Алма Катсу Глубина

Посвящается памяти

душ, погибших во время трагических крушений

«Титаника» и «Британника»

Alma Katsu

THE DEEP

Copyright © 2020 by Glasstown Entertainment LLC; and Alma Katsu

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition published by arrangement with G.P. Putnam’s Sons, an imprint of Penguin Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC.

Перевод с английского Ксении Гусаковой

© К. Гусакова, перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Падение на миг кажется чем-то совершенно иным – кратким, безумным проблеском свободы.

Но поверхность является слишком быстро, разбиваясь вдребезги о ее кожу пеленой стекла, вышибая из легких воздух. Или, может, это разбилась она сама. Она уже словно и не человек вовсе, не цельное существо, а летящие сквозь тьму фрагменты. Жжение в легких становится невыносимым; разум прекращает сопротивляться, уступая место боли.

Сквозь холод приходят странные мысли: здесь нет красоты.

Такая малость – и нежданное утешение.

Однако тело жаждет своего: прошу, умоляет оно. Тело начинает бороться, взгляд устремляется к скудному звездному свету вверху, уже такому далекому. Кто-то однажды сказал ей, что звезды – это лишь булавки, которые удерживают черное небо, дабы оно не рухнуло на мир и не удушило его. Краткое спокойствие сменяется паникой. Ее захватывает страшное, неудержимое желание – не жизнь взывает к ней, требуя попытаться еще раз, но любовь. Мы все заслуживаем второй шанс. Мысль возникает как будто не внутри, но вокруг нее, пусть течения утягивают все глубже, пусть холодный туман окутывает разум.

Поверхность остается совсем далеко, непостижимая, недосягаемая. Холод повсюду, он давит, умоляет его впустить.

Я дам тебе еще один шанс, будто бы шепчет вода. Я заставлю все уйти, только впусти.

Обещание. Волны уже не тянут вниз, они обволакивают объятиями, ожидая ответа.

Она все-таки открывает рот. Вода врывается внутрь, становясь ответом.

1916

18 сентября 1916 г.

Ливерпуль,

Лечебница Морнингейт

К сведению главного врача

Любезный сэр,

пишу в надежде, что вы посодействуете в крайне деликатном вопросе.

Четыре года назад моя дражайшая дочь Энни неожиданно исчезла из нашего дома в деревушке Баллинтой. С тех самых пор мы с женой без устали ее разыскиваем. Мы наводим справки в больницах и оздоровительных учреждениях, ведь в последний раз видели нашу дочь не в себе от пережитого – и, быть может, в то время недооценили глубину ее скорби. Начали с заведений поблизости, в Белфасте, и Лисберне, и Бангоре, однако, когда обнаружить ее не удалось, мы постепенно расширили круг и в конце концов пересекли Ирландское море и добрались до Ливерпуля.

Мы написали в пятьдесят пять больниц. Когда удача нам так и не улыбнулась, появилась мысль включить в поиски и заведения вашего профиля. С самого детства наша Энни крайне подвержена чувствам, присущим всем представительницам ее пола. Сии чувства, однако, способны быть как благословением, так и проклятием: женщина без оных качеств станет воистину холодным и бессердечным существом, но нет ничего хорошего и в том, когда любовь обуревает безо всякой меры. Как отец, я временами невольно жалею о том, что не нашел способа усмирить сие качество моей дражайшей Энни.

И посему пишу вам, любезный сэр, вопрошая, нет ли среди пациенток вашего учреждения женщины, подходящей под описание моей Энни. Ей стукнуло уже двадцать два, в ней пять футов шесть дюймов роста. Застенчивая, тихая девушка, способная прожить неделю, не промолвив и словечка.

Молюсь, чтобы вы сумели покончить с кошмаром, во власти которого мы пребываем, и вернуть нам нашу Энни. Да, в двух словах: она сбежала из дома, где мы ее холили, но подозреваем, что дело исключительно в ее страхе перед осуждением. Прошу, сэр, знайте, мы занимаемся этим вопросом, не привлекая закон, дабы уберечь частную жизнь и достоинство Энни. Молю вас о молчании. Полагаю, при вашей работе вам доводится встречать изрядное количество женщин в сходной ситуации.

Энни – наша единственная дочь, и несмотря на ее наклонности, ее слабости, несмотря на что угодно, что она могла сотворить, мы горячо ее любим. Передайте ей, что братья еженощно молятся о ее возвращении, что комната остается нетронута с тех пор, как Энни ее оставила, в надежде, что мы вновь примем ее в объятия любящей семьи.

С уважением,

Джонатан Хеббли

Община Баллинтой, графство Антрим, Северная Ирландия

25 сентября 1916 г.

Уважаемый господин Хеббли,

я получил ваше трогательное письмо касательно вашей дочери Энни в прошлую пятницу. Не могу не сочувствовать вашей беде, однако с сожалением должен сказать, что помочь не способен.

Закон о невменяемости 1890-го привел к множеству изменений в ограничениях правового характера, действующих для учреждений, подобных Морнингейту. Закон вынуждает ввести невиданные доселе меры, призванные, по моему мнению, скорее защитить заведение от ложных судебных претензий, нежели послужить на благо больных. Здесь, в Морнингейте, эти меры распространяются и на защиту частной жизни наших пациентов. Посему, при всем уважении, вынужден вам отказать. Речь, видите ли, идет о сохранности личного пространства больных, которые зачастую немало страдают от предрассудков общества в отношении тех, кто подвержен расстройству нервов и разума.

Прошу, не сочтите сей ответ ни подтверждением, ни опровержением присутствия вашей дочери в Морнингейте. Будучи управляющим сего учреждения, я обязан подчиняться закону.

Ваш покорный слуга,

Найджел Давенпорт

Главный врач, лечебница Морнингейт

Байшор-Мьюз, Ливерпуль, Англия

Глава первая

Октябрь 1916 г.

Ливерпуль

Лечебница Морнингейт

Она не безумна.

Энни Хеббли втыкает иголку в грубую ткань серого цвета, нежного, подобно оперению голубей, что застревают в местных дымоходах, бьются там и кричат, и временами расшибаются насмерть в тщетной попытке высвободиться.

Она не безумна.

Взгляд Энни следует за иголкой, снующей то внутрь, то наружу вдоль края ткани. Внутрь и наружу. Внутрь и наружу. Острая, блестящая, идеальная.

Но в ней есть нечто, привлекающее безумие.

Энни начала понимать беспорядочные поступки сума-сшедших – приступы рыданий, бессвязное бормотание, не-истовые размахивания руками и ногами. За долгие дни, недели, годы в них появляется некий умиротворяющий ритм. Но нет, она не одна из них. Это ей предельно ясно.

Ясно как Господь и Дева Мария, как сказал бы папа.

Над шитьем трудится еще дюжина пациенток, отчего в комнате тепло, даже душно, несмотря на скудный огонек в камине. Труд якобы временно облегчает нервные расстройства, и посему столь многие обитатели получают работу, в особенности те, кто здесь скорее по причине собственной нищеты, нежели из-за некоего недуга как разума, так и тела. Большинство нуждающихся держат в работных домах, однако Энни обнаружила, что довольно многие умудряются пробраться в лечебницы, как только освобождается койка. Не говоря уже о падших женщинах.

Какие бы причины ни привели их в Морнингейт, большинство женщин здесь довольно кротки и покоряются воле медсестер. Однако есть некоторые, кого Энни по-настоящему боится.

Она съеживается во время работы, не желая даже мимолетно их касаться, не в силах избавиться от подозрения, что безумие способно передаваться от человека к человеку, как обычная зараза. Что оно зреет, словно споры плесени в забытой на солнце бутылке молока. Сначала незаметно, но вскоре прокисает и портится все молоко.

Энни сидит на жестком стульчике в швейной, держа на коленях свою работу на утро, но письмо, спрятанное в кармане, то и дело против воли всплывает в мыслях, словно тлеющий уголек, жжет сквозь льняное платье. Энни узнала почерк еще до того, как увидела имя на конверте. Она перечитала письмо с дюжину раз, не меньше. Под покровом ночи, когда никто не видит, она целует его, будто распятие.

Словно притянутая греховностью ее мыслей, у плеча возникает сестра милосердия. Энни задается вопросом, сколько же она уже стоит там и смотрит на нее. Эта сестричка новая. Она еще не знает Энни – вернее, знает, но плохо. Энни всегда оставляют на новеньких, которые пока не научились ее бояться.

– Энн, милая, тебя хотел бы увидеть доктор Давенпорт. Я отведу тебя в его кабинет.

Энни поднимается со стула. Ни одна из женщин не отрывает взгляда от шитья. Сестры никогда не поворачиваются к пациентам Морнингейта спиной, так что Энни волочит ноги по коридору, и присутствие сопровождающей подталкивает ее, будто раскаленная кочерга. Если бы Энни удалось улучить миг, она бы тут же избавилась от письма. Бросила бы за шторой, сунула бы под ковровую дорожку. Нельзя, чтобы его нашел доктор. Ей так стыдно даже подумать об этом, что мурашки бегут.

Но в Морнингейте Энни не бывает одна.

В пыльном отражении коридорных окон они кажутся парой призраков – Энни в сизой больничной пижаме и сестра в длинной кремовой юбке с передником и в головном покрывале. Мимо долгой череды запертых дверей, палат, где бормочут и воют больные.

О чем они кричат? Что их так терзает? Для некоторых это джин. Других сюда отправили мужья, отцы, даже братья, которым не нравится, как их женщины мыслят, что они не скрывают своих убеждений. Но настоящих безумцев Энни сторонится, не желая узнавать их судьбу. Там, несомненно, предостаточно несчастий, а в жизни Энни и без того хватает печали.

Само здание большое, путаное, его в несколько этапов перестроили из старого склада Ост-Индской компании, который закрылся в 1840-х. Во дворе, где женщины по утрам делают зарядку, на стенах красуются потеки пота и слюны, отпечатки ладоней, бурые пятна крови. К счастью, газовые лампы светят совсем тускло экономии ради и придают грязи приятный теплый оттенок.

Они проходят мимо мужского крыла; иногда из-за стены доносятся голоса, но сегодня там тихо. Мужчин и женщин держат раздельно, потому что среди последних есть те, кто страдает от особого нервного расстройства, от которого у них вскипает кровь. Такие женщины не выносят вида мужчины, сразу начинают трястись, срывать с себя одежду, прокусывать собственный язык и падать в конвульсиях.

Так говорят. Сама Энни еще ни разу не видела. Тут любят поговорить о пациентах, особенно о женщинах.

Но здесь Энни в безопасности от огромного мира. Мира мужчин. Вот что главное. Маленькие помещения, узкие каморки не слишком отличались от старого дома в Баллинтое с четырьмя крошечными комнатками и бушующим в каких-то двадцати шагах от двери Ирландским морем. Здесь, во дворе, воздух тоже пропах солью, но даже если вода и рядом, Энни ее не видит – не видела уже четыре года.

Это одновременно и утешение, и проклятие. Бывают дни, когда Энни просыпается от кошмаров, где черная вода хлещет в открытый рот, обращает легкие в холодный камень. Океан глубок и безжалостен. Сколько она себя помнит, семьи в Баллинтое теряют в море отцов и братьев, сестер и дочерей. На ее глазах воды Атлантического океана были завалены сотнями тел. Это больше, чем похоронено на всем кладбище Баллинтоя.

И все же есть другие дни, когда Энни просыпается – и у нее под ногтями штукатурка со стен, которые она скребла, отчаянно пытаясь выбраться наружу, вернуться к нему. Ее кровь бурлит в такт морскому прибою. Энни жаждет попасть к нему.

Они пересекают двор и входят в маленький вестибюль, ведущий к кабинетам докторов. Сестра знаком просит Энни отступить, а сама стучит и, получив команду войти, отпирает дверь в кабинет доктора Давенпорта. Тот поднимается из-за стола и указывает на стул.

Найджел Давенпорт молод. Энни он нравится; он, ей кажется, заботится о благополучии своих пациентов. Она однажды подслушала разговор медсестер, как трудно приходу заставить докторов оставаться в лечебнице. Такая работа их удручает – слишком уж мало больных поддаются лечению. Да и быть врачом общей практики куда выгоднее, вправлять кости да принимать роды. Доктор Давенпорт всегда к ней добр, пусть и официозен. Завидев Энни, он всякий раз вспоминает о том случае с голубем. У всех так. Как ее однажды нашли с мертвой птицей в руках, которую она качала, словно ребенка.

Энни знает, что это не ребенок. Просто голубь. Он рухнул из дымохода в очаг, взметнув опавшие перья. Грязная, покрытая сажей птица – и все же в своем роде красивая. Энни всего лишь хотела ее подержать. Подержать в руках что-то свое.

Давенпорт складывает на столе руки. Энни смотрит, как переплетаются его длинные пальцы. Гадает – сильны ли они? Вопрос приходит не первый раз.

– Слышал, вчера ты получила еще одно письмо.

Ее сердце трепещет в груди.

– Не в наших правилах чересчур вмешиваться в частную жизнь пациентов, Энни. Мы не читаем почту, которую получают пациенты, как поступают в других приютах. Мы здесь не такие.

Он ласково улыбается, но меж бровей залегла едва заметная морщинка, и Энни охватывает престраннейшее желание коснуться ее пальцем, разгладить. Она, конечно, не осмелится. Умышленные касания запрещены.

– Здесь нам показывают почту лишь по своей воле. Но ты ведь понимаешь, что эти письма могут нас обеспокоить, правда?

Голос Давенпорта мягок, он обнадеживает, почти физически ласкает в своей неподвижности. Наживка. Энни хранит молчание, словно заговорить – все равно что дотронуться в ответ. Может, если она не ответит, доктор перестанет давить. Может, если сидеть достаточно тихо, она просто исчезнет. Энни постоянно играла в эту игру на необъятных полях и скалах Баллинтоя. Воспоминание возвращается, поразительно ясное: игра в исчезание. Как правило, у нее получалось. Энни могла целыми днями бродить по лугам за домом, придумывая истории, так, что ее даже никто не видел, никто с ней не заговаривал. Как призрак во плоти.

Доктор вытягивает шею из высокого воротника. Шея у него сильная, крепкая. Как и руки. Он с легкостью сумеет совладать с Энни. В этом, наверное, и вся суть этой силы.

– Быть может, ты хочешь показать мне письмо, Энни? Для своего же спокойствия? Нехорошо хранить секреты… они тяготят, гнетут.

Она вздрагивает. Она жаждет поделиться и сгорает от страстного желания все скрыть.

– Оно от подруги.

– Подруги, которая работала с тобой на борту пассажирского судна? – Давенпорт замолкает на миг. – Вайолет, верно?

Энни охватывает паника.

– Теперь она работает на другом корабле. Говорит, им остро необходима помощь, и спрашивает, вернусь ли я на службу.

Вот. Тайное стало явным.

Давенпорт изучает ее взглядом темных глаз. Энни не способна сопротивляться, его ожидание давит. Она совсем не умеет говорить «нет»; все, чего ей всю жизнь хочется, – это угождать людям: отцу, матери. Всем. Быть хорошей.

Какой она когда-то была.

«Моя милая Энни, Господь благоволит хорошим девочкам», – говорил папа.

Она лезет в карман и отдает доктору письмо. Смотреть, как он читает, невыносимо, словно обнажилось не послание, а ее собственное тело.

Затем доктор поднимает взгляд, и его губы медленно растягиваются в улыбке.

– Понимаешь, Энни?

Она сцепляет руки, лежащие на коленях.

– Понимаю что?

Она знает, что он скажет дальше.

– Ты ведь понимаешь, что не больна, как остальные, правда? – Давенпорт произносит слова ласково, словно пытается не задеть ее чувства. Словно она этого не знает. – Мы сомневались, насколько этично тебя тут держать, но не спешили выписывать, потому что… ну, откровенно говоря, мы не знали, как с тобой поступить.

Когда Энни поместили в лечебницу Морнингейт, она ничего не помнила о своем прошлом. Она проснулась на узкой постели, руки и ноги были покрыты синяками, не говоря уже о жуткой ноющей ране на голове. Энни обнаружил констебль за питейным заведением. Проституткой она не выглядела – одета была отнюдь не для сего занятия, и от нее не несло джином.

Однако никто не знал, кто она такая. В то время Энни сама едва себя знала. Она даже не могла назвать свое имя. Врачу не оставалось ничего, кроме как подписать постановление о помещении ее в психиатрическую лечебницу.

Память со временем начала возвращаться. Впрочем, не вся; когда Энни пытается вспомнить определенные вещи, не выходит ничего путного, лишь туман. Ночь, когда затонул огромный корабль, разумеется, врезалась в память с кристальной безупречностью глыбы льда. А вот то, что было до, кажется нереальным. Она вспоминает двух мужчин, каждого по отдельности, хотя иногда ей кажется, будто они слились в ее разуме в одного – или во всех мужчин в мире. А до того – обрывки зеленых полей и бесконечных проповедей, распевных молитв и воющего северного ветра. Мира, слишком огромного, чтобы его постичь.

На протяжении четырех лет единственным ее спутником становится ужасное, пронзительное одиночество.

Разумеется, лучше оставаться здесь, в безопасности, а мир с его тайнами, войнами, лживыми обещаниями пусть остается снаружи, за широкими кирпичными стенами.

Доктор Давенпорт смотрит на нее со все той же задумчивой улыбкой.

– Тебе не кажется, Энни?

– Не кажется что?

– Было бы неправильно держать тебя здесь, пока идет война. Занимать койку, которую можно отдать тому, кто действительно болен. Солдаты страдают от контузии. Аллея Эвертон кишит несчастными сломленными душами, которых терзают пришедшие за ними с полей боя демоны.

Темный, очень спокойный взгляд устремляется в глаза Энни, задерживается.

– Ты должна отправить письмо в «Уайт Стар» с просьбой восстановить тебя на прежней работе, как предлагает подруга. В сложившихся обстоятельствах так будет правильно.

Энни ошеломлена – не суждениями доктора, но стремительностью происходящего. Ей трудно поспевать за его словами. В груди медленно растекается ужас.

– Ты в порядке, моя дорогая. Просто испугана. Само собой. Но ты будешь в полном порядке, как только увидишься с подругой и снова начнешь трудиться. В самом деле, уже пора, тебе не кажется?

Энни упрямо не может избавиться от ощущения, что ее отвергли, практически вытолкали за порог. На протяжении четырех лет ей удавалось вести себя так, чтобы оставаться здесь. Она хранила свои тайны. Старалась нигде не вмешиваться, не сделать ничего плохого.

Энни была такой хорошей девочкой.

А теперь ее жизнь, ее дом и единственную безопасную гавань отнимают, вновь вынуждая отправляться в неизвестность.

Но пути назад уже нет. Энни знает, что не может ему отказать, не способна отказать ничему, что говорит доктор. Не когда он так добр.

Давенпорт складывает письмо, протягивает его Энни. Ее взгляд задерживается на его сильных руках. Пальцы мимолетно касаются его пальцев. Запретный плод.

– С радостью подпишу бумаги, – говорит ее доктор. – Поздравляю, мисс Хеббли, с возвращением в мир.

3 октября 1916 г.

Моя дорогая Энни,

надеюсь, письмо тебя найдет. Да, я снова тебе пишу, хоть и не получала ответа с тех пор, как ты отправила весточку через главное управление «Уайт Стар Лайн». Ты понимаешь, почему я продолжаю писать. Молюсь, чтобы твое состояние не ухудшилось. Было горько читать о твоем нынешнем положении – впрочем, по твоему письму мне не показалось, что ты нездорова. Простишь ли, что я потеряла твой след после той Жуткой Ночи? Я не знала, жива ты или мертва.

К слову о вопросе, который все еще, вероятно, тебя гнетет: я больше не получала известий о судьбе той девочки. Весь тот холодный, ненастный вечер, ожидая в спасательной шлюпке и умоляя Господа нас пощадить, я крепко прижимала ее к груди. Но затем, когда нас спасла «Карпатия», как я упоминала в прошлом письме, меня вынудили отдать ее команде, и я думаю, что ее, по всей видимости, оставили в сиротском приюте. Ты должна понять, что мы, возможно, потеряли ее навеки.

Мне очень жаль, Энни.

Позволь теперь уделить внимание тебе, дорогая подруга. Мне горько думать, как ты чахнешь в застенках лечебницы. Какая бы меланхолия ни терзала тебя с той роковой ночи, ты должна ее преодолеть. Я знаю, ты можешь. Я помню девушку, ставшую моей соседкой на том обреченном корабле. Никогда не забуду, как увидела тебя в последний раз – как ты спрыгнула в эти темные, ледяные воды. Мы думали, ты лишилась рассудка, утратила разум от потрясения. Однако лишь ты заметила, что ребенок упал в воду. Лишь ты понимала, что нельзя тратить ни мгновения. Энни Хеббли – самая смелая девушка, которую я только встречала, подумала я той ночью.

Поэтому я и знаю, что ты выживешь и в нынешних обстоятельствах, Энни. Ты сильнее, чем считаешь.

Я уже не стюардесса, а сестра милосердия – военные нужды. Корабль, на котором я сейчас служу, – близнец того прелестника, который мы обе так хорошо знали. Однако представь, если можешь, что все его пышное убранство преобразилось, как Золушка, вернувшись к жизни судомойки! «Британник» волей Его Величества превратили в госпитальное судно. Никаких больше хрустальных канделябров и бархатных обоев у парадной лестницы. Теперь все замазано побелкой, затянуто брезентом и пахнет антисептиком, вездесущим антисептиком. Танцевальный зал стал чередой операционных, в кладовых теперь хранятся запасы хирургического оборудования. Палаты способны вместить тысячи пациентов. Сестры и команда поселились в каютах первого класса, где мы с тобой когда-то заправляли постели и хлопотали над пассажирами.

Энни, «Британник» до сих пор отчаянно нуждается в сестрах милосердия. Снова умоляю тебя обдумать возвращение к морской карьере и поработать со мной бок о бок. Не стану лгать: мы видим до невыносимого кошмарные ранения. В газетах пишут правду: это воистину война, что положит конец всем войнам, ведь нам уже никогда не превзойти ее ужасов. Ты нужна мальчишкам, Энни, – поднять дух, напомнить, что ждет их дома. Ты станешь для них лучшим в мире лекарством.

И, если честно, ты будешь лучшим в мире лекарством для меня. Я страшно по тебе скучаю, Энни. Мало кто поймет, что мы пережили. Мало кому можно признаться, что кошмар все еще преследует меня по ночам, что я вижу его каждый месяц, каждую неделю и что иногда кричу от страха. Мало кто способен понять, почему я по-прежнему зарабатываю на жизнь морем, почему к нему привязана, когда оно явило мне, на какие ужасы способно.

Ты, я уверена, поймешь. Удивлюсь, если ты не страдаешь от тех же горестей и страхов, потому как сама привязана к морю. Я всегда в тебе это чуяла.

Напиши, Энни, и скажи, что присоединишься ко мне на «Британнике». Я уже подала в лондонское управление рекомендательное письмо на твое имя. Мы отбываем из Саутгемптона двенадцатого ноября. Молюсь, чтобы увидеть тебя до отплытия.

С нежной любовью,

Вайолет Джессоп

Глава вторая

11 ноября 1916 г.

Саутгемптон, Англия

ГСЕВ^[1]«Британник»

Чарли Эппинг – человек, что уважает талантливое ведение войны так, как иные уважают отменно сделанные часы.

Люди столь часто не понимают, что есть война, считают ее беспорядочной, хаотичной. Однако это невероятно хитроумная, постоянно движущаяся система шифрованных сообщений и сведений, статистики, приказов, тел, снабжения, чисел, логистики. Тот, кто способен в совершенстве постигнуть эти закономерности, способен спасти бесчисленные жизни. А что в этом мире может быть лучшим занятием?

Чарли глубоко затягивается сигаретой. Небо над Саутгемптоном дивно голубое, стоит свежий, бодрящий осенний день – из тех, когда хочется радоваться тому, что ты жив, хотя с наступлением ночи в открытом море станет холодно и мороз будет пробирать до костей.

Чарли подается вперед, упираясь одной ногой в перила, чтобы посмотреть на деятельность внизу. Он на шлюпочной палубе, неподалеку от своего поста в радиорубке. С насеста в пяти сотнях футов над пеной бьющих о сваи волн ему как на ладони открывается вид на все действо, на людей на других палубах и пирс внизу. Словно колония муравьев: черные точки, снующие туда-сюда, чтобы подготовить огромный корабль к завтрашнему отплытию.

У Чарли и самого миллион дел – и у Тоби Салливана, второго радиста: нужно удостовериться, что беспроволочный телеграф Маркони работает как положено. Беспроволочная связь – новинка. Как большинство радистов Маркони, Эппинг вызвался на обучение добровольно, как только вступил в армию. Ему нравится возможность освоить профессию; Чарли считает, что будущее за беспроволочной связью.

У радистов день на день не приходится – бывают загруженные, бывают не очень. В море можно поймать сигнал, только если в пределах видимости другой корабль или неподалеку радиостанция. Технология ненадежная, капризная. На передачу сигнала влияют погода, время суток. Нужно запоминать коды, числа, которые обозначают служебные команды. А еще есть азбука Морзе. Эппинг знает ее так хорошо, что ловит себя на том, как мысленно переводит слова в точки-тире даже во время разговора, и клянется, что слышит постукивание ключа сквозь сон.

Чарли бросает окурок за перила, провожает его взглядом – летящий росчерк на фоне одинаковых белых барашков. Затем проверяет карманные часы: утренняя корреспонденция уже должна быть доставлена. Приказы и разведсводка от Южного командования в лагере Тидворт прибывают два раза в день, и обязанность их разобрать ложится на плечи радистов. Дел станет меньше, когда корабль выйдет в море, но пока что им с Салливаном приходилось изо всех сил поспевать.

«Британник» переделали из величественного океанского лайнера – самого роскошного из когда-либо созданных. Ну, или так рассказывают. В отличие от изначально изготовленных по военному заказу судов на нем не трапы, а настоящие лестницы. Коридоры широкие. Полным-полно иллюминаторов. На этом корабле не чувствуешь себя будто в клетке, как бывает на линкоре или крейсере. За последние несколько лет Эппинг настолько привык к тесноте, что огромное пространство на борту «Британника» иногда вызывает у него ощущение, словно он не знает, куда деть собственные руки.

У этого корабля есть весьма печально известный брат. Командование изначально говорило о крушении «Титаника» открыто; они собрали весь экипаж и рассказали о всех улучшениях «Британника» вследствие трагедии. Удвоили борт, выстроили водонепроницаемые переборки до самого верха. Этот корабль куда безопаснее того, заверяли экипаж. Не о чем беспокоиться.

Эппинг и не из тех, кто беспокоится. Как тут беспокоиться, когда у тебя плавучий бальный зал, переделанный в палату для раненых и умирающих: разорванных на куски, словно тряпичные куклы, лишенных рук и ног, с искромсанными шрапнелью лицами, уничтоженными фосгеном легкими. Врачи говорят, эта война куда более жестока – во-оружение нынче гораздо смертоноснее.

Забрав почтовую сумку с крючка на пирсе, Эппинг возвращается в радиорубку, где Тоби Салливан указывает ему на стопку бумаг у телеграфа.

– Мы забыли отправить в Тидворт обновленный список экипажа. Займешься?

Чарли не против; он в три раза быстрее управляется с ключом, чем Тоби, который еще не запомнил морзянку целиком и застревает на буквах – и не только на редко используемых, вроде Q, X и Z, но и на более частых J и V. Усевшись перед судовым журналом, Чарли находит имена всех, кто присоединился недавно и не попал в предыдущий доклад, делает рядом с каждым карандашную пометку. Вместе с именем члена экипажа необходимо отправить еще и сведения: последняя занимаемая должность, возраст, место постоянного проживания, родственники.

Затем Чарли настукивает вступительную часть: «ГСЕВ Британник Южному командованию, лагерь Тидворт… тире тире точка, точка точка точка…»

Чарли скользит пальцем по журналу, находит первую запись.

«Эдгар Доннингтон. Аксбридж-Шоринг, 34 года, Икенхем, миссис Агнес Доннингтон (супруга)».

Затем следующую.

«Энн Хеббли. «Титаник»…»

Он прерывается. Выжившая. Чарли берет на заметку – нужно разведать больше. Девчонка наверняка либо двужильная, либо невероятно везучая, раз выбралась оттуда… либо и то и другое. Остается только воображать, какие истории она, должно быть, может поведать.

Чарли продолжает выстукивать сведения о ней: «Возраст: 22 года, Ливерпуль». И касательно родственников он быстро выдает тире точка пауза точка пауза тире.

Нет.

Глава третья

12 ноября 1916 г.

Саутгемптон, Англия

ГСЕВ «Британник»

Стоя вот так на пристани, щурясь против яркого утреннего солнца, Энни легко представить мир без прошлого, с одним лишь будущим. Перед ней вздымается величественный «Британник», а позади него простирается открытое море.

Теперь, оказавшись здесь, Энни ощущает прилив решимости и острой необходимости действовать. Она правильно сделала, что приехала.

Все путешествие из Морнингейта Энни чувствовала себя изможденной, беззащитной, изнуренной тем, что вокруг повсюду люди. Водители и владельцы гостиниц, и полицейские, и чистильщики обуви, и уличные торговцы. Доктор Давенпорт распорядился, чтобы перед дорогой сестры пару раз сводили ее в город, помогли приспособиться к толпам и шуму. Но с тех пор жизнь превратилась в мощный ревущий прибой, который в нее врезался: поезд в Лондон, затем станция Ватерлоо и пересадка на другой поезд в Саутгемптон, к великому порту. Сперва все казалось почти невыносимым, и Энни приходилось сидеть в поезде с закрытыми глазами, прижимая к груди маленькую сумочку на ремешке, потому что она боялась ее потерять – боялась потерять себя саму. Страх был цепным псом, пугающим, жестким, всегда опасно близким, когда натягивал поводок, обнажая клыки.

Когда Энни добралась до Лондона и покончила с первым этапом путешествия, она уже привыкла к постоянному движению под собой и давлению стольких тел. Привыкла, что ее вновь окружают чужие голоса, запахи, взгляды, пусть они и по-прежнему казались ей пленкой паутины на коже.

Пусть даже, куда бы она ни смотрела, Энни ожидала увидеть среди толпы знакомое лицо, будто бы замечала Марка – волну темных волос, красивые черты, понимающий взгляд.

Пусть даже всякий раз, когда это был не он, а лишь незнакомец, в груди вновь вспыхивала старая боль.

В Морнингейте Энни тоже частенько думала, что видела его среди пациентов или как он прогуливается по улочке за стенами лечебницы. Но теперь Энни знает, что это всего лишь разум играет с ней злую шутку. Марк погиб четыре года назад в ледяных черных водах Северной Атлантики.

В Саутгемптоне ее вновь захлестывает суета вокруг. В какой-то мере Энни помнит это ощущение еще с первого раза, когда она только начала работать на «Титанике». Тогда Энни оказалась в полнейшем смятении: дитя, если не по возрасту, то по своему нраву, сбежавшее из Баллинтоя. Тогда ее как будто вела незримая рука – ангел-хранитель? Она нутром чуяла, на какой поезд сесть, какая улица приведет к штабу «Уайт Стар Лайн». Потерянной на вид девушке предлагали помощь незнакомые мужчины, и этот ангел-хранитель подсказывал, кто направит на верный путь, а кто попытается увести в глухую аллею.

Не доверие и не интуиция – в их отсутствие ее направляло нечто иное.

Человек в штабе «Уайт Стар Лайн» тоже хороший – у таких взгляд не осуждает, руки не касаются дольше необходимого. Он провожает Энни к судну, настояв, что должен понести ее сумку, отчего Энни слегка колет стыд – сумка-то слишком легкая. В ней всего-то несколько личных предметов: выданная в Морнингейте расческа, несколько заколок и вещиц, доставшихся от обитателей лечебницы в обмен на услуги, и, конечно, брошь, куда более ценная, нежели остальное, – та, за которую Энни цепляется еще со времен «Титаника».

Служащий, несомненно, думает, что она девушка совсем бедная, раз взяла так мало с собой. Энни не может объяснить, что у нее ничего и нет, кроме серой льняной пижамы Морнингейта, что платье, шляпку и туфли ей выбрали из кучи старой одежды, которую пожертвовали лечебнице, что деньги на билеты и еду ей выдал доктор Давенпорт из собственного кармана. Теперь она играет в другую игру в исчезание – влезть в одежду, предназначенную иной женщине, иного телосложения, иного времени. Передвигаться среди всех этих людей, будто Энни одна из них, даже зная глубоко внутри, что это не так. Что она как-то отдельно. Что она по-прежнему одинока.

Пробираясь через доки, Энни возвращается в свой первый день на «Титанике». Толпы, хаос. Повсюду тела, все будто направляются в разные стороны. Переулки забиты фургонами, которые, в свою очередь, завалены корабельным грузом и багажом. Экипажи для богатых пассажиров ползут в толпе – извозчики надрываются, силясь перекричать шум, лошади нервно фыркают. Энни приподнимает юбку, чтобы не смотреть под ноги и не сводить глаз с мужчины из «Уайт Стар Лайн», который то и дело исчезает из виду.

– А вот и он, – произносит мужчина, когда они подходят к причалу, и протягивает ей листок бумаги. – Передайте старшему помощнику.

Мужчина опускает сумку у ног Энни. Потом уходит.

Энни прижимает шляпу ладонью и, задрав голову, смотрит вверх, вверх, вверх, на четыре огромных трубы корабля, похожих на башни замка. «Британник» как две капли воды похож на брата, «Титаник», если не считать покраски, отличающей госпитальное судно. При воспоминании о том, первом, корабле по телу Энни, с головы до ног, пробегают знакомые мурашки. Плавучий дворец во всех смыслах: парадная лестница, прекрасно обставленные столовые, шикарные каюты. Энни, конечно, ярче всего помнит пассажиров первого класса в двенадцати каютах, которые обслуживала в качестве стюардессы. Они были богаты, некоторые – знамениты. Особенно Энни запомнились американцы с их своеобразным акцентом и забавными манерами. Столь прямолинейные, напористые, вольные. Но затем Энни вспоминает, что многие уже мертвы, и одергивает себя.

Нет. Сейчас не время для скорби. Энни знает, что произойдет, если слишком долго оглядываться, знает, как черные волны вновь сомкнутся над головой и она утонет. Как горя, и потерь, и ужаса станет невыносимо много.

Сейчас Энни нужно не потерять головы, найти первого помощника и заняться делами. У нее, в конце концов, еще есть цель.

Где-то – где-то там – дитя. Ребенок Марка.

Энни поднимается по трапу. Там все без исключения в униформе, причем серьезной, это не ливрея «Уайт Стар Лайн», к которой она привыкла. Мужчины одеты в тускло-оливковую шерсть, сестры – в длинных синих юбках, с накидками на плечах, чтобы не замерзнуть, лица обрамлены платками. Все заняты, все сосредоточены на поручениях. На Энни никто не обращает внимания.

Внутри все совсем иначе. Ей трудно представить, что этот корабль когда-то был как «Титаник», так сильно он изменился – как женщина после родов, измученная, бледная, опустошенная.

Внутри – как в любой больнице. Если не стоять рядом с иллюминатором или дверью, даже не поймешь, что ты на корабле. Все, что делало «Титаник» сверкающим и величественным, было отнято. Нет ни шезлонгов, ни карточных столов, ни хрустальных люстр, ни плетеных кресел. Кругом лишь антисептики и униформа. Ряды коек для пациентов, шкафы, заполненные бинтами и лекарствами. И везде суета. Сестры милосердия следят, как мужчин грузят на носилки. Санитары уходят с полными носилками к каретам «Скорой помощи», что дожидаются внизу на причале, затем возвращаются с пустыми для следующей партии. Некоторые пациенты добираются на своих двоих – руки на перевязи, головы замотаны, обычно в сопровождении сестры или санитара. Столько же суматохи, что и в день посадки на «Титаник». Энни помнит, какую давку устроили люди на трапе, и невольно делает глубокий вдох. Столько людей… ее как будто захлестнула гигантская волна. Захлестнула и утянула вниз.

Но это все не гости, а только выжившие, и у каждого в бинтах спрятана история – раны, боли, видения со шрапнелью, взрывами и ужасами, которые Энни не способна и вообразить. Это полумертвые.

И суетящийся персонал прибыл сюда, чтобы о них заботиться, либо вернуть их в наш мир, либо проводить в другой. Путешествие совсем иного рода.

Впереди двое мужчин совещаются с еще одним, серьезным на вид, в накрахмаленной униформе – видимо, офицер. Энни приближается, протягивает бумагу.

– Прошу прощения, я надеялась найти первого помощника, не подскажете? Мне велели доложить ему о своем прибытии.

Трио прерывается и смотрит на нее. Высокий оглядывает Энни с головы до ног неодобрительным взглядом школьного учителя, затем выхватывает листок и быстро читает.

– Здесь говорится, что вы новая штатная сестра милосердия, так? Мисс Хеббли? Явились на службу?

– Да, верно.

– За вас отвечает старшая сестра. Эппинг, – передает он лист спутнику, худощавому парню с волосами цвета соломы, – отведи мисс Хеббли к сестре Меррик, хорошо? Нельзя же ей блуждать по палубам, правда?

Она, словно в тумане, следует за Эппингом, а тот, взяв ее сумку, ведет Энни по переходам, знакомым и незнакомым одновременно. Он легко лавирует в потоке людей, постоянно оглядываясь через плечо на подопечную, и на его лице играет кривая улыбка, будто солнечный свет на воде.

– Мы прибыли всего несколько дней назад, поэтому все бурлит. Надо выписать более тысячи пациентов. Скоро снова в путь.

– Вы санитар?

– Не. Я из радистов, – он протягивает руку. – Чарли Эппинг.

Его рука не большая, но и не маленькая. Рукопожатие теплое, но формальное. Движения отточенные.

– Энни Хеббли, – представляется она, и ее голос мягок под напором прикосновения. – Могу я открыть вам тайну, мистер Эппинг? Я ничего не знаю о сестринском деле.

Энни не понимает, почему об этом заговорила, но он светло улыбается, и это дарит ей ощущение безопасности. Или не безопасности, но хотя бы не невидимости.

И это, в конце концов, не совсем так. Энни последние четыре года наблюдала за сестрами милосердия и знает, что они говорят и делают. Она чувствует, что может им подражать. Ей часто кажется, что так она и потратила свою жизнь – подражая чему-то.

Она не уверена, на какой ответ надеялась, но Чарли просто пожимает плечами.

– Научат. Приставят старшую сестру, она введет в курс. Втянетесь в мгновение ока.

К этому времени он уже подвел Энни к парадной лестнице, которую, как она рада видеть, не сняли и не заменили чем-то более сдержанным. Энни кажется забавным, что уже нет красивых бархатных обоев, под ногами не пружинят мягкие ковры и мимо проносятся не дамы в дорогих шелках и мужчины в вечерних костюмах, но солдаты с сестрами милосердия, а все равно – знакомо.

– Я помню это, – произносит Энни, касаясь резных перил.

Чарли бросает на нее скептический взгляд.

– Бывали здесь? В записях ничего не сказано.

Ее щеки заливает румянец.

– Не на этом корабле, на «Титанике». Полагаю, теперь вы сочтете меня очень невезучим человеком.

– Ничуть! Теперь я вспомнил запись журнала. Вы должны знать мисс Вайолет Джессоп…

– Она и уговорила меня приехать. Мы были хорошими подругами.

Эппинг широко улыбается.

– Она мне как старшая сестра. Позвольте представить вас сестре Меррик, а затем поищем Вайолет.

Есть нечто в его щедрости, доброте, отчего Энни чувствует себя подавленно и грустно. Он жизнерадостен, он из другого мира, который куда более прост для него, чем ее мир для нее. Его пальцы скользят по краям сигареты, которую он вертит в руке, и все, о чем Энни может думать, – это легкость. Энни еще никогда ее не чувствовала. Она больше похожа на саму сигарету, прошедшую путь от руки ко рту и к земле, высосанную досуха и забытую.

Или она – дым, летящий в воздух, исчезающий, как только губы вновь смыкаются.

Как только они находят сестру Меррик, становится ясно, что посмаковать воссоединение с Вайолет не выйдет – по крайней мере, пока. Женщина глядит на Энни сверху вниз, вздернув длинный нос.

– Благодарю, Эппинг, что привели ее ко мне, но на этом все. Уверена, вы нужны в другом месте.

Она явно не хочет, чтобы он задерживался здесь, в ее владениях, и потому Чарли касается кепки, прощаясь с ними обе-и-ми, и оставляет Энни рядом с этой внушительной женщиной.

Она поворачивается к Энни, вновь присматривается. Сестра Меррик высокая, крепкая, с таким обширным бюстом, что верх передника натягивается.

– Все по порядку. Раздобудем вам форму и устроим в каюте. Затем начнется дежурство.

– Мэм?.. – Энни едва стоит на ногах, полуживая от усталости. Она проснулась в шесть утра, чтобы собраться и успеть на поезд.

Сестра бросает на нее испепеляющий взгляд.

– Вы явились к нам без опыта ухода за больными, мисс Хеббли. В считаные дни мы окажемся в зоне военных действий и начнем принимать новых пациентов. Вам предстоит многому научиться, и нельзя терять ни минуты. – Меррик подзывает еще одну сестру, молодую, с добрыми глазами. – Найди ей койку и пусть переоденется как положено, потом пусть возвращается сюда, ко мне.

Молодую медсестру зовут Хейзел – это девушка из Лондона, чей возлюбленный сражается на континенте. Она уже была в одном рейсе «Британника» и весело болтает, провожая Энни к интенданту за униформой, а затем в каюты экипажа на нижних палубах.

– Работы по горло, но наше дело того стоит, – говорит Хейзел у двери, пока Энни переодевается. – А сестра Меррик не такая уж противная, когда узнаешь ее получше, но лучше, конечно, с ней не ссориться.

Энни всем сердцем желает прилечь на койку и немного отдохнуть от суеты и шума, но послушно следует за Хейзел обратно к палатам. На несколько часов она становится тенью Хейзел. Молодая сестра милосердия показывает Энни, где находятся бинты и лекарства, где найти одеяла для замерзших и воду для тех, кого мучит жажда. Раненые ждут, когда их заберут с корабля, им не терпится, но карет «Скорой помощи» не так много. Они снова и снова останавливают пару медсестер и требуют, чтобы их отпустили.

– Дождитесь клерка с документами о выписке. Вы же военный, так что все должно быть чин чином, – говорит Хейзел мужчине, который угрожает самостоятельно уйти с корабля. – Иначе посчитают самоволкой и отправят за вами полицию.

Энни быстро понимает, что самая важная ее работа – слушать, когда они хотят поговорить. Поначалу ей непросто смотреть на раненых – она впервые видит настолько пострадавших людей, некоторые и вовсе гротескно обезображены. Есть люди вообще без конечностей, или у которых снесло половину лица. Те, кто борется за каждый вздох, с поврежденными газом легкими, и те, кто знает, что долго не проживет. Те, кто тихо, безостановочно бормочут сами себе… ну, таких Энни уже встречала в Морнингейте, поэтому они беспокоят ее не так сильно. И после нескольких часов выслушивания, пока Энни меняет повязки, поправляет постели, приносит воду и опорожняет утки, она боится их уже меньше. Работа на удивление приносит ей удовольствие. Приятно в кои-то веки оказаться на другой стороне, на той, которая помогает, а не принимает помощь. Мужчины, которых она встретила, обескуражены и напуганы, не зная, что их ждет. Они ранены и в большинстве случаев навсегда останутся калеками. Их будущее внезапно оказывается под вопросом. Смогут ли они когда-нибудь снова работать или лягут на плечи семей постоянным бременем? Будут ли близкие их по-прежнему любить? Некоторые рассказывают Энни о своих семьях дома и – редкие счастливцы – о женщинах, которые их ждут. Энни хочется сказать грустным: «Ты думаешь, ты все потерял, но тебе повезло куда больше, чем ты считаешь. Ты ведь здесь, не так ли? На этом величественном корабле!»

Ей интересно, что бы сказали эти мужчины, узнай они, что считаные дни назад она сама была пациенткой. Может, это их подбодрило бы, но она боится, что нет. Боится, что ее осудят, что станут ее страшиться, как персонал в Морнингейте.

Она близка к тому, чтобы рассказать об этом мужчине с большими печальными глазами. Он лежит на койке, уставившись в потолок. Он не так молод, как многие пехотинцы, ему, наверное, слегка за тридцать. Он потирает бедро чуть выше того места, где теперь кончается его нога.

– Как я буду работать, когда вернусь домой? Я не могу стать моей Мэйзи обузой, – говорит он.

Энни знает, что ее работа – заменять его жену.

– Это ее волнует меньше всего, – отвечает Энни, взбивая ему подушку. – Она будет благодарна, что вы живы и вернулись к ней. Вот увидите.

Мужчина нервно разминает ногу.

– Вы не знаете мою Мэйзи.

– Но я ведь женщина, верно? И я знаю, что женщина чувствует, и говорю вам: ваша жена хочет, только чтобы вы вернулись домой.

В груди просыпается знакомая глухая боль. Энни хочется, чтобы на всем белом свете нашелся кто-то, испытывающий такие чувства к ней.

После четырех часов, проведенных в палате, Энни не скажет наверняка, что не последовала бы за тем нетерпеливым молодым солдатом вниз по трапу, будь у нее такая возможность. Она находит стул в углу и садится спиной к толпе, прижимая ко лбу стакан с водой. Ноги пульсируют, мир кружится.

Она как раз собирается встать на ноги – уверенная, что вскрикнет от боли, – как вдруг к ней подбегает Хейзел.

– Давай скорее, ты нужна, – дергает она Энни за рукав.

Энни видит, что дело плохо, еще на входе. Волнение посреди моря кроватей. Мужчина корчится и кричит, отбиваясь от санитара, который пытается его удержать. Даже с другого конца палаты Энни замечает повсюду кровь. Алое море. На мгновение она отшатывается, чувствуя тошноту.

– Помоги Джеральду, – слегка подталкивает ее Хейзел. – Я найду врача.

Лишь у его постели Энни понимает, что стряслось: мужчина пытался покончить с собой. Он сорвал повязку со свежей ампутации, распорол швы. И, кажется, перерезал горло неровной линией, хотя Энни не очень понимает, как он умудрился. Она смотрит на него, слишком ошеломленная, чтобы реагировать. Джеральд, санитар, пропитанный кровью этого человека, прижимает его к матрасу, но больше ничего не может сделать. Он бросает на Энни через плечо взгляд выпученных глаз.

– Ну и? Пробуй остановить кровь. Бегом!

Потеря крови серьезная: мужчина под весом Джеральда уже постепенно теряет сознание.

Кровь проступает сквозь повязки, краснеет, чернеет по краям. Энни не знает, что делать. Мечется и через миг вдруг замечает на полу чулки пациента. И начинает двигаться почти без раздумий: подхватывает один и затягивает вокруг бедра пациента, словно жгут – так туго, как только может. Второй – на шею, но так, чтобы не перекрыть дыхание. Энни разрывает простыню на полосы и обматывает ими его горло, словно мумию. Вот и все, что она успевает, прежде чем мужчина обмякает, и Джеральд наконец бросается к шкафу за нормальным жгутом и бинтами. Энни склоняется над лежащим без сознания мужчиной, продолжая удерживать жгуты, пока не вернется Джеральд.

И только теперь она понимает, что узнает лицо этого пациента. Она разговаривала с ним совсем недавно. Тот самый, с печальными глазами. Его жену зовут Мэйзи. До войны он был кровельщиком. И как теперь сможет работать с одной-то ногой? Так по лестницам не покарабкаешься. Что ему делать? Он сказал, что уже слишком стар для поисков новой профессии.

Хейзел возвращается с доктором. Они оба на миллисекунду искоса смотрят на Энни в окровавленной одежде – и бросаются к пациенту. Доктор выкрикивает приказы Хейзел и санитару; вокруг словно крушение поезда. Энни выползла из-под обломков; ее момент ушел, и она способна лишь оцепенело отойти в сторонку. Это все ее вина. Что-то упустила, когда говорила с ним? Энни не может не чувствовать, что должна была догадаться о его задумке лишить себя жизни. Должна была ощутить, как желание жить ускользает от него, словно нечто телесное, как перемена давления воздуха.

Каким-то чудом в коридоре Энни, безумно покачивающуюся, находит Вайолет Джессоп.

– Нельзя вот так стоять на виду вся в крови, – заявляет она так же бодро и деловито, как на «Титанике», как будто все это время они так и трудились бок о бок, а не расставались.

Вайолет берет ее под руку, и Энни, слабая и подавленная, почти не сопротивляется. После ряда проб и ошибок – Энни никак не может вспомнить дорогу к себе, несмотря на то что план палубы здесь точно такой же, как на «Титанике», – они находят нужную каюту. Вайолет устраивается на койке, пока Энни оттирает руки и лицо и переодевается обратно в сброшенное платье.

– Мне так жаль, что это случилось с тобой, и так скоро, – произносит Вайолет, встряхивая густые волосы Энни, словно может разом стряхнуть и тяжесть этого дня.

Она берет щетку, принимается расчесывать Энни. Та сидит на табуретке, будто школьница. Онемевшая.

– Хотела бы я сказать, что так случается не всегда, но вообще-то тут бывает нелегко. По словам врачей, они еще не видели ранений хуже. Это душераздирающе – то, что творится с этими беднягами.

– Я говорила с ним час назад.

– Не вини себя. – Вайолет начинает закалывать густые пряди наверх. – Если кто и виноват, так это сестра Меррик. Нельзя было так давить на тебя в первый же день. Давай-ка раздобудем тебе покушать… ты вообще сегодня что-нибудь ела? А потом в постель и спать.

После ужина Вайолет уходит: начинается ее смена, по-это-му Энни отправляется побродить, подышать свежим воздухом, прежде чем лечь спать. Она смотрит на воду, как та непрестанно поднимается и опускается. Энни подставляет лицо ветру и вспоминает, каково это – быть в море. Все время двигаться вперед, к чему-то невидимому – снова к берегу или всего лишь к представлению о нем.

– И кого же я вижу! Ну что, расскажи, как первый день? – рядом с ней у перил вдруг оказывается Чарли Эппинг с самокруткой в зубах. Ветер приносит дым Энни в лицо.

– Все немного… чересчур. – Ей трудно смотреть ему в глаза.

– Поначалу всегда тяжело. Все наладится. – Чарли снова затягивается. – Ты крепкая девчонка, выживешь. Откуда мне знать? Потому что ты выбралась с «Титаника». Не расскажешь, как все было? Вайолет не любит распространяться.

– А не испугаешься?

Над их головами пролетает струйка дыма.

– Не-а. Считаю, раз там кто-то выжил, значит, случись что с этим стариной, мы тоже выкарабкаемся.

Что она помнит о своем пребывании на «Титанике»? Нужно лишь закрыть глаза – и все возвращается. Коридоры, суета, шум. Страхи, шепотки, секреты. Скрытое желание. Удары волн о борта, так далеко внизу, что их пена казалась игрой света, а не смертельным холодом, которым была на самом деле. Падение. Крики. Темнота ночи и маленькие спасательные ракеты, тщетно подпрыгивавшие, пока одна за другой не погасли.

Энни выбирает безопасное воспоминание, такое, чтобы не напугать.

– Я в основном помню, какой холодной была вода. – Она машинально потирает плечи, будто может стереть с себя этот призрачный холод.

– Вайолет говорила, ты прыгнула спасать ребенка.

Энни чувствует глухой удар в затылок, словно молотком о колокол.

– Да… Точно. Да.

Как она могла забыть?

– Тогда вы героиня, мисс Хеббли, – со смехом произносит Чарли.

И все же при этом воспоминании она ощущает только холод и пустоту, а вовсе не героизм. И совершенно не помнит, что было потом.

Она снова смотрит через перила на волны, бьющиеся о борт корабля. Темная серовато-зеленая вода, оборчатые белые гребни. Ветер дразнит выбившиеся пряди волос, бросая их в глаза… и она вновь чувствует вокруг себя воду, обволакивающую, зовущую – некую силу, которую она познала так близко, но не могла дать ей название. Некий голос, зовущий домой.

1912

Глава четвертая

10 апреля 1912 г.

Саутгемптон, Англия

Энни сверилась с крошечными часиками, приколотыми к переднику, и ахнула. Уже 8:38 утра, а посадка пассажиров начнется в десять. Капитан Эдвард Джон Смит ясно дал понять, что все должны придерживаться его графика.

Когда она откинула прядь волос назад, пальцы задели цепочку украшения, которое она всегда носила, – тонкого золотого крестика. Должно быть, выскользнул из-под выреза блузки. Энни быстро заправила его на место. Католиков среди персонала предупредили, чтобы во время путешествия они не держали свои религиозные символы на виду: никаких четок, медальонов со святыми, крестиков. Однако Энни успокаивало ощущение прохладного металла на коже.

Она вернулась к прежнему занятию и убрала последнюю салфетку из дамаста, изящно свернутую в виде лебедя. Было время, когда обширный обеденный зал и его эхо заставляли Энни содрогаться, но она привыкла, что гигантский корабль пуст. И он действительно казался совсем пустым, даже с почти девятью сотнями членов экипажа на борту. Энни не могла даже представить, что будет, когда к ним присоединятся тысячи пассажиров.

Теперь «Титаник» стал для нее больше, чем домом, – он был ее миром. Словно ее жизнь началась именно в тот день, когда она ступила на корабль, будто она выползла из своего прошлого, как из могилы, и возродилась на свежем морском воздухе. Она словно училась всему заново, подобно ребенку: как правильно носить накрахмаленную униформу «Уайт Стар Лайн», как выражаться внятно, несмотря на ирландский акцент, как ходить по мягко покачивающемуся кораблю.

Энни твердо решила не пугаться всей этой новизны, а лучше погрузиться в работу. На этом огромном корабле никогда не было недостатка в делах. Уложить свежевыглаженные скатерти в бельевые шкафы. Застелить постели; ей говорили, что на борту семь тысяч пятьсот одеял, и временами ей казалось, что она разгладила, подоткнула и завернула все до единого. Подсчет чашек, блюдец, стаканов, наборов изысканной, дорогой посуды – достаточно, чтобы у каждого мужчины, женщины и ребенка в первом классе был полный набор, – и занесение цифр в бухгалтерскую книгу квартирмейстера, чтобы затем, когда корабль пришвартуется в Америке, проверить количество разбитых. Весь персонал трудился от рассвета до заката, и это на пустом корабле. Энни не могла представить, как справится, когда двенадцать назначенных ей кают заполнятся настоящими живыми пассажирами.

«Будешь на ногах по пятнадцать часов», – предупреждала соседка по комнате, Вайолет Джессоп. Энни была рада, что ее поставили в пару с Вайолет, девушкой из Лондона, которая много лет работала на кораблях и была в глазах Энни невероятно умудренной.

Вечером, закончив работу на сегодня, Вайолет наставляла Энни о том, чего ожидать от пассажиров.

– Я родом из маленькой деревни в Ирландии, – призналась ей в первый день Энни. – У нас никогда не было слуг. Я не знаю, как мне себя вести.

Вайолет поразило, что Энни вообще получила эту работу.

– «Уайт Стар» отбирают женщин крайне придирчиво, – пояснила она.

Вайолет знала об этом не понаслышке. Чтобы получить должность, ей пришлось преодолеть немало трудностей, потому как господа, ее нанимавшие, подозревали, что молодые и красивые девушки вроде Вайолет будут отвлекать мужскую половину пассажиров и членов экипажа. Либо уволятся в течение года, чтобы выскочить замуж.

Энни пожала плечами.

– Может, решили, что я достаточно незаметная. И я сказала, что горю желанием помочь.

– Ничего удивительного, – Вайолет сощурилась. – Наверняка именно твоя заботливая натура и убедила менеджера по найму рискнуть. Просто помни правило: не переусердствовать с заботой. Некоторые мужчины попытаются прощупать, как много им в итоге сойдет с рук, особенно если они решат, что ты наивная. – Она выгнула бровь. – Впрочем, если собираешься влюбиться в пассажира, то лучше уж богач, чем бедняк. На «Титанике» поплывут очень состоятельные люди. Женщины с драгоценными камнями таких размеров, что глаза слезятся от одного вида. Младенцы с золотыми кольцами для прорезывания зубов. Вот увидишь.

И теперь, меньше чем через час, она действительно увидит.

Энни, воспользовавшись моментом, полюбовалась тем, что окружало ее в необъятной тишине пустого пространства. Энни любила этот корабль; она никогда прежде не бывала на чем-то таком же большом и красивом. Ей нравилось прикасаться к тарелкам в обеденном зале, где она будет прислуживать в составе персонала, и поражаться фарфору, такому изящному и невероятно тонкому, словно бумага. Нравилось прогуливаться по каютам с шелковыми обоями, превосходной мебелью, хрустальными люстрами и отделкой из красного дерева – по образцу легендарного отеля «Ритц» в Лондоне, как с гордостью рассказывали Энни, пока она обучалась, – и притворяться, что это принадлежит ей, что все это ее. Она могла пропустить мимо ушей случайный окрик товарища по работе или стук и грохот молотка во время наведения последних штрихов, отгородиться от всего, кроме тонкого звона хрустальных капель над головой.

Готовы ли они принять пассажиров – Энни гадала, разглаживая скатерть напоследок. Готова ли она сама утратить величественную тишину своего корабля?

В дальнем конце обеденного зала возник стюард с колокольчиками. Три звонка. До посадки остался час.

– Старший стюард назначил собрание в курительной первого класса, – позвал вошедший и тут же удалился.

Не повезло. Курительная комната первого класса находилась тремя палубами выше. Пришлось поторопиться.

Спеша по коридору, Энни встретила Джона Старра Марча, который направлялся в противоположную сторону, и улыбнулась, когда он коснулся козырька и кивнул ей. Джон был много старше, ровесник ее отца. Он служил почтовым клерком и отвечал за почтовые мешки, которые грузили на «Титаник» для доставки в Нью-Йорк, однако также должен был помогать персоналу по снабжению продовольствием. Среди работников Джон считался в некотором роде знаменитостью, потому что пережил восемь происшествий в море. «Раз в год, как по часам, – поделился он с Энни, смеясь. – Я уже даже не задумываюсь. Такая у меня работа». Присутствие Джона Марча на борту обнадеживало Энни, как и многих новичков.

В курительной она с облегчением обнаружила, что пришла не последней. Скользнув на свободное место рядом с Вайолет, она вздрогнула – подруга схватила ее за руку. Энни осознала, что к ней прикоснулся другой человек, впервые с тех пор, как она покинула дом. Она поразилась тому, что сделал этот маленький жест – она внезапно почувствовала себя заземленной, защищенной.

Остальные собравшиеся стюарды напоминали ей бедняков Белфаста: изможденные, с беспокойными глазами, встревоженные. Некоторые были полными, раздутыми от диеты из картофеля и капусты и от выпивки. Женщин – лишь около двух дюжин, и они с Вайолет одни из самых юных; компания печально славилась убеждением, что молодые одинокие женщины, которые служат на корабле, приводят к моральному разложению, и почти всегда отказывалась их нанимать. Энни не могла с уверенностью сказать, что они не правы, если судить по поведению, которое она наблюдала на палубах для персонала в нерабочее время. Женщины, как и мужчины, бродили из каюты в каюту, прихватив крепкое пиво или виски, в поисках собутыльника; в коридорах играли в карты или кости. Мужчины шептали на ухо непристойности, когда думали, что им за это ничего не будет.

Но, с другой стороны, Энни удивляло почти все, что касалось пребывания на этом корабле: все вокруг было такое оживленное, энергичное и неудержимое. До этого единственным местом, где она оказывалась в обществе большой группы мужчин, была церковь по воскресеньям, и она знала имена каждого. Теперь эти имена растворились в легком весеннем тумане, ускользнув от нее.

Прошлое Энни – стремительно меркнущее серовато-зеленое видение. Все, что осталось, – едкий привкус во рту.

Вайолет еще раз сжала руку Энни, когда Эндрю Латимер, старший стюард, прочистил горло и прикрикнул, призывая беспокойно переговаривающихся стюардов и стюардесс к тишине. Энни проводила с Латимером не так много времени, однако у нее сложилось впечатление, что он знает свое дело и любит определенный порядок. А вот был ли он справедливым или добрым, Энни не имела понятия.

– С этого момента и до тех пор, пока мы не причалим к месту назначения, вы должны помнить, что ваша первостепенная задача – благополучие пассажиров. – Лицо Латимера над высоким белым воротником униформы было ярко-красным. – Независимо от предъявленных к вам требований, независимо от ваших иных обязанностей и задач, независимо от времени суток потребности пассажиров всегда стоят на первом месте.

У Энни сжалось нутро. Что это значит? Если Энни будет выполнять свое поручение, например нести еду тому, кто чувствует себя плохо и не может спуститься в обеденный зал, и ее остановит другой пассажир, который хочет, чтобы она принесла что-то из каюты, чему подчиняться? Она отвечала за дюжину кают, за группу пассажиров величиной практически с весь ее прежний приход, и должна была отвечать на все просьбы и призывы, удовлетворять любые прихоти – и это в дополнение к уборке кают, заправке кроватей и прислуживанию в обеденной зале во время приемов пищи.

– Вы должны поддерживать у наших пассажиров – у наших пассажиров первого класса – впечатление, что они остановились в отеле мирового класса. Да, мы гордимся «Титаником» – это лучший океанский лайнер класса люкс в мире, мы никогда не должны об этом забывать! Но мы обязаны подчеркивать, как много удобств доступно нашим пассажирам. Убедитесь, к примеру, что они знают о спортивном зале и библиотеке.

В библиотеке первого класса хранится тысяча книг, вспомнила Энни. Им так вбили в головы эти сведения, что цифры легко соскакивали с языка. Во втором классе – пятьсот.

Вес одних только книг и содержащихся в них историй казался ей слишком тяжелым для любого корабля. Бассейн с подогревом, всего шиллинг за посещение. Детская игровая комната. Прогулочные палубы.

– Вы также должны знать, о чем не следует говорить пассажирам, дабы не помешать им наслаждаться путешествием. – Латимер посмотрел на каждого присутствующего по очереди, как бы желая убедиться, что они все внимательно его слушают. – Фамильярность не поощряется. Не позволяйте втягивать себя в разговоры о себе. Не позволяйте обращаться к вам по имени.

Им уже вручили лист с напечатанными правилами, которые они должны были вызубрить, но слышать их – совсем другое дело. Правила всегда помогали Энни ощутить себя в безопасности.

Латимер помолчал. У него были очень темные глаза. Энни почувствовала, что, несмотря на цвет его лица, в нем было нечто бескровное, холодное, жесткое.

– Еще иногда бывают пассажиры с болезненным складом ума, которые могут зациклиться на страхе перед естественными угрозами, что несет в себе открытое море, – продолжал расхаживать туда-сюда Латимер. – Вы должны сделать все возможное, чтобы отвлечь их от подобных раздумий. Если вас спросят, заверьте, что «Уайт Стар Лайн» славится лучшей репутацией в области безопасности во всей отрасли, а затем переключите их внимание на вечернюю музыкальную программу, на шафлборд или игру в кольца.

Латимер закончил, как раз когда раздался звон: час прошел, и настал момент, который они все так ждали. В одно мгновение гул за железными переборками перерос в рев.

Латимер что-то выкрикнул, но на него уже никто не обратил внимания. Энни выбежала вместе с остальными и, охнув, судорожно вцепилась в перила.

Причал внизу кишел людьми. Они стояли в очередях и ожидали, когда их пустят по трапам, нетерпеливо налегая на цепи. Сыпали наружу из экипажей. Читали нотации грузчикам, которым приходилось помучиться с их багажом. Так много людей, больше, чем Энни когда-либо видела одновременно. От одного только зрелища у нее закружилась голова.

Пассажиры были разделены на классы. У дальнего конца корабля – третий. В основном мужчины в рабочей одежде – лучшей, что у них была, с вещевыми мешками на плечах, как у моряков. Затем шел второй – опять же в основном мужчины, получше одетые, в выходных костюмах. Крепкие середняки: лавочники, проповедники, учителя и подобные. ...