Эвре Рехтер Бессмертные карлики

Глава I В утесах Кордильер

От крутых утесов Кордильер де Лос-Анджелес, там, где голые горы сменяются почти непроходимыми зарослями-мангровами^[1], шел, хромая, одинокий путник.

Дойдя до просвета в лесной чаще, он остановился. Безотрадное зрелище предстало его взору. Позади простиралась мангрова со своею темной тайной, со своею страшной силой сопротивления. Здесь каждый шаг покупался усилием. Казалось, земля вооружилась всеми существующими способами защиты против людского нашествия. Там были бездонные трясины мхов, там был взъерошенный кустарник с колючками, ядовитыми, как змеиные зубы. И даже если бы опытный странник и избегнул этих опасностей, то его подстерегали всевозможные хищные звери. Пума и оцелот^[2]шли по его следам и ждали случая напасть. Их уважение к белому человеку велико. И отвага не та, что встречается у их родственников в Азии или Африке. Но одинокий старик, который, шатаясь, продвигался вперед, выказывал несомненные признаки слабости. Большой факао, лесной нож, правда, оставался еще в руке, но пальцы еле держали его. Он двигался, как машина, завод которой испортился и трещит ослабевшими пружинами.

Но когда старик дошел до этого места, мужество снова как будто воспрянуло в нем. Там, внизу, его взору открылась громадная степь, простиравшаяся до самого горизонта, подобная морю, – и на ней жесткая трава пампасов колыхалась длинными грядами.

Однако не от этого заблестели снова светом надежды усталые глаза старика. Далеко впереди дымка, скользящая в дрожании солнечного эфира, словно развевавшийся шелковый покров, не была фата-морганою. Этот столб в сиявшей высоте сопровождал человека с тех же давних времен, когда и Дарвинова обезьяна лишилась своего хвоста и произвела себя в цари вселенной.

Старый человек не был новичком. Он не закричал от радости. Он не возликовал и не ринулся вперед за помощью, которая могла бы спасти его старое изможденное тело. Нет – он выбрал себе камень и сел на него только тогда, когда удостоверился, что ни одна змея урутус не устроила под ним своего логовища.

После этого он взял дорожную флягу и опорожнил ее, глотая в то же время хинин пилюлю за пилюлей. Затем он нашел несколько темных орехов и стал жевать их.

Солнце стояло в зените и жгло со всею тропической яростью. Воздух как будто высекал искры в густых и сухих зарослях. Так, по крайней мере, казалось одинокому старику.

Это и в самом деле был старый человек. Его спина была сгорблена, а жажда и голод изглодали мускулы лица почти до черепа. Волосы и борода висели жидкими спутанными прядями и составляли странное обрамление черт с кожею, сухою, как у мумии. Но ввалившиеся глаза еще горели глубоким огнем. Была ли то лихорадка, которая в течение нескольких месяцев бушевала в его крови во время путешествия на юг? Или, быть может, хинин зажег новую искру жизни в слабом, смертельно усталом теле? Трудно точно сказать, но наверняка это был способный к стойкому сопротивлению старик, тренированный старый охотник с дублеными мышцами и стальною волею.

А теперь он должен был умереть. Он знал это. Тяготы имеют свои границы, а те, которые он испытал, давно бы убили человека и моложе его. Стоя на пороге неведомого, он вспоминал, как несколько месяцев назад находился на пороге великого открытия. И это открытие поддерживало Раймонда Сен-Клэра, потому что это знание не должно было умереть, подобно многочисленным открытиям, столетиями погребенным под снегом и льдом или в пустынной стране девственного леса.

Далеко впереди, на равнине, служащей преддверием к самому Matto grosso^[3], виднелись признаки огня, разведенного белым человеком. Этот тонкий голубоватый дымок не мог исходить из индейского лагеря. Белый человек или несколько белых сидели там, внизу, и пекли в золе мясо зверя или птицы.

Через несколько часов он будет среди этих белых. Быть может, ему еще удастся спасти свою жизнь. Но при одной мысли об этой возможности он покачал головой. Он сам был врачом, известным доктором Сорбонны, перешедший в молодые годы из Парижа в университет города Лимы^[4]. Сначала он смотрел на пребывание там как на переходную стадию. Но Перу стало его судьбою. Эта таинственная страна завораживала своею чудесной увлекательной историей. И завораживала не только его. Многие ученые, изъездившие всю страну, познакомившиеся с индейским племенем, господствовавшим в Перу до завоевания страны испанцами, мечтали на берегах озера Титикаки разделить участь Раймонда Сен-Клэра. Их наука стала грезою, а греза – наукою.

Он пощупал себе пульс. Удары были слабые и медленные, как лопавшиеся пузырьки.

Старый профессор, который на заре своей жизни сидел у ног Пастера и шел бок о бок с Ру, Шарко и Дойенном, не страшился смерти, стоявшей у его изголовья уже многие месяцы. Но его мучила одна забота. В окрестностях Лимы в бунгало сидела юная темноглазая девушка и не отрываясь смотрела на синие горы. Он покинул ее, чтобы преследовать новое, изумительное открытие. Он нашел все то, что искал. Но плод, отведанный им с древа познания, оказался для него роковым. Подобно Моисею, он заглянул в обетованную страну. Теперь он должен умереть с этим последним видением в сверкающем взоре…

Раймонд Сен-Клэр был добросовестным человеком. Он основательно позаботился о своей внучке и оставил ей, как наследство, превосходное воспитание, которое, вместе с врожденным стремлением к самостоятельности, должно было охранить ее от первых опасных рифов молодости.

С глубоким вздохом профессор встал на ноги, но вдруг остановился, словно пригвожденный к земле. Прямо на него двигалась небольшая змея с красно-коричневыми разводами на коже и удлиненной головой. Сен-Клэр хорошо знал это маленькое пресмыкающееся. То был урутус, владелец солнечного камня, на котором сидел профессор, ядовитейшая и опаснейшая из всех змей девственных лесов Южной Америки… Невольно дряхлая рука старика стала искать у пояса револьвер, но вдруг остановилась…

Случилось нечто необыкновенное. Маленькая кровожадная змея уже подняла свое тело, намереваясь укусить старика, но как будто внезапно одумалась. Она раскачивала головою из стороны в сторону в какой-то нерешительности – потом отказалась от нападения и медленно уползла в чащу.

Старик с грустью улыбнулся. Странное отступление змеи было для него почти разочарованием. Он знал, что оно означает: эта змея никогда не трогает умирающего человека.

Но он еще жил. У него было нечто, что он должен был оставить в наследие людям. Одно из удивительных открытий, достойных только тех, которые доводят свои исследования до грани между жизнью и смертью.

То было лишь несколько скромных чисел; но они должны были поднять неслыханное кудахтанье в курятнике науки. Его имя хорошо известно в ученом мире. Ни один знаток не усомнится в его показаниях – тем более, что за успех он уплатил своей жизнью. Теперь необходимо было найти кого-нибудь, кто мог бы передать его завещание человечеству. В нескольких километрах к востоку сверкал огонь на стоянке белого человека. Теперь он должен был собрать весь остаток воли, чтобы израсходовать ее до конца.

Спокойные и зоркие глаза исследователя приняли выражение твердой решимости. Он сложил с себя все лишние предметы и оставил только лесной нож и револьвер. И колеблющимися шагами он продолжал свой путь к востоку. Он шел, словно слепой. Механически спускался по крутым откосам скал. Порой падал, но быстро поднимался снова. Он шел все дальше и дальше по направлению к равнине, к медленно исчезавшему столбу дыма, шел, не обращая внимания на колючки, царапавшие его, и на диких кошек, разбегавшихся перед ним, так как он был отмеченный смертью человек.

Наконец он достиг степи. Язык прилипал к гортани, и лихорадка трясла его тело. С закрытыми глазами и с опущенной головой он пролагал себе дорогу через густую траву, словно бык, ощущающий сталь копья матадора на своем затылке…

Внезапно колени его подкосились, и он упал ничком. Так лежал он в течение нескольких минут, и хриплый звук вырывался из его измученной груди; затем старик повернулся на бок и попытался подняться. Он хотел крикнуть, но издал лишь слабый стон. Итак, ему не суждено было достигнуть своей цели!

Непреодолимое желание бросить все и уснуть охватило его. Он пытался освободиться от этого чувства, но оно давило, словно стопудовая тяжесть…

Тогда слабая искра блеснула вдруг в его серых глазах. Рука нащупала револьвер и вытащила его… Большой браунинг упал и остался лежать подле старика… Последним усилием воли схватил он оружие. Слабый палец нажал на курок, и над ширью бесконечной прерии раздалось три глухих выстрела.

Глава II Индеец племени тоба

Цивилизованный индеец племени тоба был не только мыслителем, но и мечтателем. Иезуиты из Парагвая уже давно лишили его собственной индейской культуры. Она невысоко ценится испанцами и евреями Аргентины. Кроме того, он приобрел много полезных знаний, которые пригодились ему в общении с белыми людьми. Его покойный учитель, отец Амброзио, был человек весьма образованный, но в своем преподавании не мог отрешиться от чисто иезуитских приемов. Сын Шакона^[5] научился скрывать свои мысли и приобрел тот опыт, который дает человеку господство над людьми.

Это умственное превосходство было причиною того, что у Паквая было много друзей как среди белых, так и среди краснокожих. Никто так основательно, как он, не изъездил огромный южноамериканский материк, от Огненной земли и до большой водной границы у Ориноко. Никто не был знаком со всеми различными индейскими диалектами так, как он, и если какой-нибудь европеец организовывал экспедицию в местности, где редко ступала человеческая нога, Паквай всегда оказывался бесценным проводником.

Иногда он отряхал с ног своих пыль цивилизации и отправлялся один в те места, где его опасные и воинственные родичи еще и поныне не прочь сожрать с хорошим аппетитом своих врагов.

В течение веков эти тобаи выдерживали, подобно стене, все натиски с юга и с севера. Они отличались от других родственных племен бросавшимися в глаза светлыми волосами и светлой кожей. В них было некоторое сходство с альбиносами, но их глаза были серо-голубого цвета и составляли замечательный контраст с бледно-желтой кожей и почти золотыми волосами. Тип лица был чисто индейский: с покатым лбом, выдающимся величаво-орлиным носом и мягко округленным подбородком. Прихоти природы многообразны, и тобаи были тому ярким примером.

Но примечательная светлая окраска кожи и волос этого племени не была признаком открытого и дружелюбного характера.

Тобаи жили в совершенном отъединении от прочих племен и молились своим богам с суровою важностью. Другие племена очень боялись тобаев и предпочитали обходить их на большом расстоянии, а белые, попадавшие в их руки, теряли возможность сообщить что-нибудь об этом племени впоследствии. Белых поголовно убивали, и, если их мясо обладало особыми достоинствами, то и съедали до костей.

Отец Амброзио, единственный белый, вернувшийся от них живым, благодаря тому, что медицинские познания помогли ему вылечить молодую жену вождя, утверждал, что тобаи жестоки, но при случае могут выказать некоторое величие души. Из этой экспедиции он привез с собою юного сироту Паквая, который с трогательною верностью следовал за своим учителем до самой его смерти и похоронил его под пальмою на берегу Кассикаире, небольшой речки, соединяющей Амазонку с Ориноко.

Обо все этом размышлял Паквай, сидя у небольшого костра в огромных пампасах Матто гроссо. Маленькая речная свинка, застреленная им несколько часов тому назад, поджаривалась на горячих угольях.

Тобай сидел неподвижно. Он наслаждался одиночеством и тихим шелестом сухой, жесткой травы. Высоко в небе птица описывала большие круги. То был кондор.

Внезапно мысли Паквая приняли другое направление. Суровые, твердые черты его лица стали мягкими, а глаза – мечтательными.

Он вспомнил одно из величайших своих приключений. Это случилось, когда в его жизнь вошел человек с дальнего севера, «Белый Кондор», который появился среди гаучасов близ города Корриентес^[6] и сталью своих глаз принудил их подчиниться ему. Велика была сила его кулаков. Он стал для Паквая господином и другом…

Внезапно вблизи раздались три выстрела. Тобай вскочил на ноги. С вытянутой шеей и пальцем на спуске ружья он ждал, удивленный и взволнованный. Паквай знал, что на всей земле не было места столь пустынного, как то, где он сейчас находился. Для него было вообще сомнительным, чтобы человек мог забрести в этот негостеприимный край с его смертельной мангровой. До сих пор ему ни разу не удалось заметить следов присутствия людей в этом страшном уголке прерии. И теперь вдруг прозвучали внезапные, но явные свидетели цивилизации – три револьверных выстрела.

Паквай был опытен и прекрасно знал, что эти глухие короткие выстрелы не могли быть произведены из винчестера или браунинга крупного калибра. Даже смитвессоновские револьверы или наган издают более громкий звук.

Но кто же мог стрелять в этой безрадостной пустыне?

Вдруг тобай заметил маленькое голубоватое кольцо дыма, которое поднялось над степью и растаяло в лучах солнца. Выстрелы, значит, были направлены в небо, и так как ни один разумный человек не станет стрелять в кондора, находящегося на высоте тысячи метров, то нетрудно было угадать, в чем дело.

Паквай опустил свое охотничье ружье и без дальнейших раздумий пошел на выстрел через траву в человеческий рост вышиною. Несколько минут спустя он склонился над потерявшим сознание профессором. К своему изумлению, он увидел старого седого человека в смертельном изнеможении. Револьвер выпал из худой руки, более похожей на иссохшую лапу. Выстрелы были, по-видимому, произведены последним усилием слабеющей воли. Но человек был еще жив.

Паквай не терял времени.

Он взял на руки исхудалое тело, легкое, как тело ребенка, и перенес его к своему костру. Он расстегнул одежду старика, влил смесь коньяка и воды в сухие безжизненные губы и проделал все необходимое для восстановления дыхания. Этими разумными приемами он скоро достиг своей цели. Через несколько минут старик открыл глаза и осмотрелся спокойным и ясным взглядом. Он не пытался приподняться, но быстро оценил положение. Его испытующий взор устремился на склонившегося над ним человека, и, казалось, он остался доволен увиденным.

– Что могу я сделать для вас? – спросил по-испански Паквай, и в его мягком, спокойном голосе звучал чуть заметный гортанный индейский акцент. – Я принадлежу к миссии Красного креста из Коимбры, – продолжал он. – Мое имя – Паквай.

Слабая улыбка пробежала по отмеченным близкой смертью губам старика.

– Немного воды, – прошептал он.

Сделав несколько глотков, профессор лежал тихо в течение нескольких минут. Он собирался с последними силами. Затем он начал говорить короткими, сжатыми фразами, как человек, желающий рассказать возможно больше за короткое время.

– Во внутреннем кармане у меня на груди лежит мой путевой дневник, – сказал он. – Возьми его и, когда я умру, отошли тому, кто может продолжать работу, которую мне пришлось прервать. Мое имя, адрес и завещание найдешь ты в том же кармане. Этот дневник содержит важные сведения – путь к великой тайне. Остальные бумаги пригодятся, быть может, для того, кому суждено окончить мое дело. У меня было достаточно воли, но не хватило сил. Цель так высока, что стоит пожертвовать жизнью, чтобы достигнуть ее. Я не сожалею о моем путешествии – иначе я был бы плохим сыном науки. Понимаешь ли ты меня, ДРУГ?

– Да, – ответил Паквай торжественно. – И твой дневник я передам верному человеку, обладающему истинною силою духа. Но ты говоришь о смерти. Жизнь еще нуждается в тебе, господин.

Старик покачал головой.

– Я сам врач, – сказал он. – Уже восемь дней, как смерть подстерегает меня. Конец мой близок. Во мне остались живы, быть может, только несколько мозговых клеток. Они – хранители моей последней воли. Пройдет несколько минут, и все будет кончено! Но я могу теперь умереть спокойно. Ты – человек, достойный доверия, Паквай. Твое имя известно по ту сторону Аконкагуа^[7]. Но теперь оставь меня в покое… Как хорошо старому человеку уснуть!

Около двух часов просидел Паквай у изголовья умирающего Раймонда Сен-Клэра. Он отгонял от него насекомых и заслонял его от жгучих лучей солнца, меж тем как тяжелое дыхание старика становилось все тише и тише.

Вдруг умирающий приподнялся, опираясь на руки.

– Инес! – воскликнул он. – Берегись черного Антонио! Проклятие ему и всему его роду!

Со стоном он упал навзничь. Судорога, сводившая черты его лица, прекратилась, и лицо приняло мягкое и ясное выражение, в то время как жизнь медленно отлетела от старика. Бледные губы его двигались, словно шепча что-то. Он теперь был далеко-далеко, в ином времени. Быть может, сидел он у кафедры Пастера и повторял слова учителя: «Прекрасно умереть за великое знание».

Через несколько минут Паквай поднялся. Он долго стоял, склонив голову. Ни один звук не нарушал окружавшей его торжественной тишины.

Только высоко в небе кружился кондор, далекий и величавый.

Глава III Хирург

Операция была окончена.

Высокий, сильный доктор, на целую голову возвышавшийся над всеми ассистентами, мыл окровавленные руки в то время как уносили пациента.

Сестра милосердия подошла к нему.

– Пятнадцать минут, – сказала она отрывисто.

Хирург, довольный, кивнул.

– Идет, идет, – сказал он спокойно, – а как с наркозом?

– Больной уже проснулся. Он вполне благополучен. Это необыкновенно симпатичный, терпеливый юноша. Его мать здесь и желает говорить с доктором.

– Я сейчас приду.

В приемной стояла высокая, бедно одетая женщина в черном. Она была очень бледна, а покрасневшие глаза и нервно трепетавшие руки свидетельствовали о бессонных ночах. Ее низкий приятный голос дрожал, когда она обратилась к доктору с ясными голубыми глазами.

– Ну что? Как?..

– Это тяжелый случай, сударыня. Операция прошла прекрасно. Остальное должны довершить туберкулезные врачи.

– Я не совсем понимаю…

– Как вам известно, у вашего сына сильно затронуто одно легкое. Это легкое мы изъяли, удалив несколько ребер.

– Все это кажется мне ужасным!

– Почему? Лучше освободиться от больного органа, который мешает и причиняет вред. Многие люди, старые и молодые, живут с одним легким и чувствуют себя великолепно… А ваш сын, я думаю, будет совершенно здоров. Это также мнение специалиста по легочным болезням, который присутствовал при операции. Никаких излишеств. Если он обладает спокойной и уравновешенной натурой, он проживет дольше, чем кто-либо из нас.

Бедная женщина словно помолодела на десять лет. Она схватила руку доктора и горячо пожала ее.

– Как мне благодарить вас! – промолвила она. – Это мой единственный сын, и я вырастила его своими трудами. Сегодня – самый счастливый день в моей жизни!

Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы радости, выступившие на глазах.

Доктор посмотрел на нее. Уже не было перед ним пожилой, измученной матери – словно молодая девушка, выбежала она из серой больничной комнаты.

Но хирург не торопился.

В глубоком раздумье вышел он из громадной больницы, на фасаде которой виднелась вывеска Красного креста.

Был восхитительный весенний день, и воздух словно трепетал от радости всевозможных обещаний.

– Здесь – дорога к настоящей жизни, – будто говорил врачу фиорд. – Приди ко мне, и я подарю тебе новые приключения, новые чувства и новую весну!..

Врач горько усмехнулся и медленно пошел вниз по широкому шоссе. Никогда он не ощущал так ясно, как в эти норвежские весенние дни, что он сидит в клетке, красивой, раззолоченной, с будничным, обычным уютом, в клетке, которая так мало соответствует его непрерывному стремлению, тоске по чужим странам, где найдется место для его силы и отваги.

В конце концов, здесь, дома, в столице Норвегии, он чувствовал себя не лучше, чем тот человек с одним легким. Здесь было достаточно воздуха, здесь было солнце над фиордом и скалами. Но посреди всего этого великолепия повсюду кишели люди с их обывательскими интересами.

Высокий врач продолжал свой путь по городу и, наконец, вошел в Театральное кафе. Он заказал чашку кофе и газету. Кофе показался ему достаточно крепким, но газета угнетала политикой, финансовыми процессами, ненужными концертами. Крупные заголовки, мелкие события – все наводило на него тоску своим мещанским благополучием.

Он отбросил газету. Заплатил и вышел. Та чудесная, полная богатырских сил страна, что называется Норвегией, задыхается под гнетом лицемерной действительности. Она носит на челе знак приключений, но их давно уже нет в ее жизни.

Он медленно пошел по направлению к Дворцовому холму. Воздух словно пел в ушах. Сильнее, чем когда-либо, он ощущал чей-то зов. Словно какое-то нетерпение свербело под его кожей. Он ясно чувствовал, что снова наступает время уехать далеко, далеко отсюда. Это чувство уверенности, не раз приходившее к нему в течение богатой событиями жизни, охватило его на миг с такой силой, что он уже ожидал чего-то необычайного, что должно произойти здесь, между деревьями Дворцового парка. Но так как ничего не случилось, он ускорил шаги, и через несколько минут большие чугунные ворота его жилища в квартале Гомансбюен с шумом захлопнулись за ним.

Стоя в маленьком саду, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Ему показалось, что сад странным образом встрепенулся и ожил. У стены стоял бюст человека с широким лицом и опущенными веками. Казалось, большое лицо улыбалось ему.

– Ну, Иене, – сказал он старому матросу, встретившему его в холле, – что новенького?

Старик покачал головой.

Доктор почувствовал почти разочарование. Итак, на этот раз инстинкт обманул его.

– В вашей рабочей комнате лежит несколько писем, – промолвил достойный фактотум и принялся за чистку медных прутьев перед окнами.

Доктор сейчас же поспешил в «святая святых». На письменном столе, под бронзовым кулаком, лежало толстое письмо, имевшее такой вид, словно оно прошло множество почтовых испытаний. Конверт был истрепан и покрыт пятнами. Ряд штемпелеванных марок указывал на то, что письмо пришло из Асунсиона, столицы Парагвая. Непохоже было, чтобы доктор спешил открыть это письмо. Он взвесил его на руке с выражением напряженного любопытства в глазах. Там, внутри большого грязного конверта, дремало приключение. Он не ошибся.

– Паквай, – пробормотал он, завидев крупные беспомощные буквы.

Адрес, впрочем, был достаточно ясно написан. Он гласил:

Д-ру Йонасу Фиэлъду.

Христиания.

Норвегия.

Глава IV Письмо из Парагвая

Письмо Паквая было просто и кратко. Он рассказывал о том, как во время поездки на север, в малоисследованные местности, он встретил умиравшего человека, назвавшегося профессором патологии Лимского университета. Этот профессор был так близок к смерти, что на пространные объяснения не хватило времени. Но умирающий француз поручил Пакваю передать находящиеся при нем бумаги какому-нибудь смелому и энергичному ученому, который бы захотел продолжать опасные и необычайно интересные исследования, о которых сообщал дневник профессора.

Несмотря на то, что Паквай не имеет понятия о содержании дневника, написанного по-французски, он все же убежден, что речь идет о чем-то совершенно особенном. Поэтому Паквай думает, что это дело заинтересует великого господина и друга. И Паквай надеется, что его друг совершит путешествие через великое море и что документы попадут в его руки. Если же дело потребует экспедиции в Перу или Боливию, то Паквай находится в его распоряжении и будет ожидать приказаний своего друга и господина у их общей приятельницы, донны Франчески, которая с мужем проживает в Буэнос-Айресе, все в том же месте, у Палерм-Парка.

Таково было в основных чертах содержание письма Паквая. Присланное завещание, по-видимому, было в полном порядке, составлено римским адвокатом и подписано надлежащими свидетелями. Оно гласило, что все имущество Раймонда Сен-Клэра, движимое и недвижимое, должно перейти после его смерти к его единственной внучке, Инес Сен-Клэр. Кроме этого, завещание содержало точное описание имущества Сен-Клэра. Состояние, хотя и небольшое, все же вполне обеспечивало юность Инес Сен-Клэр и давало ей возможность заняться, чем она захочет, и спокойно закончить образование. Недвижимость состояла из небольшого летнего домика-бунгало в окрестностях Лимы, а деньги и ценные бумаги находились в парижском отделении «Лионского Кредита».

Ионас Фиэльд записал адрес молодой девушки в Лиме и имя адвоката, назначенного исполнителем завещания.

Затем он принялся за чтение дневника. Дневник был написан лапидарным стилем, указывающим, что у автора не было времени на подробности и на красноречивые описания природы.

Он обрывался приблизительно за три месяца до смерти профессора.

То был знаменательный день в доме Фиэльда.

Когда Катарина Фиэльд вернулась с покупками из города, она нашла мужа в том состоянии отчуждения, которого она всегда боялась. Он сидел с блестящими глазами, склонившись над какими-то пожелтевшими бумагами. Он отказался от обеда – нет, ему не хочется есть, – снял трубку телефона, и даже малютка Ионас должен был безуспешно удалиться, так как застал отца углубившимся в чтение тонкой книги в кожаном переплете, которая имела такой вид, словно долго пролежала в кофейной гуще.

Так прошло несколько часов. Перед ним были бесшумно поставлены бутерброды. Он не притронулся к ним. Только когда часы пробили полночь, Ионас Фиэльд вскочил со стула и огляделся с таким выражением, какое бывает у человека, внезапно очнувшегося от странного сна. Он заметил бутерброды и поспешно съел их, запивая пивом из бутылки, поставленной рядом.

Но все это он проделал совершенно машинально. Он был весь полон тем, что прочитал. Фиэльд рассеянно и удивленно смотрел на окружающие его предметы, словно он испытывал некоторое разочарование по поводу того, что его тело находится в большом кресле кабинета в Христиании, в то время как его дух живет в голубых горах Кордильер.

«Изумительно, – подумал он, – изумительно…»

Дверь тихонько отворилась, и Катарина Фиэльд вошла в комнату. Красивая, представительная женщина, на лице которой годы, казалось, не оставили никакого следа, приветливо улыбалась, но голос ее чуть заметно дрожал, когда она обратилась к мужу.

– Ну, Ионас, что случилось? У тебя такой вид, словно ты только что упал с луны на землю.

Высокий доктор посмотрел на нее каким-то странным, словно невидящим взором. Появление жены нарушило строй его мыслей. Чуть заметная морщина неудовольствия появилась было на лбу, но тотчас исчезла.

– Милая Катарина, – сказал он нежно, – это нечто замечательное…

И в нескольких словах он рассказал ей известную нам историю.

– Но загадка? Тайна Сен-Клэра и его поездки, в чем состоит она?

Фиэльд, по-видимому, не желал распространяться об этом.

– На этот вопрос не так-то легко ответить, – сказал он после некоторого раздумья. – Сведения Раймонда Сен-Клэра не совсем ясны; он высказывает некоторые гипотезы, которые представляются из ряда вон выходящими. Он сам, по-видимому, глубоко убежден в правильности своих теорий. Но об этом трудно составить мнение, не сделав собственных наблюдений. Ты понимаешь…

Катарина Фиэльд невольно вздохнула. Она поняла только одно – что отныне страсть к приключениям снова наложила лапу на душу ее мужа. И теперь для него был только один путь. Она знала его. Вся его фигура сияла свежей радостью. Каждый нерв, каждый мускул его сильного тела были заряжены электричеством.

Очевидно, ее долгом было радоваться вместе с мужем. Ведь она замечала, как он отяжелел и устал за последний год. Иногда ей даже в голову приходило сравнение с Самсоном на мельнице. Трудно было ему приспособиться к филистерам современного общества. Обывательщина действовала подобно яду на его организм. По-видимому, он получил теперь необходимое противоядие. Оно состояло неизменно в одном: в опасностях, переживаниях, испытаниях, налитых в драгоценный кубок приключений.

Но она уже не могла так же легко, как прежде, вооружаться терпением. В глубине души она питала надежду, что страсть к приключениям постепенно исчезнет. Эта страсть походила у него на болезнь. Но когда Катарина бросила взгляд на громадную сильную фигуру, которая в течение нескольких часов вернула весь свой электрический заряд, она поняла, что ощущение жизни было условием жизни для этого, для одиночества и свободы рожденного человека.

Он был одной породы с великими авантюристами всех времен. Тоска по неведомым странам и жажда действия норманнских викингов были выжжены на его лбу.

Итак, теперь ей предстояло остаться одной с ее мальчиком и долго, долго сидеть и с томлением и страхом ждать мужа. Потому что там, где странствовал Ионас Фиэльд, всегда было опасно.

– Когда ты едешь? – спросила она со вздохом.

Он с удивлением посмотрел на жену. Затем подошел и поцеловал ее в лоб.

– Во всем мире не найдется для меня женщины, подобной тебе, – сказал он с нежностью. – Ты поняла меня с первого мига, когда мы встретили друг друга. Но я не был для тебя настоящим мужем.

– Ты был моим приключением, – шепнула она и прильнула головой к его груди. – И куда бы ты ни поехал, в какое бы место земли, ты всегда будешь жить в моем сердце.

Она выскользнула из его объятий и выбежала вон из комнаты, чтобы подавить волнение и не расплакаться при нем.

Ионас Фиэльд грустно посмотрел ей вслед. Он вспомнил о тех долгих месяцах, когда его терпеливая молодая жена сидела в этом доме одна со своим ребенком и ждала, в то время как он странствовал в неизвестности между жизнью и смертью.

– Кондор не может умереть, – сказал ему однажды Паквай, когда его жизнь висела на тонком волоске.

И, по-видимому, Паквай был прав. На теле Фиэльда было много следов от ран, нанесенных как животными, так и людьми. То были раны от пули, от ножа и длинные багровые шрамы от когтей хищников. Но ни одной из них не удалось сломить его непоколебимую силу.

Он невольно вытащил наружу маленькую неуклюжую фигурку из золота, висящую на длинной цепочке, надетой на шею. Он вспомнил донну Франческу, маленькую черноглазую девушку, жизнь которой он некогда спас.

– Покуда золотой амулет инков висит на твоей шее, ты будешь жить, – сказала восхитительная девочка-подросток, когда подарила ему медальон.

Фиэльд не был суеверен, но он любил старинные предания, окутывающие нашу жизнь бессмертной поэзией своих неведомых нитей.

И до сих пор золотой старинный амулет инков как будто действительно дарил ему бессмертие.

А теперь он снова должен отправиться в голубые горы, где индейское племя детей солнца некогда в гордом одиночестве углубилось в неприступные проблемы жизни и смерти.

Потому что в дневнике Раймонда Сен-Клэра проливался слабый свет на самый загадочный из вопросов, задаваемых человечеством, – на бессмертие, существующее не только в теории, но и в действительности. ...