Эугениуш Небельский «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Издание осуществлено при поддержке Польского культурного центра в Москве

Рецензенты:

доктор наук, профессор Б. Ендрыховская (Вроцлавский университет, Польша)

доктор наук, профессор В. Цабан (Университет Яна Кохановского в г. Кельце, Польша)

В оформлении обложки использованы фотографии:

Православная Покровская церковь в Тунке (начало ХХ в.),

Автографы ссыльных ксендзов на документе, составленном в Тунке в 1869 г. (на передней стороне обложки); Река и село Тунка (фотография автора),

Обратная сторона документа 1869 года (на задней стороне обложки)

© Э. Небельский, 2021

© Польский культурный центр в Москве, текст, 2021

© Польский культурный центр в Москве, перевод с польского языка, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Вновь о Тунке – в третий раз, теперь уже по-русски

Моим ровесникам – поколению так называемой социалистической эпохи, название «Тунка» ничего не говорило, однако у поляков межвоенного периода оно еще ассоциировалось с Сибирью, а точнее – с сибирской ссылкой. Сегодня мне многое известно об этом месте, его истории и связи с историей польских ссыльных. Как историк в свое время я поставил перед собой задачу воскресить эту память – память о священниках-ссыльных 1863 года, которых в Тунке, в Восточной Сибири, оказались десятки, о Юзефе Пилсудском, высланном туда позже за участие в подготовке покушения на царя Александра III – и опубликовал об этом книги. А начал с того, что копался в сибирских архивах, исследовал ссыльные сибирские тракты и тропы. Книги разошлись, появились позитивные отзывы и рецензии, а также просьбы читателей о переиздании, то есть, как мне кажется, – во всяком случае, если говорить о среде любителей истории Польши, – это способствовало распространению основной информации о Тунке, однако до массового знакомства с ее историей еще далеко. Тем временем «Тунка» выходит на русском языке. Какой отклик она вызовет?

* * *

Изданию Польским культурным центром в Москве книги «„Весна и осень здесь короткие”. Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке» я рад вдвойне. Во-первых – кто-то в России и, в частности, в Сибири безусловно книгу прочитает, познакомится с фрагментом истории польских ссыльных XIX века; во-вторых – со временем она, возможно, подтолкнет также и российских историков к более глубокому изучению если не судеб польских ссыльных, то, во всяком случае, вклада их потомков (а они жили и по сей день проживают в России) в исследование Сибири и ее развитие. Ведь существование и труд отбывавших наказание поляков в Российской империи, их связь с этой землей и местным населением – наша общая история, сложная и болезненная, история, которую невозможно четко разделить на «польскую» и «русскую» части. Это история, которая призвана дать урок обеим сторонам, а не вечно стоять между ними.

Эугениуш Небельский

Предисловие к первому изданию

«„Весна и осень здесь короткие”. Польские священники – ссыльные 1863 года в сибирской Тунке» – новая книга профессора Эугениуша Небельского, историка, научного сотрудника Люблинского католического университета имени Иоанна Павла II – носит значимый подзаголовок: «Издано в 150-летнюю годовщину Январского восстания».

Каждая историческая годовщина – повод вспомнить, воскресить события многолетней давности. Затем наступает время забвения – и снова очередная годовщина укрепляет эфемерную память. Иные из них государство и общество отмечают как нечто само собой разумеющееся, навсегда вписанное в календарь истории – так обстоит дело с Грюнвальдской битвой^[1] или началом и завершением Второй мировой войны. Другим годовщинам приходится ждать «лучших времен»: возрождение памяти о восстании 1863 года сделалось возможным в Царстве Польском только после того, как эти территории покинули русские, подобным образом дата 17 сентября 1939 года стала официальной годовщиной и заняла подобающее место в сознании поляков лишь спустя пятьдесят лет. Специфическая ситуация складывается в периоды реинтерпретации истории – тогда также меняется (во всяком случае, предпринимаются такие попытки) отношение к тем или иным событиям, а следовательно и к их торжественному празднованию. В настоящий момент, спустя сто пятьдесят лет после начала Январского восстания, оказалось, что отношение к этой годовщине вдруг разделило общество на тех, кто полагает, будто о ней следует помнить как о стержне национальной традиции и определенной системы ценностей – и решительных противников патриотических бунтов.

Уже не первая работа Эугениуша Небельского, посвященная Январскому восстанию и судьбам его участников, сосланных в Сибирь, позволяет отнести ее автора к числу тех исследователей истории Польши XIX века, которые стремятся сберечь летопись этого очень трудного, но значимого для польского народа периода. Спустя два года после публикации важного научного труда «Тунка. Сибирские судьбы священников-ссыльных 1863 года» (Вроцлав, 2011) Небельский издал еще одну книгу на ту же тему, на сей раз научно-популярную. В ней отсутствует научный аппарат в виде обширных комментариев или подробных ссылок на источники. Цель этого, вполне сознательного, шага, – как пишет профессор в предисловии – популяризация истории ссыльных священников, дабы она не осталась лишь обочиной польской истории XIX века, но стала, наконец, неотъемлемым элементом хроники «сибирских судеб участников Январского восстания». Популярная форма никак не умаляет ценность книги в плане ее научной скрупулезности, зато дает возможность заинтересоваться деятельностью и позицией священников, участвовавших в вооруженном восстании 1863 года, более широкому кругу читателей. Будучи повстанцами, членами подпольных организаций, капелланами, политическими проповедниками и агитаторами, эти люди трактовались царской властью как опасные политические преступники. За свои национальные убеждения некоторые из них сложили головы на поле битвы. Другие погибли, будучи расстреляны или повешены, как ксендз Станислав Ишора с Виленщины, капеллан отряда Лянгевича ксендз Агрипин Конарский из ордена капуцинов, или один из знаменитых повстанцев в сутане, командир отряда и капеллан повстанческих партий, ксендз Станислав Бжуска, чью биографию Э. Небельский издал в Люблине в 1995 году («Бога ради, Братья, не упустите шанс!»). Многие капелланы были также сосланы в Сибирь на каторгу или поселение, а их жизнь за Уралом составляет основное содержание данной книги.

В 1866 году, стремясь добиться изоляции духовенства от остальной части польских ссыльных, сибирские власти начали постепенное переселение ста пятидесяти шести католических священников, о которых рассказывает Небельский и которые были первоначально разбросаны по всей Восточной Сибири, в небольшую деревню Тунка, расположенную в Иркутской губернии. Более двадцати процентов этих мужчин на момент прибытия в ссылку находились в возрасте, который можно назвать пожилым, некоторые из них покидали Сибирь шестидесяти– и семидесятилетними. Большинство же и вовсе не дождалось возвращения на родину.

Автор, затрагивающий в своей книге трудный для поляков период разделов и сибирской ссылки, не только обходится без излишнего мартирологического пафоса, но и переосмысляет существующие мифы. Один из таких мифов – убеждение в том, что участие польского духовенства в национально-освободительном движении периода Январского восстания было массовым. Как подчеркивает автор, подобная точка зрения устраивала русские власти и поддерживалась как аргумент в пользу репрессий по отношению к Католической церкви. Хотя следует заметить, что в сравнении с другими социальными группами участие священников в восстании было (пропорционально) наиболее массовым. Другой миф, бытующий в общественном сознании, – представление о капелланах-ссыльных как о святых мучениках за национальное дело. Этот идеальный образ, который поначалу формировался самим духовенством, не всегда имевшим личный опыт пребывания в Сибири, был исполнен пафоса и мартирологии. А перед нами книга «и о тех, кто, сумев выстоять, вернулся несломленным, и о тех, кто не выдержал испытаний».

Труд профессора Небельского, именно благодаря его популяризаторскому характеру, особенно необходим современному, в особенности молодому, читателю, которому все труднее ориентироваться в шумихе СМИ, который утрачивает опору на традиционные ценности, подвергаемые осмеянию и считающиеся несовременными. Слова «Бог, Честь, Отчизна» или «И да поможет мне Бог» можно встретить уже почти исключительно на старых знаменах и в устаревших текстах присяги. Однако судьбы людей, о которых рассказывается в этой книге, заново открывают смысл этих понятий, а превратности их повстанческой и ссыльной судьбы свидетельствуют об эпохе и истории, вершившейся в том числе их руками. По прошествии лет некоторые из священников свое участие в «последней войне I Речи Посполитой», обернувшейся для них сибирской ссылкой, видели через призму вычеркнутых из жизни лет и планов, другие воспринимали приговор как естественное следствие собственного сознательного выбора – вдохновленного мечтой о Независимой Польше противодействия поработителю – и в случае необходимости без колебаний повторили бы тот же путь.

Именно это придает данной истории современное измерение.

Барбара Ендрыховская

Введение

Тунка – название, которое в период после Январского восстания было связано с определенным семантическим полем, отсылавшим к гекатомбе ссылок в бескрайние просторы России и, конкретно, Сибири XIX века, – последующим поколениям уже мало что говорило, а у наших современников и вовсе не вызывает никаких ассоциаций. Разумеется, речь не об историках эпохи национального порабощения, исследователях истории ссыльных или биографах Юзефа Пилсудского, а о так называемом среднестатистическом поляке, немного интересующемся родной историей.

Сибирская деревня Тунка, расположенная в районе южного Байкала и главного города Восточной Сибири – Иркутска, запечатлелась в истории польских ссыльных в силу двух значимых фактов: беспрецедентного скопления там священников-участников восстания 1863 года и пребывания в конце 1880-х годов молодого Пилсудского, принимавшего участие в подготовке покушения на Александра III, а также польских «пролетариатчиков»^[2]. Эту интереснейшую историю стоит рассказать заново, попутно открывая забытые или пылившиеся в архивах детали.

* * *

В 2011 году издательство Польского этнографического общества во Вроцлаве опубликовало – в серии «Библиотека ссыльного» – мою книгу «Тунка. Сибирские судьбы священников-ссыльных 1863 года», написанную на основании многочисленных документов, снабженную обширным научным аппаратом, хорошо принятую (правда, главным образом, в узком кругу специалистов). Мне бы хотелось (насколько мое желание наивно, а насколько реально – покажет будущее) сделать эту историю достоянием массового читателя. Данной цели и служит это издание.

В основе книги «Весна и осень здесь короткие» лежит текст из первой части «вроцлавского» издания, освобожденный от научного аппарата, получивший новое заглавие, дополненный недавно открытыми источниками, во многих местах измененный и расширенный за счет деталей, касающихся различных событий в Тунке, снабженный важными уточнениями и исправлениями замеченных автором ошибок, которых – несмотря на все старания – не удалось избежать при первой публикации.

Возможно, история Тунки и судьбы сосланных туда священников перестанут быть лишь обочиной истории польских ссыльных XIX века, и в свое время кто-нибудь впишет ее – соблюдая пропорции – в историю сибирских судеб участников восстания 1863 года. И тогда уже никто не станет спрашивать, о чем рассказывает стихотворение Циприана Камиля Норвида 1875 года «„Карандашом" на книжечке о Тунке».

I. «Забросали известью, землей и навозом» – «бунт» 1863 года и императорская кара

Период январского восстания, очередного всплеска борьбы польского народа с царской Россией, характеризуется, пожалуй, наибольшей на протяжении всей эпохи порабощения Польши патриотической ангажированностью католического духовенства. Священники были активными участниками религиозно-патриотических манифестаций в 1861 году, в следующем году сотрудничали с подпольем, становясь участниками ячеек национальной организации, которая готовила страну к восстанию, а в 1863–1864 годы (в Подляшье – вплоть до 1865 года) включились в вооруженную борьбу.

В годы манифестаций, чаще всего начинавшихся в костелах, а заканчивавшихся пением «Боже, храни Польшу» и, порой, выходом процессий на улицы городов и местечек, священники совершали службу за Церковь и Отчизну, читали патриотические проповеди, освящали кресты, которые устанавливались в стенах храмов и на кладбищах, в память о трагически погибших (застреленных солдатами царской армии) во время демонстраций в Варшаве в феврале и апреле 1861 года. Особенно опасными агитаторами власти считали тогда проповедников, чьи речи именовали «подстрекательскими» или «революционными», даже если священник всего лишь призывал молиться за жертв.

Так, за патриотические проповеди был сослан в начале 1862 года священник из Горая на Замойщине ксендз Ян Хыличковский. На рубеже 1861–1862 годов из Царства Польского в Россию были высланы около тридцати духовных лиц, которых власти сочли наиболее активными и опасными участниками манифестаций. Большинство из них царь освободил летом 1862 года, когда власти в Царстве Польском решили, что опасные волнения после введения осенью 1861 года военного положения утихли. Вернулся также Хыличковский, однако в 1863 году за участие в подпольной деятельности был снова сослан – на этот раз гораздо дальше, в Восточную Сибирь. Один из немногих счастливчиков, он вернется на родину лишь в 1880-е годы.

В 1862 году манифестации действительно прекратились, но польские патриоты ушли в подполье и там готовили страну к борьбе. С национальной организацией будут, в основном, связаны уже другие священники, поскольку те, кто участвовал в манифестациях, оказались «засвечены» – зачастую они находились под надзором полиции или под контролем церковных властей, принуждаемых к таким действиям поработителем. Теперь священники занимались тем, что материально поддерживали подполье, принимали присягу у заговорщиков и повстанцев, некоторые стали членами местных организаций – руководили ячейками повятов, городов или приходов.

Викарий прихода Куров Люблинской епархии ксендз Ян Линевич возглавил подпольную организацию города Куров, собирал средства на восстание, что выяснилось летом 1864 года, во время следствия над другими подозреваемыми. Осенью этого года наместник Царства Польского утвердил приговор – десять лет каторжных работ в сибирских крепостях. Ксендз Юзеф Секежиньский, викарий из Сломчина Варшавской архиепархии, охотно согласился занять должность сотника в организации, а предложил его кандидатуру командир Бернацкий. При этом он «знал, но не донес» о факте казни повстанцами агентов, что военный суд оценил в восемь лет каторги. На поселении в Енисейской губернии оказался профессор семинарии в Плоцке ксендз Рафал Древновский (из Общества священников-миссионеров святого Викентия де Поля), член подпольной организации, получивший из-за привычки быстро говорить кличку «Ксендз Револьвер», подозревавшийся также в связях с высшим органом национальной власти в Варшаве – Центральным национальным комитетом^[3].

Когда разразится восстание, одни духовные лица ограничатся тем, что благословят партии, приступавшие к активным действиям, прочитают с амвона (порой под нажимом и угрозой смерти со стороны повстанцев) манифесты и декреты Национального правительства, другие будут ездить к партизанам с пастырской миссией, организуют помощь для сражающихся, третьи станут капелланами, единицы – командирами отрядов. Те ксендзы, которые прочитали с амвонов подпольные призывы к борьбе или постановления национальных властей о раскрепощении крестьян, приговаривались к смертной казни или каторжным работам. Власти трактовали это как самое страшное политическое преступление – прочтение манифеста Национального правительства приравнивалось к государственной измене.

22 мая / 3 июня 1863 года был казнен первый ксендз в Литовском генерал-губернаторстве, обвиненный в прочтении с амвона повстанческого манифеста, в чем он сам признался. Это был викарий прихода Жолудок, ксендз Станислав Ишора. По приказу виленского генерал-губернатора, кровавого Михаила Муравьева «Вешателя», он был приговорен к расстрелу – в Вильне на торговой площади Лукишки, перед костелом святого Иакова. Подпольные виленские власти так описывали это трагическое событие: Привязали Ишору к столбу, стреляли двенадцать солдат с расстояния двенадцати шагов. Приговоренный был еще жив. Солдаты неспешно (согласно приказу) перезарядили оружие и через пять минут стреляли снова. Затем с тела сорвали одежду и белье и бросили в яму у столба, «забросав известью, а позже землей и навозом». Казаки и драгуны на лошадях затоптали могилу и место вокруг нее, чтобы и следа не осталось. Ксендзу Ишоре было двадцать пять лет. Два дня спустя в том же месте аналогичным способом казнили ксендза Раймунда Земацкого, священника прихода Вавюрек. Ему было пятьдесят два года. В июне собирались расстрелять также двадцативосьмилетнего ксендза Юзефа Розгу из Средников на Ковенщине, но, в конце концов, смертный приговор заменили каторжными работами (ходили слухи, что Розгу все же казнили). В следующие недели и месяцы последовали новые приговоры как в Литовском генерал-губернаторстве, так и в Царстве Польском.

На забайкальскую каторгу (с лишением всех прав) за объявление крестьянам раскрепощения казнили, в частности: из региона Плоцка отцов Теодора Куркевича и Гервазия Рейниса из ордена францисканцев, из Жмудзи ксендза Онуфрия Ясевича, а ксендза Адама Галкевича, также из Литовского генерал-губернаторства – за оглашение в костеле «польского манифеста», призывающего к восстанию. К каторжным работам приговаривали повстанческих капелланов и командиров (вторым, как правило, выносили смертный приговор, который затем заменяли каторгой). Одним из капелланов, прослуживших дольше всего – около десяти месяцев – был ксендз с Подляшья Леонард Шиманьский. Зимой 1864 года его взяли в плен на поле боя, «в полном одеянии жандарма-вешателя^[4], с оружием и следами человеческой крови на руках; на этом бунтовщике найдена епитрахиль, также запятнанная кровью». В процессе следствия выяснилось, что оружие Шиманьский не использовал, а кровь, видимо, принадлежала раненым и умирающим, елеопомазание которых он совершал. Шиманьского осудили на двенадцать лет каторги.

Репрессии относятся, главным образом, к периоду 18611867 годов – масштабные, разнообразные (аресты, следствие, штрафы, полицейский надзор, ссылка, смертная казнь); карались не только активные участники движения, но и те, кто симпатизировал движению, а также тот, кто «знал, но не донес». Даже торжественные похороны убитого повстанца порой кваинфицировались как «преданность революции» и были чреваты наказанием – ссылкой.

Викарий прихода Порозов на Гродненщине, ксендз Владислав Байковский, летом 1863 года попал под следствие за то, что «знал, а властям не донес» о намерениях ксендза Леопольда Качиньского вступить в партию. И хотя доказать это суду не удалось, Байковский остался под подозрением, а будучи политически неблагонадежен, оказался оценен властями как личность «наносящая серьезный вред интересам государства» и в 1864 году был выслан в Гродненскую губернию на постоянное жительство под надзор полиции. В 1864 году ксендз Анджей Бартошевич из Слуцка на Виленщине был приговорен к каторге за «благоволение восстанию», а главным образом – за хранение «революционных» бумаг (а именно: воззвания Национального правительства апреля 1863 года к духовенству Литвы, одного номера подпольной газеты «Рух» и двух фотографий ссыльных), в связи с чем подозревался в связях с подпольем. Монастырь капуцинов в Лёнде на Варте был обременен коллективной ответственностью за соучастие в укрытии собрата, повстанца, отца Максима Тарейво – согласно оценке властей, крайне опасного преступника (капеллана нескольких повстанческих отрядов), в результате семь человек сослали в Сибирь. В их числе оказался также настоятель монастыря, отец Эмилиан Олтажевский, осужденный как главный ответственный за укрывание Тарейво. Сам Тарейво был пойман и казнен в Конине 19 июля 1864 года.

Можно сказать, что в этих и многих других случаях жестокость наказания несоизмерима с виной. Таково наше сегодняшнее восприятие, но тогдашним российским властям было важно сломать сопротивление, а методы – хотя в тот период делались попытки сохранить видимость соблюдения военного законодательства – не имели особого значения.

* * *

Мифом является встречающееся в литературе утверждение, будто поддержка движения 1861–1864 годов за независимость и участие в нем польского духовенства, особенно низших чинов, были массовыми. Подобную точку зрения поддерживали в то время сами российские власти, используя ее как простой и удобный аргумент в поддержку репрессий против Католической церкви в целом и конкретных духовных лиц. Однако нельзя не согласиться, что участие духовенства в Январском восстании было (относительно других социальных групп польского общества) наиболее активным и роль его невозможно переоценить. На самом деле участвовало меньшинство духовных лиц. Кроме того, во многих случаях участие это ограничивалось одноразовым актом: патриотической проповедью, благословением отряда, материальной поддержкой повстанцев, предоставлением укрытия и т. д., однако и эти шаги скрупулезно фиксировались властями. На всей территории, охваченной восстанием, это – предположительно – в среднем около пятнадцати процентов духовных лиц (в регионе Люблина и на Подляшье – около двадцати пяти). На основе данных, предоставленных сандомирским епископом ксендзом Павлом Кубицким, глубоким исследователем царских репрессий по отношению к Католической церкви после 1861 года и издателем многотомного труда «Бойцы-капелланы за дело Церкви и Отчизны в 1861–1915 годы» (Сандомир, 1933–1939), можно сделать вывод, что российские власти Царства Польского и Литовского генерал-губернаторства репрессировали тогда каждого пятого ксендза.

Только в варшавском военном округе на почти четыреста восемьдесят казненных участников восстания приходится пять духовных лиц. В период восстания в целом в Царстве Польском и Литовском генерал-губернаторстве было расстреляно, повешено или пало в боях с царской армией около тридцати ксендзов. Особенно нашумевшими стали казни трех духовных лиц: отца Агрипина Конарского, капуцина, капеллана повстанческого отряда в Царстве Польском, и командиров вооруженных партий ксендза Антония Мацкевича в Литовском генерал-губернаторстве и Станислава Бжуски на Подляшье. Первый окончил свои дни на виселице на склонах Варшавской цитадели 12 июня 1863 года, второй – в Ковно 28 декабря того же года, третий – 23 мая 1865 года в Соколове.

К числу мифов также следует отнести утверждение, будто облеченные духовным саном ссыльные были в Сибири образцом «святости и мученичества». В XIX веке такой образ создавали в своих текстах сами изгнанники, например, капуцин Вацлав Новаковский, и, пожалуй, особенно, бернардинец Юстин Мелехович. В следующем столетии подобным образом писали другие авторы, уже не ссыльные – ксендз Могилевской архиепархии Фридерик Иозафат Жискар (публиковавшийся под псевдонимом кс. Агасфер), а также выдававший себя за марианина Юзеф Станислав Петшак. На самом деле и ими отмечались моменты несовершенства в поведении ксендзов, но они тонули в пафосе описаний стойкости и мученичества.

«Оторванные от народа, спасать который они были призваны, – вспоминал Новаковский, – заброшенные на другой конец света, запертые со всех сторон высоченными горами, словно в живой могиле, под надзором, неусыпным наблюдением, дабы ни один голос, ни один стон оттуда не донесся и не возвестил миру об их существовании, погребенные заживо, они, которые ореолом своего мученичества могли бы осветить мир». «Неисповедимы пути Промысла Божия, – размышлял, в свою очередь, Жискар. – В Тунке, в деревне, куда, казалось бы, стеклись преступники со всего мира, где ежедневно языческие бурятские обряды оскверняли Божье Величие… Господь наш Иисус Христос будто бы воздвиг огромный храм, огромный алтарь, на который ежедневно приносились десятки священных бескровных жертв». Однако следует признать, что книги этих авторов были и остаются важной основой для фактографии истории ксендзов, сосланных в Россию.

Согласно неподтвержденным данным, около пятисот пять-десяти духовных лиц, как из Царства Польского, так и из Литовского генерал-губернаторства, было приговорено к ссылке в европейскую часть России и в Сибирь, на так называемое «житие», на поселение или на каторгу. В Западную Сибирь было выслано около ста, в Восточную – более ста шестидесяти. Они добирались туда разными способами: всегда под конвоем, некоторые относительно быстро – за несколько месяцев – на подводах, другие в течение года, а бывало, что и дольше – согласно судебному предписанию – по этапу, пешком, в 1863–1864 годы зачастую группами по несколько сот человек, вместе с обычными преступниками, порой в кандалах, преодолевая на пути от Царства Польского до Иркутска сотни этапных пунктов и около семи тысяч пятисот верст. Каторжникам предстояло идти дальше, за Байкал, в Забайкальскую область (Забайкальский край, называвшийся также Даурия), протянувшуюся на огромные расстояния от Байкала до реки Амур, то есть еще тысячу и более верст.

Ксендз Станислав Матрась из Кшешова рассказывал о ночной стычке с бандитами на одном из сибирских этапов в 1863 году: «вдруг весь свет в нашем каземате погас, при этом один из злодеев, прикрыв лицо, бросился в центр нашего кружка и погасил свечу. Тогда арестанты кинулись на нас, шестерых поляков, и начали убивать, попросту говоря, душить, схватив за горло. […] Тем временем какой-то огромный детина стянул меня с нар и так сильно сжал мое горло, что еще немного, и я бы отдал Богу душу. Однако я, насколько хватало сил, до последней минуты защищался и не позволял окончательно повалить меня на пол. […] На наше счастье арестанты, погасив свечи, помогли не столько себе, сколько нам, потому что во время драки все перемешались, и они принялись яростно лупить друг друга. […] Во время этой смертельной схватки двоим из нас, поляков, то есть Ковальскому и мне, досталось от московских арестантов больше всего. Эти детины перегрызли мне зубами мизинец на левой руке, а у Ковальского вырвали ногтями кусок мяса на лице». Матрась был осужден на поселение, так что его оставили в Иркутской губернии – на берегу реки Лены, в Кыренском округе, а позже перевели в Тунку.

Большинство тех, кто был осужден на поселение в Восточной Сибири, разбросало по провинции Иркутской и Енисейской губернии – в последней, главным образом, по окрестностям Красноярска и Енисейска – а может, также Якутской области? Часть каторжников работала в солеварнях в Усолье на Ангаре, на винокуренном заводе в Александровске (который закрылся в 1864 году), на дорожных работах в Лиственичном (ныне популярная среди туристов Листвянка) на Байкале, большинство же приговоренных к каторжным работам направляли в Забайкальский край.

Тунка – одно из удаленных мест в Восточной Сибири, где находилось на поселении наибольшее число польских священников. Деревня располагалась на большом расстоянии к юго-западу от Иркутска, в стороне от главных трактов: единственный находившийся неподалеку вел в Монголию.

II. «Весна и осень здесь короткие» – в Тункинском селении, или на краю света

Тунку в ноябре 1865 года определил в качестве места изоляции польских ксендзов генерал-губернатор Восточной Сибири Михаил Семенович Корсаков. К этому шагу его подтолкнуло заключение (на основе наблюдений) властей, будто ксендзы оказывают слишком сильное влияние на дух соотечественников, способствуют сохранению польских традиций, языка и религиозности, препятствуют ассимиляции и заключению смешанных браков с сибирячками православного вероисповедания – словом, заботятся о цельности сообществ польских ссыльных, об укреплении национальной идентичности поляков, которых раскидало по сибирскому морю. Власти считали, что ксендзы пробуждают в соотечественниках опасный «религиозный фанатизм». Точка зрения некоторых современных нам историков, что духовных лиц отправили в Тунку за политическую пропаганду, которую те будто бы вели в Сибири, никакими фактами не подтверждается.

В Тунке планировалось собрать всех ссыльных священников: с рудников и промышленных предприятий Забайкальского края, в частности с серебряных и медных рудников Акатуя (Акатуйский рудник; в 1866–1868 годы там находилось в общей сложности около семидесяти ксендзов) и из расположенного в восемнадцати верстах от Акатуя Александровска (Александровский завод), с Нерчинского завода (Нерчинский большой завод), металлургического завода в Петровске (Петровский железоделательный завод), речного порта буксиров и барж для русской армии в Сиваковой (Сивяково) на реке Ингоде, с расположенных ближе к Иркутску двух других предприятий – солеварни в Усолье (Иркутский солеваренный завод) на Ангаре и с винокуренного завода в Александровске (Иркутский винокуренный завод), а также расселенных по отдаленным уголкам Енисейской и Иркутской губернии (и, возможно, также Якутии, хотя нам не удалось найти документы, подтверждающие предположение, что там жили польские духовные лица).

Из этих сибирских областей ссыльных сначала направляли в Иркутск. Освобожденных с забайкальской каторги отправляли в Читу, а оттуда небольшими пешими арестантскими партиями, под стражей, отсылали в сибирскую столицу. Легче всего, видимо, добирались до Иркутска иркутские, енисейские и красноярские поселенцы (последних сперва доставляли в Енисейск и Красноярск) – их везли на подводах. Перед дорогой власти пополняли «казенное» обмундирование; зимой полагались: шуба, полушубок, кафтан, рубаха, портки, шаровары, рукавицы, шапка, два вида онучей и два мешка для вещей – зимний и летний. Обмундирование включало в себя также кандалы, но иногда ссыльные шли без них.

Прибыв в Иркутск, кое-кто оставался там на некоторое время по казенным делам или из-за проблем со здоровьем, других почти сразу отправляли в Тунку. Путешествие из Иркутска в Тунку – на телегах – продолжалось несколько дней; ехали вдоль Иркута, затем через горную цепь Еловый хребет. Добирались до южного конца Байкала, до деревни Култук, где дорога разделялась: на восток – к Чите и Нерчинским рудникам, и на запад – к Тункинской долине и Монголии.

За Иркутском, – описывал этот путь ксендз Жискар, преувеличивая размеры преодолеваемых горных массивов, – «тракт идет через горы почти параллельно реке Иркут, порой спускаясь к самому берегу. […] Пройдя низкие луга Веденщины, мы приближаемся к гористой местности. Дорога тянется через гигантские горы, поросшие елями. От Мот до Култука почти все время простираются горы. […] Начиная со станции Глубокинской высятся огромные горы, своей мощью и величием будто напоминающие человеку, сколь мал он и ничтожен в сравнении с этой дикой природой.

Путь тяжел. Каменистая, твердая почва, утрамбованная кибитками, под действием различных физических явлений образует массу неровностей, которые самым драматическим образом отражаются на состоянии колес. Хотя повсеместно можно видеть живописные группы ремонтирующих дорогу бурят в разноцветных одеждах, поддерживать ее в приличном состоянии трудно». Перед самым Култуком спускались с гор по крутому склону, с которого открывался прекрасный вид на Байкал, а за ним – снова горы: Хамар-Дабан.

От Култука дорога была уже более удобной, а «транспорт» порой меняли на местный. «Назавтра дали нам подводу на двух колесах, – описывал этот момент ксендз Ян Наркевич, – наподобие огромной лопаты. Оглобли продолжаются за колесами почти на два локтя, на них помост, вот и вся телега. Худо-бедно мы разместили на ней свои вещи и сели, но удержаться можно было, только держась за руки. Как раз начиная с этого места, жители пользуются в основном такими телегами – из-за гор, частых и поднимающихся к самому небу». ...