Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Купить эту книгу в ЛитРесРазговоры Пушкина Составители С. Я. Гессен, Л. Б. Моздалевский
Памяти Бориса Львовича Модзалевского© ООО «Издательство «Вече», 2019 © ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019 Сайт издательства www.veche.ru
Идея настоящей книги принадлежит покойному Борису Львовичу Модзалевскому. Увлеченный мыслью собрать воедино устные высказывания Пушкина, Борис Львович согласился принять на себя не только редактирование этой книги, но и общее направляющее руководство нашей работой. В письме к А.Н. Тихонову от 26 января 1928 г. Борис Львович замечал по поводу нашей работы, уже близившейся к концу: «По моему личному убеждению и по впечатлению от просмотра части работы, книга будет интересная для широкой публики и полезная для специалистов… Работа большая и трудная; она будет проделана по такому исключительному, полному и хорошо подобранному материалу, какой сосредоточен в Пушкинском Доме». Книга эта – наряду с третьим томом «Писем» Пушкина – является последним трудом, которым был занят Борис Львович. В нее вложил он частицу своей большой души, для нее урывал часы от своего отдыха, всегда слишком кратковременного, чтобы поддержать его гаснущие силы. Для нас эта книга поэтому навсегда останется драгоценной памятью о последних часах совместной работы с Борисом Львовичем, работы под его руководством, в которой еще раз отразилась его творческая мысль и его глубокая, проникновенная любовь к Пушкину. После смерти Б.Л. Модзалевского завершение начатой им редакционной работы приняли на себя Юлиан Григорьевич Оксман и Мстислав Александрович Цявловский. Ими книга была прочитана в рукописи и сделан ряд ценных указаний, воспользовавшись которыми мы взяли на себя смелость почесть нашу работу законченной.
В процессе работы неоднократно пользовались мы советами и указаниями также Н.В. Граве, Н.В. Измайлова, И.А. Кубасова, П.Е. Рейнбота, В.И. Саитова, А.А. Сиверса, И.М. Троцкого, С.П. Шестерикова и С.Я. Штрайха. Всем упомянутым лицам приносим свою искреннюю и глубокую благодарность, равно как и сотрудникам Пушкинского Дома и Русского отделения Государственной публичной библиотеки – в особенности А.В. Николаеву, – с исключительной готовностью приходившим нам на помощь.
Разговоры Пушкина
Много алмазных искр Пушкина рассыпано тут и там в потемках; иные уже угасли, и едва ли не навсегда.«Одушевленный разговор его был красноречивою импровизациею, потому что он обыкновенно увлекал всех, овладевал разговором, и это всегда кончалось тем, что другие смолкали невольно, а говорил он. Если бы записан был хоть один такой разговор Пушкина, похожий на рассуждение, перед ним показались бы бледны профессорские речи Вильмена и Гизо»[1]… Так отзывался о Пушкине Ксенофонт Полевой, отнюдь не принадлежавший к числу его апологетов. Но богатейшая пушкиниана не располагает подобными записями. Между тем в мемуарной литературе сохранилось множество весьма разноречивых свидетельств о Пушкине-собеседнике. Друзья поэта утверждали, что беседа его «стоила его произведений»[2]. Нащокины рассказывали П.И. Бартеневу «о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора»[3]. Неизвестный корреспондент И.И. Лажечникова еще в 1832 г. писал, что, «разговаривая с Пушкиным, замечаешь, что у него есть тайна – его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов»[4]. Гр. А.Д. Блудова вспоминает Пушкина с его «веселым, заливающимся, ребяческим смехом, с беспрестанным фейерверком остроумных, блистательных и добродушных шуток»[5]… Л.С. Пушкин свидетельствовал даже, что «гениальность его брата выражалась преимущественно на словах, особенно в разговорах с женщинами»[6]. Между тем А.А. Муханов (в 1827 г.) писал брату о Пушкине: «Постарайся с ним сблизиться; нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе… Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском, в котором, дробясь беспрестанно на мелочь, он только тогда делается для этих самок понятный»[7]. Т.Н. Грановский, однажды имевший случай долго беседовать с Пушкиным, «причислял этот разговор к приятнейшим в своей жизни»[8]. Встречаются и иные отзывы: В.И. Сафонович разочарованно вспоминает, что во второй половине 20-х гг. к Н.К. Загряжской «на вечера являлся по временам поэт Пушкин; но он не производил особенного там эффекта, говорил немного, больше о вещах самых обыкновенных»[9]. Наблюдательный и умный современник, гр. П.Х. Граббе, обедавший в 1834 г. с Пушкиным и Н.Н. Раевским, вспоминал: «К досаде моей, Пушкин часто сбивался на французский язык… Русской плавной, свободной речи от него я что-то не припомню: он как будто сам в себя вслушивался. Вообще пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было»[10]. Еще прежде того, в конце 1829 г., встретился с Пушкиным эсквайр Томас Рэйкс и отметил, что у Пушкина за целый вечер вырвалось только одно примечательное выражение[11]. В действительности, конечно, Пушкин оставался неизменно интереснейшим собеседником. «С месяц тому, – писал после смерти поэта М. Коркунов, – Пушкин разговаривал со мной о русской истории; его светлые объяснения древней “Песни о полку Игореве”, если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки»[12]. «Разговор его был полон жизни», – вспоминал А.И. Тургенев[13]. Уже из этих немногих отзывов, принадлежащих лицам, находившимся в различных взаимоотношениях с Пушкиным, явствует, сколь трудно на основании чужих впечатлений, чужих восприятий составить себе представление о беседе Пушкина. Очевидно одно: что в обществе близких и интересных ему людей Пушкин был исключительно занимательным собеседником, тогда как в большом обществе либо в среде людей чуждых и безразличных он бывал замкнут и молчалив[14]. Многие собеседники Пушкина, подобно упомянутому В.И. Сафоновичу, встречаясь с ним, ожидали услышать от него нечто особенное, необычайное или даже специально наводили его на «возвышенные» темы. Всех их наперед ожидало жесточайшее разочарование. Пушкин по самому складу своего характера, конечно, менее всего склонен был удовлетворять праздное любопытство таких наблюдателей. В этом отношении весьма характерен рассказ, в свое время напечатанный П.И. Бартеневым: «Встреча немца с Пушкиным». Незадачливый собеседник поэта тщетно пытался навести разговор на стихи Пушкина, на русалок, на «прекрасную, теплую, северную ночь» и т. д. Пушкин на все отвечал совершенно «прозаически», не поддаваясь на эти дешевые уловки. Быть может, ярче всего короткий отзыв Л.С. Пушкина о красноречии своего брата: «…редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях»[15].В.И. Даль (1844)
Мысли каждого большого человека – а большого писателя в особенности – передаются нам трояким путем: в литературном творчестве его, будь то стихи, художественная проза, статьи, разного рода мемуарные записи, затем в эпистолярном наследии, в дружеской и деловой переписке и, наконец, в устных высказываниях. Эти последние представляют собой, естественно, материал наиболее текучий, менее всего поддающийся регистрации, а между тем ценность его для историка, для бытописателя и биографа сама собой очевидна. Подлинные мысли и чувства писателя редко раскрываются сполна в художественном творчестве, еще реже в мемуарах, которые никогда не обходятся без некоторой позы, поскольку они, в конечном счете всегда пишутся все-таки «в назидание потомству». Если мы обратимся к письмам, например, того же Пушкина, то легко убедимся, что и в них он, видимо, далеко не всегда был вполне искренен. Черновики, которые обыкновенно предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко – особенно в письмах Пушкина к членам правительства – приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли в том виде, как она сначала вылилась на бумагу[16]. Этими соображениями обусловливаются органические преимущества устных высказываний, которые не могут быть подвергнуты позднейшему редактированию, а в большинстве своем являются отражением подлинных мыслей и настроений в самый момент разговора. Это последнее особенно подтверждается теми противоречивыми отзывами, явно вытекающими из случайных настроений, с которыми мы не раз встретимся ниже. Приведем пример: на вопрос М.В. Юзефовича, как удалось ему избежать подражания Жуковскому или Батюшкову, Пушкин отвечал: «Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным». А другой раз, о том же Давыдове, заметил: «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал». Подобные противоречия лишний раз свидетельствуют в пользу большей непосредственности устного высказывания. Но Пушкин не имел своего Эккермана. Если разговоры его и записывались, то только ретивыми агентами Бенкендорфа и фон Фока, интересовавшимися отнюдь не формой пушкинской речи и воспринимавшими ее в определенном аспекте. Только уже в роковой день 27 января 1837 г., когда Пушкина, умирающего, уложили на диван, которому суждено было стать его смертным ложем, друзья поэта спохватились, что надо сохранить для истории слова его. Поэтому эти предсмертные слова Пушкина, такие высокие и значительные в своей безыскусной простоте, сохранились в целом ряде записей лиц, окружавших Пушкина в его последние часы (А. Тургенева, Жуковского, Вяземского, Даля, Данзаса, Спасского, Шольца). Сличение разных рассказов свидетельствует зачастую о почти стенографической точности их, исключая то, что было добавлено от себя, например, Жуковским специально для царя. И это, по существу, все, что осталось нам в наследие от пушкинской речи. Историку, когда он не имеет в руках подлинника, приходится прибегать к копии, к пересказу, к преданию. Таких случайных записей разговоров Пушкина сохранилось множество. Задача, поставленная нами, и сводится к тому, чтобы собрать воедино по возможности все высказывания Пушкина, рассеянные в необъятном море мемуарных и эпистолярных записей минувшего столетия. Мысль эта далеко не новая и давно уже занимала внимание исследователей Пушкина. Еще в 1904 г. В.Ф. Саводник писал, что «было бы очень желательно собрать все сохранившиеся подлинные слова Пушкина, разбросанные в массе литературного материала, в одно целое: такой сборник явился бы естественным дополнением к печатным статьям и заметкам Пушкина. Конечно, при этом придется сделать строгую критическую проверку собранного материала с точки зрения его достоверности»[17]. С этим последним обстоятельством приходится сугубо считаться при собирании разговоров Пушкина. Наиболее достоверным, естественно, является материал, почерпнутый из разного рода дневников и иных записей, производящихся непосредственно после описываемых в них событий. Примером могут служить записи М.П. Погодина, абсолютная достоверность которых не подлежит никакому сомнению. Авторитетны и записи, извлекаемые из писем друзей и знакомцев Пушкина, передававших нередко под свежим впечатлением беседы с ним, разного рода его замечания или примечательные выражения. Но чем бόльший срок отделяет привлекаемые нами записи от того времени, к которому относятся фиксируемые в них факты, тем с бόльшей тщательностью обязаны мы проверять достоверность источника. Всевозможные записки, а особенно воспоминания, пишущиеся часто по истечении многих десятилетий, не могут, конечно, служить абсолютно достоверным источником уже по одному тому, что памяти человеческой положены известные пределы, вне которых даже самый добросовестный мемуарист не гарантирован от привнесения в свои записи собственных домыслов. В отношении же воспоминаний о Пушкине нередко имела место и попросту более или менее искусная фальсификация. Так, новейшими исследователями разоблачена фантастичность сведений, заключенных в двух источниках, авторитетность которых долгое время почиталась незыблемой. Это воспоминания друга Пушкина А.О. Смирновой, составленные, в существе своем, ее дочерью, и воспоминания племянника поэта Л.Н. Павлищева. И те и другие приходится решительно отвергнуть как материал явно недоброкачественный. Это, конечно, далеко не единичные случаи. Популярный в прежнее время писатель А. Грен после смерти Пушкина не постеснялся напечатать вымышленное письмо поэта и сослаться при этом на мифический архив поэта В.Г. Теплякова, из которого он будто бы и извлекал свои материалы. По-видимому, в первые десятилетия после смерти поэта слишком велико было искушение у разных проходимцев связать свое имя с именем, которое невольным и благоговейным трепетом отдавалось в сердце всей России. Слишком велик оказался искус вложить в уста Пушкина мнимые похвалы своему грошовому творчеству или просто, путем измышления какого-нибудь эпизода, пристегнуть себя к биографии его, чтобы хоть на мгновение блеснуть отраженным светом. С течением времени, по естественным причинам, новый приток воспоминаний о Пушкине пошел на убыль. Ему на смену явился материал еще более апокрифического характера. Многие литераторы, путешествуя по пушкинским местам – в Михайловском и Тригорском, в Бессарабии, в Новороссии, на Кавказе, – стали встречать доживающих свой век современников Пушкина и с их слов записывали устные предания о нем. Вопрос о том, как поступать со всем этим материалом, решается различно, поскольку он далеко не равноценен. Мы имеем мемуары о Пушкине абсолютно достоверные. Таковы, например, записки и воспоминания А.П. Керн, А.Н. Вульфа, И.И. и М.И. Пущиных, А.Ф. Вельтмана, В.И. Даля, С.А. Соболевского, Вяземских, Нащокиных и т. д. и т. д. И наряду с ними множество свидетельств, в массе своей относящихся ко времени ссылки Пушкина на юг, достоверность которых находится под большей или меньшей величины знаком вопроса. Подчас даже и у таких свидетелей, каковы Жуковский или Гоголь, в их воспоминаниях о Пушкине звучат фальшивые ноты, за которыми можно предполагать их редакторские исправления, диктовавшиеся политическими либо полемическими соображениями. Опуская все заведомо опороченное и неправдоподобное, мы, однако, нашли возможным включить в наше собрание и те записи разговоров Пушкина, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты при современном состоянии пушкиноведения. Последние отмечены звездочками (*). За всем тем в настоящем издании неизбежны пропуски, ибо немыслимо объять необъятное. Должно, впрочем, оговориться, что, поскольку наша работа не преследует библиографических или регистрационных целей, мы опустили все встречающиеся в литературе, ничего не дающие высказывания Пушкина, выражающиеся в общеупотребительных словах согласия, приветствия и т. п. Существует и еще один источник, о котором надлежит упомянуть особо. Это автобиографические записи самого Пушкина: во-первых, дневник его, затем письма и, наконец, различные статьи и заметки. Материал, почерпнутый из этого источника, конечно, наиболее авторитетен, ибо если и допустить (как оно, вероятно, и было в действительности), что Пушкин, воспроизводя ту или иную беседу свою, крайне далек был от стенограммы, то, во всяком случае, он более, чем кто-либо другой, должен был сохранить и воспроизвести общий тон и характер разговора. Из этих же соображений нами включен в наше собрание, например, и пушкинский «Предполагаемый разговор с Александром I», заведомо не имевший места в действительности; но он, сколько мы можем судить, как нельзя более отражает пушкинскую живую речь, и позволительно думать, что, случись Пушкину говорить с Александром, он говорил бы именно так. Включая этот разговор, являющийся, по существу, не автобиографическим отрывком, а литературным этюдом, мы, однако, воздержались от извлечения разговоров Пушкина, заключающихся в поэтических произведениях его, поскольку эти последние в форме своей подчинены общим законам стихосложения и поэтому не могут служить иллюстрацией пушкинской живой речи. Наконец, нами включены в наше собрание и отдельные замечания, слова, реплики и диалогические отрывки. При распределении материала мы нашли наиболее целесообразным придерживаться хронологического принципа, уклонившись от тематического распыления материала, полагая, что таким образом ярче выявится многообразие Пушкина, который и в действительных беседах любил менять предметы обсуждения, легко переходя с одного на другой. При осуществлении нашей работы прежде всего надлежало решить вопрос о том, какой материал подлежит собиранию: те ли высказывания Пушкина, которые переданы в первом лице, т. е. непосредственно от его имени, либо переданные в третьем лице. На первый взгляд подобный отличительный признак сам по себе носит чисто формальный и условный характер. В самом деле, мемуарист, записывая беседу свою с Пушкиным, может выразиться: «Пушкин сказал, что последняя глава «Онегина» закончена», или: «Пушкин сказал: Последняя глава «Онегина» закончена». В том и другом случае мы имеем дело попросту с различными повествовательными приемами, зависящими от литературной манеры автора. Производные же явления, вытекающие из этого различия, много глубже. Та или иная манера повествования, несомненно, отражается на степени достоверности рассказа. Не нужно быть искушенным в биографии Пушкина, дабы, читая в воспоминаниях Павлищева либо Смирновой длинные, на нескольких страницах, разговоры Пушкина, заподозрить их подлинность по одному тому уже, что человеческая память бессильна сохранять в тайниках своих многие годы, а иногда и десятилетия подобный разговор. Другой пример: Фелькнер в статье «Из воспоминаний о Пушкине», напечатанной в 1880 г., т. е. через 43 года после смерти поэта, приводит грандиозный рассказ будто бы Пушкина о виденном им сновидении. Можно априорно сказать, что и этот рассказ – плод фантазии автора. Если бы мы, подобно В.В. Вересаеву (в его книге «Пушкин в жизни»), преследовали биографическую цель либо намеревались составить сборник мыслей Пушкина, вроде толстовского сборника «Мысли мудрых людей на каждый день», мы, конечно, должны бы были сосредоточить свое внимание на свидетельствах, приведенных в третьем лице. Но мы отнюдь не преследуем ни той, ни другой цели. Черпать мысли Пушкина из воспоминаний о нем было бы попыткой с явно негодными средствами при наличии его сочинений. Биография же Пушкина, по нашему глубокому убеждению, должна разрабатываться иными методами и строиться на более фундаментальных основах, тогда как подобные мозаики, где ценнейшие фрагменты переплетаются с ничтожными выдумками, ни в какой мере не оправдывают ни себя, ни их автора. Отрешившись от подобных целей, мы избрали и противоположный принцип подбора материала. При всех несовершенствах свидетельств, передаваемых от первого лица, должно учесть, что в существе своем ничего бы не изменилось и в том случае, ежели бы Павлищев или Фелькнер вел свой рассказ в третьем лице. Вымысел остался бы вымыслом. Напротив, ознакомившись однажды с характерными особенностями пушкинской речи, нам легче из общей массы материала отсеять вымысел, легче уличить фальсификатора, вкладывающего в уста Пушкина вымышленные слова. Между тем добросовестный мемуарист чувствует себя несравненно более связанным, когда он ведет рассказ собственно от лица Пушкина. Он оказывается вынужденным возможно точнее передавать приводимый разговор. Конечно, должно иметь в виду, что, вопреки всем предосторожностям и самому серьезному критическому анализу, в собрании нашем найдутся вымыслы: должно учесть и то, что в высказываниях Пушкина, приводимых мемуаристами, несомненно, есть неточности, более или менее серьезные отступления от подлинного строя пушкинской речи, имеющие своим источником слабость человеческой памяти. Несомненно еще и то, что дошедшие до нас отрывки не могут дать полного представления о речи Пушкина. Виною тому – его современники, не всегда обладавшие достаточным критерием для оценки своих бесед с Пушкиным. Но все эти недостатки искупаются одним обстоятельством: в целом эта книга должна дать понятие об особенностях живой речи Пушкина. В меру возможного она воскрешает слово Пушкина, и через столетний туман былого доносится к нам, пусть слабая, пусть часто искаженная, речь поэта, «солнца русской поэзии», того Пушкина, с последним словом которого вся Россия облачилась в глубокий траур. И если читателю за страницами этой книги послышится живое слово Пушкина, если он, зная Пушкина-поэта, Пушкина-литератора, прочтя эту книгу, ощутит еще Пушкина-собеседника, тогда основная цель нашей работы будет достигнута. Сергей Гессен
Июнь 1928
Принятые сокращения Анненков – Сочинения Пушкина. Издание П.В. Анненкова. Том I. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855. Барсуков – H.П. Барсуков. Жизнь и труды Погодина. Бартенев – Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И. Бартеневым в 1851–1860 годах. Вступительная статья и примечания М.А. Цявловского. М., 1925. Библ. Зап. – «Библиографические записки». Кн. П. А. Полное собрание сочинений князя П.А. Вяземского. Вяземский. Изд. гр. С.Д. Шереметева. СПб., 1878–1887. Т. I–XII. ГМ – «Голос минувшего». Грот – Труды Я.К. Грота. Том III. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1901. Данзас – Амосов. Последние дни жизни и кончина А.С. Пушкина. Со слов К.К. Данзаса. СПб., 1863. Ефремов – Сочинения А.С. Пушкина. Редакция П.А. Ефремова. Издание А.С. Суворина. СПб., 1905. ИВ – «Исторический вестник». Майков – Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899. Морозов – Сочинения и письма А.С. Пушкина. Под редакцией П.О. Морозова. СПб.: Т-во «Просвещение». Новые материалы о дуэли. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана и М.А. Цявловского. Пг., 1924. ПС – Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Под редакцией Б.Л. Модзалевского. Пущин – Декабрист И.И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири. Редакция С.Я. Штрайха. М., 1927. РА – «Русский архив». PB – «Русский вестник». PC – «Русская старина». Ст. и нов. – «Старина и новизна». Щеголев – П.Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. 2-е изд. Пг., 1917.
1811–1812 гг. Воспитанникам Лицея было задано написать в классе сочинение: восход солнца (любимая тема многих учителей словесности, преимущественно прежнего времени). Все ученики уже кончили сочинение и подали учителю; дело стало за одним, который, будучи, вероятно, рассеян и не в расположении в эту минуту писать о таком возвышенном предмете, только вывел на листе бумаги следующую строчку:
Се от Запада грядет царь природы…
И изумленные народы
Не знают, что начать:
Ложиться спать
Или вставать?
Не помню, он [С.Г. Чириков][18] или другой кто рассказывал ныне общеизвестный анекдот, что однажды профессор Кошанский[19] задал некоторым из своих учеников 1-го курса написать стихи на закат солнца. (Эти стихотворные опыты обыкновенно прочитывались в классе.) Кто-то начал свое стихотворение следующим образом:
Восстал на Западе блестящий сын природы…
Не знают: спать иль встать смятенные народы.
1812 г., ноябрь За обедом вдруг начал громко говорить, что Вольховский[20] г-на инспектора боится, и, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся. М.С. Пилецкий[21]. Из «Журнала о поведении воспитанников имп. Лицея за ноябрь 1812 г.». И.А. Шляпкин. К биографии А.С. Пушкина. СПб., 1899, стр. 17.
6 ноября Пушкин 6-го числа в суждении своем об уроках сказал: «Признаюсь, что логики я, право, не понимаю, да и многие, даже лучшие меня, оной не знают, потому что логические силлогизмы весьма для меня невнятны». М.С. Пилецкий. Из «Журнала о поведении воспитанников имп. Лицея за ноябрь 1812 г.». И.А. Шляпкин. К биографии А.С. Пушкина. СПб., 1899, стр. 17.
23 ноября …Когда я у г-на Дельвига[22] в классе г-на профессора Гауеншильда[23] отнимал бранное на г-на инспектора сочинение, в то время г-н Пушкин с непристойною вспыльчивостью говорил мне громко: «Как вы смеете брать наши бумаги, – стало быть, и письма наши из ящика будете брать». М.С. Пилецкий. Из «Журнала о поведении воспитанников имп. Лицея». И.А. Шляпкин, стр. 17–18.
1815–1817 гг. Лицейский анекдот. Однажды император Александр, ходя по классам, спросил: «Кто здесь первый?» «Здесь нет, ваше императорское величество, первых; все вторые», – отвечал Пушкин. С.П. Шевырев. Воспоминания о Пушкине. Майков, стр. 326. Ср. у П. Б[артенева]. Несколько замечаний о Пушкине. РА 1899, III, стр. 615.
1817 г. Дельвиг и Кюхельбекер[24] были частыми посетителями вечеров Энгельгардта[25], Пушкин очень редким; наконец, года за два до выпуска он и вовсе прекратил свои посещения, предпочитая им гулянье по саду, или чтение. Это огорчало Егора Антоновича, как хозяина и как воспитателя. Как-то во время рекреаций, когда Пушкин сидел у своего пульта, Энгельгардт подошел к нему и со свойственною, всегдашнею ласкою спросил Пушкина: за что он сердится? Юноша смутился и отвечал, что сердиться на директора не смеет, не имеет к тому причин и т. д. «Так вы не любите меня», – продолжал Энгельгардт, усаживаясь подле Пушкина, – и тут же, глубоко прочувствованным голосом, без всяких упреков, высказал юному поэту всю странность его отчуждения от общества, в котором он, по своим любезным качествам, может занимать одно из первых мест. Пушкин слушал со вниманием, хмуря брови, меняясь в лице; наконец, заплакал и кинулся на шею Энгельгардту. – Я виноват в том, – сказал он, – что до сих пор не понимал и не умел ценить вас!.. К.А. Шторх по записи [П.П. Каратыгина]. РС 1879, № 6, стр. 379.
1818 г. …Около 1818 г., в бытность поэта в Петербурге, одна славная тогда в столице ворожея сделала зловещее предсказание Пушкину, когда тот посетил ее с одним из своих приятелей. Глядя на их руки, колдунья предсказала обоим насильственную смерть. На другой день приятель Пушкина, служивший в одном из гвардейских полков ротным командиром, был заколот унтер-офицером. Пушкин же до такой степени верил в зловещее пророчество ворожеи, что когда, впоследствии, готовясь к дуэли с известным американцем гр. Толстым[26], стрелял вместе со мною в цель, то не раз повторял: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья пророчила» – и точно, Дантес был белокур. А.Н. Вульф[27]. Рассказы о Пушкине. РС 1870, I (3-е изд.), стр. 582.
Пушкин просто пришел… к Катенину[28] и, подавая ему свою трость, сказал: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей – но выучи!» «Ученого учить – портить!» – отвечал автор «Ольги». Анненков, I, стр. 55.
С.-Петербург Катенин, между прочим, помирил Пушкина с кн. Шаховским[29] в 1818 г. Он сам привез его к известному комику, и радушный прием, сделанный поэту, связал дружеские отношения между ними, нисколько, впрочем, не изменившие основных убеждений последнего. Тогдашний посредник их записал слово в слово любопытный разговор, бывший у него с Пушкиным, когда оба они возвращались ночью в санях от кн. Шаховского. – Savez vous, – сказал Пушкин, – qu’il est très bon homme au fond? Jamais je ne croirai qu’il ait voulou nuire sérieusement à Ozerov, ni à qui que ce soit. – Vous l’avez cru pourtant, – отвечал Катенин, – vous l’avez écrit et publié; voila le mal. – Heureusement, – возразил Пушкин, – personne n’a lu ce barbouillage d’écolier; pensez – vous qu’il en sache quelque chose? – Non; car il ne m’en a jamais parlé. – Tant mieux, faisons comme lui, et n’en parlons jamais. [– Знаете ли вы, что, в сущности, он очень хороший человек? Я бы никогда не поверил, что он серьезно хотел вредить Озерову или кому бы то ни было. – Вы, однако же, это думали, вы это писали и обнародовали, вот в чем зло. – К счастью, никто не читал эту школьную пачкотню, думаете ли вы, что он знает об этом что-нибудь? – Нет, потому что он никогда мне об этом не говорил». – Тем лучше, – поступим, как он, и никогда не будем об этом говорить.] П.А. Катенин, Анненков, I, стр. 55–56.
1818–1819 гг. Жуковский[30], когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебеленные, чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полосу бумаги с новыми стихами… Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше новых, сорвал бумажку и прочел по старому. В эту самую минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достает бумажку и, кладя ее в карман, преважно говорит: – Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится. П.А. Плетнев[31] по записи П.И. Бартенева. Материалы для биографии Пушкина. Отд. отт. из г. «Московские ведомости» 1855, №№ 142, 144, 145, стр. 32.
1818–1820 гг. В заседаниях «Зеленой лампы»[32] Заседания наши оканчивались обыкновенно ужином, за которым прислуживал юный калмык, весьма смышленный мальчик… Он [Пушкин] иногда говорил: – Калмык меня балует; Азия протежирует Африку![33] Я.Н. Толстой[34] по записи М.Н. Лонгинова. Сочинения. М. 1915, стр. 156.
После обеда у Аксакова[35] М.А. Максимович[36] рассказывал, что Кюхельбекер[37] стрелялся с Пушкиным (А. С.), и как в промахнувшегося последний не захотел стрелять, но с словом: «Полно дурачиться, милый; пойдем пить чай» подал ему руку и ушли домой. О.М. Бодянский. Дневник. РС 1888, № 11, стр. 414.
С удовольствием повторяем здесь выражение самого Пушкина об уважении, которое нынешнее поколение поэтов должно иметь к Жуковскому, и о мнении его относительно тех, кои забывают его заслуги: «Дитя не должно кусать груди своей кормилицы». Эти слова приносят честь Пушкину как автору и человеку![38] Кн. П.А. Вяземский, I, стр. 181.
Кажется, Пушкиным было сказано о некоторых критиках Карамзина-историка: «Они младенцы, которые кусают грудь кормилицы своей». Кн. П.А. Вяземский[39], II, стр. 365.
…[Анекдот о Пушкине, сохранившийся в его семействе]. Однажды на упреки семейства в излишней распущенности, которая могла иметь для него роковые последствия, Пушкин просто отвечал: «Без шума никто не выходил из толпы». П.В. Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874, стр. 85.
1819 г. На балу у Олениных[40] Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким[41], подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: «Et c’est sans doute monsieur qui fera l’aspic?» [A роль аспида предназначена, конечно, этому господину]. Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла… За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как например: «Est-il permis d’être, aussi jolie!» [Можно ли быть столь прелестной!] Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у madame Керн[42]: хотела ли бы она попасть в ад?» Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» – спросил брат. «Je me ravise [Я передумал], – ответил поэт, – я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины»… А.П. Керн. Воспоминания. Майков, стр. 236.
Н.И. Тургенев[43], быв у H.М. Карамзина и говоря о свободе, сказал: «Мы на первой станции к ней». «Да, – подхватил молодой Пушкин, – в Черной Грязи». Барсуков, I, стр. 68.
Начало года Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу [тайного] общества было, когда он встретился со мною у Н.И. Тургенева, где тогда собрались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала[44]. Тут между прочими были Куницын[45] и наш лицейский товарищ Маслов[46]. Мы сидели кругом большого стола. Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берет меня за плечо. Оглядываюсь – Пушкин. «Ты что здесь делаешь? Наконец, поймал тебя на самом деле», – шепнул он мне на ухо и прошел дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним, подали чай, мы закурили сигарки и сели в уголок. «Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай, – право, любезный друг, это ни на что не похоже». И.И. Пущин[47], стр. 77.
1819–1820 гг. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут, потом, обратясь к нам, как будто уже знал, кто пришел, подал обе руки моим товарищам [Баратынскому[48] и Дельвигу] со словами: «Здравствуйте, братцы». Вслед за сим он сказал мне с ласковой улыбкой: «Я давно желал знакомиться с вами, ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы». Я не знал, радоваться ли мне этому приветствию или сердиться на него… [В. Эртель[49]?]. Выписка из бумаг дяди Александра. «Русский Альманах» на 1832–1833 г., изд. В. Эртелем и А. Глебовым. СПб., 1832.
Зима …Пушкин был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с [Денисевичем][50]. Играли пустую пьесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно». Соседу его пьеса, по-видимому, очень нравилась… он… сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пьесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тот объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывести его из театра. – Посмотрим, – отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать. Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была бы кончиться ссора наших противников, но [Денисевич] не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре. – Молодой человек, – сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, – вы мешали мне слушать пьесу… это неприлично, это невежливо. – Да, я не старик, – отвечал Пушкин, – но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете? [Денисевич] сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра… – Буду, – отвечал Пушкин. И.И. Лажечников[51]. Знакомство мое с Пушкиным (Из моих памятных записок). PB 1856, I, № 2, кн. 2, стр. 611–612.
[Денисевича] не было в это время дома… Только что я вступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ними выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры… Статский подошел ко мне и сказал мне тихим вкрадчивым голосом: – Позвольте вас спросить, здесь живет [Денисевич]? – Здесь, – отвечал я, – но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его. Я только хотел это исполнить, как вошел [Денисевич]. – Что вам угодно? – сказал он статскому довольно сухо. – Вы это должны хорошо знать, – отвечал статский, – вы назначили мне быть у вас в восемь часов утра (тут он вынул часы), до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить места. Все это было сказано тихим спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. [Денисевич] мой покраснел, как рак, и, запутываясь в словах, сказал: – Я не за тем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично… – Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, – сказал более энергическим голосом статский, – я уж не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов; вот мои два секунданта[52]; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно… [Денисевич] не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, – сказал он, – вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер»… При этом оба офицера засмеялись… Статский продолжал твердым голосом: «Я русский дворянин, Пушкин, – это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мной дело». …Я спешил спросить его: – Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собой? – Меня так зовут, – сказал он, улыбаясь. И.И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным (Из моих памятных записок). PB 1856, 1, № 2, кн. 2, стр. 610–611.
[Убедив наедине майора извиниться. – Ред.], я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказал ему: – Господин [Денисевич] считает себя виновным перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас. – Надеюсь, это подтвердит сам господин [Денисевич], – сказал Пушкин. [Денисевич] извинился и протянул было Пушкину руку, но тот не подал ему своей, сказав только: – Извиняю, – и удалился со своими спутниками… И.И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным, стр. 613.
1820 г. …Однажды в Царском Селе Захаржевского[53] медвежонок сорвался с цепи от столба, на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег его от этой опасной встречи. Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: – Нашелся один добрый человек, да и тот медведь[54]. И.И. Пущин, стр. 75.
…[Пушкин] во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время – по Неве идет лед». В переводе: нечего опасаться крепости. И.И. Пущин, стр. 75.
Около 1820 г. …[Пушкин] с упреком говорил о современных ему литераторах: «Мало у нас писателей, которые бы учились; бόльшая часть только разучиваются». Анненков, I, стр. 47.
На одном вечере Пушкин, еще в молодых летах, был пьян и вел разговор с одной дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом, она сказала: – У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит? – Нет, сударыня, – отвечал он, – рябит! [М.М. Попов]. А.С. Пушкин. РС 1874, № 8, стр. 686.
Однажды начал он [Карамзин] при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе?» Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Пушкин. Остатки автобиографии.
Апрель. Петербург Раз утром выхожу я из своей квартиры… и вижу Пушкина, идущего мне навстречу… «Я к вам». – «А я от себя!» И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый: «Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиэсах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял, да и сжег все мои бумаги»… «Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный: – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и чтó будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шел посоветоваться с вами»… Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон… Ф.Н. Глинка[55]. Удаление А.С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 г. РА 1866, № 6, стр. 918.
Когда привезли Пушкина, Милорадович[56] приказывает полицеймейстеру ехать в его квартиру и опечатать все бумаги. Пушкин, слыша это приказание, говорит ему: «Граф, вы напрасно это делаете. Там не найдете того, что ищете. Лучше велите дать мне перо и бумагу, я здесь же все вам напишу» (Пушкин понял, в чем дело). Милорадович, тронутый этою свободною откровенностью, торжественно воскликнул: «Ah c’est chevaleresque!» [Ax, это по-рыцарски!] и пожал ему руку[57]. И.И. Пущин, стр. 79–80.
…[Пушкин] явился очень спокоен, с светлым лицом, и, когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены! У меня ничего не найдется на квартире, но, если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного), с отметкой, что̀ мое и что̀ разошлось под моим именем». М.А. Милорадович по записи Ф.Н. Глинки. РА 1866, № 6, стр. 919.
До 6 мая Через несколько дней увидал я Пушкина в театре, он первый подал мне руку, улыбаясь. Тут я поздравил его с успехом «Руслана и Людмилы»[58], на что он отвечал мне: «О, это первые грехи моей молодости». И.И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным. PB 1856, 1, № 2, кн. 2, стр. 614.
Май, вторая половина. Екатеринославль[59] Едва я, по приезде в Екатеринославль, расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала. «Доктор! я нашел здесь моего друга, он болен, ему нужна скорая помощь, поспешите со мной!» Нечего делать, пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на досчатом диване, сидит молодой человек, небритый, бледный и худой. «Вы нездоровы?» – спросил я незнакомца. «Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился»… – «Чем вы тут занимаетесь?» – «Пишу стихи». «Нашел, – думал я, – время и место»… После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт. «Доктор, дайте что-нибудь получше, – дряни в рот не возьму». Е.П. Рудыковский[60]. Воспоминания. PB 1841, I.
…Пушкин встретил гостей, держа в зубах булку с икрой, а в руках стакан красного вина. «Что вам угодно?» – спросил он вошедших. И когда последние сказали, что желали иметь честь видеть славного писателя, то славный писатель отчеканил им следующую фразу: «Ну, теперь видели?.. До свиданья…» М. де-Пуле. Анекдот о Пушкине. РА 1879, III, стр. 136.
Июнь На Дону (вероятно, в Новочеркасске) мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался, покушал бланманже и снова заболел. «Доктор, помогите». – «Пушкин, слушайтесь». – «Буду, буду». Опять микстура, опять пароксизмы и гримасы. «Не ходите, не ездите без шинели». – «Жарко, мочи нет». – «Лучше жарко, чем лихорадка». Опять сильные пароксизмы. «Доктор, я болен». – «Потому что упрямы: слушайтесь». – «Буду, буду». Пушкин выздоровел. Е.П. Рудыковский. Воспоминания. PB 1841, I.
Конец октября. Кишинев …Пушкин [после выпивки. – Ред.] развеселился, начал подходить к бортам биллиарда и мешать игре. Орлов[61] назвал его школьником, а Алексеев[62] присовокупил, что школьников проучивают. Пушкин… перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что вызвал обоих, а меня пригласил в секунданты… Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он уже опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять: «Ни за что!» – произнес он, остановившись. – Я докажу им, что я не школьник!» «Оно все так, – отвечал я ему, – но все-таки будут знать, что всему виной жженка, а притом я нахожу, что и бой не ровный». «Как не ровный?» – опять остановившись, спросил он меня. Чтобы скорее разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный, потому что, может быть, из тысячи полковников двумя меньше, да еще и каких, – ничего не значит, а вы двадцати двух лет – уже известны» и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнес: «Скверно, гадко; да как же кончить?» «Очень легко, – отвечал я, – вы первый начали смешивать их игру, они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и, наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они придут не с тем, чтобы становиться на барьер, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает». Он долго молчал и наконец сказал по-французски: «Это басни: они никогда не согласятся; Алексеев – может быть, он – семейный, но Теодор – никогда: он обрек себя на натуральную смерть, то все-таки лучше умереть от пули Пушкина, или убить его, нежели играть жизнью с кем-нибудь другим». И.П. Липранди[63]. РА 1866, стр. 1414–1415.
Сентябрь – декабрь …Е[йхфельдт?][64], как и другие, однажды обратилась к Пушкину с просьбой: – Ах, m-r Пушкин, – сказала она. – Я хочу просить вас. – Что прикажете? – отвечал Пушкин, с обычным ему вниманием. – Напишите мне что-нибудь! – с улыбкой произнесла Е[йхфельдт?]. – Хорошо, хорошо, пожалуй, извольте, – отвечал Пушкин, смеясь. Когда мы выходили от Е[йхфельдт?], то я спросил его: – Что же ты ей напишешь? Мадригал? да? – Что придется, моя радость, – отвечал Пушкин. В.П. Горчаков[65]. Из дневника об А.С. Пушкине. «Москвитянин» 1850, № 2, стр. 159.
Октябрь – декабрь. Кишинев – …Как же – заметил я, – вы говорите, в глазах потемнело, я весь изнемог и потом: вхожу в отдаленный покой?[66] – Так что ж, – прервал Пушкин с быстротой молнии, вспыхнув сам как зарница. – Это не значит, что я ослеп. В.П. Горчаков. Из дневника об А.С. Пушкине. «Москвитянин» 1850, № 2, стр. 153.
1820–1821 гг. Твои, мои права одни,
Да мой сапог тебе не впору.
…С… Орловым он не чинился и валялся у него на диване в бархатных шароварах… Об этих шароварах замечала и жена Крупенского[67]: – Скажите Пушкину, как ему не жарко ходить в бархате. – Она, видно, не понимает, – вывертывался Пушкин, – что бархат делается из шелку, а шелк холодит. П.И. Бартенев со слов В.П. Горчакова, РА 1900, I, стр. 403.
1820–1821 гг.
Орлов обнял Пушкина и… стал декламировать[68]: «Когда легковерен и молод я был». В числе кишиневских новостей ему уже переданы были новые стихи. Пушкин засмеялся и покраснел. – Как, вы уже знаете? – спросил он. – Как видишь, – отвечал тот. – То есть, как слышишь? – заметил Пушкин, смеясь. В.П. Горчаков. Воспоминания. П.И. Бартенев. К биографии А.С. Пушкина. М., 1885, стр. 62–63.
Кишинев …За обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать его было нечего, и наконец договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина как лучшего средства от многих болезней. – Особенно от горячки, – заметил Пушкин. – Да, таки и от горячки, – возразил чиновник с важностью, – вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель… так вот он просто нашим винцом себя от чумы вылечил, как схватил две осьмухи, так как рукой сняло. При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы спрашивая: ну, что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули; удерживая смех и краснея, он отвечал: – Быть может, но только позвольте усумниться. – Да чего тут позволять? – возразил грубо чиновник. – Что я говорю, так – так, а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится. – Да почему же? – спросил Пушкин с достоинством. – Да потому же, что между нами есть разница. – Что же это доказывает? – Да то, сударь, что вы еще молокосос. – А, понимаю, – смеясь, заметил Пушкин. – Точно есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю. При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел. В.П. Горчаков. «Москвитянин» 1850, I, № 2, стр. 176–177.
1820–1823 гг. Кишинев * Не успел я раздеться и лечь, как в мою дверь раздался сильный стук… Передо мной стоял Пушкин. – Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждет одна дама, да вот я введу ее сейчас сюда, – вскричал он и бросился к дверям. Пушкин и Людмила И[нгле]зи[69]. Из воспоминаний кишиневского старожила). «Одесский вестник» 1880, № 118.
* Входит дядя в комнату Пушкина, – а он сидит и что-то читает. «Чем это вы занимаетесь?» – спросил его дядя, поздоровавшись. «Да вот читаю историю одной особы», или нет, помню, еще не так он сказал – не особы, а «читаю, – говорит, – историю одной статуи». Дядя посмотрел на книгу, а это было Евангелие. Дядя очень вспылил и рассердился… «Что это вы сказали? Как вы смеете это говорить! Вы безбожник! Я на вас сейчас же бумагу подам – и вас за это строжайше накажут». Много и сильно бранил Пушкина дядя и уехал рассерженный. На другой день Пушкин приезжает в семинарию – и ко мне. «Так и так, – говорит, – боюсь, чтобы ваш дядя не донес на меня… Попросите, попросите вашего дядю». «Зачем же вы, – говорю, – так нехорошо сказали?» «Да так, – говорит, – само как-то с языка слетело». П.В. Дыдицкая. Воспоминания. ИВ 1883, № 5.
* Я, бывало, говорю ему: «Вы настоящее дитя». А он меня называл розой в шиповнике. Бывало, говорю ему: «Вы будете ревнивы». А он: «Нет, никогда, никогда»… Всякий раз он переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь – Пушкин серб или молдаванин, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь – спрашиваешь: «Что с вами, Александр Сергеевич?» «А вот я уже молдаванин». П.В. Дыдицкая. Воспоминания. ИВ 1883, № 5.
Во время карточной игры * Пушкин остановился и, обращаясь к участвовавшим в игре, сказал: – Дело-то, как видно по всему, дрянь, и не следовало бы платить за подобного рода проигрыши… – Так дело-то дрянь, – проговорил З. [придя на следующее утро. – Ред.], уставя сверкающие глаза на Пушкина. – Приехала, – кивнув головой, отвечал Пушкин. – Для вас это может быть так, – говорил З., понижая голос, – но поймите, Александр Сергеевич, мое положение… моя запятнанная честь. – Запятнанная честь, – прервал, улыбаясь, Пушкин. – Да это давно известно, что нет микроскопа, который бы так увеличивал, как глаза человека, когда он рассматривает самого себя… Ну, запятнанная честь, и что дальше? – Пятно необходимо смыть. – Не шампанским ли? Да у меня вот тут-то пустота, – проговорил Пушкин, ударяя по своему карману, – пустота степей африканских… – Это не шампанским смывается, – отвечал З., приподняв голос. – Уж конечно, если не шампанским, то кровью, – сказал, улыбаясь, Пушкин, – но, во всяком случае, предварительно полюбуйтесь, как моя пуля мне послушна. Вслед за этими словами выстрел раздался – пуля попала в цель. – Каково? – спросил Пушкин. – Оно-то так, Александр Сергеевич, – отвечал З., – но это, собственно, делает только честь вам. – О! когда идет дело собственно о вашей чести, то за чем же дело стало – будем стреляться! – Но я не в такой мере зол на вас, Александр Сергеевич, чтобы дело могло дойти до серьезного. – Что вам пуля страшна, то это давно мне известно, – сказал Пушкин. З. опустил голову и молчал. – Так каким же образом вы хотите без выстрела смыть кровью противника запятнанную честь свою?.. З. не отвечал. Тут Пушкин, плюнув, проговорил: – Я ровно ничего не понимаю, чего вы от меня хотите. З. поднял смущенные глаза на Пушкина, потом заметно что-то хотел сказать и снова опустил их… – Понятно, – сказал Пушкин, подходя к З., – мы стреляемся. Я вызов ваш принимаю. Попадете ли вы в меня или не попадете – это для меня ровно ничего не значит, но для того, чтобы в вас было больше смелости, предупреждаю: стрелять я в вас совершенно не намерен… Согласны?.. …Выстрел раздался… пуля пролетела мимо [Пушкина, который не стрелял]. Противник уставил глаза на Пушкина, который не переменял своего положения. – Что? – спросил Пушкин. – Довольны ли вы? …вместо ответа и не требуя выстрела, бросился к Пушкину с намерением обнять его, но Пушкин, уклонясь от объятий, сказал: – К чему?.. это лишнее» – и после этих слов стал удаляться… Н. Гербановский. Несколько слов о пребывании Пушкина в г. Кишиневе. «Новороссийские ведомости» 1869, № 49.
Кишинев [в цыганском таборе] * Цыганочка… так обрадовалась неожиданному подарку, что начала еще предлагать разные вещи приятелям, собираясь их принести из шатра. – Скажи лучше ей, чтобы она нас поцелуем отблагодарила, – со смехом произнес [Д. Кириенко-Волошинову] всегда готовый на шалость поэт, заглядывая при этом в огненные глаза недурненькой девушки. Но так как скромный приятель его не решался, как он говорил, оскорбить девушку таким предложением, то Пушкин, ни слова больше не говоря, обнял ее за шею и звонко поцеловал несколько раз, не встретив никакого сопротивления с ее стороны. Мало этого. Едва выйдя из объятий одного товарища, она сама уже вприпрыжку подбежала к другому и стала перед ним в выжидательной позе, с самой невинной улыбкой приподняв вверх головку. – Да целуй же, наконец, мямля, чего хорохоришься? Ужели не понимаешь, что это же ведь обидно для девушки? – промолвил Пушкин, с искреннею на этот раз досадой прибавив: – Ну, чурбан же ты, милый мой, самый что ни на есть первый сорт… Тьфу ты, бревно какое, ей-богу… Д. Кириенко-Волошинов по записи М.Д. Францевой. «Русское обозрение» 1897, I, стр. 37.
1821 г. * Не помню, за что и как между К[еком] и П[олторацким][70] устроилась дуэль. К первому секундантом попал я, второй выбрал Пушкина. Ну, известное дело, на нашей временной обязанности лежало назначение условий поединка. Мы съехались с Пушкиным, и трактат начался. Но как понравится вам оборот дела? Александр Сергеевич в разговоре со мною, решительно не могу вам сказать за какие, да и были ли они, «обидные выражения», вызвал на дуэль меня. «Ты шутишь, Пушкин?» Я не мог принять его слова не за шутку. «Нисколько! Драться с тобой я буду, – ну, мне этого хочется, только ты должен обождать. Я уже дерусь с двумя господами; разделавшись с ними – к твоим услугам, Карл Иванович!» К.И. Пр[унку]л по записи К. С. «Общезанимательный вестник» 1857, № 11, стр. 419.
Январь – февраль «Как ты здесь?» – спросил Орлов[71] у А. Пушкина, встретясь с ним в Киеве. «Язык и до Киева доведет», – отвечал Пушкин. «Берегись! берегись, Пушкин, чтобы не услали тебя за Дунай!» – «А может быть, и за Прут!» П.Л. Яковлев[72]. Анекдоты. Из «Хлыновского наблюдателя». Публ. И.А. Кубасова. РС 1903, № 7, стр. 214.
Декабрь. Леово В г. Леово мы въехали к подполковнику Катасанову, командиру казачьего полка… он нас не отпустил, сказав, что через час будет готов обед… Обед состоял только из двух блюд: супа и жаркого, но зато вдоволь прекрасного донского вина… Прошло, конечно, полчаса времени, что мы оставили Леово, как вдруг Александр Сергеевич разразился ужасным хохотом… он объяснил мне, что суп был из куропаток, с крупнонакрошенным картофелем, а жаркое из курицы. «Я люблю казаков за то, что они своеобразничают и не придерживаются во вкусе общепринятым правилам. У нас, да и у всех, сварили бы суп из курицы, а куропатку бы зажарили, а у них наоборот!» И опять залился хохотом[73]. И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1282–1283.
[Аккерман. На обеде у полковника А.Г. Непенина[74]] …Непенин спросил меня вполголоса, но так, что Александр Сергеевич мог услышать: «Что, это тот Пушкин, который написал – Буянова?[75]» После обеда… Пушкин подошел ко мне, как бы оскорбленный вопросом Непенина, и наградил его многими эпитетами… На вопрос мой, что разве эта пьеса так плоха, что он может за нее краснеть? – «Совсем не плоха, – отвечал он, – она оригинальна и лучшее из всего того, что дядя написал». – «Так что же; пускай Непенин и думает, что она ваша». Пушкин показался мне как бы успокоившимся, он сказал только: «Как же полковник, и еще георгиевский кавалер, не мог сообразить моих лет с появлением рассказа![76]» И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1452–1453.
1821–1822 гг. Кишинев Пушкину пришлось играть всю ночь и проиграться до копейки. Воротясь с рассветом на свою квартиру, он зашел в бакалейную лавку купца Петрова и потребовал вина. Нужно было заплатить, а денег не было, тогда Пушкин предложил хозяину послать с ним на квартиру приказчика за получением денег. – Ничего, будет за вами, – сказал хозяин, – вы не захотите нашего. – Да ведь вы меня не знаете? – Как не знаем – вы господин Пушкин. ...
Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.