замедлять ход. Я попрощался с Журбиной и вернулся в город.

Я думаю, что Валентина Павловна не пропадет ни в Ташкенте, ни в Москве, ни в Ленинграде — она не та женщина, чтобы сломаться под ударами судьбы.

Глава 27 По следам отыгранной пьесы

В понедельник меня вызвал к себе Николаенко. Он уже освоился в кабинете Вьюгина, обвыкся в новой должности, поменял кое-какую мебель, снял со стены залитый кровью портрет Дзержинского.

— Лаптев, — без лишних вступлений начал он, — где фотография с голой Лебедевой?

— В первый раз слышу про такую фотографию, — недоуменно пожал плечами я.

— Лаптев, мне лично Востриков рассказал, что ты и Журбина обсуждали фотографию с обнаженной Лебедевой. Если ты будешь запираться, то я вам устрою очную ставку. Ты этого хочешь?

— Товарищ полковник, что вы меня пугаете каким-то Востриковым-Костриковым? Он вам одно говорит, я — другое. Хотите — делайте очную ставку, только не забудьте на нее пригласить представителя КГБ. Я ему расскажу кое-что забавное про эту фотографию.

— Чего-чего? — Николаенко угрожающе приподнялся со своего места. — Что ты расскажешь?

— Ровно то, что мне рассказала Валентина Павловна Журбина. По ее словам, рядом с Лебедевой в фате стояли вы, товарищ полковник. И одежды на вас никакой не было!

— Да кто тебе поверит, молокосос! Чем ты докажешь, что я там был?

— Ничего никому доказывать не надо, так поверят. Вот если бы я сказал, что вы, товарищ полковник, на субботнике несли самое большое бревно, то мне бы никто не поверил, все решили бы, что я перед начальством выслуживаюсь. А если я скажу, что вы на этом субботнике напились пьяным и спали в куче мусора, то мне охотно поверят. Такова природа человеческая — думать о ближнем плохо.

Николаенко покраснел, затрясся от ярости.

— Пошел вон, щенок! — завопил он. — Встретимся в другом месте и при других обстоятельствах!

После разговора с Николаенко я окончательно почувствовал, что пока не распутаю все петли и силки вокруг убийства Лебедевой, мне постоянно придется сталкиваться с интригами вокруг ее прошлого. Пришла пора свести все факты вместе и сделать соответствующие выводы.

Моя версия происшедшего: ребенок, квартира, перспективы.

Итак, Дарья Вьюгина решила избавиться от мужа и начать новую жизнь. Подтолкнула ее к этому решению беременность Лебедевой. Узнав, что станет отцом, Сергей Сергеевич изменился: он уже мысленно попрощался с бесплодной Дарьей, создал новую семью и стал примерным отцом. Он уже видел в сладких грезах, как учит сына стрелять из лука в цель, он уже стоял в очереди в детском магазине за дефицитной кукольной коляской. Он уже стал для Дарьи чужим и опасным человеком. Женившись на Лебедевой, Вьюгин потребует разменять жилплощадь или, того хуже, по суду выселит ее в комнату в коммуналке. Еще не родившийся ребенок стал для Дарьи Георгиевны злейшим врагом. И врагов этих в перспективе было бесконечно много: если у Сергея Сергеевича не сложится жизнь с Лебедевой, то он, вкусивший радость ожидания отцовства, с легкостью найдет себе другую женщину, способную родить ему наследника. Перспективы у Дарьи Георгиевны рисовались самые мрачные, и она решила радикальным методом разрубить гордиев узел. Безнаказанно убить Сергея Сергеевича она не могла, поэтому решила сфальсифицировать доказательства и посадить его за убийство Лебедевой, а заодно отомстить сопернице, легко и непринужденно разбившей ей личную жизнь.

Задумав убить Лебедеву, Дарья Георгиевна взяла за образец ликвидацию Ивана Журбина в 1971 году. Сергей Сергеевич наверняка неоднократно рассказывал жене свою версию событий, произошедших в квартире Журбиных. В пьесе «Лабуда» решающую роль сыграла собака. Ничего подобного Вьюгина повторить не могла, и тогда она ввела в действие фотографию, на которой главными действующими лицами должны были выступить Николаенко и второй мужчина. Ситуация в случае обнаружения фотографии на месте происшествия развивалась бы по канонам «Лабуды» — все внимание на себя оттянул бы голый полковник. Следствие приняло бы любые доказательства вины Вьюгина, лишь бы побыстрее закончить уголовное дело и не дать уйти в массы рассказам о позорной фотографии. Кроме того, все в милиции знали, что Вьюгин и Николаенко — скрытые враги. На фотографии голая Лебедева стоит с Николаенко, так что Вьюгину теоретически было от чего психануть: «Так ты с моим врагом раньше терлась!»

Обосновав мотивировочную основу предстоящего убийства, Дарья Георгиевна занялась практической частью. Будущее орудие убийства хранилось у нее дома. Оставалось выбрать время убийства и, самое главное, просчитать свой путь к отступлению. Самый лучший день для совершения преступления — это Первое мая. Все взрослые жильцы подъезда, где временно проживала Лебедева, будут на демонстрации. Школьники старших классов — там же. Примерно с половины восьмого утра и до часу дня в подъезде движения не будет. Ерохина, коллега по работе Вьюгиной, также будет Первого мая шествовать в праздничной колонне, а квартира ее будет стоять пустой.

В квартире Ерохиной вся суть, до которой я так долго не мог докопаться!

Первого мая Дарья Вьюгина, втайне от мужа взяв пистолет, идет на место сбора работников облсовпрофа, общается там с коллегами и незаметно отходит в сторону. Как только колонна демонстрантов начинает двигаться к площади, Вьюгина вольна в своих действиях. Ее отсутствия в колонне никто не заметит.

С уличного телефона-автомата Вьюгина звонит мужу на работу и от имени Лебедевой просит его приехать к ней домой для срочного разговора. По телефону голоса у Лебедевой и у Дарьи Георгиевны до того похожи, что когда Вьюгина позвонила мне, я в первую секунду чуть не выпалил: «Ленка, так ты живая?» Дарья Георгиевна могла сказать мужу всего одно предложение: «Сережа, срочно приезжай, нам надо поговорить». Сергей Сергеевич бы клюнул: вдруг его любимая передумала бежать за границу?

Дальше Вьюгина идет в подъезд, где живет Лебедева, вскрывает квартиру Ерохиной и встает у окна ждать мужа. Любопытные старухи наверняка видели Вьюгину, но она не зафиксировалась в их памяти. Обычная женщина вернулась к себе домой, что тут интересного? Другое дело Сергей Сергеевич с его барской походкой или бегающий взад-вперед посланец Журбиной. Потом у подъезда появились я, Мелкумян и старик с собакой. Каждый новый колоритный персонаж стирал образ Вьюгиной из памяти свидетелей.

Проследив, как муж вошел в подъезд, Дарья Георгиевна встала у дверей и ждала, когда он пойдет назад. Как только дверь наверху хлопнула, она вернулась к окну, проследила, как муж уходит, и поднялась к Лебедевой. Дверь в квартиру Ерохиной Дарья Георгиевна оставила незапертой, просто прикрыла ее, блокировав язычок замка специальной кнопкой.

Увидев Дарью Вьюгину с пистолетом в руках, Лебедева инстинктивно побежала в дальнюю комнату. Дарья Георгиевна первым выстрелом сбила ее с ног, вторым, в голову, добила. Картина получилась ужасная: Лебедева лишилась половины головы, вся квартира в крови, но это дело случая — войди пуля под другим углом, и у Лебедевой в черепе образовалась бы небольшая ровная дырочка, такая же, как у Сергея Сергеевича под портретом Дзержинского. Не обращая внимания на обезображенный труп, Дарья Георгиевна положила фотографию на видное место, спустилась на исходную позицию и стала ждать приезда милиции. Или просто выжидала время, тут как получится.

На вызов приехали я и Мелкумян. Мы поднялись на место происшествия, и я, не заметив телефона в квартире Лебедевой, отправил Мелкумяна докладывать обстановку. С окна на кухне Вьюгина видела суматоху, начавшуюся у подъезда. Самое время уходить. На одинокую женщину уже никто не станет обращать внимания.

Если с убийством Лебедевой все более-менее понятно, то как развивались события в семье Вьюгиных после Первого мая, я даже предположить не могу. В какое-то время Сергей Сергеевич был мрачен. Он, безусловно, понял, кто совершил преступление, но выдавать жену не спешил. Незадолго до самоубийства Вьюгин повеселел, наверное, нашел выход из сложившейся ситуации. Потом обстоятельства вновь изменились, и Вьюгин застрелился. Я нисколько не сомневаюсь, что к самоубийству его подтолкнула Дарья Георгиевна. Например, она могла той роковой ночью позвонить мужу и сказать: «У тебя в автомобиле нашли патроны от «ТТ». Но это еще не все. Я дала показания, что ты мне рассказал, как убивал Лебедеву». После этого у Сергея Сергеевича было два пути: бежать и жить всю оставшуюся жизнь на нелегальном положении или идти в зону лет на десять. Он выбрал третий путь.

Мне оставалось проверить одну догадку. Если мои рассуждения верны, то пистолет и сейчас хранится в квартире Ерохиной. Уходить с ним с места преступления Дарья Георгиевна бы не рискнула. Она вытащила из обоймы три патрона, а сам ствол оставила на месте.

В пятницу утром я, пользуясь свободой, предоставленной Литвиненко, уже в который раз поехал к дому, где закончила свой земной путь Елена Лебедева. Из уличного телефона-автомата я позвонил в облсовпроф, убедился, что Ерохина на работе.

«Действую в одно касание, — решил я. — Если пистолета там нет, то ухожу и по квартире не рыскаю».

Обычной вилкой я отжал язычок английского замка, вошел в крохотную прихожую, отдышался. Я все-таки не опытный вор-домушник, в чужую квартиру незаконно проникаю в первый раз в жизни. Как только дрожь в руках прекратилась, я прошел на кухню, вынул из электрической печки ящик для овощей. Пистолет лежал под ним. Он мог бы лежать там еще много лет, пока Ерохина не начала бы ремонт на кухне.

«И Солодов, и Дарья Вьюгина, и еще многие тысячи граждан в нашей стране поступают по одной схеме: все самое ценное хранят под печкой, деньги на покупку обновок засовывают в стопки постельного белья, мелкую заначку от супруга делают в книгах».

Я сделал шаг с кухни, но остановился и подумал, не написать ли мне на стене: «Надя, смени замок!» Нет, не стоит. Ерохина о происшествии расскажет всем на работе, и слухи дойдут до Вьюгиной.

Беспрепятственно я покинул подъезд Лебедевой и позвонил Дарье Георгиевне.

— У меня есть неопровержимая информация о непричастности Сергея Сергеевича к убийству Лебедевой. Давайте часов в семь я к вам подъеду и все расскажу.

Глава 28 Расплата

По дороге к Вьюгиной я вышел из троллейбуса на две остановки раньше. Остаток пути я решил пройтись пешком. Мне легче думается во время ходьбы по городу.

«Разум и логика подсказывают мне, что не надо встречаться с Дарьей Георгиевной. Наше рандеву ни к чему хорошему не приведет. Это будет встреча для достижения неизвестно какого результата. По сути дела, что я хочу от нее? Чтобы она призналась в убийстве Лебедевой? К примеру, сознается. Что дальше? Доказательств ее вины — никаких. Если бы на пистолете оставались ее отпечатки пальцев — тогда да, тогда другое дело, а так — у меня в наличии только одни предположения и уверенность в невиновности Сергея Сергеевича.

С другой стороны, а зачем мне ее признание? Удовлетворить свои амбиции, почувствовать себя талантливым сыщиком или отомстить за Лебедеву и Вьюгина? Нет, мотив мести сразу же отпадает. Тщеславные побуждения — тоже.

Меня влечет к Дарье Георгиевне желание ткнуть эту стерву носом в доказательства и сказать: «Ты думала, что можешь провернуть «идеальное» убийство и выйти сухой из воды? Ошибаешься! Всегда найдется тот, кто распутает самый хитроумный клубок». И еще, что немаловажно: Дарья Вьюгина знает, что я не верю в официальную версию убийства Лебедевой. Если я не прекращу свои поиски, то рано или поздно выйду на настоящего убийцу. Для душевного спокойствия Дарье Георгиевне надо бы избавиться от меня. Пойдет ли она на новое убийство? Легко! Какая разница, сколько человек убрать со своего пути, если первый шаг уже сделан? В первый раз стрелять в живого человека страшно, потом легче. Не будем тянуть с развязкой. Я помогу Дарье Вьюгиной принять решение: сам пойду к ней на расправу, а там — как получится».

Я проверил пистолет за поясом. «ТТ» — грозное оружие. Его создавали для командиров Красной армии, то есть для стрельбы в полевых условиях. У «ТТ» мощный патрон и очень высокая пробивная способность пули. Говорят, что у него сильная отдача. Не знаю, я из «ТТ» ни разу не стрелял.

«У Вьюгиной в квартире может быть ее сообщник — любовник, о котором я ничего не знаю. Если он на месте, то нам придется познакомиться».

Я подошел к знакомой девятиэтажке. На углу дома висел телефон-автомат. Есть еще возможность бросить в щелку две копейки и отказаться от встречи. Но тогда я перестану сам себя уважать. Я должен довести начатое дело до конца. Надо только все спокойно взвесить.

«Мой вес 75 килограмм, у меня нет ни капли жира. У меня натренированное тело и хорошо поставленный удар правой. Я владею, в рамках школьного курса, навыками рукопашного боя. Я хорошо стреляю из пистолета. Для сообщника Вьюгиной, если он решится на меня напасть, я буду твердым орешком. Не разгрызет.

Но я не собираюсь устраивать у Вьюгиной ни кулачные бои, ни перестрелку. Я просто хочу размазать ее по стенам силой разума и логики, а не оружия. Кстати, об оружии: у Сергея Сергеевича хранилось дома импортное охотничье ружье. При моделировании ситуации надо иметь его в виду.

Мой главный козырь — никто не знает, каким образом я заполучил пистолет, из которого было совершено убийство Лебедевой. Это раз. На Первое мая я имею железобетонное алиби: меня половина областного УВД видела. Это два. Если я сейчас убью из пистолета Дарью Георгиевну, то искать будут не меня, а того, кто раньше совершил убийство Лебедевой. Любая криминалистическая экспертиза установит, что Лебедеву и Вьюгину застрелили из одного и того же пистолета. По версии следствия, Лебедеву убил Вьюгин. Теперь пусть голову поломают, каким образом он мог восстать из могилы и убить свою жену».

Я поднялся на площадку к Вьюгиной, посмотрел на дверной звонок.

«Ну, вперед или назад? Спрятать голову в песок, как страус, или пойти в атаку? С чего начать разговор? О, я знаю, как его закончить: «Запомни, Даша, если еще когда-нибудь встретишься у меня на пути, я раздавлю тебя, как мерзкую жабу». Стоп! А жаба-то тут при чем? Жаба — полезное животное: она мух ест».

Я нажал на звонок. Было ровно семь часов вечера.

Дарья Георгиевна встретила меня все в том же халате с драконами.

— Проходите в зал, поговорим там, — сказала она.

Разуваясь, я обратил внимание на мужские туфли в прихожей. В прошлый раз их не было. Значит, сообщник Вьюгиной дома и, возможно, вооружен хозяйским ружьем. Что же, тем хуже для него! Мне отступать уже поздно.

В квартире Вьюгиных три комнаты. Первая, с входом непосредственно из прихожей, — самая маленькая. Обычно тут находится детская. Далее зал и смежная с ним большая комната — родительская спальня. Из спальни можно стрелять в зал прямой наводкой. Из маленькой комнаты выйти незаметно не получится. Если сообщник Вьюгиной прячется в квартире, то он находится в спальне.

Вьюгина жестом показала мне на диван, сама отошла к окну, встала у телевизора, скрестив руки на груди.

— Я не совсем поняла вас по телефону. Что вы хотели мне рассказать?

— Дарья Георгиевна, я нашел бесспорные доказательства невиновности вашего мужа. Я знаю, где хранится орудие преступления. Я вычислил, где сейчас лежит пистолет.

— Какой пистолет, — нахмурилась она, — из которого убили Лебедеву?

— Уточним: из которого вы, Дарья Георгиевна, убили Лебедеву.

— Что ты несешь, Андрей? Ты, часом, не пьян? — Ее «удивление» было совершенно неправдоподобно. Она просто тянула время.

— Пистолет сейчас находится в квартире гражданки Ерохиной, вашей коллеги по работе в облсовпрофе. После изъятия на этом стволе эксперты-криминалисты найдут отпечатки пальцев ваших рук, и тогда, Дарья Георгиевна, вы сядете на скамью подсудимых, а ваш супруг будет заочно оправдан.

— Ничего они не найдут, — цинично усмехнулась Вьюгина.

В спальне, за дверью, произошло какое-то шевеление. Сообщнику Вьюгиной не терпелось вступить в дело.

— Что же, разговор не удался. — Я поднялся с дивана. — Нам остается подождать, найдут на пистолете отпечатки пальцев или нет.

— Сядь, подожди! — велела она. Я вернулся на место. — Что ты хочешь от меня? Денег, драгоценностей? Что тебе надо за молчание?

— Ничего. Я просто хочу узнать, страшно тебе было сидеть в квартире Ерохиной или нет? А если бы Ерохина вернулась с демонстрации раньше, то ты бы и ее застрелила? А если бы тебе навстречу, когда ты спускалась из квартиры Лебедевой с пистолетом в руке, попался ребенок, тогда как? Завела бы его к Ерохиной и задушила, чтобы не было свидетелей? Вот это мне интересно, Дарья Георгиевна, а обо всем остальном я уже догадался.

Дверь в спальню распахнулась. На пороге стоял мужчина с ружьем в руках. Вьюгина истошно закричала: «Не надо!», — но было поздно — мужчина вскинул ружье к плечу. Он явно собирался пристрелить или меня, или Вьюгину.

Времени на раздумья не было. Я, не вставая с места, выхватил из-за пояса пистолет и дважды выстрелил в незнакомца. Первая пуля попала мужчине в грудь, развернула его в дверном проеме вокруг своей оси. Вторая пуля вошла ему в голову в районе уха. После первой пули его рука непроизвольно дернулась, пальцы сжались, и он произвел неприцельный выстрел из ружья в сторону балкона. Заряд, предназначавшийся мне, улетел в другую сторону.

Вся перестрелка заняла меньше двух секунд. Три выстрела практически слились в один.

Я вскочил с дивана и бросился к незнакомцу. Никогда прежде я не встречал этого мужчину. На вид ему было лет сорок. Слегка лысоват. Большой выпуклый лоб. Резко очерченный подбородок. Приметная внешность. Я бы запомнил его, если бы видел хоть раз в жизни.

Сообщник Вьюгиной был мертв. Кровь из его головы темной лужей только-только стала расползаться по полу.

«Если бы я не развернул его первой пулей, он бы успел выстрелить в меня, — осматривая тело, подумал я. — У меня классическая ситуация самообороны. Если сейчас нагрянет милиция, то ничего страшного. Я — оборонялся, незнакомец — нападал. Что дальше?»

Я обернулся. Дарья Вьюгина сидела у батареи, зажимая левой рукой шею. Между пальцев ее неудержимым ручьем текла кровь. Столько яркой алой крови может быть только при разрыве артерии.

— Помоги мне, — прохрипела Вьюгина, — вызови «Скорую»!

Я вышел на середину зала, вскинул руку перед собой, прикинул, куда пришелся выстрел. Заряд дроби поразил балконную раму. Все внутренние оконные стекла треснули, но остались на месте. В Дарью Вьюгину попала одна-единственная случайно отклонившаяся с курса дробинка.

Спасти человека, у которого разорвана сонная артерия, невозможно. Через пару минут она умрет от острой потери крови.

Я протер пистолет носовым платком, протянул его Вьюгиной.

— Даша, возьмешь в руки пистолет, я вызову врача. Если нет, я разобью телефон и уйду отсюда. Даша, бери ствол!

Она покорно взяла пистолет, прикрыла глаза. Кровь из нее все еще бежала, но уже не так сильно. Сердце Вьюгиной продолжало работать, оно гнало живительную кровь к мозгу, но кровь не доходила до головы, и сознание Дарьи Георгиевны с каждой секундой угасало. Жить ей оставалось совсем недолго.

Я прошел в прихожую, обулся. В дамской сумочке у вешалки нашел ключи от квартиры. Прильнул к двери ухом. Прислушался. В подъезде была тишина. Закрыв за собой дверь на ключ, я вышел из подъезда и вдоль дома, под окнами, проскользнул на остановку.

Со стороны могло показаться, что, покидая квартиру Вьюгиной, я совершил ошибку. Казалось бы, если мои действия — это самооборона, то чего мне бояться? Мне, как человеку, не чувствующему за собой вины, надо было бы вызвать милицию и по приезде следственной группы рассказать им примерно такую историю: «Я сидел в гостях у Дарьи Георгиевны. Она откуда-то достала пистолет и дала мне подержать. Тут из спальни выскочил незнакомый мужик и выстрелил в нее из ружья. Я не заметил, сколько стволов в ружье у этого мужика, и, спасая свою жизнь, выстрелил в него в ответ». Такой рассказ — прямой путь в тюрьму. Меня бы наверняка обвинили, что я превысил необходимую самооборону: стал стрелять в незнакомца, не уяснив его намерения до конца, и вообще, что это я сам спровоцировал перестрелку. Системе всегда нужен виновный, иначе преступление никогда не будет считаться раскрытым до конца. Необходимая самооборона — по юридической природе своей — такая мутная вещь, что лучше с ней не связываться, а то сам останешься виноватым.

Уйдя с места преступления, как это ни парадоксально, я обезопасил себя. С моим уходом картина событий в квартире Вьюгиной выглядит так: она стреляла в своего любовника, а он стрелял в нее и смертельно ее ранил. Первое пулевое отверстие в теле незнакомца никак не будет совпадать с местоположением тела Дарьи Георгиевны. Но могу поклясться хоть на Библии, хоть на Уставе КПСС, никто с этим разбираться не будет. Абсолютно всех устроит версия обоюдного убийства. Его Величество Процент Раскрываемости Преступлений никому не даст разрабатывать версии, при которых в квартире находился кто-то еще. Никому не нужно нераскрытое преступление, способное испортить всю статистику по раскрываемости убийств в районе и в городе в целом.

Выбросив ключи от квартиры Вьюгиной в открытый люк теплотрассы, я вернулся в райотдел и провозился с бумажной работой до самого позднего вечера. Уходя из РОВД, я остановился у окошечка дежурного по отделу и спросил у него, не задерживали ли сегодня некоего Добрюкова (у меня по делу действительно проходил такой подозреваемый). Дежурный сверился по спискам, отрицательно покачал головой.

— Никакого Добрюкова у меня сегодня не было. Кстати, Андрюха, скоро вашей лафе настанет конец. Через неделю Зыбина из больницы выпишут.

— Нашел чем пугать, а то я при Зыбине не работал! При Литвиненко, конечно же, спокойнее, зато при Александре Петровиче надежнее. Он своих в обиду не дает, а Литвиненко — чего с него взять, он временщик, лишний раз в споры с начальством вступать не будет.

Приехав в общежитие, я достал водку, выпил и только после этого почувствовал, как был напряжен все последние часы.

Как выяснилось впоследствии, Сергей Сергеевич Вьюгин с соседями по подъезду дружеских отношений не поддерживал, вел себя с ними заносчиво, важничал своей высокой должностью в милиции. Услышав грохот в его квартире, соседи по лестничной клетке милицию вызывать не стали. Соседей сверху в момент стрельбы дома не было, а жильцы снизу ничего не слышали, они смотрели телевизор. Тела Дарьи Георгиевны и ее любовника обнаружили только в воскресенье, когда по вентиляции стал распространяться трупный запах. Предварительное заключение следователя прокуратуры — обоюдное убийство в ходе перестрелки, возникшей после ссоры на почве личных неприязненных отношений. Как проходили похороны Дарьи Георгиевны, я не знаю. События на следующей неделе приняли такой оборот, что мне стало не до похорон.

Глава 29 Кадровая комиссия

В понедельник меня и Матвеева вызвал Николаенко.

— В пятницу, 3 июня, готовьтесь предстать перед кадровой комиссией областного УВД, — сухим официальным тоном объявил он.

— По поводу? — демонстрируя явную неприязнь к новому начальнику, дерзко, с вызовом в голосе спросил Матвеев.

— По поводу применения вами незаконных методов допроса к гражданке Соколовой, — ухмыляясь и паясничая, что было совершенно недопустимо при общении начальника РОВД с подчиненными, ответил Николаенко. — Готовьтесь к кадровой комиссии, — уже совершенно нормальным тоном продолжил он. — Ваши объяснения я читал — это бред сивой кобылы.

— А Соколова не бред, что ли, пишет, что я ее раздеваться заставлял? — продолжал наступление Матвеев. — Или ее папашу-алкаша в ценные свидетели записали?

— Разговор окончен, — отрезал Николаенко. — Вы оба свободны!

Выйдя от Николаенко, я, не на шутку встревоженный, сказал:

— Серега, не нравится мне эта затея с кадровой комиссией! С чего бы они стали закрытое дело ворошить? Мы же отписались от жалобы, а теперь ее снова рассматривать будут?

— Не выпадай в осадок! Ее показания против наших дадут ноль. Свидетелей у нее нет, синяков — тоже нет. Чего нам беспокоиться? Потреплют нервы нравоучениями да отпустят.

Внешне сохраняя беззаботность, Матвеев на самом деле помрачнел. Я по его внутреннему напряжению понял, что все не так просто — ждать нам больших неприятностей в пятницу!

Каждый день гадая, что нам могут предъявить на кадровой комиссии, я словно погрузился в прострацию. Я работал с подозреваемыми, шутил с коллегами, улыбался девушкам в общежитии (там еще никто не знал, что я пролетел с квартирой), но в душе я не воспринимал происходящие вокруг меня события как имеющие ко мне какое-то отношение. Мысленно я раз за разом входил в актовый зал областного УВД, где за трибуной, под председательством генерала Безрукова, словно судьи в трибунале, заседали члены комиссии.

В среду меня в коридоре райотдела остановил проходящий мимо Николаенко.

— Ты где был вечером в прошлую пятницу?

— В райотделе работал. Дежурный может подтвердить, что я ушел из РОВД часов в десять вечера. А что произошло в пятницу, не подскажете?

— Что надо, то и произошло.

В пятницу в одиннадцать часов утра я, Матвеев и Андреев, в чистой отутюженной форме, стояли в «предбаннике» актового зала областного УВД. Инспектор по работе с кадрами придирчиво осмотрел наш внешний вид, поправил на груди у Матвеева значок об окончании пединститута.

— На вопросы членов комиссии отвечать коротко и членораздельно, — инструктировал он нас. — Не вздумайте пререкаться! На прошлой комиссии один начал спорить с генералом, он его тут же уволил.

— Игорек, — воспользовавшись паузой в трескотне кадровика, спросил Матвеев. — А что ты здесь делаешь, если разбирают только меня и Андрюху?

— Вызвали, вот и стою, — огрызнулся Андреев.

— Игорек, как-то странно это. В хате мы были втроем, а под раздачу пошли только мы двое. Третий из нашей компании куда-то потерялся.

— Заходим! — перебил его кадровик.

В актовом зале на заседании кадровой комиссии присутствовали руководители всех милицейских подразделений нашей области. Меня и Матвеева, как сквозь строй, провели мимо них и поставили напротив сцены, где за длинным столом восседали члены кадровой комиссии. Сегодня председательствовал сам генерал Безруков. По правую сторону от него сидел Величко, заместитель генерала по оперативной работе, наш главный шеф. Слева от генерала поблескивал очками полковник Кожинский, начальник управления кадров.

— Рассматривается дисциплинарное дело лейтенанта милиции Лаптева и капитана милиции Матвеева, — доложил притаившийся у сцены сотрудник инспекции по личному составу. — Слово предоставляется исполняющему обязанности начальника Заводского РОВД полковнику милиции Николаенко.

Евгений Павлович встал рядом с нами и стал зачитывать заключение служебного расследования по факту применения к гражданке Соколовой незаконных методов ведения допроса.

— Достаточно! — перебил его генерал после первых слов. — Мы все ознакомились с заключением, зачем мусолить одно и то же по двести раз? Давайте перейдем к рассмотрению вопроса по существу. Лаптев, Матвеев, вы признаете себя виновными в применении насилия к гражданке Соколовой?

— Нет! — дружно ответили мы.

— Быть может, — вкрадчиво сказал начальник управления кадров, — не стоит так спешить с ответом? Учтите, от нашего решения будет зависеть ваша дальнейшая судьба.

— Виктор Алексеевич, — Величко через генерала перегнулся за столом к Кожинскому, — а может, не стоит с моими сотрудниками говорить как с недоумками? Им задали вопрос — они ответили.

Величко по должности своей обязан был заступаться за нас. Даже если бы мы с Матвеевым публично избили невинного слепого инвалида, то и тогда Величко бы нашел слова оправдания в наш адрес.

— Полковник Николаенко, — прервал генерал их назревающий спор, — где ваш свидетель?

Рядом с нами встал неизвестно откуда взявшийся Андреев.

— Вы подтверждаете факты, изложенные в заключении служебного расследования? — строго спросил его Безруков.

— Так точно, товарищ генерал-майор! — как пионер на школьной линейке, выкрикнул Андреев.

— Что так орать? — неприязненно поморщился Величко. — Здесь глухих нет.

— Что ты подтверждаешь? — брезгливо спросил генерал, перелистывая материала нашего дела.

— Матвеев и Лаптев избивали гражданку Соколову в моем присутствии, — уверенно заявил Андреев.

— Странно как-то, товарищи, вы не находите? — обратился к членам комиссии Величко. — В его присутствии избивают беременную женщину, а он и слова им поперек не скажет, так, что ли? Ты, Андреев, как я слышал, написал рапорт на перевод в медвытрезвитель на должность начальника смены?

— Так точно, товарищ полковник! — вытянулся в струну Андреев.

— Что же, — генерал отложил в сторону материалы проверки, — давайте примем решение. Николаенко, ваше мнение!

— Факты применения насилия к гражданке Соколовой считать подтвердившимися. Лаптева и Матвеева из органов внутренних дел уволить, материалы на них передать в прокуратуру для возбуждения уголовного дела.

— Николаенко, кто у тебя после этого работать будет? — с вызовом спросил его Величко. — Ты как процент держать собираешься, на добром слове?

— А зачем ему процент держать, — неожиданно вступил в разговор незнакомый мне подполковник в форме сотрудника внутренней службы. — Он там временно сидит, ему плевать на показатели. Так, Евгений Павлович? Посмотри, что у тебя делается!

Подполковник потряс перед собой сложенными в стопочку листами бумаги.

— По кражам из квартир ты уже упал, ты нам весь май месяц завалил! Процент раскрываемости хулиганств у тебя вниз катится, административная практика в загоне! Ты чем там занимаешься? Ты зачем на работу приходишь, штаны протирать? Ты зачем этих двоих сюда вытащил, кто у тебя преступления раскрывать будет?

Пока подполковник неистовствовал, остальные члены кадровой комиссии, к моему удивлению, молчали. Потом я узнал, что дерзкий подполковник был начальником областного ИЦ, повелителем всех цифр в сводках и отчетах.

— Александр Алексеевич, успокойтесь. — Генерал не дал подполковнику продолжить свою речь в более жесткой форме. — О Николаенко и его отношении к службе мы поговорим отдельно. Кстати, полковник, что с делом Вьюгиной?

— Это убийство было не в моем районе, — обиженно пробурчал Николаенко.

— Полковник, — перегнувшись через стол, зарычал Безруков, — я без тебя прекрасно знаю, в каком районе произошло убийство жены нашего бывшего сотрудника! Меня интересует, как вся эта стрельба связана между собой — пистолет-то там фигурирует один. Готово заключение служебного расследования по факту убийства гражданки Вьюгиной или нет?

— Заключение готово, товарищ генерал-майор. — Сотрудник инспекции по личному составу ловко вбежал на сцену, положил на стол напротив Безрукова папку с материалами проверки.

— Секретарь заседания где у нас? — спросил генерал.

— Я здесь, товарищ генерал-майор! — вскочил из-за приставного столика в зале молоденький старший лейтенант.

— Занесите в протокол заседания кадровой комиссии: за пререкания с председателем областной кадровой комиссии я объявляю полковнику Николаенко выговор. Полковник, вы свободны! Андреев, выйди за дверь и жди там. Теперь давайте вернемся к этим двоим. Что с ними будем делать? Будем ли выносить сор из избы и отправлять материал в прокуратуру?

— Какая прокуратура, о чем вы, товарищ генерал-майор? — картинно всплеснул руками Величко. — Давайте по выговору дадим и отпустим.

— Не пойдет! — запротестовал Кожинский. — На следующий год приезжает московская инспекционная проверка. Что мы им представим? Что у нас за грубейшие нарушения социалистической законности никто ответственности не несет? Мы показания Андреева куда денем? Он-то наш сотрудник, кадровый офицер милиции, а не папаша-алкоголик этой беременной потаскухи.

— Ситуация патовая. — Величко все еще надеялся найти компромиссное решение.

— Ничего патового в ней нет. — Генерал захлопнул материалы проверки. — В ходе заседания кадровой комиссии прозвучало решение: Лаптева и Матвеева уволить…

У генерала упал карандаш, он на секунду прервался. Я стоял перед трибуной в полуобморочном состоянии: «Сейчас генерал огласит приговор».

— Товарищ генерал-майор, — полушепотом, но так, что все в зале слышали, обратился к Безрукову начальник кадрового управления, — Лаптев у нас молодой специалист. Если мы его сейчас уволим, то подпортим статистику по молодым специалистам. Его надо оставить.

— Я сам знаю, что мне надо делать! — осек его Безруков. — Лаптев, это ты в истории с долларами засветился? Жаловались на тебя коллеги из КГБ. Говорят, ты грозился им потоп устроить?

— Они меня весь вечер в туалет не выпускали, товарищ генерал-майор! — чужим голосом ответил я.

— Вот видите, — заулыбался генерал, — какой у нас есть стойкий лейтенант, а вы его уволить хотите. Виктор Алексеевич, где у нас «дыра» в уголовном розыске?

Кожинский глянул в свои бумаги.

— В Верх-Иланском РОВД, товарищ генерал-майор, есть вакансия инспектора уголовного розыска. Оклад, конечно же, пониже, чем в городе, но не сильно.

— Лаптев, если ты напишешь рапорт на перевод в Верх-Иланск, то будем считать вопрос по тебе закрытым. Поедешь в провинцию, коровам хвосты крутить?

— Так точно, товарищ генерал-майор! — с облегчением отчеканил я.

— Гордеев!

Услышав свою фамилию, за моей спиной кто-то вскочил с места.

— Ты видишь, какого орла я к тебе направляю? Служебное жилье у тебя есть?

— Найдем, товарищ генерал-майор! — оптимистично отрапортовал голос сзади.

— Найдет он, — скептически хмыкнул Величко. — Что ты ему найдешь, Гордеев, комнату в бараке? Или у тебя в поселке стали пятиэтажки строить? Гордеев, я ведь не поленюсь, приеду к тебе и посмотрю, что ты ему нашел. Если ты моего парня загонишь в барак с печным отоплением, то я тебя, Гордеев, самого заставлю дрова рубить!

— Товарищ полковник, — звенел бодрый голос за спиной, — я ему барак с центральным отоплением найду! Сам в таком по молодости жил.

— Товарищи, — с поддевкой спросил Безруков, — а вы не желаете мне слово предоставить?

— Виноват, товарищ генерал-майор, — извинился Величко.

— Теперь о Матвееве, — продолжил Безруков. — Матвеев, учитывая твой безупречный послужной список, я предлагаю тебе написать рапорт на увольнение по собственному желанию. В противном случае — увольнение по компрометирующим основаниям, прокуратура, уголовное дело, суд. Что выбираешь?

— Увольнение по собственному желанию, — упавшим голосом ответил Матвеев.

— Значит, так! — Генерал протянул папку с материалами служебного расследования вбежавшему на сцену кадровику. — Мы изучили доводы, изложенные в жалобе гражданки Соколовой, о применении к ней морального и физического насилия со стороны сотрудников Заводского РОВД. Факты считать не нашедшими своего подтверждения, дальнейшее разбирательство по жалобе Соколовой — прекратить. Лаптев, Матвеев — вы свободны.

Я и Серега развернулись на месте, чуть ли не строевым шагом пошли на выход.

— Чеботарев! — Генерал поднял в зале полного лысого майора милиции. — Это в твою службу переходит Андреев? Смотри, он мать родную продаст и на нее донос напишет! Через месяц чтобы духу его в моем управлении не было!

В коридоре у актового зала я и Матвеев остановились перевести дух.

— Пошли рапорта писать! — не дал нам стоять на месте кадровик.

— Скажите, — спросил я, — сколько в этом Верх-Иланске жителей?

— Тысяч двенадцать в поселке и еще тысяч десять в районе, в деревнях.

Я засмеялся каким-то неестественным идиотским смехом.

— Ты чего, Андрюха? — встревоженно спросил Матвеев.

— Двенадцать тысяч населения, — на весь коридор воскликнул я, — коровы по главной улице ходят! Куда я там свою фирменную «Монтану» надевать буду? За девками в общественной бане подглядывать?

На выходе из областного УВД я и Матвеев пожали друг другу руки, матерными словами помянули Андреева и разошлись в разные стороны. Больше нас ничто не связывало.

В состоянии эмоционального подъема я, даже не заезжая в райотдел, вернулся в общежитие. В туалете, по случаю окончания трудовой недели, сбрасывались на выпивку парни.

— Сегодня я угощаю! — объявил я. — Кто за бутылкой сгоняет?

Мне не терпелось выпить, снять напряжение, забыться от всех этих Николаенко, Андреевых, Вьюгиных, Востриковых, Журбиных.

— Андрей Николаевич, а что за повод? Ключи от квартиры получил? — спросил Шамиль.

— Я на той неделе переезжаю жить в Верх-Иланск.

— У-у-у! — разочарованно протянули парни. — За что это тебя так?

— Дураки! — вмешался прислушивавшийся к нашему разговору грузчик Бобров. — Кто он такой здесь, в городе, в областном центре? Здесь он просто мент, каких на улице сто тысяч человек в час проходит, а в Верх-Иланске он будет босс боссов, всеми уважаемый солидный человек! Пройдет вечерком Андрей Николаевич по улице, и всякий встречный ему в пояс кланяться будет. В небольшом поселке любой мент — это власть и сила, а уж инспектор уголовного розыска — это как у нас директор завода, не меньше.

Сравнение с директором хлебокомбината подействовало на парней отрезвляюще. Они по-другому, с новым оттенком уважения, посмотрели на меня.

— Запомните мое слово, — Бобров затушил докуренную сигаретку в консервной банке, заменявшей общественную пепельницу, — встретите Андрея Николаевича через год и не узнаете! Он во-о-т такое пузо отрастит, ряху наест и со всякой шпаной вроде вас будет через губу разговаривать.

— Короче, кто-нибудь пойдет в магазин или нет? — подвел я черту под обсуждением моего переезда.

— Сейчас сгоняю в гастроном! — Шамиль взял у меня деньги, пересчитал. — Андрей Николаевич, может быть, сразу, чтобы потом не бегать, еще пару пузырей взять?

Весь вечер я пьянствовал: то в своей комнате, то у Шамиля, то у Боброва. Сколько денег пропил за этот вечер, не знаю, но догадываюсь, что прилично.

Глухой темной ночью я проснулся, посмотрел в окно — на крыше хлебозавода светил во двор прожектор.

«Я у себя в комнате, — догадался я. — Во сколько мы вчера разошлись?»

Самый конец гулянки я помнил смутно. Вроде бы кого-то я отправлял к таксистам за бутылкой, а меня отговаривали, предлагали деньги оставить на завтра, на опохмелку.

Я повернулся на бок и уткнулся лицом в женские волосы.

«Диспозиция становится интереснее, — подумал я. — Теперь надо посмотреть, кто это спит в моей кровати».

Я встал, подошел к столу, выпил из кружки не то сладкой воды, не то выдохшегося за ночь лимонада, закурил.

— Ты правда в Верх-Иланск уезжаешь? — не поворачиваясь ко мне, спросила девушка.

«Антонова Марина! — узнал я по голосу. — Обалдеть! У меня с ней отношения никогда не заходили дальше, чем «здравствуйте-здравствуйте», а тут она в моей кровати спит!»

— Правда, — охрипшим от пьянки голосом ответил я.

Я осмотрел себя. С кровати я встал в трико и футболке. Вряд ли между мной и Антоновой что-то было ночью. Я лично ничего подобного не помнил.

— Марина, между нами что-нибудь было? — напрямую спросил я.

— Ничего не было! — Она села на кровати, потянулась. — Но ты, если хочешь, можешь зачислить меня в число своих мужских побед. Вся общага вчера видела, как ты меня к себе вел. Вернее, это я тебя вела, а то у тебя ноги уже подкашивались.

— Ничего не понимаю! Марина, тебе-то зачем со мной, пьяным, возиться?

— После того как ты уедешь, я всем расскажу, что я — твоя невеста, и ко мне больше никто в общаге приставать не будет. Тебя же все боятся. Ты перед Первым мая на Гальку как рыкнул — чуть заикой ее не сделал. Это я ее к тебе в прошлый раз в одних плавках подослала. Извини! Я же не знала, что ты в Верх-Иланск переведешься.

— При чем тут Верх-Иланск? — Все сказанное ей доходило до меня с трудом, мыслительный процесс после вчерашних возлияний явно тормозил.

— В Верх-Иланске живут мои родители. Приеду в отпуск — встретимся.

— Как ты меня там найдешь? — с наивностью еще окончательно не протрезвевшего человека спросил я.

— Андрей, — она села на кровати, свесив ноги, — в Верх-Иланске две асфальтированные улицы, один Дом культуры и три школы. Да что рассказывать, приедешь, сам все поймешь! Посмотри лучше, сколько сейчас времени?

В нашем общежитии существовал неписаный свод правил. Одно из них гласило, что девушка, проживающая в общей комнате на койко-месте, обязана вернуться с ночного свидания до того, как любая другая жиличка встанет умываться или начнется общий подъем. Если девушка, возвращаясь под утро от мужчины, успевала лечь в свою кровать в установленный срок, то считалось, что она просто задержалась где-то. Заболталась в коридоре, например. Более позднее возвращение, хоть на одну минуту, приравнивалось к вульгарному разврату.

Я посмотрел на часы, но вместо стрелок на циферблате увидел две заасфальтированные улицы, пересекающиеся под прямым углом, и этот прямой угол вывел меня из похмельного анабиоза. Мной овладело первобытное желание слиться с Антоновой в экстазе и не выпускать ее из своей комнаты все выходные.

Я подошел к Марине и повалил ее обратно на кровать.

— Андрей, ты с ума сошел, я в комнату не успею вернуться! — Она стала отталкивать меня, но как-то неактивно, нехотя.

— Куда тебе надо вернуться, если ты моя невеста? — шептал я, расстегивая через футболку застежки лифчика. — Марина, все должно быть правдоподобно. Невесты до обеда к себе не возвращаются.

Антонова еще немного для приличия посопротивлялась и перестала.

До самого моего отъезда в Верх-Иланск она все вечера и все ночи проводила со мной. Когда мы прощались, Марина плакала, а я впервые задумался о предстоящей жизни на чужбине.

«Один, без хозяйки в доме, я там ноги протяну. Там же нет под боком хлебозавода, где можно в любое время дня и ночи перекусить, попить чаю… Маринку с собой надо забирать».

Глава 30 Эпилог

Рано утром по моей улице на коне проезжает пастух, собирает по дворам коров в стадо. Вечером он их гонит обратно. Пастуха слышно издалека. Пощелкивая кнутом, он на всю улицу кричит на скотину отборной матерной бранью. Если бы коровы догадались, какими словами называет их пастух, они бы подняли его на рога.

Пастух при исполнении своих обязанностей — единственный человек в поселке, кому не возбраняется публично выражаться нецензурной бранью. Все остальные жители Верх-Иланска — культурные, воспитанные люди. Спокойные, уравновешенные. Пока в город не уедут жить. Там характер у посельчан меняется, и они начинают проявлять себя с другой стороны.

«Здравствуй, Андрей! — писала мне бывшая жительница Верх-Иланска Антонова Марина. — Теперь ты убедился, что в нашем поселке все друг про друга все знают? Передай, пожалуйста, Инге, что если она будет еще крутиться около тебя, то я приеду в отпуск и ей глаза выцарапаю».

Инга, вопреки слухам, не пыталась установить со мной интимные отношения. Было дело, я оставался у нее пару раз на ночь, но что с того, я же не обещал ни на ком жениться и клятву верности никому не давал! Я — свободный мужчина, с кем хочу, с тем поддерживаю отношения. Тем более у Инги в Верх-Иланске знакомых, кроме меня, не было. Кто-то же должен был помочь ей обустроиться на новом месте.

Пастух прогнал стадо мимо моего барака. Над крышами домов взошло солнце. Наступил теплый августовский день. Суббота. По субботам в Верх-Иланском РОВД уголовный розыск не работает. Здесь вообще нет авралов, запарки и гонки за процентами. Здесь — территория спокойствия. За год в Верх-Иланском районе совершается столько же преступлений, сколько в Заводском районе областного центра за месяц. Да о чем говорить, если за этот год в Верх-Иланске и всех прилегающих деревнях не было совершено ни одного убийства!

Я закурил, заварил крепкого чаю и сел к окну в последний раз перечитать меморандум, над которым трудился все последние дни.

«В Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, товарищу Соломенцеву М.С., лично.

Уважаемый Михаил Сергеевич! Обстоятельства вынуждают меня обратиться напрямую к Вам, так как в нашей области местные партийные органы закрывают глаза на рост антисоветских настроений, дичайший разврат и коррупцию, поразившие органы милиции и областной совет профсоюзов. У нас в области, у меня сердце сжимается от боли и обиды, полковником милиции Николаенко Е.П. и его сообщницей Еленой Лебедевой была создана и действует поныне тайная антисоветская организация. Члены этой организации устраивают массовые сексуальные оргии, во время которых подзаборной матерной бранью бесчестят имена руководителей нашей горячо любимой Коммунистической партии и лично Юрия Владимировича Андропова».

Далее я на трех листах машинописного текста расписал организацию вечеринок в «Изумрудном лесу». Как проходили оргии, их антисоветскую и порнографическую начинку мне пришлось выдумать, но опираться было на что — «свадьбу» Лебедевой не я придумал.

От моего письма в КПК при ЦК КПСС наверняка бы отмахнулись и списали его в архив, приняв за бред психически больного человека, но я приложил к меморандуму фотографию с голым полковником. Фотография должна была решить все.

Свой меморандум я закончил словами, что не могу подписаться своим настоящим именем, так как опасаюсь расправы со стороны Николаенко и его сообщников.

Еще подростком я слышал разговор моих родителей с гостями о том, как одна женщина написала письмо космонавту Терешковой, в котором жаловалась на невыносимые жилищные условия. Письмо за пределы области не ушло. Жалобщицу вызвали в обком и что-то там с ней порешали: то ли дали новое жилье, то ли просто рот заткнули. Финал этой истории я не помню, а вот сам факт перехвата писем на почтамте — запомнил.

«Придется мне самому съездить в Москву, — размышлял я, запечатывая меморандум в конверт. — Никому столь щекотливое дело доверять нельзя».

В конце августа я объявил на работе, что все выходные проведу в городе у родителей. Вместо отчего дома, где меня считали неудачником, сосланным в провинцию на веки вечные, я слетал в Москву. В субботу утром вылетел, а в воскресенье вернулся назад.

Гром грянул в сентябре.

— Мужики, уголовный розыск, заходите ко мне, что вам сейчас расскажу! — Вернувшийся с совещания в областном УВД наш начальник, майор Гордеев, был не на шутку встревожен. — К нам в область с проверкой приехала совместная московская комиссия из МВД и Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Сегодня всех милицейских начальников собрали в актовом зале, и перед нами выступил какой-то старикашка: лысый, маленький, но со Звездой Героя Социалистического Труда на груди. Мы думали, он начнет сейчас нудить о планах партии и правительства, а старикашка вышел за трибуну и как заорет: «Я вам, сукины дети, покажу, как устои социализма на прочность пробовать!»

— Так и сказал: «Сукины дети»? — с сомнением спросили сыщики.

— Да он под конец матом кричал, мол, я вашими партбилетами все улицы вымощу, но вы у меня крепко запомните: кто против партии пойдет, от того даже мокрого места не останется!

— Вот это да! — изумились все собравшиеся.

— Андрей Николаевич, — обратился ко мне Гордеев. — Ты помнишь полковника Николаенко? Его сегодня арестовали прямо в здании областного УВД.

— За что? — с интересом спросил я.

— За изготовление порнографии. Мол, есть фотка, где он сам голый стоит и голую бабу обнимает.

— Порнография — это же легкая статья, за нее разве могут арестовать?

— Если в Москве решат, что ты в сторону партии косо посмотрел, то тебя за любой проступок в порошок сотрут. Помяни мое слово, порнография — это только начало, это только предлог, чтобы его в тюрьму упрятать, а там они начнут с ним работать по-настоящему, всю правду-матку вывернут.

Я не знаю, какие методы допросов применялись к Николаенко, но уже через неделю после ареста он признался, что вел антисоветские разговоры, к исполнению служебных обязанностей подходил халатно, при составлении отчетов прибегал к должностному подлогу. В январе 1984 года Николаенко по целому букету статей осудили на шесть лет.

Во времена перестройки мне довелось выпивать в компании с бывшим оперативником, отбывавшим наказание в одной колонии с Николаенко. Он утверждал, что зимой 1989 года в их зоне вспыхнули массовые беспорядки: заключенные подожгли бараки в жилой зоне, разгромили здание администрации, избили дежурных офицеров. Для подавления бунта руководство МВД бросило батальон солдат внутренней службы. Завидев входящих в ворота зоны автоматчиков, заключенные разбежались кто куда, а нерасторопный Николаенко спрятаться не успел, стал метаться по плацу от одного барака к другому. Солдатам его поведение показалось подозрительным, и они открыли огонь на поражение. Никаких шансов уцелеть у бывшего полковника не было.

От авторов О судьбе некоторых лиц, упомянутых в этом произведении

Бобров попадется на краже в общежитии, будет осужден на три года. После отбытия наказания останется жить в Красноярском крае.

Грузчик хлебокомбината Антипов в декабре 1992 года отравится паленой водкой, полностью ослепнет. Одинокий и никому не нужный, он закончит свои дни в доме престарелых.

Кривой на один глаз Николай останется работать на хлебокомбинате грузчиком. В 1990 году он повредит спину и перейдет работать вахтером в общежитии. По старой памяти Николай будет задирать молодых девушек, пока одна из них не скажет: «Пошли, у меня в комнате никого нет!» Николай смутится от такой наглости и больше не будет обращать на женский пол никакого внимания.

Бригадир хлебопеков Воронов в 1990 году откроет свою пекарню, одно время будет процветать, но через шесть лет разорится. Уедет с семьей в Омскую область.

Комарова Галина в 1988 году попадет на конкурс парикмахерского мастерства в Москву, познакомится с итальянцем, выйдет за него замуж и уедет жить в Рим.

Приятель Лаптева по общежитию Шамиль завербуется контрактником в Российскую армию. Погибнет во время первой чеченской войны.

Селезнева Марина выйдет замуж, родит двух детей, будет образцовой женой и матерью. Свои похождения в общежитии будет тщательно скрывать.

Филиппова Татьяна выйдет замуж и переедет жить в Москву. 3 октября 1993 года погибнет от шальной пули у телецентра Останкино.

Инспектор уголовного розыска областного УВД Эдуард Мелкумян в 1992 году переведется работать в родную Армению, в милицию города Спитак. Как ценный кадр, он будет назначен заместителем начальника РОВД. Через полгода, устав от беспросветной нищеты, сбежит из свободной Армении назад в Сибирь, с большим трудом восстановится в милиции, до пенсии будет работать в дежурной части Кировского РОВД.

Бывшая узница сталинских лагерей Полина Александровна осенью в 1993 года пойдет в райсобес требовать надбавки к пенсии. Уставшая за день инспектор соцобеспечения будет разговаривать с ней грубо, потребует принести еще кучу справок и копий документов. Полина Александровна в ответ на ее хамство воскликнет: «Ах, так!» — схватится за сердце и рухнет замертво. До позднего вечера ее тело, накрытое куском брезента, пролежит в фойе райсобеса. Машина из морга согласится забрать труп одинокой старушки только после долгих уговоров и угроз. Похоронят Полину Александровну за счет государства. В ее квартиру начальник ЖКО поселит свою родственницу.

Одноклассник Лаптева Петр Пехтерев умрет, отравившись суррогатом алкоголя. Та же участь постигнет бывшего участкового Ножина и слесаря хлебокомбината Осипова. В начале 1990-х годов паленая водка будет выкашивать российских мужиков целыми улицами.

Сотрудник КГБ, скрывающийся под безликой фамилией «Иванов», в августе 1991 года будет арестован по делу ГКЧП. Освободится по амнистии, займется политической деятельностью, будет избран депутатом Государственной думы первого созыва. В 1998 году издаст книгу воспоминаний «Становление демократии в Сибири».

Инспектор Андреев будет уволен из милиции за пьянку, устроится работать сторожем в детский сад. В канун дефолта 1998 года он, тихо и незаметно для окружающих, скончается у себя дома от цирроза печени.

Вячеслав Сергиец закончит службу в милиции в должности начальника отдела в управлении уголовного розыска областного УВД. Выйдя на пенсию, откроет охранное агентство «Юпитер-М».

Иван Елькин на пенсии устроится работать в «Юпитер-М», через год разругается с работодателем и уедет в деревню выращивать кур редкой голландской породы.

Маленький Мук так и останется подкаблучником своей жены, но при каждом удобном случае будет изменять ей. Его бывшая любовница Ирина разведется с мужем, уволится из милиции и откроет свой фитнес-центр. Многие молодые мужчины, посещавшие этот фитнес-центр, будут с удовольствием вспоминать индивидуальные занятия под руководством энергичной спортсменки Ирины.

Татьяна Соколова благополучно родит. В начале 1990-х годов отец и дочь Соколовы квартиру пропьют и сгинут в безвестности.


О дальнейшей судьбе Антоновой Марины, Калмыковой Ларисы, Геннадия Клементьева и Сергея Матвеева, о семье доцента Моисеенко, сбежавшей от гнева Журбиной Инге и о судьбе самой Журбиной читайте в наших следующих произведениях, посвященных приключениям Андрея Лаптева.

Геннадий Сорокин Лагерь обреченных

© Сорокин Г. Г., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

***
Ностальгия по старым добрым временам. Автор, бывший сотрудник милиции, настолько реально описывает атмосферу тех лет – одежду, музыку, отдых, нравы, что веришь ему сразу и безоговорочно.

1

В пять утра в мою дверь забарабанили пудовые кулачищи.

– Андрюха, вставай! – кричал незнакомый мужик. – У нас ЧП, тебя срочно требуют на выезд.

Я распахнул створки окна, высунулся наружу:

– Чего орешь, весь поселок разбудишь!

Незнакомец в форме сержанта милиции перешагнул через низенький заборчик, отделяющий мой импровизированный палисадник от крыльца.

– Привет! – протянул он руку.

– Здорово! – Свесившись через подоконник, я пожал его крепкую мозолистую ладонь. – Чего случилось?

– Железнодорожный мост через Иланку взорвали. Начальник РОВД велел поднять весь личный состав по тревоге, так что ноги в руки – и в райотдел!

– Ты меня не подвезешь? – спросил я, кивая на «уазик», на котором приехал сержант.

– Ножками добежишь, не барин. Мне еще остальных поднимать надо.

Я закрыл окно и стал собираться на работу. На календаре было восемнадцатое июня 1983 года, второй день моей службы в Верх-Иланском РОВД.

К шести утра в актовом зале районной милиции собрался почти весь личный состав РОВД. Перед нами выступил мой непосредственный шеф, начальник уголовного розыска Казачков.

– Все знают железнодорожный мост через Иланку? – спросил он.

В зале согласно загудели. Один я ничего не знал. Немудрено. Я еще не освоился в районе, не поездил по деревням, я даже на берег реки еще ни разу не сходил. Иланка протекала через улицу от моего барака, но у меня пока не возникало желания посмотреть, в какую сторону она течет.

– В половине четвертого утра через мост прошел тепловоз, – продолжил Казачков. – Мост все помнят? Там два пролета. Как только тепловоз пересек опору между пролетами, она взорвалась. Тот пролет, что со стороны деревни Силино, упал в реку. Больше я ничего не знаю.

– Вадим Алексеевич, – раздался голос из зала, – какому дебилу понадобилось наш мост взрывать? По нему последний состав прошел лет двадцать назад. Я еще пацаном был…

– Я вижу, – повысил голос Казачков, – с тех давних пор ты нисколько не поумнел! Я русским языком сказал, что больше ничего не знаю! Мост взорвали, наше дело – установить виновных. Сейчас разделимся на группы и на автобусах выдвинемся на место происшествия. Всем взять дежурные папки: будем опрашивать всех поголовно, кто под руку подвернется. И еще! Сейчас на место происшествия слетится начальство всех мастей. Если увидите хорошо одетого незнакомого человека, постарайтесь держаться от него подальше. С начальниками общаться буду я. Ваше дело – выполнять мои указания.

К мосту я ехал в одном автомобиле с Казачковым. По дороге он рассказывал:

– Когда-то, еще перед войной, за деревней Силино стали добывать щебень. На грузовиках много щебенки не вывезешь, вот и проложили от города до карьера одноколейную железнодорожную ветку. Лет пятнадцать или двадцать назад карьер закрыли, железную дорогу законсервировали. Зачем кому-то понадобилось взрывать мост, я ума не приложу.

– Его точно взорвали? – недоверчиво спросил я. – Может быть, он сам от старости рухнул?

– Машинист по рации сообщил, что взорвали.

– Если карьер не работает, то зачем ночью в его сторону тепловоз гонять?

– Приедем на место – узнаем.

– Андрюха! – повернулся ко мне оперативник, фамилию которого я еще не запомнил. – Ты нам покажешь класс, как надо работать! Давно хотел посмотреть, как городские опера преступления раскрывают.

Все в салоне издевательски захохотали. Для местных ментов я был еще чужаком, темной лошадкой, неизвестно за что сосланной из областного центра в отдаленный поселок.

У самого моста дорогу нам преградили солдаты с автоматами наперевес.

– Кто такие? – нарочито грубо спросил старший наряда, невыспавшийся прыщавый ефрейтор-срочник.

– Я сейчас выйду из машины, дам тебе в рыло, и ты научишься звездочки на погонах считать, – прорычал через опущенное стекло Казачков.

– Выходи! – охотно согласился ефрейтор. – Поговорим.

Стоявшие рядом с ефрейтором солдаты направили на нас стволы автоматов.

«Кто его знает, что у них на уме? – подумал я. – Откроют огонь на поражение, от нашего «уазика» только дырявое решето останется. А вдруг это не солдаты, а переодетые диверсанты? Тогда нам хана. Свидетелей они не оставят».

– Что там у вас? – раздался строгий голос со стороны припаркованного у дороги армейского грузовика. – Кого вы остановили?

– Товарищ лейтенант! – обернулся к грузовику ефрейтор. – Здесь какие-то подозрительные личности в милицейской форме. Документы показывать отказываются. Вдруг это те самые диверсанты, что мост взорвали?

– Какие еще диверсанты, что ты мелешь! – К нам подошел лейтенант с артиллерийскими эмблемами в петлицах. – Здравия желаю, товарищи! Предъявите документы.

– С этого бы и начинали, – недовольно пробурчал Казачков.

Лейтенант мельком глянул на его удостоверение и разрешил проехать к объекту.

– Серьезные дела творятся в нашем ауле, – заметил высмеявший меня опер. – Если солдаты успели все дороги перекрыть, то мост и вправду взорвали. Вадим Алексеевич, – обратился он к Казачкову, – мы без оружия выехали, а тут дело пахнет керосином!

– Глаза разуй! – огрызнулся начальник уголовного розыска. – Направо посмотри. Там солдат не меньше роты стоит, все с автоматами. Или ты от них отстреливаться собрался?

Словоохотливый опер обиженно замолчал.

У обрывистого берега реки мы остановились, вышли из автомобиля. Метрах в тридцати от нас, рядом с железнодорожным полотном, в группе штатских мужчин стоял начальник верх-иланской милиции майор Гордеев. Заметив нас, он показал на тропинку, ведущую к реке. Мы, повинуясь его безмолвному указанию, спустились вниз.

– Вот как его взорвали! – воскликнул Казачков, рассматривая разрушенный мост. – Теперь не скоро пролет на место вернут. Мощный кран надо подгонять, лебедки устанавливать.

Я с любопытством неместного жителя крутил головой налево и направо, осматривая и мост, и крутые берега реки. Пейзаж был красивым, рухнувший пролет моста впечатлял.

Водная артерия Иланка называлась рекой, но на деле была неширокой мелководной речушкой. В том месте, где мы стояли, ширина речушки была не больше тридцати метров. Судя по тому, как ее уверенно переехал армейский грузовик, глубина Иланки не превышала метра. Оба берега реки были обрывистыми, что и потребовало возведения моста. Сам мост был трехопорным: две невысокие опоры сливались с берегами, одна посередине русла. Пролет моста с нашей стороны слетел с опоры и одним концом лежал в реке.

– Что я вам сейчас расскажу, в осадок выпадете! – весело сказал спустившийся к нам Гордеев. – Ни за что не догадаетесь, зачем тут ночью тепловоз прошел. Я даже представить не мог, что у нас на железной дороге такой бардак творится. Прикиньте, вечером на станцию к машинисту запасного тепловоза пришла любовница. Она говорит ему: «Со школьной скамьи мечтала на тепловозе ночью покататься!» Машинист не придумал ничего лучшего, как перевести стрелку и проехать по нашей ветке. Думал за часок сгонять туда-обратно, а тут мост под ним взорвался. Стоит теперь, бедолага, на том берегу, не знает, что дальше делать.

– Раньше, чем мост починят, ему отсюда не перебраться, – усмехнулся Казачков. – Ничего не скажешь, ублажил любовницу. Что с ним теперь будет?

– Вкатают трешку за угон тепловоза и про любовницу не забудут.

– Семен Григорьевич, – спросил я, – установили, что с мостом?

– Взорвали, – уверенно ответил Гордеев. – Взрывотехники из КГБ осмотрели опоры, говорят, никаких следов свежего минирования нет. Взрыв был не сильный, но точно рассчитанный.

С той стороны реки раздался глухой ружейный выстрел. Через секунду рваной нитью застрочили автоматные очереди.

– Началось! – воскликнул озабоченный отсутствием оружия опер. – Диверсантов ловят?

– Какие, на хрен, диверсанты. – Гордеев с досады сплюнул в реку. – По-твоему, иностранные шпионы мосты минируют с охотничьими ружьями в руках?

– Ложись, сукин сын! – кричали на том берегу. – Сдавайся! Поднимай руки вверх и иди к нам!

– Нет желающих сходить на тот берег, посмотреть, что там к чему? – спросил начальник милиции. – Мыльников, ты у нас самый любопытный, так что давай, река тут неглубокая, воды не нахлебаешься.

– Семен Григорьевич, – заканючил мой обидчик, – а почему я-то? У меня туфли на скользкой подошве, я по камням не пройду.

– Вперед! – скомандовал Казачков. – Лишних вопросов не задавать, в перестрелку с диверсантами не вступать.

Поняв, за что наказан, опер полез в воду. Через пару минут, перейдя реку вброд, он выбрался на противоположный берег, поднялся на обрыв и скрылся из виду.

– Лаптев, – обратился начальник милиции ко мне, – ты парень городской, язык у тебя хорошо подвешен, как не опростоволоситься с областными тузами, знаешь. Останешься с Казачковым, будете у опоры моста прохаживаться, с умным видом следы преступления искать. Остальные, за мной! Будем подворный обход в деревне делать.

Мы с начальником уголовного розыска пошли вдоль берега реки, у опоры остановились.

– Смотри, кто-то свастику нарисовал, – сказал Казачков, указывая на среднюю опору. – Не имеет ли она отношения к взрыву?

– Ага, – с ехидцей согласился я, – в свастике вся суть. Только я вижу под ней надпись: «Манька шлюха!» – а у самого верха опоры кто-то слово из трех букв зеленой краской написал. На веревке человек спускался, шею свернуть рисковал, а все ради чего? Ради одного-единственного слова, в которое вложен яростный порыв бесшабашной русской души.

– Зря ты так, – не то шутя, не то нравоучительно возразил Казачков. – Все может иметь отношение к делу.

– Бесспорно! – подражая тону начальника, согласился я. – Пришел Манькин ухажер, прочитал, что про его зазнобу пишут, и взорвал опору. Ночью динамит заложил и рванул.

– Но кто-то же взорвал мост! – логично возразил мой начальник. – Какой-то смысл в его действиях был. Это же не курицу у соседки украсть, тут надо специальные познания иметь. Возьми меня – я не знаю, с какого конца детонатор в тол вставлять.

– Я тоже не знаю, – с сожалением вздохнул я. – Мне все время интересно, зачем люди с краской идут пешком за много километров, чтобы на заброшенном здании или тут, на мосту, намалевать пару слов. Кто их читать будет?

– В поселке на стенах матерки писать не станешь, а здесь – в самый раз!

Казачков призадумался, достал сигарету, закурил.

– Я, кажется, знаю, про какую Маньку речь идет, – осторожно предположил он. – Она в соседней деревне живет, смазливая такая, глазки черные, как два уголька. Замужем. Не знал, черт возьми, что она, оказывается, вертихвостка. Про порядочную женщину такого не напишут!

На полном ходу с противоположного берега в воду влетел армейский «Урал». Подняв фонтаны воды, грузовик пересек реку и, не останавливаясь, взобрался на крутой косогор. Через минуту к нам спустился приехавший на грузовике Мыльников.

– Туфта полная! – размахивая руками, затараторил он. – Мужик из деревни пошел на болото уток пострелять, все утро в засаде просидел, ни одного выстрела не сделал. Идет назад, а ему навстречу солдаты с автоматами. Мужик от страха нажал на курок, пальнул в землю, тут и началось! Но это еще не все! Наш, верх-иланский, молоковоз мимо проезжал. Водитель с экспедиторшей решили в кустах прилечь, поразвлечься, а тут – солдаты! Подняли их, прикладами в свой грузовик загнали.

– Куражатся солдатики, – сказал я. – В казарме скучно сидеть, а тут такое бесплатное развлечение! Будет что после дембеля вспомнить.

– Ты вот что, – обратился к Мыльникову начальник уголовного розыска, – беги в деревню, доложи обо всем Гордееву. Молоковоз надо на завод гнать, а то молоко пропадет.

– Почему опять мне? – запротестовал опер. – Я вымок весь, туфли разъехались. На мне места живого нет, и мне же в деревню бежать?

– А кто побежит, я, что ли? – наехал на опера Казачков. – Лаптев не местный, пока он деревню найдет, все молоко скиснет. Шуруй к Гордееву, умник хренов!

Матерясь через слово, опер полез на край обрыва.

Не успел он скрыться из виду, как со стороны леса раздался оглушительный рокот и свист лопастей, рассекающих воздух. Медленно и величественно над нашими головами прошел военный вертолет «Ми-8». Сделав круг над мостом, он застыл на одном месте, круто развернулся и умчался прочь. Стоило ли прилетать ради пары минут у взорванного объекта?

– В первый раз в наших краях вертолет вижу, – заметил Казачков.

Я хотел сказать, что в городе вертолеты тоже не каждый день летают, но заметил людей на мосту и промолчал.

– Это кто такие? – удивился Казачков. – Уверенно идут. Ремонтники, что ли? Да нет, не похоже.

Трое мужчин по уцелевшему пролету дошли до взорванной опоры, осмотрели ее, сфотографировали и тем же путем вернулись назад. Через полчаса нам скомандовали: «Отбой». Так ничего и не поняв в ночном происшествии, мы снялись с места и уехали в поселок.

Правда до нас дошла через неделю. Оказывается, взрыв моста был отголоском давних военных лет. В 1941 году, во время летнего наступления, немцы уверенно захватывали автомобильные и железнодорожные мосты. Ни один из них не был заминирован. Проанализировав результаты поражения, Генеральный штаб РККА издал приказ о минировании всех мостов на опасных направлениях. Каким-то образом в разнарядку попал мост через речушку Иланку, протекающую в глухой сибирской провинции. Заминировать-то мост заминировали, а снять взрывчатку позабыли. Прошло много лет, оплетка на контактах взрывателя рассохлась и опала, оголив провода. По мосту пронесся случайный тепловоз, взрыватель вздрогнул, контакты соединились, и детонатор сработал. Удивительное дело: аккумулятор, гарантийный срок которого не превышал одного года, оставался в рабочем состоянии больше сорока лет!

С тех пор, проезжая по любому мосту через реку, я невольно шепчу про себя: «Спокойнее! После взрыва на Иланке все мосты в стране проверили. Бояться не надо. Никаких мин тут нет!»

Мой второй рабочий день в Верх-Иланском РОВД выдался насыщенным и ярким. После него потянулись серые однообразные будни.

2

В понедельник, 29 августа 1983 года, меня вызвал Гордеев. За приставным столиком у него сидели замполит отдела Зайцев и мой непосредственный шеф Казачков.

– Как жизнь, как настроение? – Гордеев жестом предложил мне сесть напротив замполита.

– Интересно, – усмехнулся я, – кто-нибудь у Ленина спрашивал в Шушенском, как у него дела?

– Оставь Ленина в покое, – автоматически пресек дальнейшее развитие темы замполит.

– Так всегда! Стоит мне провести параллель между Верх-Иланском и Шушенским, как мне тут же затыкают рот.

– Я вижу, ты стал веселее, чем в первые дни. – Гордеев достал сигареты, закурил.

– В первые дни меня глодала вселенская тоска. Скажу вам честно, я никогда себя так плохо не чувствовал, как два месяца назад. Это был просто ужас! Тоска, ностальгия по городу, по высоким домам, по асфальтированным улицам, по трамваям, по киоскам «Союзпечати». Тогда я для себя решил, что если в первый год не сопьюсь и не сойду с ума, то буду считать, что я с честью выдержал самое суровое испытание в моей жизни.

– Что-то я не замечал, чтобы ты приходил на работу с похмелья, – серьезно заметил Казачков.

– Я в городе жил в рабочем общежитии. Там каждый выходной – пьянка до потолка. Если бы я имел тягу к спиртному, я бы там спился. Поводов выпить в общежитии – предостаточно. Кстати, я тут, в ссылке, оказался из-за показаний одного алкоголика на кадровой комиссии областного УВД.

– Что ты постоянно бравируешь ссылкой! – раздраженно бросил замполит. – Никто тебя никуда не ссылал, тебя просто перевели на новое место работы[1].

– Семен Григорьевич свидетель, как меня «переводили»! Со мной на кадровой был мой друг, самый опытный инспектор уголовного розыска в нашем райотделе. Так вот, его «перевели» на гражданку. По собственному желанию. У нас выбора не было.

– Жестко с вами поступили, ничего не скажешь! – подтвердил Гордеев.

– Честно вам скажу, – как пылкий комсомолец, я прижал правую ладонь к сердцу, – если бы мне предложили остаться инспектором ОУР в городе или перевестись сюда начальником РОВД, я бы выбрал город. Поймите меня правильно – я родился и вырос в городе. Я всегда буду в сельской местности инородным телом. Я сижу иной раз, слушаю, как коллеги обсуждают, что в магазине нет сахара варенье варить, и мне дико становится. Я не ем варенье. Мне не нужно ведро смородины. Я никогда в жизни, по доброй воле, не стану обрезать усы у клубники. Я не понимаю смысла: зачем в огороде делать компостную кучу, если в каждом дворе есть корова?

– Оставим сельскохозяйственную тему, – предложил замполит. – Как ты устроился на новом месте? С соседями познакомился? ...



Все права на текст принадлежат автору: Геннадий Геннадьевич Сорокин, Евгений Игоревич Новицкий.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Серия. "Детектив-Ностальгия. Компиляция. Книги 1-11Геннадий Геннадьевич Сорокин
Евгений Игоревич Новицкий