Дуглас Престон Кодекс

Алетии Вон ПрестониИсааку Джерому Престону

ПРЕДИСЛОВИЕ

В знак признательности за то, что появилась эта книга, в числе прочих я особенно хотел бы поблагодарить одного человека, и этот человек — мой добрый друг, бесценный Форест Фенн, коллекционер, ученый и издатель. Никогда не забуду наш обед в «Зале дракона» в «Розовой глинобитке», когда ты рассказал мне занятную историю, что и сподвигло меня на написание романа. Надеюсь, ты доволен тем, как я реализовал твою идею.

Упомянув Фореста, должен сразу оговориться: мой герой Максвелл Бродбент — чисто литературный персонаж. Характеры, взгляды, этические и семейные ценности этих людей — полные противоположности. Специально подчеркиваю это для тех, кто может вообразить, что разглядел в моей книге roman a clef.^[1]

Много лет назад два молодых неизвестных автора принесли издателю недописанный роман под названием «Реликт». Издатель рукопись купил, а затем отправил сочинителям письмо, в котором деликатно объяснил, как следует переделать и закончить произведение, и тем самым направил их на стезю, прямиком выводящую к бестселлерам, которые потом превращаются в кинохиты. Этим издателем был Боб Глисон. И я чрезвычайно признателен ему за советы. Точно так же я хотел бы поблагодарить Тома Догерти за то, что не прогнал блудного сына.

Не могу не упомянуть несравненного мистера Линкольна Чайлда, который в нашем литературном дуэте, безусловно, лидирует и который сделал по поводу рукописи «Кодекса» множество бесценных прозорливых замечаний.

Еще я многим обязан Бобби Роттенбергу — и не только за его помощь в разработке характеров и сюжета, но главным образом за великую, терпеливую дружбу.

Хочу назвать своих агентов: Эрика Симоноффа в «Янклин энд Несбит» в Нью-Йорке и Мэттью Снайдера в Голливуде. И выразить признательность Марку Розену, который помог развить в книге некоторые идеи, и Линде Обет, увидевшей в семистраничном синопсисе черты большого произведения.

Я большой должник Джона Коуча, который прочел рукопись и высказал много ценных предложений, главным образом по поводу холодного и огнестрельного оружия. А Никколо Капони подсказал блестящие ходы, как справиться с несколькими трудными сценами. Я также обязан Стиву Элкинсу, который исследует настоящий, а не выдуманный Белый город в Гондурасе.

В процессе написания «Кодекса» я пользовался несколькими книгами, среди которых хочу особо упомянуть «Снова в опасности» Редмонда О'Хаилонса и «Састун: мое ученичество у целителя майя» Розиты Арвиго — великолепную работу, которую я рекомендовал бы всем, кто интересуется медициной майя.

Рукопись несколько раз прочитала моя дочь Селина и раскритиковала в пух и прах, за что я ей чрезвычайно признателен. И еще я хочу поблагодарить мою жену Кристину и детей Алетию и Исаака за постоянную любовь и поддержку, без чего в моей жизни не было бы ни этой книги, ни всего остального.

1

Том Бродбент преодолел последний поворот подъездной аллеи и оказался лицом к лицу с двумя своими братьями, которые поджидали его у ворот имения Бродбентов. Раздраженный Филипп выбивал трубку о столбик ограды, а Вернон давил на кнопку звонка. За воротами молчаливо возвышался дом, горделиво, словно паша, устроившись на вершине холма, и верхний ряд его окон, трубы и башенки сверкали, залитые обильным послеполуденным солнцем столицы штата Нью-Мексико Санта-Фе.

— Не похоже на отца так опаздывать, — заметил Филипп и, сунув трубку в рот, с легким щелчком сжал мундштук ослепительно белыми зубами. Он сам нажал на звонок, затем приподнял манжету и взглянул на часы.

А он нисколько не изменился, подумал Том: та же трубка из верескового корня, тот же насмешливый взгляд; щеки так же чисто выбриты, тот же запах лосьона; зачесанные назад волосы открывают высокий лоб, на запястье поблескивают золотые часы. Филипп был одет в серые свободные шерстяные брюки и синий пиджак. А его английский акцент сделался как будто еще заметнее. Вернон, напротив, вырядился в холщовые штаны, сандалии, отрастил длинные волосы и внешне стал похож на Иисуса Христа.

— Затеял с нами очередную игру, — предположил он и еще несколько раз прижал ладонью кнопку звонка. Ветер прошелестел в кронах сосен и принес запах разогретой смолы и пыли. Огромный дом оставался безмолвным.

В воздухе поплыл аромат дорогого табака Филиппа. Он повернулся к брату:

— Том, как дела у индейцев?

— Отлично.

— Рад слышать.

— А у тебя?

— Потрясающе. Лучше быть не может.

— А у тебя, Вернон? — спросил, в свою очередь, Том.

— Все в порядке. Лучше не придумаешь.

Разговор оборвался, братья посмотрели друг на друга и смущенно отвернулись. Том толком никогда не знал, о чем с ними говорить. Над головой, каркая, пролетела ворона. Группа у ворот застыла в неловком молчании. Прошло несколько долгих минут; Филипп еще пару раз стукнул по кнопке звонка и, ухватившись руками за литые прутья, сердито уставился сквозь металлическую решетку.

— Его машина в гараже, наверное, испортился звонок, — предположил он и возопил в пространство: — Эй, отец! Отзовись! Явились твои преданные сыновья!

Послышался скрип, и ворота под его весом подались.

— Они не заперты! — удивился Филипп. — Он никогда не оставлял ворота незапертыми.

— Значит, ждет нас дома, только и всего, — бросил Вернон.

Братья навалились плечами на тяжелые створки, и те раскрылись на неподатливых петлях. Вернон и Филипп вернулись к машинам, чтобы загнать их внутрь, а Том вошел в ворота пешком и оказался один на один с домом своего детства. Сколько же лет прошло с тех пор, как он приезжал сюда в прошлый раз? Три года? Его наполнили странные, противоречивые чувства — так случается, когда взрослым возвращаешься в места, где когда-то рос. Он снова оказался в Санта-Фе, в имении, где провел столько времени. Мощеная подъездная аллея полукругом огибала ведущие в холл двери семнадцатого века, собранные из вырезанных вручную пластин мескитового дерева. Сам дом представлял собой приземистое сельское строение с резными стенами, украшенными орнаментами балками, нишами, порталами и дымоходами с настоящими колпаками, которые сами являли собой подлинное произведение искусства. Дом был окружен хлопковыми деревьями^[2] и изумрудными лужайками. А с вершины холма открывался широкий вид на горы, сбегавшую вниз пустошь, огни города и переваливавшие через гряду Хемес грозовые тучи. Дом не изменился, но вызывал иные ощущения.

Одна створка гаражных ворот оказалась распахнута, и Том разглядел в боксе зеленый отцовский «мерседес-гелендваген». Два других бокса были закрыты. Он услышал, как машины братьев прохрустели шинами по подъездной аллее и остановились у входа в дом. Хлопнули дверцы, и Филипп с Верноном присоединились к Тому.

В этот миг у Тома стало зарождаться тревожное чувство.

— Почему мешкаем? — спросил Филипп, поднялся по ступеням, подошел к дверям и несколько раз энергично надавил на кнопку звонка. Вернон и Том последовали за братом.

Дом ответил им тишиной.

Как всегда нетерпеливый, Филипп в последний раз ударил по кнопке, и Том услышал за дверью переливчатый звон. Мелодия напоминала последние такты из «Мейм»^[3], что, по мнению Тома, отвечало специфическому чувству юмора их отца.

Филипп сложил ладони рупором и прокричал в дом:

— Эй, там! Опять ничего.

— Как вы думаете, с ним все в порядке? — забеспокоился Том. Тревожное ощущение становилось все сильнее.

— Не сомневаюсь, — сердито отозвался Филипп. — Очередная игра! — И ударил в дверь кулаком так, что та задребезжала и по дому разнесся гул.

Том оглянулся и заметил, каким неухоженным выглядит двор: трава не скошена, на клумбе с тюльпанами пустили ростки сорняки.

— Загляну-ка я в окно, — предложил он.

Продравшись сквозь зеленую изгородь подстриженного кустарника, он на цыпочках прошел через клумбу и бросил взгляд в окно спальни. В комнате что-то было не так, но Тому потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что именно. Сначала показалось, что там все как обычно: тот же кожаный диван, те же кресла с широкими подлокотниками, тот же сложенный из камня камин и кофейный столик. Но раньше над камином висела большая картина, а теперь ее не было. Том принялся ломать голову, кто был художник: то ли Брак, то ли Моне. И в этот момент сообразил, что вместе с картиной исчезла римская бронзовая статуэтка мальчика, которая стояла слева от камина. На книжных полках зияли дыры — оттуда кто-то вытащил тома. И вообще в спальне царил беспорядок. А на полу перед дверью в коридор валялся мусор: смятая бумага, обертка от жвачки, скомканная упаковочная лента.

— Ну что там, док? — донесся из-за угла голос Филиппа.

— Иди посмотри сам.

Брат с недовольным видом полез в заросли, и колючки кустарника впились в полы его модного пиджака. Вернон последовал за ним.

Филипп заглянул в окно спальни и удивленно воскликнул.

— Липпи^[4]… тот, что висел над диваном… исчез! И Брак тоже. Он их куда-то дел. Продал!

— Не пережинай, Филипп, — перебил его Вернон. — Он их, наверное, просто упаковал. Решил переезжать. Вспомни, ты сам ему постоянно твердил, что этот дом для одного слишком велик и слишком уединенно стоит.

Глаза Филиппа сразу потухли.

— Да-да, конечно.

— Видимо, этому и посвящена наша таинственная встреча, — продолжал Вернон.

Филипп промокнул лоб шелковым платком.

— Ты прав. Я, должно быть, устал после перелета. И что тут за бардак? Когда отец увидит, его хватит удар.

Братья молча стояли в кустах и переглядывались. Беспокойство Тома достигло высшей точки. Если отец решил переезжать, то выбрал для этого какой-то странный способ.

Филипп вынул трубку изо рта.

— Как вы считаете, это он специально для нас все устроил? Что-то вроде небольшой головоломки?

— Попробую проникнуть внутрь, — отозвался Том.

— А как же сигнализация?

— Черт с ней, с сигнализацией.

Том обогнул дом и вышел к тыльной стороне здания. Братья последовали за ним. Затем он перелез через стену и оказался в небольшом закрытом садике с фонтаном. Теперь окно спальни было прямо на уровне глаз. Том наклонился и вытащил камень из поддерживавшей клумбу стенки. Приблизился к окну и прикинул камень на руке.

— Ты что, серьезно собираешься расколотить стекло?

В ответ Том размахнулся и швырнул камень в окно. Когда замер звон разлетавшихся осколков, все напряженно прислушались.

Тишина.

— Никакой сигнализации, — заметил Филипп.

— Мне это не нравится, — покачал головой Том. Филипп заглянул в образовавшуюся дыру, и Том заметил, как от какой-то внезапной мысли исказилось его лицо. Брат выругался и одним махом, как был в пиджаке и с трубкой, перепрыгнул через подоконник.

— Что это с ним? — удивился Вернон.

Том не ответил и полез в окно за братом. Вернон последовал их примеру.

Спальня, как и остальные комнаты, лишилась всех произведений искусства. Повсюду царил беспорядок: следы грязных подошв, мусор, обрывки упаковочной ленты, обертки от жвачки и кульки из-под поп-корна. И тут же на полу гвозди и обрезки деревянных планок. Том вышел в коридор — и там одни голые стены. А он помнил, что в коридоре висел Пикассо, еще один Брак и стояла пара стел народа майя. Теперь все исчезло.

Том чувствовал, как в нем нарастает паника, кинулся по коридору и замер в дверях гостиной. Филипп был уже там и, стоя посередине с побелевшим лицом, обводил взглядом помещение.

— Сколько раз я ему твердил, что это непременно случится. Преступное легкомыслие держать здесь все эти вещи. И вот доигрался!

— Что такое? — встревожился Вернон. — В чем дело, Филипп? Что случилось?

— Нас обокрали, — с трудом, почти шепотом ответил брат.

2

Детектив лейтенант Хатч Барнаби из полицейского управления Санта-Фе приложил ладонь к костлявой груди, откинулся на стуле и поднес к губам очередную, десятую за день, чашку из «Старбакса». Потянул крючковатым носом горьковатый аромат прожаренных зерен, посмотрел в окно на одинокое хлопковое дерево и, засовывая длинные ноги глубже под стул, подумал: отличный весенний денек выдался сегодня в Санта-Фе, штат Ныо-Мексико, США. 15апреля. Весенние виды. Срок подачи налоговых деклараций. Все сидят по домам, подсчитывают деньги и приводят себя в чувство размышлениями о морали и нужде. Даже преступники берут выходной.

Лейтенант с чувством глубокого удовлетворения отхлебнул кофе. Если бы не трезвонящий телефон, жизнь была бы прекрасна.

Краем сознания он уловил, как Дорин отвечала на вызов, и ее четкие гласные вплывали в открытую дверь:

— Извините, не могли бы вы говорить помедленнее? Не кладите трубку, сейчас позову сержанта.

Барнаби заглушил ее реплику шумным глотком кофе. Потянулся ногой в сторону двери кабинета и толчком прикрыл створку. Слава Богу, вернулась тишина. Но ненадолго. Послышался стук в дверь.

Черт бы побрал этот телефон!

Лейтенант поставил кофе на стол и выпрямился.

— Войдите.

В дверь заглянул сержант Гарри Фентон. По одному взгляду на его оживленное лицо Барнаби понял, что произошло нечто выдающееся: его подчиненный был не из тех, кто любил спокойные дни.

— Хатч!

— М-м-м?..

— Обокрали дом Бродбента, — восторженно доложил он. — У меня на телефоне один из его сыновей.

— И что украли? — У лейтенанта не дрогнул ни единый мускул.

— Все! — Черные глаза сержанта светились от удовольствия. Барнаби сделал глоток кофе, отхлебнул еще, а затем поднялся и пнул стул. Дьявол!

Пока они с сержантом ехали по старому шоссе Санта-Фе, Фентон рассказывал о краже. Он слышал, что коллекция Бродбента стоила около полумиллиарда. Если это хоть сколько-нибудь соответствует истине, о преступлении напишут на первой полосе «Нью-Йорк тайме»! Да что там «Нью-Йорк тайме»! Обеспечена первая страница в «Таймсе»! Можете себе представить?

Лейтенант не мог. Но ничего не ответил. Он уже привык к восторгам Фентона. Барнаби остановил машину у начала петляющей подъездной аллеи, которая вела к имению Бродбентов. Сержант вылез из машины и, весь светясь от предвкушения, повел длинным носом в сторону дома. А Хатч, шагая по дорожке, смотрел себе под ноги. Он заметил полустершийся след фургона с небольшим прицепом, который вел туда и обратно. Сюда явились нагло, не скрываясь. Так что Бродбент либо уехал сам, либо его убили. Скорее всего второе, и сейчас они обнаружат в доме его хладный труп.

Дорожка сделала крюк и, выпрямившись, вывела к открытым воротам, которые охраняли свободно раскинувшееся средь поросших хлопковыми деревьями лугов сельское поместье с приземистым домом. Лейтенант задержался осмотреть ворота. Они оказались механическими, с двумя моторами. Следы взлома отсутствовали, но электрический щиток был открыт и внутри торчал ключ.

Хатч опустился на колени. Ключ находился в положении деактивации электрической цепи сигнализации.

— Что скажешь? — повернулся он к сержанту.

— Подкатили на фургоне, заранее запасшись ключом от ворот. Ребята — профессионалы. Сдается мне, что мы обнаружим в доме труп.

— Вот за что я тебя люблю, Фентон, — ты читаешь мои мысли.

Лейтенант услышал крик и увидел троих мужчин, направлявшихся к ним через лужайку. Недоумки шли прямо потраве.

— Вы что? — возмутился он. — Не понимаете, что это место преступления?

Двое остановились, но первый, высокий мужчина в костюме, продолжал двигаться вперед.

— А вы-то кто такой? — надменно-холодно спросил он.

— Я — детектив, лейтенант Хатчинсон Барнаби, — ответил полицейский. — Со мной сержант Гарри Фентон. Полицейское управление Санта-Фе.

Фентон одарил подходившего улыбкой; хотя скорее не улыбнулся, а только обнажил зубы.

— Вы сыновья?

— Да, — подтвердил тот, что был в костюме. И удостоился нового оскала сержанта.

Барнаби воспользовался мгновением и окинул взглядом будущих возможных подозреваемых.

Хиппи в пеньковых штанах обладал открытым, честным лицом — не свет в окошке, но и не бандитская рожа. Другой был в сапогах. И лейтенант с уважением отметил, что сапоги испачканы натуральным лошадиным навозом. Третий носил костюм и выглядел так, словно только что явился из Нью-Йорка. А лейтенант не сомневался: всякий, кто живет в Нью-Йорке, есть потенциальный убийца. Способен укокошить собственную бабушку. Он снова окинул мужчин взглядом: трудно было себе представить настолько непохожих братьев. Удивительно, что они — одна семья.

— Это место преступления. Поэтому, джентльмены, должен попросить вас покинуть территорию. Выходите из ворот, встаньте под деревом или где-нибудь поблизости и подождите меня. Я вернусь минут через двадцать. Хорошо? Не топчите и ничего не трогайте. И не говорите друг с другом о преступлении и о том, что вы видели. — повернулся, но вдруг, словно вспомнив, спросил: — Украли всю коллекцию?

— Именно это я сообщил по телефону, — бросил «костюм».

— Сколько она стоила — навскидку?

— Что-то около пятисот тысяч.

Барнаби дотронулся до полей шляпы и посмотрел на сержанта. Выражение неприкрытого удовольствия на лице подчиненного напугало бы любого проходимца. Направляясь к дому, лейтенант подумал, что неплохо бы поостеречься, следует держать ухо востро, еще немного — и сюда понаедут федералы, интерполовцы и бог знает кто еще. Он решил осмотреться, пока не явились криминалисты. И, засунув большие пальцы рук за ремень, окинул дом взглядом. Интересно, была ли застрахована коллекция? Небезынтересный вопрос. Если застрахована, то не исключено, что Максвелл Бродбент не так уж безнадежно мертв. А потягивает «Маргариту»^[5] с какой-нибудь милашкой на пляже в Пхукете.

— Я вот думаю, страховался Бродбент или нет? — заговорил Фентон.

Лейтенант улыбнулся напарнику и снова перевел взгляд на дом. Окно было разбито, на дорожке мешанина следов, кустарник помят. Свежие следы оставили сыновья, но, кроме них, он заметил много других, не таких свежих. Отпечатки покрышек вели туда, где припарковали фургон. Затем, прежде чем уехать, машина долго разворачивалась. Похоже, кража произошла неделю или две назад.

Теперь важнее всего найти труп, если таковой имеется. Полицейский посмотрел на обрывки упаковочной ленты, обертку от жвачки, раскиданные гвозди и обрезки досок. На ковре виднелся слой пыли и небольшие вмятины. Здесь, судя по всему, устанавливали настольную пилу. Профессиональная работа. И к тому же шумная. Люди не только понимали, что делают, но совершенно не спешили. Лейтенант принюхался. И не почувствовал сладковато-кислого свиного запаха трупа.

Внутри следы казались такими же старыми, как и снаружи, может быть, недельной или двухнедельной давности. Хатч наклонился и понюхал валявшийся на полу обрезок дерева. Он не пах, как обычно пахнет свежий распил. Подобрал занесенный в дом стебелек травы и растер между пальцами. Сухой. И кусочки грязи с подошв сапог тоже были абсолютно сухими. Барнаби прикинул: последний дождь выпадал две недели назад. Значит, вот когда это произошло: в пределах суток после дождя, пока земля еще не просохла и оставалась мягкой.

Он прошел в просторный центральный сводчатый зал. Там стояли постаменты с бронзовыми табличками, на которых некогда красовались статуи. На стенах, где висели картины, виднелись светлые прямоугольники и выступали крюки. На металлических подставках с плетеными кольцами явно хранились старинные вазы. Полки зияли пыльными, голыми ячейками, а в книжных стеллажах, откуда вынули тома, темнели пустоты.

Полицейский подошел к дверям спальни и оглядел вереницу ведущих внутрь и выходящих в коридор следов. Сюда тоже нанесли засохшую грязь. Господи, да их здесь было не меньше полудюжины. Такой большой переезд. Потребовался день работы, а то и два.

В спальне стоял какой-то агрегат. Барнаби узнал в нем аппарат для запенивания, вроде тех, что встречаются в отделениях «Ю-пи-эс»^[6]. В другой комнате обнаружилась упаковочная машина для ценных предметов. Повсюду валялись обрезки досок и металлической стягивающей полосы, кусочки войлока, винты, гайки-барашки, даже лежала пара профессиональных пил. Одного инструмента оставили не меньше чем на две тысячи долларов. Ничего не удосужились забрать. В гостиной не взяли телевизор за десять тысяч, видеомагнитофон и DVD-проигрыватель. И еще два компьютера. Лейтенант вспомнил свой убогий телевизор и видак, за которые до сих пор расплачивался, хотя теперь по вечерам порнуху смотрят жена и ее новый приятель.

Барнаби осторожно перешагнул через лежавшую на полу видеокассету.

— Три к пяти, что наш клиент мертв, и два к пяти, что это махинация со страховкой, — предположил Фентон.

— Не стесняйся, наслаждайся жизнью, — посоветовал ему лейтенант.

Должен же кто-нибудь был заметить, что здесь творилось! Дом стоял на вершине холма и открывался всему Санта-Фе. Удосужься он сам две недели назад выглянуть из окна своей квартирки в долине, и стал бы свидетелем кражи: дом светился всеми огнями, а по дороге полз фургон с зажженными фарами. Полицейский в который раз удивился наглости грабителей. Что-то уж больно они были уверены в себе. С чего бы?

Он посмотрел на часы. До приезда машины криминалистов оставалось совсем немного времени.

Барнаби быстро, но внимательно осмотрел комнаты. Старался не пропустить ничего, одновременно делая пометки. Он по опыту знал: записки потом бередили, не давали покоя. Были осмотрены все помещения — работа подходила к концу. И вдруг в одной из комнат он обнаружил незапакованные коробки и разбросанные по полу счета. Барнаби подобрал клочок бумаги. Это оказался чек годичной давности за отгрузку французских кастрюль, сковородок и японских и немецких ножей на двадцать четыре тысячи долларов. Этот парень что, держит ресторан?

В гардеробной при спальне обнаружилась полуоткрытая металлическая дверь.

— Форт-Нокс^[7], — пошутил Фентон.

Лейтенант кивнул, а сам подумал: что могли хранить в таком тайнике в доме, где держали картины стоимостью в миллионы долларов?

Не прикасаясь к двери, он проскользнул внутрь. Тайник оказался пустым, только на полу валялся мусор и несколько деревянных пеналов для карт. Барнаби достал платок и с его помощью открыл шкаф. Бархат сохранил отпечатки, где недавно стояли какие-то предметы. Полицейский повернул дверцу и рассмотрел замок — на нем не оказалось никаких следов взлома. В комнатах, насколько он успел заметить, тоже не вскрывали шкафов.

— У грабителей имелись все коды и ключи, — прокомментировал сержант.

Барнаби кивнул. Это была не кража.

Он вышел из дома и быстро обошел сад.

Имение выглядело одичалым. Все заросло сорняками. Здесь ни за чем не ухаживали. Траву не косили не меньше двух недель. Повсюду царило запустение. И судя по всему, развал начался задолго до так называемой кражи. Дом покатился купадку месяц или два назад.

Если дело было в страховке, следовало подумать о сыновьях. Возможный вариант.

3

Он нашел их в тени сосны — все трое стояли, нахмурясь, сложив на груди руки.

— Ну как, что-нибудь нашли? — спросил тот, что был в костюме, когда Барнаби приблизился.

— Что, например? — пожал плечами полицейский. Сын Бродбента поморщился:

— Вы хоть представляете, что здесь украли? Речь идет о сотнях миллионов. Господи, как же им удалось все это вывезти? Там были знаменитейшие произведения искусства. Один Липпи оценивается в сорок миллионов долларов. Все это уже наверняка на пути на Ближний Восток или в Японию. Вам следует позвонить в ФБР, связаться с Интерполом и закрыть аэропорты…

Филипп остановился, чтобы перевести дыхание.

— У лейтенанта Барнаби появилось несколько вопросов, — перебил его Фентон, вступая в привычную роль. Голос взлетел на высокие ноты, но при этом оставался на удивление мягким, хотя в нем чувствовалась скрытая угроза. — Будьте любезны, назовите свои имена.

Вперед выступил мужчина в ковбойских сапогах.

— Я Том Бродбент, а это мои братья — Вернон и Филипп.

— Послушайте, офицер, — начал тот, кого представили Филиппом. — Эти сокровища явно предназначаются для спальни какого-нибудь шейха. Открыто продать их нечего и надеяться знамениты. Не обижайтесь, но я действительно считаю, что полицейскому управлению Санта-Фе с этим делом не справиться.

Барнаби раскрыл записную книжку и посмотрел на часы. До приезда машины криминалистов из Альбукерке оставалось еще минут тридцать.

— Позвольте задать вам несколько вопросов, Филипп. Ничего, что я называю вас по имени?

— Пожалуйста, только бы расследование продвигалось.

— Сколько лет каждому из вас?

— Тридцать три, — ответил Том.

— Тридцать пять, — подхватил Вернон. Последним свой возраст назвал Филипп:

— Тридцать семь.

— Каким образом случилось, что вы прибыли все вместе? — Полицейский повернулся к Вернону. Ему показалось, что этот персонаж новейших времен менее других способен солгать.

— Отец прислал нам письма.

— Какого содержания?

— Ну… — Вернон нервно покосился на братьев. — Он толком ничего не объяснил.

Барнаби перевел взгляд на Филиппа:

— Можете что-нибудь добавить? Что хотел от вас отец?

— Без понятия.

Настала очередь Тома. Полицейский решил, что ему нравится лицо младшего из братьев. Не нахрапистое лицо.

— А вы, Том, можете мне чем-нибудь помочь?

— Мне кажется, он хотел поговорить о наследстве.

— О наследстве? Сколько лет вашему отцу?

— Шестьдесят.

— Он болен? — Вопрос был задан сержантом. Фентон подался вперед, слова прозвучали почти грубо.

— Да.

— Сильно?

— Умирает от рака.

— Простите, — извинился Барнаби и предостерегающе махнул рукой, прерывая поток бестактных вопросов своего подчиненного. — Эти письма при вас?

Все трое достали листки. Текст был написан от руки на бумаге цвета слоновой кости. Полицейский отметил, что письма оказались у каждого. Это о чем-то да говорило. Братья явно придавали значение встрече с отцом. Он взял одно из писем и прочитал:

«Дорогой Том!

Я хочу, чтобы ты явился в мой дом в Санта-Фе 15 апреля ровно в тринадцать часов. Это очень важно для твоего будущего. Я попросил о том же Филиппа и Вернона. Прилагаю сумму, необходимую для оплаты дорожных расходов. Пожалуйста, не опаздывай — будь ровно в час. Окажи своему старику последнюю любезность.

Отец».

— Может, излечился от рака или собрался отдать Богу душу? — спросил Фентон.

Филипп вытаращил на него глаза, затем перевел взгляд на лейтенанта:

— Кто этот тип?

Барнаби укоризненно посмотрел на отбившегося от рук подчиненного.

— Мы все здесь делаем одно дело — стараемся узнать, кто совершил преступление.

— Насколько я понимаю, — проворчал Филипп, — у отца не было шансов на выздоровление. Он прошел курс облучения и химиотерапии, но пошли метастазы, от которых не удалось избавиться. И он отказался от дальнейшего лечения.

— Простите, — повторил лейтенант, тщетно пытаясь вызвать в себе хотя бы малую толику сострадания. — Вернемся к письму. В нем говорится о некоей сумме, необходимой для оплаты дорожных расходов. Как велика эта сумма?

— Тысяча двести долларов наличными, — ответил Том.

— Наличными? В каком виде?

— Двенадцать стодолларовых купюр. Посылать деньги подобным образом было характерно для нашего отца.

В разговор снова вмешался Фентон:

— Сколько ему оставалось жить? — Вопрос он адресовал непосредственно Филиппу и при этом выставил вперед голову. А голова у него была отменно страшная — узкая, угловатая, лицо с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными глазами; из вывороченных ноздрей огромного носа вылезали пучки черных волос; подбородок был срезан, во рту желтели кривые зубы. Несмотря на английское имя, его кожа отливала оливковым оттенком. Фентон был по происхождению испанцем из города Тручас, что по пути к горам Сангре-де-Кристо. Сержант имел устрашающую внешность, хотя был добрейшим на свете человеком.

— Около шести месяцев.

— И зачем он вас пригласил? Раздать всем сестрам по серьгам? — Фентон, когда хотел, умел вести себя отвратительно. Но такая манера давала свои результаты.

— Что ж, это можно сформулировать и таким милым образом, — холодно отозвался Филипп. — Вполне возможно.

— Скажите, Филипп, — мягко вмешался лейтенант, — обладая такой коллекцией, ваш отец не пытался сделать распоряжение оставить ее музею?

— Максвелл Бродбент терпеть не мог музеи.

— Почему?

— Потому что музеи критиковали его за нетрадиционное коллекционирование.

— В чем оно проявлялось?

— В том, что отец приобретал произведения искусства сомнительного происхождения, вел дела с расхитителями гробниц и незаконно перевозившими через границы предметы искусства контрабандистами. Бывали случаи, когда он сам похищал вещи из захоронений. Я могу понять его антипатии: музеи стали бастионами лицемерия, алчности и скаредности. Критикуют других за те же методы, которыми сами пользуются при составлении коллекций.

— А как насчет того, чтобы завещать коллекцию университету?

— Он ненавидит ученых. Называет их «недоумки в твиде» и «дьяволы в твиде». Университетские мужи обвинили Максвелла Бродбента в том, что он занимался расхищением храмов в Центральной Америке. Я не выдаю никаких семейных секретов — это хорошо известная история. Возьмите любой номер журнала по археологии, и вы узнаете, что наш отец является злом во плоти.

— Он намеревался продать коллекцию? — продолжал задавать вопросы лейтенант.

Губы Филиппа презрительно скривились.

— Продать? Отец всю жизнь общался с аукционными домами и дилерами от искусства. Он скорее позволит разрезать себя на тысячу кусков, чем согласится продать самый захудалый эстамп.

— Значит, он собирался оставить коллекцию вам троим? Наступило неловкое молчание.

— Надо думать, — наконец проговорил Филипп.

— А как насчет церкви? Жены? Подружки? — вмешался в разговор Фентон.

Филипп сунул трубку в рот и, пародируя рубленую речь сержанта, бросил:

— Атеист. Разведен. Женоненавистник.

Два его брата рассмеялись. И даже Хатч Барнаби получил удовольствие от того, как утерли нос его подчиненному. Сержанта редко переигрывали во время допроса. А этот Филипп, несмотря на свою манерность, оказался жестким малым. Но в его длинном интеллигентном лице было нечто грустное, какое-то потерянное выражение.

Барнаби показал ему счет за отгрузку кухонной утвари.

— Есть соображения, что все это значит и куда отправлен товар?

Братья по очереди прочитали чек, покачали головами и вернули обратно.

— Он и готовить-то никогда не любил, — заметил Том. Барнаби сложил документ и сунул в карман.

— Расскажите мне о своем отце. Как он выглядит, каков его нрав, характер, какие вел дела… и все такое.

Первым опять заговорил Том:

— Он своего рода уникум.

— В каком смысле?

— Настоящий гигант. Ростом шесть футов пять дюймов, широк в плечах, ни единой складочки на теле, седые волосы, могучий, как лев, и с таким же рыкающим басом. О нем говорят, что он похож на Хемингуэя.

— Как насчет характера?

— Он из тех, кто никогда не бывает не прав и попирает всех и вся, добиваясь того, чего хочет. Живет по придуманным им самим правилам. Не окончил школу, но знает об искусстве больше многих профессоров. Собирательство — его религия. Он презирает верования других людей. И поэтому получает большое удовольствие, продавая и покупая вещи из разграбленных могил. И грабит их сам.

— Расскажите подробнее о разграблении могил. — На этот раз заговорил Филипп:

— Максвелл Бродбент родился в рабочей семье. Молодым человеком он уехал в Центральную Америку и два года пропадал в джунглях. Он сделал большое открытие, обворовал какой-то храм индейцев майя и незаконно вывез оттуда вещи. Потом стал торговать сомнительными произведениями искусства и древностями — всем: от греческой и римской скульптуры, которую тайно вывозили из Европы, до украденных из камбоджийских храмовых усыпальниц кхмерских горельефов и вывезенных из Италии во время войны полотен эпохи Ренессанса. Он занимался этим не ради денег, а чтобы иметь возможность коллекционировать.

— Интересно…

— Методы Максвелла, — заметил Филипп, — единственный в наши дни способ приобрести подлинно великое произведение искусства. В его коллекции, наверное, не сыщется ни одного чистого экспоната.

— Однажды он обворовал могилу, которая несла на себе проклятие, — вспомнил Вернон. — И потом рассказывал об этом на вечеринках.

— Проклятие? В чем оно заключалось?

— Что-то вроде: «С того, кто потревожит эти кости, заживо сдерут кожу и скормят хворым гиенам. А затем стадо ослов будет сношаться с его матерью». Как будто так.

Фентон хохотнул.

Барнаби строго на него посмотрел и снова обратился к Филиппу. Уж раз человек разговорился, надо его дожимать. Удивительно, насколько людям нравится жаловаться на своих родителей.

— Что его манило?

Филипп наморщил лоб и насупил брови.

— Дело в том, что Максвелл Бродбент любил «Мадонну» Липпи больше любой живой женщины, а портрет малышки Медичи кисти Бронзино^[8] — больше любого ребенка. Он любил своих двух Браков, своего Моне и нефритовые черепа майя больше, чем реальных людей, с которыми жил рядом. И почитал собрание французских реликвий тринадцатого века, в котором, как предполагалось, были кости святых, больше, чем любого святого. Его коллекции были его любовницами, детьми и его верой. Красивые веши — вот что его притягивало…

— Ничего подобного, — перебил его Вернон. — Отец любил нас.

Филипп насмешливо фыркнул.

— Так вы сказали, что он развелся с вашей матерью? — задал новый вопрос лейтенант.

— Вы хотели спросить: с нашими матерями? С двумя развелся, третья умерла. Были еще две жены, которых он не наградил наследниками, и несколько подружек.

— Споры из-за алиментов возникали? — гаркнул Фентон.

— А как же! Алименты-полименты — все как у всех.

— Но растил-то вас все-таки отец? — Прежде чем ответить, Филипп помолчал.

— Да, только своим, очень необычным способом. — Слова повисли в воздухе.

Барнаби стало интересно, что это был за отец. Но он понимал, что время на исходе и следует переходить к главному: ребята из криминалистического отдела прибудут с минуты на минуту. И тогда ему здорово повезет, если он опять сумеет прорваться на место преступления.

— В настоящее время у него есть женщина?

— Только для того, чтобы слегка разминаться по вечерам, — ответил Филипп. — Уверяю вас, она ничего не получит.

— Как вы считаете, с нашим отцом все в порядке? — вмешался Том.

— Откровенно говоря, я не нашел никаких улик, что здесь совершилось убийство. Тела в доме не оказалось.

— Может быть, его похитили? — Полицейский покачал головой:

— Маловероятно. Зачем им заложник? — Он посмотрел на часы. Оставалось пять, от силы семь минут. Настала пора задать главный вопрос. Барнаби постарался, чтобы он прозвучал как можно небрежнее: — Кстати, коллекция застрахована?

Лицо Филиппа потемнело.

— Нет.

Даже лейтенант не сумел скрыть своего удивления:

— Не застрахована?

— В прошлом году я пытался организовать страховку, но никто не пожелал связываться с коллекцией, которая находится в доме с подобной системой безопасности. Сами видите, насколько ненадежно это место.

— Почему же ваш отец не усовершенствовал систему безопасности?

— Он был очень непростым человеком. Никому не позволял себя учить. Хранил в доме массу оружия — видимо, полагал, что в случае чего сумеет отбиться. Манера Дикого Запада.

Барнаби просмотрел свои записи и снова взглянул на часы. Он был встревожен — концы не сходились с концами. Полицейский не сомневался, что имеет дело не с обычной кражей. Но если нет страховки, кому придет в голову грабить собственное добро? И еще это совпадение — письма сыновьям с приглашением на встречу. Он вспомнил текст: «Это очень важно для твоего будущего… ты меня разочаруешь, если не приедешь». В подборе слов было нечто, наводящее на размышления.

— Что хранилось в комнате-сейфе?

— Они что, забрались и туда? — Филипп прижал дрожащую ладонь к вспотевшей щеке, пиджак мешком висел на его плечах. Лицо выражало неподдельное отчаяние.

— Да.

— Там были драгоценные камни, украшения, золото из Центральной и Южной Америки, редкие монеты и марки, все чрезвычайно ценное.

— Похоже, у грабителей имелись все шифры и ключи от каждой двери. Не представляете, как они к ним попали?

— Нет.

— Был ли у вашего отца доверенный человек, например адвокат, которому он мог передать дубликаты ключей и назвать комбинации шифров?

— Он никому не доверял.

Это был важный момент. Барнаби посмотрел на двух других братьев.

— Вы согласны? — Те кивнули.

— У него была служанка?

— Ежедневно приходила женщина.

— Садовник?

— На полной зарплате.

— Кто еще?

— Он держал повара и оплачивал услуги медсестры, которая заглядывала трижды в неделю.

Вперед выступил Фентон и расплылся в своей диковатой улыбке.

— Филипп, не возражаете, если я задам вам вопрос?

— Пожалуйста, если вам так хочется.

— Объясните, почему вы говорите о своем отце в прошедшем времени? Знаете нечто такое, чего не знаем мы?

— Господи помилуй! — взорвался Филипп. — Избавьте меня наконец от этого Шерлока Холмса!

— Фентон! — Лейтенант укоризненно посмотрел на подчиненного.

Сержант повернулся, встретился с лейтенантом глазами, и его лицо помрачнело.

— Простите.

— Где они теперь? — поинтересовался Барнаби.

— Вы о ком? — не понял Филипп.

— О служанке, о садовнике, о поваре. Кража случилась две недели назад. Кто-то должен был распустить прислугу.

— Две недели назад? — переспросил Том.

— Именно.

— Но мое письмо доставлено мне «Федерал экспресс»^[9] всего три дня назад.

Это уже становилось интересным.

— Кто-нибудь из вас заметил адрес отправителя?

— Какое-то отделение почтовой службы «Мейл боксес» или что-то в этом роде.

Барнаби немного поразмыслил.

— Должен вам сказать, — наконец проговорил он, — что от этой так называемой кражи за милю несет махинацией со страховкой.

— Но я же вам объяснил, что коллекция не застрахована, — возразил Филипп.

— Вы объяснили, но я не поверил.

— Лейтенант, я историк-искусствовед и имею представление о страховом рынке в этой области. Коллекция отца оценивалась в полмиллиарда долларов и хранилась в деревенском доме, где всего-то защиты — замочки в шкафах. У отца не было даже собаки. Уверяю вас, такую коллекцию никто бы не согласился страховать.

Барнаби прищурил глаза и долго смотрел на Филиппа, затем повернулся к братьям.

Филипп шумно выдохнул и бросил взгляд на часы.

— Послушайте, лейтенант, вам не кажется, что это слишком серьезное дело для полиции Санта-Фе?

Если это не махинация со страховкой, то что же еще? Все, что угодно, только не кража. В голове, пока еще туманно, стала формироваться сумасшедшая мысль. Абсолютно бредовая. Но она помимо воли лейтенанта обретала форму, складывалась в некое подобие теории. Барнаби посмотрел на Фентона. До того пока ничего не доходило. Несмотря на все свои дарования, сержант был лишен чувства юмора.

Барнаби вспомнил телевизор с большим экраном, видеомагнитофон и лежащую на полу кассету. Нет, не просто лежащую — помещенную рядом с пультом дистанционного управления. Кассета словно вопила: «Посмотрите меня!»

Вот оно! Все встало на свои места. Теперь Барнаби ясно понял, что произошло. Он прочистил горло и повернулся к братьям Бродбент:

— Следуйте за мной.

Те вошли вслед за ним в дом.

— Садитесь.

— В чем дело? — занервничал Филипп.

Даже Фентон бросил на начальника недоуменный взгляд. Лейтенант подобрал с пола кассету и пульт дистанционного управления.

— Сейчас посмотрим пленку. — Он включил телевизор и вставил кассету в видеомагнитофон.

— Это что, шутка? — У Филиппа вспыхнули щеки, он и не подумал сесть. Братья смущенно мялись рядом.

— Вы загораживаете экран. Сядьте! — Барнаби опустился на диван.

— Это неслыханно!..

Каскад звуков перебил возмущенного Филиппа, и на экране, крупнее, чем в жизни, появилось лицо Максвелла Бродбента. Братья моментально сели.

Голос был низким, рокочущим и гулко отдавался от пустых стен:

«Привет с того света!»

4

Том Бродбент наблюдал, как лицо отца принимало обычные размеры и становилось резче — камера отъехала от снимаемого объекта, и на экране появился весь Максвелл Бродбент. Он сидел в своем кабинете за гигантским столом и держал в больших руках листки бумаги. Комнату еще не успели обобрать, и за его спиной на стене висела «Мадонна» Липпи; книжные полки не зияли пустотами, и вся скульптура и картины были на месте. Том поежился — на него наводил страх даже экранно-электронный образ отца.

После приветствия отец помолчал, прокашлялся и сосредоточенно посмотрел голубыми глазами в объектив. Листки подрагивали в его руке. Судя по всему, его обуревали сильные чувства.

Он опустил глаза и начал читать:

«Дорогие Филипп, Вернон и Том!

Приступаю сразу к сути: я забираю свое богатство в могилу. Запечатываю себя вместе со своей коллекцией в гробнице. Эта гробница затеряна в мире, в месте, о котором знаю один только я».

Максвелл Бродбент помолчал, снова прокашлялся, коротко сверкнул глазами в камеру и продолжал. Голос приобрел педантичность, и Том вспомнил, что именно так отец говорил за столом.

«Более ста тысяч лет люди хоронили себя с тем, что было им всего дороже. Этот обычай ведет свою историю с древних времен: от эпохи неандертальцев и Древнего Египта и почти до самых наших дней. Люди погребали себя со своим золотом, серебром, произведениями искусства, книгами, лекарствами, мебелью, рабами, едой, лошадьми, а иногда даже со своими любовницами и женами — то есть со всем, что, по их мнению, могло пригодиться после смерти. И только в последние век или два перестали окружать свои останки в могиле дорогими сердцу вещами. И тем самым нарушили древнюю традицию.

Традицию, которую я рад возродить.

Истина в том, что все наши знания о прошлом попали к нам из могил. Некоторые называют меня грабителем. Это не так. Я не грабитель. Я просто занимался рециркуляцией: нажил состояние на богатствах дураков, которые воображали, что способны забрать в мир иной свое добро. А теперь решил совершить то же, что и они, — похоронить себя вместе со своими мирскими сокровищами. Я прекрасно сознаю, что не существует никакого иного мира, где бы я мог воспользоваться своими богатствами. В отличие от моих предшественников у меня на этот счет нет никаких иллюзий. Коль скоро человек умер — он умер. И превратился в мусорный мешок с гниющим мясом, жиром, мозгами, костями — и не более.

Я беру свои сокровища в могилу совершенно по иным причинам. Очень важным. И эти причины касаются вас троих».

Максвелл замолчал и поднял глаза. Рука, сжимавшая листы бумаги, все еще подрагивала. На щеке заметно подергивался мускул.

— Боже! — Филипп привстал и сжал кулаки. — Невероятно!

Максвелл Бродбент снова поднес бумаги к глазам, начал читать, но запнулся, замолчал, резко поднялся и швырнул листки на стол.

«К черту! — Он резко оттолкнул стул. — То, что я собираюсь вам сказать, слишком важно, чтобы изображать дурацкие речи».

В несколько широких шагов он обошел стол; массивная фигура заполнила весь экран и виртуальным образом всю комнату, где находились зрители. Он в волнении расхаживал перед камерой и поглаживал коротко подстриженную бороду.

«Все не так просто. Не знаю, как вам это объяснить… — Максвелл развернулся и направился обратно. — Когда мне было столько лет, сколько вам, я не имел ничего. Ровным счетом ничего. Я приехал в Нью-Йоркиз Эри, что на северо-западе Пенсильвании, с тридцатью пятью долларами в кармане старого отцовского пиджака. Ни родных, ни друзей, ни диплома колледжа. Отец был хорошим человеком, но он работал каменщиком. Мама к тому времени умерла. Я остался в мире совершенно один».

— Ну, завел свою старую песню! — простонал Филипп.

«Шла осень 1963 года. Я истоптал все подошвы, пока не нашел работу. Дерьмовую работу: мыть посуду в „Мама Джина“ на углу Восточной Восемьдесят восьмой и Леке».

Филипп мотал головой, а Том словно бы онемел.

Максвелл перестал расхаживать, устроился перед столом и, сверкнув глазами, посмотрел в камеру.

«Я вас не вижу. Но полагаю, что ты, Филипп, скорбно качаешь головой, ты, Том, про себя костеришь все на свете, а ты, Вернон, решил, что я совершенно рехнулся. Вы словно стоите у меня перед глазами. Мне вас жаль. В самом деле. Поверьте, принять такое решение было не просто».

Максвелл снова принялся расхаживать.

«„Джина“ находилась неподалеку от музея „Метрополитен“. Однажды я из любопытства туда забрел, и это изменило всю мою жизнь. Я потратил последний доллар на членский билет и стал посещать музей каждый день. Я влюбился в это место. Какое откровение! Никогда до этого я не встречал подобную красоту. — Он махнул широкой ладонью. — Что я говорю… вы-то все это знаете».

— Как не знать, — сухо поддакнул Филипп.

«Суть в том, что я начал с ноля. С абсолютного ничто. Я упорно работал. У меня появилась цель. Я читал все, что попадало под руку: Шлимана об открытии Трои, Ховарда Картера о гробнице Тутанхамона, Ллойда Стивенса о раскопках Виллы мистерий в Помпее. И мечтал разрыть нечто подобное сам. Обнаружить и владеть. Я стал задаваться вопросом: где еще в мире есть ненайденные гробницы и храмы? Ответ был таков — Центральная Америка. В этом месте еще можно напасть на затерянные города. И там я увидел свой шанс».

Максвелл прервался, открыл ящичек на столе, достал сигару, обрезал и раскурил.

— Боже мой! — воскликнул Филипп. — Старик неисправим! — Бродбент взмахом руки потушил спичку, бросил ее на стол и усмехнулся. У него оказались красивые белые зубы.

«Мне так и так умирать. Так почему бы не доставлять себе удовольствие в последние месяцы? Согласен, Филипп? А ты все еще куришь трубку? Я бы на твоем месте бросил».

Он прошелся по комнате, оставляя за собой завитки синего дыма.

«Итак, я начал копить, пока не набралось довольно денег, чтобы отправиться в Центральную Америку. Я поехал туда не потому, что хотел заработать, хотя, признаю, и в этом тоже было дело. Но главным образом потому, что мной овладела страсть. И я нашел его! Нашел свой потерянный город.

Таково было начало. Оно дало мне толчок. Я стал заниматься покупкой и продажей произведений искусства и древностей, чтобы финансировать собирание своей коллекции. И вот взгляните… — Максвелл помолчал и обвел рукой окружавшие его, но не видные на экране сокровища. — Взгляните. Вот результат: одна из богатейших в мире частных коллекций произведений искусства и древностей. Это не просто вещи. У каждой из них своя история, и каждая памятна мне по-особому. Я вспоминаю, как впервые увидел ее, как влюбился в нее и как приобрел. Здесь каждый экспонат — частица меня. — Максвелл схватил со стола предмет из нефрита и поднес к объективу. — Вот, например, сделанная олмеками голова из Пьедра-Лумбре. Я помню день и час, когда ее нашел. Жара. Там было много змей. Она пролежала в пыли гробницы две тысячи лет».

— Радость вора! — фыркнул Филипп. Максвелл поставил голову на стол.

«Она оставалась там две тысячи лет — вещь такой изысканной красоты, что хочется плакать. Не могу передать свои чувства, когда я увидел эту нефритовую голову в прахе. Ее создали не для того, чтобы она прозябала в темноте. Я спас ее и вернул к жизни».

Голос дрогнул от чувств. Максвелл закашлялся, помолчал, нащупал спинку стула, сел, положил сигару в пепельницу. Затем опять повернулся к камере и привалился к столу.

«Я ваш отец. Я видел, как вы росли, и знаю вас лучше, чем вы сами».

— Ну уж это вряд ли! — возмутился Филипп.

«И пока вы росли, с неудовольствием наблюдал в вас заносчивость. Чувство превосходства над другими, синдром детей богатых родителей. Вам казалось, что нет необходимости упорно учиться и работать, отдавать делу всего себя, потому что наступит день и вы, даже пальцем не пошевелив, станете богатыми. Потому что вы — дети Максвелла Бродбента».

Он снова поднялся, движимый неутомимой энергией.

«Понимаю, это во многом моя вина. Я вам потакал, покупал все, что вы хотели, отправил в лучшие частные школы, таскал по Европе. Я сожалею обо всех своих разводах и прочей кутерьме в жизни. Вероятно, я не тот человек, которому следовало жениться. И чего же я добился? Вырастил троих сыновей, которые, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, сидят и дожидаются наследства! Тоже мне, новые „Большие надежды“».

— Брехня! — зло процедил Вернон.

«Филипп, ты старший преподаватель колледжа низшей ступени^[10] на Лонг-Айленде. Том? Ты лечишь лошадей в Юте. А ты, Вернон? Я даже не знаю, чем ты занимаешься! Не исключено, что торчишь в какой-нибудь дыре и ссужаешь деньгами обманщика гуру».

— Ничего подобного! — возмутился Вернон. — Ничего подобного… Будь все проклято!

Том не мог произнести ни звука. Ему показалось, что у него скрутило кишки.

«И кроме всего прочего, — продолжал отец, — вы не умеете ладить друг с другом. Не научились сотрудничать, быть братьями. И вот я начал задумываться: чего же я достиг? Сумел ли научить сыновей ощущению независимости? Сумел ли научить ценить труд? Полагаться на самих себя и заботиться друг о друге?»

Он помолчал, а затем почти выкрикнул:

«Нет! После всего, что я дал, после всех ваших школ, Европы, рыбной ловли и походов оказалось, что я вырастил неудачников. Боже, это моя вина, что все так получилось. Но все обстоит именно так, а не иначе. А потом я обнаружил, что умираю. И поддался панике. Как теперь исправить ошибки?..»

Максвелл учащенно дышал. Его лицо горело.

«Ничто не заставляет так задумываться о серьезных вещах, как смрадная гримаса смерти. Пришлось решать, что делать со своей коллекцией. Одно я знал точно: никакому музею и никакому университету я ее не отдам — чтобы на нее пялились и злорадствовали всякие ученые придурки?! И в паршивый аукционный дом тоже не отдам — не будет того, чтобы торговцы наживались на плодах упорного труда всей моей жизни и раздавали на все четыре стороны то, что я с таким трудом собирал воедино. Не дождутся!»

Он вытер лоб, скомкал в руке платок и махнул в объектив.

«Я всегда планировал оставить коллекцию вам. Но когда дошло до дела, понял, что хуже навредить вам нельзя. Немыслимо отдать вам полмиллиарда долларов, которые вы не заработали».

Максвелл снова обошел стол, грузно опустился в кресло и достал из кожаного ящичка новую сигару.

«Смотрите, смотрите — курю. Мне теперь поздно бросать».

Он отрезал кончик и закурил, облако синего дыма сбило автофокус камеры, и изображение, пытаясь вновь обрести резкость, задергалось. Но вот облако сместилось влево, и угловатое, симпатичное лицо Максвелла Бродбента опять стало четким.

«Тогда-то меня и осенило. Это была блестящая мысль. Всю свою жизнь я раскапывал могилы и торговал богатствами из гробниц. Я знаю все хитрости, как прятать усыпальницы и как устраивать в них ловушки. Знаю все трюки».

Максвелл помолчал, сцепил пальцы и подался вперед.

«Вам предстоит заработать деньги. Я устрою так, чтобы меня похоронили вместе с моими сокровищами в каком-нибудь местечке в этом мире. Предлагаю вам меня найти. Если вам это удастся, вы ограбите мою могилу и получите все. Таково, сыновья, мое предложение».

Он с шумом выдохнул и попытался улыбнуться.

«Но предупреждаю: задача непростая и опасная. Хотя в жизни нет ничего легкого, чем бы стоило заниматься. Прикол в том, что у вас ничего не получится, если вы не будете помогать друг другу».

Максвелл опустил массивный кулак на стол.

«Вот вкратце и все. При жизни я сумел сделать для вас очень мало. Постараюсь загладить вину своей смертью».

Он встал, обошел камеру, потянулся, собираясь выключить, но вдруг передумал, и на экране появилось его гигантское размытое лицо.

«Мне всегда были чужды сантименты — поэтому говорю вам просто „до свидания“. До свидания, Филипп, Вернон и Том. И удачи вам. Я вас люблю».

Экран потух.

5

Том сидел на диване, не в силах пошевелиться. Первым пришел в себя Хатч Барнаби. Он поднялся и, чтобы прервать молчание, деликатно кашлянул.

— Фентон, похоже, мы здесь больше не нужны. Сержант кивнул и, внезапно покраснев, неуклюже встал. Лейтенант посмотрел на братьев и вежливо коснулся полей шляпы.

— Как вы понимаете, это дело полиции не касается. Так что… гм… разбирайтесь сами.

Детективы двинулись к арочному проходу, который вел в коридор. Им не терпелось выбраться из этого дома.

— Офицер Барнаби! — хрипло бросил им вслед Филипп.

— Слушаю вас, — обернулся Хатч.

— Я надеюсь на вашу скромность. Не будет никакой пользы, если… весь мир бросится на поиски могилы нашего отца.

— Разумеется. Не следует никому об этом говорить. Нет никакого смысла. Пойду отправлю обратно криминалистов. — Барнаби попятился в коридор, и вскоре все услышали, как хлопнула массивная входная дверь.

Братья остались наедине.

— Вот сукин сын! — процедил Филипп. — В голове не укладывается. Настоящий сукин сын.

Том заметил, как побелело его лицо. Он знал, что брату не так уж хорошо живется на профессорскую зарплату. Ему требовались деньги. И, надо думать, он уже начал тратить в счет будущего наследства.

— Что будем делать? — спросил Вернон.

Его слова повисли в тишине.

— Абсурд! — выдохнул Филипп. — Упечь в могилу творения дюжин старых мастеров, не говоря уже о бесценном нефрите и золоте майя! — Он вынул из кармана пиджака шелковый платок и промокнул лоб. — Старик не имел на это права!

— Так что будем делать? — повторил Вернон. Брат недоуменно уставился на него.

— Разумеется, искать могилу.

— Каким образом?

— Человек не в состоянии похоронить себя с произведениями искусства на полмиллиарда долларов без посторонней помощи. Надо выяснить, кто ему помогал.

— Ничего не выйдет, — возразил Том. — Отец никогда никому не доверял.

— Он не мог все устроить в одиночку.

— Хотя… очень на него похоже, — неожиданно заявил Филипп.

— Он должен был оставить какие-то ключи. — Вернон подскочил к комодику, выдвинул верхний ящик и, чертыхаясь, стал в нем рыться. Затем — второй, третий. И так разволновался, что вовсе выдернул ящик, и все, что в нем находилось, посыпалось на пол: игральные карты, триктрак, шахматы, китайские шашки. Том помнил эти вещи — игры их детства, теперь пожелтевшие и облупившиеся от старости. К горлу подкатил ком. Вот до чего они дожили. Вернон выругался и пинком разбросал предметы по комнате.

— Послушай, какой смысл мусорить в доме?

Брат не обернулся и продолжал выбрасывать содержимое шкафов.

Филипп достал трубку из кармана брюк и разжег дрожащей рукой.

— Ты только напрасно тратишь время. Надо поговорить с Марком Хаузером. Он и есть настоящий ключ.

— Хаузером? — удивился Вернон. — Отец не общался с ним сорок лет.

— Он единственный человек, кто по-настоящему знал отца. Они вместе провели два года в Центральной Америке. Только он может понять, куда делся наш старик.

— Отец ненавидит Хаузера.

— Думаю, что с тех пор, как отец заболел, они примирились друг с другом. — Филипп щелчком открыл золотую зажигалку и, издав ртом булькающий звук, втянул пламя в чашечку трубки.

Вернон перешел в кабинет, и оттуда послышался стук открываемых и закрываемых шкафов и сбрасываемых с полок книг.

— Уверяю тебя, — продолжал Филипп, — Хаузер причастен к этому делу. Нодействовать надо безотлагательно. Я влез в долги, и у меня есть определенные обязательства.

Вернон вернулся из кабинета с кипой бумаг.

— Выходит, ты уже начал тратить наследство?

— А кто в прошлом году взял у отца двадцать кусков? — холодно поинтересовался Филипп.

— Я взял в долг. — Вернон принялся рыться в бумагах, раскрывал папки и разбрасывал содержимое по полу. Том увидел, как разлетелись их дневники из начальной школы. И удивился, что отец так долго их хранил — тем более что у него не было никаких оснований гордиться оценками сыновей.

— И отдал? — спросил Филипп.

— Отдам, — пообещал брат.

— Ну еще бы! — насмешливо хмыкнул Филипп. Вернон покраснел:

— А где те сорок тысяч, которые отец заплатил за твое образование? Ты их возвратил?

— Это был подарок. Он и за Тома заплатил, когда тот занимался в ветеринарном институте. Правда, Том? И тебе бы дал, если бы ты захотел учиться. Так ведь ты вместо учебы отправился в Индию и общался там с господином брамином. Наступило неловкое молчание.

— Пошел к черту! — наконец проговорил Вернон.

Том переводил взгляд с брата на брата. Так уже случалось сотни раз: он вставал между ними и старался их примирить. Иногда у него получалось, но чаще ничего не выходило.

— И ты иди туда же! — Филипп сунул трубку в рот, так что зубы щелкнули о мундштук. И круто повернулся.

— Постой! — крикнул ему вслед Вернон, но было слишком поздно. Когда на Филиппа накатывало, его никто не мог удержать. Вот и сейчас его точно ветром сдуло. Входная дверь гулко ухнула, задребезжала, и все стихло.

— Нашел время ссориться, — упрекнул брата Том.

— Да пошел он! — окрысился Вернон. — Сам виноват. Том уже не мог припомнить, кто из братьев начал задираться первым.

Вернувшись в кабинет, Хатч налил себе очередную чашку кофе, развалился на стуле и, поставив ее себе на живот, стал смотреть в окно. Фентон устроился с кофе на другом стуле и мрачно уставился в то же окно.

— Кончай ломать голову, — бросил ему лейтенант. — Такие вещи случаются.

— Никак не могу поверить, — покачал головой Фентон.

— Согласен: полный абсурд — какой-то тип решил похоронить себя вместе с полумиллиардом долларов. Не горюй. Настанет день, и в этом городе случится преступление, достойное первой полосы «Нью-Йорк тайме». И тогда твое имя прославится. А на этот раз не сложилось.

Сержант подносил к губам стакан, упиваясь кофе и своим разочарованием.

— Я знал с самого начала, — продолжал Хатч. — Еще до того, как посмотрел видео. Вроде как вычислил. Как только стало ясно, что это не афера со страховкой, у меня словно лампочка в голове зажглась. Сюжетец для отличного кинофильма. Скажи? Богатей забирает с собой в могилу весь свой хлам. — Фентон не ответил.

— Но ты только подумай, как старику удалось это проделать? Ему наверняка потребовалась помощь. Ведь барахла-то было навалом. Никому не под силу катать по свету несколько тонн произведений искусства да так, чтобы никто не заметил.

Сержант пригубил кофе.

Хатч посмотрел на часы и опустил взгляд на разбросанные по столу бумаги.

— Два часа на обед. Ну почему в этом городе не происходит ничего интересного? Ты только взгляни на это: наркотики и снова наркотики. И никому из этих ребят не приходит в голову для разнообразия ограбить банк.

Фентон допил остатки кофе.

— Все в наших руках. — Наступило молчание.

— Что ты имел в виду? Что хотел сказать своим замечанием? «В наших руках»… Мало ли что есть у нас в руках.

Фентон с хрустом смял стакан.

— Ты что-нибудь предлагаешь?

Сержант бросил стакан в мусорную корзину.

— Ты сказал: «В наших руках». Будь любезен, объяснись.

— Мы добудем это богатство.

— И что потом?

— Присвоим. — Барнаби рассмеялся:

— Фентон, я удивляюсь. Ты, кажется, забыл, что мы сотрудники правоохранительных органов. Этот маленький фактик выскочил у тебя из головы. А сотрудники правоохранительных органов должны быть честными.

— Да-а… — протянул сержант.

— То-то же, — хмыкнул Барнаби и, помолчав, добавил: — Честность. С чем мы останемся, если лишимся честности?

— С полумиллиардом долларов.

6

Здание оказалось вовсе не из темного кирпича, как показали бы в фильмах с участием Богарта^[11]. Это был маячивший в небе над Западной Пятьдесят седьмой улицей уродливый небоскреб восьмидесятых годов из стекла и стали. По крайней мере здесь высокая арендная плата, подумал Филипп. А раз арендная плата высокая, значит, Хаузер — преуспевающий частный сыщик.

Филипп вошел в вестибюль и словно очутился в гигантском отполированном гранитном кубе. Все в этом месте источало флюиды чистоты. В углу рос хилый бамбук. Лифт вознес его на тридцатый этаж, и вскоре он оказался перед вишневой дверью частного детектива Марка Хаузера.

Филипп постоял в коридоре. Он вовсе не так представлял кабинет частного сыщика. Все, что угодно, только не этот бесцветный постмодернистский интерьер: серый сланец, ковровые покрытия и черный гранит. Неужели люди способны работать в таких стерильных помещениях? Комната оказалась пуста.

— Да? — раздался голос из-за полупрозрачной стенки из стеклокирпича.

Филипп вошел и уперся в спину сидевшего за столом человека. Стол в форме почки был обращен не к дверям кабинета, а в противоположную сторону, так что его хозяин смотрел не на посетителя, а в окно, за которым отсвечивала цинковая поверхность Гудзона. Человек, не оборачиваясь, указал на кресло. Филипп пересек комнату, сел и взглянул на бывшего «зеленого берета», ветерана Вьетнама, бывшего разорителя могил и бывшего лейтенанта Манхэттенского управления Бюро по контролю за продажей алкогольных напитков, табачных изделий и оружия. ...