Георгий Чернявский, Лариса Дубова
МИЛЮКОВ

*

© Чернявский Г. И., Дубова Л. Л., 2015

© Издательство АО «Молодая гвардия»,

художественное оформление, 2015

Я не боюсь, что в итоге моя роль окажется преувеличенной, потому что — это роль побежденного, и единственное мое оправдание в том, что я не ответственен за поражение, мною предвиденное,

Павел Милюков. Воспоминания

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство.

Борис Пастернак. Август

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первого ноября 1916 года в столице Российской империи произошло невиданное. С трибуны Государственной думы фактический глава оппозиционного Прогрессивного блока Павел Николаевич Милюков произнес речь «патриотической тревоги», содержавшую обвинения императора и самодержца Всероссийского Николая II, его августейшей супруги Александры Федоровны, царских советников и министров в действиях, приведших к неудачам в Первой мировой войне и внутренним неурядицам. Слова «Что это — глупость или измена?» звучали рефреном в этом выступлении, моментально разнесшемся по всей огромной стране и превратившем оратора — правда, на сравнительно недолгое время — в символ не только непримиримой оппозиции, но и грядущего свержения самодержавия.

Дальнейшие судьбоносные события отодвинули П. Н. Милюкова на второй план. Однако на протяжении десятилетий он оставался весьма активным и влиятельным политиком, мыслителем, историком, политологом.

Имя Павла Николаевича Милюкова почти неизвестно современному российскому читателю. Даже историки, не специализирующиеся на изучении российской политической жизни конца XIX — первой половины XX века, подчас колеблются в определении, чем же, собственно, занимался этот человек, кем он был — ученым-гуманитарием, одним из руководителей Государственной думы, активным борцом против власти большевиков, эмигрантским либеральным (а подчас не вполне либеральным) публицистом и т. п.

Между тем жизнь и деятельность Милюкова — это яркий пример судьбы прогрессивного интеллигента, который, посвятив себя вначале исторической науке и добившись в молодые годы весомых результатов в разнообразной тематике — от отечественной археологии до исследования эпохи Петра I, став основоположником нового направления в отечественной гуманитаристике — исторической культурологии, постепенно отошел от исследовательских штудий, а затем забросил науку, чтобы посвятить себя такой изменчивой даме, каковой была и остается политика.

Судьба Милюкова — воплощение того, как мечтания либерального западника, сопровождавшиеся обдуманными практическими действиями, наталкивались, с одной стороны, на консерватизм старого общества, императорского двора, помещичьего дворянства, властолюбивого чиновничества, с другой стороны — на косность отсталого и неграмотного населения огромной страны, которое к тому же призывали к кровавому бунту экстремистские силы. В этих условиях мечтания приводили к метаниям, о чем Милюков лишь иногда сожалел, оправдывая подчас крутые повороты своих политических оценок и прогнозов объективными обстоятельствами.

Жизнь Милюкова — это, пожалуй, один из наиболее ярких в новой российской истории примеров того, как имевшие реальные шансы на практическое воплощение либеральные планы создания в России прогрессивного общества потерпели крушение не только вследствие ошибок, недальновидности, недостаточной реалистичности политика и руководимой им партии, а главным образом в результате стечения крайне неблагоприятных обстоятельств. Это судьба выдающегося политического деятеля, значительная, заключительная часть жизни которого прошла в эмиграции, где он продолжал выступать как талантливый журналист и организатор русскоязычной прессы, а следовательно, культуры российской общности за рубежом, как оригинальный политолог, своеобразно оценивавший российские и мировые реалии, но не имевший возможности оказывать влияние на судьбы своей страны.

Павел Николаевич Милюков прожил 84 года, и жизнь его до самых последних лет была насыщена разнообразными делами, крутыми переходами, сменой политических ориентиров.

Он стал известен в сравнительно молодые годы как крупный историк-исследователь, но почти отказался от научной и преподавательской работы, чтобы заняться либеральной политикой. Он стал лидером крупнейшей оппозиционной Конституционно-демократической партии, депутатом Государственной думы и руководителем объединения оппозиционных сил — Прогрессивного блока, которому удалось в условиях авторитарной российской монархии обеспечить себе большинство в представительном органе.

На крутом переломе истории, в 1917 году, он стал министром иностранных дел Временного правительства, но, отстаивая курс на выполнение союзнических обязательств и получение Россией выхода из Черного моря в Средиземное путем овладения проливами Босфор и Дарданеллы, пришелся не ко двору левым силам и вынужден был уйти в отставку.

Он был в числе виднейших организаторов антибольшевистских выступлений периода Гражданской войны, причем одно время даже ориентировался не на западных союзников, а на германское оружие, надеясь с его помощью возвратиться в Москву.

Став одним из признанных руководителей российской эмиграции после Гражданской войны, Милюков не побоялся в начале 1920-х годов сменить курс, призвав отказаться от интервенционистских планов в расчете на перерождение большевистской власти, а затем частично признав ее достижения, даже заслуги Сталина. Накануне кончины в 1943 году он горячо приветствовал победы СССР над гитлеровской Германией.

Трудно найти в истории другого деятеля, будто бы прожившего несколько жизней, каждая из которых не просто была активной, а отличалась страстностью, разнообразием деяний, оценивалась одними восторженно, а другими — с ненавистью.

Серьезных научных трудов, посвященных Милюкову, сравнительно немного.

Очерки о его жизни и деятельности, написанные известными историками, стали появляться еще с 1917 года^{1}; но это были лишь первые наброски биографии, не носившие систематического характера и преимущественно комплиментарные.

В противоположность им советские издания в 1920— 1930-х годах были насыщены политическими обвинениями и прямыми фальсификациями, причем их не гнушался писать и глава советских историков до начала тридцатых годов, а в далеком прошлом коллега Милюкова по Московскому университету Михаил Николаевич Покровский^{2}.

В то же время на Западе при жизни Милюкова, в частности в связи с его юбилеями, появлялись сборники статей, в которых публиковались не только мемуарные, но и оценочные материалы, лишь иногда содержавшие критические нотки, но в основном восхвалявшие, не опираясь на документы^{3}. Критические же отзывы о Милюкове были связаны почти исключительно с оценкой его публикаций.

И всё же сколько-нибудь серьезно его жизнь и деятельность начали изучать не на родине, а за ее рубежами, тогда как в СССР о нем писали вплоть до второй половины 1980-х годов лишь как об «одном из руководителей партии кадетов», «апологете империалистической политики царизма» в годы Первой мировой войны^{4}. Только упоминание об отдельных фактах жизни и деятельности Милюкова можно было встретить в книгах советского периода, посвященных истории кадетской партии, которая характеризовалась как партия либеральной буржуазии, а ее руководитель — как идеолог и практик борьбы либералов за власть в целях проведения империалистической внешней политики царизма и Временного правительства. При всей схематичности и предвзятости такого подхода в этой литературе подчас содержались ценные сведения, извлеченные из архивов. Интересны в этом отношении работы Н. Г. Думовой^{5}.

Первая крупная работа о Милюкове появилась в США. Ее автор Томас Риха на базе доступного ему очень ограниченного круга источников с минимальным использованием американских архивных документов осветил политическую деятельность Милюкова, доведя изложение почему-то до середины 1917 года, остановившись на июльских волнениях в Петрограде и отношении к ним героя^{6}. Основная мысль книги: «русский европеец» действовал в варварской стране, что и предопределило его крах. Этим автор и серьезно упрощал объективные условия деятельности Милюкова, в том числе быстрое социально-экономическое развитие России в конце XIX — начале XX века, и неоправданно отделял героя от сложной и противоречивой среды, заранее обрекая на фатальную неудачу всю его деятельность.

Почти через три десятилетия в США появилась книга Мелиссы Киршке-Стокдейл, попытавшейся представить Милюкова более панорамно — как сложную фигуру либерала-руководителя, стремившегося к глубокой мирной перестройке российской действительности, но допускавшего отступления и колебания^{7}. Автору удалось плодотворно поработать в российских архивах и на базе комплекса материалов воспроизвести картину становления и развития либеральной альтернативы самодержавию. Киршке-Стокдейл выходит далеко за рамки биографии Милюкова, рассматривая его деятельность на широком фоне либерального движения в России в конце XIX — начале XX столетия. Как и предыдущий автор, она не касается эмигрантского периода деятельности Милюкова. В то же время Киршке-Стокдейл подчас несколько увлекается позитивным образом героя.

С 1990-х годов начинается широкая публикация произведений и документов Милюкова в России, появляются серьезные биографические работы. Вышедшие одна за другой книги М. Г. Вандалковской и Н. Г. Думовой стали первыми в России более или менее объективными научными исследованиями жизненного и творческого пути Милюкова^{8}. Обе работы основаны на значительном документальном материале, содержат интересные сопоставления и выводы. Однако ни та ни другая книга не является сколько-нибудь полной биографией Милюкова (М. Г. Вандалковская лишь бегло осветила его жизненный путь, а Н. Г. Думова довела изложение только до 1905 года — ее планы написать вторую и третью части биографии Милюкова так и не были реализованы).

В следующие годы появился ряд новых работ. Среди них выделяются основанные на обширном документальном материале серьезные аналитические исследования П. А. Трибунского, включая фундаментальную книгу о первом этапе деятельности Милюкова, написанную в соавторстве с А. В. Макушиным^{9}. Трибунскому же принадлежит ряд высококвалифицированных публикаций документов, обнаруженных им в архивах России, Болгарии и США^{10}.

Только первому десятилетию эмиграции Милюкова (несмотря на более общий заголовок) посвящена книга С. А. Александрова, сосредоточившего внимание в основном на его деятельности в газете «Последние новости», причем автор много внимания уделяет освещению смежных сюжетов, порой имеющих к Милюкову отдаленное отношение^{11}.

Из многочисленных статей, дающих краткие обзоры жизни и деятельности П. Н. Милюкова, надо выделить работу А. Н. Медушевского, в которой автор пытается проследить теоретические взгляды ученого и политика, его формирование и развитие как государственника — теоретика и практика. Узкой, но весьма важной для биографии Милюкова теме — его балканским, в частности болгарским, связям, участию в международной комиссии, расследовавшей причины и последствия Балканских войн, посвящена статья М. А. Бирмана^{12}, который также является автором нескольких статей о деятелях, сотрудничавших с Милюковым в эмиграции.

Жизни и творчеству Милюкова и связанным с ними сюжетам были посвящены несколько научных конференций, наиболее значительные из которых состоялись в 1999 и 2009 годах в Москве^{13}.

В постсоветской России в Москве и других городах защищен ряд кандидатских диссертаций о разных аспектах деятельности и творчества Милюкова. Некоторые из них были опубликованы в качестве монографий^{14}.

О П. Н. Милюкове рассказывают авторы ряда публицистических статей разного уровня, из которых наиболее весомы публикации И. Архипова (правда, приводимые в них факты известны из предыдущих работ)^{15}.

Для изучения биографии нашего героя полезны работы по истории либерального движения в России, в частности о Конституционно-демократической партии. Интересны в этом отношении сборники, в которых предприняты попытки осмысления российского либерализма как философско-социологического течения, сопоставления российского и западного либерализма, оценки деятельности кадетской партии, ее идеологии и программы. Из статей, опубликованных в этих сборниках, следует выделить основанную на архивных материалах работу О. В. Будницкого, посвященную одной из наиболее острых дискуссий в эмиграции между Милюковым и другим бывшим видным кадетским деятелем Василием Алексеевичем Маклаковым об истории кадетской партии, о степени правильности принимавшихся ею решений и т. д.^{16}

Наряду с серьезными и объективными исследованиями и популярными статьями, посвященными сложному и противоречивому научному, общественному, политическому пути Милюкова, подчас встречаются материалы исключительно публицистического характера, авторы которых знакомы с биографией Милюкова в пределах компьютерных энциклопедий, но не жалеют язвительных слов в его адрес. Внимательно ознакомившись с публикациями такого рода, убеждаешься, что их гнев направлен на Милюкова в силу того, что он стремился повести свою страну по конституционному пути, в основном избегая слишком резких рывков и катаклизмов, понимая, что таковые могут быть чреваты кровью и поворотом развития вспять.

Приведем лишь один пример. К. Александров в статье под характерным названием «Павел Милюков: Доктринер, не умевший ждать»^{17} дает заглавному герою нелестную характеристику: «[Он был] прагматиком и сухим рационалистом, чтобы увидеть в русском прошлом нечто живое и ценное, кроме непрерывной цепи бессмысленных неурядиц. Россия для Милюкова навсегда осталась непонятной и окраинной частью европейской цивилизации, оторванной и изолированной от «метрополии» в силу исторических катаклизмов. Соответственно, рецепт социального исцеления лежал на поверхности. Россию следовало лишь наделить естественными и непременными европейскими атрибутами — парламентом и конституцией, всеобщим избирательным правом и состязательностью политических партий, чтобы окончательно преодолеть многовековой разрыв Востока и Запада».

Любому специалисту, да и обычному читателю, который хотя бы мельком знаком с трудами Милюкова, должна быть ясна не просто надуманность таких эскапад, а их противоречие тому, о чем выдающийся историк и политик думал и писал. Он отнюдь не видел в российской истории цепь неурядиц, родная страна никогда не рассматривалась им как окраина западной «метрополии». Милюков стремился выявить закономерности развития России, полагая, что они при всём своеобразии сходны с законами развития западного общества. Именно это относительное (для К. Александрова абсолютное) западничество Милюкова и есть главная причина презрительного отношения к нему автора статьи.

Такие выпады, по счастью, остаются исключением. Добротная литература о Милюкове продолжает выходить. В единственной историографической статье М. А. Бирмана определены некоторые проблемы, которые всё еще предстоит решить: оценка трудов Милюкова по истории России XX века, вклад в изучение русской культуры, в частности литературы, международные научные и общественные контакты, пребывание в заключении в 1901–1902 годах, отношение к советско-германскому договору о ненападении 1939 года^{18}.

В предлагаемой читателю книге мы постараемся в меру своих сил осветить и названные вопросы. Но главная наша задача — представить читателям последовательный очерк жизни и деятельности П. Н. Милюкова во всех основных направлениях: научном, политическом, общественном, литературном. Мы попытаемся также дать представление о личной жизни П. Н. Милюкова, хотя он, решительно отделявший личные дела от общественных, изо всех сил старался, чтобы подробности того, что, по его мнению, не относилось к «публичности», оставались за семью замками.

В распоряжении исследователей жизни и деятельности П. Н. Милюкова имеется обширная база источников, как опубликованных, так и хранящихся в архивах.

Свидетельствами первого крупного этапа его деятельности — становления и развития ученого — являются его монографические труды, учебные пособия, статьи, публикации документов, рецензии, которые в огромном количестве печатались с 80-х годов XIX века до начала следующего столетия (книги продолжали выходить новыми изданиями и на протяжении XX века вплоть до наших дней). Оставив научную работу и сосредоточившись на политике, Милюков продолжал публиковать свои книги, статьи, документы. Все его сочинения, будь они собраны вместе, составили бы не один десяток томов. Разбросанные же по массе изданий (а также выпущенные отдельными книгами, сборниками, брошюрами), они исключительно важны для воссоздания основных этапов жизненного пути их автора.

Многочисленные архивные документы как сосредоточены в специальных фондах, так и разбросаны по массе других коллекций. В Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) сберегается личный фонд П. Н. Милюкова, поступивший в начале 1930-х годов в московский Центральный архив из архива Академии наук СССР и Отдела рукописных фондов Ленинградской публичной библиотеки, куда документальные материалы были переданы друзьями Милюкова после прихода большевиков к власти и его отъезда из российской столицы. Документы тайно хранились там до тех пор, пока не были случайно обнаружены. Важным дополнением к ним является фонд газеты «Руль» — центрального печатного органа Конституционно-демократической партии, выходившего под фактической редакцией Милюкова.

Личный фонд Милюкова, а также широко освещающий его деятельность фонд выходившей в Париже газеты «Последние новости» (Милюков был ее главным редактором) имеются во входящем в ГАРФ огромном документальном комплексе — сформированном в Праге Русском заграничном историческом архиве (РЗИА), представляющем собой собрание документов российских эмигрантов, проживавших в разных странах после 1917 года и исправно направлявших свою документацию в столицу Чехословакии. В мае 1945 года после освобождения Праги Красной армией архив оказался в руках сотрудников Наркомата госбезопасности СССР. Любопытно, что советские архивные бюрократы, аннотируя фонд Милюкова-эмигранта, прилагали все силы, чтобы засвидетельствовать свою «партийность», постоянно включая в названия дел обязательную кличку «белоэмигрант». Чего стоят, например, заголовки дел «Письма белоэмигрантки А. С. Милюковой мужу белоэмигранту П. Н. Милюкову» или «Антисоветские клеветнические статьи белоэмигрантов, напечатанные в белоэмигрантских газетах» (в этом деле находятся работы таких видных деятелей культуры, как Нина Берберова, Георгий Адамович, Марк Алданов, Давид Бурлюк и др., а вкупе с ними в число «антисоветских клеветников» по ошибке попал и видный большевистский чиновник, председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей Александр Аросев).

Документы Милюкова разбросаны и по многим зарубежным архивам. Наиболее богатая их коллекция содержится в Библиотеке редких книг и рукописей Колумбийского университета (Нью-Йорк, США), где они входят в Бахметьевский архив русской и восточноевропейской культуры. Ценные документы хранятся также в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира (Пало-Алто, Калифорния, США) и в одном из рукописных отделов Нью-Йоркской публичной библиотеки. Некоторые важные документы удалось обнаружить в архивах Болгарии, в частности в Научном архиве Болгарской академии наук.

Очень важны для воссоздания личности и деятельности Милюкова публикации его документов, которые появились еще в 1930-х годах в журнале «Красный архив» (они в основном были связаны с его оппозиционной деятельностью в Государственной думе Российской империи). Освещению деятельности Милюкова в качестве признанного руководителя Конституционно-демократической партии служат фундаментальные документальные публикации материалов ее съездов и конференций, Центрального комитета и заграничных групп^{19}, раскрывающие, по словам ответственного редактора этих изданий В. В. Шелохаева, «прямую и обратную связь между «мозговым центром» и партийной периферией»^{20}.

Одним из важнейших источников для изучения биографии П. Н. Милюкова является мемуарная литература, позволяющая взглянуть на важные исторические события и их творцов сквозь призму индивидуального восприятия, неизбежно носящего субъективный характер, но в то же время сообщающего живые детали, которые просто невозможно почерпнуть из собственно документальных материалов.

Будучи историком-профессионалом, П. Н. Милюков оставил исключительно ценные воспоминания. Писал он их на закате дней на территории вишистской Франции, которая не была непосредственно оккупирована нацистской Германией, но власти которой послушно исполняли приказы Гитлера. Вишисты не трогали Павла Николаевича, принимая во внимание его возраст и неучастие в текущей политике. Более того, пользуясь сохранением дипломатических отношений правительства Виши с США (до высадки англо-американских войск в Северной Африке в ноябре 1942 года), Милюков имел возможность поддерживать связь с коллегами на Американском континенте и посылать туда свои материалы. Однако он был отрезан от оккупированного немцами Парижа и не мог сверять текст мемуаров с материалами своей огромной парижской библиотеки. Это неизбежно вело к массе неточностей — невозможно в возрасте за 80 лет держать в памяти огромное количество событий и имен. Но в то же время такая отстраненность от документально-справочного материала превращала мемуары в источник, не окрашенный посторонними влияниями. И всё же А. В. Макушин и П. А. Трибунский, на наш взгляд, преувеличивают, утверждая, что изложение в этих мемуарах весьма часто не соответствует действительности: «Примеров столь много, что мы лишь изредка отмечаем в тексте нашей работы самые вопиющие несуразности, иначе бы исследование грозило превратиться в комментирование «Воспоминаний»^{21}. Далеко не полное соответствие этого мнения истине ярче всего подтверждается тем, что сами авторы книги чуть ли не на каждой странице цитируют воспоминания Милюкова или ссылаются на них как на достоверный источник.

Заметим попутно, что мы также широко используем мемуарный труд Милюкова в качестве источника информации о его жизни, по возможности проверяя содержащиеся в нем данные и в то же время рассматривая его как исключительно важный багаж впечатлений и оценок, накопившихся в течение ряда десятилетий.

Именно такой подход к мемуарам Милюкова, как и к любому источнику личного происхождения, является, на наш взгляд, наиболее плодотворным. Корректируя в случае необходимости содержащиеся в нем фактические сведения, уточняя их хронологию на базе всего комплекса находившихся в нашем распоряжении материалов, мы стремились обратить особое внимание именно на эмоциональную, индивидуальную, ментальную сторону этих воспоминаний.

Милюков успел довести свои мемуары только до начала июля 1917 года. Мемуары обрываются буквально на полуслове, что было связано с состоянием здоровья Павла Николаевича. Он скончался во время работы над воспоминаниями, причем последние строки написал утром того дня, когда в результате тяжелейшего сердечного приступа наступила смерть.

Воспоминания были опубликованы в Нью-Йорке в двух томах более чем через 12 лет после его кончины под редакцией известного историка-эмигранта Михаила Михайловича Карповича и адвоката, издателя и журналиста, душеприказчика Милюкова Бориса Исааковича Элькина, причем издатели в предисловии оговорили, что ими исключены лишь небольшие части текста, которые, по их мнению, сам Милюков устранил бы при подготовке книги к печати^{22}.

Воспоминания Милюкова можно условно разделить на две части, разные по объему и тематике. Первая часть, в которой речь идет главным образом о личных перипетиях автора, занимает примерно половину первого тома. Вторая часть — вторая половина первого тома и весь второй том — это история России с 1905 по 1917 год глазами П. Н. Милюкова, в которую лишь вкрапляются эпизоды его собственной биографии. Сам он полагал такой подход полностью обоснованным и, переходя к событиям первой российской революции, писал: «Человек, который поставил себе определенную задачу и ее в известной степени выполнил, не может оставаться вполне откровенным, не может отказаться от объяснения фактов в порядке поставленной им цели и тем самым слить теперь уже не себя с событиями, а в известной степени события с собой. Совпадение намерений с достижениями может считаться его личной заслугой, несовпадение — его личной неудачей»^{23}.

Немаловажной особенностью воспоминаний Милюкова, вытекавшей из его характера, из решительного отделения собственной общественной жизни от личной и крайней закрытости в отношении последней, является почти полное отсутствие сюжетов, связанных с семейными, интимными делами, воспитанием детей. Читая воспоминания, невольно ловишь себя на мысли, что у Милюкова не было ни семьи, ни детей, ни романтических ситуаций. Сам он писал об этом с известной долей иронии и даже сарказма: «Теперь мода на biographie romanceé. И я не могу сказать, чтобы для этого у меня не было никакого материала. Возможно, что мое умолчание об этой стороне приведет к тому, что мой будущий биограф, если таковой окажется, заменит факты анекдотами. Но я должен идти на этот риск, так как в этой стороне моей жизни замешаны и другие лица. И я принужден предоставить рассказы на эту тему чужим нескромностям»^{24}.

Биографы у Милюкова «оказались», но документальный материал о личной жизни историка и политика настолько скуден, что «чужие нескромности» в их трудах почти не появились. Нам остается только верить Павлу Николаевичу в том, что у него «был материал», что увлечения и измены были свойственны этому человеку в той же мере, в какой они происходят в жизни почти всех смертных, но личная скромность и нежелание делать себя объектом пересудов закрыли для читателей эти страницы его жизни, по-видимому, навсегда. Мы в состоянии воспроизвести только отдельные их фрагменты.

Ценным дополнением к воспоминаниям являются дневники Милюкова. Он дважды брался за писание дневника. В первый раз это было во время Балканской войны 1912 года. Текст в основном отражал впечатления автора от хода войны и реакции на нее со стороны великих держав^{25}. Вскоре он перестал делать записи и долгое время к ведению дневника не возвращался. Этот первый дневник интересен как человеческий документ, но его содержание сполна перекрывается публикациями Милюкова названного периода.

Второй раз Павел Николаевич начал делать дневниковые записи во время Гражданской войны, 28 мая 1918 года в Киеве, а прекратил 9 февраля 1921-го, живя в Париже. Почти за три года он от руки написал огромный текст — в публикации он составил около 650 страниц^{26}. В свои записи он включал ценные документы, в том числе и не дошедшие до нас в оригинале. В них приводится подробнейшее изложение выступлений множества лиц на различных конференциях, совещаниях и других встречах.

Записи политика могут дать представление о его оценке событий, происходивших как в Советской России, так и в лагере ее врагов, о применявшихся им и предполагавшихся путях борьбы против большевизма. В совокупности детального изложения фактов современности и их оценки автором это исключительно важный источник по истории Гражданской войны, но в значительно меньшей степени по нему можно судить о жизни и деятельности самого Милюкова в этот период.

Из дневника видно, как созревала новая политика Милюкова, основанная на отказе от вооруженной борьбы против большевистской власти в надежде на ее перерождение, что вызвало отчуждение со стороны основной части эмиграции. Детальные дневниковые записи явно должны были послужить Милюкову при подготовке крупного труда по истории «второй русской революции», который он задумал и начал писать в 1918 году. Дневник носил сугубо деловой, «рабочий» характер. Никаких упоминаний о личной жизни автора в нем не было. Достаточно сказать, что в тексте ни разу не упомянуты ни жена, ни дети Павла Николаевича. Само слово «дети» встречается только один раз, причем речь шла о неких детях, преподнесших коробку конфет капитану корабля, на котором Милюков плыл из России в конце 1918 года^{27}.

К сожалению, специалисты по истории Гражданской войны до сих пор почти не используют названный источник в своих работах, хотя перспективы здесь весьма благоприятны. Появились, правда, первые исследования, в которых рассматривается значение этого дневника для изучения важных исторических проблем^{28}.

В предлагаемой читателям книге использованы и воспоминания других авторов, в основном соратников Милюкова по кадетской партии, а также иных лиц, хорошо знавших его. Они представляют интерес не столько фактической стороной (в этом отношении мемуары всегда особенно уязвимы), сколько оценкой личности, впечатлениями от контактов — той информацией, которую почти невозможно почерпнуть из других источников. Ценным дополнением к ним является переписка, в частности названные выше публикации, осуществленные П. А. Трибунским.

Структура книги до некоторой степени условна, так как невозможно провести совершенно четкое разграничение между этапами развития Милюкова как крупного историка и его становления в качестве политического деятеля. Ведь и став политиком, он оставался историком — в том смысле, что смотрел на свою общественную деятельность и в целом на разворачивавшиеся события, в которых принимал участие, как на этапы исторического развития России и намеревался в будущем осветить их. Именно так произошло и с февральским, и с «большевистским» этапами революции, и с Гражданской войной, которым он посвятил специальные крупные исследования, правда, в силу малой дистанции от самих событий не столько исторические, сколько политологические.

Мы попытаемся представить читателям жизнь и деятельность Милюкова в комплексе его научных исканий, политических страстей, непримиримого упрямства и неожиданных компромиссов, публицистических атак и добросердечного возвращения к давним забытым связям, взаимоотношений с женами, другими дамами и детьми — во всей полноте его многогранного, до предела насыщенного и весьма противоречивого бытия.

Выражаем сердечную благодарность руководству и коллективам архивов и библиотек, оказавшим нам помощь не только созданием благоприятных условий для работы, но и весьма квалифицированными советами. Мы признательны друзьям и коллегам за рекомендации, критику, разностороннюю поддержку.

Часть первая
ИСТОРИК

Глава первая НАЧАЛО СТАНОВЛЕНИЯ ПРОФЕССИОНАЛА

Раннее детство

Видный российский историк, публицист, политический и общественный деятель Павел Николаевич Милюков родился 15 января 1859 года^[1]. В метрической книге Московской духовной консистории записано, что это произошло «в Москве в доме артиллерии подполковника К. В. Тишенинова. 26 января младенец был крещен в Предтеченской, что в Кречетниках, церкви, Пречистенского сорока, приходским священником А. К. Смирновым»^{29}.

Еще задолго до его появления на свет родители договорились, что ребенок будет назван в честь святого, чья память празднуется в день, когда он родится. 15 января было днем поминовения святого преподобного Павла Фивейского. Милюков через десятки лет вспоминал, что ему было в детстве очень обидно — у других детей были дни рождения и именины, на которые приглашали гостей, приносивших подарки, ему же такая радость выпадала только раз в году, поскольку день рождения и именины совпадали^{30}.

Первый западный биограф Милюкова американский историк Томас Риха начинает свою книгу о становлении Милюкова как политика констатацией совпадений. В тот самый день, когда родился Павел, на свет появился будущий последний германский император Вильгельм II. Российский политик и немецкий кайзер никогда не встречались, но интерес к Германии и особенно к ее внешней политике был постоянно присущ Милюкову, причем, добавим, это всегда был не особо дружественный интерес; в 1917 году именно он в качестве министра иностранных дел Временного правительства настаивал на продолжении войны против Германии до победного конца. Правда, позже Милюков в течение недолгого времени пытался установить контакт с германскими дипломатами и военными для совместной борьбы против большевистской власти.

В день, когда будущий русский ученый и политик появился на свет, в Петербурге заседали Редакционные комиссии во главе с либералом Яковом Ростовцевым, готовившие текст документа об отмене в России крепостного права. Манифест, подписанный императором Александром II еще через два года, 19 февраля 1861-го, положил начало освобождению крестьян и сравнительно быстрому экономическому и социальному развитию России. Однако еще оставались значительные пережитки крепостничества (прежде всего кабальные условия аренды земли — отработки, испольщина), и Милюков как руководитель либеральной Конституционно-демократической партии уделял исключительное внимание полному преодолению остатков феодализма в российской деревне, превращению крестьян из забитого сословия в равноправный и активный класс прогрессивных земледельцев-землевладельцев.

В дни, непосредственно следовавшие за рождением Павла, в лондонском журнале «Колокол» шла дискуссия его издателя Александра Ивановича Герцена с просветителем украинского народа Николаем Ивановичем Костомаровым о необходимости отказа от рассмотрения территории Украины как Малороссии, признания украинцев формирующейся нацией и создания равноправной федерации народов на месте самодержавной империи. Как мы увидим, проблема места Украины в Российском государстве, решение национального вопроса в целом на началах равноправия и сотрудничества наций также будет находиться в сфере внимания Милюкова на протяжении многих лет.

Т. Риха лишь несколькими строками обозначил все эти совпадения^{31}. Детально о них будет идти речь в соответствующих разделах нашей книги.

Отец Павла, Николай Павлович, происходивший из семьи тверских мещан среднего достатка, перебравшихся в Сибирь в поисках лучшей доли, возводил свою родословную к глубоким далям русской истории. Существовала некая грамота, упоминавшая, что его отдаленный предок Семен Мелюк (Мелик), «выходец из немцев», участвовал в Куликовской битве и отдал свою жизнь во имя освобождения Руси. Мелюк происходил вроде бы из Тверского княжества. По этой причине Николай Павлович, собрав дополнительные бумаги, обратился в Тверское дворянское собрание, чтобы быть признанным потомственным дворянином. По мнению местных дворянских лидеров, бумаг оказалось недостаточно, и в признании дворянства Милюковым было отказано^{32}. Впрочем, отец не сильно переживал по этому поводу — во второй половине XIX века принадлежность к «благородному сословию» постепенно начала девальвироваться.

Дед и полный тезка Павла, отправившись из Твери в Сибирь на поиски золота, вложил в экспедицию весь свой капитал и почти полностью разорился, возвратившись в Москву лишь с остатками былого состояния; правда, их хватило на то, чтобы дать детям приличное образование.

Сын неудачливого золотоискателя проявил художественные способности, но ярким талантом не блистал. Несмотря на это, отец смог добиться его принятия в Академию художеств, которую Николай Павлович окончил как «середнячок», без каких-либо наград.

Николай Павлович не был чрезмерно претенциозным. Получив специальность архитектора, он не стремился особо выдвинуться, спроектировав лишь несколько зданий, которые были оценены специалистами как оригинальные архитектурные творения. Он, правда, на конкурсе в Академии художеств получил премию за этюд «Христос среди палачей», но она оказалась единственной его наградой за художественное творчество.

Николай Павлович читал курс архитектуры в Училище живописи и ваяния Московского художественного общества (с 1865 года — Московское училище живописи, ваяния и зодчества), но и на преподавательском поприще особых высот не достиг. Поскольку жалованье в училище не было высоким, он перешел на «практическую» работу — стал оценщиком произведений искусства в одном из московских банков. Там он и завершил свою карьеру. В 1857 году указом императора Александра II ему был пожалован чин титулярного советника, соответствовавший чину армейского пехотного капитана^{33}.

В то же время он был образованным, начитанным, великолепно знал историю искусств, особенно архитектуры. Его сын почерпнул первоначальные художественные знания именно из альбомов отцовского книжного собрания, которое позже перешло к нему по наследству. Из книг этой библиотеки П. Н. Милюков, помимо альбомов и архитектурных справочников, особенно запомнил гомеровскую «Илиаду» и тома «Русского архива», что явно выдает ранний интерес к отечественной и мировой истории.

В первые годы жизни Павла родители часто меняли место жительства: вначале обитали в Лефортове, затем перебрались в самый центр Москвы, в район Арбата, где поселились в Староконюшенном переулке, а чуть позже — на пересечении этого переулка с Сивцевым Вражком, где занимали комфортабельную четырехкомнатную квартиру. У семьи была и небольшая дача в поселке Пушкино.

Павлик рос энергичным, бойким, но в общем более или менее спокойным ребенком. Его брат-погодок Алексей был куда более резвым, непоседливым, непослушным.

В своих воспоминаниях Милюков был довольно осторожен в оценке взаимоотношений между родителями. Будучи человеком крайне деликатным во всём, что не касалось крупных политических вопросов, он стремился осветить как можно более общими словами ранние детские впечатления о родительских склоках, глубоко запавшие ему в душу, но подчас они всё же прорывались. Вот одно из них: «Мы сидим в слабо освещенной керосиновой лампой комнате. Между отцом и матерью ведется крупный разговор, для нас непонятный и кончающийся тем, что в отца летит тарелка и разбивается о противоположную стену. Мы сидим ни живы ни мертвы и потихоньку хныкаем. В таких случаях на младенцев не обращают внимания — и напрасно. Эта сцена отложилась у меня в памяти на всю жизнь»^{34}.

Историк Н. Г. Думова полагает, что у Милюковых семьи как таковой не было — между родителями существовал настолько глубокий разлад, что дети были предоставлены сами себе^{35}. Разлад действительно был, но он не разрушил семью, а о детях заботились так, как было принято в столичных разночинных семьях. Отец, занятый делами, предоставил все родительские заботы матери. В воспоминаниях Павла Николаевича говорилось: «Руководила нами мать; к ней мы были гораздо ближе — и ее по-своему любили, хотя и страдали по временам от припадков ее воли. Однако ее заботы ограничивались преимущественно внешней стороной воспитания и, вероятно, немногими моральными внушениями общего характера»^{36}.

Мать, Мария Аркадьевна, была дама энергичная, волевая, шумная, временами даже истеричная. Дочь подполковника, она гордилась дворянским происхождением, кичилась девичьей фамилией Султанова, которая якобы должна была свидетельствовать об очень знатных восточных предках.

Она не только воспитывала детей в том духе, который сама усвоила и который был свойствен ее приятельницам, но и фактически являлась главой семьи. Ее нрав сложился еще до брака с Николаем Павловичем. Первым ее супругом был некий помещик Баранов, столь оголтелый крепостник, что его прикончили в поле крестьяне.

Милюков, по-видимому, не случайно включил рассказ об убийстве Баранова в свои мемуары^{37}. Эпизод глубоко врезался в его память и стал, вместе с другими впечатлениями детства, одним из элементов того фундамента, на котором строились будущие либеральные воззрения Павла.

И природный характер матери, и ее дворянское происхождение, и первый брак, завершившийся гибелью мужа, предопределили ее поведение в новой семье. Кроме истерической выходки с бросанием тарелки Павлу особенно запомнились телесные наказания, которым он с братом подвергался в детском возрасте за малейший выход за рамки материнских наставлений. В «Воспоминаниях» читаем: «Конечно, общий уровень культурного быта семьи не мог не отразиться на нас: мы знали правила поведения, подчинялись им и вышли послушными, благонравными мальчиками»^{38}.

Скорее всего, мать всерьез считала, что именно поркой детей, которую под ее руководством осуществлял послушный супруг, она создает и укрепляет свое семейное владычество. Телесными наказаниями детей, тем более осуществляемыми мужем по ее команде, она старалась компенсировать раздражение по поводу своей «неудавшейся жизни», считая второй брак явным мезальянсом. Вот как вспоминал об этом Милюков: «Кара появлялась как-то внезапно и была неумолима. Слезы, вопли, просьбы о прощении — ничто не помогало. Решение, продиктованное, конечно, матерью, выполнялось отцом. Приготовления к экзекуции ощущались, кажется, еще страшнее самой экзекуции. Потом отчаяние, нечеловеческие крики, боль, злоба, непримиренный конец, чувство обиды, несправедливости… Телесное наказание рвет моральную связь и уничтожает доверие к родителям. Между детьми и ними становится стена; за невозможностью взаимного понимания, сговора и убеждения создается система укрывательства внутренних побуждений и, по необходимости, лукавства и лжи»^{39}. Из этих строк отчетливо видно, насколько глубокий след в его душе оставили отвратительные физические наказания. Это был еще один камушек в основание той системы моральных ценностей, которая формировалась у нашего героя.

Впрочем, ценности эти были весьма относительные. Саму систему оброка, фактически сохранившегося на два с лишним десятилетия после отмены крепостного права, ребенок воспринимал как должное — разумеется, по своим, чисто детским мотивам. У матери было небольшое имение в Ярославской губернии, и ежегодно в доме, где жила барыня, появлялись крестьянские посланцы — сильно «окавшие» мужики в армяках и лаптях, бабы в больших не очень чистых платках, привозившие всякую снедь. Павлу особенно по душе были черные жирные лепешки. Дома пытались их печь, но крестьянские были вкуснее. Так что первые контакты с земледельцами оставили в памяти скорее благостные чувства, хотя и сопряженные с чем-то странным, непривычным.

Читать Павлик научился как бы сам собой. Он не помнил, чтобы его специально учили буквам. Видимо, этим всё же занималась мать. Но никаких букварей он не знал. Единственным «пособием по чтению», которое он запомнил, был сборник басен Крылова. Не всё в них было понятно, особенно обязательно следовавшая за основным текстом «мораль», но стихи очень нравились, и многие из них остались в памяти на всю жизнь. Милюков вспоминал, что именно басни Крылова ввели его в «мир животных» — намного раньше сочинений Альфреда Брема.

За домашним обучением последовала некая «французская школа» — пансион, куда Павел и Алексей поступили «приходящими учениками». Обучение там было никудышным. Очевидно, что родители прельстились низкой оплатой. Несколько попыток матери хотя бы узнать, получают ли дети хоть какое-то «французское» или «русское» образование, привели к неутешительному ответу — оказалось, что детей там почти ничему не учат. Единственным учебником, который запомнился Павлу и Алексею, была некая книга по географии, одна на весь класс и, видно, настолько плохая, что ее коллективно ненавидели все ученики, а Милюковы взяли на себя инициативу истребления противника. При одобрении соучеников «География» была изорвана и спущена в отхожее место. Дети ожидали возмездия. Но… учитель просто не заметил происшедшего. Так география «была упразднена сама собой, не только в качестве книги, но и в качестве учебного предмета»^{40}.

Поскольку детей собирались отдать в гимназию, для зачисления в которую необходимо было сдать вступительные экзамены, у родителей хватило разума забрать детей из пансиона. Но мать с отцом по-прежнему старались, чтобы подготовка чад к экзаменам обошлась как можно дешевле. Был найден старик-еврей по фамилии Блонштейн — видимо, неплохо образованный, но крайне нуждавшийся, — который согласился заниматься с ребятами за незначительную оплату. Занятия проходили в крохотной комнате его почти нищенской квартиры. Но это были подлинные уроки, преподаваемые хорошим педагогом, обладавшим неплохим кругозором, добросовестно относившимся к работе и заботившимся о детях. «Всё это внушало нам какое-то уважение», — вспоминал Милюков^{41}. Однако мальчики уже привыкли, что серьезно относиться к занятиям не следует, что с уроками можно справиться кое-как, чтобы было побольше свободного времени для развлечений.

Павлу запомнились уроки арифметики и немецкого языка. Но главное, старый учитель просто научил его заниматься: вслушиваться в объяснения, работать над книгой, излагать выученное своими словами, выполнять элементарные задания. Как это ни казалось удивительным самому мальчику, и он, и младший брат были хорошо подготовлены к вступительным испытаниям, оказались в числе лучших и были приняты в гимназию в 1869 году^{42}.

Гимназические годы

Ко времени поступления в гимназию у Павлика выработалась некоторая самостоятельность — стремление принимать решения, заниматься теми предметами, которые ему нравились, и кое-как справляться с остальными заданиями. Всё это рождало чувство оппозиционности к родителям и вообще к окружающему миру.

Гимназия — среднее учебное заведение для подготовки юношества к поступлению в университет, преимущественно на гуманитарные факультеты. Срок обучения составлял восемь лет.

Гимназические годы Павла (1869–1877) пришлись на то время царствования Александра II, когда правительство, сочтя, что либеральные реформы первой половины 1860-х годов зашли слишком далеко, несколько отступило, в частности в области образования.

Назначенный министром народного просвещения (1866) граф Дмитрий Андреевич Толстой вопреки протестам либералов и даже некоторых членов Государственного совета (совещательного органа при императоре) утвердил гимназический устав 1871 года, согласно которому гимназии еще более отрывались от реальной жизни и сосредоточивались на изучении классических языков — латыни и древнегреческого. Граф полагал, очевидно, что зубрежка склонений, спряжений и исключений, преклонение перед классической древностью создадут тот благоприятный фон, на котором в головы ученикам не будут проникать «вредные идеи».

Разумеется, «охранительный дух» доминировал и в той гимназии, где учился Павел, и он испытал все прелести зубрежки. Но всё же квалификация учителей в московских школах была выше, чем на периферии. В высоких кругах российской бюрократии на инициативу Толстого смотрели если не с осуждением, то во всяком случае с долей иронии, а в школьном образовании шла подспудная борьба между консервативным «классицизмом» и современным разносторонним общим образованием. Это касалось и 1-й мужской гимназии, в которой учился Милюков. Она находилась в самом центре Москвы — на Волхонке, в доме 16. Основанная еще в 1804 году, она была учебным заведением с внушительными традициями, знаменитым своими выпускниками. Здесь в разное время учились драматург Александр Николаевич Островский, историки Сергей Михайлович Соловьев и Михаил Петрович Погодин, знаменитый народник, философ и историк Петр Алексеевич Кропоткин, философ Иван Александрович Ильин, математик Василий Яковлевич Цингер, писатель Илья Григорьевич Эренбург, один из большевистских лидеров Николай Иванович Бухарин.

Годы учебы неоднозначно повлияли на формирование черт характера и мировоззрения Павла Милюкова. Это было связано и с атмосферой в учебном заведении, и с особенностями самого подростка.

Неожиданно для себя оказавшись одним из лучших среди поступавших, Павел решил, что знания будут ему даваться легко, что в классе он будет схватывать всё на лету. Оказалось, что это было не так. В результате после первых нескольких успешных месяцев учебы (он даже попал на «золотую доску» класса) он стал получать всё более низкие оценки и в списке учеников передвигался всё дальше, пока не оказался на одном из последних мест.

Вместе с тем начали проявляться рассудочность, стремление найти некий неопасный выход из сложного положения. Конечно, это были еще детские заботы и волнения, но в них уже проявлялись некоторые будущие черты политического мышления и действия.

Уже на первом году обучения произошел показательный случай. Павел, дежуривший по классу, заметил, что его младший брат уж больно расшалился. Попытки урезонить Алексея не дали результата. Опасаясь, что брат совершит что-то из ряда вон выходящее и навлечет на себя серьезное наказание, Павел доложил о его поведении классному надзирателю. Тот даже немного опешил, но нестрого наказал шалуна — поставил к стене класса. «Я почувствовал себя ужасно скверно, — вспоминал Милюков. — Класс разделился: одни товарищи меня порицали, другие хвалили, а я не знал, куда деваться от похвал и порицаний. Этот моральный конфликт и до сих пор выплывает у меня в памяти из ряда забытых событий»^{43}.

Любопытно, что он ни слова не пишет о реакции брата на его «предательство». Можно лишь предположить, что экспансивный Алексей долго не мог его простить. Вообще же складывается впечатление, что после естественной близости ранних лет жизни отношения между братьями стали охладевать. Этому явно способствовало и то, что родители вскоре перевели Алексея, не укладывавшегося в рамки гимназического регламента, в созданное в 1868 году Московское императорское техническое училище, дававшее ремесленную профессию и позволявшее по окончании шести классов еще три года продолжать образование в области инженерного дела.

Склонность к поискам средней, примирительной линии, нежелание бунтовать проявлялись у Павла и во многих других случаях. Как-то директор гимназии увидел его на улице за совершенно невинным занятием, которое показалось педагогическому самодуру неприличным: подросток взрывал хлопушки. Директор приказал нарушителю порядка на следующий день явиться к нему в кабинет. Не понимая, что плохого он сделал, Павел рассказал о происшедшем родителям. Вместо того чтобы взять сына под защиту, мать распорядилась, чтобы он написал на имя директора обширное заявление с извинениями, да еще и в стихах (ей было известно, что сын пытался сочинять какие-то вирши).

Павел не взбунтовался и даже не попытался оправдаться, а послушно выполнил материнскую волю — правда, стихотворное извинение оказалось написано корявым слогом. В заявлении даже было сказано: «Буду я вперед ходить без покупок глупых».

На другой день мать пошла в гимназию вместе с сыном. Величественный директор был снисходителен, и дело ограничилось нетяжелым наказанием — Павла на несколько часов оставили в пустом классе. Милюков долго вспоминал этот случай со «стыдом и горечью» — но не за устройство фейерверка, а за то, что столь позорно, под материнскую диктовку, спасовал перед директором^{44}.

Постепенно зарождалось критическое отношение к религии и даже к власти. Оно не было значительным, и сам Милюков, казалось, не придавал ему особого значения. Но постепенно складывалось некое внутреннее чувство — скорее не отрицания, а равнодушия. Когда его первый раз вели на исповедь, предварительно строго предупредив, что он должен покаяться священнику во всех грехах, он отнесся к этому до предела серьезно, стал вспоминать всё недостойное, что было им сделано. Но едва он начал исповедь, батюшка прервал его, накрыл епитрахилью и отпустил грехи — необходимо было побыстрее завершить обряд, поскольку своей очереди ожидали еще многие прихожане. В первый раз Павел счел свое разочарование случайным, но когда подобное стало повторяться вновь и вновь, он понял, что исповедь — лишь формальная процедура, ожидание «таинства» сменилось равнодушием, хотя он на всю жизнь сохранил уважение к Церкви, ее атрибутам, художественным и историческим ценностям.

Однако скептическое отношение к духовенству, возникшее в подростковом возрасте, с годами только крепло. Сам он полагал, что это отчуждение связано не только с собственным опытом, когда батюшка лицемерно отпустил грехи, не выслушав исповедь. Подобное отношение к Церкви было присуще и его родителям. Он не помнил, чтобы в доме была Библия. Священное Писание оставалось неизвестным ему до гимназического возраста, когда надо было приступить к изучению Закона Божьего в качестве учебной дисциплины: «Проявления домашней религиозности не шли дальше обязательного минимума»^{45}.

Другое событие способствовало возникновению не очень сочувственного отношения к институту абсолютной монархии. Однажды в гимназии произошло событие «исключительной важности»: в нее заглянул посетивший Москву Александр II. Понятно, что не только директор и большинство преподавателей были взволнованы до крайности — учащимся также казалась чрезвычайной возможность увидеть своими глазами самодержца. Император лишь на минуту-другую заглянул в классы, затем состоялась процедура проводов: «Нас повели, по двое в ряд, вниз по лестнице, вслед за царем. Но мы видели сверху только его светящуюся лысину… Проводы приняли восторженный характер. С крыльца многие бросились бежать за царским экипажем. Помню, мне этот жест не понравился. Это был единственный раз, когда я близко видел Александра II»^{46}. Ясно, что мальчик, в отличие от многих соучеников, не говоря уже о педагогах, не испытал при виде царя восторженного чувства.

Тем временем всё яснее становилось, что на прошлой подготовке и способностях далеко не уедешь. Когда приближалось окончание третьего класса, возникла серьезная опасность вылететь из гимназии. Именно в это время он почувствовал, что должен отвечать за свои поступки. По его мнению, начинался переход к взрослой сознательной жизни. Конечно, это было не совсем так — между четырнадцатилетним подростком и взрослым молодым человеком существует безусловная разница.

Провалиться на школьных испытаниях не позволяло самолюбие, полагал Милюков на склоне лет. Но это и означало, что тогда начала формироваться самодостаточная личность — Павел уже не был тем робким ребенком, который писал извинительные стихи.

То, что осознание ответственности за себя начало проявляться у Павла Милюкова сравнительно рано, — факт безусловный. Имея весьма приличные способности и великолепную память, он перестал отвлекаться на второстепенные дела, стал напряженно заниматься, выработал план, которого четко придерживался. С полным основанием Милюков писал в мемуарах, что новый способ мышления и поведения не только привел к успешному переходу в следующий класс, но «сообщил моральный толчок сознательным элементам моей натуры». В результате последние гимназические годы Павел вновь учился вполне успешно. По окончании седьмого класса он получил награду второй степени.

Столь же удачными были и результаты, достигнутые в выпускном, восьмом классе^{47}. Педагогический совет оценил его знания средним баллом 4,7. Он оказался на втором месте среди своих одноклассников. Между прочим, как часто бывает, заслужив отличную оценку почти по всем предметам, будущий выдающийся историк получил по истории только «хорошо». Он отвечал на вопросы явно нелегкие: разделение Руси на Северо-Восточную и Юго-Западную; географический обзор Древней Греции; начало возвышения Пруссии; Новороссия^{48}. Что не удовлетворило экзаменаторов, неизвестно; можно предположить, что причиной снижения оценки были неординарные суждения.

Одновременно у Павла пробуждались художественные интересы. Он продолжал писать стихи, хотя отчетливо понимал, что большого таланта в этом деле у него нет. Он на всю жизнь так и остался камерным поэтом для близкого круга друзей и членов семьи, отнюдь не пытаясь выставить свои стихотворные опусы на обозрение широкой публики.

Точно так же, преимущественно для собственного удовольствия, остался интерес к музыке. Побывав в Большом театре на нескольких оперных спектаклях, он почувствовал, что может воспроизвести не только арии певцов, в частности из «Жизни за царя» М. И. Глинки, но и оркестра, особенно скрипичные партии. Он потребовал от отца (говорить на эту тему с Марией Аркадьевной было делом бесперспективным), чтобы его учили игре на скрипке. В данном случае художественная натура родителя взяла верх: несмотря на недоумение матери, Павлу купили недорогую скрипку и наняли дешевого учителя. Первый учитель оказался снобом и педантом, заставлял играть только скучные упражнения и обращал внимание лишь на постановку руки. Такое обучение могло вызвать отвращение к музыке.

Но Павел оказался упорным — настоял, чтобы наняли нового учителя. Новым педагогом стал, по словам Милюкова, немец Вильгельм, а на самом деле француз Василий Юльевич Виллуан, сын учителя той самой 1-й гимназии, в которой постепенно мужал Павел. Виллуан учился в Московской консерватории по классам скрипки и композиции, его педагогами были П. И. Чайковский и директор консерватории Н. Г. Рубинштейн. Впоследствии В. Ю. Виллуан стал директором Нижегородской консерватории, учителем многих известных русских музыкантов и автором ярких скрипичных произведений и опер. (Милюков в мемуарах почему-то назвал его племянником будущего директора. Впрочем, запутаться было немудрено, поскольку музыкальный род Виллуанов был велик и пользовался заслуженным почетом^{49}. Быть может, ошибка Милюкова была психологического свойства — он просто не мог поверить, что его, фактически не умеющего играть на скрипке юнца, учил «сам» Виллуан, который стал известен на всю Россию.)

Конечно, новый учитель тоже обращал внимание на постановку пальцев. Но он сразу стал задавать интересные пьесы, учил скрипичным аккордам, чтению партитуры, основам музыкальной теории.

Когда же Виллуан, окончив в 1873 году консерваторию, уехал из Москвы, Милюков продолжал музыкальное образование самостоятельно, особенно пристрастился к разучиванию скрипичных партий из опер, балетов и других оркестровых произведений.

Начальное музыкальное образование явилось важным элементом базы профессионального комплексного исследования истории русской культуры, фактическим основоположником которого станет Милюков.

Как ни странно, его интерес к художественной литературе поначалу был сравнительно умеренным — в том, что касалось классики, он не выходил за пределы гимназической программы, но сосредоточивался, как почти у всех мальчишек, на книгах Жюля Верна, Томаса Майна Рида, Фенимора Купера. В старости Милюков признавался, что из русских писателей его любимцами в гимназии были Загоскин и Лажечников. Произведения Михаила Николаевича Загоскина привлекали подростка, а затем юношу достоверным, как он полагал, воспроизведением исторической действительности. Писатель, хотя и не считался перворазрядным стилистом, получал, начиная с выхода первого романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1828), восторженные читательские отклики. Даже такой требовательный критик, как В. Г. Белинский, назвал «Юрия Милославского» «первым хорошим русским романом». Можно полагать, что исторические романы Загоскина сыграли важную роль в пробуждении у Милюкова интереса к отечественной истории.

Примерно таким же было отношение к историческим романам Ивана Ивановича Лажечникова, особенно к первому — «Ледяному дому», посвященному эпохе императрицы Анны Иоанновны. Критики, а вслед за ними и образованные читатели отмечали, что при явных художественных недостатках этого и других произведений Лажечникова он был очень точен в исторических деталях (вероятно, сказалась многолетняя служба в архивном ведомстве, где он получил первые важные уроки осторожного обращения с историческими источниками).

Романы Лажечникова и Загоскина были для Милюкова не только и, пожалуй, не столько художественными произведениями, сколько введениями в детали исторического процесса.

Подлинная любовь к художественной литературе, к книге возникла в известной мере случайно. У Павла были друзья-гимназисты Зерновы, которым родители наняли репетитора. Им оказался молодой человек Иван Васильевич Неговоров, только что окончивший семинарию, но не предполагавший служить по духовной части. Он не только познакомил юных учеников с основными этическими понятиями, причем делал это, болтая с ребятами, но и столь же ненавязчиво, своим примером прививал им любовь к чтению. «Он любил книги и покупал их по дешевой цене на «толкучке»; так он составил себе небольшую библиотечку. Спрашивая себя теперь, откуда я заимствовал свою любовь к книгам и свое раннее знакомство с «толкучкой», я не нахожу другого источника, кроме Неговорова»^{50}.

Но систематические знания, в частности в области русской и мировой литературы, подросток, а затем юноша получил всё же в гимназии, несмотря на все пороки консервативного классицизма. Учитель истории литературы Тверской не являлся «прогрессистом» в полном смысле слова, но это был приличный преподаватель, который стремился привить ученикам интерес и вкус к подлинно ценной художественной литературе, причем добивался, чтобы ученики давали самостоятельные оценки произведений. Он ввел в свой предмет раздел «Теория словесности», стремясь разъяснить основные категории формы, стиля, выразительных средств, присущих художественным произведениям. Павел узнал, что собой представляют классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, познакомился с произведениями крупнейших писателей и их критической оценкой. Тверской даже позволял себе ссылаться на В. Г. Белинского. Разумеется, не по рекомендации учителя, но явно под его влиянием Павел в одном из старших классов каким-то образом достал и проштудировал крамольные «Очерки гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чернышевского.

В целом Милюков достаточно высоко оценивал уровень преподавания литературы, особенно фиксируя внимание на том, что оно позволяло формировать у учащихся в какой-то мере оппозиционные взгляды: «За формой тут нельзя было скрыть существа дела, и сколько-нибудь талантливый преподаватель мог, при желании, провести контрабанду»^{51}.

Именно уроки литературы привили Павлу вкус к истории и политике, чего нельзя сказать об уроках собственно истории. Учитель держался в «строгих рамках», задавал материал «от сих до сих» по скучному учебнику Иловайского, ничего не объясняя, и, конечно же, не мог заинтересовать своим предметом. «Новая история» (трудно сказать, какой период Милюков имел в виду, скорее всего это была вторая половина тысячелетия, примерно от английской революции XVII века и времен Ивана Грозного на Руси) ограничивалась хронологией войн и датами правления монархов, а новейшая (вероятно, подразумевался XIX век) не преподавалась вообще. Так что к становлению видного историка гимназия явно не была причастна, по крайней мере преподаванием истории.

Удивительно, но своенравный Милюков после недолгого неприятия увлекся древней словесностью. Через много десятилетий он отмечал исключительную заслугу в этом преподавателя древних языков Петра Александровича Каленова. Этот человек не имел специального образования, а учителем стал в силу того, что толстовская реорганизация гимназического образования потребовала большого числа преподавателей древних языков. Найти их было нелегко, и администрация вынуждена была принимать на работу «любителей».

Каленов, любитель Древнего мира в прямом смысле слова, эту любовь передавал ученикам. Он не был слишком требовательным, не заставлял скрупулезно учить грамматические исключения, что делали другие педагоги. Зато он знакомил подопечных с древнегреческой философией, по-своему трактовал Сократа и Платона, проводя параллели с современной жизнью, и с помощью классиков пояснял вечные нравственные идеалы. «Этого рода «классицизм» выходил далеко за пределы полицейских предвидений его сиятельства графа Дмитрия Андреевича [Толстого]^{52}». Каленов был одновременно любителем западной классической поэзии. Позже Милюков с удовольствием написал предисловие к сборнику произведений Фридриха Шиллера в переводе Каленова^{53}.

Осознав, что древние языки — это мощный инструмент изучения культуры, а следовательно, историко-культурных сопоставлений, Милюков в старших классах настолько овладел латынью и древнегреческим, что смог в подлинниках читать античные сочинения. Он стал «классицистом» в лучшем смысле этого слова и даже написал ученическую работу «Метафизика Аристотеля»^{54}.

Другой областью его интересов стало соотношение экономического развития со всеми остальными сферами эволюции общества. Сугубо ученический характер носило написанное в седьмом классе сочинение «О влиянии земледелия на развитие цивилизации», но обширный список использованной литературы свидетельствовал, что гимназист занимался этой темой серьезно.

Еще одно ученическое произведение было посвящено Реформации, причем юный автор попытался провести сравнение между протестантизмом и католицизмом^{55}.

Сочинения Павла, при всём их наивно-дилетантском характере (иного невозможно было ожидать от школьника-подростка), всегда были по возможности самостоятельными, содержали элементы анализа, собственные выводы и, главное, были написаны после проработки целого массива литературы. Они стали своего рода строительным материалом того фундамента, на котором позже основывалась научная деятельность Милюкова.

Директор гимназии Малиновский был настолько впечатлен успехами Павла в области классической лингвистики, что незадолго до выпуска вызвал его к себе и предложил поехать на два года за границу за государственный счет для изучения классических языков с обязательством по возвращении преподавать их. Едва Малиновский перешел от общих фраз к конкретике, Милюков решительно отказался. Директор признался, что именно такого ответа и ожидал — как видно, он хорошо знал своего воспитанника. Действительно, при всей любви Павла к древним языкам и литературе, он видел в них не самоцель, а средство изучения культуры, что, в свою очередь, считал инструментом общественной деятельности.

В последнюю пару лет гимназических штудий у Павла явно стал формироваться интерес к социальным проблемам, к возникавшим легальным и подпольным политическим организациям, к перспективам развития страны. В стремлении найти выход общественной активности он, разумеется, не был одинок. Вопросы исторического прогресса, соотношения эволюции и революции, места выдающихся личностей в общественном развитии обсуждались гимназистами и на переменах, и во время случайных встреч в свободное время. Постепенно образовался кружок если не единомышленников, то, во всяком случае, тех, кто задумывался над сложными проблемами бытия и стремился путем обсуждения различных точек зрения найти по возможности единую позицию. Кружок был неформальным, никаких документов вроде устава не существовало, участники не платили взносов. Молодые люди собирались время от времени на квартирах друг у друга. Обычно кто-то читал доклад, а следовавшее затем обсуждение быстро уходило от начальной темы, распространяясь на вопросы бытия — от положения в гимназии до мировых проблем и философских абстракций.

Из членов кружка Милюков особенно рельефно вспоминал графа Николая Долгорукова, которого родители, следуя демократическим поветриям, решили не учить дома, а отдать в «обыкновенную» гимназию. Он был общителен, дружелюбен, отличался живостью характера и был принят гимназистами как свой. Милюков не рассказывал, чем отличился Долгоруков в кружке. Скорее всего, этот человек запомнился ему совместной военно-санитарной экспедицией, предпринятой сразу после окончания гимназии. Но всё же через много лет, в 1892 году, Милюков в письме видному ученому М. М. Ковалевскому называл Долгорукова центральной фигурой ученического кружка^{56}.

Среди тем, обсуждавшихся в кружке, Милюкову запомнились две: о чешском борце против религиозной нетерпимости и последователе протестантизма Яне Гусе и о социальных взглядах Огюста Конта, о котором гимназисты услышали впервые. Можно полагать, что этот доклад вызвал интерес к Конту и позитивистской философии, которая позже являлась одной из основных теоретических основ творчества Милюкова, когда он стал зрелым историком.

Сам Павел выступал в кружке два раза. Тему одного доклада он просто не запомнил, зато вторая тема была очень показательной: «Исключительность, подражательность и эклектизм». В своих воспоминаниях Милюков исключил из названия доклада последнее слово, возможно, просто позабыв его, но скорее потому, что оно не понравилось негативной коннотацией. Эти категории рассматривались не как индивидуальные черты характера людей, а как социальные явления. Исключительностью автор именовал «нетерпимый идеологический национализм». Докладчик соглашался, что нации ценны оригинальностью, самобытностью, особым строем жизненных сфер. Но это, в его представлении, никак не оправдывало курса на исключительность, особенно в отношении народов, отставших от наиболее передовых. В этом смысле подражательность он считал неизбежным и прогрессивным явлением^{57}.

Он доказывал необходимость подражательства на примере эволюции русской литературы, в которой различал «стадии, соответствовавшие смене заграничных источников нашего подражания»: «Тут уже вырисовывались некоторые черты моего будущего социологического и политического мировоззрения. Но… всё это было еще очень смутно; характерен для меня был только выбор самой темы». Более того, по мнению исследователей, «будущий ниспровергатель политических авторитетов в гимназические годы сам призывал полагаться на авторитеты»^{58}.

В любом случае и выбор темы, и ее трактовка свидетельствовали, что Милюков решительно отказывался от узкого русофильства, становился безусловным западником, сторонником следования лучшим социальным, политическим, культурным европейским образцам, разумеется, при сохранении отечественной специфики.

Хотя кружок явно не носил политического характера, само его существование было определенным риском, так как и гимназическое начальство, и охранительные органы крайне подозрительно относились к любым сходкам молодежи, понимая, что именно в них зреют зерна интеллигентской революционности. В это время как раз из среды молодых интеллигентов возникли подпольные русские революционные организации — «Земля и воля» (1876), затем расколовшаяся на «Народную волю» и «Черный передел» (1879). Это были годы бурного разброда в среде революционеров — одни вставали на путь индивидуального террора, полагая, что убийством императора и его приближенных можно поднять на борьбу широкие массы; другие начинали тяготеть к просветительной работе в крестьянской и рабочей среде; наконец, некоторые знакомились с марксизмом и надеялись создать в сравнительно недалеком будущем нелегальную пролетарскую партию, которая поведет за собой не только рабочих, но и крестьян.

От всех этих веяний кружок, в который входил Милюков, был очень далек. Но сам факт его существования мог вызвать серьезные подозрения властей и если не привести к аресту молодых людей, то испортить их карьеру. К счастью, власти о кружке так и не узнали. Продолжал ли кружок существовать после 1877 года, когда Павел окончил гимназию, он не ведал, по крайней мере не упоминал об этом в своих мемуарах.

Павел был знаком с несколькими юношами, в той или иной мере связанными с революционными подпольными организациями, но сколько-нибудь существенного влияния на его настроение эти знакомые не оказали. Он с опаской относился ко всякого рода лозунгам и разговорам об опоре на «простой народ», который вот-вот поднимется и опрокинет прогнившее самодержавие.

В этом смысле особое впечатление на Павла произвело побоище, которое учинили над студентами «простые люди» — рубщики мяса с Охотнорядского рынка — в 1876 году. Кружковцев мучили вопросы: как могло такое произойти? почему «охотнорядцы» с невероятным ожесточением набросились на тех, кто считался их защитниками перед властями? как могли работяги напасть на своих «друзей по идее»? кто виноват в том, что на улице произошло кровавое столкновение?

Члены кружка решили обратиться к славе русской литературы Ф. М. Достоевскому. Наивные молодые люди явно идеализировали великого писателя. Они хорошо знали, что Достоевский был членом революционного кружка Петрашевского (1849), о котором стало широко известно в результате приговора его участников к смерти (их привели на казнь, а затем помиловали)^{59}. Милюков и его товарищи восторгались «Преступлением и наказанием» и повестями писателя, однако мимо их внимания прошел роман «Бесы», в котором представлены были омерзительные типы тех, кто пытался насильственными средствами изменить сложившийся порядок.

По поручению кружка письмо Достоевскому написал Милюков. Смысл его состоял в вопросе: виноваты ли мы (то есть юное интеллигентное поколение) в том, что произошло в Охотном Ряду, и если это так, в чем состоит наша вина. В письме высказывалось недовольство русской прессой, в которой, по словам Милюкова, звучал «предупредительный тон снисходительного извинения» по отношению к студентам, включая пострадавших от «охотнорядцев».

Достоевский ответил далеко не сразу. Вначале он собрался дать ответ, опубликовав соответствующую статью, но, как позже писал своим адресатам, не смог этого сделать «по не зависящим от меня обстоятельствам», то есть явно по цензурным причинам.

Ответное письмо было написано только 18 апреля 1878 года и получено уже не гимназистами, а студентами^{60}. Достоевский выразил убеждение, что студенческие волнения — результат губительного влияния европейских идей, а ответ на все жизненные вопросы следует искать в православных традициях русского народа. Писатель пророчествовал: его корреспонденты, порывая с ложью общества, к которому принадлежали, обращаются не к русскому народу, в котором спасение, а к Западу.

По существу, Достоевский смешал в кучу экстремистские народнические действия, индивидуальный террор, «хождение в народ» более умеренной части революционеров, просветительские тенденции либеральной молодой интеллигенции. «Кончается тем, — вещал Достоевский, — что к данному сроку и молодежь, и общество не узнают народ. Вместо того, чтобы жить его жизнью, молодые люди, ничего в нем не зная, напротив, глубоко презирая его основы, например, веру, идут в народ — не учиться народу, а учить его, свысока учить, с презрением к нему — чисто аристократическая барская затея?»^{61}

В таком духе было выдержано всё письмо. У писателя, который в одном месте письма ссылался на притчу Панурга из «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле по поводу толпы, элементом которой могут в некоторых случаях стать и люди образованные и критически настроенные, явно произошло смешение понятий народа (который он вроде бы идеализировал) и толпы погромщиков из Охотного Ряда, которых, получалось, Достоевский защищал.

Видимо, почувствовав, что перегнул палку, писатель завершал письмо на дружеской ноте: «Если хотите мне сделать большое удовольствие, то, ради Бога, не сочтите меня за какого-то учителя и проповедника свысока. Вы меня вызывали сказать правду от сердца и совести; я и сказал правду, как думал и как в силах думать»^{62}.

Такая «кода» отнюдь не ввела адресатов в заблуждение. Юноши были просто шокированы. Естественно, у них возникло жгучее недовольство позицией Достоевского. Сохраняя уважение к нему как к художественному творцу, они начинали различать гениальные художественные образы и социально-политическую позицию писателя, учились понимать, что между тем и другим подчас проходит глубокая борозда. «Как быть насчет православия, мы не решали, но Европы мы выдать не могли — и не только не видели никакого противоречия между народом и Европой, но, напротив, от Европы ждали поднятия народа на высший культурный уровень. А Достоевский призывал искать идеала в традициях Охотного Ряда и возвращаться к временам телесных наказаний и крепостного права как к школе смирения русского народа перед Христом»^{63}.

Переписка с Достоевским закрепила западническую ориентацию Милюкова, разумеется, еще неразвитую, но тем не менее вполне уже ощутимую.

С 26 мая по 11 июня 1877 года Павел Милюков сдавал экзамены на аттестат зрелости. Когда на заседании учебного совета гимназии обсуждался вопрос о награждении выпускников, Каленов встал на защиту Милюкова, который предварительно по просьбе учителя представил ему список произведений древней литературы, которые не только прочитал, но и мог пересказать и прокомментировать на языке оригинала. Несмотря на то, что некоторые учителя неодобрительно относились и к Каленову с его внепрограммными экспериментами, и к плохо управляемому выскочке Милюкову, директор гимназии Малиновский всё же проявил объективность. В результате Павел оказался единственным из двадцати девяти выпускников 1877 года, награжденным серебряной медалью (золотую не получил никто), и стоял на первом месте в списке из четырех учащихся, от которых руководство гимназии ожидало «дальнейших успехов в науках^{64}.

Санитарный отряд на Кавказе

Как раз в то время, когда Павел Милюков завершал гимназическое образование, вспыхнул «восточный кризис», в основном связанный со стремлением правивших кругов европейских держав ослабить Османскую империю, ликвидировав ее европейские владения на Балканском полуострове путем завершения образования там национальных государств. Кризис сопровождался дипломатической конкуренцией между самими европейскими державами за преобладание на Балканах и обострялся национально-освободительной борьбой славянских народов и общественным движением за оказание им помощи.

Апрельское восстание 1876 года в Болгарии было жестоко подавлено турецкими войсками. Лозунг «На помощь болгарским братьям!» был широко распространен в интеллигентских кругах России, как правонационалистических, так и либеральных. «Освобождение славян без спора признавалось специальной русской задачей. Своего рода нравственной обязанностью по отношению к «братьям», — вспоминал Милюков через много лет^{65}.

В 1877 году, после неудачи длительных дипломатических переговоров, Россия объявила войну Турции, и ее армия в апреле перешла границу.

Разумеется, московские гимназисты-выпускники, не зная о тайных перипетиях взаимоотношений держав, восприняли войну как дело справедливое, как поход во имя освобождения болгар и испытывали жгучее желание помочь им. В армию их не брали по возрасту. Поэтому Милюков был обрадован, когда Н. Долгоруков предложил после выпускных экзаменов записаться в санитарный отряд, формировавшийся московским дворянством. Безграничными альтруистами юноши, однако, не были — оба собирались поступать в университет и жертвовать годом студенчества не хотели, поэтому решили состоять в отряде только во время летних каникул.

К их огромному разочарованию, отряд был направлен не на Балканы, а на второстепенный Кавказский фронт и размещен не на передовых позициях, а в тылу, так что вблизи войну молодые люди так и не увидели. Но всё же это был важный жизненный опыт.

Отряд располагался на Сурамском перевале, куда по железной дороге доставлялись раненые. Никаких навыков ухода за ранеными у Милюкова не было, поэтому его общение с ними ограничивалось патриотическими беседами, писанием писем от их имени и т. п. Но и это было важно. По существу, Павел впервые оказался рядом с «простыми людьми» с их жизненными заботами и непривычными нравами.

Одновременно он выполнял обязанности казначея и следил за отпуском продуктов на кухню отряда. Обе задачи были не из легких, так как у юноши не было никаких знаний в области бухгалтерии, никакого представления о рыночных ценах на Кавказе. Всем этим приходилось овладевать на ходу, причем в считаные дни, иначе отряд мог бы оказаться «банкротом» либо страдать от голода. Проявив в общении с поставщиками настойчивость, а порой и жесткость характера (все продукты он скрупулезно взвешивал, не доверяя накладным), Павел справился с этими задачами, и начальство было им довольно.

У него даже оставалось время для чтения. Павел собирался поступать на филологический факультет университета — скорее всего потому, что отдельных исторических факультетов в то время просто не существовало, а на филологических факультетах как раз в это время стали готовить и историков, а сами факультеты вскоре были переименованы в историко-филологические. При всей любви к художественной литературе он уже начинал понимать, что его призвание — именно история (одновременно в отдалении маячила и общественно-политическая деятельность, но сам Павел это еще не очень сознавал). С собой он взял толстый том известного историка Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа». Эту весьма сложно написанную книгу (впервые она была опубликована в 1869 году) Павел смог детально изучить за месяцы, проведенные в санитарном отряде.

Он с глубоким интересом ознакомился с историко-философскими оценками Данилевского, который разработал теорию «исторических групп» (затем определяемых как «культурно-исторические типы»). Его интерес, а подчас и серьезные возражения вызывал анализ признаков этих групп, включавших религию как ведущий момент, а также культуру, политические и социально-экономические факторы. Считая Россию и славянство особым культурно-историческим типом (Милюков быстро уловил глубокие внутренние противоречия в таком подходе, ибо Россия была страной многонациональной, а религиозность ее населения отнюдь не исчерпывалась православием), историк призывал отрешиться от безоговорочной солидарности с интересами Европы.

На Павла глубокое впечатление произвели соображения Данилевского о необходимости создания федерации славянских государств со столицей в колыбели православия Константинополе; но к другим, по его мнению, чуть ли не экстремистским (естественно, только в научном смысле слова) суждениям автора отнесся весьма критически. Он не совсем верно понял логику рассуждений мыслителя: якобы тот, считая религию главным фактором формирования культурно-исторического типа, исключал из славянства народы, не исповедовавшие православие («крайнее сужение понятий славянства до православных славян, с устранением католических»^{66}), тогда как на деле историк относил чехов и поляков к славянам, но первых считал сильно онемеченными, а вторых весьма своеобразно характеризовал как «арендного члена славянской семьи».

Заинтересовавшись своеобразным взглядом Данилевского на культурно-исторические типы, молодой человек никак не мог совместить его с всемирно-исторической миссией славянства в узком, искусственном ее понимании. Наступит время, и Милюков, оставаясь западником (в том смысле, что он считал Россию неделимой частью Европы, догоняющей западноевропейскую цивилизацию), проявит особый интерес к проблемам исторических связей славянских народов, их прошлого и настоящего, примет участие в расследованиях османских преступлений против болгарского народа в македонских областях, воспримет требование передачи Константинополя южным славянам, а фактически России. Во всём этом можно увидеть определенное влияние концепций Данилевского, несмотря на критический подход к его сочинениям.

У Милюкова, впрочем, были и другие занятия в свободное от выполнения основных обязанностей время. Он научился верховой езде, стал изучать грузинский язык, что ему пригодилось в будущих научных исследованиях.

Возвращение в Москву для начала учебы в университете сопровождалось небольшим инцидентом, который засвидетельствовал, что у нашего героя, при всём его «примиренческом» складе характера и относительном спокойствии, подчас возникали вспышки неповиновения и даже агрессивности, когда затрагивалось его достоинство.

На Военно-Грузинской дороге, которая преодолевалась в конном экипаже, пришлось сделать долгую остановку из-за осенней непогоды. Была вторая половина сентября — обычное время ненастья в горах Кавказа. Милюков сильно замерз, теплой одежды у него не было. Закутавшись в плед и прикрыв голову кепкой, он буквально ворвался в зал придорожного ресторана, чтобы поскорее согреться. На беду, в зале обедал некий офицер высокого чина со свитой. Громко возмутившись, что какой-то мальчишка позволяет себе находиться в его присутствии в головном уборе, офицер двинулся к Павлу с видом, не предвещавшим ничего хорошего. Вместо того чтобы снять кепку и замять инцидент, Павел схватил за ножку стул и двинулся навстречу противнику. Драка с офицером, да еще в условиях военного времени и поблизости от фронта, могла стоить учебы в университете. На его счастье, в дело вмешался ехавший с ним Николай Долгоруков, который, назвав свой княжеский титул, смог успокоить офицера и вывел приятеля из зала. Несколько бравируя и преувеличивая смысл случившегося, Милюков писал в мемуарах: «Это было своего рода мое гражданское крещение»^{67}.

Начало студенчества

С небольшим опозданием 27 сентября 1877 года Павел Милюков приступил к занятиям на историко-филологическом факультете Московского университета, находившемся в историческом центре Москвы, напротив Кремля, перед Манежем.

На первый курс были зачислены 58 студентов. Требования на факультете были высокими, и из этого числа немало отсеялось — в 1881 году университет окончили лишь 33 человека. Павла среди них не было^{68} — ему пришлось потерять один год: он был исключен с правом восстановления за участие в студенческих беспорядках.

Первые два года студенческой жизни Павел, тяготея к истории, всё же основное внимание уделял изучению основ словесности, полагая, что именно она дает ключ к анализу общественного развития.

Это было время всеобщего увлечения «позитивными», естественными науками, «точными» методами познания природы, убеждения, что именно обычных количественных подсчетов достаточно для установления природных закономерностей, к которым многие ничтоже сумняшеся причисляли и законы развития общества. Соответственно большинство абитуриентов стремились поступать на естественный факультет. Свое пребывание на историко-филологическом факультете Павел и его товарищи в какой-то мере оправдывали тем, что методы точного количественного анализа появляются и в гуманитарных областях, которые им предстоит двигать дальше. В первую очередь к таким передовым областям относили только формировавшееся сравнительное языкознание, объявленное его сторонниками второй точной наукой после математики.

Преподавал сравнительную лингвистику и связанные с ней дисциплины Филипп Федорович Фортунатов, еще совсем молодой, 29-летний, но уже знаменитый, основатель московской «формальной» лингвистической школы. Позже он станет членом Петербургской академии наук.

Фортунатов внес огромный вклад в индоевропейские филологические исследования и общую теорию грамматики. Обе эти области он фактически поставил на подлинно научную основу, начав внедрение количественных методов сравнительного анализа. В группе Милюкова он читал, казалось бы, не очень значительный курс литовской фонетики. Но в то время литовский язык считался древнейшим из сохранившихся языков, и Фортунатов своим авторским курсом (Милюков исправно записал все его лекции, но, к сожалению, не позаботился об издании этого конспекта) учил студентов проводить сравнительный языковедческий анализ, скрупулезно вести исследования.

Не менее важное значение имел морально-педагогический аспект — студенты учились у молодого приват-доцента, которого с полным основанием считали гениальным ученым, самозабвенному служению науке, отстаиванию своих взглядов невзирая ни на какие авторитеты, умению отказываться от соблазнительных жизненных благ, если этого требует высокая, воистину подвижническая миссия, личной скромности и задушевности в общении^{69}.

Видимо, под влиянием Фортунатова Милюков на первом курсе увлекся древними сказаниями, стал изучать санскрит и даже пытался переводить с него, сохраняя форму оригинала и в какой-то степени его дух. Перевод отрывков из древнего индийского сказания о Нале и его жене Дамаянти сохранился в архивном фонде^{70}. Павла не смутило, что уже была поэма «Наль и Дамаянти», написанная В. А. Жуковским. Юный переводчик попытался выработать свою систему записи материала — делил страницу на три колонки: в первую вписывались санскритские иероглифические тексты определенного эпизода (песни), во вторую — их буквальное значение на русском языке, а в третью — оформленный в смысловом и художественном отношениях русский текст. Впрочем, это увлечение оказалось недолгим. От перевода с санскрита Милюков отказался и более к нему не возвращался.

Глубокое впечатление произвели на начинающего студента и другие филологические курсы.

А вот исторические дисциплины поначалу разочаровали. Думается, что Милюков не был вполне точен в мемуарах, когда говорит: «История меня заинтересовала в университете не сразу»^{71}. Он скорее всего имел в виду не историю как процесс или науку, а способ ее подачи первокурсникам. Он ожидал с первых университетских дней услышать о новейших, блестящих научных открытиях. Вместо этого пришлось слушать скучные лекции по древней истории профессора Владимира Ивановича Герье. Рассказывая о нем, Милюков в очередной раз проявил способность давать чисто субъективные оценки. Ему не нравились лекции, а потому он критически воспринимал и внешность преподавателя, которая «не располагала в его пользу», и «пожилой» возраст (на деле в год поступления Милюкова Герье было всего 40 лет).

Собственно говоря, речь скорее шла не столько о качестве лекций Герье, а о впечатлении, произведенном им на Милюкова. «Первая же встреча с ним в аудитории сразу оставила резко отрицательное впечатление. Он точно задался целью прежде всего унизить нас, доказав нам самим, что мы дураки и невежды»^{72}. А как, собственно, должен был смотреть профессор на зеленых первокурсников? У профессоров, как и у «обычных людей», бывали разные характеры, своеобразные черты. И нечего было сравнивать, тем более через 60 с лишним лет, общительного Фортунатова с сухим Герье и убеждать себя в невежестве ученого, который оставил ценные исторические сочинения по проблемам Античности и новой истории Франции. Другой известный историк Н. И. Кареев оценивал Герье совершенно иначе: «Можно не соглашаться с его философскими, общественными, политическими взглядами, но нельзя отрицать, что научные вопросы он ставил широко, идейно, с философским уклоном, чем он и привлекал к себе желающих заниматься историей»^{73}.

Из этих слов становится ясна причина, по которой Милюков через много лет столь уничижительно отзывался о Герье: явно вмешивалась политика. Герье не был чужд ее, бывал и председателем Московской городской думы, и членом Государственного совета, и деятелем партии октябристов, и активным сторонником аграрной политики П. А. Столыпина. Так что для Милюкова политическая деятельность Герье явно затмила его научную и преподавательскую работу.

Правда, в семинаре Герье Милюков написал работу о концепции французского историка XIX века Алексиса де Токвиля, изложенной в монографии «Демократия в Америке», где обратил особое внимание на отстаивание автором демократического политического устройства, основанного на равноправных социальных отношениях^{74}.

Чтобы немного подзаработать, Павел брал у профессоров тексты их лекций, печатал их на пишущей машинке, а затем продавал студентам. При этом он подмечал, что иногда тексты лекций почти полностью повторяли учебники, написанные другими авторами, что также отнюдь не способствовало авторитету университетских преподавателей.

Не заслужил его похвалы и только что упомянутый Николай Иванович Кареев, 28-летний начинающий ученый, который в 1878/79 учебном году прочитал второкурсникам курс истории XIX века в качестве «стороннего», то есть внештатного преподавателя. Как и другие студенты, Милюков счел, что со стороны Кареева было «непростительной дерзостью» вторгаться в современность. Кроме того, у Милюкова была особая причина для неприязненного отношения к Карееву: оказалось, что они стали ухаживать за одной девушкой. Что собой представляла эта особа, неизвестно, но она отвергла обоих, породив у Павла неприязненное чувство не столько к ней, сколько к сопернику, оставшееся надолго. В его бумагах сохранились тезисы резко отрицательной рецензии на докторскую диссертацию Кареева «Основные вопросы философии истории» (1884)^{75}. Скорее всего придя к выводу, что он относится к ученому предвзято, Милюков рецензию не опубликовал.

Однако негативные впечатления от преподавания исторических дисциплин скоро сменились новыми оценками, связанными с появлением на студенческом горизонте новых ученых, из молодого поколения, которые не просто вносили свежую струю в овладение знаниями, но и приучали к аналитической работе, стремясь вывести историческую науку на принципиально новую тематику, перейти от фактологического воспроизведения царствований и режимов с их внутренней и внешней политикой и особенно войнами к исследованию общественных структур, взаимоотношения экономических, политических и идеологических факторов, к анализу новых источников, которые в огромном количестве хранились мертвым грузом в архивах.

На первое место в кругу интересов Милюкова история выдвигалась постепенно. Через много лет он писал младшему сыну, ставшему студентом, что «несколько раз менял намеченные предметы деятельности, иногда разочаровывался в них, иногда признав себя менее пригодным к одним, чем к другим, и решившись самоограничиться»^{76}.

Тем временем Павел Милюков искал свое место в науке — где-то на грани социально-политической истории, истории искусства и филологии, постепенно подбираясь к комплексному пониманию культуры не просто как суммы определенных слагаемых, а как специфической дисциплины, имеющей право на существование в качестве самостоятельной исторической отрасли.

Заниматься, однако, приходилось не только академическими делами, всё больше думать о вещах элементарных, о том, чтобы поддерживать сносный уровень жизни.

Уже в первый студенческий год значительно уменьшился заработок отца, страдавшего тяжелым сосудистым заболеванием и вынужденного перейти в банке, где он служил оценщиком, на неполный рабочий день. Семья, членом которой, по крайней мере внешне, продолжал оставаться Павел, переехала из просторной квартиры в Староконюшенном переулке в значительно меньшее жилище на Чистых прудах. Впрочем, достаточно непритязательный Павел скорее не горевал по этому поводу, а был рад, что зимой можно на соседнем пруду кататься на коньках, а летом укрыться от жары на тенистом бульваре. Его вполне устраивала отведенная ему маленькая комната, где помещались кровать, письменный стол и полки с постепенно накапливавшейся библиотекой.

Судя по его воспоминаниям, Павел не участвовал в семейных расходах. Более того, непонятно, на какие деньги он учился в университете. Он не пишет об этом в воспоминаниях, и другие источники не сообщают сведений на этот счет. Похоже, за обучение всё же платил отец.

Очень скоро Павел отказался от продажи профессорских лекций студентам, ибо это занятие всё более его раздражало бессмысленностью, низким качеством распространяемого материала, да и мизерностью заработка. На первом и втором курсах он немного подрабатывал частными уроками, но, как сам признавал, полученные деньги шли только на покупку книг^{77}.

Создается впечатление, что взрослый уже Павел чувствовал себя не членом семьи, а квартирантом, которого почти не трогали семейные заботы. Такой строй мыслей и поведения особенно четко проявился в том, как он воспринял кончину отца.

Произошла она, по его словам, зимой 1878/79 года. Он даже не запомнил точную дату. Ночью, во сне, у Николая Павловича произошло кровоизлияние в мозг. Попытки привести его в сознание оказались безрезультатными, и через сутки наступила смерть. Буквально поражает сухая фраза в воспоминаниях сына: «Отец умер — не старым, — если не ошибаюсь, 59 лет от роду»^{78}. Это «если не ошибаюсь» звучит так, как будто речь идет о чужом человеке. Или, может быть, на девятом десятке жизни, когда писались эти слова, у самого Милюкова представления о жизни и смерти стали настолько отстраненными, что он переносил их и на близких людей? Но если даже и так, особых переживаний не было и в момент смерти отца. Более того, Павел Николаевич на пять лет ошибся в возрасте отца — Николай Павлович скончался на 54-м году жизни. Так что, видимо, отчуждение от отца, а в скором времени и от матери не было преодолено им до старости лет.

Кончина отца привела к тому, что семья осталась без надежных средств к существованию. Мать сдала одну комнату студентам-медикам. Общение с ними в какой-то мере расширило представления Павла о течениях русского социализма. Один из постояльцев, украинец, был типичным представителем национального народничества, другой, «уверенный в себе и в непререкаемой истине своего катехизиса»^{79}, казался воплощением митингового социал-демократа. В любом случае беседы с будущими врачами были полезны — они расширяли представления Милюкова о левых политических течениях, укрепляли его в мнении о необходимости придерживаться центристских взглядов.

Помимо комнаты, мать стала сдавать и семейные дачные помещения, так что со смертью Николая Павловича Милюковы в полном смысле слова бедствовать не стали, но доходы и расходы приходилось считать значительно внимательнее. Теперь и Павлу пришлось принять участие в формировании семейного бюджета — не только сократить походы за книгами в магазины и на «толкучку», но и всерьез загрузиться частными уроками.

Лето молодой человек провел в имении 83-летней княгини Варвары Николаевны Долгорукой, занимаясь воспитанием десятилетнего сына ее родственников, проживавших в имении. Сколько-нибудь глубокие впечатления от общения с престарелой вдовой министра юстиции при Александре I не сложились, хотя Павел приобрел некоторый педагогический опыт. Юношу сочли недостаточно почтительным, и по окончании летнего сезона он получил расчет.

Из сохранившихся воспоминаний создается впечатление, что тем летом Павел не только воспитывал отпрыска высокопоставленной семьи. Главные его думы были направлены на осмысление философских проблем истории, которой он всё более увлекался, считая именно ее своей будущей специальностью, хотя и не пренебрегал художественной культурой, рассматривая искусство и литературу именно как базу познания исторических закономерностей. Он вспоминал, что за лето исписал большую тетрадь мыслями о «конструировании» исторического процесса: «Это был важный шаг в развитии моего собственного взгляда на историю человеческой культуры»^{80}.

Появлялись новые знакомые, общение с которыми способствовало постепенному вхождению в круг московской интеллектуальной элиты с ее спорами, порой перераставшими в открытые конфликты. Милюкова понемногу узнавали в этой требовательной и придирчивой среде, а он учился отстаивать свои взгляды, оттачивать мастерство полемики, узнавал о новых веяниях в гуманитарных дисциплинах не только в России, но и за рубежом, о новейшей литературе.

В одном доме он встретился со становившимся знаменитым Максимом Максимовичем Ковалевским. Молодой человек (старше Милюкова на восемь лет), по образованию юрист, но по складу ума, интересам и направлениям деятельности гуманитарный энциклопедист, Ковалевский в то время преподавал в Московском университете, а с 1879 года издавал вместе с В. Ф. Миллером журнал «Критическое обозрение», в котором пропагандировал свои политико-социологические взгляды.

Ковалевский проповедовал, что продвижение каждого общества от низших к более высоким стадиям является исторической закономерностью, однако прогрессу противоречит «противопоставление бедности и богатства, рознь между имущими и неимущими», для преодоления же этого противоречия необходимы вмешательство государства в распоряжение собственностью в интересах земледельцев и рабочих, юридическое закрепление права на труд, свободную деятельность профсоюзов, их борьбу за социальные права. Ученый был убежден, что при относительно медленных общественных изменениях прогресс будет более надежным, чем при быстрых, что эволюцию надо предпочитать революции; прогресс желателен только при условии сохранения общественного порядка^{81}.

Познакомившись с Ковалевским, Милюков стал следить за его публикациями, которые оказывали бесспорное влияние на формирование либерального мировоззрения молодого человека. Иногда он приходил к ученому домой, главным образом чтобы воспользоваться его огромной библиотекой. Как-то он явился к Ковалевскому за какими-то книгами по средневековой истории. Максим Максимович спросил студента, знает ли он труды Огюста Конта. Тот ответил, что знаком с учением Конта только в кратком изложении, но с большим интересом прочел бы его основную работу «Курс позитивной философии». Ему тут же был вручен третий том восьмитомного сочинения, в котором крупнейший философ развивал учение о трех фазах всемирной истории: теологической, метафизической и позитивной. В этот раз книги по Средневековью так и остались нераскрытыми. «Но в Конта я вцепился и не только прочел весь толстый том, но и подробно сконспектировал интересовавшую меня часть»^{82}.

Можно быть уверенным, что это была последняя часть труда Конта, в которой и обосновывалась сущность позитивистского взгляда на мир. Философ доказывал, что человечество есть часть природного мира и развивается на основе естественных законов. Социология, основоположником которой он являлся, должна заимствовать базовые методы исследования из естественных наук — только в этом случае она станет точной наукой. Позитивная философия должна основываться на фактическом материале частных наук, являться обобщением их данных. Что же касается философии, то она не имеет своего, особенного содержания — она только приводит содержание всех наук в общий систематический порядок.

Эти идеи Конта сыграли исключительно важную роль в формировании подхода Милюкова к философии истории, хотя он не соглашался с абсолютизацией методологии естественных наук, всё больше осознавал специфику истории человеческого общества как научного комплекса и, следовательно, необходимость разработки, совершенствования и практического применения особых методов познания исторической действительности. Позже Павел даже писал, что у Конта «взгляд целый (то есть цельный. — Г. Ч., Л. Д.) до абсурда»^{83}. Но это было явное преувеличение, в котором Милюков вскоре стал отдавать себе отчет.

Не став позитивистом в полном смысле слова, Милюков взял из позитивизма главное — убежденность в необходимости строить научные концепции на базе изучения максимально доступного фактического материала, проверки точности данных, сообщаемых источниками, на основе комплексного подхода к различным факторам и составным частям исторического процесса. Иными словами, он со студенческих лет задумывался над тем, чтобы превратить историю в подлинную науку.

Первоначально молодой Милюков искал свой подход к общей периодизации всемирной истории исходя из контовской триады исторического развития и видел ключ в смене приоритета веры, чувства и мысли как ведущих факторов на разных этапах развития человеческих сообществ. Он писал в мемуарах: «Мое увлечение Контом стало известно, и меня стали считать — иные, быть может, и до сих пор считают — присяжным «контистом». Название «позитивиста» подходило бы больше, так как у Конта я взял не столько его схему, сколько его научное направление. Я уже и тут внес оговорку, упомянув о моих занятиях критической философией и теоретико-познавательными вопросами. Но эта оговорка до конца осталась незамеченной, тем более что в дальнейшем мне пришлось защищать позицию «позитивизма» против «метафизики»^{84}.

Так или иначе, но специальные интересы Павла всё больше сосредоточивались на истории, причем не на отвлеченных рассуждениях теоретического характера, а на сугубо конкретной проблематике, к которой, однако, можно было бы применять те «позитивные» методы, на которых настаивали Конт и его ученики, которые пропагандировал и М. М. Ковалевский.

Именно в это время в исторической науке России постепенно происходил перелом — ученые всё больше осознавали необходимость перехода от хронологического изучения событий к изучению процессов, истории учреждений, истории быта. Огромное значение в этом смысле имели специальные семинары, которые проводил Павел Гаврилович Виноградов, в то время «сторонний» преподаватель университета (его основным местом работы были Высшие женские курсы). Человек еще очень молодой (старше Милюкова всего на пять лет), Виноградов был «практиком» исторического исследования, уже проявил себя как мастер анализа архивного материала и именно этому учил Павла и его товарищей. Как раз в семинаре Виноградова по германским «правдам» Милюков учился анализу исторических первоисточников. А тот факт, что речь шла о документах не российской истории, а западноевропейской, причем периода раннего Средневековья, лишь обострял познавательное любопытство и давал надежду в будущем использовать подобные методы анализа для изучения сходных русских документов.

Собственно говоря, эти документы были законодательными актами, по-латыни они назывались «lех», то есть закон. Термин «правды» использовался по аналогии с русскими документами еще в предыдущие годы. Виноградов и его ученики, включая Милюкова, сохранили его, имея в виду общность основных путей исторического развития Руси и европейского Запада. Под руководством молодого преподавателя Милюков и другие студенты изучали записи норм права, судебники, действовавшие у древнегерманских народов в период складывания государственности в V–IX веках. Перечни штрафов и других наказаний за те или иные преступления давали возможность делать выводы об уровне производительных сил, формах собственности, дифференциации общества, то есть об основах социально-экономических отношений в период зарождения феодализма. Большинство этих «варварских правд», сохранившихся в архивах и скопированных Виноградовым, отражали и элементы родового уклада, в частности разные типы общин.

Виноградов поручал студентам самостоятельно читать сложные тексты, причем в различных вариантах, выявлять разночтения и пытаться их объяснять, обращать внимание на древнеримские надписи. Именно по римской эпиграфике Милюков написал свою первую работу в семинаре Виноградова, которую тот оценил как удачное исследование. «Чем дальше, тем семинарий Виноградова становился всё более серьезным, а участники семинария сближались на общей работе и составили, в конце концов, дружную семью…»^{85}

Вскоре Милюков и Виноградов станут близкими друзьями, будут посещать друг друга не только для научных диспутов, но и для обсуждения общественных проблем, и просто для приятельских пирушек.

Естественно, глубокое впечатление на Милюкова производил общий курс русской истории, который со второго семестра второго курса стал читать Василий Осипович Ключевский. До этого лекции по этому предмету читал профессор старой школы Сергей Михайлович Соловьев, но после его смерти (1879) этот ведущий предмет был поручен Ключевскому, который в 1882 году, в 41 год, стал университетским профессором.

Он обладал уникальной памятью, исключительной эрудицией, ораторским талантом и к тому же авторитарной манерой общения. Аудитория на лекциях Ключевского была полна не только будущими историками, но и студентами всех других специальностей, включая «естественников». Его выступления были чуть ли не театральными спектаклями, ибо, помимо блестящего знания фактического материала, значительную часть которого лектор излагал по результатам собственных исследований, отличались подлинной художественностью изложения, блестящим остроумием, отточенной формой, нестандартными сравнениями.

Оценивая Ключевского, Милюков впадал в некую «потусторонность», что обычно ему не было свойственно. Эрудиция Ключевского казалась ему непостижимой с точки зрения обычного человеческого разума. Отсюда и такая, несколько странная оценка: «Ключевский вычитывал смысл русской истории, так сказать, внутренним глазом, сам переживая психологию прошлого, как член духовного сословия, наиболее сохранившего связь со старой исторической традицией… [Он] сам говорил, что материал надо спрашивать, чтобы он давал ответы, а эти ответы надо предрешить, чтобы иметь возможность их проверить исследованием»^{86}.

Такого рода заявления Ключевского были в какой-то мере игрой, позой. Конечно, историческая интуиция существует, и мы не раз убеждались в этом в собственной исследовательской практике. Но основана она на знании сопутствующего исторического материала, и чем шире круг познаний исследователя, подчас даже вроде бы никакого отношения не имеющих к тематике его работы, тем скорее интуиция приведет к нужному результату.

Так или иначе, Ключевский решительно подавлял студентов непререкаемым авторитетом. Милюков признавал обаяние преподавателя, яркую художественность его лекций. Особенно его восхищал семинар по «Русской Правде» — древнейшему памятнику отечественного законодательства, который проходил на квартире Василия Осиповича.

Но для претенциозного молодого человека оставаться просто послушным учеником, впитывающим профессорскую эрудицию, было недостаточно. А Ключевский настаивал именно на этом. Потому еще в студенческие годы постепенно, наряду с восторженным преклонением, у Милюкова стало зреть глухое недовольство Ключевским, позже переросшее в открытое неповиновение и охлаждение отношений, граничившее с разрывом. Так что никак нельзя согласиться с И. Архиповым, утверждающим, что Ключевский навсегда остался для Милюкова «любимым учителем»^{87}.

Пока же, несмотря на то что в семинаре Ключевского трудно было получить навыки ведения научной работы, Милюков и его товарищи упивались знаниями своего преподавателя, а после занятий не расходились и, пользуясь гостеприимством радушной супруги Ключевского Анисьи Михайловны, приносившей чай и печенье, осаждали профессора вопросами политического свойства, от которых тот обычно отделывался шутками и парадоксами^{88}.

Общественные инициативы

Политика всё активнее проникала в университетские корпуса. До студентов доходили сведения о разногласиях в народническом движении, которые привели к расколу «Земли и воли», о повороте части народников к марксизму, а другой части — к непримиримому индивидуальному террору. Если эти сведения о событиях, не представлявшихся студентам столь уж важными, поступали по каким-то неведомым каналам и поначалу воспринимались всего лишь как слухи, то об обращениях к Александру II с призывами дать России политические свободы и парламент было известно вполне достоверно. Более того, университетские профессора знали и передавали студентам, что в окружении царя идет подготовка крупной либеральной реформы управления, а либералы убеждают народников-террористов хотя бы приостановить покушения, чтобы дать императору время для введения реформы.

Студентам стало известно, что в самом конце 1870-х годов земские либералы Иван Ильич Петрункевич и Сергей Андреевич Муромцев выдвинули идею учреждения в России земского представительства при верховной власти. В значительной степени это было связано с тем, что в конце царствования Александра II ключевые посты в исполнительной власти занял харьковский генерал-губернатор граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, в частности возглавивший в 1880 году Верховную распорядительную комиссию с широкими полномочиями, а затем ставший министром внутренних дел.

Основу программы его деятельности составляла идея сотрудничества с либеральными кругами общества, перевод их из оппозиции в лагерь союзников. Демонстрацией благих намерений было отстранение с поста министра народного просвещения графа Д. А. Толстого, который как раз в то время готовился к отмене восстановленной уставом 1863 года университетской автономии.

Двадцать восьмого января 1881 года Лорис-Меликов представил императору доклад с предложением учредить подготовительные комиссии с участием представителей земских органов для обсуждения законопроектов перед их внесением в Государственный совет. Проект реформы был, таким образом, очень ограниченным, о введении в стране конституционного правления, вопреки мнению современных монархистов, речь не шла^{89}.

Правление Александра II вообще было очень противоречивым. Писатель Дмитрий Быков, порой очень точно улавливающий особенности той или иной ситуации прошлого, пишет: «За десять лет реформ многое наверстали и вырвались вперед, хотя стали, в конце концов, палачами Польши и вырастили у себя отчаянных террористов»^{90}. Император в основном одобрил проект реформы, но 1 марта 1881 года был убит народовольцами. Вступивший на престол Александр III отверг предложение Лорис-Меликова и вскоре принял его отставку.

В обстановке явной политической нестабильности всколыхнулось студенческое движение. Неудивительно, что в Московском университете Павел Милюков был в числе его активистов. Впрочем, использовались вполне легальные и даже традиционные формы, в частности студенческая взаимопомощь. Теперь касса взаимопомощи, которая существовала давно, для сбора средств стала использовать не только скудные взносы своих членов, но и выручку от проведения вечеров с участием известных актеров и музыкантов. На приглашения студентов стали откликаться выдающиеся таланты Первопрестольной. С одной стороны, это существенно пополняло фонд кассы взаимопомощи, ибо позволяло устанавливать сравнительно высокие цены на входные билеты, которые могли покупать не только студенты. С другой стороны, участие артистов в благотворительных вечерах носило демонстративный характер, свидетельствуя, что художественная интеллигенция смыкается с либеральными силами в стремлении к реформам. Так деятельность касс взаимопомощи стала приобретать политический оттенок.

Павел Милюков являлся членом кассы от своего курса и уделял немало времени поездкам к приглашаемым, организации их выступлений, а также финансовым делам кассы (пригодился опыт казначейства в санитарном отряде). Приходилось заниматься столь прозаическим делом, как руководство дешевой студенческой столовой. Милюков на старости лет писал, что оно требовало «больших забот и знания дела»^{91}.

Вместе с тем после отставки министра Толстого и назначения на его место Андрея Александровича Сабурова, бывшего до этого попечителем Дерптского учебного округа, где он проявил либеральные склонности, у студентов возникли более широкие планы. Им стало известно, что Сабуров хотел бы услышать мнение студентов об автономии высших учебных заведений. В результате студенты стали по курсам избирать своих представителей, явочным порядком создавая некий орган самоуправления. Милюков, тогда второкурсник, в день выборов не был в университете, и в результате выбрали не его, а другого студента. Звучит это в мемуарах очень примечательно: он уже чувствовал себя лидером, и факт избрания кого-то другого выглядел случайностью. Впрочем, такое же впечатление складывалось и у других людей, включая профессуру. В. И. Герье писал в воспоминаниях о страсти Милюкова к политике, «обнаруженной еще в студенческие годы»^{92}.

Павел был одним из главных организаторов студенческих собраний, на которых шли острые дискуссии между умеренными и радикально настроенными. Последние стремились «внести политику» в университет, тогда как Милюков прилагал усилия, чтобы ограничить самоуправление решением чисто студенческих дел. Впрочем, он, вероятно, уже хорошо понимал, что уклониться от политики было невозможно — речь шла лишь о ее направленности. Милюкова и его сторонников называли «конституционалистами», более левых — сторонниками «суверенитета народа», имея в виду законодательное закрепление возможности проведения университетских сходок как некого студенческого «парламента».

Определенным компромиссом между этими течениями было общее решение о создании университетского студенческого суда, председателем которого выбрали Павла Милюкова. Первое рассматриваемое им «дело» оказалось чуть ли не единственным (было еще только одно заседание) — семейный спор студентов-супругов. Милюкову было стыдно слушать интимные подробности, которые как из рога изобилия сыпались на заседании. Немудрено, что решение суда было однозначным: подобного рода дела ему неподсудны.

Но тем временем всё студенческое движение приближалось к финалу. Убийство Александра II и восшествие на престол его сына вскоре привели к отставке Сабурова и концу либеральных игр власти.

Вначале, в первые дни после террористического акта, Милюков по-прежнему демонстрировал умеренность. В суд под его председательством поступило дело одного из студентов, который при сборе денег на венок почившему императору издевательски бросил в шапку пуговицу. Провинившемуся грозило исключение. Вместо того чтобы взять его под защиту, как настаивали представители левого крыла студенчества, суд вынес решение: оставить нарушителя в университете, но вынести ему порицание с запрещением в дальнейшем участвовать в студенческих делах.

Однако административные и полицейские власти не считались с мнением студенчества, когда речь шла о подозрениях в революционной деятельности. Несколько однокурсников Милюкова были исключены из университета, а один, Яков Лудмер, арестован и без суда отправлен в административную ссылку в Архангельскую губернию. Павел переписывался с ним и в своих письмах не жалел черной краски для характеристики правительственной политики в области образования, одновременно критикуя земские управы за слабость и невнимание к народному просвещению. Он не подозревал, что переписка Л уд мера перлюстрировалась охранными органами, которые в результате взяли на подозрение и его самого и стали вскрывать его письма, о чем сообщалось позже в одном из докладов петербургского охранного отделения, посланном для сведения в Заграничное отделение Департамента полиции (Парижское бюро охранки) в 1897 году^{93}.

Занявший пост министра народного просвещения Александр Павлович Николаи, умеренный либерал, но робкий человек, не противился консервативному давлению, которое теперь оказывали на министерство царь и его окружение. Студенческие сходки были запрещены. Левые настаивали на их продолжении явочным порядком. Милюков, к тому времени уже студент выпускного четвертого курса, со своими единомышленниками решил провести последнюю сходку, чтобы придать прекращению этой формы студенческой активности вид самостоятельного решения его участников, и даже подготовил резолюцию.

Пятого декабря 1881 года студенты собрались в здании анатомического музея, который обычно использовался для такого рода мероприятий. Однако в самый разгар прений в помещении появились жандармы, схватили ораторов и председательствовавшего Милюкова и отвели их в здание Манежа, а оттуда в Бутырскую тюрьму. Правда, нельзя сказать, чтобы жандармы бесчеловечно обращались с арестованными — они даже дали им возможность по дороге в тюрьму подойти к ларькам, чтобы запастись продовольствием.

Большая камера, поначалу полная, в течение ночи постепенно пустела: к начальнику тюрьмы приезжали родственники арестованных, убеждавшие, что их близкие схвачены по ошибке. Вероятно, не обошлось без взяток. Остававшиеся провожали выпускаемых возгласами негодования, хотя некоторые из негодовавших вслед за ними тоже покидали Бутырку. У Павла заступников не оказалось — он просидел в камере до утра, когда оставшихся задержанных отпустили на волю, составив список для предания их профессорскому суду.

Ректор университета Николай Саввич Тихонравов, преподававший Милюкову курс истории русской средневековой литературы и знавший его как хорошего студента, пытался спустить дело на тормозах: вызывал провинившихся, требовал от них заявлений, что они не знали о запрещении сходок, что, по его мнению, автоматически освобождало от наказания (таковым могло быть исключение из университета — окончательное или на определенный срок). Большинство студентов делали такие заявления, чем ректор был удовлетворен. Но Милюков и другие организаторы последней сходки не могли заявить, что не знали о запрещении. «Я был слишком ангажирован перед всем студенчеством… Я решил не уклоняться от правды»^{94}.

Иносказательные уговоры ректора снять с себя ответственность не дали результата. Происшедшее было так описано через много лет: «Следует сакраментальный вопрос: относился ли я к сходке сознательно или пошел случайно? Несколько раз профессор со снисходительной иронией повторил этот вопрос ввиду моего настойчивого ответа. Затем огонек потух в его прищуренных глазах; последовало молчание; дверь затворилась»^{95}.

В итоге Павел Милюков был исключен из университета, но на краткий срок, до 15 июля следующего года, с разрешением подать после этой даты заявление о восстановлении при условии начала занятий с сентября, с зачислением на тот же курс. Таким образом, перерыв в обучении составил один год^{96}. Специально оговаривалось, что Милюков после восстановления лишается именных стипендий, в частности стипендии князя В. А. Долгорукова, которую он незадолго перед этим получил за успешную студенческую научную работу.

Тогдашнюю политическую позицию Милюкова в это время исследователи характеризуют как «левый либерализм с известным балансированием на грани легальности, на которой он в итоге не удержался и рухнул в пропасть»^{97}. Правда, о какой пропасти в данном случае идет речь, не очень понятно. Было бы явным преувеличением считать ею годичную отсрочку получения свидетельства о высшем образовании. Как мы увидим, этот год был использован Милюковым не только плодотворно, но и приятно.

Правда, непосредственным результатом временного отстранения от университета было расставание с девушкой, за которой ухаживал Павел, не исключая возможности жениться на ней. Ее имени и фамилии он в воспоминаниях не называет. Да и чувства, по всей видимости, глубокими не были. Во всяком случае, вопросы девушки о карьерных перспективах молодого человека показались ему оскорбительными, отношения быстро охладели, а затем и прекратились. В уже цитированном письме сыну Павел Николаевич писал: «Несчастная любовь нанесла мне первые тяжелые удары, которые я считал концом своего морального существования… [но] со временем (на самом деле очень быстро. — Г. Ч., Л. Д.) увидел, что всё это — этапы саморазвития и что жизнь не кончается на первых впечатлениях и первых неудачах»^{98}.

Интимную жизнь в то время принято было держать в большом секрете, так что мы не знаем, были ли у Милюкова до женитьбы сколько-нибудь длительные плотские связи (очень трудно себе представить, что полный сил спортивный молодой человек был настолько поглощен академической и общественной деятельностью, что полностью пренебрегал женским полом). Во всяком случае, никакими конкретными данными на этот счет мы не располагаем.

Нужно было как-то провести время до восстановления в университете. Речь шла не об очень длительном периоде — Павел, судя по всему, был исключен в конце марта 1882 года; следовательно, в его распоряжении было пять месяцев, включая летние каникулы. Он ни минуты не колебался, когда приятель брата по Техническому училищу Кречетов, располагавший средствами, да и с повадками, как писал Милюков, «молодого купчика»^{99}, предложил составить ему компанию в поездке по Италии. Поездка предполагалась за счет спутника. Но, опасаясь, что путешествие окажется пустой тратой времени, Павел предложил, что поедет как бы за свой счет — возьмет у Кречетова нужную сумму взаймы на несколько лет. Тот согласился. Такое решение оказалось правильным, ибо уже в самом начале путешествия Кречетов стал задерживаться в том или ином городе, то ли увлекаясь местными случайными достопримечательностями, то ли просто предаваясь загулу. В результате спутники скоро расстались, и с мая по август 1882 года Милюков путешествовал один.

Это была его первая зарубежная поездка, к которой 23-летний молодой человек тщательно готовился по справочникам и путеводителям, а затем и по художественным монографиям, распределяя маршрут по дням и даже по часам. Между прочим, полицейские власти России оказались достаточно снисходительными — вначале выдали Милюкову после отчисления из университета бумаги на право проживания во всех городах России, а затем, 5 мая 1882 года, заграничный паспорт.

Венеция, Падуя, Болонья, Пиза, Флоренция с их великолепными памятниками искусства Средневековья и Возрождения буквально пролетели перед его взором. В Риме (включая Ватикан) Милюков провел целый месяц. Здесь он получил разрешение на занятия в грандиозном Ватиканском музее и даже на выполнение эскизов со скульптур^{100}. Затем последовали Неаполь с развалинами Помпей и, наконец, остров Капри. Завершая путешествие, он оставил в памятной книге на горной вершине Капри запись: «Quid notum neminititis scribam litteris nomen? Ignotus utmaneam, hae solae sufficiunct. P. M., Mosquensis» («К чему писать всеми буквами никому не известное имя? Чтобы мне остаться неизвестным, достаточно и этих одних. П. М., москвитянин»). Запись вроде бы скромная. Но не видится ли за этими словами стремление к тому, чтобы его имя стало известным? Во всяком случае, несомненно, что Павел Милюков при всём пристрастии к художественным ценностям Италии уже подумывал об этом. Видимо, это закономерно — человеку, не стремящемуся к славе, идти в политику не следует.

Но тяга к политике еще не доминировала, хотя и ощущалась. Милюков стремился прежде всего построить основательную научную карьеру, а сделать это наскоком было невозможно. Необходимы были глубочайшие знания в избранной области. Овладение ими, тем более на итальянской земле, доставляло истинную радость. Вообще создается впечатление, что организованность и методичность, жесткое распределение времени сочетались у молодого человека с юношеской романтичностью, увлечением тем, чем он занимался, не замечая времени.

В течение всей заграничной поездки Павел рано поднимался с постели и шел в очередной музей к открытию, проводя там обычно целый день. Был случай, когда он так углубился в созерцание через окно в Капитолийском музее в Риме так называемой Tabula iliaca — каменной доски рубежа нашей эры с изображением эпизодов Троянской войны, что не услышал предупреждающего звонка о закрытии музея и, подойдя к выходу из зала, обнаружил, что дверь заперта. Пришлось через окно звать на помощь. Смотрители, ругаясь, отворили дверь и выпустили нарушителя, предварительно обыскав его.

Павел настолько увлекся итальянской поездкой, что даже опоздал к началу занятий, однако восстановление в университете прошло без проблем. Он поступил на выпускной, четвертый курс, но учился уже с новыми товарищами. Некоторые впоследствии приобрели широкую известность: Матвей Кузьмич Любавский сменил Ключевского на посту руководителя кафедры русской истории, Василий Васильевич Розанов стал видным философом. Своеобразной фигурой был Александр Иванович Гучков, ранее учившийся в Берлинском университете, — он имел репутацию человека скандального, азартного, увлекающегося чем-то необычным. Позже Милюков и Гучков столкнутся на политическом поле в качестве лидеров соответственно леволиберальной (кадетской) и праволиберальной (октябристской) партий.

Особенно сблизился Милюков с однокурсником Дмитрием Шаховским, происходившим из знатного княжеского рода, но уже в студенческие годы воспринявшим либеральные идеи. Они вместе участвовали в студенческих сходках, на которых произносились пламенные речи во имя защиты прав молодежи. Спустя десятилетия Шаховской писал: «Я хорошо помню спокойную и решительную фигуру Милюкова, который рисковал всем своим блестящим будущим во имя убеждения, что права, которым нечто угрожает, необходимо защищать. Эта дискуссия в группе студентов на высоком крыльце Анатомической аудитории во дворе старого университетского здания навсегда осталась в моей памяти»^{101}.

(Когда Михаил Николаевич Покровский прославился как советский партийный и государственный деятель, руководитель советской исторической науки и стала широко известна его попытка «квазимарксистского» (по выражению Милюкова)^{102} истолкования российской истории, Милюков вспомнил, что Покровский тоже был в числе его новых однокурсников, на которого в то время он не обращал внимания. Однако здесь Павлу Николаевичу изменила память — они не были соучениками. Покровский поступил в Московский университет только в 1887 году, по окончании учебы в 1891-м был оставлен в нем «для подготовки к профессорскому званию», причем одновременно на двух кафедрах — русской и зарубежной истории. Можно не сомневаться, что Милюков с Покровским встречались в университете, но уже в качестве коллег.

Пройдет время, и Милюков откликнется на смерть и развенчание Покровского по команде Сталина статьей 1937 года «Величие и падение Покровского (Эпизод из истории науки в СССР)»^{103}. В ней он был значительно точнее, чем в воспоминаниях, в том, что касалось начала университетской деятельности Покровского, хотя в его оценке даже в те годы проявил нескрываемую враждебность (некоторые выражения, употребленные в статье, позже были дословно воспроизведены в воспоминаниях): «М. Н. Покровский — мой младший современник. Он девятью годами моложе меня — по рождению и по окончанию Московского университета (1891). Он, вероятно, слушал мои первые лекции; но ближе мы с ним встретились на семинарии проф. Виноградова по всеобщей истории, где участники работали серьезно и научались строго научному методу работы. Покровский, один из самых младших участников, обычно угрюмо молчал и всегда имел какой-то вид заранее обиженного и не оцененного по заслугам. Я думаю, здесь было заложено начало той мстительной вражды к товарищам-историкам, которую он потом проявил, очутившись у власти. У нас он считался «подающим надежды», но тогдашних работ его я не знаю». ...