Кейси Маккуистон Еще одна станция

Copyright © 2021 by Casey McQuiston

All rights reserved

© А. Григорьева, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Квир-сообществам прошлого, настоящего и будущего

Ли и Эсси, любовь которых ни за что не влезет на страницу посвящений

1

Приклеено на урну внутри «Попайс»^[1] на углу Парксайд-авеню и Флэтбуш-авеню.

ИЩУ МОЛОДОГО(-УЮ) ОДИНОКОГО(-УЮ) СОСЕДА(-КУ) В 3-КОМНАТНУЮ КВАРТИРУ НА 6-М ЭТАЖЕ.

$700/МЕСЯЦ. ОБЯЗАТЕЛЬНО КВИР И БЕЗ ТРАНСФОБИИ. ОБЯЗАТЕЛЬНО БЕЗ БОЯЗНИ ПОЖАРОВ И СОБАК. ЗНАК ЗОДИАКА НЕ ВЕСЫ, У НАС УЖЕ ТАКОЙ ЕСТЬ. ЗВОНИТЬ НИКО.

– Можно прикоснуться к тебе?

Это первое, что говорит парень с татуировками, когда Огаст усаживается на центральную подушку коричневого кожаного дивана – этому потертому, видавшему виды ветерану за последние четыре с половиной года довелось поучаствовать во множестве историй в колледже. Это был тот самый диван, на который ты валишься и зарываешься в учебники или на котором сидишь посреди вечеринки, потягивая диетическую колу и ни с кем не разговаривая. Типичный для ранних двадцатых годов диван с помойки.

Большая часть мебели – такой же мусор, как и диван: не сочетающаяся друг с другом, купленная с рук и принесенная с улицы. Но когда Тату-парень – Нико, в объявлении было написано, что его зовут Нико, – садится напротив, он оказывается в поразительно высококачественном кресле от «Имс».

Тут все так: смешение знакомого и совсем чуждого. Это небольшое и тесное пространство с неприятными оттенками зеленого и желтого на стенах. Почти с каждой горизонтальной поверхности свисают растения, раскинув свои тонкие ветви через полки, и от них веет легким запахом почвы. У окон такие же закрашенные наглухо рамы, что и в старых квартирах Нового Орлеана, но тут они наполовину покрыты листами с рисунками, и через них в комнату пробивается полуденный свет, приглушенный и мутный.

В углу стоит полутораметровая скульптура Джуди Гарленд, сделанная из велосипедных деталей и зефира. Джуди в ней узнать невозможно, если не читать табличку, на которой написано: «МЕНЯ ЗОВУТ ДЖУДИ ГАРЛЕНД».

Нико смотрит на нее, вытянув руку. Пар от чая размывает его черты. У него темные волосы, стрижка андеркат, уложенная гелем, выделяющаяся на фоне смуглой кожи, выраженная линия челюсти и свисающий с одного уха кристалл. Татуировки покрывают обе его руки и выглядывают из-под застегнутого воротника. Его голос немного хриплый, будто от простуды, а в уголке рта торчит зубочистка.

– Ладно, Дэнни Зуко^[2], успокойся.

– Извини. – Огаст таращится, застыв от его вопроса. – Что?

– Не в том смысле, – говорит он. На тыльной стороне его руки вытатуирована доска Уиджи. На костяшках набито слово «полнолуние». Господи. – Просто хочу почувствовать твою энергетику. Иногда физический контакт помогает.

– Ты что, какой-то?..

– Экстрасенс, да, – невозмутимо говорит он. Зубочистка движется по белому ряду его зубов, когда он широко и обезоруживающе улыбается. – Это одно из названий. Ясновидящий, одаренный, брухо, как угодно.

Господи. Ну конечно. Комната в Бруклине за 700 долларов в месяц никак не могла быть без подвоха, и этот подвох – зефирная Джуди Гарленд и этот бюджетный Спрингстин, который наверняка сейчас скажет ей, что ее аура надета наизнанку и задом наперед, как колготки из магазина «Все по одной цене».

Но ей некуда идти, а в этом здании на первом этаже есть «Попайс». Огаст Лэндри не доверяет людям, но доверяет жареной курице.

Она дает Нико дотронуться до ее руки.

– Отлично, – монотонно говорит он, как будто только что высунул голову из окна, чтобы проверить погоду. Он стучит двумя пальцами по ее костяшкам и откидывается назад. – О. Ого, ясно. Это интересно.

Огаст моргает.

– Что?

Он вытаскивает изо рта зубочистку и кладет ее на чемодан между ними рядом с миской шариков-жвачек. У него напряженный взгляд.

– Ты любишь лилии? – говорит он. – Да, я куплю лилии к твоему заселению. В четверг тебе удобно? Майле нужно будет время, чтобы собрать свои вещи. У нее много костей.

– Я… в смысле, у нее в теле?

– Нет, лягушачьих костей. Они совсем крошечные. Сложно собирать. Без пинцета не получится. – Видимо, он заметил выражение лица Огаст. – Она скульптор. Это для ее работы. Ты займешь ее комнату. Не переживай, я обработаю все шалфеем.

– Эм, я не переживала по поводу… призраков лягушек. – Она должна переживать по поводу призраков лягушек? Может быть, эта Майла – ритуальная убийца лягушек.

– Нико, хватит говорить людям о лягушачьих призраках, – произносит голос в прихожей. Симпатичная темнокожая девушка с дружелюбным круглым лицом, километровыми ресницами и парой очков-гогглов, вдетых в черные кудри, выглядывает из-за дверного проема. Она улыбается, когда видит Огаст.

– Привет, я Майла.

– Огаст.

– Мы нашли свою девушку, – говорит Нико. – Ей нравятся лилии.

Огаст ненавидит, когда такие, как он, так делают. Удачные догадки. Ей и правда нравятся лилии. Она может воспроизвести в своей голове всю статью из «Википедии». Лилия белоснежная. Вырастает высотой от полуметра до двух. Внимательно изучена из окна двухкомнатной квартиры ее мамы.

Нико никак не мог об этом узнать – и он не знает. Она поступает так же, как с гадалками под пляжными зонтиками у нее дома на Джексон-сквер, – задерживает дыхание и просто проходит мимо.

– То есть все? – говорит она. – Я получила комнату? Ты… ты даже не задал мне никаких вопросов.

Он подпирает голову рукой.

– Во сколько ты родилась?

– Я… не знаю. – Вспомнив объявление, она добавляет: – Я Дева по гороскопу, если это поможет.

– О да, точно Дева.

Ей удается выглядеть спокойной.

– Ты… профессиональный экстрасенс? То есть люди тебе платят?

– Он занимается этим неполный рабочий день, – говорит Майла. Она вплывает в комнату с грациозностью, удивительной для человека с паяльной лампой в руке, и падает в кресло рядом с ним. Розовый комок, который она жует, объясняет наличие миски со жвачками. – А остальную часть дня работает отвратительным барменом.

– Я не настолько плох.

– Конечно, нет, – говорит она, оставляя поцелуй на его щеке. Она театрально шепчет Огаст: – Он думал, что палома – это вид опухоли.

Пока они спорят по поводу барменских навыков Нико, Огаст крадет из миски шарик и роняет его, чтобы проверить свою теорию насчет пола. Как и подозревалось, он прокатывается через всю кухню в прихожую.

Она откашливается.

– Так вы?..

– Вместе, да, – говорит Майла. – Четыре года. Было неплохо иметь собственные комнаты, но у нас обоих не особо круто с деньгами, поэтому я переезжаю к нему.

– А кто третий сосед?

– Уэс. У него комната в конце коридора, – говорит она. – Он, в основном, ведет ночной образ жизни.

– Это его, – говорит Нико, показывая на рисунки, покрывающие окна. – Он тату-мастер.

– Ясно, – говорит Огаст. – То есть всего 2800 долларов? С каждого по 700?

– Да.

– И в объявлении говорилось что-то о… пожарах?

Майла дружелюбно сжимает свою паяльную лампу.

– Контролируемых пожарах.

– И о собаках?

– У Уэса есть пес, – вставляет Нико. – Маленький пудель по кличке Нудлс.

– Пудель Нудлс?

– Но он спит по тому же графику, что и Уэс. Призрак в ночи.

– Мне стоит еще о чем-то знать?

Майла и Нико переглядываются.

– Раза три в день холодильник шумит так, как будто скелет пытается съесть мешок с мелочью, но мы уверены, это ничего страшного, – говорит Нико.

– На кухне отошла доска ламината, поэтому мы просто пинаем ее по всей комнате, – добавляет Майла.

– Парень, живущий напротив, – драг-квин и иногда репетирует свои номера посреди ночи, поэтому, если ты услышишь Патти ЛаБелль, это он.

– Горячая вода нагревается двадцать минут, но если ты будешь вести себя хорошо, то десять.

– Тут не обитают призраки, но это неточно. – Майла щелкает жвачкой. – Это все.

Огаст сглатывает.

– Ладно.

Она взвешивает свои варианты, смотря на то, как Нико проскальзывает пальцами в карман испачканного краской комбинезона Майлы, и задается вопросом, что увидел Нико, когда дотронулся до тыльной стороны ее ладони, или решил, что увидел. Притворился, что увидел.

И хочет ли она жить с парой? С парой, одна половина которой – липовый экстрасенс, который выглядит как солист кавер-группы Arctic Monkeys, а другая – поджигательница с комнатой, полной мертвых лягушек? Нет.

Но весенний семестр в Бруклинском колледже начинается через неделю, а она не сможет искать и жилье, и работу во время пар.

Как оказалось, для девушки, которая носит нож, потому что хочет всегда быть во всеоружии, Огаст свой переезд в Нью-Йорк спланировала не очень хорошо.

– «Ладно»? – говорит Майла. – Что «ладно»?

– Ладно, – повторяет Огаст. – Я согласна.

В конце концов Огаст все равно собиралась согласиться на эту квартиру, потому что сама выросла в жилье меньше и уродливее этого, наполненном более странными вещами.

– Выглядит мило! – одобряет ее мама по фейстайму – ее голос доносится из телефона, поставленного на подоконник.

– Ты так говоришь только из-за того, что тут деревянный пол, а не кошмарный ковер из Айдлуайлда.

– Там было не так уж и плохо! – говорит она, закопавшись в коробку с документами.

Ее чудаковатые очки сползают с носа, и она поднимает их концом маркера, оставляя на коже желтую линию.

– Он подарил нам девять великолепных лет. А в ковер может спрятать множество грехов.

Огаст закатывает глаза, толкая коробку через всю комнату. Квартира в Айдлуайлде была двухкомнатной дырой в получасе езды от Нового Орлеана, своего рода загородной помойкой из 70-х, которой даже не хватает очарования или индивидуальности для того, чтобы находиться в пределах города.

Она до сих пор помнит ковер, заставленный крошечной полосой препятствий из высоких стопок старых журналов и шатких коробок с документами. «Форт Боярд 2000: Издание для матерей-одиночек». Ковер был отвратительного грязно-бежевого оттенка, как и стены – в тех местах, где они не были закрыты картами, информационными бюллетенями, вырванными из телефонных книг страницами и…

Да, это жилье не так уж плохо.

– Ты разговаривала сегодня с детективом Примо? – спрашивает Огаст.

Сегодня первая пятница месяца, поэтому она знает ответ.

– Да, ничего нового, – говорит она. – Он даже больше не притворяется, что собирается возобновить дело. Чертово позорище.

Огаст толкает другую коробку в угол – около батареи, испускающей тепло в январский мороз. Рядом с подоконником ей лучше видно маму: такие же, как у нее, мышино-каштановые волосы, спадающие на лицо. Под ними круглое лицо и по-детски большие зеленые глаза, как и у Огаст, угловатые ладони, которыми она пролистывает бумаги. Ее мама выглядит измученной. Она всегда выглядит измученной.

– Что ж, – говорит Огаст. – Он дерьмо.

– Он дерьмо, – соглашается мама, мрачно кивая. – Как новые соседи?

– Нормальные. Ну, немного странные. Один из них притворяется экстрасенсом. Но, по-моему, они не маньяки.

Она мычит, слушая вполуха.

– Не забывай правила. Первое…

– Мы против всех.

– И второе…

– Если тебя убьют, то пусть под твоими ногтями будет ДНК убийц.

– Умница, – говорит она. – Слушай, мне надо идти, я только что достала эти документы из архива, и работа с ними займет все выходные. Береги себя, ладно? И позвони завтра.

Как только вызов завершается, в комнате становится невыносимо тихо.

Если бы жизнь Огаст была фильмом, то саундтреком стали бы тихие звуки, которые издает ее мама, клацанье ее клавиш или негромкое бормотание, пока она ищет документ. Даже когда Огаст перестала помогать с делом, когда она съехала и стала слышать об этом только по телефону, шум не замолкал. Теперь между ними три тысячи километров, и кто-то будто наконец выключил саундтрек.

У них много общего – задолженность по читательским билетам, вечное одиночество, любовь к острому соусу, энциклопедические знания протокола полиции Нового Орлеана по пропавшим без вести. Но между Огаст и ее матерью есть огромное различие. Сюзетт Лэндри копит вещи так, будто грядет ядерная зима, а Огаст намеренно не владеет почти ничем.

У нее пять коробок. Целых пять картонных коробок, с помощью которых можно понять, как она живет в свои двадцать три года. Так, будто она скрывается от гребаного ФБР. Обычное дело.

Она заталкивает последнюю в пустой угол, чтобы коробки не громоздились.

На дне ее сумочки, вместе с кошельком, блокнотами и запасным аккумулятором для телефона, лежит перочинный ножик. Рукоять сделана в форме рыбы с выцветшей розовой наклейкой в виде сердца, которую она наклеила в семь лет – примерно в то время, когда узнала, как им пользоваться. Открыв коробки, она разложила вещи в аккуратные маленькие стопки.

У батареи: две пары ботинок, три пары носков. Шесть рубашек, два свитера, три пары джинсов, две юбки. Одна пара белых Vans – они особенные, это награда, которую она купила себе в прошлом году, кайфуя от адреналина и сырных палочек из «Эпплби», где она рассказала маме о своей ориентации.

У стены с трещиной вертикально по центру ее единственная бумажная книга, винтажный детектив, рядом с планшетом, хранящим сотни других книг. Может быть, тысячи. Она не знает точно. Ее напрягает мысль о том, чтобы владеть чем-то в таком количестве.

В углу, пахнущем шалфеем и, может быть, едва уловимо, сотней лягушек, которые, как ее заверили, умерли естественной смертью, – одно фото в рамке из старой прачечной в Шартре, одна зажигалка и свеча. Она складывает нож, кладет его на пол и мысленно прикрепляет к нему табличку «Личное имущество».

Она встряхивает свой надувной матрас, когда слышит, как кто-то открывает входную дверь, а потом неистово мечется, как будто в коридоре пнули гигантского мохнатого паука. Он врезается в стену, а потом в комнату Огаст врывается то, что можно сравнить только с черной чернушкой из «Унесенных призраками».

– Нудлс! – зовет Нико и появляется в дверном проеме. С его ладони свисает поводок, а у угловатого лица извиняющийся вид.

– Ты же вроде говорил, что он ночной призрак, – говорит Огаст. Нудлс с размытым пятном вместо хвоста обнюхивает ее носки, пока не понимает, что это новый человек, и не бросается на нее.

– Так и есть, – говорит Нико, вздрагивая. – Ну, почти. Иногда мне становится совестно, и я беру его днем с собой на работу в магазин. Мы, наверно, не упоминали его… – Нудлс пользуется моментом, чтобы положить обе лапы Огаст на плечи и попытаться засунуть свой язык ей в рот. – Характер.

Позади Нико появляется Майла со скейтбордом в руке.

– О, ты познакомилась с Нудлсом!

– О да, – говорит Огаст. – Очень близко.

– Тебе нужна помощь с остальными вещами?

Она моргает.

– Это все.

– Это… это все? – говорит Майла. – Больше ничего нет?

– Да.

– У тебя… – Майла смотрит на нее так, словно начинает осознавать, что ничего не узнала об Огаст, прежде чем позволила ей хранить свои овощи в контейнере рядом с их. Огаст часто смотрит на себя в зеркало таким взглядом. – У тебя нет никакой мебели.

– Я, можно сказать, минималистка, – говорит ей Огаст. Если постараться, Огаст могла бы сократить свои пять коробок до четырех. Может быть, стоит заняться этим на выходных.

– Ох, я бы хотела тоже быть такой. Нико скоро начнет выбрасывать мою пряжу в окно, пока я сплю. – Майла улыбается, убедившись, что Огаст на самом деле не участвует в программе защиты свидетелей. – В общем, мы хотим пойти поужинать панкейками. Ты с нами?

Огаст скорее позволила бы Нико выбросить ее в окно, чем поделилась бы панкейками с теми, кого она едва знает.

– Я пока не могу себе позволить есть вне дома, – говорит она. – У меня еще нет работы.

– Думаешь, мы позволим тебе платить? Это праздничный ужин в честь твоего переезда, – говорит Майла.

– А, – говорит Огаст. Это… щедро. Где-то в ее мозгу мигает тревожная лампочка. Ее полевое руководство по заведению друзей – это двухстраничная брошюра, в которой написано: «НЕ НАДО».

– «Блинный дом Блинного Билли», – говорит Майла. – Это во Флэтбуше.

– Открыт в 1976 году, – вставляет Нико.

Огаст изгибает бровь.

– Сорок четыре года, и никто не захотел сменить это название?

– Это часть очарования, – говорит Майла. – Это вроде как наше место. Ты же с юга, да? Тебе понравится. Там очень непритязательно.

Они топчутся, глядя друг на друга. Панкейковое противостояние.

Огаст хочет остаться в безопасности своей дерьмовой спальни с комфортной нищетой ужина из печенья и молчаливым перемирием со своим мозгом. Но она смотрит на Нико и понимает, что, даже если он и притворялся, когда до нее дотронулся, он все равно что-то в ней увидел. А такое давно никто не делал.

Эх.

– Ладно, – говорит она, поднимаясь на ноги, и улыбка вспыхивает на лице Майлы, как звездный свет.

Десять минут спустя Огаст втискивается за угловой столик «Блинного дома Блинного Билли», где, похоже, каждый официант знает Нико и Майлу по имени. Их обслуживает темнокожий мужчина с бородой, широкой улыбкой и выцветшим бейджиком с именем, на котором написано «Уинфилд», прикрепленным к его красной футболке «Блинного Билли». Он даже не спрашивает, что закажут Нико и Майла, – просто ставит чашку кофе и розовый лимонад.

Она понимает, что они имели в виду, когда говорили о легендарном статусе «Блинного Билли». В нем есть какая-то особенная «нью-йоркность», что-то близкое к картине Эдварда Хоппера или кафе из сериала «Сайнфелд», но с перчинкой поярче. Это угловое заведение с большими окнами, выходящими на улицу с двух сторон, протертыми столами из композитного пластика и красными виниловыми сиденьями, которые постепенно выводятся из самых оживленных зон, когда ломаются. Вдоль одной стены растянулся бар с газировкой, от пола до потолка все обвешано старыми фотографиями и обложками с бейсбольной командой «Метс».

И тут стоит мощный запах, прямая, неподдельная обонятельная развращенность, которую впитывает Огаст.

– В общем, их дал Уэсу его папа, – говорит Майла, объясняя, как в их квартире оказались кожаные кресла от «Имс». – Подарок в честь «прекрасного соответствия семейным ожиданиям», когда он поступил в архитектурную школу в Прэтте.

– Я думала, он тату-мастер.

– Да, – говорит Нико. – Он бросил учебу после первого семестра. Небольшой… нервный срыв.

– Он четырнадцать часов просидел в одних трусах на пожарной лестнице, и им пришлось вызывать пожарных, – Майла.

– Только из-за поджога, – добавляет Нико.

– Господи, – говорит Огаст. – Как вы с ним познакомились?

Майла закатывает один из рукавов Нико выше локтя, демонстрируя подозрительно сексуальную Деву Марию на его предплечье.

– Его работа. За полцены, потому что он тогда только учился.

– Ого. – Пальцы Огаст ерзают по липкому меню, зудя от желания все это записать. Ее самый наименее очаровательный инстинкт при встрече с новыми людьми – делать полевые заметки. – От архитектуры к татуировкам. Вот это разброс, черт побери.

– Он между делом украшал торты, если ты можешь в это поверить, – говорит Майла. – Иногда, когда у него хороший день, ты приходишь домой, и вся квартира пахнет ванилью, потому что он просто оставил на стойке десяток капкейков и ушел.

– В этом красавчике-гее чего только нет, – замечает Нико.

Майла смеется и поворачивается обратно к Огаст.

– Итак, что тебя привело в Нью-Йорк?

Огаст терпеть не может этот вопрос. Он слишком сложный. Что могло заставить Огаст, девушку из пригорода с огромным количеством долгов по студенческому кредиту и навыками общения, как у контейнера от чипсов, переехать в Нью-Йорк без друзей и плана?

Сказать по правде, когда ты проводишь жизнь в одиночестве, тебя очень привлекает мысль о том, чтобы переехать в настолько большой город, чтобы там можно было потеряться и сделать одиночество своим выбором.

– Всегда хотела попробовать, – вместо этого говорит Огаст. – Нью-Йорк, это… не знаю, я пожила в паре городов. Я училась в Новоорлеанском колледже, потом в Мемфисском колледже, и там все казалось… слишком маленьким, наверно. Я хотела место побольше. Поэтому перевелась в Бруклинский колледж.

Нико безмятежно на нее смотрит, прихлебывая кофе. Он кажется ей почти безобидным, но ей не нравится, что он смотрит на нее так, будто что-то знает.

– Там было слишком легко, – говорит он. Снова мягкий внимательный взгляд. – Тебе хотелось загадки посложнее.

Огаст скрещивает руки на груди.

– Это… не совсем так.

Появляется Уинфилд с их заказом, и Майла спрашивает его:

– Слушай, где Марти? Он всегда работает в это время.

– Уволился, – говорит Уинфилд, ставя на стол бутылочку с сиропом.

– Нет.

– Вернулся в Небраску.

– Грустно.

– Ага.

– То есть, – говорит Майла, склоняясь над тарелкой, – вы ищете нового официанта.

– Да, а что? Ты кого-то знаешь?

– Ты знаком с Огаст? – Она драматично показывает на Огаст, как будто она гласная буква в шоу «Колесо фортуны»^[3].

Уинфилд переводит взгляд на Огаст, и она застывает с бутылочкой в руке, из которой на ее картофельные оладьи льется острый соус.

– Ты раньше обслуживала столики?

– Я…

– Множество столиков, – встревает Майла. – Родилась в фартуке.

Уинфилд косится на Огаст с сомнением.

– Тебе придется подать резюме. Решать будет Люси.

Он указывает подбородком в сторону бара, где суровая белокожая девушка с неестественно рыжими волосами и густо подведенными глазами смотрит на кассовый аппарат.

Если Огаст придется обманывать ее, то похоже, что она получит акриловым ногтем в глотку.

– Люси меня обожает, – говорит Майла.

– Неправда.

– Она обожает меня так же, как и любого другого.

– Но не бар, который ты хочешь обчистить.

– Скажи ей, что я могу поручиться за Огаст.

– Вообще-то, я… – пытается вставить слово Огаст, но Майла наступает ей на ногу. На ней армейские ботинки – их сложно не почувствовать.

У Огаст есть ощущение, что это не совсем обычное кафе. В нем есть что-то сверкающее и яркое, что тепло и гостеприимно окутывает покосившиеся столы и снующих туда-сюда официантов. Посудомойщик проносится мимо с тазом посуды, и из стопки выпадает кружка. Уинфилд вслепую тянется назад и ловит ее в воздухе.

Это что-то схожее с волшебством. Огаст не занимается волшебством.

– Ну же, Уин, – говорит Майла, пока Уинфилд плавно возвращает кружку обратно в таз. – Сколько мы уже коротаем тут вечера по четвергам? Три года? Я бы не стала приводить тебе кого попало.

Он закатывает глаза, но улыбается.

– Принесу бланк заявки.

– Я никогда в жизни не работала официанткой, – говорит Огаст, пока они идут обратно в квартиру.

– Ты справишься, – говорит Майла. – Нико, скажи ей, что она справится.

– Я не экстрасенс, предсказывающий все, когда захочется.

– А на прошлой неделе ты им и был, когда я захотела тайской еды, но ты почувствовал, что у базилика была «плохая энергия по отношению к нам».

Огаст слушает звуки их голосов, резонирующих друг с другом, и трех пар ног, шагающих по тротуару. Город темнеет, освещается тусклым коричневато-оранжевым цветом, почти как вечерами в Новом Орлеане, и становится таким знакомым, что ей кажется, что, может быть – может быть, – у нее есть шанс.

Поднявшись по лестнице, Майла отпирает дверь, и они скидывают обувь в одну кучу.

Нико показывает на кухонную раковину и говорит:

– Добро пожаловать домой.

И Огаст только сейчас замечает рядом с краном свежие лилии, стоящие в вазе.

Домой.

Что ж. Это их дом, не ее. Это их детские фотографии на холодильнике, их запахи краски, сажи и лаванды, пропитавшие ободранные ковры, их ужины с панкейками, это все устоялось за годы до того, как Огаст оказалась в Нью-Йорке. Но за этим интересно понаблюдать. Умиротворяющая тихая жизнь, которой можно наслаждаться с другого конца комнаты.

Огаст успела пожить в десятках комнат, никогда не зная, как превратить пространство в дом, как расширить и заполнить его, как Нико, Майла или даже Уэс с его рисунками на окнах. Она совсем не знает, что для этого нужно. Двадцать три года она проживала свою жизнь, касаясь кирпича за кирпичом, ни разу не ощущая прочную связь.

Кажется глупым такое говорить, но возможно. Возможно, это оно. Возможно, новая специальность. Возможно, новая работа. Возможно, жилье, которое хочет, чтобы тут было ее место.

Возможно, человек, думает она. Но не может представить кто.

Огаст пахнет панкейками.

Запах попросту не исчезает, сколько бы раз она ни приняла душ и сколько бы мелочи ни потратила в круглосуточной прачечной. Она работает в «Билли» всего неделю, а запах уже слился с ней на молекулярном уровне.

Он точно не выветрится сегодня, после ночной смены, когда еле хватает времени на то, чтобы затащить себя наверх, набросить чистую блузку, заправить ее в юбку и броситься обратно вниз. Даже ее куртка пропахла беконом. Она ходячая влажная фантазия ночных торчков и дальнобойщиков, комбо из блинов и сосисок, дрейфующее по ветру. По крайней мере, ей удалось стащить огромную кружку кофе.

Первый день занятий. Первый день нового колледжа. Первый день новой специальности.

Это не английский (ее первая специальность) и не история (вторая). Это своего рода психология (третья дополнительная специальность), но все практически так же, как было последние четыре с половиной года: еще одно «может быть, это», потому что она наскребла ровно столько займов и кредитов на учебу, сколько нужно, потому что она не знает, чем еще заниматься, кроме как жить от учебника к учебнику до самой смерти.

Это социология.

Пары в понедельник начинаются в восемь тридцать, и она уже запомнила дорогу. Вниз по улице до станции «Парксайд-авеню», поезд «Кью» в направлении Кони-Айленд, выйти на «Авеню-Эйч», пройти два квартала. Она представляет баблы с обозначениями поездов в своей голове. С людьми она безнадежна, но обязательно заставит этот город стать ее чертовым другом.

Огаст так сосредоточена на схеме метро, разворачивающейся в ее мозгу, что не замечает заледеневший участок.

Каблук ее ботинка скользит, и она ударяется о землю коленями, разрывая колготки, одной ладонью хватаясь за асфальт, а другой впечатывая кофе себе в грудь. Крышка слетает, и кофе выплескивается ей на блузку.

– Иисус на гребаном велосипеде, – матерится она, когда содержимое ее рюкзака вываливается на тротуар. Она смотрит, как женщина пинает ее телефон в канаву.

Ну что ж. Огаст не плачет.

Она не плакала, когда уезжала из Белл-Чейза, Нового Орлеана или Мемфиса. Она не плачет, когда ссорится с мамой, и она не плачет, когда скучает по ней, и она не плачет, когда совсем по ней не скучает. Она не плакала ни разу с тех пор, как приехала в Нью-Йорк. Но у Огаст идет кровь, и она облита горячим кофе, и она не спала два дня, и ей не приходит в голову ни один человек в радиусе полутора тысяч километров, которому было бы не плевать, и ее горло сжимает так сильно, что она думает: «Господи, пожалуйста, не перед всеми этими людьми».

Она могла бы никуда не идти. Затащить себя обратно по шести пролетам, свернуться на своем односпальном надувном матрасе, попробовать еще раз завтра. Она могла бы это сделать. Но она не для того пересекла полстраны, чтобы позволить ободранному колену и пропитанному кофе лифчику сломать ее. Как бы сказала ее мама: «Не истери как маленькая из-за произошедшего».

Поэтому она сглатывает ком в горле. Собирает свои вещи. Вешает рюкзак на плечо. Запахивает куртку.

Она успеет на свой дурацкий поезд.

Станция «Парксайд-авеню» находится над землей – большие красные колонны, плющ, ползущий по кирпичным стенам многоквартирных домов, отбрасывающих тень на железнодорожные пути, – и Огаст проходит через турникет только с четвертой попытки. Она находит свою платформу как раз когда подъезжает «Кью», и ее плечами и локтями заталкивают в вагон с несколькими милостиво пустыми местами. Она опускается на одно из них.

Ладно.

Следующие десять минут она точно знает, где находится и куда едет. Все, что от нее требуется, – это сидеть и позволить себе туда доехать.

Она шипяще выдыхает. Вдыхает обратно медленно через нос. Боже, в этом поезде воняет.

Она не будет плакать – она не будет плакать – но вдруг появляется тень, закрывающая флуоресцентный свет, наэлектризованное тепло человека, стоящего над ней, окружающего ее своим телом и вниманием.

Последнее, что ей нужно, – это домогательства какого-то извращенца. Возможно, если она все-таки начнет плакать, устроит истерику того же масштаба, что и Уэс в Прэтте, то ее оставят в покое. Она сжимает через куртку свой нож.

Она поднимает взгляд, ожидая увидеть какого-то тощего мужика, стоящего на длинных ногах в рваных джинсах перед ней, но вместо этого…

Вместо этого.

Длинные ноги – принадлежат… девушке.

Возраста Огаст, может, постарше, с острыми скулами, четкой линией челюсти и золотисто-коричневой кожей. У нее классные короткие волосы, зачесаны назад, и она смотрит на Огаст, изогнув бровь. Белая футболка заправлена в рваные джинсы, а модная черная кожаная куртка сидит на плечах так, будто она в ней родилась. Ее ухмылка сулит начало какой-то очень длинной истории, которую Огаст рассказывала бы за выпивкой, если бы у нее были друзья.

– Фу, – говорит она, показывая на блузку Огаст, которую пропитал кофе, и это последняя возможная причина, по которой Огаст бы хотела, чтобы эта девушка смотрела на ее сиськи.

Самая горячая девушка, которую Огаст только видела, всего один раз посмотрела на нее и сказала: «Фу».

Прежде чем она успевает придумать, что сказать, девушка берет свой рюкзак, и Огаст тупо смотрит, как та разворачивает красный шарф, засовывая в рюкзак пачку жвачки и винтажно выглядящие наушники.

Огаст не может поверить, что она подумала, что эта модель в кожаной куртке – метроизвращенец. Она не может поверить, что высокий метроангел, одетый в мужскую одежду, видел, как она плачет из-за своих облитых кофе сисек.

– Держи, – говорит девушка, протягивая шарф. – Похоже, ты едешь по какому-то важному делу, так что вот. – Она показывает на шею. – Оставь себе.

Огаст моргает и смотрит на нее, стоящую там и похожую на гитаристку женской панк-рок-группы с названием «Пора довести Огаст до аневризмы».

– Ты… боже мой, я не могу взять твой шарф.

Девушка пожимает плечами.

– Я куплю другой.

– Но сейчас холодно.

– Да, – говорит она, и ее ухмылка превращается во что-то нечитаемое, а на щеке появляется ямочка. Огаст хочет умереть в этой ямочке. – Но я редко бываю на улице.

Огаст таращится на нее.

– Слушай, – говорит метроангел. – Либо ты его возьмешь, либо я оставлю его на сиденье рядом с тобой, и его навсегда поглотит экосистема метро.

Глаза у нее яркие, дразнящие и теплые, теплые и бесконечно карие, и Огаст не знает, как вообще возможно не сделать то, что говорит эта девушка.

Вязка у шарфа свободная и мягкая, и, когда кончики пальцев Огаст его касаются, ее ударяет заряд статического электричества. Она подскакивает, и девушка тихо смеется.

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты пахнешь блинчиками?

Поезд въезжает в туннель, трясясь на путях, девушка издает тихое «ух ты» и тянется к поручню над головой Огаст. Последнее, что Огаст замечает, – это слегка кривоватая форма ее челюсти и участок кожи там, где задралась ее футболка, а затем лампы гаснут.

Проходит всего секунда-две темноты, но, когда свет возвращается, девушки уже нет.

2

ЧТО НЕ ТАК С ПОЕЗДОМ «КЬЮ»?

Эндрю Гулд и Наташа Браун 29 декабря 2019 г.

Нью-йоркцы знают, что не стоит ждать идеальной работы или оперативности от нашей системы метро. Но на этой неделе к нестабильной работе поезда «Кью» добавился новый фактор: скачки напряжения взорвали лампы, вызвали сбой на информационных табло и привели к многочисленным застрявшим поездам.

В понедельник Транспортное управление Манхэттена предупредило направляющихся на работу пассажиров о часовой задержке поезда «Кью» в обоих направлениях, пока они выясняют причину неполадок с электричеством. В середине дня обычное расписание было восстановлено, но сообщения о внезапных остановках продолжались.

[На фото изображены пассажиры следовавшего в Бруклин поезда «Кью» на Манхэттенском мосту. На переднем плане – американка китайского происхождения, около 25 лет, с короткими волосами и кожаной курткой, хмуро смотрящая на мигающие лампы.]

Жительница Бруклина Джейн Су ездит на «Кью» в Манхэттен и обратно каждый день.

Тайлер Мартин для «Нью-Йорк таймс»

– Я решила окунуть яйца детектива Примо в арахисовую пасту и затолкнуть их в Пончартрейн, – говорит мама Огаст. – Пусть рыбы кастрируют его за меня.

– Это что-то новенькое, – замечает Огаст, сидя на корточках за тележкой с грязной посудой, – единственном месте в «Билли», где уровень связи на ее телефоне больше одного столбика. Лицо у нее в пяти сантиметрах от чьего-то недоеденного денверского омлета. Жизнь в Нью-Йорке очень роскошная. – Что он сделал на этот раз?

– Велел секретарше сбрасывать мои звонки.

– Она тебе так сказала?

– Ну, – говорит она, – ей не обязательно об этом сообщать. Я сама это вижу.

Огаст надкусывает внутреннюю сторону щеки.

– Что ж. Он дерьмо.

– Да, – соглашается мама. Огаст слышит, как она возится с пятью замками на двери, заходя домой после работы. – Ну ладно, как прошел твой первый учебный день?

– Как всегда. Кучка людей, которые уже друг друга знают, и я, словно человек из массовки в фильме про колледж.

– Ну, они все, наверно, говнюки.

– Наверно.

Огаст представляет, как мама пожимает плечами.

– Помнишь, как ты украла диск со «Скажи что-нибудь» у наших соседей? – спрашивает она.

Огаст невольно смеется.

– Ты так на меня рассердилась.

– И ты сделала копию. Тебе было семь лет, а ты догадалась, как спиратить фильм. Сколько раз я ловила тебя за его просмотром посреди ночи?

– Где-то миллион.

– Ты всегда ревела навзрыд от той песни Питера Гэбриела. У тебя чуткое сердце, дочка. Раньше я переживала, что тебе сделают больно. Но ты меня удивила. Ты выросла из этого. Ты как я – тебе никто не нужен. Не забывай это.

– Да. – На почти позорную секунду мысли Огаст возвращаются к метро и девушке в кожаной куртке. Она сглатывает. – Да, ты права. Все будет хорошо.

Она отводит телефон от лица, чтобы проверить время.

Черт. Перерыв почти закончился.

Ей повезло, что она вообще нашла работу, но не повезло с тем, чтобы хорошо с ней справляться. Она, наверно, была слишком убедительной, когда менеджер Люси позвонила по ее липовому номеру за рекомендациями и попала на одноразовый телефон Огаст. Результат – сразу на работу, никакого обучения, узнавать все по ходу.

– А бекон? – спрашивает мужчина за девятнадцатым столом, когда Огаст ставит перед ним тарелку. Он один из постоянных посетителей, на которых указал Уинфилд в ее первый день, – пожарник на пенсии, который заходит сюда на завтрак каждый день последние двадцать лет. По крайней мере, его хорошего отношения к «Билли» хватит для того, чтобы не обращать внимания на ужасное обслуживание.

– Черт, простите. – Огаст съеживается. – Простите, что сказала «черт».

– Ты забыла это, – говорит голос позади нее с сильным чешским акцентом. Откуда ни возьмись, появляется Люси с беконом и тащит Огаст за руку к кухне.

– Спасибо, – говорит Огаст, морщась от впивающихся в локоть ногтей. – Как ты узнала?

– Я все знаю, – говорит Люси с болтающимся под тусклым освещением ярко-красным конским хвостом. Она отпускает Огаст у бара и возвращается к своему жареному сэндвичу с яйцом и составлению графика на следующую неделю. – Ты должна это помнить.

– Прости, – говорит Огаст. – Ты спасительница. Моя спасительница бекона.

Люси корчит такое лицо, что со своей жидкой подводкой становится похожей на хищную птицу.

– Тебе нравится шутить. А мне нет.

– Извини.

– Извинения мне тоже не нравятся.

Огаст проглатывает еще одно «извини» и поворачивается к кассе, пытаясь вспомнить, как сделать срочный заказ. Она точно забыла оладьи для семнадцатого стола и…

– Джерри! – кричит Люси через кухонное окно. – Картофельные оладьи, быстрее!

– Пошла на хрен, Люси!

Она кричит в ответ что-то на чешском.

– Ты же знаешь, что я не знаю, что это значит!

– Сзади, – предупреждает Уинфилд, проходя мимо с занятыми руками: в левой – черника, в правой – ореховое мороженое. Он наклоняет голову в сторону кухни, размахивая косичками, и говорит: – Она назвала тебя уродливым членом, Джерри.

Джерри, старейший фритюрье в мире, хохочет и кидает на гриль картофельные оладьи. Люси, как узнала Огаст, обладает зрением сверхчеловека и привычкой следить за работой своих подчиненных за кассой с другой стороны барной стойки. Это бы раздражало, если бы она не спасла задницу Огаст дважды за пять минут.

– Ты всегда забываешь, – говорит она, щелкая акриловыми ногтями по клавишам. – Ты ела?

Огаст вспоминает последние шесть часов своей смены. Опрокинула ли она на себя полтарелки блинов? Да. Съела ли она что-то?

– Эм… нет.

– Вот поэтому ты и забываешь. Ты не ешь. – Она хмуро смотрит на Огаст, как огорченная мать, хотя ей не может быть больше двадцати девяти лет.

– Джерри! – кричит Люси.

– Что?

– «Специальный Су»!

– Я тебе уже делал!

– Для Огаст!

– Кого?

– Новенькой!

– А, – говорит он и разбивает на гриль два яйца. – Ладно. – Огаст крутит край фартука между пальцами, глотая «спасибо» до того, как Люси ее придушит.

– Что такое «Специальный Су»?

– Доверься мне, – нетерпеливо говорит Люси. – Ты сможешь выйти на двойную смену в пятницу?

«Специальный Су», как оказалось, – блюдо не из меню: бекон, кленовый сироп, острый соус и жидковатое поджаренное яйцо между двумя ломтиками техасского тоста. И может, дело в Джерри, с его моржовыми усами, намекающими на непостижимую мудрость, и бруклинским акцентом, подтверждающим семь десятилетий сверки внутренних часов со светом над Атлантическим океаном, или в Люси, первом человеке на этой работе, который запомнил имя Огаст и стал заботиться о том, жива она или мертва, или из-за того, что «Билли» – это волшебство, – но это лучший сэндвич, который Огаст ела в своей жизни.

Время почти час ночи, когда Огаст заканчивает смену и направляется домой по многолюдным и живым улицам, освещенным мутным оранжево-коричневым светом. Она обменивает мятый доллар из своих чаевых на апельсин в магазинчике на углу – она уверена, что в последнее время ускоренно движется к цинге.

Она впивается ногтями в кожуру и начинает ее снимать, пока ее мозг услужливо предоставляет информацию: взрослым людям требуется от шестидесяти пяти до девяноста миллиграммов витамина С в день. В одном апельсине содержится пятьдесят один миллиграмм. Не совсем предотвращение цинги, но начало положено.

Она думает об утренней лекции и попытках найти дешевый письменный стол, о том, какой может быть история жизни Люси. О симпатичной девушке из вчерашнего поезда «Кью». Опять. На Огаст сегодня тот красный шарф, тепло и мягко завязанный вокруг ее шеи, как обещание.

Она не то чтобы много думала о Девушке Из Метро – просто она бы проработала пять двойных смен подряд, если бы это означало, что она снова увидит Девушку Из Метро.

Она проходит сквозь розовое свечение неоновой вывески, когда осознает, где она, – на Флэтбуш, напротив обменника. Нико говорил, что тут находится его экстрасенсорная лавка.

Она зажата между ломбардом и парикмахерской, с облупившимися буквами на двери, гласящими: «МИСС АЙВИ». Нико говорит, что владелица – дымящая как паровоз аргентинка по имени Айви, страдающая менопаузой. В магазине нет ничего особенного, просто обшарпанная серая большая дверь с жирными пятнами и невзрачный фасад – то, что можно увидеть в сериале «Закон и порядок». Единственный намек на то, что внутри, – одно окно, на котором расположена неоновая надпись «ЭКСТРАСЕНСОРНЫЕ УСЛУГИ», обвешанная пучками травы и какими-то… ох – это зубы.

Огаст ненавидит такие места, сколько себя помнит.

Ну, почти.

Был один раз – в дни просмотра пиратского «Скажи что-нибудь». Огаст затащила свою маму в крошечную экстрасенсорную лавку во Французском квартале, где каждая лампа была покрыта платком, чтобы освещение в комнате было сумеречным. Она помнит, как положила свой видавший виды карманный ножик между свечами, с трепетом наблюдая за тем, как человек по другую сторону стола читал натальную карту ее матери. Она почти всю жизнь ходила в католическую школу, но это был первый и последний раз, когда она по-настоящему во что-то верила.

– Вы потеряли кого-то очень для вас важного, – сказал экстрасенс ее матери, но это было легко понять. Потом он сказал, что этот человек мертв, и Сюзетт Лэндри решила, что больше не будет ходить к экстрасенсам в этом городе, потому что экстрасенсы полны дерьма. А затем грянул шторм, и долгое время экстрасенсов в городе не было.

Поэтому Огаст перестала верить. Стала придерживаться веских доказательств. Единственный скептик в городе, полном привидений. Это вполне ее устраивало.

Она качает головой и идет дальше, сворачивая за угол на финишную прямую. Апельсин съеден. Цинга – пока что в узде.

На третьем пролете здания ей приходит в голову, что это иронично – даже поэтично, – что она живет с экстрасенсом. Экстрасенсом в кавычках. Крайне наблюдательным парнем с уверенным, странным очарованием и подозрительным количеством свечей. Интересно, что об этом думает Майла, верит ли она в это. Судя по списку просмотренного на «Нетфликсе» и коллекции мерча «Дюны», Майла – огромная фанатка научной фантастики. Может быть, ей это нравится.

Только сунув руку в свою сумку у двери, она понимает, что ключей нет.

– Черт.

Она пробует постучать – ничего. Она могла бы написать, чтобы узнать, есть ли кто-то, кто еще не спит… если бы ее телефон не сдох еще до конца смены.

Видимо, придется это сделать.

Она берет свой ножик, вытаскивает лезвие и сует его в замок. Она не занималась этим с пятнадцати лет, когда не могла попасть в квартиру из-за того, что ее мама опять потеряла счет времени в библиотеке, но некоторые навыки забыть невозможно. С высунутым языком она крутит ножом, пока замок не щелкает и не поддается.

Дома все-таки кто-то есть – он возится в прихожей в наушниках и с инструментами возле ног. На кухонном столе горит пучок шалфея. Огаст вешает свои куртку и фартук у двери и задумывается о том, чтобы потушить его, – у них уже был один пожар на этой неделе, когда человек в прихожей поднимает взгляд и тихо вскрикивает.

– Ой, – говорит Огаст, когда парень вытаскивает один наушник. – Это точно не Нико или Майла, так что… Ты, наверно, Уэс. Я Огаст. Я… теперь тут живу.

Уэс – низкий и миниатюрный парень с оливковой кожей, костлявыми запястьями и лодыжками, торчащими из-под серых треников и гигантской фланелевой рубашки, рукава которой закатаны пять раз. Все его черты маленькие и аккуратные, по-странному ангельские, несмотря на хмурое выражение лица. Как и у Огаст, у него на носу очки, и он, щурясь, смотрит на нее через них.

– Привет, – говорит он.

– Рада наконец-то с тобой познакомиться, – говорит она ему. Он выглядит так, словно хочет сбежать. Как жизненно.

– Да.

– Выходной?

– Ага.

Огаст никогда не встречала того, кто производит первое впечатление хуже чем она, до этого момента.

– Ясно, ладно, – говорит Огаст. – Я иду спать. – Она бросает взгляд на травы, тлеющие на столе. – Я их погашу?

Уэс возвращается к тому, чем он занимался, – возне с петлей двери комнаты Огаст.

– Ко мне приходил бывший. Нико сказал, что в квартире полно «энергии братства». Оно само погаснет. У Нико всегда так.

– Конечно, – говорит она. – Эм, что ты… делаешь?

Он ничего не отвечает, просто поворачивает ручку и дергает туда-сюда дверь. Тишина. Дверь скрипела, когда Огаст въехала. Он починил ей петлю.

Уэс берет в одну руку Нудлса, в другую – сумку с инструментами и уходит по коридору.

– Спасибо, – кричит Огаст ему вслед. Он втягивает голову в плечи, как будто ничто не может рассердить его так сильно, как благодарность за добрый поступок.

– Классный нож, – бурчит он, закрывая за собой дверь спальни.

Пятничным утром Огаст дрожит, сунув одну ладонь под душ и умоляя его нагреться. На улице минус два градуса. Если ей придется принять холодный душ, то ее душа покинет помещение.

Она смотрит на телефон: через двадцать пять минут она должна быть на платформе, чтобы успеть на поезд и поехать на учебу. Нет времени, чтобы ответить на сообщения от мамы про раздражающих сотрудников библиотеки. Вместо этого она шлет несколько сочувственных эмодзи.

Что говорила Майла? Горячая вода начинает течь через двадцать минут, но если хорошо попросить, то через десять? Прошло уже двенадцать.

– Пожалуйста, – говорит Огаст душу. – Я очень сильно замерзла, устала и пахну как мэр Города Картофельных Оладий.

Душ остается неподвижным. К черту. Она закрывает кран и смиряется с очередным днем с запашком.

В прихожей Майла и Уэс стоят на четвереньках и клеят на пол полоски ленты.

– Мне стоит знать, что вы делаете? – спрашивает Огаст, перешагивая через них.

– Это для «катись-взрывай», – говорит Майла через плечо.

Огаст надевает свитер и высовывает голову из двери.

– Ты осознаешь, что говоришь просто слова в каком-то случайном порядке, как будто они должны что-то означать?

– Такие замечания ее никогда не останавливали, – говорит Уэс, который выглядит и звучит так, словно приковылял сюда после ночной смены. Огаст спрашивает себя, чем подкупила его Майла, чтобы он помог ей до того, как уйти в свою пещеру. – «Катись-взрывай» – это игра, которую мы изобрели.

– Ты садишься в кресло на колесиках у двери, и кто-то толкает тебя вниз по наклону кухонного пола, – объясняет Майла. Конечно же, она придумала, как воспользоваться нарушением строительных норм для развлечения. – Это «катись».

– Боюсь узнать, что значит «взрывай», – говорит Огаст.

– «Взрывай» – это когда ты ударяешься об этот порог, – говорит Уэс. Он показывает на деревянный выступ, где прихожая переходит в кухню. – В общем, ты вылетаешь из кресла.

– Линии, – говорит Майла, отрывая последний кусок ленты, – нужны для того, чтобы измерить, как далеко ты пролетел, прежде чем приземлился на пол.

Огаст опять перешагивает через них, направляясь к двери. Нудлс кружит вокруг ее лодыжек, взволнованно ее обнюхивая.

– Не могу решить, впечатлена я или в ужасе.

– Мое любимое эмоциональное состояние, – говорит Майла. – Так и рождается возбужденность.

– Я иду спать. – Уэс бросает свою ленту Майле. – Спокойной ночи.

– Доброе утро.

Огаст закидывает на плечи рюкзак, когда Майла встречает ее у двери с поводком Нудлса.

– В какую сторону ты идешь? – спрашивает она, пока Нудлс носится вокруг, размахивая языком и ушами. Он такой милый, что Огаст даже не может злиться на то, что ее явно обманули по поводу того, насколько этот пес будет частью ее жизни.

– К «Парксайд-авеню».

– О-о, я веду его в парк. Можно мне пройтись с тобой? – Фишка Майлы, как начинает понимать Огаст, в том, что она не сеет семя дружбы и не ухаживает за ним, мягко поливая и освещая солнцем. Она появляется в твоей жизни, полностью сформированная, и просто в ней остается. Законченной подругой.

Странно.

– Конечно, – говорит Огаст и распахивает дверь.

Поскальзываться сегодня негде, но Нудлс решительно настроен на то, чтобы заставить Огаст нажраться дерьма по пути к станции.

– Он принадлежит Уэсу, но мы все как бы делим его между собой. Такие вот мы лохи, – говорит Майла, пока Нудлс тянет ее вперед. – Боже, я раньше все время выходила на «Парксайде», когда жила на Манхэттене.

– Да?

– Да, я училась в Колумбийском колледже.

Огаст обходит Нудлса, когда он останавливается, чтобы обнюхать самый восхитительный контейнер из-под еды в мире.

– У них что, хорошая художественная школа?

Майла смеется.

– Все всегда считают, что я ходила в художественную школу, – говорит она, щелкая жвачкой. – У меня степень по электротехнике.

– Ты… прости, я подумала…

– Сама знаю, – говорит она. – Наука – это суперинтересно, и мне она хорошо дается. Прям очень хорошо. Но карьера в электротехнике, можно сказать, убивает душу, а я достаточно получаю от своей работы. Пока что мне больше нравится заниматься искусством.

– Это… – Худший кошмар Огаст, думает она. Закончить учебу и ничего не делать с приобретенными знаниями. Она поверить не может, что Майлу не парализует мысль об этом каждую минуту каждый день. – Потрясающе.

– Спасибо, я тоже так думаю, – радостно говорит Майла.

У станции Майла машет на прощание, Огаст проходит через турникет и возвращается в удобный, вонючий поезд «Кью».

Никому, прожившему в Нью-Йорке больше нескольких месяцев, не понять, почему девушке может нравиться метро. Им не увидеть всю новизну того, как ты спускаешься под землю, а потом поднимаешься обратно на другом конце города, комфорт осознания того, что, даже если ты столкнулась с часовой задержкой или непристойным поведением, тебе удалось раскрыть величайшую загадку этого города. Быть частью потока, встречаться взглядом с другим напуганным пассажиром, когда появляются мексиканские музыканты. В метро она настоящий ньюйоркец.

Конечно, это все равно ужасно. Она чуть не села на две разные лужи неизвестного происхождения. Крысы явно объединяются в профсоюзы. А однажды, во время получасовой задержки, ей в сумку нагадил голубь. Не на нее. В нее.

Но, несмотря ни на что, она ненавидит все, кроме особой, блаженной нищеты метрополитена.

Может, это глупо – нет, точно глупо. Точно глупо, но отчасти дело в той девушке. Девушке из поезда. Девушке Из Метро.

Девушка Из Метро – это улыбка, потерянная в железнодорожных туннелях. Она появилась, спасла день и перестала существовать в ту же секунду, как Огаст вышла на «Авеню-Эйч». Они больше никогда не увидятся. Но каждый раз, когда Огаст думает о метро, она думает о карих глазах, кожаной куртке и джинсах, порванных на бедрах.

Проехав две станции, Огаст поднимает взгляд от печенья, которое она ела, и…

Девушка Из Метро.

Кожаной куртки нет, рукава ее белой футболки подвернуты. Она откинулась назад, положив одну руку на спинку пустого сиденья, и у нее… у нее есть татуировки. На полруки. Красная птица, вьющаяся вниз с плеча, китайские персонажи над локтем. Настоящий старомодный якорь на бицепсе.

Огаст не может поверить в свою гребаную удачу.

Куртка все-таки здесь, накинута на рюкзак у ее ног, и Огаст таращится на ее высокие кеды из выцветшей красной ткани, когда Девушка Из Метро открывает глаза.

Ее губы складываются в небольшое удивленное «о».

– Девушка С Кофе.

Она улыбается. Один из ее передних зубов искривлен под ломающим жизни углом. Огаст чувствует, как каждая умная мысль покидает ее череп.

– Девушка Из Метро, – выговаривает она.

Улыбка Девушки Из Метро становится шире.

– Доброе утро.

Мозг Огаст хочет сказать «привет», рот – «доброе», а язык добавляет буквы от себя, и в итоге получается:

– Пошлое.

Возможно, еще не поздно заползти под сиденье к крысиным какашкам.

– Ну, иногда да, конечно, – спокойно отвечает Девушка Из Метро, все еще улыбаясь, и Огаст начинает сомневаться, что для этого хватит крысиных какашек всего мира.

– Прости, я… мозги еще не проснулись. Сейчас слишком рано.

– Разве? – спрашивает Девушка Из Метро с интересом, похожим на искренний.

На ней наушники, которые Огаст видела на днях, в стиле 80-х, с ярко-оранжевыми накладками. Она зарывается в свой рюкзак и вытаскивает кассетный проигрыватель, чтобы остановить музыку. Целый кассетный проигрыватель. Девушка Из Метро… бруклинский хипстер? Это очко против нее?

Но, когда она поворачивается обратно к Огаст со своими татуировками, чуть искривленным передним зубом и безраздельным вниманием, Огаст знает: эта девушка могла бы каждый день таскать в метро граммофон, а Огаст все равно легла бы ради нее посреди Пятой авеню.

– Да… – выдавливает Огаст. – Я поздно легла.

Брови Девушки Из Метро делают что-то невероятное.

– Из-за чего?

– Ох… у меня была ночная смена. Я работаю официанткой в «Блинном Билли», а он круглосуточный, поэтому…

– В «Блинном Билли»? – спрашивает Девушка Из Метро. – Это… на Черч-авеню, да?

Она упирается локтями в колени, положив подбородок на ладони. У нее очень яркие глаза, а костяшки квадратные и крепкие, как будто она знает, как месить тесто и как выглядят внутренности машины.

Огаст совсем, ни капли не воображает Девушку Из Метро, восторженную, по другую сторону стола на третьем свидании. И она определенно не такой человек, который сидит в поезде с девушкой, чье имя она даже не знает, и представляет, как собирает каркас кровати из «Икеи». Все полностью под контролем.

Она откашливается.

– Да. Ты о нем знаешь?

Девушка Из Метро закусывает губу, и это… Нормально.

– Ох… о боже, я тоже там работала официанткой, – говорит она. – Джерри все еще работает на кухне?

Огаст смеется. Опять повезло.

– Да, он уже там целую вечность. Представить не могу, чтобы его там когда-то не было. Каждый день, когда я начинаю смену, он такой…

– «Доброе утро, цветочек», – говорит она, идеально изображая сильный бруклинский акцент Джерри. – Он такой милаш, да?

– «Милаш», о боже.

Огаст начинает хохотать, и Девушка Из Метро фыркает, и, черт возьми, этот звук – полное откровение. Двери открываются и закрываются на следующей остановке, а они до сих пор смеются, и, может быть… может быть, что-то происходит. Огаст не исключила такую возможность.

– Ох уж тот «Специальный Су», – говорит Огаст.

Глаза Девушки Из Метро так ярко загораются, что Огаст ждет, что она вот-вот вскочит со своего места.

– Стой, это же мой сэндвич! Я его изобрела!

– Что, правда?

– Да, это моя фамилия! Су! – объясняет она. – Я столько раз заставляла Джерри сделать его специально для меня, что все тоже начали их просить. Поверить не могу, что он до сих пор их готовит.

– Да, готовит, и они охрененно вкусные, – говорит Огаст. – Не один раз возвращали меня к жизни, поэтому спасибо.

– Без проблем, – говорит Девушка Из Метро. У нее затуманенный взгляд, как будто она предается воспоминаниям о капризных посетителях, отказывающихся от блинов, – это лучшее, что происходило с ней за эту неделю. – Боже, я скучаю по этому месту.

– Ты когда-нибудь замечала, что оно как бы…

– Волшебное, – заканчивает Девушка Из Метро. – Оно волшебное.

Огаст закусывает губу. Волшебство – это не про нее. Но, когда они впервые встретились, Огаст подумала, что сделает все, что скажет ей эта девушка, и ее мнение, похоже, не меняется, что пугает.

– Я удивлена, что они до их пор меня не уволили, – говорит Огаст. – Вчера я опрокинула пирог на пятилетнего ребенка. Нам пришлось бесплатно дать ему футболку.

Девушка Из Метро смеется.

– Ты освоишься, – уверенно говорит она. – Этот гребаный мир тесен, да?

– Да, – соглашается Огаст. – Этот гребаный мир тесен.

Они молчат, все улыбаясь и улыбаясь друг другу, и Девушка Из Метро добавляет:

– Клевый шарф, кстати.

Огаст опускает взгляд – она забыла, что он на ней. Она начинает его снимать, но девушка поднимает руку.

– Я же сказала, чтобы ты его оставила себе. К тому же, – она сует руку в свою сумку и вытаскивает клетчатый шарф с кисточками, – у меня теперь другой.

Огаст чувствует, как ее лицо краснеет под стать шарфу, как гигантский бисексуальный хамелеон-заика. Ошибка эволюции.

– Я, да… еще раз спасибо большое. Я хотела… ну, это был мой первый день учебы, и я совсем не хотела выглядеть ужасно…

– Ну, ты не то чтобы выглядела ужасно, – возражает Девушка Из Метро, и Огаст знает, что цвет ее лица уже вышел за рамки румянца и дошел до уровня солнечного ожога в День памяти. – Просто ты… выглядела так, будто нуждалась тем утром в чем-то правильном. Так что. – Она небрежно отдает честь.

По внутренней связи раздается голос диктора – более искаженно, чем обычно, но Огаст не может понять, это из-за хреновых динамиков или крови, бьющей у нее в ушах. Девушка Из Метро показывает на табло.

– Бруклинский колледж, да? – говорит она. – «Авеню-Эйч»? – Огаст поднимает взгляд: ой, она права. Это ее станция.

Закидывая лямку рюкзака на плечо, она понимает: ей может больше так не повезти. В Нью-Йорке больше восьми с половиной миллионов людей и только одна Девушка Из Метро, которую потерять так же легко, как и найти.

– Я буду работать завтра утром. В «Билли», – выпаливает Огаст. – Если захочешь зайти, я могу стащить для тебя сэндвич. Чтобы отплатить.

Девушка Из Метро смотрит на нее с таким странным и нечитаемым выражением лица, что Огаст задумывается, когда она успела облажаться, но лицо девушки проясняется, и она говорит:

– О боже. Я с радостью.

– Ладно, – говорит Огаст, идя спиной к двери. – Ладно. Супер. Круто. Ладно. – Когда-нибудь она перестанет твердить слова. Правда.

Девушка Из Метро смотрит, как она уходит, из-под упавших на глаза волос, с веселым видом.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

Огаст спотыкается о порог поезда, чудом не попав в зазор. Кто-то толкает ее в плечо. Как ее зовут? Она не помнит. Все, что она слышит, – это шепот клеток ее мозга, вылетающих через аварийный выход.

– Эм… Огаст. Я Огаст.

Улыбка Девушки Из Метро смягчается, как будто она так и думала.

– Огаст, – повторяет она. – Я Джейн.

– Джейн. Привет, Джейн.

– Шарф все равно тебе больше идет. – Джейн подмигивает, и двери закрываются прямо перед лицом Огаст.

Джейн не приходит в «Билли».

Огаст все утро топчется снаружи кухни, смотря на дверь и предвкушая, как Джейн войдет внутрь, словно Брендан Фрейзер из «Мумии», небрежно и со своими классными растрепанными от ветра волосами. Но она не приходит.

Конечно, не приходит. Огаст наполняет бутылки для кетчупа и задается вопросом, какой демон внутри проснулся и заставил ее пригласить горячую незнакомку терпеть ее ужасное обслуживание субботним утром в своем бывшем месте работы. Именно таким и должен быть флирт в общественном транспорте: старые коллеги и потная идиотка, проливающая сироп на стол. Какое чрезвычайно сексуальное предложение. Ты просто сногсшибательная киска, Лэндри.

– Все нормально, – говорит Уинфилд, после того как выпытал у нее причину ее нервного хождения туда-сюда. Он почти не обращает внимания, строча на куске нотной бумаги, воткнутой в планшет для чеков. У него есть пристрастие к тому, чтобы выдавать посетителям визитки своей фортепианной и саксофонной группы, состоящей из одного человека. – К нам за неделю приходит сотня горячих лесбиянок. Найдешь себе другую.

– Да, все нормально, – напряженно соглашается Огаст. Все нормально. Ничего такого. Просто она продолжает свою гордую семейную традицию смерти в одиночестве.

Но наступает понедельник.

Наступает понедельник, и каким-то образом, в безумном совпадении, которое Нико назвал бы судьбой, Огаст заходит в поезд, а там сидит Джейн.

– Девушка С Кофе, – говорит Джейн.

– Девушка Из Метро, – говорит в ответ Огаст.

Джейн откидывает голову назад и смеется, и Огаст мало во что верит, но сложно поспорить с тем, что Джейн посадили в «Кью» для того, чтобы испортить всю ее жизнь.

Огаст встречает ее еще раз днем, по пути домой, и они смеются, и она понимает: у них одна и та же дорога. Если она правильно подберет время, то сможет ездить с Джейн каждый день.

И вот так, в свой первый месяц в квартире на углу Флэтбуш и Парксайд над «Попайс», Огаст узнает, что «Кью» – это время, место и человек.

Есть что-то в том, чтобы иметь свою остановку, когда чаще всего ты проталкиваешься через длинный поток из ничего. Когда-то была Огаст Лэндри, которая разбирала этот город на то, что ей понятно, которая бежала от каждой страшной вещи, давящей на стены ее спальни, и сравнивала улицы с венами. Она пытается оставить эту жизнь в прошлом. Без этого сложно понять Нью-Йорк.

Но есть поезд, который приходит около 8:05 на станцию «Парксайд-авеню», и Огаст ни разу не пропустила его с тех пор, как решила, что это ее поезд. И это поезд Джейн, а Джейн никогда не опаздывает, так что и Огаст не опаздывает.

И поэтому «Кью» – это время.

Может быть, Огаст еще не поняла, как вписаться в те пространства, которые она занимает, но в «Кью» она склоняется над сумкой, чтобы поесть сэндвич, украденный с работы. Там она читает «Атлантик»^[4], подписку на который может себе позволить только из-за того, что крадет сэндвичи с работы. Поезд пахнет мелочью и иногда помойкой, но он всегда, всегда к ней приходит, даже если опаздывает.

И поэтому «Кью» – это место.

Он качается на путях и отсчитывает станции. Он гремит и мычит, и он привозит Огаст туда, куда ей нужно. И каким-то образом всегда, бесперебойно он привозит и ее. Девушку Из Метро. Джейн.

Может быть, поэтому иногда Огаст не заходит в поезд, пока не замечает черные волосы и еще более черную кожаную куртку через окно. Может быть, это не просто совпадение.

С понедельника по пятницу Джейн заводит дружбу с каждым проходящим мимо человеком. Огаст видела, как она предложила жвачку раввину. Огаст наблюдала, как она опускалась коленями на грязный пол, чтобы смягчить шутками задиристых школьниц. Огаст затаивала дыхание, когда Джейн разнимала драку несколькими тихими словами и улыбкой. Всегда улыбка. Всегда одна ямочка на щеке. Всегда кожаная куртка, всегда пара разношенных кед, всегда темноволосая и разрушительная, всегда на месте, утром и днем, пока звук ее низкого голоса не становится очередной успокаивающей ноткой в белом шуме транспорта. Огаст перестала носить наушники. Она хочет слышать.

Иногда она дает жвачку Огаст. Иногда Джейн очаровывает какого-нибудь китайского дядечку, чтобы тот помог Огаст с охапкой библиотечных книг. Огаст никогда не хватает смелости сесть рядом с ней, но иногда Джейн падает на сиденье сбоку от Огаст и спрашивает, что та читает или как дела у Банды из «Билли».

– Ты… – говорит одним утром Джейн, моргая, когда Огаст входит в поезд. У нее выражение лица, будто она пытается что-то понять. Огаст кажется, что она наверняка смотрит на Джейн так же, но у нее точно это не получается так же круто или таинственно. – У тебя помада.

– Что? – Она проводит ладонью по губам. Обычно она ее не использует, но этим утром что-то должно было уравновесить круги под глазами. – Она у меня на зубах?

– Нет, просто она… – У Джейн поднимается уголок рта. – Очень красная.

– Эм. – Она не знает, хорошо это или плохо. – Спасибо?

Джейн никогда не рассказывает о своей жизни, поэтому Огаст начала заполнять пробелы догадками. Она представляет голые стопы на паркетном полу в комнате в Сохо, солнечные очки на ступенях перед входной дверью в кирпичный дом, уверенный и быстрый заказ в пельменной забегаловке, кошку, свернувшуюся под кроватью. Ее интересуют татуировки и их значение. В Джейн есть что-то… непостижимое. Запертый сверкающий ящик с документами, один из тех, которые Огаст когда-то научилась взламывать. Сопротивляться невозможно.

Джейн болтает со всеми, но никогда не забывает про Огаст, говоря ей несколько лукавых слов или короткую шутку. И Огаст спрашивает себя, возможно ли, что Джейн думает об этом столько же, сколько Огаст, что она выходит на своей станции и фантазирует о том, что замышляет Огаст.

Иногда, когда она работает длинными часами или слишком долго заперта в своей комнате, Джейн остается единственным человеком за весь день, который был к ней добр.

И поэтому «Кью» – это человек.

3

МЕСТО И ВРЕМЯ

Бюро находок метро 34-я ул. и 8-е ав. 21.01.2012

Служба НЕ смогла найти мои потерянные вещи! Я потеряла очень дорогой красный шарф ручной работы из шерсти викуньи в поезде «Кью», когда гостила у своей подруги в городе. Я позвонила на номер 511 и рассказала, где именно я в последний раз видела шарф, мне сказали, что у них нет вещей, соответствующих описанию, и они не проверили поезда – даже ПОСЛЕ того, как я сказала, сколько он стоит! Единственным полезным человеком, который мне попался в этой УЖАСНО стрессовой ситуации, была дружелюбная пассажирка по имени Джейн, которая помогала мне искать шарф в поезде. Могу только предположить, что он исчез навсегда.

Конверт ждет на кухонном столе, когда Огаст заходит в квартиру в пятницу днем, наконец-то освободившись от учебы и работы до воскресенья. Всю дорогу до дома она думала только о том, чтобы найти обучающее видео по бровям на Ютубе и отключиться с пиццей под боком.

– Тебе пришло сегодня что-то по почте, – говорит Майла, не успевает Огаст разуться ради исполнения строгого запрета Майлы и Нико на обувь в помещении.

Голова Майлы высовывается из-за кучи мышеловок, которые она разбирает последние три дня. Непонятно, для той же ли это скульптуры, что и лягушачьи кости. Возможно, ее искусство за пределами понимания Огаст.

– А, спасибо, – говорит Огаст. – Я думала, ты на работе.

– Мы рано закрылись.

Под «мы» она имеет в виду «Ривайнд», магазин подержанных вещей, ответственный за ее долю в аренде. Судя по тому, что слышала Огаст, там ужасно затхло и ужасно дорого и там лучшее собрание винтажной электроники в Бруклине. Они позволяют Майле забирать все, что не продается, для запчастей. Рядом с микроволновкой лежит полтелевизора эры Никсона.

– Твою ж мать, – ругается Майла, когда одна из ловушек щелкает ее по пальцу. – В общем, да, тебе пришел какой-то огромный конверт. От мамы вроде.

Она показывает на толстый пластиковый пакет рядом с тостером. Адрес отправителя: Сьюзетт Лэндри, Белл-Чейз, Лос-Анджелес.

Огаст берет его, задаваясь вопросом, что, черт возьми, мама прислала ей на этот раз. На прошлой неделе это было полдесятка пралине с пеканом и брелок с перцовым баллончиком.

– На секунду я подумала, что моя мама прислала мне что-то на Новый год по лунному календарю, – продолжает Майла. – Я же говорила тебе, что мои родители – китайцы? В общем, моя мама – учительница по рисованию, и в этом году она заставила детей сделать открытки на Новый год по лунному календарю, и она собиралась прислать мне одну с какими-то козинаками… Ой, что это?

Это не пралине, и не средство самозащиты, и не маленький подарок на Новый год по лунному календарю, сделанный второклассниками. Это папка, одна из миллиона в квартире матери Огаст, с документами, объявлениями и записями из телефонной книги. К обложке папки прикреплена записка.

«Я знаю, ты занята, но я нашла друга Оги, который, возможно, живет в Нью-Йорке, – гласит ее неразборчивый почерк. – Я подумала, может, у тебя получится с ним встретиться».

– Боже, серьезно? – ворчит Огаст на папку. Ободранные края равнодушно глядят на нее в ответ.

– Опа, – говорит Майла. – Плохие новости? Ты выглядишь, как Уэс, когда его папа написал ему, что лишает его трастового фонда. ...