Франсуа Баранже Dominium Mundi. Властитель мира

Серия «Звезды новой фантастики»

François Baranger

DOMINIUM MUNDI VOLUME 1

Copyright © François Baranger 2013

Перевод с французского Риммы Генкиной

Иллюстрация на обложке Франсуа Баранже

Серийное оформление Виктории Манацковой

Оформление обложки Сергея Шикина

© Р. К. Генкина, перевод, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

* * *

Dominium Mundi^[1].

Властитель мира

О Заратустра, сказали на это звери, для того, кто думает так же, как мы, все вещи танцуют сами по себе: все приходит, подает друг другу руки, смеется, убегает и вновь возвращается.

Все уходит, все возвращается; вечно катится Колесо Бытия. Все умирает, все вновь расцветает; вечно бежит Год Бытия.

Все разрушается, все строится вновь; вечно возводится все тот же Дом Бытия. Все разлучается и встречается вновь; вечно верным себе остается Кольцо Бытия^[2].

Фридрих Ницше.

Так говорил Заратустра

Пролог

Я не сумел бы сказать, кто – человек или зверь – более достоин своего наименования.

Большой соблазн ответить: ни один из них. Лично я не нахожу ни избытка человечности в одном, ни особого зверства в другом. Как бы добросовестно ни искал.

Единственно верный вопрос, то есть единственный, который имело бы смысл себе задать, звучит просто: а существует ли что-либо иное? Более высокий уровень сознания, идеальное существо, уж не знаю… на крайний случай я согласен даже на завалящего ангела, случись ему и впрямь оказаться у меня перед носом.

Положа руку на сердце, я не думаю, что бывает хоть что-то иное, а главное – лучшее. Придется обойтись тем, что имеем.

Единственные, с кем мне довелось иметь дело в моей короткой жизни, что с одной стороны, что с другой, так это бегуны на длинную дистанцию в том самом долгом из марафонов, какой только смогла породить ирония богов: в выживании. Жалкие ничтожные создания, вцепившиеся в свой крошечный каменистый шарик, который тупо кружится в безразличной Галактике среди миллионов других каменистых шариков. Отправьте часть их на свалку, никто даже не заметит.

В конечном счете человек или зверь – нет ни малейшей разницы.

В тот вечер, сидя по-турецки на подстилке, предохранявшей меня от песка, мало-помалу теряющего накопленное за день тепло, я разглядывал лица моих товарищей по несчастью, расположившихся вокруг огня. Хотя мы лишь изредка обменивались парой слов, наше общение было куда насыщеннее и реальнее, чем те глупые и пустые разговоры, которые я вел с себе подобными на протяжении всей предыдущей жизни.

Лицо каждого физически отличалось от остальных, но для меня в тот вечер существовало только сходство. Все несли на себе те же отметины, нанесенные жизнью, те же стигматы усталости или старости, а главное – во взгляде каждого читалась одно и то же изнеможение. Изнеможение после долгого бессмысленного марафона, нескончаемого бега, лихорадочного и напрасного.

Выживание хреново.

Пока огонь медленно угасал и подступал момент возвращения в палатку, я откинулся назад и улегся на спину, чуть поелозив ягодицами, чтобы разровнять песок под толстой подстилкой. И на несколько минут забылся, погрузившись в созерцание звезд, пытаясь мысленно соединить светила и вообразить новые созвездия в незнакомом небе.

Часть первая

I

Клермон, Франция

9 мая 2204 ПВ^[3]

Ч – 28:31

– Схожу еще за пивом.

Сказано – сделано, Льето Турнэ поднялся и стал пробираться через заполненный бар, задевая кое-кого по дороге, но неуклонно приближаясь к хозяину, который собирал солдатские денежки, укрывшись за дешевой стойкой. Он заказал четыре пинты желтоватой жидкости, которую здесь продавали под видом пива, и повернулся, готовясь проложить себе обратный путь. С парой пинт в каждой руке задачка будет посложнее. Но Льето, со своими внушительными даже для фламандского солдата габаритами, видел, что большинство клиентов непроизвольно стараются посторониться, давая ему пройти. Несколько капель все-таки пролилось на плечи разгоряченных солдат, зато ему удалось благополучно добраться до колченогого столика, где он терпеливо сидел с шести утра в компании брата Энгельберта и двух недавно встреченных парней.

Оба с квадратными челюстями, серо-голубыми глазами и рыжеватыми волосами, Льето и Энгельберт были достаточно похожи, чтобы их родство не вызывало сомнений. Однако Энгельберт выглядел скорее долговязым и телосложением не намного крепче среднего, в то время как в Льето было больше ста кило веса и двух метров роста. Несмотря на столь солидные размеры, молодое безмятежное лицо придавало ему симпатичный и приветливый вид.

Маленькая и набитая до отказа таверна, на которую пал их выбор, походила на все прочие заведения, расплодившиеся как грибы у входа в космопорт с самого начала его строительства. Сидячие места им удалось найти исключительно по счастливому стечению обстоятельств: их вызвали очень рано утром, задолго до основного наплыва посетителей. В качестве бонуса к их местам прилагался роскошный вид на причальные доки – головокружительную вертикальную конструкцию из переплетений металла и бетона, заполненную сотнями тысяч ожидающих отбытия солдат. Причем все они пребывали в убийственном настроении, главным образом из-за сенсорного хаоса, в котором вынуждены были вариться вот уже несколько часов: вокруг царил водоворот звуков и запахов, где гул толпы заглушал общие объявления, скрежещущие призывы которых доносились из громкоговорителей, затерянных в самой вышине, а душная вонь горелого машинного масла проникала аж до переполненных столовок, образуя противоестественную смесь с запахом остывшей еды. И как если бы deus ex machina^[4], заправлявший этим безумным спектаклем, решил, что ему недостает завершающего штриха, десятки военных транспортников постоянно взлетали и садились, несмотря на явную опасность, которую представляло собой такое количество кораблей в непосредственной близости от леса балок и несущих опор военного космопорта Нахор.

Когда двумя годами раньше потребовалось определиться с местом для постройки будущего транзитного предорбитального порта, выбор района Эркери, расположенного рядом с легендарным городом Клермоном^[5], показался авторам проекта само собой разумеющимся как с географической точки зрения, так и с символической. Близость Клермона, по общему мнению, представлялась счастливым предзнаменованием для начала этой военной кампании.

Завершенное менее чем за двадцать месяцев в приливе энтузиазма, последовавшего за объявлением крестового похода, величественное задание возносило теперь свой трапециевидный силуэт над вершинами деревьев, покрывающих окрестные холмы, напоминая жесткостью форм о военном предназначении данного объекта.

Вереница транспортников, совершающих челночные перелеты на низкую орбиту, окружала его вершину, как рой возбужденных пчел, в то время как внутри оглушительный шум увеличивал неразбериху, и без того производимую толчеей в очередях, вибрацией при взлетах и дурманящим запахом горючего. Десятки уровней, перечеркнутых мостками, подвешенными над пустотой, хаотично переплетались в гигантской бетонной колоннаде. Все в целом неизбежно вызывало головокружение.

Мобилизованные полки получали приказы об отбытии с определенным интервалом, чтобы распределить приток персонала в транспортники, но даже при этом концентрация людей в Нахоре достигала такой плотности, что это не могло не обеспокоить ответственных за переброску. Весь личный состав должен был переправиться в пространство за неделю, и никто не знал, удастся ли уложиться в срок. А глядя на это невероятное бредовое зрелище, любой разумный человек предположил бы, что нет.

Однако это было сделано.

К моменту, когда Льето Турнэ добрался до стола и умелыми движениями расставил кружки, они провели в ожидании худо-бедно уже семь часов, надеясь услышать, как вызывают их подразделение, и исчерпали все темы для разговора со своими двумя попутчиками.

– Спасибо, солдат, но если я выпью еще хоть глоток этой дряни, то наверняка заработаю дырку в желудке! – воскликнул Олинд, один из двух мужчин, которых они встретили, явившись сюда ни свет ни заря.

Увидев их нарукавные повязки, братья поняли, что те должны присоединиться к тому же подразделению, и решили скоротать время вместе.

– Ты позволишь? – спросил его товарищ, чье имя, Дудон, значилось у него на груди, прямо у сердца. – Я парень попроще, а главное, не знаю, когда удастся выпить в следующий раз.

– Можешь не волноваться, на борту этого добра полно. Не дадут же они нам умереть от жажды за полтора года.

– На борту-то да, – вмешался Льето, делая шумный глоток, – а вот с Акией дело другое.

– Да ладно тебе, должно же найтись хоть какое-то пойло на этой паршивой планетке!

Позади них, словно для того, чтобы сделать общий уровень шума еще невыносимей, настенная панель сообщала последние новости христианского мира, выводя при этом постоянный обратный отсчет красными цифрами внизу картинки: Ч – 28:17.

…официально осудил новую атаку мятежников Пембы против папской базы Накалы; результатом атаки стало тридцать пять погибших в лагере мятежников и двенадцать раненых среди солдат регулярных сил. Экономика: посол германского императора прибыл сегодня во Флоренцию, где его ожидал епископ Ди Финокьяро, чтобы обсудить вопрос сельскохозяйственной пошлины. После этого он должен отправиться в Ватикан, где…

Энгельберт, который унесся мыслями куда-то вдаль, не отводя глаз от экрана, вернулся к действительности, пока брат настойчиво совал кружку ему в руки.

– Спасибо, – сказал он, принимая пиво.

Хотя некоторые физические черты у них с Льето были общими, Энгельберт Турнэ являлся почти прямой противоположностью своему брату. Характер у него был спокойный, уравновешенный при любых обстоятельствах, а вот моральные устои иногда граничили с суровостью. Подстриженные ровным ежиком, его темные волосы вычерчивали линию, параллельную прямым и строгим бровям, часто придававшим ему осуждающий вид. И тем не менее Льето знал, что за этой внешностью строгого блюстителя правил скрывается существо пылкое, открытое людям. А главное – его старший брат.

– …и даже главный дед в нашей казарме, старик Викториан, которому натикало уже семьдесят шесть, попытался записаться, – рассказывал Олинд. – Одуреть можно, сколько ребят ринулось в эту кампанию. Думаю, только два типчика из всего нашего полка не пошли добровольцами…

– Ты говоришь об испанцах? – прервал его Дудон, пихнув локтем. – Парочка недавно завербованных, этакие приблатненные, успевшие отправить в лазарет кучу новобранцев. А в результате оба забились куда подальше, когда мы все явились на сборный пункт. Ежу понятно, что они не рискнули пойти добровольцами!

Он расхохотался во все горло, второй только возвел глаза к небу. Льето уже заметил склонность парня отпускать шуточки по любому поводу, как и то, с каким трудом его приятель эти шуточки переносит.

– И все же они отказали девяносто двум нашим парням, – продолжал тот, словно ничего не заметив. – Посмотрели бы вы, как у них морды вытянулись, когда им пришлось остаться в казарме! Уверен, что некоторые всерьез подумывали убрать втихую кое-кого из товарищей, чтобы занять их место. По правде говоря, у начальства с этой военной кампанией главная проблема была – кого выбрать.

– Что до меня, – встрял Льето с хищной улыбкой, – если бы сержант-вербовщик сказал мне «нет», думаю, я бы намотал его кишки ему же на шею… а еще думаю, он это знал!

Олинд заулыбался, продолжая задаваться вопросом, действительно ли сидящий напротив него гигант шутил.

– Тут не поспоришь, такой случай, как нынешний, подворачивается только раз в жизни, – признал он.

– Целиком согласен! – подхватил Дудон. – Уж не знаю, как давно был последний крестовый поход, но точно, что следующего вскорости не будет!

– Может, заткнешься для разнообразия, вместо того чтобы кудахтать попусту? – вскинулся Олинд. – Хуже любой кумушки!

Льето отметил про себя, что за видимостью парочки не выносящих друг друга склочников наверняка скрываются два старых друга.

– Одиннадцать веков.

Уже некоторое время Энгельберт не говорил ни слова, и сейчас, когда он ответил на слова Дудона, все повернулись к нему.

– Первый крестовый поход начался недалеко отсюда, больше одиннадцати веков назад.

Впечатлившись, Олинд восхищенно присвистнул.

Внезапно кто-то усилил звук, чтобы услышать репортаж об отправке контингента. С момента, когда началась переброска войск, тема крестовых походов стала постоянным сюжетом в ежедневных новостях. Сейчас на экране возник межпланетный корабль на низкой земной орбите. Изображение было нечетким, но внимательный наблюдатель мог заметить десятки медленно передвигавшихся вокруг корпуса крошечных точек и понять, что это челноки. А следовательно, прикинуть размеры самого корабля.

…был построен всего за пять лет, из которых два года ушли на его переоборудование под военные цели и вооружение; это потребовало привлечения более восьмидесяти тысяч квалифицированных рабочих. Он должен быть готов к отправке завтра, с миллионом мужчин и женщин на борту, чтобы в 4,36 светового года совершить перелет к планете Акия созвездия Центавра, второй планете центральной звезды альфа Центавра. Это невообразимое расстояние будет преодолено всего за полтора года благодаря технологии, разработанной для Ватикана во время подготовки первой миссионерской экспедиции, отправленной в две тысячи сто девяносто девятом году.

Именно во время этой мирной экспедиции туземцы жестоко убили наших добрых миссионеров, чем и навлекли на себя праведный гнев всего христианского мира. Эти дикари, очевидно, не поняли, что человеческая раса послала им священников исключительно по доброте душевной, а раз ее посланцы были подло убиты, то теперь аборигенам придется познакомиться с легионами крестоносцев. С этой целью «Святой Михаил», папский боевой корабль класса «Норд», был снабжен вооружением, превратившись в острие копья…

Льето хлопнул себя по ляжкам.

– Тысяча чертей, мне не терпится оказаться на борту! – воскликнул он. – Это ожидание меня доконает!

Энгельберт испепелил его взглядом:

– Сто раз тебе говорил: не смей сквернословить.

– Хорошо, старший братец, – машинально ответил Льето.

– И все же, – проворчал Дудон, – полтора года только на то, чтобы туда добраться… меня это заставило задуматься, прежде чем подписывать. А вас – нет?

– Да ладно тебе, – одернул его Олинд, – просто скажи себе, что это восемнадцать месяцев, – звучит куда лучше. И потом, на борту достаточно развлечений. Вспомни, ведь вначале его задумывали как гражданский корабль: уж поверь, там предусмотрено, чем хоть как-то развлечься во время путешествия.

– В любом случае, – подхватил Льето, – поверь, со специальной подготовкой, которую нам предстоит пройти, у тебя не останется времени скучать. К тому же из этих месяцев десять мы проведем в холодном сне. Значит, в итоге остается всего восемь.

– Точный термин «стазис», а не «холодный сон», – не удержался, чтобы не поправить, Энгельберт.

– Ладно, согласен, – ответил Дудон, обращаясь к Льето и пропустив мимо ушей замечание Энгельберта. – Я просто, когда говорил, подумал о жене и дочках. Даже если допустить, что кампания пройдет быстро и успешно, учитывая дорогу туда-обратно, мы вернемся не раньше чем года через три… Целая вечность!

– Нет, солдат, все куда хуже! – снова вмешался Энгельберт. – Ты забываешь одну деталь: относительность. При той скорости, которой мы достигнем, время для нас будет течь медленнее, чем на Земле. Значит, когда ты их увидишь, на Земле пройдет больше пяти лет…

– …и твоя молодая жена окажется старее тебя, – не упустил возможности вставить шуточку Олинд.

– Эй, парни, – с грохотом поставив кружку, оборвал их Льето, – вы что, хотите подорвать наш боевой дух? Тут мы все в одной лодке, и никто от нас не скрывал, сколько это продлится. – Но, заметив насупленные физиономии собутыльников, добавил: – Я вам так скажу: мы и не заметим, как время пройдет. А когда вернемся, будем героями. И ух как заживем!

– Так-то оно так, но раньше времени губы не раскатывай. Мы еще не вернулись.

– Ну что за нытики!

Энгельберт задумчиво разглядывал младшего брата, пока тот залпом приканчивал пиво. В свои двадцать девять лет Льето казался почти таким же юным, как в девятнадцать, несмотря на впечатляющую стать и несколько шрамов. Вплоть до последнего времени Энгельберт так и не смог заставить себя относиться к нему как к взрослому, к тому же он знал, что слишком часто читает брату нотации. Но мальчик давно уступил место прославленному солдату, чья отвага на поле боя более не нуждалась в доказательствах.

– Вы знаете, кто войдет в состав нашего подразделения? – спросил Олинд у братьев.

Льето, медленно водя пальцем по краю кружки, словно это хрустальный бокал, из которого он желает извлечь чистую ноту, неторопливо ответил:

– Нет, пока что рано об этом говорить. Может, механизированная кавалерия вкупе с пехотой, но раз уж они расформировали феодальные войска, то заранее не узнать, куда и с кем мы попадем.

Олинд кивнул в знак того, что пришел к тому же мнению.

– Только надеюсь, – весело добавил Льето, – мой будущий командир в рукопашной никому спуску не даст!

– Тебя только это и интересует, – укорил его брат.

– Что бы там ни говорили, – снова вступил Олинд, – а мне кажется глупым вот так перетряхивать войска. Когда люди остаются под личным командованием своих сеньоров, они сражаются и целенаправленнее, и эффективнее.

– Ты прав, – кивнул Энгельберт. Он вспомнил, как часто его упрекали в том, что он относится к собеседникам свысока, а потому попытался воздержаться от поучений. – Я думаю, что на самом деле Ватикан опасался, как бы слишком серьезная диспропорция в численности армий, собранных сеньорами, не поставила под угрозу хрупкое равновесие авторитетов, необходимое для успешного ведения такой кампании, как нынешняя.

Олинд, приоткрыв рот, глянул на Льето, который приподнял бровь, как если бы пытался расшифровать ответ брата, потом увидел, как тот, громко хрюкнув, уронил голову на плечо Энгельберта. Дудон прыснул, а Энгельберт покачал головой, задаваясь вопросом, за что Господь послал ему такое испытание, наградив столь пустоголовым братцем.

– Я понял твое объяснение, – заявил Олинд. – Однако мы все знаем, что некоторые бароны получили от папы определенные поблажки, позволяющие оставить основной костяк своих войск под своим же командованием…

В этот момент из всех громкоговорителей донеслось общее объявление, произнесенное бесцветным женским голосом:

Полк М тысяча триста девяносто шесть, подразделения с семидесятого по семьдесят девятое, немедленная погрузка в доке семьсот восемь.

– Это же мы! – воскликнул Дудон.

Льето мгновенно оказался на ногах:

– Наконец-то!

Все четверо выскочили из таверны и торопливо направились к указанному причалу. Нагруженные тяжелым багажом, они обильно потели, взбираясь по бесконечным пролетам в перегретой толпами атмосфере. Солдаты, в ожидании сгрудившиеся на переходах и лестницах, ворча, расступались, освобождая им дорогу. И все равно с лица Льето не сходила широкая улыбка, которой он приветствовал объявление о посадке их подразделения. Наконец-то он своими глазами увидит тот пресловутый военный колосс, во всех отношениях наипревосходнейший корабль: «Святой Михаил». А главное, его не покидала мысль, что едва он окажется на борту, как по-настоящему начнется крестовый поход – главное приключение всей его жизни.

Они несколько раз путались в лабиринте ведущих к причалам переходов, и дважды им пришлось возвращаться назад, к великому огорчению тяжело пыхтящего Дудона. Опоздав на немало минут, они наконец пристроились к очереди из солдат, ожидающих регистрации перед МТА – межорбитальным транспортным аппаратом; большая баржа грязно-серого цвета могла вместить сто двадцать восемь человек, не считая летного экипажа. Ее корпус, сравнительно простых очертаний, представлял собой огромное вздутое брюхо, снабженное четырьмя магнитными отталкивателями, служившими для маневров на поверхности, а сзади – двумя пульсационными реакторами, собственно и выводящими аппарат на орбиту.

Солдаты один за другим проходили регистрацию, и очередь медленно продвигалась. Их посадочный трап располагался выше других, чем Энгельберт и воспользовался, чтобы с интересом оглядеться вокруг. Многие другие МТА загружали своих пассажиров с этого же терминала. Большинство солдат казались веселыми и расслабленными, некоторые перекликались от одной очереди к другой или посылали приветственные знаки своим семьям, пришедшим их проводить. Часто чья-то жена или сын пробирались через защитные барьеры, чтобы в последний раз поцеловать мужа или отца под снисходительными взглядами охраны, которая затем вежливо загоняла их обратно. Энгельберт подумал, что легкомысленное настроение этих людей скорее наводит на мысль об отъезде в отпуск, чем об отправке на войну.

Переведя взгляд чуть дальше, он заметил другую очередь, куда менее оживленную, чем остальные. Контраст просто бросался в глаза. Там мужчины с мрачными лицами поднимались по пандусу, тяжело волоча ноги. Их пришедшие попрощаться семьи выказывали скорее отчаяние, чем беспечную веселость; кстати, их держали за заградительной лентой и не допускали никаких нарушений порядка. И в довершение всего офицеры, надзирающие за этой очередью, были нарочито вооружены.

Большинство солдат не обращали никакого внимания на это печальное зрелище, но Энгельберт слишком хорошо знал, о чем речь. Эти люди были бесшипники – эвфемизм, который использовали для обозначения мобилизованных насильно, которых принудительно набирали в самых неимущих слоях населения или среди студентов, по большей части антимилитаристов и вообще не очень склонных записываться добровольцами. Их использовали для выполнения работ, за которые не взялся бы ни один уважающий себя солдат, или же, напротив, для тех весьма специальных видов деятельности, где без нужного количества профессионалов было не обойтись.

Энгельберта всегда глубоко смущало это злоупотребление силой ради латания дыр в личном составе, но ему было прекрасно известно, что, когда доходит до дела, нужда свой закон пишет.

– Интересно, как нас расквартируют? – спросил Льето, прервав размышления брата.

Тот рассеянно ответил, не отводя глаз от зрелища внизу:

– Полагаю, как всегда: тесно и неудобно.

Когда наконец подошла их очередь, разводящий протянул им контрольную панель для идентификации. Они по очереди провели своими персональными месседжерами над портативным экраном, тот высветил их личные данные, а им переправил приказ о назначении. После этого они смогли подняться на корабль и устроиться в немногих пока свободных креслах. Места шли в четыре ряда, каждая пара располагалась лицом друг к другу. Толстые металлические предохранительные штанги соединяли подлокотники с изголовьями сидений, а страховочные ремни были вмонтированы непосредственно в кресла.

Как только все пассажиры пристегнулись, дежурные офицеры быстро закрыли дверцы и постучали в стену кабины пилота, подавая знак, что можно взлетать, как если бы речь шла о простом грузовике. Отталкиватели заработали, и транспортник закачался, приподнимаясь над ложементом, на котором покоился прежде. Использование магнитных полей вместо реакторов для выхода из порта и набора первых пятисот метров высоты позволяло не убирать причальные пандусы при каждом взлете, поддерживая тем самым определенный темп погрузки. Пока, высвобождаясь, их МТА кренился вбок, Льето заметил в иллюминатор, что на их место уже выдвигалось следующее подразделение.

Затем аппарат поднялся к полой вершине порта и прошел через рой челноков, постоянно снующих на подступах к Нахору. Энгельберт обратил внимание на свист в ушах – признак того, что кабину только что загерметизировали. Гудение отталкивателей вкупе с качкой вызывали довольно неприятные ощущения, и некоторых начало подташнивать. Но как только первые пятьсот метров высоты были набраны, включились реакторы, и сильный толчок, полученный аппаратом, приковал всех к креслам. Дудон изо всех сил стиснул зубы, опасаясь, как бы ужасная вибрация, через которую они проходили, не бросила их вниз. Люди полностью сосредоточились на собственном дыхании – настолько трудной задачей вдруг стал этот простой рефлекс при таком ускорении. Только у одного хватило сил, чтобы испустить радостное «ура!», – у Льето.

Облака за иллюминаторами мелькали так быстро, что возникал эффект стробоскопа. Потом голубое небо сменилось серым, чтобы через несколько минут превратиться в чернильную черноту.

* * *

Ч – 27:44

«Проходите! Давайте проходите!» – орал один из стражников, знаком заставляя нас поторопиться. А ведь он прекрасно видел, что цепочка бесшипников продвигается в собственном ритме. Кричать на людей было бесполезно. Наверно, невольно я злобно глянул на него, потому что он задержал на мне пристальный взгляд. Я тут же отвел глаза. В последний раз я чуть не нарвался на разряд оглушителя Т-фарад.

К несчастью, краем глаза я увидел, что он подходит ко мне, поигрывая дубинкой. Я опустил подбородок, скрывая, как дернулся мой кадык, когда я сглотнул. Я категорически не желал доставить гадине вроде него удовлетворение тем, что он способен простым взглядом запугать насильно мобилизованных.

– Альберик… Вильжюст, – прочел он на бейдже, прикрепленном к моей рубашке. – Ну и дурацкое имечко!

Даже если бы у молодчика не было разрешения бить бесшипников, ни перед кем потом не отчитываясь, я все равно не знал бы, что ответить на такое бессмысленное замечание.

– Желаешь получить маленький разряд, Вильжюст? – спросил он, приблизив свою пасть прямо к моему лицу.

– Нет!

Я старался не дышать носом, чтобы не так чувствовать тяжелый запах из его рта.

– Тогда лучше бы тебе пялиться на свои башмаки, а не на парня с оглушителем.

– Да! Мне очень жаль.

– Еще бы не жаль! А будет куда жальче, если вылупишься еще раз.

Ну и вонючка!

Проблема таких сцен в том, что они происходят буквально в несколько секунд, а мне потом требуется много часов – а то и дней, – чтобы побороть гнев, вызванный унижением. И я знал, что до окончания этой кампании мне предстоит пережить еще немало подобных сцен.

Вместе с группой других насильно мобилизованных я пробыл в Нахоре только двадцать четыре часа и уже жалел, что позволил себя рекрутировать.

Мой приказ об отправке пришел всего несколько недель назад, и, хотя я предполагал, что этот день настанет, я испытал настоящий шок. Когда меня призвали в армию крестоносцев, я долго колебался, не сбежать ли, как многие из моих друзей, в Центральную Африку, где христианское владычество еще не так укрепилось и я на некоторое время оказался бы вне досягаемости для репрессий. Но в конце концов официальное обещание после окончания крестового похода вернуть на Землю всех бесшипников, кто этого пожелает, и предоставить им безоговорочную свободу перевесило чашу весов в пользу армии. Лучше уж, сжав зубы, потерять три или четыре года, чем находиться в бегах всю оставшуюся жизнь.

Но теперь, когда принятое решение приобретало конкретную форму и я имел возможность составить представление о военных, которые нас окружали, и о том презрении, которое они к нам испытывали, я уже не был так уверен, что выдержу несколько лет в рядах армии.

Думай о Гийеметте и об отце.

Это единственный способ не сломаться: не забывать, ради кого я это делаю.

Когда перевозивший всех насильно мобилизованных в Нахор транспортник муниципальных войск остановился перед отделением полиции Вернона, папа крепко прижал меня к себе, а Гийеметта, моя сестра, разрыдалась. В свои неполные семнадцать лет она только и искала, как бы со мной поцапаться, но в глубине души очень меня любила. Я все же был ее старшим братом. А в придачу еще и единственной надеждой семьи на будущее.

Такое заявление звучит довольно претенциозно. Однако это чистая правда.

Пока я был маленьким, папе удалось отложить достаточно денег, чтобы записать меня на парижский факультет биоинформатики. Это было большой жертвой, потому что, помимо расходов на такого рода обучение, я еще и должен был уйти с работы, чтобы переместить свою задницу на университетскую скамью. А значит, я больше не приносил денег в семью, зато дорого ей обходился.

Поскольку это современное направление почтенной науки информатики могло изучаться только с пультов биоСтрукта, закупка учебного оборудования полностью поглощала наши скудные семейные накопления. На протяжении долгих лет учебы мне часто становилось очень стыдно при мысли о том, какую нищенскую жизнь ведут отец и сестра, пока я тут отрываюсь за пультом сверхсовременных машин.

Но хотя от людей вроде нас это требовало значительных финансовых усилий, оно того стоило. Получаемое мной образование после его завершения в принципе должно было гарантировать должность узкого специалиста высшей квалификации в промышленности или даже в армии – но уже не как насильно мобилизованного – и обеспечить таким образом достойный доход для всей семьи. Не стоит забывать, что к тому моменту папа будет уже слишком стар, чтобы работать.

Извещение о призыве в крестовый поход пришло полтора года назад, почти в сочельник. На тот момент до получения диплома мне оставался еще год, поэтому меня сочли годным к моменту отправки весной 2204-го. Вообще-то, прогнозисты утверждали, что эта кампания продлится не больше трех-четырех лет Относительного Времени, включая возвращение, а значит, меня не будет на Земле около пяти-шести лет.

Когда я вернусь, папе стукнет чуть больше шестидесяти пяти, и, вероятно, ему предстоит работать лет пять-шесть, пока я не найду постоянную должность в какой-нибудь серьезной компании. Если все пройдет хорошо, это принудительное рекрутирование не станет катастрофой для семьи. Вот почему скрепя сердце я подчинился мобилизации, а не сбежал за границу.

И наконец, если уж быть совсем честным, все эти соображения, конечно, сыграли свою роль в принятии окончательного решения, но не они были определяющими. Меня убедил Некто.

Совершеннейший незнакомец.

Я никогда никому не признавался, но я и впрямь едва не уехал в Центральную Африку. Раздобыв адрес проводника, я отправился в одно из тех пользующихся дурной славой местечек, которые во множестве расплодились в окрестностях Эврё. Приготовившись выплатить задаток, я взял с собой левую кредитку, на которой лежали заработанные по-черному деньги, и больше всего боялся, что домой вернусь ограбленным, а не с названием корабля и датой. Все дорогу меня мучил стыд. Я брошу Гийеметту и папу. Я оказался слишком труслив, чтобы пожертвовать частью своей жизни – то есть сделать то, что мой отец сделал для меня!

И вот, пока я бродил под проливным дождем по бидонвилям Эврё, заблудившись, несмотря на полученные точные инструкции, и безуспешно пытаясь сориентироваться в путанице ржавых железных листов и гнилых досок, оскальзываясь в грязи и остерегаясь использовать месседжер, который мог бы выдать меня в случае проверки, заворачивая за угол очередной халупы, я чуть было не столкнулся с кем-то. Человек замер, пока я рефлекторно балансировал на одной ноге, чтобы не врезаться в него. К несчастью, мокрая грязь, покрывающая землю, не способствовала сохранению равновесия, и я почувствовал, что если не вцеплюсь во что-нибудь, то рухну плашмя. Поэтому моя рука взметнулась, пытаясь ухватиться за воротник пальто незнакомца в надежде удержаться.

Не знаю в точности, что произошло затем, но, к своему великому удивлению, рука встретила лишь пустоту. Или же из-за заливающего глаза частого дождя я неверно определил, где находится его воротник, или же этот тип просто отступил в сторону, увернувшись; так или иначе, увлекаемый собственным весом, я завершил свой смехотворный пируэт, шлепнувшись в грязь.

Весь пунцовый, я поспешно поднялся. Человек даже не шевельнулся, чтобы мне помочь.

Передо мной стоял мужчина не первой молодости в простом белом пальто и шляпе в стиле галеро^[6], какие уже давно не носят. Я подметил эту деталь, потому что отец когда-то носил такую же в память о своей военной службе, которую проходил в Бретани. Кстати, потертое пальто тоже могло бы принадлежать ему. Полагаю, что именно это отдаленное сходство и побудило меня задержаться, вместо того чтобы сразу пойти своей дорогой.

Я пробормотал какие-то извинения и спросил, все ли с ним в порядке. Пусть даже я не ощутил соприкосновения, у меня не было уверенности, что я его не толкнул. Странным беззвучным голосом мужчина ответил, что с ним все хорошо, а вот со мной вроде бы нет. Чувствуя, что впадаю в полное замешательство, я начал придумывать какое-то фантастическое объяснение моему присутствию в подобном месте, сам понимая, как мало доверия вызывают мои слова. Если этот тип из полиции, я пропал. Я едва осмеливался на него смотреть.

Однако незнакомец продолжал со мной говорить, и в конце концов его необычный голос меня успокоил. Пусть я так толком и не объяснил, зачем здесь оказался, не требовалось особой догадливости, чтобы понять, что именно привело меня сюда. Я был не первым и не последним. Сочувствуя моей растерянности, он поднес два пальца к полям шляпы и собрался откланяться. Уходя, он тем не менее задал мне странный вопрос: Вы уже спрашивали себя, в чем смысл вашей жизни?

Я застыл на месте, глядя, как он удаляется, а потом исчезает за углом улочки.

Смысл моей жизни…

Конечно, я мог покинуть эту страну, обустроиться где-то за границей, чтобы избежать мобилизации, подождать, пока все не уляжется, а потом, через несколько лет, попытаться вернуться по подложным документам. Но что я буду делать все эти годы? Кое-как перебиваться. Тянуть время…

Внезапно я понял, до какой степени был глуп. Я рисковал не только тем, что никогда больше не увижу семью, покину их навсегда, но еще и тем, что никогда больше не сяду за пульт! А я ведь создан для биоинформатики. Бессмысленно прятать голову в песок. Я действительно создан для этого. В этом заключалась вся моя жизнь студента, и в этом же, только в большей степени, она будет заключаться и позже. Представить себе хоть на мгновение, что я буду лишен этого до конца дней, казалось просто ужасным. В ту минуту у меня просто в голове не укладывалось, как я мог даже помыслить о таком!

Подумать только, понадобилась эта невероятная встреча, чтобы до меня наконец дошло. Мне хотелось поблагодарить незнакомца за невольную услугу, которую он мне только что оказал, но он наверняка был уже далеко.

Может, смутное сходство с отцом усилило воздействие его слов? В любом случае факт остается фактом: с того мгновения любые мысли о бегстве меня покинули.

Поездка из Нормандии в Эркери в старом, провонявшем метаноловым топливом послевоенном грузовике заняла больше двух часов. Когда мы прибыли в космопорт, нас отвели в отдельный зал ожидания, где и продержали двадцать четыре часа, запретив выходить. После полудня нам принесли безвкусный обед, а потом вынудили нас там же провести ночь, скорчившись в неудобных креслах или прямо на полу, на грязном ковровом покрытии. На следующий день, когда объявили посадку, наша группа с ломотой во всем теле, еле волоча ноги, двинулась к ожидавшему нас МТА.

Когда наконец подошла моя очередь, я, с облегчением заметив, что вонючий цербер потерял ко мне интерес, протянул контролеру свой бейдж и приказ о мобилизации. В проеме я уже видел спартанскую внутренность челнока. Стоящий передо мной парень, с которым я утром перекинулся парой слов, поднялся на борт, и настал мой черед. Я бросил последний взгляд на квадратик синего неба, видневшийся в высоте над зданием, спрашивая себя, когда я увижу его вновь, потом, под окрик офицера, велевшего мне поторапливаться, поднялся на борт баржи.

* * *

Ч – 27:13

Максимальный разгон занял минут десять, после чего реакторы отключились, предоставив челноку продолжить движение. Льето почувствовал, как его тело слегка приподнялось в страховочных ремнях. Он не сдержал веселого возгласа.

– Чувствуешь, братец? – со смехом спросил он.

Судя по удивленным восклицаниям в кабине, его товарищи по полету тоже осваивались с непривычным пьянящим ощущением: невесомостью. Но привлекательность новизны скоро улетучилась; в иллюминаторах возникло нечто особенное, привлекшее всеобщее внимание.

– Да, чувствую, – не сразу ответил Энгельберт. – Но снаружи есть кое-что поинтереснее…

Хотя Льето сидел спиной к проему, по лицу брата, сидящего напротив и устремившего взгляд наружу, он понял, что пропускает какое-то зрелище. Он повернул голову, едва не свихнув шею, и наконец увидел то, на что смотрели остальные.

Сначала он не различил ничего, кроме усеянного звездами неба, еще затуманенного мощным световым ореолом Земли, которую они оставляли за кормой. Уже и эта картина производила впечатление, но Льето почувствовал, как вдоль позвоночника пробежал холодок, когда рассмотрел темное пятно, которое быстро увеличивалось, пока под его изумленным взглядом не превратилось в парящую гору, опоясанную и усеянную мириадами световых точек. Гора и была их кораблем.

– Господи Исусе… – выдохнул он.

Траектория челнока провела их мимо передней части корабля, где они смогли полюбоваться воздвигнутой на носу фигурой: титанической статуей святого архангела Михаила, предводителя воинств небесных, воздевавшего меч возмездия. Ангел был так велик, так ослепителен, что все онемели от потрясения. Но где-то в глубине кабины один из солдат все-таки смог продекламировать:

По обе стороны фигуры светящимися буквами шло название корабля, подкрепленное девизом, который несли все суда Новой христианской империи: A. M. D. G. «Ad Majorem Dei Gloriam» – «К вящей славе Божией».

Вскоре МТА сменил курс, с тем чтобы пролететь вдоль борта до причальных портов, предоставив таким образом восхищенным солдатам возможность обозреть из первого ряда панорамный вид металлического колосса в два километра длиной.

«Святой Михаил» был раза в три больше в длину, чем в ширину. Высота его корпуса, более-менее прямоугольного в сечении, в зависимости от конкретных зон могла достигать четырехсот метров. Ближе к двум расположенным позади перпендикулярным оконечностям, в которых располагались вспомогательные палубы, корпус постепенно сужался.

Внизу четкие очертания корабля теряли чистоту своей безупречной линейности – там, где размещались технические установки, включающие в себя двигатели и генераторы поля. Льето вспомнил, как где-то читал, что именно здесь находятся пресловутые туннельные приводы, основанные на принципе исключения Рёмера, разработанном двенадцатью годами раньше в исследовательских лабораториях Фильсхофена, в Германии. Эти приводы стали решающим элементом в предложенном папой Урбаном IX на двадцать шестом году его понтификата глобальном проекте звездной колонизации, выходящей за пределы Солнечной системы. До этого выдающегося технологического прорыва Папское управление астральных наук считало подобные планы утопическими в силу межзвездных расстояний.

На верхней части корабля бросали свои полукруглые тени на главные палубы восемнадцать выстроенных в два ряда куполов. Льето знал, что основная их часть предназначалась для подготовки войск. Он прикинул, что самые большие имеют метров шестьсот в основании. Другие, поменьше, располагались внутри корпуса.

И все же самой поразительной суперструктурой для того, кто видел корабль впервые, была, безусловно, череда гравитационных арок. Эта часть «Святого Михаила», похожая на контрфорсы готического кафедрального собора, простиралась над всем кораблем, связывая воедино огромное гравитационное поле, созданное находящимися в трюме генераторами. Вращаясь вокруг корпуса со скоростью более ста десяти тысяч оборотов в секунду, оно позволяло поддерживать внутри силу тяжести, сходную с земной.

На внешней оболочке судна рабочие в скафандрах все еще вели последние многочисленные работы и наладку, а десятки транспортников выстроились в нескончаемую цепь, торопясь завершить снабжение корабля. Все в целом, казавшееся столь неколебимым и законченным, если смотреть издалека, вблизи больше походило на биомеханический муравейник невероятных размеров. По-прежнему взволнованный до глубины души Энгельберт прочел себе под нос «Отче наш». Многие солдаты в кабине выражали свое воодушевление куда громче, аплодируя и крича «виват».

Челнок вошел в гравитационное поле корабля, и все замолкли, удивленные возвращением собственного веса. Мелкие предметы, порхавшие в воздухе после отключения реакторов, разом упали на пол. Снаружи возникновение поля породило белую световую волну, распространившуюся во все стороны, чтобы медленно рассеяться через несколько сот метров, как рябь на поверхности воды. Этот феномен очень красиво смотрелся с борта «Святого Михаила», но был совершенно незаметен для пассажиров МТА.

А сам аппарат описал широкую дугу, выходя на осевую линию одного из гигантских ангаров, куда влетало и откуда вылетало множество суденышек. Затем, пройдя через восемь последовательных слоев, отделявших внутренний порт от пространственного вакуума компенсирующих полей, челнок снова включил отталкиватели и встал перед одним из дебаркадеров.

Люди покинули его всего за несколько минут, и началась разгрузка трюмов. Льето и Энгельберт не уставали восхищаться всем окружающим. Необъятность внутреннего порта «Святого Михаила» ничем не уступала его собрату в Нахоре. Энгельберт забавлялся, глядя, как брат озирается по сторонам с приоткрытым ртом и выпученными глазами.

– Я и впрямь впервые вижу, как ты любуешься чем-то, не оглушая меня воплями.

– Все так… невероятно. Я бы в жизни себе не простил, если бы пропустил такое зрелище.

К ним присоединились Дудон и Олинд, таща свое воинское снаряжение, выгруженное из трюма.

– Я бы вам посоветовал быстрее забрать свои пожитки, парни. Здешний каптенармус не выглядит хомячком.

– Понятно, уже идем, – ответил Энгельберт.

Он уже собирался встать в очередь из солдат, дожидавшихся выдачи багажа, но Льето дернул его за руку.

– Глянь-ка туда, – сказал он, ткнув пальцем в пандус напротив, где только что причалил другой челнок.

На лицах у спускающихся по причалу людей было написано такое же изумление, когда они открывали для себя местные виды. У всех, кроме одного.

– Скажи-ка мне, вон тот христианин никого тебе не напоминает?

Прищурившись, Энгельберт посмотрел в направлении, куда указывал брат, на противоположную палубу. У мужчины, спускавшегося из МТА, выражение лица резко отличалось от всех прочих. Его спокойные черты не отражали того потрясения, которое читалось на лицах окружающих. Мощного телосложения, он казался почти таким же крупным, как Льето, но явно был куда менее взволнован. Свои темные волосы он носил собранными в простой хвост на затылке, глаза тоже были темными; линия носа как бы продолжала линию лба, без обычной впадинки. Эта особенность придавала ему сходство с классической скульптурой.

В отличие от остальных, он не кинулся за своими вещами, а невозмутимо встал в очередь, отрешенно глядя куда-то вдаль.

– Разве это не знаменитый Танкред Какой-то-Там? – спросил Льето.

Энгельберт покопался в памяти, и перед ним всплыла картинка, мимолетно увиденная то ли на экране, то ли в газете. Но Олинд вспомнил имя раньше его:

– Тарентский. Это Танкред Тарентский.

– Точно! – неожиданно обрадовавшись, вскричал Льето. – Это он! Значит, мы будем служить в том же подразделении, что Танкред Тарентский. Святый боже, ну и пруха!

– А кто такой этот Тарентский? – спросил Дудон, заинтригованный бурным энтузиазмом Льето.

Тот прыснул, наградив молодого рекрута мощным хлопком по плечу:

– Он не знает Танкреда Тарентского! Мой бедный друг! Это же легенда сражений. Лейтенант, получивший больше всего наград во всей христианской армии. Свирепый воин, о котором рассказывают во всех военных школах… кроме твоей, очевидно.

– Не обращай внимания, – бросил Энгельберт. – Как обычно, он делает из мухи слона. Я тоже никогда не слышал об этом человеке. И уверен, что его знают только те, у кого голова забита мечтами еще выше продвинуться в классификации элитных воинов.

– По мне, так для типа, помешанного на войне, вид у него уж больно спокойный, – поддакнул Дудон, скорчив гримасу.

– Думаю, он один из редких метавоинов в нашем флоте, – заметил Олинд.

– Метавоин? – снова не понял Дудон. – Это такая общевойсковая классификация? Да?

– Откуда же ты выполз, друг? – поразился Льето, у которого в голове не укладывалось, что кто-то может не знать подобных вещей.

Энгельберт нахмурился, заметив, что брат свысока относится к этому совсем молодому парню, только недавно вступившему в армию.

– Льето, не будь высокомерным, – осадил его он.

– Ты прав, – немного смутившись, признал тот, – извини меня, Дудон. Сейчас объясню: так называется иерархия элитных воинов. Когда ты достигаешь определенного военного статуса, ты становишься элитным воином первого класса. Дальше идут еще три класса, в каждый из которых все труднее и труднее пробиться. Тех, кто достигает четверки, называют метавоинами.

– А у тебя какой класс?

Напыжившись от гордости, Льето попытался напустить на себя безразличный вид – безуспешно – и ответил:

– А я, мой друг, недавно прошел в третий класс, то есть стал супервоином.

– Значит, у меня класс Ноль, если я все правильно понял, – насупившись, вздохнул Дудон.

– Нет, несчастный! – снова вмешался Олинд, смеясь. – Нулевой класс – это оскорбление! Так называют всякую деревенщину, тех, кому не очень хочется воевать, и приходится давать им легкий поджопник, чтобы настроить на нужный лад. Их как бы делают невольными добровольцами. В конце концов, на фронте требуются не только солдаты, нужны еще и штатские, чтобы заниматься всякой грязной работенкой! Вот они и есть бесшипники, то есть класс Ноль.

На мгновение Энгельберту захотелось заметить, что если бы тот имел несчастье родиться в семье крестьян или рабочих, а однажды утром за ним явились бы к нему же в дом, чтобы manu militari^[8] отправить прямиком на фронт, где он рисковал бы жизнью, да еще без всякого вознаграждения, возможно, у него поубавилось бы уверенности в справедливости происходящего. После того как в Нахоре Энгельберт увидел этих насильно мобилизованных, у него на душе кошки скребли, но бороться против такого рода воззрений, находясь в армии, – все равно что сражаться с ветром, размахивая шпагой.

– Как бы то ни было, – продолжил Дудон, – с Танкредом Тарентским в нашей части мы устроим еще тот спектакль на театре боевых действий. Это уж точно.

– Кстати, – сказал Дудон, – если он действительно такая знаменитость, как ты говоришь, вполне вероятно, его назначат полевым офицером нашего подразделения. А значит, он будет нашим командиром.

– Ну да, хотя для меня он всегда будет блатным родственничком, – вмешался Олинд. – Его дядя, Боэмунд Тарентский, член военсовета крестового похода. С такими тылами не так уж трудно стать командиром части.

Это замечание вогнало Льето в задумчивость.

– Правда? Так его двигают по знакомству… – протянул он, потирая синеватый от суточной щетины подбородок и по-прежнему не отрывая глаз от знаменитого лейтенанта, ожидающего своей очереди на противоположном пандусе.

В этот момент офицер-регулировщик, пребывающий в скверном расположении духа, прервал их беседу, приказав забрать свои пожитки и немедля отправляться на место расквартирования.

* * *

Ч – 25:24

– Приступаю к нашей идентификации, чтобы получить разрешение на посадку, ваша светлость, – не оборачиваясь, доложил пилот.

В нескольких метрах позади него Годфруа Бульонский, один на борту МТА, предназначенного для баронов, просто кивнул, слишком поглощенный тем, что видел в иллюминатор, чтобы ответить. «Святой Михаил» изумлял его, как и всех прочих. А ведь он видел его не впервые: два года назад ему представился случай побывать там трижды. Но всякий раз он испытывал все тот же восторг.

Когда 18 марта 2202 года Урбан IX бросил призыв к крестовому походу, Годфруа откликнулся в числе первых. Учитывая его репутацию превосходного и неподкупного военачальника, папа естественным образом назначил его одним из руководителей.

– Приоритетный челнок – Джи – тридцать восемь, – монотонно наговаривал пилот. – Идентификационный код – пятьсот сорок четыре триста сорок четыре-эль, код безопасности – эпсилон-каппа-тау-сигма-альфа. Передаю криптокоды для посадки в спецпорт.

Годфруа появился на свет на землях Валлонии, на руинах великой европейской конфедерации, почти день в день через век после Войны одного часа. Ему исполнилось шесть лет, когда произошла реставрация монархии, он застал только конец Великого Хаоса, последовавшего за войной, и вырос в уважении к феодальным законам. С самого начала своей солдатской карьеры он сумел заслужить надежную репутацию воина, не дрогнувшего ни в одной битве, однако лишь намного позже возник тот образ рыцаря безупречных моральных качеств, каким его и знал теперь весь христианский мир.

– Коды идентификации приняты, ваша светлость. Сейчас пройдем через силовые поля.

Оторвавшись от зрелища титанического корабля, Годфруа выпрямился в кресле и постарался привести свою одежду в порядок.

Мужчина в расцвете сил, с коротко стриженными волосами и обрамляющей лицо длинной ослепительно-золотой бородой, он обладал мощной харизмой, оказывающей неизменное воздействие на окружающих. Хотя ростом он был чуть выше среднего, спокойная уверенность, которая читалась в синеве его нордических глаз, производила впечатление даже на самых представительных его собеседников.

Сегодня на нем была тяжелая мантия из бежевой ткани, прямыми складками спадавшая вдоль черных брюк, зауженных у щиколоток на манер военной полевой формы. На уровне сердца был вышит лотарингский герб – три легко узнаваемых алериона^[9] и девиз: Casuve, Deuove^[10], четко выписанный на ленте, окаймляющей рисунок. Скромная планка военных орденов сразу под ним была, казалось, единственным отступлением от строгости облика, с которым герцог был вынужден смириться. Среди них внимательный наблюдатель мог заметить знаменитый Золотой Потир, высшую награду, которую папа всегда вручал лично.

Годфруа заметил, что легкий свист, давивший на уши, прекратился. Кабина была разгерметизирована.

– Позвольте пожелать вам приятного пребывания на борту, господин герцог, – сказал пилот.

– Спасибо, и примите поздравления за идеально выполненный маневр сближения, – учтиво ответил Годфруа, в то время как межорбитальный транспортный аппарат заканчивал посадку в одном из доков «Святого Михаила».

Едва люки челнока распахнулись, Годфруа попросил появившегося прапорщика немедленно проводить его к капитану судна Гуго де Вермандуа. Молодой солдат повел его по коридорам к тубе, горизонтальному транспортному средству корабля, позволявшему максимально быстро покрывать расстояние от расположенных на корме причальных палуб до командного пункта на носу.

Коридоры и внушительные залы стремительно мелькали за стеклянными окнами несшегося стрелой транспорта. Вагончик, в который они сели, был экспрессом со всего четырьмя предусмотренными остановками по всей протяженности корабля; но даже при этом им потребовалось около десяти минут, чтобы пересечь судно из конца в конец.

Когда они добрались до носовой части, прапорщик двинулся впереди Годфруа по лестнице, ведущей к главному мостику, приложил свой мессенджер к контрольной панели часового – тот подскочил, увидев, кто идет следом, – потом зашел в командный пункт, объявив о прибытии герцога Нижней Лотарингии. Бо́льшая часть офицеров и техников, сосредоточившихся на своей работе, даже не шевельнулись, но человек с седеющими волосами обернулся и из глубины помещения направился к ним. Его манеры и форма не оставляли никакого сомнения ни в его звании, ни в социальном положении: Гуго Французский, граф де Вермандуа, капитан «Святого Михаила», член Совета крестоносцев, а главное, брат короля Франции. С широкой улыбкой он распахнул руки, чтобы тепло обнять Годфруа:

– Дорогой друг, добро пожаловать на борт!

– Не слишком протокольный прием, господин граф, – ответил Годфруа, тоже засмеявшись, – но весьма приятный. Счастлив вновь вас увидеть, Гуго.

– Как и я. Хорошо иметь людей ваших достоинств в такой военной кампании, как эта.

– Вы мне льстите.

– Вовсе нет. – Он взял Годфруа за руку и отвел немного в сторону от напряженно работающего командного состава. – Как поживает госпожа ваша матушка?

– Прекрасно. Она не пожелала проводить меня на посадку из опасения, как бы ее воодушевление, вызванное моим отъездом, не померкло в последнюю минуту, но я знаю, как она счастлива, что я стал крестоносцем. Ведь вы знаете, что Ида очень набожна.

– И правда, знаю. Она образец благочестия. Уж как она обхаживала моего брата, чтобы он лично принял участие в новом крестовом походе, но в конечном счете это бремя выпало на мою долю.

Годфруа с легкой улыбкой наклонил голову. Он знал, что Гуго поддразнивает его, намекая, что Ида косвенным образом вынудила его принять участие в крестовом походе: на самом деле брат короля Франции ни за что на свете не отказался бы от назначения на пост капитана «Святого Михаила».

В действительности мать Годфруа всеми доступными ей способами оказывала давление на многих сеньоров, считая своим долгом убедить баронов встать под знамена святого дела. Но у короля Франции Филиппа IX и в мыслях не было покидать свое королевство на многие годы, и он выступил с официальным предложением, чтобы его заменил брат. Хотя в кулуарах всем было ясно, что король не пожелал оказаться в подчинении у папы, с которым у него уже давно установились очень непростые отношения. А потому Гуго изначально знал, что именно на него будет возложена миссия представлять на фронте цвета французского королевского дома.

– Снабжение корабля проходит соответственно вашим пожеланиям? – спросил Годфруа, снова становясь серьезным.

– На данный момент, клянусь, да. Как бы невероятно это ни выглядело, мы вроде бы выдерживаем сроки и будем готовы завтра к семнадцати часам, как и предполагалось.

– Я никогда и не сомневался, Гуго. Вы не из тех, кто обещает то, чего не может исполнить.

– Ваш черед подхалимничать.

Годфруа расхохотался и дружески ткнул его в плечо. Они познакомились восемь лет назад во время военных действий в Новой Гвинее и сразу же прониклись взаимной симпатией. Простота Гуго, хоть он и был братом короля Франции, и его опыт покорили Годфруа, который, в свою очередь, произвел впечатление на графа своей смелостью и прямотой. Однако помимо этих общеизвестных черт характера, у двоих мужчин нашлось еще нечто общее: оба были любителями и тонкими ценителями культурных ценностей, что весьма редко встречалось в эти неспокойные времена.

Часто долгими вечерами во время осады Ириана^[11] они вместе предавались своей страсти к эпической поэзии, читая друг другу длинные отрывки из Тассо или Ариосто и рассуждая о достоинствах новых послевоенных поэтов. Сам жанр познал неожиданный взлет вследствие исчезновения мировых развлекательных сетей во время великого катаклизма 2061 года.

– Вы прибыли к нам сразу за Раймундом де Сен-Жилем, Годфруа. Я уже начал опасаться, не остановила ли вас в последний момент какая-нибудь досадная помеха, лишив возможности блистать во время этой кампании.

– Напрасные тревоги, ничто не могло бы удержать меня от участия в крестовом походе во имя служения Всевышнему. Некоторые административные неурядицы задержали меня in extremis^[12], только и всего. Все сеньоры уже поднялись на борт?

– Все… кроме одного. Роберт де Монтгомери еще не с нами.

Услышав это имя, Годфруа почувствовал, как потускнела радость, которую он испытал, встретив старого друга.

– Роберт Дьявол, – вздохнул он.

– Вам не следовало бы так его называть, вы можете оговориться в его присутствии.

– Я не боюсь этого человека.

– Нимало не сомневаюсь. И тем не менее он пользуется огромным влиянием среди большинства крупных французских феодалов и вплоть до других европейских дворов.

– Знаю, но он такой не один. Мы не должны допустить, чтобы фанфаронство этого ультра заставляло нас идти у него на поводу. В конце концов, ему бы следовало привыкнуть слышать такое прозвище. Разве не верно, что он его вполне заслужил?

– Похоже что так, – согласился Гуго. – Кстати, возможно, именно потому, что прозвище так ему подходит, оно и приводит его в бешеную ярость. Сколько раз при дворе своего брата я видел, как он лишь с величайшим трудом удерживает себя в руках, и только потому, что ему показалось, будто кто-то назвал его так за спиной.

Годфруа недоумевающе развел руками:

– Для меня по-прежнему остается непостижимым, как удалось убедить папу принять подобного человека в наши ряды.

– Даже Урбан не мог себе позволить отказаться от поддержки столь существенного контингента, коим является его армия.

– Еще полгода назад из-за бесчинств, которые он творил и продолжает творить до сих пор на своих землях, речь шла о его отлучении от церкви!

– Разумеется, но вы, как и я, знаете, что политические соображения часто берут верх над вопросами морали.

– Знаю, но никогда с этим не смирюсь. Тем более что у этого человека есть неприятная привычка заражать бо́льшую часть тех, кто его окружает, своими пагубными воззрениями. Я уверен, что к концу путешествия мы обнаружим среди нас вдвое больше ультра, чем мы бы имели без него.

– Будем надеяться, что вы окажетесь не правы. Значит, мы должны быть более убедительны, чем он.

Годфруа не скрывал своего скепсиса:

– Для нашего крестового похода было бы куда предпочтительней обойтись вообще без него. Возможно, Господь в своей бесконечной мудрости ниспошлет ему в последнюю минуту действительно серьезную помеху, чтобы помешать его челноку взлететь.

Гуго заставил себя рассмеяться, но никакого веселья не испытывал. Без сомнения, он бы тоже предпочел, чтобы этот человек не поднимался на борт его корабля.

* * *

Ч – 25:03

Люди из 78-го смешанного пехотно-кавалерийского подразделения добрались до пункта своего расквартирования в несколько взвинченном состоянии. По прибытии на место сбора большинство из них были вынуждены как минимум двадцать часов ждать посадки в Нахоре, и возбуждение, испытанное при приближении к «Святому Михаилу», лишь отчасти разогнало накопившуюся нервную усталость. Поэтому заселялись они шумно, словно банда подростков, обживающая спальню своего интерната.

В общей каюте номер 48–57 насчитывалось сорок коек. Значит, больше половины подразделения будет находиться здесь. Помещение имело форму шестиугольника, пять сторон которого занимали секции по восемь коек. Сами койки были заключены в ячейки, прикрепленные прямо к стене и расположенные в два яруса, по четыре в каждом. В шестой стене каюты находилась дверь, ведущая в круговой коридор, куда выходили и другие общие каюты этого сектора, в свою очередь вписанные в общий шестиугольник.

Меблировка помещения сводилась к минимуму, то есть к нескольким столам и стульям в центре. Зато ячейки с койками были снабжены массой приспособлений. А именно индивидуальной панелью, подключенной к внутренней видеосети – Интра, – и медицинскими датчиками, встроенными непосредственно в ложе и позволяющими еженощно отслеживать состояние здоровья обитателя. Помимо этого, так сказать, классического оборудования, каждая ячейка могла быть изолирована от остального пространства корабля – либо перегородкой, автоматически развертывающейся в случае аварийной разгерметизации, либо индивидуальным компенсирующим полем, обеспечивающим выживание жильца во время фазы разгона и торможения.

Согласно замыслу, «Святой Михаил» должен был набирать основную скорость в момент старта, а по прибытии, наоборот, резко тормозить в течение нескольких дней, прежде чем остановиться. Эти две фазы были бы смертельны для экипажа, если бы люди не были защищены компенсирующими полями. Но главным образом это сложное оборудование было установлено в каждой ячейке для обеспечения долгого периода стазисного сна, в котором людям предстояло провести бо́льшую часть путешествия.

Братья Турнэ нашли номера своих коек и стали распаковывать багаж. Оказавшиеся в той же каюте Дудон и Олинд уже знакомились с соседями. В возбужденной атмосфере, среди громких солдатских разговоров и смеха, появление Танкреда Тарентского прошло незамеченным. Он остановился у своей койки, сбросил на нее поклажу и начал, как и остальные, убирать вещи в шкаф.

Вот тогда Льето его и заметил. Энгельберт поднял голову и увидел, что брат, снова потирая подбородок большим и указательным пальцем, во все глаза уставился на знаменитого лейтенанта. Энгельберт, слишком хорошо знавший Льето, понял, что сейчас тот что-то выкинет. Он открыл было рот, но молодой человек уже решительным шагом направился к Танкреду Тарентскому. Льето воздвигся перед офицером, скрестив руки, и громко спросил:

– Это ты Танкред Тарентский?

В каюте наступила тишина. Казалось, температура резко упала на несколько градусов. Тот, к кому был обращен вопрос, медленно повернулся и посмотрел на Льето. Он был чуть ниже, но от этого его стать производила не меньшее впечатление.

Лицо Танкреда не выражало никаких эмоций, а на губах Льето играла уверенная улыбка. Лейтенант ответил спокойным тоном:

– А кто ты?

Забыв про свой вопрос, Льето тут же продолжил:

– Говорят, ты просто ходячий ужас.

Танкред выдержал паузу.

– Похоже, тебя я не ужасаю.

– А я думаю, что ты всего лишь блатной родственничек. И офицером ты стал наверняка благодаря Боэмунду Тарентскому!

Энгельберт устало вздохнул. Брат вечно нарывался на скандалы, а его самого это приводило в отчаяние. Танкред Тарентский ответил все тем же ровным тоном:

– Пока подразделение официально не сформировано, ты волен думать все, что пожелаешь.

– Умничай сколько хочешь, но никогда мной не будет командовать какой-то паршивый папенькин сынок!

На лице Танкреда появилось такое выражение, будто разговор потерял для него всякий интерес. Энгельберт подумал, что хладнокровие этого человека просто поразительно, – уж он-то знал, каким несносным может быть брат, когда на него находит. Лейтенант выдержал взгляд рыжего гиганта, через мгновение отвернулся и продолжил разбирать свои вещи.

Тогда Льето сделал шаг вперед и положил руку ему на плечо, чтобы заставить повернуться. В мгновение ока Танкред схватил его за запястье и каким-то неуловимым движением оказался у него за спиной. Из этой позиции он простым выворачиванием локтя припечатал Льето к стенке, вроде бы не приложив ни малейших усилий. Тот удивленно вскрикнул и попытался высвободиться, но противник держал его как в тисках. Солдат отчетливо понял, что если попытается дернуться, то первым делом лишится локтя.

– Дядюшкин сынок, – медленно проговорил Танкред. – Тебе следовало сказать: дядюшкин сынок, потому что Боэмунд де Отвиль, князь Тарентский, является моим дядей и я ношу это имя в его честь. Мой отец, Эд Бонмарши, даже не вступал в армию.

После чего он ослабил давление на руку молодого человека.

Тот мгновенно обернулся, и двое мужчин оказались лицом к лицу. Тишина в каюте, казалось, весила многие тонны. Льето побагровел, пригнулся и готов был броситься в бой. Несколько мгновений он неподвижно стоял, весь подобравшись, потом вроде бы расслабился. Распрямился и так же неожиданно, как впал в ярость, расхохотался. Искренне и простодушно.

– Дядюшкин сынок! Классная шуточка! – Он дружески хлопнул Танкреда по плечу. – С чувством юмора у тебя все в порядке, христианин. Вот и отлично, значит, с тобой мы не заскучаем.

Все тоже рассмеялись, и напряжение спало. Явно удивленный, Танкред еще некоторое время разглядывал его, после чего как ни в чем не бывало снова принялся раскладывать свои вещи. Льето вернулся на место, подмигнув брату, который ответил ему мрачным укоризненным взглядом.

– Не можешь обойтись без своих выкрутасов, да? Тебе обязательно надо выставиться перед всеми, пусть даже подравшись с человеком, которого ты вовсе не знаешь!

– Я его знал, он же знаменитость, – проказливо возразил Льето.

– Вспомни, мы должны сражаться во имя Господа, а не ради собственного тщеславия.

Льето возвел глаза к небу и не без иронии сложил ладони:

– О, прости меня, дорогой брат. Mea culpa, mea maxima culpa!^[13]

Кое-как покидав вещи в шкаф, Танкред Тарентский вышел из общей каюты и направился к Центральной аллее.

Этот огромный коридор шел почти вдоль всего корабля. Туда вели практически все соединительные артерии, и его же использовали многие транспортные линии. Размеры коридора варьировались в зависимости от зоны, но могли достигать тридцати метров в высоту и пятидесяти в ширину.

Если двигаться по ней, Центральная аллея производила впечатление изборожденного переходами и мостиками бесконечного огромного ангара, края которого не было видно; на нее выходили прилегающие этажи, выставляя напоказ свое содержимое, так что в целом создавалось впечатление домов, разрезанных гигантскими ножницами. Здесь туба шла в высоте, но даже с самого низкого уровня можно было расслышать характерный шум ее магнитной тяги.

Повсюду кишела куча народа, стоял непрекращающийся гул голосов. Но каждый был занят делом, и никто не прогуливался. Отправка явно близилась.

Пораженный размерами окружающего пространства, Танкред долго шагал без всякой цели, просто любуясь техническими достижениями человеческого гения, встречающимися здесь на каждом шагу, и проникаясь по дороге столь знакомой атмосферой лихорадки и возбуждения, которая всегда предвещала начало крупной кампании. Потом он вспомнил об изначальной цели своего ухода из зоны кают: найти общественный терминал. Всего через сто метров он его обнаружил. Какая-то женщина уже сидела за пультом и была полностью поглощена разговором; Танкред остановился позади и стал ждать своей очереди.

Мысли его вернулись к недавнему столкновению с солдатом. В тот момент он не мог понять, с какой стати этот молодчик без всякой причины набросился на него на глазах у всех остальных, прекрасно зная, что имеет дело со своим будущим командиром. Однако теперь, когда напряжение спало, ответ показался ему очевидным: тот метил свою территорию.

Солдат стремился произвести впечатление на товарищей по оружию и с самого начала заработать репутацию крутого парня, атаковав наиболее знакового из всех – единственного класса Четыре в отделении. Танкреду такой поступок показался глупым, но ему была хороша знакома подобная манера поведения, часто встречающаяся в армии. И все же в случае с этим парнем он невольно признавал, что для того, чтобы вот так накинуться на метавоина, требуется определенная смелость. К тому же простота, с какой тот, без стыда и гнева, признал поражение, показалась Танкреду признаком здорового духа. И хотя он пока не был знаком с этим гигантом с фламандским акцентом, тот уже пробудил его любопытство.

Женщина невысокого роста, за спиной которой он терпеливо дожидался, ласковым голосом обращалась к собеседнику на панели терминала. Что-то в ее повадке – может, манера склонять голову набок – вызвало в памяти Танкреда образ его матери, Эммы де Отвиль. Он увидел ее такой, какой она встретила его в их фамильном замке по возвращении из предыдущего похода. Как всегда, когда он появлялся в родовом поместье между двумя военными конфликтами, в ней странным образом боролись разочарование и радость, глаза ее были полны любви, а в голосе звучал укор.

Их разговор перед его отбытием на «Святой Михаил» был тому лучшей иллюстрацией. Хотя это была далеко не первая военная кампания, в которую он отправлялся, мать по-прежнему не могла смириться. Да и кто на ее месте мог бы спокойно видеть, как сын уходит сражаться? Но на этот раз все было даже хуже, чем обычно.

Она много плакала, уговаривая его отказаться ехать и остаться на Земле. По ее мнению, он уже достаточно потрудился ради расширения границ Новой христианской империи, так что одним походом больше, одним меньше дела не меняет. Танкред не выносил ее слез, особенно при отце и сестре. За последние годы он очень редко навещал свою семью, и всякий раз, когда он возвращался в родовое гнездо, мать, конечно же, была счастлива его видеть, но рыдала долгими часами при мысли, что вскоре сын опять отправится на фронт. Молодому человеку было тяжело оставлять ее в таком состоянии, и он вынужден был обещать, что после окончания крестового похода всерьез подумает об уходе с действительной военной службы. В прошлом он уже давал подобные обещания как минимум полдюжины раз и тут же забывал о них, едва закрыв рот. Однако на этот раз данное им слово вызвало у него неприятное чувство, как если бы теперь он всерьез опасался, что его придется сдержать.

Вся семья поехала в Нахор проводить его, но родители предпочли не заходить в космопорт из опасения, что нервы Эммы сдадут на глазах у всех. Семье их ранга не подобает давать повод думать, будто она не оказывает крестовому походу полной и искренней поддержки. Поэтому родители попрощались с ним перед выходом на посадку, а вот его сестра Ниса пошла вместе с ним к стойке регистрации офицерского состава, чтобы провести с братом несколько лишних минут, пока он стоит в очереди.

– Мать никогда не смирится, верно? – сказала она Танкреду.

– Никогда, ты права. Как и не откажется от попыток при каждом моем возвращении домой убедить меня уйти с действительной службы.

– Может, однажды ты так и сделаешь?

Порыв сквозняка бросил один из локонов на лицо Нисы. Танкред мягко отвел прядь и заложил ее вместе с другими сестре за ухо.

– Не знаю. И что я буду делать целыми днями? Думаешь, нам еще не поздно снова играть в рыцаря – убийцу ведьм в папоротниковом лесу?

При этом воспоминании лицо сестры осветилось.

– А почему бы и нет? Ты и впрямь стал великим воином, зато не знаешь, что я стала ужасной ведьмой!

– Нет, прекрасно знаю.

– Грубиян! – бросила она, рассмеявшись.

Танкред был счастлив видеть, что хоть толика радости вернулась на лицо сестры. Пусть она, в отличие от матери, явно этого не показывала, но он знал, что Ниса за него тревожится. Вся семья привыкла видеть, как он уезжает на войну, но эта кампания к звездам таила в себе куда больше опасностей, чем сражения на средиземноморских склонах.

– Ты мог бы управлять родовым имением, – заметила она, вновь обретя серьезность.

– Наш отец уже это делает, и я не собираюсь занимать его место. И потом, разве я похож на управляющего? Организовывать сбор урожая, продавать рассаду ультрапонных культур или концессии на пошлины, поднимать налоги на фабрики и тому подобное?

– Да, на мой взгляд, очень даже похож. Мне даже кажется, что тебя первого удивит, как скоро ты начнешь получать от этого удовольствие. А что до отца, он будет только счастлив передать тебе эстафету. К тому же я могла бы тебе помогать…

У Танкреда сжалось сердце. Он хорошо понимал, куда клонит Ниса. Учитывая, с какими трудностями она столкнулась в связи с собственным замужеством, сестра явно начинала привыкать к мысли, что ей предстоит стареть одной в родовом поместье, и надеялась, что Танкред рано или поздно там обоснуется.

Хотя они и принадлежали к очень старинному роду – одному из редких в НХИ, чье генеалогическое древо могло претендовать на то, что его корни уходят во времена до Войны одного часа, – семья Отвиль – Бонмарши уже несколько лет пребывала в весьма плачевном финансовом положении, и выгодные женихи не толпились, чтобы завоевать расположение Нисы. А главное, бедняжка была бесплодна. И в этой области, учитывая, что Господь рассудил лишить данную особь способности к размножению, никто был не в праве что-либо изменить. Танкред часто размышлял о том, что, если бы подобное несчастье пало на мужчину, ничто не помешало бы ему выбрать себе супругу, а потом, чуть поступившись самолюбием, найти способ сделать ее беременной, в то время как у женщины, объявленной бесплодной, шансы обрести семью сводились практически к нулю. А поскольку честь семей страдала меньше, если одна из дочерей становилась монахиней, то многие из этих несчастных в конце концов принимали постриг. Танкред знал, что его родители никогда не стали бы принуждать сестру удалиться в монастырь, но опасался, как бы она сама в один прекрасный день не сочла себя обязанной это сделать.

На протяжении последних лет несколько отпрысков достойных семей проявляли к ней интерес, но потом, узнав об ее «ущербности», убегали со всех ног. И пусть даже Танкред испытывал к ним за это глубочайшее презрение, по крайней мере, ни один не выдал тайны, оберегая тем самым честь девушки. Однажды Ниса призналась ему, что готова выйти за любого плебея ради счастья создать свой очаг. К несчастью, она прекрасно понимала, что родители никогда не решатся позволить ей сочетаться браком с кем-либо, не соответствующим ее положению. Танкред, не склонный обращать внимание на социальный статус, находил такой подход абсолютно нелепым и обещал себе как-нибудь поговорить об этом с отцом. Однако до сих пор ему так и не представился случай, и он укорял себя в некотором эгоизме. Сестра страдала, и он считал своим долгом любым способом помочь ей.

Когда он был ребенком, Ниса, как и большинство старших сестер, поначалу выступала в роли второй мамы. Потом, взрослея, они стали товарищами по играм, проводя бо́льшую часть времени вместе и придумывая всяческие состязания и необыкновенные истории. Они не расставались даже во время учебы, делили одних и тех же учителей и бок о бок корпели над латынью или математикой. Но когда Танкреду исполнилось четырнадцать, возраст, в котором братья и сестры обычно начинают цапаться, постепенно завоевывая собственную независимость, он отбыл в военную школу. Прошло четыре года, прежде чем они увиделись снова, и это долгое отсутствие упрочило ту особую связь, которая их объединяла. На сегодняшний день, когда Танкреду уже минуло тридцать три, а Нисе – тридцать шесть, они по-прежнему были очень близки.

Лицо сестры сияло улыбкой, но Танкред прекрасно понимал, что она чувствует. Он надавил указательным пальцем на кончик ее носа, как частенько делал, желая ее развеселить:

– Тебе не обязательно ждать, пока я вернусь к гражданской жизни, чтобы по-сестрински заняться семейными владениями, к тому же я уверен, что скоро ты найдешь достойного тебя мужчину!

На лице Нисы мелькнула скептическая гримаса.

– Может, ты думала, что я не замечу, как часто в последнее время ты наведываешься к одному торговцу тканями из Сен-Марселя? Или в тебе внезапно вспыхнула страсть к вязанию, или же эта страсть связана с сыном торговца, а? Как там зовут этого молокососа, Антуан Куржемель, кажется?

Щеки Нисы заалели. В отместку она ткнула своего гиганта-братца в плечо:

– Дурачина несчастный! Его зовут Антуан Киргмель, и он вовсе не молокосос! Очень приятный парень, и он, по крайней мере, не придает такого значения внешности, как эти размалеванные индюки из молодых аристократов!

Потирая ушибленное плечо, Танкред подумал, что и сам не описал бы точнее тех претендентов, которых видел увивающимися вокруг сестры.

– Но в любом случае это не имеет значения, – продолжила Ниса, – Антуан не благородного происхождения, и отец никогда не согласится даже познакомиться с ним.

– Я просто тебя дразнил. Я его немного знаю, он честный и трудолюбивый человек. К тому же он займет хорошее положение, когда отец передаст ему свое дело. А еще я знаю, что он придумал новые «умные» синтетики, которые поставляются даже ко двору. Наш отец мог бы пересмотреть свое отношение к такой партии, пусть скромной, конечно, но вполне достойной.

Выражение лица Нисы показывало, насколько маловероятным ей кажется такое предположение. Когда подошла его очередь предъявить командировочное предписание, Танкред добавил:

– Не теряй надежды, обещаю, что поговорю с ним, как только получу на борту сеанс тахион-связи^[14]. Мне уже давно следовало это сделать, но ты же знаешь, дома я себя чувствую немного напряженно.

– Все в порядке, господин лейтенант, можете отправляться на причал номер семьсот десять.

Не давая ему времени ответить, Ниса крепко обняла его.

– Спасибо, Танкред, от всего сердца надеюсь, что тебе удастся его убедить, – выдохнула она.

Уходя, молодой человек несколько раз обернулся, чтобы еще раз помахать сестре. Ни одной слезинки не скатилось по щеке Нисы, но он знал, как она переживает.

Женщина перед Танкредом закончила разговор и уступила ему место. Подтверждая свою личность, он быстрым жестом провел наручным мессенджером перед детектором, потом набрал на клавиатуре зашифрованный пароль. Пока сервер переключался на защищенную линию, экран на мгновение потемнел, потом на нем появилось плохо освещенное лицо. Человек несколько секунд вглядывался в Танкреда, очевидно сверяя фотографию на собственном терминале с той, которую передал мессенджер. Удовлетворенный результатом, он сказал лишь:

– Танкред Тарентский, вы должны немедленно прибыть в двадцать шестой пехотный отдел, уровень Т, этажный коридор – сорок четыре.

Не отвечая, Танкред прикоснулся к зоне «отключение» на экране, и призрачное лицо исчезло, уступив место обычному общественному терминалу. Танкред поднялся на четыре уровня к линии тубы, проходившей по верхней части Центральной аллеи. Он уже собирался полюбоваться открывающимся с остановки панорамным видом, но состав прибыл почти мгновенно.

Поездка позволила Танкреду ознакомиться с одной из самых удивительных частей «Святого Михаила» – огромным застекленным проемом, выходящим прямо на лес тахионных антенн. Эти огромные металлические структуры, ощетинившиеся по обоим бортам корабля вокруг его носа, позволяли обмениваться сообщениями с Землей на протяжении всего полета. Основанный на комплексной кодировке, сжимающей данные в соотношении один к десяти тысячам, этот способ передачи данных посылал тахионные импульсы, частицы которых делали возможным отправку и получение данных в реальном времени, даже если речь шла об астрономических расстояниях. В самом зрелище леса разномастных копий – самые длинные достигали многих сотен метров – было нечто поразительное, особенно с высоты галереи тубы.

Сигнал закрытия дверей вырвал Танкреда из мечтательного состояния. Он осознал, что прибыл на уровень Т, и вскочил с кресла, чтобы выпрыгнуть из дверей ровно в тот момент, когда они уже закрывались. Осуществляя свой маневр, он кого-то толкнул, и человек выразил глубокое недовольство показанным через стекло неприличным жестом. Танкред послал ему извиняющуюся улыбку, что еще больше вывело брюзгу из себя.

С этой станции переходы от тубы шли к уровню Т и к административным зонам «Святого Михаила». Ознакомившись с многочисленными поэтажными планами, развешенными в коридорах судна, Танкред не слишком уверенно выбрал маршрут, не переставая размышлять о том, сколько времени ему потребуется, чтобы научиться ориентироваться в этом парящем городе.

Не единожды усомнившись, туда ли он идет, Танкред в конце концов оказался у двери с надписью: «Легкая пехота – 26-й отдел». Он вошел без стука.

И попал в самое стандартное и безликое помещение, где сидела секретарша, работавшая за терминалом. При его появлении она подняла голову и посмотрела на него отсутствующим взглядом:

– Что вам угодно?

Танкред снял мессенджер с браслета на запястье и протянул ей маленький черный прямоугольник. Секретарша приложила его к считывающему устройству на терминале и проверила подтверждение его доступа. Вернула мессенджер, не поднимая головы.

– Вам туда, – сказала она, кивнув на маленькую дверь в глубине помещения.

В знак благодарности он поклонился и направился к двери. Отметил для себя, что видимость приемной с секретаршей выполнена безукоризненно. От унылой обстановки кабинета с серыми стенами и вплоть до вялой безучастности секретарши – все заставляло думать, что вы попали в административный предбанник. Но двадцать шестого отдела легкой пехоты не существовало. Просто фасад для любопытствующих.

Он прошел по узкому коридору со стенами из шумопоглощающего пластика, единственным выходом из которого была другая дверь, запертая на кодовый замок. Танкред без колебаний набрал код на маленькой светящейся клавиатуре, и дверь бесшумно отошла в сторону, открыв темную, затянутую мглой комнату. Он сделал шаг вперед, и дверь за ним закрылась.

Рассеянный свет в круглом помещении исходил от потолочного светильника. Вдоль стен, так близко к ним, что почти не оставлял прохода, шел ряд приземистых колонн. В центре комнаты стояло семь расположенных кругом кожаных кресел, в которых сидели шесть человек. Двое курили сигары, выпуская спирали синеватого дыма в столб света, падающий с потолка. Все повернулись к Танкреду, когда он появился.

Он прошел к центру комнаты и преклонил колени перед одним из сидящих.

– Dominus illuminatio mea^[15], – твердым голосом произнес он.

– Sit nomen Domini benedictum^[16], – ответил тот.

Знаком он велел Танкреду подняться и встал сам. Стоя друг против друга, они обнялись.

– Танкред Тарентский, к услугам ордена.

– Нам известно, кто вы, молодой Тарент, было бы трудно не знать о ваших подвигах. Мы ждали только вас, чтобы начать. Соблаговолите занять свое место. – Он указал на пустующее кресло и добавил: – Добро пожаловать на Совет тамплиеров «Святого Михаила».

* * *

Ч – 25:00

Мое перемещение на орбиту прошло не слишком удачно. Я и без того знал, что страдаю воздушной болезнью, но для меня стало открытием, что я к тому же не переношу невесомости. Весь тот короткий промежуток времени, когда мое тело утратило вес, жуткие судороги сводили внутренности и вызвали рвоту столь внезапную, что я едва успел выхватить из-под кресла бумажный пакет и поднести его ко рту. Разумеется, именно в этот момент МТА вошел в гравитационное поле «Святого Михаила». Неожиданное возвращение веса частично перенаправило струю рвоты мне на куртку, что мгновенно вызвало исполненные отвращения протесты моих непосредственных соседей. Мысль, что мне на протяжении многих часов придется терпеть на себе этот отвратительный запах, окончательно подорвала мой и без того невысокий моральный дух.

Всех бесшипников разместили во втором квадранте «Святого Михаила», подальше от тех, кто записался добровольно. Наши казармы были обустроены так же, как у военных, без всяких различий в комфорте или безопасности, хотя не вызывало сомнений, что сделано все возможное, чтобы мы не смешивались.

От челнока до общей каюты я бездумно тащился вслед за всеми. Я был мрачен, не в себе после перелета на орбиту, и меня переполняло отвращение к ситуации в целом. Я всеми силами старался не думать о той полосе препятствий, которую мне предстояло преодолеть до того, как я через много лет вернусь – если вернусь – на Землю, и не говорить себе, что этот паршивый день лишь первый в череде многих паршивых дней. Простой факт, что я оказался на борту, тут же поставил меня в полную зависимость от кучи мелкого чванливого начальства, вынуждая до самого конца стискивать зубы и гнуть хребет. Одна эта мысль вызвала прилив такой тошноты, что я предпочел выбросить все из головы, а не из желудка. Свою порцию публичного унижения я на сегодня уже получил.

Сержант, который проводил нас до самой каюты, провел перекличку по присвоенным нам номерам и выделил каждому его ячейку, приказав встать рядом по стойке смирно. Когда все распределились по местам, он приступил к вступительной речи типа «добро пожаловать», расхаживая между нами с заложенными за спину руками и суровым взором, – идеальная карикатура на тупого солдафона. Я чувствовал, как от гнева, усиленного боязнью замкнутого пространства, у меня кружится голова, пока слушал эту бесконечную тираду, которую, казалось, знал наизусть:

– …От насильно мобилизованных, вроде вас, лично меня с души воротит! С самого начала я не мог в толк взять, как может найтись хоть один человек, достойный имени христианина, который не захотел бы участвовать в крестовом походе. Подумать только, толпы отличных солдат так и рвались наперегонки, чтобы записаться, и им вынуждены были отказать, а вот вас пришлось заставить впрячься! Вы просто сборище трусов, и, если бы это зависело от меня, ни одного из вас здесь бы и духу не было. Вас взяли только потому, что нуждались в подобных ничтожествах для выполнения грязной работы!

Ну конечно, и вы докопались до специалиста по биоинформатике только потому, что кто-то должен выносить мусор, так? А это, случайно, никак не связано с тем, что в вашей армии одни лишь безграмотные кретины?

– …И здесь вам лучше ходить по струнке и стараться, чтобы вас в упор не видно было. На борту этого корабля собрана элита христианских армий всего мира, то есть люди, которым не очень нравятся сачки вроде вас. Поэтому вбейте себе в голову: пусть наше начальство решило, что с насильно мобилизованными нужно обращаться так же, как с кадровыми солдатами, но далеко не все на борту «Святого Михаила» придерживаются того же мнения!

Нетрудно было догадаться, стоит только на тебя глянуть, свинья несчастная! От тебя так и несет ненавистью и спесью. Твое умственное развитие не выше, чем у хорошо дрессированной собаки, вот ты и кидаешься на нас из-за собственного комплекса неполноценности.

– …Если у вас есть вопросы относительно вашего статуса класс Ноль, или проблемы со здоровьем, или еще что, вы должны обратиться в общевойсковой отдел бесшипников в административном квадранте. А если вы сами станете проблемой на борту из-за неладов с дисциплиной или еще почему, то будете иметь дело со мной, и запомните хорошенько: я обожаю улаживать проблемы сачков!

Вот тут я тебе охотно верю. Так и вижу тебя вечером в пригороде, как ты вместе со своими дружками-легионерами охотишься на евреев-вероотступников.

– …Итак, не забудьте: вы на борту по необходимости, но ни один из вас не является незаменимым. Стоит вам дернуться не в ту сторону – и вам крышка! Если вам нравится на нарах, скажите сразу: я прямо сейчас могу выхлопотать вам персональное местечко в камере четыре звезды…

Я решил, что лучше не слушать ядовитый поток, изрыгаемый этим пафосным остолопом, а сосредоточиться на дурноте, которая не только не утихала, но становилась все сильнее. Я попытался контролировать дыхание, равномерно и глубоко дыша, но сделал только хуже, перенасытив легкие кислородом. Голова закружилась еще сильнее, и я начал всерьез опасаться, что сейчас рухну на пол и привлеку внимание садиста в форме, который продолжал расхаживать по каюте. Кстати, а что он здесь застрял? Свой треп он закончил, однако крутится между бесшипниками, словно вынюхивающий добычу хищник. Никто не осмеливался поднять голову и встретиться с ним взглядом, потому что все знали, что кадровые солдаты только и искали повода сорвать зло на каком-нибудь бесшипнике. Наконец, бросив последнее саркастическое предупреждение, сержант направился к выходу:

– Всегда помните, что вы пустое место, так что ходите по струнке!

В сопровождении двух зеркальных шкафов из военной полиции он вышел за порог, и бесшипники наконец остались в общей каюте без посторонних. Большинство впервые за четыре дня оказалось без непосредственного надзора враждебно настроенных военных.

Я облегченно вздохнул и прислонился лбом к дверце своего шкафчика, наслаждаясь прохладным металлическим прикосновением, от которого головокружение, не оставлявшее меня после перелета на МТА, немного утихло. Мало-помалу каюта перестала вращаться вокруг меня. Я смог наконец присесть на край койки и расслабить дрожащие ноги.

– Ну и козлина же этот сержант, а?

Глубокая мысль была высказана моим соседом, молодым человеком с нечесаной темной шевелюрой, который, казалось, лишь недавно вышел из отрочества, несмотря на суровое лицо, пересеченное двумя внушительными шрамами. Он уже начал раскладывать свои вещи в прикроватном шкафу. Я встал с намерением заняться тем же.

– Боюсь, он окажется типичным представителем тех начальников, которые будут помыкать нами следующие несколько лет.

Тот безнадежно покачал головой:

– Не уверен, что выдержу так долго этих кретинов.

Что он себе думает, этот типчик? Что мне своих собственных переживаний недостаточно?

– Поступишь как все: стиснешь зубы в надежде вернуться, когда все будет кончено.

Похоже, он был немного задет.

– А ты так уверен, что они сдержат обещание? Уверен, что снова увидишь Землю, даже если они выиграют эту кампанию, а?

Маленький мерзавец не мог придумать более резкую отповедь. Его ответ подействовал на меня как удар ледяного копья прямо в сердце. С самого начала я изо всех сил старался не думать именно о подобном исходе – в такой ужас вгоняла меня эта мысль. Никогда больше не увидеть Землю, никогда не увидеть столь милых моему сердцу нормандских пейзажей, никогда больше не ощутить луч солнца на лице… Никогда не увидеть мою семью.

Если я не вернусь, Гийеметта и папа совершенно точно скатятся в полную нищету. Вот что переворачивало мне душу. Представить себе, как сестра в базарные дни просит милостыню у городских ворот, а папа заканчивает свою жизнь в жуткой общей камере за то, что украл в чьем-то саду несколько яблок… Нет. Я обязан вернуться. Они обязаны сдержать обещание.

– Да, я увижу Землю!

Я произнес эти слова с такой убежденностью, что сосед перестал складывать вещи в шкаф и уставился на меня:

– Похоже, ты знаешь, чего хочешь, а?

– Ты любую фразу заканчиваешь своим «а»?

– Ну надо же, ваша светлость получили хорошее воспитание, а? И с образованием все в порядке, как я погляжу. Так для чего же тебя мобилизовали, кроме как чтобы давать остальным уроки синтаксиса?

Если этот молокосос решил говорить со мной свысока, то сейчас он свое получит. Не без доли ложной скромности я ответил:

– Специалист по биоинформатике, категория Д.

– Да ну, – машинально откликнулся он, – как и я, надо же!

От удивления я быстро выпрямился, а поскольку до того, доставая вещи из сумки, стоял склонившись над койкой, то здорово приложился головой о верхнюю койку.

– Чего? Ай! Ты тоже?

– Ну и что? Или тебе казалось, что ты единственный парень на Земле, который сумел получить такое образование, а?

– Нет, конечно же нет.

Проклятье, как такой примитивный тип мог добраться до категории Д? Что-то он темнит.

– Значит, мы наверняка будем работать вместе в биоСтрукте, – заговорил я, потирая затылок.

– Не знаю. Зависит от твоей специальности. Я оператор пульта 2CG эрго-команд.

В точности как я. Я не знал, стоит мне радоваться этой новости или нет.

– Гм… Ну, я тоже.

Он улыбнулся, выставив напоказ все зубы, и протянул мне руку:

– Очень приятно, дорогой коллега.

Я ответил на рукопожатие, чувствуя, что во мне пробуждается интерес к парню, который на первый взгляд смахивал на деревенщину, но выказывал живой ум и был специалистом в области, которая требует редкой компетенции.

– Меня зовут Альберик Вильжюст, а тебя?

– Паскаль Жалоньи.

– Рад познакомиться. Извини за недавнишнее, я не очень хорошо перенес перелет и паршиво себя чувствовал.

– Понимаю. Без проблем.

– Ты откуда?

– Из Парижа. Живу недалеко от рынка Блан-Манто.

– Знаю этот квартал, – кивнул я.

– Ты тоже парижанин?

– Нет, моя семья живет в Верноне. Это в Эре, в восьмидесяти километрах от столицы. Но я учился в Париже. А чем занимаются твои родители? Тоже работают в биоинформатике?

– Мои родители умерли восемь лет назад. Они были торговцами.

– О, прости.

– Ничего, ты же не мог знать. Они были убиты сыном маркиза и его бандой мелких отморозков. Те выпили, было поздно, они искали каких-нибудь бедолаг, чтобы покуражиться, и им попались мои родители.

Он сказал это спокойно, уставившись в пустоту, как о чем-то не имеющем к нему отношения. Я не нашелся что ответить; такое частенько случалось в деревнях – в Париже намного реже, – и всякий раз меня это возмущало до глубины души. Сынки аристократов, капризные и одуревшие от безделья, постоянно разгоняли жестокостью свою позолоченную скуку, подбиваемые всякого рода темными субъектами, которые жили за их счет как паразиты. Эти ночные вылазки часто заканчивались кровью, но терпимость властей оказывалась прямо пропорциональна рангу преступника. В большинстве случаев молодой аристократ и его свита отделывались предупреждением, даже без всякого наказания.

– Мерзавцы! – сквозь зубы проговорил я в конце концов. – А что произошло с тобой? Тебе удалось убежать?

– Меня там не было, – буркнул Паскаль. – Иначе я и не пытался бы убежать, а маркизишка отправился бы вслед за моими родителями!

Он повысил голос к концу фразы, и несколько голов обернулись в нашу сторону. Но потом все снова занялись своими делами, больше не обращая на нас внимания. В каюте было до странности тихо, все разговаривали негромкими голосами, словно не чувствуя себя вправе вести себя как обычно. В отличие от почти всего остального корабля, никакой особой радости здесь не ощущалось.

– В один прекрасный день кому-то придется за это заплатить.

Хоть прозвучало это неубедительно, мои слова отражали поднимавшийся во мне глухой гнев. Удивленный такой неожиданной горячностью, Паскаль Жалоньи исподтишка взглянул на меня:

– Кое-какие вещи не стоит говорить при посторонних. Даже здесь.

– Да, ты прав. Но меня это возмущает.

– Как и меня, можешь не сомневаться. Как-нибудь поговорим об этом при случае, в другом месте.

Этот заговорщицкий тон пробудил мое любопытство. Однако я понял, что больше он ничего не скажет.

Сознательно сменив тему, Паскаль продолжал:

– Как бы то ни было, мне не терпится посмотреть вблизи на тот биоСтрукт, за пультом которого придется сидеть!

– А ты что, биоСтруктов никогда не видел?

– Видел, конечно, я даже работал на CYRA-4, когда готовил диплом, но никогда не видел ничего такого масштаба, как на «Святом Михаиле».

– Это нормально. Никто никогда не видел такого, как на «Святом Михаиле», по той простой причине, что ничего столь огромного никогда не создавали.

* * *

Ч – 24:32

Во внутреннем порту «Святого Михаила» величественные подъемные краны выгружали контейнеры, во множестве доставляемые на корабль для завершения снабжения. Затем транспортники более скромных размеров переправляли грузы в предназначенные для них секторы. А дальше уже простые автопогрузчики освобождали их от содержимого и развозили все по местам.

Направляя свою машину к погрузочной платформе, которая обслуживала цеха распределительной палубы, водитель контейнеровоза номер 203 Мишель Лассе думал только об одном: о Бертраде, ладненькой официантке из столовой. Он появился на борту в качестве водителя-такелажника за четыре недели до прибытия основного солдатского контингента и с тех пор всякий раз, когда отправлялся получать свою порцию трехразового питания, не упускал случая приударить за этой цветущей девицей, которая призывно хлопала ресницами, поглядывая на него из-за стойки раздачи. На сегодняшний вечер у них было назначено свидание.

Два дня назад он наконец решился и пригласил ее провести вместе вечер. К великому его удивлению, она согласилась. Его это немного смутило: приличная женщина не должна так легко поддаваться на заигрывания мужчины. Однако в его положении не приходилось проявлять излишнюю разборчивость: до сегодняшнего дня ни одна женщина не принимала его предложений, а ему уже стукнул сороковник, причем не вчера.

И теперь он раз за разом проигрывал в голове все, что собирался сделать и сказать сегодня вечером в гостинице, нервничая при мысли, что может ляпнуть глупость или допустить оплошность. Подумать только, какой невероятной удачей было бы найти себе женщину во время крестового похода, а главное – удержать ее.

Он прибыл на место разгрузки, и, постучав в окно кабины, диспетчер прервал ход его мыслей:

– Эй, вы, там, внутри, подъезжайте к пандусу задним ходом!

Мишель знаком показал, что понял, и сдал назад сорокаметровый контейнеровоз, пристраиваясь к разгрузочному терминалу. Потом заглушил двигатель и приготовился вылезти наружу, чтобы помочь. В этот момент он различил внутри контейнера глухой удар. Заинтригованный, он прислушался, но звук не повторился. Опять ящик плохо закрепили, подумал он, спускаясь из кабины.

Техники с промежуточных палуб подходили по очереди получать заказанные материалы, а диспетчер сверял их имена со списком у себя на планшете. Двадцать минут спустя контейнер был пуст, за исключением одного ящика в глубине. Мишель склонился, вглядываясь в путевой лист, и с удивлением обнаружил, что этот ящик в нем не фигурирует.

– Не понимаю, вроде эта штука не вписана, – сказал он диспетчеру.

С недовольной гримасой тот полез в контейнер, чтобы тоже осмотреть ящик:

– Действительно, на нем даже спецификации нет.

– Что теперь будем делать? Я уже и так из графика выбился, больше ждать не могу.

И Бертрада убьет меня, если я опоздаю; может, она даже ждать меня не станет!

Диспетчер растерялся, не рискуя брать на себя какую-либо инициативу, и Мишель решил ему слегка помочь:

– Может, открыть его и посмотреть, что там внутри? Тогда будем знать, кому доставить.

– Хм… теоретически мы не имеем права… Вдруг там точное оборудование…

– Ну же, христианин, этот контейнер предназначался для техников. Откуда там точное военное оборудование! Иначе, можешь мне поверить, этот ящик не потерялся бы. Ничего мы там особенного не найдем, кроме кучи грязных инструментов.

– Может, ты и прав. Давай открывай.

С облегчением подумав, что не придется терять еще больше времени, Мишель сказал себе, что сможет наверстать опоздание за счет дневного перерыва и поспеет на вечернее свидание. Он достал из предписанного набора инструментов кусачки и перерезал пластиковые стержни, воткнутые в каждое ушко крышки. Диспетчер снял ее, и у обоих глаза округлились от удивления.

Хромированный металлический параллелепипед, закрепленный внутри ящика между блоками полимера, поглощающего возможные удары, отбрасывал тревожные отблески в слабом свете, просачивающемся в глубину контейнера. На его холодной, абсолютно гладкой поверхности не было ни единой щербинки, а углы казались настолько острыми, что об них было страшно порезаться. Единственной различимой отметиной был черный круг диаметром двадцать пять сантиметров на верхней части.

– Святый боже! – вскричал диспетчер. – Кажется, мы только что крупно лажанулись.

– Почему? – не понял Мишель. – Что это такое?

– Гомеостатический ящик! Никогда таких не видел? Это абсолютно герметическая и практически неразрушимая коробка, которая служит для перевозки сверхточного оборудования!

– Ай! – лаконично отреагировал Мишель, внезапно осознав, какую неимоверную глупость они совершили. – Послушай, – продолжил он, – может, тебе лучше сходить за офицером? А я пока посторожу эту штуку. Ты меня слышишь? Эй!

Совершенно оцепеневший диспетчер не отвечал. Его глаза были устремлены за спину Мишеля, зрачки расширены, дыхание прервалось. Исказивший его черты внезапный ужас мгновенно передался Мишелю. Совершенно не понимая, с чего вдруг его затопила такая паника, он целую вечность оборачивался, чтобы разглядеть ее источник.

Первое, что он увидел, была раздвинувшаяся в глубине контейнера тонкая скользящая перегородка, за которой обнаружилось тесное пространство, обустроенное как крошечная герметичная кабина. Там, в окружении различной аппаратуры, необходимой для жизнеобеспечения в космической пустоте и холоде, царящих в трюме во время перевозки контейнеров, стояло ковшеобразное кресло с отстегнутыми ремнями. Что эта штука там делает?

Второе, на чем остановились его глаза, была тень. Черный силуэт, возникший перед ними, облаченный в длинную черную рясу с огромным капюшоном, в котором виднелась одна темнота. Видение было столь внезапным и бесшумным, что Мишеля просто парализовало. Нутряной ужас, который его обуял, добрался до головы. Из тени вытянулась рука и наставила в их направлении обвиняющий палец. Мишеля словно загипнотизировали. Как ни странно, он не смог отогнать мысль, что и впрямь опоздает на свидание с Бертрадой.

Неожиданно ему пришлось зажмуриться и отвернуться от слепящей вспышки. Остаточная слепота продлилась несколько секунд. Сначала он почувствовал запах паленого мяса, и это напомнило ему, что он еще не ел. Потом он услышал сдавленный вскрик, что-то вроде едва различимого бульканья. Тогда он открыл глаза и увидел стоящего на коленях диспетчера; двумя руками тот держался за горло, рот был открыт в немом вопле. Густой дым поднимался из его еще пламенеющего горла, и Мишель понял, откуда взялся запах горелой плоти. Ужаснувшись, он медленно повернулся к призраку, который так и не шевельнулся. ...