Олег Валерьевич Соколов Армия Наполеона

© Соколов О.В., 2020

© ООО «Яуза-каталог», 2020

© ИП Петровский И.В., 2020

От издателя

Книга «Армия Наполеона» вышла в свет ровно 20 лет тому назад. Тогда она была новаторским произведением, впервые в русской историографии рассмотревшим армию Наполеона не просто как серую массу противника, описанную на основе нескольких мемуаров русских офицеров 1812 г., а как серьезное исследование, сделавшее попытку изучить эту армию изнутри, рассмотреть ее структуру, формирование, тактику, моральный дух и влияние на гражданское общество.

С тех пор об армии Наполеона вышли десятки интересных работ на русском языке, от строго научных до популярных. Многие аспекты наполеоновской армии были рассмотрены более подробно, чем они освещены в «Армии Наполеона». Однако, как кажется, книга не утратила и сейчас своего научного интереса.

Соколов О.В., посвятивший свою жизнь изучению наполеоновской Франции, десятки лет проработал во французских архивах. Мало кто из авторов так глубоко проник в стиль и характер той эпохи. В совершенстве владея французским языком, свободно ориентируясь в документах, недоступных многим отечественным исследователям, автор этого поистине монументального труда широкими мазками дал яркую картину жизни наполеоновской армии.

Можно до бесконечности углублять отдельные аспекты, связанные с вооружением, униформой или строевыми приемами той эпохи, ибо армия, которая 15 лет воевала по всей Европе и через которую прошли миллионы людей, дает почти что бесконечное поле деятельности. Однако дать общую картину, ясную, убедительную и последовательную, может только человек, пропустивший всю эту эпоху через себя, чувствующий ее вкус и аромат. У Соколова это присутствует в полной мере. Местами возникает ощущение, что книга написана современником тех событий. Язык ее яркий и красочный и в то же время здесь нет ни одной фразы, сказанной для красного словца. Все суждения базируются на огромном, гигантском базисе источников. Тысячи документов из французских архивов, сотни томов опубликованных документов, сотни дневников и мемуаров – все это позволило создать поистине уникальное произведение, которое за 20 лет нисколько не состарилось. Кроме того, автор подчистил отдельные шероховатости, дополнил книгу рядом интересных деталей, которые сделали это произведение еще более ярким и в то же время точным.

Книга «Армия Наполеона» давно стала настольной книгой всех подлинных ценителей той эпохи. Причем не только русских. «Армия Наполеона» Соколова была издана на французском языке в Париже, она вышла на польском языке, а в настоящее время готовится ее испанское издание. За свою деятельность в области изучения истории Франции, ее популяризацию, за создание групп военно-исторической реконструкции, занимающейся воссозданием облика наполеоновской армии, Соколов О. В. получил высшую награду Французской республики – орден Почетного легиона. Это единственный российский историк, удостоившийся подобного признания своих заслуг в этой области. Добавим, что Соколов О.В. являлся основателем исторической реконструкции в нашей стране. Его опыт работы с массами «войск» на полях реконструкции позволил ему еще лучше проникнуть в специфику армии той эпохи.

В общем, хотелось бы сказать, что данная книга является поистине крупнейшим научным произведением, которое абсолютно необходимо всем тем, кто желает понять и почувствовать дух великой эпохи, вошедшей в историю как наполеоновская.

Так как эта книга была первой в своем роде, мы решили оставить авторское вступление таким, каким оно было написано в 1999 г.

От автора (предисловие к первому изданию)

Перед вами первая на русском языке книга об армии Наполеона… Как? – быть может удивится образованный читатель. – Разве о наполеоновской эпохе не написана целая груда исторических произведений, разве знаменитые русские и советские историки: Михайловский-Данилевский, Богданович, Тарле, Манфред не посвятили десятки увесистых томов описанию войн России и Франции? Действительно, о войнах Наполеона и о самом императоре написано не просто много исторических работ – их число измеряется почти что астрономической цифрой, более того, нет, по всей видимости, другой эпохи в истории человечества, которой было бы посвящено столько исторических, полуисторических, научно-популярных и просто литературных сочинений. Тем не менее даже французские авторы, создавшие огромную наполеониану, как ни странно, отвели в ней лишь малую долю произведений тем, кто своими жертвами принес императору всемирную славу. Это объясняется тем, что в XIX веке тема жизни армии как таковой (не походов и сражений) фактически просто отсутствовала в мировой исторической литературе. Взлет интереса к военной тематике и армии в частности, который Франция переживала в конце XIX – начале XX века был прерван мировой войной, надолго создавшей неблагоприятную конъюнктуру для всех исследований в этой области. Только во второй половине ХХ века опять стали появляться интересные исторические исследования, посвященные войне и армии. Более того, военная история постепенно была «реабилитирована» в кругу университетских ученых. Так что работы таких выдающихся специалистов Франции в области истории армии Старого порядка (до 1789 года), как Андре Корвизье, Жан Шаньо и Жильбер Бодинье, стали поистине образцом военно-исторических исследований, сочетающих в себе самые передовые методики университетских изысканий с прекрасным пониманием специфики армейской среды, о которой авторы знают не понаслышке.

Тем не менее армия Наполеона осталось вне сферы этих блистательных исторических исследований. Если королевские войска вследствие удаленности от настоящего времени считаются в современной Франции политически «безопасной» тематикой, то от армии Наполеона многие университетские специалисты предпочитают держаться в стороне – слишком многих животрепещущих вопросов приходится касаться, разбирая эту бурную эпоху, слишком многое может быть истолковано как политическая декларация… Поэтому-то в современной Франции с удовольствием пишут о личности императора, о его женах, фаворитках, политических проходимцах типа Фуше и Талейрана, но только вскользь упоминают об армии и той гигантской роли, которую она сыграла в полной драматизма истории первой Империи. Армии Наполеона посвящены лишь узкоспециальные, изданные микроскопическими тиражами книги для коллекционеров: по оружию, мундирам, знаменам, военному быту или… форменным пуговицам. Занимаясь последней темой, можно быть абсолютно уверенным, что не затронешь ничьи политические интересы… как, впрочем, и интересы вообще.

Что касается российской исторической науки, то причины отсутствия произведений, посвященных армии Наполеона, – совершенно иные и вполне очевидны. Еще недавно своеобразно понимаемый патриотизм в подходе к подобным темам приводил к тому, что, читая некоторые произведения советских историков, лишь с трудом можно было понять, а с кем вообще воевала русская армия в любую, наперед заданную эпоху и в начале XIX в частности.

Тем не менее, даже если рассматривать наполеоновскую армию лишь как неприятеля, с которым пришлось сражаться русским солдатам, совершенно очевидно, что без понимания этого неприятеля абсолютно невозможно сколько-нибудь объективно и полно осветить события русско-французских военных конфликтов 1805–1807 гг., заграничных походов русской армии 1813–1814 гг. и, конечно, знаменитой Отечественной войны 1812 г., без знания которых просто невозможно правильно понять историю России вообще.

Однако значение данного сюжета представляется далеко выходящим за рамки простой необходимости знания противника. Наполеоновская армия в 1805–1811 гг. прокатилась по Европе всесокрушающей волной, опрокидывая повсюду обветшалые режимы и устанавливая новый общественный порядок. Она явилась также становым хребтом огромной империи, простиравшейся в эпоху своего наибольшего могущества от холодных мазурских болот до несущего свои воды среди тропических садов Гвадалквивира. Не изучив гигантскую военную машину Наполеона, невозможно правильно представить и политические и социальные процессы, протекавшие на всем европейском континенте в один из самых важных, поворотных моментов в его истории.

Более того Наполеоновская армия, как будет видно из глав этой книги, представляет собой явление, далеко выходящее по своему значению за рамки французской истории. Являясь в период своего наибольшего могущества армией общеевропейской, она дает интереснейший пример военного строительства, не потерявший в ряде моментов значения и поныне. Действительно, если оружие и военная техника неузнаваемо изменились за последние 200 лет, и тактические приемы войск Наполеона могут интересовать нас лишь только с научно-познавательной точки зрения, то глобальные мотивы поведения человека на войне перед лицом смертельной опасности остались прежними. Темы солдата и долга, офицерской чести, взаимоотношений командиров и подчиненных, армии и общества остались актуальными и поныне. Наполеоновская армия является интереснейшим примером одного из возможных решений подобного рода проблем. Более того, отдельные элементы этих решений могут быть использованы в военном строительстве и в настоящее время. Причем, как бы парадоксально это ни звучало, пример наполеоновских вооруженных сил в этом смысле может оказаться для современного русского офицера куда более практически интересным, чем пример русской армии 1812 года. Не следует забывать, что наша страна оставалась в начале XIX века страной, экономика и социальная жизнь которой основывались на базе помещичьего землевладения. Солдаты, как известно, были выходцами из крепостных крестьян, офицеры – из дворянского сословия. И хотя последние исследования наших историков во многом заставляют нюансировать эти положения (так, например, сейчас доказано, что недворяне составляли 21 % офицеров российской армии, что у солдат было немало возможностей выслужиться и т. д.), тем не менее совершенно очевидно, что Россия этого времени была страной, не только живущей в обществе с иным, чем сейчас, уровнем технического развития, это была страна, находившаяся совсем в ином «пространстве», будь то с точки зрения политической, ментальной, экономической. Напротив, наполеоновская империя во многих своих параметрах была государством современным, в законах которого были официально сформулированы положения, ставшие постулатами для общества конца XX века – равенство граждан перед законом, свобода совести, передвижений и т. д. Наконец, в основе материальной базы его государства лежала весьма близкая по типу к современной «рыночная» экономика. Как увидит читатель из последующих глав, даже закон о воинской обязанности граждан пришел в современный мир из наполеоновской Франции. Именно поэтому всесторонне исследованная и правильно понятая армия Наполеона может дать информацию к размышлению не только для кабинетного историка, но и для боевого офицера, и для высокопоставленного государственного служащего, и для политического деятеля, наконец, для любого образованного человека, пытающегося понять процессы, происходящие в обществе.

Книга, лежащая перед вами, как раз и представляет собой попытку с максимально возможной объективностью на основе огромного массива неопубликованных документов и печатных источников исследовать армию Наполеона снаружи и изнутри, понять людей, которые шли в рядах императорских полков, рассказать о их жизни, показать блеск триумфальных парадов и грязь биваков, работу высокопоставленных штабных офицеров и малозаметных администраторов, пышное сверкание генеральских свит и смрад и кровь заброшенных госпиталей, наконец, рассказать о взаимоотношениях этих людей между собой, об их отношении к друзьям, врагам, союзниками и попытаться понять, быть может, самое главное – какую роль сыграла наполеоновская армия в общественных процессах во Франции и на европейском континенте.

Не стоит, видимо, долго распространяться о некомпетентности ряда отечественных «военных историков», писавших на эту тему. Тем не менее не сказать хотя бы два слова просто невозможно. Трудно остаться равнодушным к сочинениям еще недавних корифеев советской военно-исторической науки. Взять хотя бы известнейшего историка П.А. Жилина, написавшего немало объемистых трудов о войнах Франции и России в начале XIX века, а следовательно косвенно затронувшего и нашу тему. Как бы отнесся уважаемый читатель к французскому историку, который задумал бы высказывать свои мнения по истории российской армии, вообще не зная русского языка и не прочитав ни одной русской книги? Наверное, подобный «исследователь» вызвал бы лишь насмешку, а то и презрение к своей персоне. Почему же г-н Жилин в своих сочинениях осмеливался высказывать свои мнения о стратегии, оперативном искусстве и тактике армии императора, о ее организации, духе и потерях, даже не ознакомившись в подлиннике ни с одним французским документом? Почтенный корифей советской военно-исторической науки называет, например, известнейшего французского генерала Матье Дюма – Мэтью Думасом! Почему? Да просто потому, что французское Mathieu Dumas прочитанное по-английски по слогам и даст примерно указанный набор звуков. А что сказал бы сам Жилин, если бы кто-нибудь из американских советологов стал бы цитировать Ленина в переводе не с Полного собрания сочинений, а, скажем, из какой-нибудь книжки с картинками, изданной в Бразилии малоизвестным автором? Конечно, взорвался бы возмущением против империалистов, издевающихся над великим наследием. Но сам г-н Жилин цитирует Наполеона не по его официальной 32-томной корреспонденции и дополнениям к ней, а по малоизвестным книжкам русских авторов начала XIX века (благо они французский знали), писавших к тому же на русском языке, далеком от современных литературных норм. Так что император французов в книгах Жилина и ему подобных обращается к своим солдатам в манере, близкой по стилю персонажу одной из известных кинокомедий: «Аки… Паки… иже… херувимы…» (Для информации сообщаем, что французский язык уже XVIII века был весьма близок к современному, а после Великой французской революции он фактически приобрел современные литературные нормы.)

Интересно также, что подумал бы любой русский историк, если бы ему показали книгу, скажем, о русско-турецкой войне, где потери русских войск в битве под Рымником на полном серьезе приводились бы в соответствии не с документами армии Суворова, а в согласии с тем, что докладывал султану турецкий визирь? Конечно, он просто рассмеялся бы и зачитывал отрывки из подобного произведения, чтобы позабавить своих интеллигентных гостей между жарким и десертом… Но почему тогда потери Великой Армии в битве под Смоленском практически во всех советских исторических сочинениях даются на основании… бравурного рапорта Багратиона в послании Александру I, где, не заботясь о точности деталей, знаменитый генерал выставлял заслуги своих подчиненных и свои личные в пику конкуренту военному министру Барклаю де Толли. И это в то время, когда существуют опубликованные в сборниках документов (не надо ездить в Парижские архивы) рапорты французского командования, из которых можно с точностью до одного человека узнать потери отдельных дивизий и даже полков.

Что уж говорить, когда дело заходит о делах, относящихся к внутренней жизни наполеоновских войск. Здесь даже знаменитый Тарле (который, конечно, прекрасно владел французским языком, работал во французских архивах… но мало интересовался армейскими проблемами) выдавал такие шедевры, что и не знаешь, что сказать. Так, например, выдающийся академик бросил фразу, облетевшую впоследствии многие исторические книжки: «Когда однажды восторгались геройской храбростью маршала Ланна, водившего столько раз свои гусарские полки в атаку, присутствующий Ланн с досадой вскричал: «Гусар, который не убит в 30 лет, не гусар, а дрянь!..» Дело только в том, что маршал Ланн никогда не был гусаром и никогда не водил в атаки гусарские полки… А фраза действительно была сказана, правда чуть погрубее и совсем не Ланном, а знаменитым кавалерийским дивизионным генералом Лассалем.

Впрочем, список несуразиц, полной неинформированности в вопросах, рассматриваемых в данной книге, можно было бы продолжать до бесконечности.

Справедливости ради нужно отметить, что все эти несуразицы «классических» советских историков померкли в последнее время перед вновь появившимися популярными произведениями о наполеоновской эпохе. Полки книжных магазинов заполонили чудовищные опусы, являющиеся чаще всего корявым переводом, сделанным с англо-американских изданий очевидно недоучившимися студентами-филологами, выгнанными со второго курса за неуспеваемость. Но все рекорды здесь бьет «Интерактивная энциклопедия на русском языке» – «Наполеон, Европа, Империя», выпущенная в виде компакт-диска. Уже одна надпись на диске заставляет изумленно открыть глаза: Наполеон Бонопарт(!). Но волосы буквально встают дыбом, когда «перелистываешь» на компьютере страницы этой энциклопедии. Из нее, например, можно узнать, что «Наполеон I провозглашен Императором в 35. После Меровиньянцев, Каролиньянцев и Капетианцев»(!!!). Нет, это не кавказская семья, просто автор имеет в виду династии Меровингов, Каролингов и Капетингов. Много новых фамилий маршалов и генералов может также открыть для себя историк благодаря этому чуду техники. Навряд ли кто-нибудь во Франции знает Деза, Огеро, Ланнеса, Сен-Кира и Коленкора. И это неудивительно, ибо речь идет о неожиданной конскрипции фамилий знаменитых Дезэ, Ожеро, Ланна, Сен-Сира и Коленкура. А как думает уважаемый читатель, что имел в виду автор энциклопедии под названием картины «Неожиданность в Табур-Бридж»? Это просто-напросто знаменитая картина ФА. Летьера «Взятие Таборского моста» (маршалами Мюратом и Ланном в 1805 г.), название которой было переведено двоечником. А как по вашему расшифровывается словосочетание «Повозка модель Year Xi»? Это не что иное, как пушка образца XI года Республики! Даже если Вы очень внимательно изучали историю Великой французской революции, сомнительно, чтобы Вы знали такой эпизод, как «Клятва на теннисном корте». Догадались? Да, да, это именно знаменитая Клятва в зале для игры в мяч, которую обессмертил своим полотном Давид. Зато можно держать пари, что Вы не угадаете, что такое «Фонтан Мозеса». Увы, так безвестный студент окрестил источники Моисея, которые Бонапарт посетил во время Египетской кампании… Этот список очень бы хотелось продолжить, ибо только из разбора упомянутого опуса получился бы великолепный сборник анекдотов. Но мы сделает это как-нибудь в следующий раз. А пока вернемся к серьезным вещам…

Хотелось сделать такое исследование, которое поставило бы крест на всех сказках о военном аспекте наполеоновской эпопеи и к которому могли обратиться все историки, любители истории и просто люди, которых интересует бурная и удивительная эпоха войн 1-й Империи.

Автор этой книги занимался наполеоновской тематикой почти столько, сколько помнит себя, а в течение десяти последних лет имел возможность работать в архиве, где собрано самое большое количество документов по исследуемому вопросу – Архиве исторической службы французской армии в Венсеннском замке (Service Historique de l’Armée de Terre), расположенном в пригороде Парижа. За это время было исследовано почти десять тысяч послужных списков солдат, сотни личных дел офицеров, генералов и маршалов 1-й Империи, просмотрены тысячи писем, приказов, распоряжений, отчетов этой эпохи. Нужно сказать, что некоторые из исследований, проведенных при подготовке этой книги, еще ни разу не делались и французскими историками, в частности упомянутые послужные списки еще практически не изучались исследователями, специалистами по наполеоновской тематике, хотя в отношении войск королевской Франции подобная работа была осуществлена выдающимся военным историком Аленом Корвизье и его учениками.

Тем не менее было бы неискренним утверждать, что все выводы представленного на суд читателя сочинения сделаны на основе только каких-то необыкновенных, никому еще неизвестных источников. Немалая часть документов, относящихся к наполеоновской эпохе давно опубликована. Прежде всего еще во второй половине XIX века во Франции эпохи II Империи была предпринята колоссальная работа по публикации уже упомянутой нами 32-томной «Корреспонденции Наполеона», где собраны десятки тысяч строго проверенных на подлинность писем, распоряжений, приказов и даже просто резолюций императора. Впрочем, в это гигантское собрание не вошел ряд документов – одни по причине упоминания не слишком выгодных для императорского правительства фактов, другие просто потому, что не были еще найдены. Но практически все недостающие бумаги были изданы позднее Лесестром, Бротонном, Люмброзо… Кроме этих важнейших сборников документов в конце XIX – начале XX века (до 1-й Мировой войны) были осуществлены серьезные публикации бумаг выдающихся военных и политических деятелей 1-й Империи: Евгения Богарне (10 томов), Жозефа Наполеона (10 томов), Жерома Бонапарта (7 томов), а также публикации документов, относящихся к той или иной кампании. Среди последних поистине грандиозный труд Аломбера и Колена по кампании 1805 г. на германском театре военных действий (6 томов, во многих из которых почти тысяча страниц!), Баланьи «Кампания Наполеона в Испании» (5 томов), Фабри «Русская кампания» (5 огромных томов документов, относящихся к действиям на центральном направлении, плюс отдельные приложения, посвященные фланговым корпусам), Саски «Кампания 1809 г. в Германии», Фукар «Прусская кампания 1806 г.», «Польская кампания 1807 г.», многие другие, одно перечисление которых заняло бы несколько страниц. Конечно, не в силах одного человека переработать такую массу документов, тем не менее многолетняя работа в этой области не осталась безрезультатной. Использование огромного массива источников позволило автору сделать ряд весьма неординарных выводов, прочно опирающихся на крепкий документальный фундамент.

Однако эта книга все же была бы лишь сухим статистическим сборником, если бы при написании ее не был использован другой гигантский блок источников, а именно мемуарная литература. Наполеоновской эпохе в этом смысле повезло. Только на французском языке к настоящему времени опубликовано около полутора тысяч названий мемуаров деятелей этого бурного исторического периода, среди которых добрых две трети – т. е. около тысячи наименований (!) – это мемуары и дневники солдат и офицеров армии Наполеона.

Как известно, мемуарная литература – источник, к которому надо подходить очень осторожно. Подчас воспоминания пишутся спустя много лет после описываемых событий. Кто-то, что часто встречается в отношении мемуаров бывших высокопоставленных лиц, занимается лишь тем, что оправдывает свои поступки, другие, те, кто вел активную деятельность на важных постах в период написания мемуаров, книгой о прошлом воюет на политическом франте уже совершенно иного времени, кто-то сводит счеты с бывшими врагами, а есть и те, кто просто-напросто… забыл, что толком было с ним лет тридцать-сорок тому назад.

Впрочем, обладая определенным запасом знаний об эпохе, наиболее очевидные из опусов подобного типа легко отсеиваются, ибо их явная тенденциозность или грубые анахронизмы видны опытному исследователю с первых двух-трех страниц. Те же из мемуаров, которые, не страдая вопиющими недостатками, тем не менее вызывают сомнения, могут быть большей частью легко проверены на достоверность с помощью документов.

Действительно, авторы и не подозревали, что среди их будущих читателей будут такие, которые в любой момент смогут, например, заглянуть в послужной список офицера, а порой даже солдата, фамилия которого была упомянута в тексте. Проверить чуть ли не по минутам место нахождения на походе той или иной дивизии, точно узнать численность какого-либо подразделения и т. д. Все это позволяет выбрать из гигантского пласта мемуарной литературы действительно ценные произведения, точно отражающие дух и события эпохи.

Большей частью это сочинения, созданные прямо по горячим следам. Например, хотя и довольно краткие, но очень яркие и точные воспоминания солдата полка «Почетной гвардии» Жана Ламбри о кампании 1813 г., написанные им в феврале 1814 г., когда он, серьезно заболев, должен был лежать в постели. Есть и такие, которые были отредактированы хотя и спустя немалое количество лет, но с использованием сохранившихся дневника и писем. В частности, замечательные и очень полные мемуары гусарского офицера д’Эспеншаля.

Однако особенно интересны были для автора этой книги дневники современников. Впрочем, дневники тоже бывают разные, некоторые, например, практически ничего не дают в понимании эпохи вследствие своей чрезмерной краткости – у автора не было ни времени ни способностей писать пространные заметки, другие слишком «приземлены» и описывают лишь заботы, связанные с устройством ночлега, пропитанием и сапогами… Все это, конечно, интересно и нужно для работы по истории армии, но записки, вращающиеся исключительно вокруг бивачного костра, сообщают лишь малую часть интересующей нас информации. Зато в этом жанре существуют и просто удивительные произведения. Среди них выделяется, например, дневник офицера полка легкой пехоты Фантена дез Одоара, цитаты из которого читатель не раз встретит на страницах этой книги. Су-лейтенант Фантен начал свой дневник 20 июля 1800 г. (1 термидора VIII года Республики по принятому тогда во Франции календарю) и скрупулезно записывал все, что с ним происходило до самого последнего дня Империи (он продолжал дневник и позднее, но к теме нашего исследования это уже не имеет отношения). Интересно, что автор, обладавший недюжинным литературным талантом, писал не каждый день, а примерно раз в неделю, когда у него находилось достаточно много свободного времени. Поэтому записи часто очень полные и содержательные. В них, с одной стороны, оставлено в стороне все малозначительное, так как прошедшие несколько дней позволяли автору провести определенный отбор информации, с другой стороны, все яркие и важные происшествия описаны очень обстоятельно, причем реакция на них абсолютно свежая. Нечего и говорить, что ни о каких анахронизмах и забвениях здесь и речи быть не может – автор живет, действует и пишет в самом эпицентре главных событий этой драматической эпохи.

Документы значимости, равной дневнику Фантена дез Одоара, конечно, составляют небольшую часть дневников и мемуаров, однако если вспомнить, что военным событиям Первой Империи посвящено около тысячи наименований подобной литературы, читатель легко может догадаться, что автор не чувствовал дефицита подобных источников.

Разумеется, при работе над книгой было использовано и громадное количество специальной литературы и исследований, относящихся к наполеоновской эпохе. Среди них встречаются и совершенно неожиданные произведения. Кто бы, например, мог подумать, что, пожалуй, лучшее исследование по французской полевой артиллерии эпохи войн революции и империи будет опубликовано в Хельсинки в 1956 г., а написано оно офицером финской артиллерии Матти Лауэрма…

Работая с многочисленными источниками и литературой, автор всегда прежде всего видел задачу создания произведения не просто познавательного и интересного, но и абсолютно погруженного в дух описываемой эпохи. Эту же цель преследовал и тщательный подбор иллюстраций. Нужно сказать, что во многих даже очень достойных исторических работах, освещающих военные события периода 1-й Империи, иллюстративный ряд зачастую совершенно не отражает описываемую эпоху. Это связано с тем, что, начиная с 30-х годов XIX века, когда эпоха романтизма вызвала к жизни небывалый интерес к эпохе Наполеона и особенно к его военным походам, появилось огромное количество гравюр, литографий и лубочных картинок, изображающих Императора и его маршалов, ветеранов Старой гвардии и, конечно же, сражения и памятные события наполеоновской эпохи. Художественное качество этих произведений очень различное – от шедевров до дешевого китча. Однако практически все их объединяет одно – они совершенно не отражают стиля и духа наполеоновской империи. Начиная от общей художественной концепции, кончая деталями униформы, аксессуарами, прическами, оружием – все здесь выражает совершенно иные вкусы, иное миропонимание, живет и действует в совершенно других исторических реалиях. Художники этого времени не занимались научной реконструкцией изображаемой эпохи, они просто брали примерно то, что видели вокруг себя (благо, по их мнению, мода, конечно, изменилась, но не слишком), добавляя кое-какие элементы, призванные показать, что дело идет о наполеоновской эпохе. Все это не значит, конечно, что позже, и в частности в XX веке, художники не писали более дурных картин о наполеоновской эпохе. Писали, да еще какие, где буквально каждый элемент вопиет горячечным бредом и сплошными анахронизмами… Но дело в том, что по крайней мере к этим произведениям историки относятся настороженно, в то время как литографии второй четверти XIX века рассматриваются чуть ли не как подлинные документы.

Автору этой книги хотелось же, чтобы читатель увидел настоящую наполеоновскую эпоху, поэтому все иллюстрации подбирались по принципу абсолютного соответствия духу и правде времени. Наиболее ценными с этой точки зрения явились для нашей темы произведения художников, имевших возможность делать зарисовки армии Наполеона непосредственно в гуще событий – на кантонир-квартирах, марше, биваке, а иногда и прямо в бою под пулями и ядрами. Это рисунки и картины Альберта Адама, Бенжамена Зиса, Жана Свебаха, Джузеппе Баджетти, Бакле д’Альба и др.

Особенно выделяются своей точностью и прекрасным художественным вкусом картины Луи-Франсуа Лежена, офицера штаба Бертье, впоследствии генерала (!), который в перерывах между военными походами и напряженной работой в штабе создавал великолепные батальные полотна.

Сразу после таких почти фотографически достоверных изображений военной действительности той эпохи для нас были интересны работы официальных художников эпохи Империи – Гро, Тевенена, Дебре, Готеро, Тоне… В их картинах немало помпезности и театральности. Это, конечно, уже не точные зарисовки, сделанные в пылу боя, а постановочные академические композиции. Однако их ценность для нас велика – ведь они являются слепком духа и стиля эпохи, а костюмы, аксессуары, знамена и оружие здесь обычно переданы очень точно.

Наконец, к третьей группе тех, чьи произведения использовались как иконографический материал для книги, относятся мастера XX века, специалисты по военной истории, униформе и повседневной жизни наполеоновской эпохи. Таких художников очень немного. Среди них прежде всего Эдуард Детайль – один из самых крупных художников-баталистов нашего века, блистательный специалист в области истории наполеоновской эпохи и основатель самого знаменитого военного музея Европы – Музея Армии в Париже. Вслед за ним идут также продолжатели его дела Пьер Бениньи и Люсьен Руссело.

Наконец, талантливый современный русский художник и специалист в области истории военного костюма Сергей Летин под пристальнейшим, можно сказать, привередливейшим контролем автора за точностью изображения мундиров и экипировки исполнил блистательную серию униформологических планшетов, украсивших страницы этой книги.

Надеюсь, что представленная на суд читателя книга послужит делу настоящей, объективной и серьезной, военно-исторической науки.

Глава I От Революции к Империи

В политическом мире произошли настоящие чудеса, и свершены они французской армией. Эта армия являет собой удивительный феномен, который должен привлечь любопытство одних и заставить задуматься других.

Теодор Фабер^[1], январь 1808 г.

Невозможно начать рассказ об армии Наполеона, не осветив хотя бы вкратце ее непосредственную предысторию. Конечно, понятие предыстория относительно, и, очевидно, в поисках истоков можно зайти далеко. Но есть эпоха, не рассказать о которой просто невозможно, – это эпоха Великой французской революции. Армия Наполеона вышла из армии республики, организационно, материально, психологически. Конечно, войска Империи претерпели громадные изменения во всех отношениях по сравнению с периодом революционных войн, но многое осталось постоянным до самого момента падения Империи и в известной степени сохранилось даже в современной французской армии. Наконец, армия революции создала самого Наполеона Бонапарта, взрастила будущую блестящую плеяду маршалов и генералов и в немалой, если не в решающей, степени определила сам факт установления Консульства Бонапарта, а затем Империи Наполеона I.

Наконец, чтобы правильно оценить процессы, которые произошли во французской армии в период революции, необходимо сказать буквально несколько слов о том, что представляли из себя королевская войска накануне падения монархии.

Напомним, что именно во Франции во второй половине XVII века произошло рождение регулярной армии, а сама монархия «Короля-солнца» была самой могучей страной европейского континента. В середине XVII века на территории французского королевства проживало около 20 млн подданных. В это же время на территории Соединённого королевства (Англии и Шотландии) едва 6 млн человек, в Испании немногим более 8 млн, всё огромное царство Московское было населено всего лишь менее чем 6 млн человек! Только Речь Посполитая с её 11 млн жителей, да империя Габсбургов с 12 млн подданных приближались к Франции по демографическим показателям.

Но Франция была сильна не только своим человеческим потенциалом. Благодаря деятельности кардинала Ришелье, а затем короля Людовика XIV сложилось сильное централизованное государство, которое сосредоточило в руках французского монарха огромные финансовые ресурсы. Так к средине XVII века доходы королевства возросли до 100 млн ливров в год, что в весовом эквиваленте составляло около 1000 тонн серебра, или в 5 раз больше, чем в середине предыдущего века. Подобная сумма значительно превосходила финансовые возможности любых других стран, и большая часть её тратилась на военные расходы. Бюджет королевства неуклонно рос в течение первой половины правления Людовика XIV, и в 1691 г. только военные расходы составили 148 млн ливров!

Всё это позволило ввести в войска с 60–70-х годов XVII века регулярное вооружение, впервые в истории обмундировать солдат всей армии, а не отдельных отрядов, как это было до этого повсеместно, ввести единообразные полевые и строевые уставы.

Конечно, униформа того времени была крайне разнообразной и один полк от другого отличался порой неузнаваемо, конечно, несмотря на все регламенты и запреты знатные офицеры привносили в армию элементы феодальной анархии, но тем не менее это уже была основа регулярной армии, с которой будут брать пример армии всех остальных государств Европы. И это не только потому, что французские войска были во многом передовыми, а прежде всего потому, что они были самыми многочисленными и самыми сильными во всём тогдашнем мире.

К 1690 году Людовику XIV и его знаменитому военному министру Лувуа удалось поставить под ружьё армию небывалой численности. Согласно боевому расписанию на этот год в ней числилось 270 793 пехотинцев, 65 008 кавалеристов, 6484 артиллеристов. Кроме того 92 457 человек состояли в ополчении^[2]. Вместе с несколькими сотнями офицеров инженерных войск и конной полицией (marechaussée) это давало по спискам почти 440 тысяч человек в сухопутных вооружённых силах, или реально около 400 тысяч под ружьём! Таких многочисленных вооружённых сил ещё не было ни у одного государства в истории человечества.

Подобная огромная армия требовала новых офицерских кадров. На смену вельможам, факультативно служившим в военное время, должны были прийти офицеры, пунктуально выполняющие служебные обязанности и подчиняющиеся не знатности, а служебной иерархии. Новая военная мораль, представляющая собой переход от дворянского кодекса чести к военно-служебному регламенту, была изложена в наиболее известной военной книге того времени «Поведение Марса». Вот, что можно увидеть на страницах этого поизведения об отношениях между знатными и незнатными офицерами: «Нельзя, чтобы молодой человек под предлогом своего высокого происхождения отказал бы в уважении офицеру, выходцу из простолюдинов. Он не ошибётся, если, напротив, он окажет ему самое глубокое почтение, а если он этого не пожелает сделать, его заставят»^[3].

Э. Лилиевр. Знаменосец Наваррского полка (1635 г.)

Эта армия, о которой веницианский посланник Нанни ещё в годы малолетства Людовика XIV докладывал своему правительству, что её солдаты «оборваны и босы, … но они тем не менее дерутся как сумасшедшие», теперь получила мощную материальную базу и строгую организацию. Одновременно вторая половина XVII века была отмечена появлением во французской армии целой плеяды выдающихся полководцев, по праву вошедших в анналы военного искусства: Конде, Тюренн, Вобан, Люксембург. Соединение этих факторов позволило вовсю развернуть военный потенциал Франции, и, с середины века, началась серия грандиозных военных побед.

Сознание своего превосходства ещё более подогревало отвагу, отличавшую рыцарскую Францию, и вторая половина XVII века была отмечена не просто победами королевской армии, а блистательной отвагой французских солдат и офицеров на поле боя. Достаточно привести только один пример – героического боя под Лейзом 18 сентября 1691 г. Здесь 28 французских эскадронов (около 3 тыс. кавалеристов) под командованием маршала Люксембурга наголову разбили 72 англо-голландских эскадрона, поддержанных 5 батальонами пехоты (более 10 тыс. человек). Неприятель потерял до 2 тыс. человек и 40 штандартов!

В этой отчаянной кавалерийской схватке в первых рядах дрались представители элиты королевства и лучшие гвардейские эскадроны «Maison du Roi» (Королевского дома). Они выполнили свой долг ценой огромного самопожертвования. Так только в семи гвардейских ротах была убита и ранена почти половина офицеров. «Жандармы Короля сражались сразу с несколькими вражескими эскадронами, и опрокинули их, – рассказывает маркиз де Кенси в своей известной “Истории войн Людовика Великого”, – а су-лейтенант маркиз де Тренель с 40 солдатами атаковал эскадрон Нассау и разбил его. Вражеский офицер подскакал к принцу де Бернонвилю, стоящему во главе жандармов, чтобы разможжить ему голову из пистолета, но промахнулся, принц убил его двумя ударами шпаги… Конно-гренадеры, которых было только 67 человек… последовательно разбили четыре вражеских эскадрона и захватили четыре штандарта»^[4].

Мушкетер в положении «На изготовку».

Гравюра из трактата Лостельно 1647 г.

Естественно, что в подобной армии, привыкшей к победам, родилось сознание своей исключительности, своей особой роли. В период войны с Аугсбургской лигой (1688–1697), именно тогда, когда состоялся бой под Лейзом и когда Франции пришлось драться чуть ли не со всей Западной Европой, была выпущена гравюра, на которой был изображён французский офицер, сражающийся сразу с десятком врагов – имперцем, англичанином, испанцем, голландцем, савойцем, португальцем, шведом… Внизу гравюра была украшена гордой надписью: «Один против всех».

Вполне понятно, что в подобной ситуации Франция стала законодательницей мод не только в военной области. Европа конца XVII века заговорила по-французски не потому, что французский язык красивый, и не потому, что Мольер написал свои замечательные комедии, а Корнель трагедии на этом языке, а потому что французская армия была самой могущественной.

Однако необычайное усиление Франции вызвало естественную реакцию тех стран, которые его опасались, прежде всего Англии и Священной Римской империи германской нации. В результате Франции пришлось после тяжёлой войны с одной лигой выдержать борьбу с другой в ходе знаменитой войны за Испанское наследство (1701–1714). Несмотря на то, что ресурсы королевства были на исходе, в 1703 г. общее количество всех сухопутных вооружённых сил Франции (вместе с ополчением) составило почти 500 тыс. человек. Союзники (англичане, имперцы, голандцы, португальцы, пруссаки) имели примерно столько же солдат на суше. Однако их общие ресурсы, а в особенности силы флота теперь превосходили таковые у французов. Несмотря на мужественную борьбу французские войска понесли ряд тяжёлых поражений, и королевство оказалось на краю гибели.

«Я соберу всё, что осталось от моих войск, – сказал 16 апреля 1712 г. король, обращаясь к маршалу Виллару, которому он поручал последнюю армию, – и вместе с вами я сделаю последнее усилие, чтобы либо погибнуть, либо спасти государство». Маршал Виллар одержал блестящую победу при Денене, и старому королю не пришлось погибать во главе войска. Почётный мир был подписан в марте 1714 г., а в 1715 г. умер Людовик XIV.

Чрезвычайное усилие, которое страна сделала в эти годы, надломило её. В первой половине XVIII века, впрочем, французская армия будет ещё не раз показывать свою доблесть в ходе войны за Польское наследство (1733–1735 гг.), а затем за Австрийское наследство (1740–1748 гг.). Вспомнить хотя бы блестящую победу под Фонтенуа над англо-голландской армией герцога Кумберлендского 11 мая 1745 г., когда Французская гвардия любезно предложила английским гвардейцам дать первый залп. Пешая Французская гвардия поплатилась за эту любезность и была с потерями отброшена. Однако блестящая контратака «Королевского дома» спасла положение, и маршал Морис Саксонский смог рапортовать на поле сражения Людовику XV: «Сир, теперь я достаточно прожил, ибо сегодня я вижу победу Вашего Величества. – И добавил: – Вы видели, на чём держатся судьбы битв».

Однако очень скоро положение начало меняться, и французская армия вступила в полосу своего упадка, который нашёл материальное воплощение в позорных поражениях Семилетней войны (1756–1763 гг.) и прежде всего в разгроме под Россбахом 5 ноября 1757 г.

Почему произошёл этот упадок? Как всегда в сложном историческом процессе не бывает какой-то одной причины. С одной стороны, во главе страны после правления талантливого, энергичного и амбициозного Короля-Солнца встал в 1715–1723 развращённый и полностью принебрегающий интересами государства во имя своих личных интересов регент Филипп Орлеанский. Затем власть принял слабовольный и предавшийся наслаждениям король Людовик XV.

Наверное никто не сформулировал так точно, так легко и блистательно перемену в состоянии французского общества в это время, как А. С. Пушкин: «По свидетельству всех исторических записок, ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени. Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностию двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен… алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей».

Это было сказано о времени Филиппа Орлеанского, но вполне могло бы быть применено к эпохе правления Людовика XV. В общем, налицо был типичный «кризис верхов», усугублённый личными качествами тогдашних правителей.

Страна богатела. Будущая революция произошла не в бедной стране, не по причине особых страданий французского населения в XVIII веке. Наоборот, она свершилась именно потому, что Франция становилась богаче. Никогда ещё за столь короткий срок страна не добивалась столь внушительных экономических успехов, как в это время. Достаточно сказать, что средняя продолжительность жизни французов увеличилась за XVIII век на целых десять лет, детская смертность за тот же период упала с 34 % до 20 %^[5]. Никогда ещё за всю историю человечества люди не выигрывали столько лет у смерти за столь исторически непродолжительный период! Только четверть французов были грамотными в конце XVII века, а через сто лет грамотных было уже около половины населения страны.

В этом всё более комфортном и всё более образованном королевстве прежде всего богатела буржуазия, и отныне она сначала бессознательно, а потом всё более осознанно стремилась к власти. Вольно или невольно её запросам отвечали Вольтер, Руссо, Дидро и прочие «просветители». Внятного ответа на эту пропаганду аристократия не нашла, а король Людовик XV никак не вызывал желания отдать жизнь за его особу и, следовательно, за систему, которая на нём держалась. Если бы во Франции правил решительный, талантливый и амбициозный монарх, такой, например, как Фридрих II, возможно, всё пошло бы совсем по другому пути. Королю удалось бы сплотить знать вокруг своей харизматичной личности, произвести в стране необходимые реформы и ещё больше усилить французское королевство. И, конечно, усилить армию, служба в которой являлась смыслом существования старого дворянства «шпаги». Но наверху был пусть даже, как утверждает известный французский историк Мишель Антуан, очень образованный, знакомый с бюрократической рутинной работой, но, увы, совершенно неспособный повести за собой нацию король.

Кризис традиционной идеологии затронул не только аристократов. Отныне грамотные подданные, читая Монтескье и Вольтера, стали задавать себе вопросы о справедливости установленного порядка. Материальные и моральные трансформации ХVIII века снизили до самого низкого уровня желание идти под знамена для среднестатистического крестьянского парня. «Легко оторвать от земли и повести на смерть людей, которые не знают, что сделать со своими жизнями, – писал знаменитый военный теоретик ХVIII века граф де Гибер, – просвещение и благосостояние изменили в этом смысле облик населения. Они создали тысячи новых профессий и занятий…, открыли дорогу для разного рода деятельности, расслабили дух и тело, дали почувствовать ценность жизни. Теперь напрасно будет призывать граждан на защиту страны: кроме дворянства, которое пойдет сражаться из чувства чести, нельзя надеяться привлечь остальных»^[6].

Так, кризис охватил всю армию, а высшее дворянство, вместо того чтобы сосредоточить свои усилия на спасении страны и армии, занималось лишь интригами. Знаменитый военный теоретик и практик эпохи Наполеона полковник Барден справедливо написал: «Ошибки Людовика XV в период его правления, его неумелое руководство и неудачные войны, отсутствие какого-либо внятного плана у его министров… развалили военную машину так же, как и политическую систему. Ничтожество власти и унижение армии приготовили революционный взрыв»^[7].

Приход к власти в 1774 году нового короля, Людовика XVI, уже не спас ни монархию, ни её армию. Впрочем, подобный король никак не мог стать лидером и взять в руки страну, всё более терявшую свои ориентиры. Как вспоминал один из современников: «Это был человек доброго сердца, но незначительного ума и нерешительного характера… Наибольшую склонность выказывал он к физическим занятиям, особенно к слесарному мастерству и к охоте. Несмотря на разврат окружавшего его двора, он сохранил чистоту нравов, отличался большой честностью, простотой в обращении и ненавистью к роскоши. С самыми добрыми чувствами вступал он на престол с желанием работать на пользу народа и уничтожить существовавшие злоупотребления, но не умел смело идти вперед к сознательно намеченной цели. Он подчинялся влиянию окружающих, то теток, то братьев, то министров, то королевы, отменял принятые решения, не доводил до конца начатых реформ».

Правда, некоторые пороки армии удалось излечить военному министру Клоду-Луи де Сен-Жермену. Сен-Жермен пробыл на министерском посту с октября 1775 г. по сентябрь 1777 г., так как король, находящийся постоянно под чьим-то влиянием, уволил талантливого реформатора, едва тот начал свою деятельность.

Впрочем, министр успел немало сделать для армии. Прежде всего он вступил в отчаянную борьбу с продажей офицерских должностей – пережитком старых времён, согласно которому за командные посты необходимо было платить порой огромную сумму денег. Не все офицерские должности продавались, и купить их могли не все, кому вздумается. Однако эта архаичная практика приводила к тому, что на ответственные командные посты попадали не сколько за заслуги, сколько за знатность и за деньги. Сен-Жермену, несмотря на отчаянное сопротивление придворной аристократии, удалось провести в жизнь свою идею и начать процесс постепенной ликвидации этого пережитка прошлого.

Министр-реформатор стремился укрепить всеми силами дисциплину, ввести в армии строгий принцип пирамидальной иерархии, искоренить коррупцию. «Распущенность на службе, неподчинение, расхищение королевских финансов, трусость – вот преступления, которые нельзя терпеть в воинском состоянии, – утверждал министр-реформатор. – Они должны быть наказаны со всей строгостью»^[8].

Особое внимание Сен-Жермен отвёл реформам в области тактики и материальной части. Новая передовая система артиллерии была введена в 1776 г. Именно пушки этой системы, прозванной по имени её создателя «Системой Грибоваля», будут греметь на всех полях сражений эпохи революции и Империи. В целях экономии Сен-Жермен решил сократить численность дорогостоящего «Королевского дома». Были упразднены знаменитые роты Королевских мушкетёров и конных гренадеров, а оставшиеся отряды значительно сокращены. В общей сложности численность элитной конной гвардии сократилась с 2518 человек до 1527. Однако эта, казалось бы, малозначительная реформа вызвала особое недовольство придворной аристократии и послужила одним из главных поводов к отставке министра.

Несмотря на уход Сен-Жермена со своего поста, проведённые им реформы улучшили качество армии. В ходе войны за независимость США (1775–1783 гг.), в которую королевство трёх лилий вступило в 1778 г., французские полки снова почувствовали вкус побед. «Наши воины сухопутных и морских сил выказали такую отвагу и такую добрую волю, что настоящие патриоты с гордостью взирают на них»^[9], записал в своём журнале в марте 1778 г. аббат де Вери, известный политический деятель эпохи Людовика XVI.

Тем не менее общий кризис, нараставший во французском обществе, отразился и на армии. В тот момент, когда идеи энциклопедистов всё больше проникали в самую толщу солдатской массы, консервативно настроенный военный министр генерал де Сегюр подписал в мае 1781 г. эдикт, предписывающий необходимость доказательства четырёх поколений дворянства для получения первого офицерского чина.

Эдикт Сегюра не закрывал совсем дорогу для недворян к офицерским эполетам, а лишь указывал, что получить офицерские эполеты, не служа до этого, или поступить в военную школу, могут только дворяне. Основное острие этого эдикта было направлено не против простолюдинов, выслужившихся из солдат, а против богатых буржуа, которые благодаря деньгам и протекции могли добиться получения офицерского патента без всяких заслуг. Реально накануне революции количество недворян в офицерском корпусе продолжало оставаться довольно значительным – примерно 20 % от общего числа. Половина из этих офицеров была выслужившимися из солдат простолюдинами, но половина – были теми, кто получил офицерский чин сразу. Таким образом, можно сказать, что «эдикт Сегюра» выполнялся плохо. Тем не менее новый закон был отрицательно воспринят в обществе, в котором зрели эгалитаристские настроения.

Э. Детайль. Пехота королевской армии (1789 г.)

Несмотря на всё, королевская армия в 1789 г., в самый канун революции, представляла собой внушительную силу. В полках Королевской гвардии (конный «Королевский дом», полк Французских гвардейцев, полк Швейцарских гвардейцев) состояло 7278 человек. В 102 пехотных линейных полках (из которых 79 были французскими, а 23 иностранными) было 113 тыс. человек. В конных полках было в наличии по спискам 32 тыс. человек, в артиллерии и инженерных войсках около 10 тыс. человек. Итого более 162 тыс. человек по спискам, или в реальности около 150 тыс. человек.

Э. Детайль. Братание солдат полка генерал-полковника и Парижской национальной гвардии (1789 г.)

В теории эти войска в период военной угрозы могли быть усилены ополчением (milice), которое собиралось время от времени для воинских упражнений. Ополчение насчитывало теоретически около 75 тыс. человек. Но так как одним из первых постановлений новой власти (декрет Национальной Ассамблеи от 4 марта 1791 г.) будет отмена этого непопулярного в народе учреждения, оно не сыграло никакой роли в дальнейших событиях.

Королевская армия 1789 г. была дисциплинирована, хорошо обучена, хорошо обмундирована, хорошо вооружена. Солдаты были людьми в расцвете сил, добровольно вступившими в армию. 90 % личного состава были в возрасте менее 35 лет, а 50 % – от 18 до 25 лет.

Несмотря на эти достоинства, армия последних лет Старого порядка была армией мирного королевства, совершенно не нацеленного на большую войну. Военный бюджет королевства в 1788 г., последнего спокойного года монархии, был более чем умеренным и составлял всего 165,5 млн ливров. Мы говорим всего, ибо общие расходы королевства составляли 629,6 млн ливров. Таким образом, расходы на оборону составляли 26,2 %, в то время как в эпоху Людовика XIV они равнялись примерно 90 % всех расходов. Кроме того, ливр конца XVIII века был вдвое меньше по содержанию серебра, чем ливр конца XVII века. Наконец, общий национальный доход несравненно вырос со времён Короля-Солнца, а количество населения увеличилось с 21 млн в 1700 г. до 28,6 млн в 1788 г. Таким образом, королевская Франция явно не собиралась воевать с крупной европейской коалицией, её армия была армией, вполне достаточной для поддержания внутреннего порядка и для ограниченной войны против одной из держав, но не более.

Однако события Великой французской революции перевернули все расчеты военных и дипломатов. Грохот пушек, возвестивший о взятии Бастилии, был предвестником пожара мирового значения для европейского континента, жившего в относительной стабильности, нарушаемой лишь ограниченными локальными войнами.

Вначале, как ни странно, реакция на революционные события у большинства монархических государств, была отнюдь не враждебной. Еще не подозревая, какую опасность таит для них гигантский революционный взрыв, коронованные особы видели во французских событиях лишь ослабление конкурента, каким было для них на международной арене королевство Бурбонов. Тем более подавляющее большинство лидеров революции на первоначальном этапе и подавно не помышляли о войне.

Однако очень скоро это отношение стало изменяться с обеих сторон. Огромная пропагандистская сила революции начала всерьез беспокоить монархов, тем более что вся просвещенная Европа читала по-французски и так или иначе находилась под воздействием французской культуры. А первыми действиями, которые уже не на шутку взволновали правительства иностранных держав, стали акты Национальной Ассамблеи, декретирующие присоединение к Франции Авиньона и земель немецких князей в Эльзасе. Население этих крошечных владений, окруженных со всех сторон французской территорией, было охвачено революционным брожением и в подавляющем большинстве требовало свержения своих сеньоров и присоединения к Франции.

Тысячи французских эмигрантов, хлынувших за границу в связи с радикализацией революционного процесса, готовились к активным действиям. Они собирали свои полки, проникали повсюду ко дворам европейских монархов, запугивая их надвигающейся революцией и требуя от них активных действий. Из-за границы раздались первые угрозы в адрес Франции и бряцания оружием, ставшие уже нешуточными после эпизода с Авиньоном и владениями немецких князей в Эльзасе. 29 августа 1791 года в замке Пильниц император Леопольд II и прусский король Фридрих-Вильгельм подписали декларацию о совместных действиях и помощи французскому монарху. Людовик ХVI и Мария-Антуанетта просили у своих коронованных родственников хорошенько припугнуть чернь. Но все же никто еще всерьез не думал о войне, речь шла скорее об угрозах и политических декларациях.

Однако сбор войск на границах и угрозы вызвали не страх среди политических деятелей революции, а, напротив, дали им пищу для громоподобных речей. Именно тогда в их головах стали рождаться планы превентивного удара. В ослеплении они считали, что борьба будет легкой. С трибуны Ассамблеи Бриссо восклицал: «Французская революция будет священным очагом, искры которого воспламенят все нации, властители которых задумают к ней приблизиться!» Ему вторил Инар: «Твердо скажем европейским кабинетам: если короли начнут войну против народов, мы начнем войну против королей!», а депутат Фоше заявлял: «Посылайте же, глупые тираны, всех ваших глупых рабов, их армии растают, как глыбы льда на пылающей земле!»

В результате 20 апреля 1792 года подавляющим числом голосов Ассамблеи война была объявлена.

В этот момент старая армия, ещё недавно подтянутая и дисциплинированная, находилась в процессе разложения. Генерал Рошамбо, герой войны за независимость США, вспоминал, что идеологи революции «сделали всё, чтобы вызвать всеобщее недоверие солдат к офицерам. Последние же ещё недавно приветствовали декреты Законодательной Ассамблеи, которые, как им казалось, были направлены только против придворной аристократии. Теперь же они стали ярыми врагами революции, ибо увидели, что уничтожены почётные привилегии дворянства. Отсюда в войсках возникли повсюду раздоры и воцарилось непослушание… Солдат стали допускать в политические клубы… их доминирующим настроением был дух, враждебный дисциплине и субординации… отсутствие дисциплины и неподчинение, поддержанные открыто народными обществами, дезорганизовали войска»^[10].

«Декреты Национальной Ассамблеи, касающиеся армии, расшатали основы дисциплины, – писал капитан де Мотор. – Безнаказанность, которая завелась в ряде полков, дошла до того, что солдаты прогнали своих офицеров. Эмиграция стала повальной… Границы королевства были открыты. Эмигранты ездили взад и вперёд как хотели»^[11].

В результате к 1790 г. и без того не слишком большая армия уменьшилась примерно на 20 тыс. человек. Под ружьём осталось не более 130 тыс. Но самое главное – из полков повально убегали офицеры и вступали в контрреволюционные отряды, собиравшиеся на Рейне. Отсюда всё то, о чём писали Рошамбо и де Мотор: недоверие к командирам, недисциплинированность, развал…

Утром 29 апреля 1792 г. авангарды французских войск под командованием генерала Теобальда Диллона двинулись в наступление на Турне. Но, едва встретившись с первыми отрядами австрийцев, морально разложившиеся войска начали отступать. «Противник едва дал несколько пушечных выстрелов, которые не задели даже стрелков арьергарда, – вспоминал Рошамбо, – как началось бегство, которому нет примеров»^[12].

Вступление французов в Савойю. Гравюра из газеты Révolutions de Paris

Но неудачи и вступление неприятельских войск на французскую территорию не запугали мятежную столицу, напротив, весь Париж всколыхнуло мощным импульсом. «Отечество в опасности!» – провозглашали юные ораторы, опоясанные трехцветными шарфами, под звон набатов и гром орудий, стоявших на Новом мосту. Тысячи добровольцев зашагали к границам. Они были еще не обучены, плохо вооружены, но полны решимостью и энергией. Король, королева, а также эмигранты, не понимавшие всей силы этого поднимающегося шквала, требовали от командования коалиции хорошенько пугнуть мятежников. Под их давлением герцог Брауншвейгский, в общем довольно мягкий и совсем не жестокий человек, подписал манифест, где он обещал, что от Парижа не останется камня на камне, если хоть один волос упадет с головы монарха.

Вместо испуга этот манифест, попавший в раскаленную страстями столицу Франции, вызвал взрыв. 10 августа, спустя три дня после того, как о нем узнали парижане, монархия была свергнута. Невиданный дотоле порыв охватил сотни тысяч людей. С трибуны Национальной Ассамблеи Дантон громовым голосом произнес обессмертившие его слова: «… Набат, который звучит, – это не сигнал тревоги, это марш к атаке на врагов Отечества. Чтобы их победить, господа, нам нужна отвага, еще раз отвага, снова отвага, и Франция будет спасена!»

Для французов с этого мгновения война стала войной не на шутку. Монархия была низвергнута 21 сентября 1792 г. декретом новой революционной ассамблеи Конвента, а всего за день до этого, 20 сентября, в битве при Вальми французы остановили прусскую армию и скоро сами перешли в наступление на всех фронтах. На севере, разбив австрийцев под Жемаппом, республиканцы заняли Бельгию. На востоке, тесня пруссаков, вошли в Майнц. На юге при ликовании народа вступили в Ниццу и Савойю. Эти успехи вскружили голову правительству республики. Радостный прием, который встретили французские войска в Савойе и в части германских земель, кажется, подтверждал самые фантасмагорические прожекты освобождения человечества. С трибуны Конвента Грегуар провозгласил: «Жребий брошен! Мы кинулись в борьбу! Все правительства – наши враги, все народы – наши союзники! Или мы будем уничтожены, или человечество будет свободным!» Так полушуточная война превращалась в мировой пожар.

Теперь настало время и коалиции задуматься о том, чем она рискует. Англия, Пруссия, Австрия, Голландия, Испания, Неаполь, Сардиния, множество мелких государств Германии – все поднялись на борьбу. Отныне они понимали, что силы республики велики, и готовились теперь не к военной прогулке, а к битве не на жизнь, а на смерть. Весной 1793 года коалиция перешла в наступление. На удесятеренный натиск врага, на сплошные неудачи на фронтах республика ответила, помножив на сто свои энергию и решимость. К лету 1794 года, если верить официальной статистике того времени, французские войска были доведены до небывалой доселе численности: миллион человек!^[13] Хотя современные исследователи считают, что эти данные завышены и под ружьём реально находилось не более 750 тыс. человек^[14], нет сомнения, что столь многочисленной армии ещё не существовало в истории. Теперь французские войска обрушились на врага с неукротимой энергией и вскоре вновь добились побед. Однако отныне уже никто не мог остановиться, война стала яростной, отчаянной, идеологизированной. Революционные армии снова повсюду пересекли границы Франции, устанавливая везде новые порядки.

Конечно, не стоит модернизировать войны Великой французской революции. Они были далеко не столь жестокими и кровавыми, как мировые войны XX века. Еще не были изжиты замечательные «пережитки прошлого»: красочные мундиры, военная музыка, любезности между офицерами воюющих сторон и рыцарские жесты по отношению к поверженному неприятелю. Однако революция до предела идеологизировала войну, выпустила из бутылки джина национальных страстей, ослабленных в космополитический век Просвещения. Перехлестнувшись через границы Франции, война становилась необратимой. Коалиция отныне не могла уступить, ибо победный марш республиканских войск заставлял шататься все европейские троны. С другой стороны, для республики невозможно было отдать свои завоевания, ибо это означало бы усиление неприятеля, поставившего себе целью не только во что бы то ни стало реставрировать французскую монархию, но и заставить Францию заплатить за все потери и расходы коалиции.

Войну в 1789–1791 годах не планировали и не хотели ни идеологи революции, ни правительства монархических стран Европы. Она началась вне зависимости от чьей-либо воли и благодаря неумолимому воздействию обстоятельств превратилась в ожесточенный всеевропейский конфликт, пламя которого все более разрасталось и остановить который могла только окончательная победа одной из сторон.

В этой борьбе родилась новая армия. Как было сказано, старые королевские войска подверглись процессу разложения. Солдаты дезертировали, офицеры эмигрировали или ушли в отставку. Даже самые ярые оптимисты понимали, что с этими ослабленными полками нечего было и думать противостоять силам складывающейся коалиции. Поэтому было принято решение о создании новых сил – батальонов добровольцев (волонтеров). Декрет о создании этих частей был утвержден Национальной Ассамблеей 12 июня 1791 года. Запись в батальоны должна была быть добровольной, а сами добровольцы – выходцами из Национальной гвардии, последнее условие означало, что это должны быть «почтенные», «благонадежные» люди, ибо только они допускались в Национальную гвардию.

В приграничных департаментах, где опасность иностранного вторжения ощущалась как нечто весьма реальное, формирование батальонов волонтеров происходило быстро и дало наибольшие результаты. Много добровольцев было и в охваченном революционным порывом Париже. Зато некоторые департаменты, где сильны были клерикальные и консервативные слои, не выставили вообще ни одного батальона. Несмотря на все трудности к 1791 году было сформировано более полутора сотен батальонов общей численностью около 100 тысяч человек.

Батальоны волонтеров резко отличались от линейных войск. Здесь все было иное, начиная от менталитета, пронизанного революционной идеологией, кончая униформой, которая у добровольцев была национальных цветов (т. е. синий мундир с белыми и красными декоративными деталями), а у старых королевских пехотных полков белого цвета. Отсюда насмешливые прозвища: «васильки» – так называли волонтеров старые солдаты, и «белозадые», как, недолго думая, окрестили их добровольцы.

Особенно отличался порядок формирования командных кадров волонтерских батальонов. Он был поистине «революционным». Всех командиров, от капрала до полковника, избирали сами добровольцы.

Однако здесь нужно сразу сделать важное замечание. Еще до конца 1791 года появился закон, согласно которому офицерами могли быть выбраны только те, кто уже служил в армии, или, за их неимением, был офицером в Национальной гвардии, что фактически означало принадлежность к зажиточной буржуазии. Наконец, выборы проходили непосредственно в департаментах под контролем местных властей во главе с буржуазной верхушкой, опиравшейся на свои клиентелы. Так что в результате командовали в батальонах волонтеров не лихие неграмотные мужланы, а скорее наоборот, почтенные граждане. Впрочем, были, конечно, и исключения.

Батальоны волонтеров 1791 года были крайне разнообразны по своему качеству. Вероятно, поэтому столь противоречивы высказывания о них, колеблющиеся от самых восторженных до самых презрительных.

Вот что писал, например, генерал Монтескье военному министру Сервану по поводу качества частей своей армии: «Полки (линейные войска), которые прислали из Эльзаса, находятся в жалком состоянии. Во всей армии нет ничего приличного, кроме нескольких батальонов волонтеров. Я хотел бы от всего сердца, чтобы вы прислали больше этих батальонов, и уверен, что из них можно извлечь пользу. Они обычно лучше обучены, лучше дисциплинированы и более подвижны, чем полки. Если бы эти батальоны были более многочисленны, я охотно согласился бы не иметь других войск»^[15].

Генерал Дампьер с большой похвалой отзывался о поведении волонтеров в битве при Жемаппе: «Три первые батальона Парижа стояли слева от Фландрского полка, эти три батальона вели себя очень достойно. 1-й Парижский батальон под командованием храброго Баллана отбил атаку эскадрона Кобурга, поддержанного гусарами, уложив перед собой впечатляющий вал из людей и лошадей. 2-й и 3-й вели огонь по венгерским гренадерам, эти батальоны находились под командованием двух командиров, известных своей отвагой: граждан Мальбранша и Лака…»^[16].

Равным образом имеются и противоположные свидетельства. Вот что доносил, например, военному министру генерал Ламорисьер 9 октября 1791 года: «Я имею честь донести Вам об отсутствии дисциплины, которое царит в этих частях, и прошу Вас сообщить, есть ли эффективный способ наказаний, который позволил бы внедрить среди волонтеров подчинение и субординацию, необходимые для каждого солдата. Их командиры неоднократно приказывали им построиться как для того, чтобы изучать военные упражнения, так и для других целей. Значительная часть волонтеров отказалась явиться в открытую, другие же не явились молча. Со всех точек зрения граждане желали бы убрать отсюда эти войска, дурное поведение которых их беспокоит»^[17].

Наконец, генерал Вимпфен писал 31 декабря 1791 года из Кольмара: «…Вы поймете, что батальонам волонтеров Верхнего Рейна, а также Верхней Саоны и Дуба многого не достает, чтобы быть использованными в качестве воинских частей. Это отставание связано с двумя пороками в их организации, о которых я предупреждал военного министра еще в момент их формирования. Первый – это способ производства офицеров, который вызвал дурные и даже просто смешные результаты. Интриганы, болтуны и особенно выпивохи победили на выборах способных людей. Второй – то, что департаментам поручено обмундировывать и экипировать волонтеров, в то время как у этих департаментов нет ни су, да и к тому же это не их сфера деятельности…»^[18].

Так или иначе, волонтеры 1791 года быстро приобрели выправку. Из писем волонтеров мы видим, что воинские упражнения проводились регулярно и зачастую почти каждый день^[19]. С началом войны они хладнокровно приняли боевое крещение и скоро стали достойными солдатами.

Хотя волонтеры 1791 года пополняли силы армии, но все-таки объявление войны застало Францию недостаточно готовой к борьбе. Необходимы были новые контингенты. И решили снова прибегнуть к методу, давшему положительные результаты.

11 июля 1792 года Законодательная Ассамблея провозгласила: «Граждане! Отечество в опасности! Пусть те, кто получат честь отправляться первым, чтобы защитить все, что у них есть дорогого, помнят, что они французы и свободны; пусть их сограждане поддерживают у очагов безопасность личности и собственности, пусть магистраты народа будут бдительны, пусть все в спокойствии и отваге, характеризующих истинную силу, ждут для действия слова закона, и Отечество будет спасено!»^[20].

12 июля закон провозгласил первый набор в 50 тысяч человек для пополнения линейных войск и формирования 42 новых батальонов (около 33 600 человек) волонтеров.

В Париже, раскаленном энтузиазмом, и в восточных департаментах, находящихся под непосредственной угрозой, набор происходил активно. 22 июля по улицам прошли кортежи национальной гвардии, неся огромные панно с надписью: «Отечество в опасности!» На Новом мосту каждый час грохотали орудия, отовсюду раздавался треск барабанов, звуки труб, призывы ораторов, стук копыт по мостовой и лязг оружия. В этой насыщенной подъемом и энтузиазмом атмосфере набор осуществлялся быстро. Только за неделю записалось 15 тысяч добровольцев. Не меньше желающих было и в приграничных департаментах. Только один департамент Верхней Сены дал сразу 8 батальонов. Что же касается контрреволюционных районов, здесь противодействие было еще острее, чем в 1791 году. В общем же призыв 1792 года поставил в строй огромное пополнение, причем необходимо отметить, что на этот раз наряду с городами значительный вклад внесла и деревня. В то время как 15 % волонтеров 1791 года были выходцами из сельской местности, в 1792 году таковых было 69 %.

Это пополнение необходимо было снабдить командными кадрами. Как и в 1791 году, офицеры избирались непосредственно волонтерами. Однако условия выборов, да и сам контингент избирателей были другими. Революция вступила в новый, более радикальный период. Выборы на командные посты проходили на этот раз вне контроля местной элиты. Результат поэтому оказался соответствующим. Среди офицеров практически не осталось дворян (лишь 0,7 % вместо 4,0 % в 1791 году), уменьшилось количество буржуа, зато вырос процент ремесленников с 22,8 до 32,9 %; наконец до 13–15 % младших офицеров были сыновьями крестьян^[21].

Неизвестный художник. Луи Сен-Жюст (1767 – 1794)

Знаменитый деятель Революции Сен-Жюст был комиссаром при Рейнской армии с 16 октября 1793 г. по 4 января 1794 г. Суровыми мерами террора ему удалось восстановить дисциплину, обеспечить снабжение войск и освободить город Ландау от вражеской блокады

Офицеры волонтеров 1792 года были людьми, имеющими немало доброй воли и отваги, но их образовательный уровень был значительно ниже, чем у их предшественников в 1791 году. Наконец, полностью «демократические» выборы привели к тому, что командиры оказались в значительной степени зависимы от своих солдат.

В результате, в данном случае свидетельства современников почти единодушны: волонтеры 1792 года, несмотря на свой патриотический дух, были недисциплинированны, слабы в воинской выучке, подвержены панике. «Парижские батальоны старого набора (т. е. 1791 года) были великолепны, но мне кажется, что новые отвратительны, – рассказывает очевидец. – Я не могу дать вам полной картины, сколько плохого можно о них рассказать. У этих парижан высокомерный вид… Они, кажется, презирают остальную часть армии и желают везде командовать…. тем не менее, что касается военных эволюций и ружейных приемов, они находятся в самом грубейшем невежестве, так что на них больно смотреть»^[22].

Создание батальонов волонтеров, а затем полурегулярных частей под названием легионов и вольных рот, быстрый численный рост батальонов за счет новых, уже принудительных наборов, привели к резкому возрастанию армии нового типа, которая, как уже отмечалось, параллельно сосуществовала с линейными войсками в 1791–1793 годах. Численность войск обеих категорий к концу 1792 – началу 1793 года привел в своем раппорте Конвенту Дюбуа-Крансе. Согласно этому рапорту в вооруженных силах Республики было 98 линейных полков, которые, несмотря на потери от дезертирства и эмиграции, вновь пополнили свои ряды и вместе с егерскими батальонами насчитывали около 133 тысяч человек пехоты. В строю было также 35 тысяч кавалеристов и около 10 тысяч артиллеристов. 517 батальонов волонтеров, существовавших в этот момент, насчитывали по спискам 289 114 человек. В общей сложности предполагалось, что под ружьем было около 460 тысяч человек^[23]. В дополнение к этим войскам 24 февраля 1793 года Конвент объявил набор 300 тысяч новобранцев, и, наконец, 23 августа было провозглашена «levée en masse» – всеобщая мобилизация, которая вылилась, впрочем, в очередной большой набор.

В этих условиях существование двух параллельных армий становилось невозможным, как с точки зрения организационной, так и с точки зрения политической. Необходимо было немедленное решение проблемы. «Единство республики требует единства армии, у Отечества есть только одно сердце», – провозгласил Сен-Жюст с трибуны Конвента^[24]. В результате 21 февраля 1793 года был принят декрет об «амальгаме» – слиянии войск. По мысли авторов декрета один батальон линейных войск сливался с двумя батальонами волонтеров в часть, которую во всех армиях принято называть полком, но которую для отличия от старых королевских войск назвали полубригадой.

Процесс по образованию полубригад происходил зимой 1793–1794 года и в основном завершился к концу 1794 года. Разумеется, крайняя распыленность частей, сложность осуществления слияния прямо в ходе кампании привели к тому, что далеко не везде амальгама произошла в точности так, как было постановлено, некоторые полки и батальоны были «амальгамированы» только в 1795 г. Однако общий результат был очевиден. Отныне армия Великой французской революции представляла собой единое целое с общими для всех регламентами, законами, правилами чинопроизводства.

Еще до того, как процесс амальгамы был завершен, Париж потрясли новые революционные события. 2 июня 1793 года пали жирондисты, и к власти пришли якобинцы – радикальное крыло революционеров. Однако еще раньше правительство приняло ряд решительных мер, продиктованных военной необходимостью и имеющих самое непосредственное отношение к армии.

5 и 6 апреля 1793 года был создан знаменитый Комитет общественного спасения из девяти членов, 9 апреля был учрежден институт представителей народа. К каждой из 11 армий республики было направлено по три представителя, наделенных чрезвычайной властью. Они осуществляли «самый бдительный контроль за действиями агентов Исполнительного совета, за всеми поставщиками и подрядчиками армии, за поведением генералов, офицеров и солдат»^[25].

30 апреля Конвент принял новый текст постановления, где еще более расширялись права «представителей в миссиях при армиях». Они получили право арестовывать и отстранять от службы генералов (не говоря уже о простых офицерах). Каждый день они должны были направлять в Комитет общественного спасения дневник своих действий и каждую неделю отчет Конвенту.

Э. Детайль. Представитель народа при армии (1793 г.)

Наконец, после прихода к власти якобинцев обострение внешней и внутренней обстановки вызвало к жизни еще более радикальные меры. В офицерском корпусе начались жесточайшие чистки. Еще 27 января 1791 года Марат заявлял, что не будет победы революции до тех пор, пока во главе войск не будет «настоящих санкюлотов». После 2 июня эта тема стала лейтмотивом посланий, с которыми обращалась к Конвенту Коммуна Парижа. Основным объектом гнева крайних левых сил были представители высшего командования, и это вполне понятно.

1 апреля 1793 года главнокомандующий Северной армией генерал Дюмурье арестовал комиссаров Конвента Камю, Кинетта, Ламарка, Банкаля, посланных в его ставку вместе с военным министром Бернонвилем. Вечером того же дня Дюмурье выдал их врагу. Затем он безуспешно пытался поднять своих солдат против Республики, но, убедившись в тщетности своих попыток, бежал к австрийцам в сопровождении принца Шартрского, герцога Монпансье и нескольких офицеров.

Эта измена послужила поводом к существенным изменениям в кадровой политике Комитета общественного спасения, ибо с радикализацией революционного процесса вследствие мероприятий, проводимых якобинцами, большинство дворян вольно или невольно оказались в антиреспубликанском лагере.

Выбирая между «изменой и незнанием»^[26], якобинское правительство не колебалось. На все самые высшие посты решительно выдвигались люди, почти не имеющие боевого опыта. Буквально за один-два года командный состав французской армии неузнаваемо переменился. Если 20 апреля 1792 года из 135 генералов, остававшихся на службе, только 18 не являлись дворянами, то после якобинской чистки в армии, к 1 января 1794 года на высших командных постах осталось только 62 дворянина, а 275 генералов были выходцами из третьего сословия^[27].

Ж.-Л. Давид.

Портрет Келлермана (1735–1820). Уголь.

Будущий маршал Империи, генерал Келлерман командовал армией, которая остановила нашествие пруссаков в битве при Вальми 20 сентября 1792 г.

Впрочем, дворяне не только не исчезли полностью из штабов, но и продолжали играть там важную роль. Несмотря на яростную кампанию, которую повели «бешеные»^[28] против пребывания дворян в армии, несмотря на то, что 5 апреля 1793 года Конвент декретировал, что в генералы и офицеры штаба могли производиться только те, кто не принадлежал к «бывшим»^[29], республиканское правительство не отказалось от помощи специалистов старой армии.

5 июня 1793 г. Конвент принял постановление, согласно которому «будет несправедливо исключать из администрации священников, которые женились, и дворян, которые своей революционной деятельностью хорошо послужили отечеству»^[30].

Именно поэтому, как уже отмечалось, на службе в 1794 году оставалось более 60 генералов из дворян. Среди них и знаменитый Келлерман (из дворянства мантии), и будущие маршалы Империи – Груши, Периньон, Макдональд, и сам Бонапарт, произведенный в бригадные генералы в 1793 году представителями Конвента Робеспьером-младшим и Саличетти и подтвержденный в своем звании 6 февраля 1794 года.

Однако республиканское правительство, сохраняя представителей «бывших» на командных постах, бдительно контролировало их действия. Поэтому Бонапарт, например, предпочел скрыть свою принадлежность к привилегированному сословию, и в ответе на анкету, предложенную ему 19 января 1794 года, в графе происхождение написал «не дворянин»^[31]. Серюрье, будучи произведен сначала в полковники, был отстранен от службы как аристократ, но, обратившись с просьбой взять его в армию просто как рядового гренадера (ему было 50 лет), заслужил уважение представителей народа и вскоре в 1793 году получил эполеты бригадного генерала^[32].

Моро-младший. Максимилиан Робеспьер (1758–1794).

Дворянин Этьен-Жак Макдональд, которому в этом же году было 28 лет, был внезапно произведен в бригадные генералы. «Это был удар грома, – пишет он, – хотя я уже в течение нескольких месяцев исполнял обязанности генерала, но, по крайней мере, на мне не лежала ответственность звания. Я напрасно доказывал, что я молод, неопытен – ничего не хотели слушать. Нужно было подчиниться своей судьбе, чтобы не быть объявленным подозрительным и арестованным»^[33].

Когда же из Парижа пришли указания о серьезной чистке штабов, молодой офицер сам попросился в отставку, но «мою службу и мое поведение похвалили, – рассказывает Макдональд. – Главнокомандующий попросил оставить меня… Комиссары пригласили меня к себе и там объявили, что в силу своих полномочий они обязывают меня служить. Я ответил: “Хорошо”, – но пусть они письменно подтвердят, что если я потерплю где-нибудь поражение, они не осудят меня за измену… Они отказались… Тогда я заявил, что покидаю армию. “Если ты покинешь армию, мы арестуем тебя и будем судить”. Нужно было подчиниться и оставаться, несмотря на опасность. Только успехи могли меня защитить и спасти»^[34].

Беспокойство молодого генерала вполне можно понять, если обратиться к цифрам. Молот республиканского правосудия бил по штабам со всей жестокостью. Немало представителей народа действовали, подобно Мильо, который гордился тем, что «без страха брался за толстую золотую бахрому^[35]»^[36].

В результате, если за 30 лет Старого порядка (с 1759 по 1789) было только 11 случаев разжалования генералов, а отстранение же (suspension) вообще не применялось, то только за 1793 год было разжаловано 59 генералов и отстранено 275, за 1794 год – соответственно 54 и 77^[37]. Всего же за время республиканского правления 1792–1799 гг. было отстранено от должности 420 генералов и разжаловано 167. Причем особенно выделяется вторая половина 1793 года (только за эти шесть месяцев было осуществлено 230 отстранений от должности и десятки разжалований)^[38].

Отстранение или разжалование часто означали и арест (за 1793 год было арестовано 198, а за 1794 – 75 генералов). Затем, как естественное продолжение, следовал суд. В 1793 году были преданы суду 31 генерал, а в 1794-м – 63, причем из них осуждены были 61. Большая часть осужденных были приговорены к смертной казни (за период революционного террора были казнены 54 генерала)^[39]. Отстранения, разжалования, производства, аресты, суды, снова производства следовали с головокружительной быстротой. Из 36 генералов, командовавших соединениями знаменитой Самбро-Маасской армии, 19 подвергались аресту или были разжалованы, отстранялись от выполнения обязанностей либо увольнялись со службы (нередко то и другое вместе), а иногда и не один раз.

Внезапные падения чередовались со стремительными взлетами. В течение 1793–1794 гг. зафиксировано 43 случая производства в генералы сразу из… лейтенантов или капитанов!^[40]

В результате такой сильной встряски облик командных кадров резко изменился.

Большую роль в этих переменах сыграл военный министр, ярый якобинец, Бушотт. Бушотт правда отклонял требования крайнего революционера Эбера о поголовном увольнении дворян из армии и прохладно относился к солдатским петициям, в которых требовалось, как, например, в письме канониров армии Пиренеев, чтобы были отстранены все генералы и заменены добрыми патриотами, «такими, как наш капитан»^[41]. Но министр был неумолим в отношении всех «подозрительных», и стремительно выдвигал людей на командные посты, если они отвечали критериям политической лояльности.

Отношение профессиональных военных, искренне вставших на сторону Революции, к этим порой малообъяснимым чинопроизводствам ярко отражает письмо генерала Крига, коменданта Меца, к военному министру. Старый воин писал: «До тех пор, пока я буду видеть во главе войск людей, которые всю жизнь занимались лишь ремеслом, или коммерцией, или мелочной торговлей, я буду оплакивать судьбу армий республики… Ваш метод чинопроизводства, гражданин министр, не может быть таковым, если Республика должна существовать. Сердце у меня обливается кровью, когда я вижу старых пьяниц, непригодных, наделенных всеми недостатками, которые вышли из кабаков, из грязи, из всех социальных пороков и поднялись до командиров, начиная от роты и кончая армией. Как Вы надеетесь, что солдаты будут иметь доверие к командирам подобного типа, если в течение 30–40 лет им не осмеливались доверить артельную кассу четырех рядовых?»^[42].

Опасения Крига не были безосновательными, и благодаря Бушотту среди генералов оказались такие военнослужащие как Сюзамик, который, пробыв 14 лет унтер-офицером, ушел в отставку, но затем вернулся в строй батальона волонтеров, был избран капитаном, а 4 октября 1793 года стал командиром батальона. На следующий день Бушотт внезапно сделал его бригадным генералом, несмотря на протесты представителей народа. Как раз в этот момент Сюзамик попросил отставки, так как почти ослеп и был неграмотным. Тем не менее он все-таки был произведен в генералы… чтобы через два месяца быть разжалованным за неспособность^[43].

Ну, и совсем уже комичный случай с другой креатурой Бушотта, генералом Анри Латуром, который был арестован Гошем за то, что, «прибыв к армии Запада, нарушил линию аванпостов, пил и пел с гренадерами, целовался с негром и заснул вместе с мясниками армии»^[44].

Однако не Сюзамик и Латур представляли типичный облик вождя республиканской армии. Наряду с досадными просчетами в период якобинской диктатуры выдвинулась целая плеяда талантливейших полководцев, столь многочисленная, что, пожалуй, трудно найти другую армию, где в течение нескольких лет перебывало бы столько блестящих дарований на командных постах.

Это знаменитые Гош, Марсо, Дезе, Клебер, Дюгоммье, Бонапарт, Массена, Лекурб, Моро, Жубер и многие другие. В большинстве своем эти звезды первой величины полководческого искусства были молоды. Они опирались на прочную фалангу генералов солидного возраста, имевших огромный военный опыт и вышедших с низших командных должностей, из среды тех, кто, несмотря на всю безупречную и преданную службу, едва ли мог раньше мечтать о более высоком командном посте, чем командир роты гренадер.

Уже в начале 1793 года 80 % генералов уже имели в своем послужном списке не менее 25 лет службы, и только 4 % служили не более 15 лет^[45].

Среди этих испытанных командиров, возможно, не оставивших столь яркого следа в летописи побед Республики, – Монсей, Периньон, Серюрье, Дагобер, Дюбуа, Бейран, Косс, Шарле, Фюзье, Ла Барр, Соре и сотни других.

В период якобинской диктатуры происходила и глобальная чистка «остатков» младшего и среднего звена командных кадров королевской армии. Если с 10 августа 1792 года по 2 июня 1793 насчитывалось всего 150 отстранений со службы офицеров, то после установления якобинской диктатуры подобные факты стали обычным явлением. Только за период со 2 июня 1793 года по 20 апреля 1794 года около 600 офицеров были отстранены по причине дворянского происхождения или недостаточного «цивизма» (гражданственности)^[46].

Интересно, что причиной отстранения офицеров от исполнения обязанностей не всегда были лишь особо рьяные комиссары Конвента.

Известно немало случаев, когда инициатива исходила и снизу. Причинами этого были и республиканский пыл солдат, подогретый якобинскими клубами, и страх измены, и просто сведение личный счетов.

Ярким примером подобной пертурбации командных кадров является эпизод с 23-м линейным полком^[47], произошедший зимой 1793–1794 гг. и ставший объектом разбирательства со стороны командования и комиссаров Конвента.

Документы, хранящиеся в Архиве исторической службы сухопутных войск в Венсенне, позволяют восстановить обстановку этого своеобразного события, произошедшего в 1-м батальоне полка, расположившегося отдельно на зимних квартирах в небольшом селении Модан недалеко от Гренобля. Строгость командира батальона и ряда офицеров, всех бывших дворян, вероятно, возбудила недовольство солдат, чем не преминули воспользоваться то ли беспринципные карьеристы, то ли фанатичные якобинцы, а скорее всего, и те и другие. Обвинения, которые выставил один из них против офицеров из «бывших», смотрятся, мягко говоря, как недостаточно мотивированные, да и заголовок у документа, где они сформулированы, тоже своеобразный: «Старое бельё, которое надо выкинуть на помойку». В первой графе написаны… «имена сволочей»(!), во второй «замечания». В первой графе значится: «Дютей, подполковник 23-го пехотного полка». Во второй написано: «дворянство и старая глупость…».

Ну и далее в таком же стиле:

«Удан, капитан в том же полку – мюскаден, хороший патриот конституции 1789 года, но не любящий ту, которая сейчас, дворянин.

Пэнтандр, капитан в том же полку, – мюскаден до крайности, аристократ, трус, который идет в бой, как собака, которую гонят хлыстом на охоту…

Дионис, капитан в 23-м пехотном полку – аристократ, гад и сволочь как человек, дворянин.

Д’Энград, су-лейтенант в том же полку – дворянин, очень дворянин, бесконечно дворянин, мюскаден. Аристократ… Был в плену в Пьемонте, а потом выпущен под честное слово. Занимался тем, что корчил шута перед Сардинским тираном и его сателлитами. Похвалы, которыми он его осыпает, не оставляют сомнений в этом…»^[48].

Эти абсурдные поклепы нашли, очевидно, своих сторонников, и когда некто Шеврийон, агент Исполнительного совета, прибыл к батальону и заявил о том, что все, кто принадлежат к «…бывшей дворянской касте, не заслуживают более того, чтобы занимать посты настоящих санкюлотов»^[49], было решено провести собрание батальона, о котором рассказывает другой курьёзный документ:

«Модан, 16 нивоза II года (5 января 1794 г.) Французской республики, единой, неделимой и демократической.

Офицеры, унтер-офицеры и солдаты 1-го батальона 23-го полка генералу Пеллапра, командующему армией Альп.

Гражданин генерал, мы спешим сообщить тебе результаты обсуждения, которое мы провели в отношении офицеров нашего полка, запятнанных пороком дворянства(!). Оно было продиктовано нам самым чистым патриотизмом и санкюлотизмом, кроме того, оно основано на декрете Конвента. Мы посылаем тебе копию протокола нашего собрания, и мы уверены, что, как истинный санкюлот, ты одобрить наше поведение.

Настоящие республиканцы не должны иметь ничего более важного и спешного, как исторгнуть из своей груди людей, которые принадлежат к касте, желающей обратить в пепел цветущую республику и снова взять в руки свою тираническую власть.

Мы уверены, что, имея настоящих санкюлотов на посту командиров, мы разрушим все проекты изменников, и что мы уничтожим их всех до самых корней.

Салют и Братство. Подписано председателем собрания Сан-Шагреном^[50]»^[51].

После изгнания офицеров-дворян: командира батальона дю Тея, капитанов Удана, Диониса и Окара, а также су-лейтенанта Моранжье, были тотчас произведены выборы командиров на их вакантные места. Командиром батальона был избран некто Анри Вампук, пятидесятитрехлетний офицер, выходец из семьи кожевенника, который прослужил 32 года солдатом и унтер-офицером, и только и 1791 году получил эполеты. О нем даже автор записки о «старом белье» пишет, что он «не может командовать, ибо, хотя он храбрец и добрый санкюлот, но без всякого образования и военных талантов…»^[52].

Нужно отметить, что командование весьма прохладно, отнеслось к инициативе 1-го батальона 23-го линейного. Сразу по получении известия о случившемся, командующий армией Альп Пеллапра послал рапорт в Париж военному министру Бушотту… Реакция последнего была не восторженной, равным образом как и представителя народа при армии Альп Гастона, который указом от 13 жерминаля II года объявил незаконным собрание батальона и не имеющими юридической силы все новые назначения командиров. Тем не менее он не решился вернуть изгнанных офицеров, обещав лишь проводить их в почетную отставку^[53].

В данном эпизоде наиболее интересным является уверенность солдат и унтер-офицеров в том, что они действуют в соответствии с декретом Конвента об изгнании дворян из армии, который «враги народа» сокрыли от масс: «Согласно изложенному участвующие в собрании постановили, что они не сомневаются, что декрет (об изгнании дворян) был принят Конвентом, и если он еще не послан в эту армию (Альп), то возможно, что эта задержка происходит по вине чиновников… из-за их злых намерений скрыть от истинных санкюлотов основополагающие декреты республики»^[54].

Наряду с чистками, отстранениями, разжалованиями, казнями и т. д. якобинцы усиленно пытались политизировать армию. В войска отправляется большое количество пропагандистской литературы. Военный министр распорядился выплатить Эберу 118 600 ливров за миллион экземпляров крайне левой газеты «Пер Дюшен», которые предназначались для солдат и офицеров^[55]. Именно через эту прессу солдаты воспитывались в духе бдительности по отношению к их командирам. «Пер Дюшен» был для армии до ареста Эбера, т. е. до марта 1794 года, одним из основных источников информации о событиях в Париже, а также средством идеологического воздействия.

Наряду с газетой Эбера военный министр закупил для армии и другие издания, в частности ультрареволюционное «Ле ружиф или Франк на аванпостах», исходившие от Армана Гюффруа, члена Комитета общей безопасности.

Наиболее решительные «представители в миссиях» самыми строгими мерами добивались того, чтобы в войска поступала республиканская пресса. Мильо и Субрани, представители народа в Армии Восточных Пиренеев, особенно обращали внимание в этом смысле на командный состав. Те из офицеров, кто не зачитывал войскам «Бюллетень Конвента», газеты, прокламации и т. д., должны были быть разжалованы и, как «подозрительные», отправлены в тюрьму^[56].

Конечно, не всегда и не всюду солдаты и офицеры получала эту прессу, не всегда она находила положительный отклик. Тем не менее отрицать ее воздействие на войска невозможно. Некоторые фразы из газеты «Пер Дюшен» настолько вошли в обиход солдат и офицеров, что десятилетие спустя, в 1805 году под Аустерлицем пехотинцы дивизий Сент-Илера и Вандамма, наступавшие на Праценское плато, пели во все горло «Пробуждение Пера Дюшена»^[57].

Неслучайно поэтому якобинцы в качестве еще одного метода воздействия на войска широко использовали музыку и песни как пропаганду, легко воспринимаемую и заучиваемую наизусть часто неграмотными солдатами. Поэты писали слова песен, в том числе и по заказу военного министра Бушотта. В его счетах, можно найти сумму 80 тысяч ливров, выплаченную гражданину Руссо. Руссо был членом Комитета по народному образованию при Конвенте и написал для Шометта, прокурора Коммуны Парижа, сборник из 17 песен, который был отпечатан в сентябре 1793 года. Каждый волонтер, отправлявшийся на войну, получал подобный сборник^[58].

Разумеется, «Марсельеза» была одной из самых знаменитых песен и одновременно мощным средством психологического воздействия. Гувийон Сен-Сир рассказывает в своих мемуарах, какой мощный эффект производила эта песня в бою…^[59].

Конкретные политические идеи сообщались армии посредством праздников, организованных таким образом, чтобы добиться наибольшего психологического эффекта. Вот, например, как согласно описанию Дюбуа-Крансе выглядело одно из этих празднеств, данное 20 мессидора II-го года (8 июля 1794-го) в честь «амальгамы»: «…После того, как снова был произведен смотр всем войскам, которые должны были составлять полубригаду, был дан сигнал барабанным боем, и три знамени были составлены в пирамиду в центре площади. Оружие было также составлено в пирамиды перед фронтом каждой роты, после чего солдаты заняли свои места в строю. Тогда представитель народа обратился к войскам, он описал им блага братства и ужасы деспотизма, силу и праведность республиканского правительства. После этой речи солдаты, офицеры и унтер-офицеры смешались в одной массе, обнимаясь с представителем народа, тысячу раз повторяя: “Да здравствует союз всех французов! Да здравствует республика!”

Было дано время излиться чувствам братства, после чего была снова подана команда барабанным боем. Каждый занял место в строю, разобрав оружие. Представитель народа назначил офицеров, которые должны были составить штаб полубригады. Закончив эту операцию, он приказал поставить знамена в соответствующие батальоны. После этого раздался барабанный бой, и представитель народа произнес следующую клятву: “Клянитесь сражаться за Свободу, Равенство и Французскую республику – единую и неделимую. Клянитесь подчиняться законам и уважать собственность, поддерживать воинскую дисциплину. Клянитесь ненавидеть тиранов и их сообщников!” Войска многократно повторили: “Клянемся!” при самых бурных овациях. Затем войска прошли парадом перед своими новыми командирами»^[60].

Уже упоминавшиеся Мильо и Субрани рассматривали праздник как важное средство пропаганды, последний говорил: «Фанатичному и суеверному народу нужны процессии и праздники, ну что ж, мы будем их часто отмечать»^[61].

В январе 1794 года в Перпиньяне силами армии был дан огромный праздник в честь победителей под Тулоном, 8 февраля был организован праздник в честь местного якобинского клуба. Наконец, большим праздником для военных и для гражданского населения был праздник разума, который торжественно отмечали во всей Франции. В армии Восточных Пиренеев его праздновали с помпой:

«7 марта отряды гарнизона и различных частей армии… собрались на площади и двинулись, предшествуемые национальной жандармерией и эскадроном гусар, к резиденции Дюгоммье (командующего армией), в то время как музыка играла повсюду “Марсельезу” и “Ça ira”. В таком сопровождении Дюгоммье и его штаб присоединились к представителям народа и представителям местных властей. Кортеж направился к храму Разума. В голове его шли двести девушек и женщин, одетых в белые платья, перехваченные на талии трехцветным поясом; шли дети, которые держались за руки своих матерей; старики. Многие ораторы поднялись на кафедру храма. Среди них Мильо, Дюгоммье…. который говорил с пылом юности и захватил собравшихся… Церемония закончилась народным ужином и танцами. Столы были выставлены перед каждым домом. Хорошо угостившись, республиканцы и республиканки исполнили огромную фарандолу, которую вели генералы Ла Бар и Мика…»^[62].

Отметим, что во всех этих церемониях и празднествах подчеркивалась неразрывная связь республиканской армии с гражданским обществом. По сути дела, не было чисто гражданских или чисто военных праздников. Все гражданские торжества обязательно сопровождались отрядами войск, оркестрами и т. д., и наоборот, военные церемонии организовывались подобно гражданским, стараясь также привлечь население, местные патриотические клубы и т. д.

Одним из средств идеологического воздействия якобинцев на армию стал также культ «мучеников свободы», т. е. солдат и офицеров, павших на поле боя. Этот культ, спонтанно родившийся в войсках, был поддержан якобинцами, ибо перекликался с идеей культа Высшего Существа. Правительство распорядилось выпустить сборник, где описывались героические деяния республиканцев.

Э. Детайль.

Знаменосец 23-й линейной полубригады и солдаты, разглядывающие знамя

Наконец, немаловажным способом идеологической пропаганды в войсках была республиканская символика. Нужно сказать, что в разработке рисунков знамен, мундиров войск, костюмов магистратов, декоративных композиций на экипировке участвовали виднейшие художники своего времени и, в частности, знаменитый Жак-Луи Давид.

Праздничность, красочность и прекрасный художественный вкус, с которым были выполнены эти атрибуты, также должны были оказывать соответствующее воздействие на войска. В этих эмблемах и атрибутах отразились, как в зеркале, не только политическая борьба, но и воззрения якобинцев на организацию войск. Так, например, батальоны волонтеров имели каждый свои собственные знамена, сильно отличающиеся по рисунку и символике, нередко можно было видеть на них девизы и символы, связанные с местностью, в которой формировались батальоны, позже на них появились также и надписи, связанные с участием батальона в боях и походах. Для якобинцев это было недопустимым партикуляризмом, подчеркиванием отличия от других, проявлением «ésprit du corps» (духа части), так усиленно изгоняемого радикальными республиканцами из армии. Поэтому в 1794 году для всех полубригад были установлены знамена одинакового образца; единственное, что отличало полубригады, был номер и расположение национальных цветов, которое могло быть самым неожиданным. По поручению Конвента это расположение было разработано в марте 1794 года художником Шальо де Прюс^[63].

Что же касается надписей на знаменах и центрального мотива, они были одинаковы для всех полубригад. Надписи были по-республикански лаконичны и строги: на одной стороне «Дисциплина и подчинение воинским законам», на другой «Французская республика». Наконец, знамена вторых батальонов всех полубригад были почти полностью одинаковы, различаясь только номерами. Эти знамена были символом единства, подчеркивая спаянность и гомогенность армии.

Меняется и вся система символики в обмундировании, амуниции и эмблемах на официальных бумагах.

На смену белому мундиру королевской пехоты приходит сине-бело-красный республиканский мундир и трехцветная кокарда. А лилии и короны на бляхах гренадерских шапок и патронных сумок, пряжках ремней и на нагрудных знаках заменяются революционными символами: фригийским колпаком, ликторскими пучками, гениями свободы и т. п. Повсюду отныне призывные надписи: «Жить свободным или умереть», «Война тиранам», «В нашем союзе – сила», «Победа или смерть»^[64].

Все это вместе взятое: революционная пресса и действия представителей народа в армии, военные празднества и музыка, культ «мучеников свободы» и высокохудожественная республиканская символика – все призвано было создать солдата и офицера нового типа, человека новой эпохи.

Каким видели якобинцы новый идеал воина и прежде всего офицера? На эти вопросы можно найти ответ в речах Сен-Жюста и других лидеров монтаньяров, а также в республиканской прессе.

Командир – это первый среди равных, и его задача – брать образец поведения с народа. Комиссары Конвента исходили из следующего принципа: народ добродетелен, солдаты – это народ, следовательно, солдаты добродетельны. Именно в их среде можно найти воплощение таких идеалов как мужество, бескорыстие, любовь к Отечеству. Подражая солдатам, офицер будет жить жизнью народа. Офицер должен быть скромным в одежде и отличаться строгостью нравов. Он не должен предаваться порокам, обязан избегать падших женщин и чрезмерности в употреблении вина. Офицер должен принимать солдат как своих братьев, в тоне и манере разговаривать избегать всего, что может походить на высокомерие, быть выдержанным и корректным с подчиненными. В лагере и за его пределами должен читать патриотическую прессу, особенно интересоваться законами и информировать о них своих солдат. Каждый день офицер должен готовиться к бою, изучая все необходимое в его деле. Наконец, на поле сражения он должен подавать пример отваги и хладнокровия, биться, не отступая ни на шаг назад.

Э. Детайль

Солдаты Революции на походе

На того, кто не следует в своём поведении этому образцу, его подчиненные должны были донести властям, ибо не следует забывать, что якобинцы рассматривали доносительство как гражданскую добродетель. Однако нужно заметить, что предполагалось, что за клевету солдат мог быть сурово наказан. Наконец, необходимо добавить, что в отличие от левацкого подхода парижских санкюлотов к вопросу кадров, якобинцы предполагали не только ответственность командира перед подчиненными, но и строгое подчинение солдат офицеру-патриоту.

Будет справедливо отметить, что якобинцам удалось в немалой степени реализовать свою задачу воспитания армии на новых идеалах…

Последнее время в популярной исторической литературе модно описывать великие революции (и, разумеется, французскую) как продукт деятельности неполноценных личностей, маньяков, а то и просто уголовников, обращать внимание на самые темные и грязные стороны революционных событий, патологически упиваясь описанием казней или кровавых погромов. Нам никоим образом не хочется ни вступать в полемику об облике Дантона, Робеспьера или Марата, ни вести дискуссию о причинах революции, до глубины потрясшей Францию и Европу, споря о том, являлась ли она неизбежным продуктом естественного исторического процесса или была сделана кучкой заговорщиков. Все это слишком удалило бы от темы нашего исследования.

Нам важно констатировать лишь один абсолютно очевидный для нас факт – люди, ушедшие ценой своей жизни защищать революцию в рядах новой армии, к числу политических проходимцев и маньяков с патологическими отклонениями не относились. Армия, слившаяся в единое целое благодаря «амальгаме», была охвачена волной искреннего, идущего из самой глубины сердца энтузиазма и порыва. Этот порыв, это необычайно приподнятое состояние духа наивной веры в то, что солдаты и офицеры, сражаясь с врагами, открывают новую эру в истории человечества, воюют за «светлое будущее», причем не только Франции, но и всего мира, надолго оставили след в сердцах и умах тех, кто в этот момент дрался под знаменами Республики.

Позже бывшие офицеры Революции, став генералами и маршалами Империи, а затем Реставрации, познав за свою бурную жизнь смену многих режимов, будут очень обтекаемо писать в мемуарах о своем участии в революционных войнах, сосредотачивая внимание на сухих перечислениях маневров и чисто военных аспектах операций. Но даже сквозь страницы этих намеренно лишенных эмоций и политически осторожных произведений нет-нет да и прорываются фразы, выдающие чувства, которые некогда испытали их авторы, в молодости ушедшие сражаться во имя новой веры.

«Вся страна взялась за оружие, все, кто был в состоянии выдержать тяготы войны, ушел сражаться. Молодой человек почувствовал бы себя неловко, если бы остался в такой момент дома… Война, которую я пытаюсь описать, была войной, участием в которой я горжусь, потому что она была одной из самых справедливых»^[65], – вспоминал о революционных войнах военный министр Людовика XVIII и, конечно, благонамеренный «роялист» маршал Гувийон Сен-Сир.

А другой маршал, и по иронии судьбы также королевский военный министр (при Луи-Филиппе), Жан-Де-Дье Сульт так писал о солдатах и офицерах французской армии 1794 г.: «Офицеры подавали пример преданности, с ранцем за спиной, без жалованья… они принимали участие в раздачах, как солдаты, и получали, как рядовые, свое обмундирование со складов… Никто, однако, не жаловался на трудности и не отвлекал свое внимание от службы, которая одна была предметом соревнования. Во всех чинах тот же порыв, то же желание идти далее того, что предписывает долг; если один отличился, то другой старался превзойти его своей храбростью, своими талантами, своими делами; посредственность нигде не находила поддержки. В штабах – бесконечная работа, охватившая все области службы, и тем не менее считалось, что ее недостаточно. Мы желали принять участие во всем, что происходит. Я могу сказать, что это период моей службы, когда я более всего работал и когда начальники казались мне более всего требовательными… Что касается солдат, здесь была та же самая преданность, то же самое самоотречение. Завоеватели Голландии переходили замерзшие реки и заливы при 17 градусах мороза босыми и в лохмотьях, и это в то время, когда они находились в самой богатой стране Европы. Перед ними были все соблазны, но дисциплина соблюдалась неукоснительно. Никогда армии не были столь послушными и наполненными таким пылом. Это была эпоха, когда я видел больше всего добродетелей среди воинов»^[66].

В этой армии сыновья пахарей и ремесленников шли в одном строю с сыновьями буржуа и художников, вчерашние студенты соседствовали с бывшими маркизами. Многие из них горячо приветствовали Революцию, и это была не только молодежь, как, например, Бонапарт, который написал в едином порыве брошюру «Ужин в Бокере», где выступил как ярый республиканец. Здесь были люди и старшего поколения, такие как Дюгоммье, афишировавший свои революционные убеждения и безжалостно приводивший в действие закон о казни эмигрантов, взятых с оружием в руках.

Но необходимо еще раз заметить, что армия всегда оставалась средой, несколько более консервативной, чем гражданское общество. К этому вынуждает особенность военного ремесла с его неизбежным командованием и подчинением, внешними различиями чинов и их иерархией. Солдаты, а особенно офицеры, нередко проявляли оппозицию, иногда открытую, чаще пассивную, к санкюлотским попыткам превратить армию в политический клуб, блокировали активное проникновение крайне левой прессы, и не руководствуясь какими-то конкретными политическими убеждениями, а потому что это мешало исполнению ими служебных обязанностей.

Выше уже было отмечено, насколько высок был процент офицеров – выходцев из рядов командного состава королевской армии, было обращено внимание и на значительное количество дворян среди офицеров республиканских войск. Все это приводило к тому, что, несмотря на чистки и репрессии, в армии порой представлялось больше возможностей для самосохранения дворян (особенно тех, чьи родственники были в эмиграции), чем в гражданском обществе.

Потому, подчеркивая высокую степень политизации армии, необходимо все же признать, что тезис авторов начала XIX века об армии, стоявшей за пределами политических схваток внутри страны, об «облаке славы, которое словно окутывало границы, мешая врагу видеть внутреннюю борьбу», не лишен основания.

Как известно, 9 термидора II года Республики (27 июля 1794 г.) произошел государственный переворот, свергнувший власть якобинцев. Робеспьер, Сен-Жюст и ряд их сторонников были казнены. Этот переворот поставил точку в утопическом периоде Великой французской революции.

На место кровавых романтиков к власти пришли те, ради кого, собственно, и делалась революция, а именно, представители буржуазии.

Однако в бурный, полный опасностей и неожиданных поворотов фортуны момент обогатиться сумели не тихие почтенные коммерсанты и талантливые организаторы производства, а деляги и жулики всех мастей, нажившиеся на скупке и перепродаже земель фонда «национальных имуществ», на спекуляции продовольствием и поставке в армию некачественных предметов амуниции и гнилого хлеба. Именно эти «новые богачи»^[67] стали хозяевами жизни, именно они отныне определяли вкусы, нравы, внутреннюю и внешнюю политику страны.

В то время как народ нищал, спекулянты сколачивали фантасмагорические состояния. Невиданная коррупция охватила весь чиновничий аппарат, стремительная инфляция ассигнатов свела на нет доходы всех зарабатывающих честным трудом людей, бандиты властвовали на дорогах. «Деньги стали богом, единственным предметом поклонения и предметом стремлений, – писал современник, – политика – базаром, где все продается». Перо свидетелей тех лет постоянно выводило слова: цинизм, пошлость, отсутствие всякой морали, развал государства, а в отношении народных масс эпитеты: разочарованность, безразличие к политике, апатия…

Антиякобинский переворот 9 термидора, результаты которого незамедлительно сказались в гражданском обществе, далеко не сразу отразился на армии. Мощный импульс II года продолжал воздействовать на войска. Вслед за победой под Флерюсом 26 июня 1794 года французская армия снова заняла Бельгию, 27 декабря республиканские войска форсировали Маас и 20 января 1795 г. вступили в Амстердам. Голландский флот, вмерзший в лед бухты Тексель, был взят стремительной атакой французских кавалеристов, поддержанных горсткой пехотинцев и артиллеристов. Самбро-Маасская армия перешла Рейн и заняла Кёльн и Кобленц, осадив Майнц. На юге войска под командованием Периньона теснили испанцев и оккупировали часть Наварры и Каталонии. Армия Альп двигалась на Турин. Повсюду войска республики одерживали победу за победой.

Под этими ударами антифранцузская коалиция начала разваливаться. 9 февраля 1795 года в стане неприятеля наметились первые политические потери: великий герцог Тосканский подписал мир с республикой. Пруссия 5 апреля 1795 г. также вышла из борьбы, подписав мирный договор в Базеле, где она признала оккупацию левого берега Рейна французами, наконец, 22 июля того же года был заключен мир и с Испанией…

Э. Детайль.

Дивизионный генерал и капитан штаба

Однако, хотя армия продолжала одерживать успех, ее внутреннее состояние стало серьезно осложняться. Прежде всего начала падать численность войск. Обычно это снижение связывают с отсутствием притока свежих сил. Это не совсем так. Хотя, разумеется, войска получали меньше пополнений, чем в период якобинской диктатуры, численность вновь прибывших оставалась существенной. С августа 1794 года по август 1795 было призвано 29 210 человек, а до лета 1796 – еще 30 550^[68].

Несмотря на это пополнение, согласно рапорту министра Петие из 732 474 человек, стоящих в строю (по документам) на август 1794 года, к августу 1795 осталось (также по спискам) 484 363 человека, а еще через год это число уменьшилось до 396 016 человек^[69]. Разумеется, реальная численность была еще меньше.

Эти катастрофические потери нанесли прежде всего не ядра и пули неприятеля и даже не болезни (которые, как будет видно из последующих глав, в армиях того времени являлись основной причиной смертности), а повальное дезертирство, которое охватило войска в период термидорианского Конвента и Директории. Только из одной армии Альп в мессидоре III года дезертировало около трех тысяч человек, что составляло почти 10 % ее численности^[70]. Не многим лучше обстояли дела в других армиях Республики, которые буквально захлестнуло дезертирство.

Велика была также убыль среди призываемых на службу. Из 1300 набранных в департаменте Крез в VII году только 300 присоединились к своим частям. В департаменте Верхней Луары из 1400 солдат 1-го вспомогательного батальона 1100 отсутствовало. В VII году из 1200 новобранцев, призванных в департаменте Ланды, осталось только 60 в конце первого дня дороги. В следующем году из 333 юношей, покинувших Ардеш, чтобы присоединиться к своей части в Дижоне, только 6 явились на место назначения^[71].

Без сомнения, главой причиной этого колоссального дезертирства является ужасающее материальное положение солдат и офицеров. Дивизионный генерал Александр Бертье, будущий знаменитый начальник штаба Великой Армии, в 1795 году писал в Париж генералу Кларку о состоянии Итальянской армии Шерера: «Я нашел все в полной дезорганизации, я еще никогда не видел столь разваленную армию»^[72]. Капитан Бернье из той же армии писал военному министру: «Уже пятый день как армия получает только хлеб, за исключением вчерашнего дня, когда мы получили унцию мяса… Если бы это было только временным явлением, мы бы не жаловались, но это случается слишком часто, и мы заболеваем»^[73].

Документ на бланке административного совета 42-й линейной полубригады (VII г.)

Подобное положение было и в других армиях. Мармон рассказывает в своих мемуарах о том, как жили командиры Рейнской армии в 1795 году: «Судьба офицеров была ужасной; ассигнаций больше никто не принимал, и потому всем офицерам, от лейтенанта до генерала, выплачивали восемь франков серебром в месяц – ровно 5 су в день…»^[74]. И снова письмо из Итальянской армии: «В течение всей кампании (1795 года) можно было видеть офицеров, идущих во главе своих рот на мародерство, часто бывает так, что, когда выдают жалованье солдатам, офицеры занимают у них су, чтобы побриться»^[75].

Было бы, конечно, явным преувеличением говорить, что реальное положение солдат и офицеров во много раз осложнилось по сравнению с эпохой якобинской диктатуры. Хотя определенное ухудшение имело место, оно не было, вероятно, уж столь значительным. Но теперь оно стало куда менее терпимым. Если еще год назад солдаты и офицеры видели, что о них заботятся, что, если они не дополучают свои рационы, то и фанатичные представители народа, такие как Сен-Жюст, жили их жизнью. Теперь же военные комиссары, как писали офицеры: «…роскошествуют в пище, в то время как солдатам не хватает хлеба, и ездят на шикарных лошадях, когда в кавалерии нет и плохих»^[76].

Если недавно солдаты знали, что, несмотря на трудности, для них стараются сделать все, что возможно, то теперь они все больше ощущали себя париями нации. Одновременно и цели войны становились для многих менее и менее понятными. У солдат протест против подобного положения выливался в дезертирство, катастрофически уменьшавшее численность войск. В результате, полубригады постепенно ослабли до такой степени, что на поле боя они уже не могли действовать в соответствии с регламентами. Возникла необходимость переформирования, ибо возможность заполнения вакансий в рядах за счет призыва новых рекрутов стала весьма сомнительной.

Это переформирование, или так называемое «второе сведение в полубригады» (Second embrigadement), было декретировано 7 января 1796 года и осуществлено весной того же года. В результате, около двухсот существовавших к этому времени полубригад пехоты, а также еще остававшиеся «неамальгамированными» батальоны волонтеров, были сведены в 110 новых полубригад линейной и 30 полубригад легкой пехоты с одинаковыми структурой и организацией^[77].

Заметим, что, несмотря на все пертурбации в пехоте, кавалерийские полки претерпели лишь незначительные изменения и оставались в большинстве своем такими, какими они были при Старом порядке, и даже сохранили почти полностью свою униформу.

О степени серьезности переформирования пехоты говорит тот факт, что многие новые части были созданы из 5-10 и более старых. Так, например, 70-я линейная полубригада была сформирована в 1796 году из 50-й, 134-й, 157-й полубригад, 73-го, 74-го полков (т. е. еще «неамальгамированных» частей старой армии), батальонов волонтеров Кальвадоса, Дордони, Эро, Лота-и-Гаронны, батальона «Равенство» и депо 12-го батальона парижских волонтеров. Впрочем, рекорд в этом смысле принадлежит 4-й линейной и 28-й легкой полубригадам, которые были сведены из 22 батальонов каждая, 63-я линейная была образована из 19 батальонов, 70-я – из 17 и т. д.^[78]

Армия в результате переформирования стала еще более гомогенной, и с этого времени можно говорить об ее окончательном становлении в новой форме. Необходимо отметить, что, несмотря на резкое падение численности войск, боевые качества тех, кто оставался под знаменами, не падали, а скорее улучшались. Армия, ряды которой сильно поредели, закалилась в боях и лишениях. Остались те, кто имел достаточно доброй воли, те, кто верил еще в справедливость войны Республики против «тиранов», и те, кто надеялся отличиться и подняться по ступеням военной иерархии.

Рапорты инспекций, подробно характеризующие качества частей в эту эпоху, очень неодинаковы. Наряду с удручающими, есть и такие: «Инспектор увидел с большим удовлетворением те положительные изменения, которые произошли в 24-й полубригаде по сравнению со смотром, который он провел 19 мессидора IV года… Он нашел, что униформа офицеров в общем регулярна, что униформа унтер-офицеров и солдат настолько хороша, насколько позволяют обстоятельства… Офицеры в общем проявили много старания, чтобы экипировать и обучить часть. Солдаты показали точность в упражнениях и умение. Регулярность, с которой они действуют оружием, показывает, что с ними постоянно занимались…»^[79]. В общем, степень подготовки офицеров в 1797 году оценивалась инспекторами как «хорошая» или «достаточно хорошая»^[80].

Однако лучшим критерием качества войск является практика, умение солдат и офицеров действовать в боевой обстановке. В этом смысле документы показывают явные изменения по сравнению с эпохой создания республиканской армии.

Даниэль Решель в своем исследовании, посвященном маршалу Даву, приводит отчеты о действиях на поле боя различных французских воинских частей в период Директории. Особенно он обращает внимание на дошедшее до нас подробное описание боя при Ротенсоле в кампании 1796 года, где отчетливо видны практические приемы, в совершенстве применяемые французскими войсками.

Решель делает вывод: «Исполнение пяти фаз боя в течение нескольких часов, где с гибкостью переходят от наступления к обороне, где под огнем врага по желанию выказывают то спокойствие, то поспешность, где выделяют и снова вводят в батальоны стрелков с их взводами поддержки, где командующий с уверенностью по неуловимым признакам определяет состояние неприятеля – все это показывает высокое боевое мастерство, которым овладела эта армия…»^[81].

Генерал Моро в своем письме от 5 мая 1797 года подтверждает данную мысль: «…Отброшенная часть (французская) не отходит в беспорядке и двухсот шагов; она снова строится и идет на неприятеля»^[82].

Но если чисто боевые качества войск скорее улучшились, чем ухудшились, то связь армии с гражданским обществом была потеряна полностью.

Как уже было показано выше, якобинцы стремились до предела политизировать армию, и, следовательно, держать ее в курсе политической борьбы, распространять в среде солдат и офицеров свои идеи и, как необходимое средство этого, не только держать командование в узде, но и пытаться морально вознаградить воинов, воздать должное тем, кто на поле брани проливал кровь за Республику.

Новые властители Франции, быть может, менее жестокие, но в то же время более эгоистичные, были лишены пыла и энтузиазма, которые были свойственны якобинским «пассионариям». Они не могли зажечь и воспламенить сердца, но, как уже упоминалось, не обладали и возможностью удовлетворить желудки. Оставшиеся на передовой должны были сражаться, не чувствуя за собой поддержки страны, и не надеясь, как в первые годы революционных войн, на радостный прием в чужих краях.

Мысль о том, что «отечество коррумпировано», что республика продается с молотка, стала распространяться в войсках. На бивуаках говорили, что аристократы, возвратившиеся из эмиграции, готовятся уничтожить завоевания Революции, что им помогает аристократия богатства. Солдаты и офицеры, вернувшиеся после краткого отпуска, рассказывали, что в городах властвуют «мюскадены», что золотая молодежь избивает и убивает «патриотов» и особенно тех, кто носит военную форму. Приходилось собираться группами, чтобы отбиваться от нападений. На юге страны банды роялистов, к которым присоединились дезертиры и уклоняющиеся от военной службы, нападали на дилижансы, путников, изолированные фермы и деревни; убивали не только якобинцев, но и всех, кто носил трехцветную кокарду и, разумеется, униформу. Генерал Тьебо, в эту эпоху молодой офицер, рассказал в своих мемуарах, с какими опасностями было сопряжено его путешествие из Парижа в Итальянскую армию: «…Бастид был притоном сотни роялистов, составлявших одну из самых страшных банд этих краев… Разумеется, эти негодяи грабили и убивали всех тех, в ком они видели надежду на добычу, но самым главным для них была беспощадная война тем, кто служил Франции… Наша униформа была бы для нас смертным приговором»^[83].

Алан Форест в своем фундаментальном исследовании «Дезертиры и уклоняющиеся в эпоху Революции и Империи» показал, сколь значительным был размах действий шаек роялистов на юге Франции, а также отразил ту особо важную роль, которую играли в них дезертиры, что придавало действиям этих банд ярко выраженный антиармейский характер^[84].

Еще недавно рассматриваемые как «лучшие граждане», солдаты, и в особенности офицеры, превратились в отвергнутых, которым отказывали в самом элементарном. С горечью писал об этом сублейтенант французской армии в 1796 году: «Едва вы покидаете военный лагерь, чтобы отдохнуть на квартирах или, победив в одном месте, вы направляетесь в другой конец страны, то вместо уважения со стороны граждан вы испытываете только унижения и даже оскорбления. Можно все вытерпеть, но не публичное презрение. Нас помещают в самые плохие, самые отвратительные места. Можно ли давать право аристократам унижать нас?..»^[85].

Директория не выполняла и материальных обещаний, данных войскам в эпоху якобинской диктатуры. Как известно, декрет от 6 июня 1793 года предполагал выплату значительной пенсии солдатам и офицерам, покинувшим службу из-за ранений, причем даже для младших чинов ее размеры были немалые. В войсках также был широко известен декрет о так называемом «миллиарде для ветеранов». Первоначальный его вариант, изданный 21 февраля 1793 года, гласил в своей V статье: «Национальный Конвент, желая добавить еще один знак внимательности к уже обещанным и дать почувствовать это, насколько возможно, семьям храбрых защитников Республики, провозглашает, что имущество эмигрантов в сумме до 400 миллионов будет передано для выплаты пенсий и наград для военных, их вдов и детей…»^[86]. В скором времени имущество эмигрантов, которое должно было быть использовано для этой операции, было зафиксировано в сумме 1 миллиард франков. В действительности же закон остался на бумаге, и огромное количество ветеранов либо вообще не получили пенсий, либо получили ничтожные, нерегулярно выплачиваемые суммы.

Нищета, а порой даже голод, рваные мундиры и истертые эполеты, невыполненные обещания правительства и бюрократические проволочки, угрозы «мюскаденов» и презрение нуворишей – вот судьба солдата и офицера в эпоху Директории, причем последние обстоятельства действовали, быть может, сильнее, чем материальные лишения. Армия большей частью готова была переносить лишения и трудности, но никак не унижения.

Начиная с 1796 года солдаты и офицеры начинают воспринимать гражданское общество как противостоящую им силу. Гражданское общество – это пороки, грязь, эгоизм, трусость и лицемерие, их же социум – это самоотречение во имя общего блага, храбрость, честность, преданность дружбе и долгу. Наряду с презрительными кличками по отношению к гражданским в лексикон французских солдат прочно входит слово «аристократ». Разумеется, здесь не следует понимать это слово ни в своем непосредственном значении (как термин, обозначающий представителя высшего дворянства), ни даже в том смысле, в котором его употребляли в эпоху якобинской диктатуры – дворянин, контрреволюционер, пособник эмигрантов. Слово «аристократ» отныне употребляется военными для обозначения всех «плохих», вне зависимости от их происхождения и убеждений, всех тех, кто не исповедует моральных ценностей военной среды, ибо последняя является, по их мнению, истинным воплощением идеалов Революции, единственным прибежищем настоящих республиканцев.

Войска, отрезанные от Франции морально и физически, ибо сражались уже за её границами, все более созревали для того, чтобы повернуть оружие против «прогнившего» гражданского общества, чтобы переделать его в соответствии со своими идеалами. Этому способствовали три фактора: прецеденты использования военной силы внутри страны в политических целях, слабеющий контроль правительства за дисциплиной и состоянием войск и, наконец, появление ряда генералов, и прежде всего Бонапарта, умело использовавших настроения своих полков для создания клиентелы, готовой стать орудием в борьбе за власть.

Сама Директория подала пример использования войск и призванных из Италии генералов, чтобы очистить Совет пятисот от неугодных депутатов.

А в это время в армии то и дело вспыхивают бунты: в первом батальоне 183-й полубригады в Бельгии в июне 1795 года, в 24-й полубригаде в Голландии осенью того же года. В феврале 1796 года начался мятеж в дивизии Серюрье в Италии; в 1797 году взбунтовались 35-я, 36-я и 86-я полубригады в Рейнской армии и 52-я полубригада в Западной армии. Хотя все эти выступления и были относительно быстро подавлены, тем не менее, они очень показательны. Особенно важен для понимания моральной эволюции факт военных мятежей в Риме и Мантуе весной 1798 года.

В феврале 1798 года французские войска оккупировали папские владения в Италии и установили республиканское правление в Риме. Это не помешало наложить на «Вечный город» значительную контрибуцию. В то время как чиновники военной администрации хозяйничали в церквях и дворцах римской аристократии, армия находилась в бедственном положении. Уже несколько месяцев солдаты и офицеры не получали жалованья, часто недоедали, мундиры многих полубригад были вконец истрепаны. Но пока армией командовал Бертье, войска терпели. Когда же на пост главнокомандующего был назначен генерал Массена, храбрец в бою, но известный в армии как человек алчный и нечистый на руку, чаша терпения переполнилась. Младшие офицеры организовали мятеж, поддержанный солдатами и старшими офицерами. Мятеж удалось загасить только тогда, когда Массена покинул армию, передав командование генералу Дальманю.

Правительство вынуждено было отказаться и от попытки наказания виновных, так как это грозило еще большими волнениями.

В прокламациях и петициях возмущенных солдат и офицеров, которые они направляли в адрес командования и распространяли среди жителей, обращает на себя внимание ряд особенностей. Во-первых, в этих документах мы постоянно встречаемся с мыслью о том, что администрация и гражданское общество Франции коррумпированы. Им противопоставляются самоотречение и жертвенность армии: «…На наших глазах, в то время, как войска нуждаются во всем, расхитители громоздят награбленное, выставляя напоказ возмутительную роскошь; игорные дома и места разврата полны чиновниками военной администрации, скандальное расточительство которых и громкие оргии оскорбляют нужду солдат…»^[87].

Армия, и прежде всего офицеры, рассматривают себя как единственных носителей чести и достоинства: «Армия в нашем лице требует, чтобы правосудие свершилось над грабителями, которые бесчестят имя француза; она желает, чтобы были возмещены все разорения, содеянные против правил человечности, в домах и церквях, принадлежащих государствам, состоящим в мире с Республикой»^[88].

Во-вторых, армия начинает рассматривать себя как силу, которая способна и должна воздействовать на общество. В обращении офицеров 21-й полубригады, находившейся за пределами Рима, к остальным частям говорится: «Молчание, которое армия хранила до сего момента в отношении бесчисленных злоупотреблений, они приняли за оцепенение; пусть же они знают, несчастные, что если мы ждали до сего дня, то по причине нашего удаления, а не из-за незнания или страха»^[89]. На реплику Массена: «По какому праву вы разжалуете вашего генерала? Считаете ли вы, что я буду столь малодушным, чтобы признать акты незаконной ассамблеи?» офицеры ответили: «Мы хорошо знаем, что наша ассамблея незаконна, но 18 фрюктидора было не более законным; у нас есть основания делать то, что мы делаем, к тому же с оружием в руках армия – сама закон…»^[90].

В-третьих, несмотря на то, что военные мятежи, которые произошли в это время в Мантуе и Фераре, имели в своей основе прозаические мотивы: невыплаченное жалование, плохое питание, отсутствие обмундирования, плохие госпиталя и т. д., они были связаны с восстанием в Риме.

В большом беспокойстве генерал Барагэ д’Илье доносил 22 вантоза VI года (12 марта 1798 года) Бертье: «Между всеми полубригадами существует тайная переписка, которая распространяет дурные советы и примеры и которая устанавливает единство во всех злоумышленных предприятиях, которые они совершают или замышляют. Это единство разрушает все меры, предписываемые благоразумием»^[91].

Обращает на себя внимание, наконец, то, что Директория была бессильна воздействовать на армию и к тому же не была способна понять (или делала вид, что не способна) истинные причины выступлений.

В римском выступлении, как в капле воды, отражаются все процессы, происходившие во французской армии в этот период. И если солдаты и офицеры готовы были выступить против коррумпированных чиновников и бесчестного генерала, то равным образом они были готовы пойти за тем полководцем, кто сумеет завоевать их любовь и доверие.

Таким генералом стал прежде всего Бонапарт. Ничто, впрочем, не наводит на мысль о том, что двадцатишестилетний генерал, прибывший к голодной и оборванной итальянской армии, имел твердое намерение сделать ее орудием своих политических замыслов. Однако блистательные победы, одержанные юным полководцем, и зародившаяся тогда на равнинах Италии преданность солдат и офицеров своему любимому военачальнику очень быстро заставили его задуматься о своем политическом будущем: «После Вандемьера и даже после Монтенотте, – пишет на Святой Елене Наполеон, – я еще не рассматривал себя как необычного человека, только после Лоди мне пришла в голову идея, что я могу стать решающим актером на нашей политической сцене. Тогда родилась первая искра великих мечтаний…»^[92].

Бонапарт не только смог расположить к себе войска, получив возможность за счет контрибуций выплачивать половину жалованья в звонкой монете, но и создать своеобразный, отличный от других «дух итальянской армии». Суть его в преданности полководцу, смешанной с остатками пылких республиканских убеждений, нескрываемое противопоставление «чистой» армии и нечестивого мира вокруг нее.

Было бы неверно утверждать, что этот дух был творением только лично Бонапарта. Солдаты, и в особенности офицеры, сами подсознательно искали такого генерала. Они желали, чтобы явился кто-то, кто поведет их за собой, силой штыков поставит на место «аристократов», воров – военных чиновников, «мюскаденов» и т. д. Но не вызывает сомнения также, что молодой генерал умело распалил это чувство.

В качестве одного из орудий пропаганды он использовал прессу. 1 термидора V года (19 июня 1797 года) была основана газета «Курьер Итальянской армии, или французский патриот в Милане», редакция которой была поручена Жюльену, бывшему якобинцу и участнику «заговора равных» Бабефа. Успех этой газеты вызвал появление другой: «Франция глазами Итальянской армии» под редакцией Реньо де Сен-Жан д’Анжели, представлявшего умеренное по отношению к Жюльену крыло республиканцев. Раздаваемая бесплатно военнослужащим газета «Курьер Итальянской армии» информировала солдат и офицеров о том, что происходит во Франции, ориентируя их в желательном для Бонапарта направлении, но еще более она привязывала их к особе главнокомандующего.

Вот, что можно прочитать о молодом полководце в номере от 23 октября 1797 года: «Он летит как гром и поражает как молния. Он повсюду и видит все»^[93]. Вторая газета прославляла республиканские нравы Бонапарта: «Если вы близко увидите его, то вы увидите простого человека, с удовольствием оставляющего свое величие со своей семьей; но его ум занят обычно какой-нибудь великой мыслью, которая часто прерывает его сон или трапезу. С благородной простотой он говорит своим близким: “Я видел королей у моих ног, я мог бы иметь 50 миллионов в моих сундуках, но я хочу другого. Я французский гражданин, я первый генерал Великой Нации и я знаю, что потомство воздаст мне справедливость”»^[94].

Обращения Бонапарта к Итальянской армии, поистине блистательные образцы красноречия, также постоянно подчеркивают ту же мысль: армия отважна и добродетельна, полководец – воплощение ее лучших черт: чистый, справедливый, суровый к негодяям:

«Солдаты! В пятнадцать дней вы одержали шесть побед, взяли 21 знамя, 55 орудий, множество крепостей и завоевали самую богатую область Пьемонта. Вы захватили 15 тысяч пленных, уничтожили и вывели из строя 10 тысяч солдат… Вы выигрывали битвы без орудий, переходили реки без мостов, совершали форсированные марши без обуви, отдыхали без водки и часто без хлеба… Благодарное Отечество обязано вам своим процветанием. Дурные люди, которые смеялись над вашей нищетой и радовались в мыслях триумфам наших врагов, теперь в ужасе и трепещут…

Друзья! Я обещаю вам победу, но при условии, что вы не допустите грабежей, на которые вас толкают негодяи, подкупленные вашими врагами… Наделенный властью от нации, силой справедливости и закона я сумею заставить это малое число бессердечных трусов уважать законы гуманизма и чести, которые они попирают. Я не допущу, чтобы бандиты пачкали ваши лавры… Грабители будут беспощадно расстреляны»^[95].

Огромное внимание уделял Бонапарт и «духу части» (ésprit du corps), который особенно сильно разжигает самолюбие солдат и офицеров. Впервые в истории республиканских войн на знаменах полков Итальянской армии появились вышитые золотыми буквами слова главнокомандующего, характеризующие ту или иную часть: «Ужасная 57-я, которую ничто не остановит», «Храбрая 18-я, я знаю, враг не устоит перед Вами», «Повсюду артиллерия покрыла себя славой»^[96].

Эти надписи стали предметом гордости и чести. Спустя многие годы после Итальянской кампании солдаты будут повторять эти характеристики бесстрашных полков, брошенные Бонапартом и тут же ставшие крылатыми.

Новые знамена с изречениями полководца были розданы с большой помпой. Вручение этих эмблем сопровождалось тесным контактом Бонапарта с войсками. Возбужденные торжественной атмосферой и опьяняющим ореолом славы командиры и солдаты клялись в верности новому Цезарю. Унтер-офицер 9-й полубригады, приблизившись к Бонапарту, громко сказал: «Генерал, ты спас Францию. Твои сыны, счастливые принадлежать к непобедимой армии, закроют тебя, если понадобится, своими телами! Спаси Республику, и сто тысяч солдат, которые составляют эту армию, сомкнутся, чтобы защитить Свободу!»^[97]. С подобными словами солдаты не обращались ни к Журдану, ни к Клеберу, Марсо, Гошу, Моро, ни к другим республиканским полководцам.

Чувства офицеров, одновременно и выстраданные ими самими, и подогретые Бонапартом, ярко раскрываются в тостах, произносимых на патриотических банкетах. Разгоряченные вином, радостью победы, блеском сабель и эполет, они произносят речи, в которых звучит преданность их полководцу и угрозы прогнившему обществу. Эти слова звучали и на банкете 10 августа 1797 года, где они были скрупулезно записаны начальником штаба дивизии Массена полковником штаба Солиньяком. Командир 32-й линейной Дюпюи воскликнул: «Я обращаюсь к меньшинству в Советах, пусть они по нашему примеру станут достойными доверия республиканцев, пусть они соединятся, чтобы, подобно Горе, исторгнуть молнии, которые раздавят это большинство, ведущее заговор против Конституции и Свободы». Батальонный командир 26-й высказывался еще яснее: «За славных генералов Итальянской армии, которые своими талантами и отвагой разгромили внешних врагов Республики, пусть они как можно быстрее поведут нас против внутренних!..»^[98].

Э. Детайль. Бонапарт в Первой Итальянской кампании.

Эту задачу, как известно, успешно решил генерал Бонапарт. В мае 1798 года правительство Директории направило его во главе 35-тысячной армии на завоевание далекого Египта. Здесь в августе 1799 г. после многих побед и неудач молодой полководец узнал о том, что кризис Директории достиг своего апогея. К внутреннему развалу и анархии добавились сплошные неудачи на фронтах. Ко второй коалиции против Франции присоединились Российская империя и Турция. Русская армия под командованием А.В.Суворова разгромила на итальянском театре военных действий армии Шерера, Моро, а затем и знаменитого Жубера (в битве при Нови, где сам Жубер был убит), на Рейне австрийские полки под командованием эрцгерцога Карла также теснили французов, в Голландии высадился русско-английский экспедиционный корпус. На дорогах юга Франции хозяйничали банды роялистов, а на улицах Парижа – грабители без конкретной политической ориентации. Экономическая жизнь окончательно впала в маразм. Народ голодал, а спекулянты еще более богатели… Дальше ждать было невозможно.

В ночь с 22 на 23 августа 1799 года Бонапарт с горсткой своих ближайших соратников и небольшим отрядом эскорта на фрегате «Мюирон» (названном так в честь молодого адъютанта, закрывшего своим телом от залпа картечи главнокомандующего у Аркольского моста) и фрегате «Карер» отплыл из Александрии. 9 октября после полного опасностей и тревог почти двухмесячного плавания по Средиземному морю, наполненному вражескими эскадрами, Бонапарт высадился во Франции, а утром 16 октября он уже был в Париже.

Бонапарт вернулся в столицу, овеянный славой новых побед и походов. В то время как другие полководцы республики растеряли свою популярность в поражениях 1799 г., он лишь еще более поднялся в глазах общественного мнения. Тогда как с европейских театров военных действий приходили известия одно хуже другого, из Египта и Сирии доносились отголоски каких-то необычайных, удивительных свершений. Обладая блистательным пропагандистским талантом, Бонапарт сумел представить успехи своей армии не просто в выгодном свете, а придать им эпический размах и ореол легенды. Высадка в Александрии, битва при Пирамидах, победоносная армия, проходящая через древние Фивы, трехцветное знамя, развивающееся на берегах великого Нила, победы под Назаретом, Фаворской горой, Абукиром – все это заставляло вспомнить о походах Александра и Цезаря, подвигах крестоносцев Ричарда Львиное Сердце и Людовика Святого.

Молодому генералу не пришлось ломать голову над тем, стоит или нет попытать счастье в политической борьбе. Восторженный прием населения на всем пути его следования до Парижа, разговоры с офицерами, генералами, политиками и финансовыми тузами – все говорило о том, что власть сама идет к нему в руки. Именно поэтому Бонапарт решил организовать мирный, почти что конституционный переворот, получить бразды правления Республикой и широкие властные полномочия, не прибегая к силе.

Действительно, в день 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 г.) ему удалось добиться, чтобы представители высшей исполнительной власти, три из пяти членов Директории, сами подали в отставку. Дело оставалось за малым – утвердить отставку правительства и получить подтверждение своих полномочий на заседании двух палат парламента – Совета Старейшин (верхней палаты) и Совета Пятисот (нижней палаты). Дабы избежать возможных помех, их собрание было намечено провести на следующий день вне Парижа, в загородном дворце Сен-Клу.

Здесь-то и разыгралась драма, которую обычно принято называть переворотом 18 брюмера, хотя фактически его основные события произошли в день 19 брюмера VIII года (10 ноября 1799 г.).

Общеизвестно, что попытка Бонапарта выступить перед парламентариями окончилась провалом. Уже в Совете Старейшин, который должен был утвердить отставку членов Директории, речь генерала не произвела должного эффекта. Привыкший говорить перед молчаливыми шеренгами боевых соратников, которых он потрясал рубленным стилем своего могучего воинского красноречия, молодой полководец осекся, когда оказался перед лицом целого сонма враждебно настроенных политиканов. Скоро его речь стала сбивчивой и путаной: «Вы живете на вулкане!.. У Отечества нет более преданного защитника, чем я… Меня оклеветали, меня облили грязью… Я не принадлежу ни к одной партии, я принадлежу лишь французскому народу… Если я вероломен, будьте все Брутами!..» – почти выкрикивал он в зал, встретивший его речь все нарастающим ропотом. «А конституция!?» – воскликнул кто-то. «Конституция?! Ведь это вы ее растоптали, изнасиловали, разорвали. Ее больше нет!.. Помните, что со мной идет бог войны и бог удачи!..» Если верить мемуарам Бурьенна, он произнес, обращаясь к Бонапарту: «Генерал, Вы уже сами не понимаете, что говорите», и увлек вон из зала.

Потерявший спокойствие Бонапарт решил было попытать счастье в Совете Пятисот, он вошел туда решительным шагом боевого офицера, но неожиданно его просто-напросто встретил шквал криков и протестов: «Долой диктатора! Вне закона!» Часть депутатов бросилась к нему с кулаками, и только два гренадера, сопровождавших генерала помогли ему выбраться из зала заседаний невредимым.

Казалось, все было потеряно…

Многие историки пишут, что Бонапарт растерялся. «В течение некоторого времени он не мог прийти в себя. Он с трудом переводил дыхание. Его речь была бессвязна»^[99], – писал знаменитый советский историк Манфред. По мнению ряда исследователей, только благодаря своевременной помощи Люсьена Бонапарта, брата главнокомандующего и председателя Совета Пятисот, переворот не завершился катастрофой…

Однако нам кажется, что в сложившейся ситуации переворот был практически обречен на успех. Дело в том, что, сосредотачивая внимание на событиях, происходивших в залах заседания парламента, историки порой забывали об одном решающем факторе – дворец Сен-Клу был окружен почти целой дивизией, около 6 тысяч солдат, подчинявшихся генералам, поддерживавшим заговор. Более того, по иронии судьбы, значительная часть пехотинцев и кавалеристов парижского гарнизона, стоявших наготове в этот холодный осенний день, были ветеранами Итальянского похода Бонапарта. В частности, поблизости от дворца находился 8-й драгунский полк, сражавшийся при Лоди, Кастильоне и Риволи, а также 9-й драгунский, солдаты которого помнили битвы при Кальдиеро, Мантуе и Тальяменто. Личный состав всех этих частей разделял, если очень мягко выразиться, антипарламентские настроения. Нет сомнения, что эти люди без особых угрызений совести выполнили бы приказ своего полководца и с больший удовольствием разогнали бы членов обоих Советов.

Впрочем, Люсьен Бонапарт сыграл действительно немалую роль. Хотя он и не спас переворот, однако без сомнения помог сделать его бескровным. Дело в том, что непосредственно вокруг здания, где заседали Советы, находились несколько сот солдат Гвардии Законодательного корпуса и Гвардии Директории (см. гл. XIII), призванных охранять вышеназванные учреждения. Навряд ли, эти войска стали бы отчаянно защищать окончательно дискредитировавшее себя правительство, тем не менее даже их вялое сопротивление могло бы привести к жертвам, чего категорически не желал Бонапарт. Роль Люсьена заключается в том, что он, обратившись со страстной речью к гвардейцам, повернул их штыки против охраняемых ими депутатов.

От грохота солдатских башмаков в коридоре, ведущем в зал заседаний, крики депутатов, готовившихся умирать за свободу, становились все тише и тише, пока двери с гулом не распахнулись, и в воцарившейся тишине Мюрат скомандовал громовым голосом: «Вышвырните-ка всю эту публику вон!» Гренадерам, впрочем, не пришлось орудовать ни штыками, ни прикладами, ни даже кулаками. Обезумевшие от ужаса представители народа ринулись вон из зала, кто через дверь, а кто… через окна, благо оранжерея, где устроили зал заседаний, находилась на первом этаже…

Бескровный переворот, не стоивший жизни, ни даже малейшего ранения, ни единому человеку, завершился в несколько мгновений. Окончательно дискредитировавшее себя алчностью, продажностью и бессилием правительство более не существовало. Наполеон Бонапарт под именем 1-го Консула стал главой исполнительной власти во Франции и очень скоро практически единоличным хозяином страны. В мае 1802 г. его консулат стал пожизненным, а спустя два года политическая эволюция режима достигла своего логического завершения – 18 мая 1804 г. Наполеон был провозглашен «Императором Французов».

О последних события написано столько, что мы ограничились лишь конспективным перечислением. Нам хотелось бы заострить внимание читателей лишь на следующем: конечно, переворот 18 брюмера по своей сути не был чисто военным. Его организатором явился ряд видных гражданских государственных деятелей, а залогом конечного успеха стала полная самодискредитация режима Директории и в тоже время нежелание подавляющего большинства французов реставрации Старого Порядка. Тем не менее исполнительным механизмом и движущей силой переворота явилась армия. Без поддержки штыков бескровная «революция 18 брюмера», как окрестили это событие современники, была бы просто немыслима. Важно также, что поддержка войск была добыта не денежным подкупом, не бесплатной раздачей водки и не дешевыми обещаниями, а родилась фактически спонтанно.

Униженная, оплеванная, презираемая армия, сражавшаяся за независимость своего отечества, взбунтовалась против шайки коррумпированных политиканов, разорявших страну. Армия возненавидела их «рай» – рай для «жирных». Она мечтала о справедливости и видела ее в том, чтобы воздано было хотя бы элементарное уважение к тем, кто проливает свою кровь за родину, и потому с удовольствием пошла за молодым победоносным полководцем. Более того, его действия во многом были инициированы настроениями в самой армейской среде.

Нечего и говорить, что в своих последующих политических мероприятиях Наполеон не консультировался с солдатами и очень редко с офицерами и генералами, однако для нас, несомненно, также, что его режим, установленный, в частности, благодаря движению, спонтанно родившемуся в недрах войск, стал сознательно или бессознательно выразителем этих чаяний воинов, мечтавших о «справедливой республике».

Глава II Франция под ружьем

Отныне солдат набирали не по притонам, откуда хитрые вербовщики обманом и посулами вытаскивали их, чтобы пополнить полки. Теперь это был цвет народа, это была самая чистая кровь Франции.

Генерал Фуа.

Уставшая от революции и террора, от крови и пожарищ гражданской войны, от бесконечных государственных переворотов, от дикой инфляции и обнищания огромных масс народа Франция на первых порах восприняла приход к власти Бонапарта без особого восторга, но скорее с облегченным вздохом и надеждой…

В последнее время в современной науке модно ниспровергать привычные понятия, и нынешние французские историки, посвятив ряд работ ранее единодушно хулимому правительству Директории, нашли в его мероприятиях немало достоинств, отдельные экономические успехи (например, некоторое развитие производства хлопчатобумажных тканей), определенные достижения в области налаживания функционирования административного аппарата, сдвиги в сельском хозяйстве и т. д. Конечно, все это не следует сбрасывать со счетов, и нельзя, наверное, описывать Францию 1795–1799 годов только в одних черных тонах… Но, как бы то ни было, светлых тонов в общей реалистической картине страны в эпоху Директории, вероятно, все же было слишком мало. Франция захлебывалась в постреволюционной анархии. Неуверенность и неустойчивость, небезопасность личности и имущества – вот, пожалуй, основные характерные черты этого периода. Директория справедливо вошла в историю как эпоха правления беспринципных взяточников и демагогов, экономического маразма большинства отраслей хозяйства, разгула преступности и роялистского бандитизма на дорогах.

Молодому генералу (Бонапарту было всего лишь тридцать лет, когда он стал главой государства!) потребовалась гигантская энергия и вся сила его гения для того, чтобы разгрести авгиевы конюшни умершего режима. Нужно сказать, что буквально за несколько лет он блестяще справился с этой задачей. Первый консул, а впоследствии Император, не создавал утопических схем общества, не изобретал каких-то небывалых политических или экономических конструкций. Твердой волей, опираясь на внушительную силу, он водворил порядок и спокойствие в стране, на основе которых естественным образом начали быстро давать всходы те разумные начала, которые в социальной и экономической областях принесла революция. Бонапарт обеспечил уверенность в завтрашнем дне крестьян, ставших собственниками, промышленников и купцов, готовых наживать свои капиталы в честной конкурентной борьбе. Всего за несколько лет он дал стране Гражданский кодекс – основу всех законодательств европейских государств, возвратил свободу исповедания религии, замирил мятежные районы страны, очистил города и дороги от бандитов, создал новую систему высшего и среднего образования, вернул на родину тысячи эмигрантов, добился введения повсюду единой метрической системы мер и весов…

Однако в тяжелом наследстве, которое молодой Консул получил от Директории, самым опасным грузом была война. Для держав коалиции приход к власти Бонапарта ничего не менял в их принципиальных позициях по отношению к Франции: она все так же оставалась для них страной, где произошли глобальные социальные изменения, грозящие их внутренней стабильности, а аннексия Французской республикой австрийских Нидерландов (Бельгии) и территорий по левому берегу Рейна, распространение ее влияния в Голландии, Италии и Швейцарии нарушили равновесие во внешней политике. Реставрация феодализма в стране, потеря всех внешних завоеваний революции и части старых французских земель, за счет которых коалиция возместила бы свои военные расходы, наконец, вражеская оккупация и национальное унижение – вот цена, которую стране нужно было заплатить за мир на условиях коалиций. Эту цену ни Бонапарт, ни девять десятых французов платить не желали. И Люневильский мирный договор, подписанный в 1801 году с австрийцами после новых побед республики при Маренго и Гогенлиндене, и Амьенский мир, подписанный в 1802 году с англичанами, были лишь короткими передышками в борьбе Франции со старой Европой.

Поэтому задача укрепления армии стояла перед Бонапартом с не меньшей степенью важности, чем преобразования в социальной и экономической областях.

Военный министр Дюбуа-Крансе не смог вразумительно ответить ни на один вопрос Первого Консула о состоянии армии. «Вы платите жалованье войскам, вы можете, по крайней мере, представить эти ведомости?» – недоумевал Бонапарт. «Мы не платим им» – «Но вы же кормите армию, дайте тогда хотя бы отчеты по выдаче продовольствия!» – «Мы ее не кормим». – «Но вы одеваете армию, дайте тогда отчет вещевой службы». – «Мы не одеваем ее»^[100]. Первому Консулу пришлось послать своих офицеров ко всем крупным соединениям, чтобы получить хотя бы приблизительную картину состояния войск. Эта картина, как нетрудно догадаться, была удручающей. Армию нужно было накормить, одеть, наладить административную систему, подтянуть дисциплину… но прежде всего поредевшие ряды требовали пополнения.

Чтобы решить этот вопрос, Бонапарту не нужно было заниматься законотворчеством. Закон о воинской обязанности был принят за год с небольшим до переворота 18 брюмера и, в общем, по своей форме был вполне удовлетворительным. Существовало только одно затруднение: его нужно было применить на практике. Этого-то фактически и не могло сделать бессильное правительство Директории. Впрочем, немного забегая вперед, необходимо отметить, что и Первому Консулу, а затем Императору, также непросто будет реализовать параграфы этого закона.

Каким же образом пополнялась французская армия рядовым составом в эпоху Консульства и Империи? Из ранее сказанного видно, что в эпоху революции многочисленные наборы войск были весьма хаотичными и диктовались внешнеполитической и военной обстановкой. 23 нивоза VI года (12 января 1798 г.) депутат в Совете Пятисот, генерал Журдан, предложил проект закона о постоянной воинской обязанности. Предложения Журдана после их доработки в комиссии, где важную роль играл некто Дельбрель, депутат от департамента Тарн, были приняты, и 19 фрюктидора VI года (5 сентября 1798 г.) новый закон был утвержден. Этот закон фактически без кардинальных изменений просуществовал во Франции почти целое столетие (до 1872 г.) и лежит в основе последующего французского законодательства о воинской обязанности, как и в основе соответствующих законов ряда современных государств.

Система, зафиксированная законом Журдана-Дельбреля, получила название конскрипции (от французского inscrits ensembles – «записанные вместе») и заключалась в следующем: все французские граждане мужского пола в возрасте от 20 до 25 лет включительно объявлялись военнообязанными. Военнообязанные одного возраста образовывали «класс» конскрипции, так что конскрипты данного года делились на пять классов: первый класс – те, кому было от 20 лет до 21 года^[101], второй класс – те, кому было от 21 до 22 лет, и т. д. Первый класс конскрипции и подлежал призыву в первую очередь. Однако под знамена призывался не класс целиком, а лишь его часть, определенная на данный год специальным правительственным постановлением. В этом, собственно, и заключается одно из основных отличий конскрипции от законов о воинской обязанности в таком виде, в котором он существует в некоторых современных государствах.

Закон Журдана-Дельбреля подвергался постоянным модификациям в годы Консульства и Империи, и фактически набор каждого года происходил с теми или иными коррективами, однако основные его принципы не подвергались изменениям, и, в общем, его функционирование в эпоху Наполеона можно представить следующим образом. В эпоху Консульства постановлением правительства республики, а позже специальным сенатским указом (senatus consulte), объявлялся очередной призыв военнообязанных с указанием его численности, причем часть новобранцев должна была быть призвана непосредственно в полки, а другие составляли резерв. Призывники, попавшие в число резерва, оставались у себя дома, но должны были проходить ежемесячные однодневные сборы (по воскресеньям) и ежегодные сборы по несколько дней. В случае допризыва, что часто практиковалось, они должны были отправляться на службу в первую очередь. До 1805 года обычной нормой конскрипции было 60 тысяч человек в год, из которых половина составляла резерв. Однако, начиная с 1805 года, в связи с возобновлением активных боевых действий наборы увеличиваются. Сенатус-консульт от 2 вандемьера XIV года (24 сентября 1805 г.) призвал 80 тысяч новых конскриптов (20 тысяч из них предназначались для резерва), 4 декабря 1806 г. был вотирован новый набор в 80 тысяч человек, и т. д. (численность конскрипции по годам см. в приложении № 1). Особенно крупные наборы были связаны с большими потерями в русском походе и подготовкой кампании 1813 года. В январе 1813 г. сенаторы вотировали набор в 350 тысяч человек, из которых 100 тысяч – это переданные в распоряжение армии национальные гвардейцы, 100 тысяч – резерв предыдущих годов, а 150 тысяч – конскрипты класса 1814 г.

Специальное правительственное постановление указывало, сколько конскриптов должен был выставить тот или иной департамент. По получении этих распоряжений префекты (главы администраций департаментов) и супрефекты (их помощники) должны были составить списки всех военнообязанных данного года. После их составления производился сбор призывников в мэриях окружных центров департаментов (департамент делился на 3–6 округов), где осуществлялся тираж номеров (tirage au sort), т. е. каждый военнообязанный вытягивал из урны билет с номером. Билеты имели номера с 1 до цифры, соответствующей общему количеству военнообязанных данного года. Теперь каждый призывник получал свой номер. Тот, кто имел наименьший номер, получал больше всего шансов быть призванным на службу.

После тиража осуществлялся предварительный осмотр. В результате этого осмотра отсеивались все конскрипты, имевшие малый рост. Минимальный рост для призыва на службу был определен в эпоху Консульства в 1 метр 60 сантиметров (4 фута 11 дюймов), а декретом от 8 нивоза ХIII года (29 декабря 1804 г.) он был уменьшен до 1 метра 544 миллиметров (4 фута 9 дюймов). Не следует удивляться этим скромным требованиям к росту. Население тогдашней Франции было не столь высоким как сейчас, и цифры показывают, что большое количество призывников освобождались от службы по причине недостаточного роста. Так, в 1807 году из 351 призывника департамента Крез:

66 человек имели рост менее 150 см

59 человек имели рост от 150 до 153 см

66 человек имели рост от 150 до 154,4 см^[102].

В результате, как видно из этого списка, 191 молодой человек был реформирован по причине малого роста. Количество отсеянных по данной причине, следовательно, составляло более половины (!) всех призывников данного департамента.

После этой процедуры исключались также те, кто имел явные физические недостатки: утрата конечности, отсутствие нескольких пальцев на руке, зубов и т. д. Они реформировались без прохождения медицинской комиссии, под ответственность супрефекта.

Наконец, во время этого первого осмотра должны были представить документы те, кто имел право на освобождение от службы. В наполеоновской Франции достаточной причиной освобождения от службы являлся факт того, что призывник был женат. Более того, освобождались от службы не только женатые, но и вдовцы, также разведенные, у которых имелись дети! Вполне вероятно, что если бы в современном законодательстве о военной службе был подобный пункт, то армия осталась бы без солдат… Однако в начале XIX века к браку относились серьезно, и девушки исключали для себя возможность заключения фиктивного брака.

В результате молодым людям, желающим освободиться подобным образом от неприятной для многих обязанности, приходилось либо искать себе настоящую подругу жизни, что для не вставшего на ноги в материальном плане человека было не так просто, либо прибегать к услугам женщин сомнительного поведения и почтенного возраста. Бывали случаи, особенно в последние годы Империи, когда 18–19-летние юноши вступали в брак с 50–60-летними женщинами… Но каково же было удивление префекта департамента Норд, когда в списках призывников, которые должны были быть освобождены от службы, он нашел юношу, супруге которого было ни много ни мало девяносто девять лет!

Богатый буржуа оплачивает «заместителя» для своего сына (Сатирическая гравюра)

С 1809 года закон стал несколько более жестким. Чтобы действительно быть уверенным в освобождении от призыва, необходимо было иметь ребенка.

Наконец, после предварительного отсева собиралась медицинская комиссия, которая освидетельствовала оставшихся призывников. Здесь будущие новобранцы подвергались более серьезному медицинскому осмотру. Освобождались от службы те, кто имел деформацию членов, плоскостопие, хромоту, грыжу, язвы, лишаи и другие кожные болезни, те, кто заикался, имел плохое зрение, плохо слышал, те, кто страдал эпилепсией, и, наконец, те, кто обладал общей физической слабостью. Последний мотив для освобождения от призыва нередко становился причиной злоупотреблений. Несмотря на все старания властей пресечь нарушения закона, многие медики относились с особым «пониманием» к призывникам, сумевшим вовремя вручить несколько сотен франков. Так что бывало, что, как отмечали современники, новобранец, «сложенный как Геракл, реформировался как чахоточный, а другой, с орлиным зрением, как близорукий»^[103].

Кроме названных основных причин освобождения от службы существовал ряд других, о которых также необходимо упомянуть. Освобождались молодые люди, бывшие служителями культа (католического или протестантского – не важно) в ранге помощника дьякона и выше; семинаристы получали отсрочку. Равным образом получали отсрочку студенты университета, а те из них, кто по завершении учебы назначался на какой-либо пост в системе высшего образования, окончательно освобождался от воинской обязанности. Не забирали в армию также сына вдовы, старшего сына в семье, где отцу было более семидесяти лет, и т. д.

Сейчас, даже по меркам мирного времени, подобное отношение к призывникам нельзя квалифицировать иначе как чрезвычайно мягкое. Но дело в том, что практически все эти причины освобождения оставались неизменными и в самый разгар наполеоновских войн, и в то время, когда в 1814 году союзные армии вторгнутся во Францию и Империя будет гибнуть под ударами численно превосходящего неприятеля!

Однако относительная мягкость наполеоновской конскрипции не исчерпывалась наличием весьма широкого спектра тех, кто имел право на освобождение. Актом от 28 флореаля Х года и 6–16 флореаля XI года (26 апреля 1803 г.), корректировавшим основной закон о конскрипции, разрешалась до этого осуществлявшаяся полулегально система «замещений» (remplacement). Она заключалась в том, что призываемый новобранец имел право выставить вместо себя другого молодого человека, но при условии, что последний будет иметь освобождение от призыва (разумеется, не из-за лишаев или роста 150 см).

Объясним, как это осуществлялось, на примере. Предположим, из 500 возможных призывников данного округа 200 освобождены из-за недостатка роста, наличия болезней, а также из-за того, что они женаты, являются единственными кормильцами и т. п. Остается 300 человек. Но из них правительство требует только 100 человек на действительную службу и 100 для резерва. Сто человек, таким образом, освобождаются просто по причине удачно вытянутого номера. Желающий найти себе замену должен был обратиться к одному из этих ста оставшихся и предложить нечто такое, что могло заставить освобожденного юношу добровольно отправиться в депо полка, а возможно, очень скоро и под пули.

Правительство самоустранялось от участия в подобных переговорах и оставляло их на волю заинтересованных лиц. Как совершение ясно, «заменяющий» уходил в полк не из бескорыстного желания спасти от усталости, лишений и опасностей сына местного богатея. Количество звонких монет, которое нужно было выложить заместителю, составляло весьма солидную сумму. Если в первые годы Консульства можно было найти такого человека за относительно умеренную плату в 500–800 франков, то когда картечь и болезни проделали бреши в рядах наполеоновских полков, цены в соответствии с законами рынка резко возросли. В 1813 году некоторые молодые люди из богатых семей должны будут выплатить заместителю до 10–12 тысяч франков!

Нужно отметить, что наполеоновский франк имел большую покупательную способность. Чтобы оценить её, приведем ряд цен на товары во Франции в начале XIX века:

Наконец за 10 тыс. франков можно было купить в сельской местности очень хороший дом!

Растущие трудности в поиске заместителя привели к тому, что власти стали менее строги в требованиях, предъявляемых к кандидату. Если вначале было необходимо, чтобы заместитель был из той же местности, что и новобранец, и даже принадлежал к тому же классу конскрипции, то впоследствии им фактически мог стать любой подданный Империи, освобожденный от воинской обязанности, при условии хороших физических данных и не слишком солидного возраста (до 40 лет). Иногда в роли заместителя выступали уже отслужившие в армии солдаты.

Потребность в заместителях в последние годы Империи была столь велика, что появились даже подпольные агентства по их найму, бравшие высокий процент от сделки. Однако подобная практика рассматривалась как нарушение закона. Легальной была лишь прямая договоренность призывника с его заместителем, и потому создатели «офиса» по продаже человеческого товара рисковали угодить за решетку.

Призывник, выставивший заместителя, нес ответственность за «своего» солдата, ибо легко можно вообразить, что без соответствующей проверки личности замещающего им мог оказаться мошенник, который по получении крупной суммы постарался бы скрыться, что было не очень трудно в эпоху, когда не существовало такого контроля государства над личностью, как в наше время. Поэтому заместителя придирчиво осматривали в полку, куда он должен был прибыть, и отправляли обратно, если он не удовлетворял необходимым физическим и нравственным требованиям. А в течение двух лет после его зачисления заменившийся призывник продолжал нести за него ответственность, и в случае дезертирства заместителя должен был в пятнадцатидневный срок либо выставить нового, либо собрать котомку с вещами и отправиться на службу.

Но самым опасным для призывника, выставившего заместителя, было то, что во время очередного набора он рисковал быть снова призванным на службу. Вернемся к нашему примеру с 500 конскриптами. Предположим, что сын зажиточного негоцианта вытянул № 5 и, разумеется, подлежал призыву в первую очередь. Богатый папа решил спасти своего сына от солдатской лямки, а сын башмачника, вытянувший № 362, здоровый парень, но без су в кармане, предложил свои услуги в качестве заместителя. Согласно закону, все было совершенно легально, так как из 200 призванных на службу и в резерв имели, например, номера от 1 до 350, (не следует забывать, что реформированные по росту, здоровью и иным причинам входят в общую нумерацию, положим, что их было 150 среди первых 350 номеров).

Сделка состоялась, но прошел год, и государство объявило новый призыв, причем так как класс, к которому принадлежали наши призывники, был далек от истощения, на действительную службу призвали резерв (100 человек) и еще, положим, 20 человек. Значит, теперь № 362 должен был отправляться в полк! Сделка же между сыном негоцианта и сыном башмачника с точки зрения закона представляла лишь их взаимный «полюбовный» обмен номерами. Поэтому либо богатый папаша должен был снова выложить несколько тысяч франков, либо его сын отправлялся, возможно, в тот же полк, где уже служил здоровяк, получивший в прошлом году кучу денег. Увы, выставлять заместителя было немалым риском.

Система заместительства вызывает у многих историков резкую критику за то, что она нарушала принцип равенства, за то, что бедняки должны были служить, в то время как буржуазия освобождалась от налога кровью, и т. п. Не так, вероятно, думал сын бедного башмачника, для которого пять тысяч франков, полученные за заместительство, были надеждой начать нормальную жизнь по возвращении со службы, быть может, открыть свою мастерскую. Не так, конечно, думали и командиры частей, которые вместо не желавшего ни за что служить юноши получали здорового добровольца, а то и вообще сверхсрочника. Что же касается тех, кто хотел откупиться от службы, как видно из вышесказанного, они шли для этого на огромные издержки, и им было над чем серьезно призадуматься, прежде чем искать себе замену. Наконец, для наполеоновского государства это было, быть может, единственной возможностью иметь многочисленную армию, не слишком раздражая элиту общества, еще столь мало приученную к понятию обязательной военной службы, таким, каким оно сложилось в XX веке.

Действительно, несмотря на то, что правила конскрипции, как мы видим, были весьма мягкими, она вызывала недовольство, особенно усилившееся в последние годы Империи. Аппарат принуждения французского государства начала XIX века был куда слабее современного, и поэтому те призывники, которые ни за что не хотели служить, но не имели финансовой возможности оплатить заместителя, могли просто-напросто не явиться на место сбора. За неявку власти устанавливали жесткие санкции. Уклонение от воинской обязанности каралось штрафом, размер которого был установлен 17 вантоза VIII года (7 марта 1800 г.) в 1500 франков. В случае отсутствия призывника штраф должны были выплатить его родители. Наконец, в случае упорства беглеца на его поимку отправлялись жандармы или так называемые «подвижные колонны», сформированные из отслуживших ветеранов и национальной гвардии. Сверх того эти колонны располагались на постой у родителей уклоняющегося или в местном трактире, но тогда родители обязаны были оплачивать все счета за постой. С виду это устрашает, и, казалось бы, беглых призывников должно было быстро урезонить.

Действительно, в благополучных районах, где жили зажиточные земледельцы, особенно там, где выращивался виноград и процветало виноделие (например, в Бургундии), эти меры имели полный успех. В подобных районах крестьянам было что терять и что защищать. Получившие в эпоху революции земли эмигрировавших сеньоров, крестьяне впервые зажили в достатке. Типичен в этом смысле департамент Шарант, изучению конскрипции в котором посвятил всестороннее исследование Гюстав Валле^[104]. «Четыре пятых департамента: округа Рюффек, Ангулем, Барбезье и Коньяк – находились на плодородных равнинах – чего стоит только последнее из этих названий! Люди Ангулема исполнительны в отношении законов. Нигде они не исполняются с большей легкостью и без задержек»^[105], – писали представители администрации этого района.

В перечисленных округах количество уклоняющихся было крайне незначительно. Совсем иначе дело обстояло с пятым округом Шаранта, а именно Конфоланом. Горный район, где редкие деревни в зимнее время были фактически отрезаны от внешнего мира, где повсюду были непроходимые заросли, где почти полностью отсутствовали хорошие дороги и, наконец, где большинство жителей составляли бедные скотоводы – вот что такое Конфолан.

Для администрации департамента этот район фактически не поддавался контролю. Что могла сделать бригада жандармерии в несколько человек, вооруженная саблями и кремневыми пистолетами, по отношению к живущему бедно и замкнуто, разбросанному на многие сотни квадратных километров населению? Конфоланцы, бывшие враждебными королевской власти при Старом порядке, стали «роялистами» в эпоху революции и империи, иначе говоря, они просто были враждебны всякой власти.

Нищие жители гор не боялись штрафов, они даже при желании не могли бы их выплатить, так как весь их нехитрый скарб и бедное жилище не стоили и части упомянутых полутора тысяч франков, не особо пугал их и постой войск: кому охота была сидеть в их полупустых ветхих домах, затерянных в негостеприимных горах, где самим хозяевам едва хватало чем пропитаться: не боялись они даже тюрьмы и каторги. Впрочем, чтобы отправить туда непокорных, до них нужно было сначала добраться. Революция и Империя ничего им не дали, как ничего и не отняли, им нечего было опасаться, нечего защищать. Наконец, жившие замкнутой жизнью, эти угрюмые горцы настолько свыклись со своими неприветливыми, но родными скалами, что не мыслили себе жизнь в другом месте. Следствие нетрудно предугадать. В таких районах, как Конфолан (кое-где это были целые департаменты: Канталь, Авейрон, Озер) процент уклоняющихся от службы, сбежавших по дороге и дезертировавших по прибытии в часть доходил до 50 %, а иногда и более!

Если в среднем по департаменту Шарант в эпоху Империи количество уклоняющихся составило 7 %, то почти все они приходились на район Конфолана. Наоборот, плодородные равнины востока Франции, департаменты, прилегающие к Парижу, и т. д., точно повторяют отношение к воинской службе, которые в миниатюре отражают четыре ранее упоминавшихся района Шаранта. Документы той эпохи отмечали, что в департаменте Дуб (Франш-Конте) «дезертирство – редкое явление»^[106], в Кот д’Ор (Бургундия) оно «почти начисто отсутствует»^[107], департамент Об (Шампань) «почти свободен от болезни дезертирства»^[108], в Арденнах (Шампань) его размеры «никогда не были значительными»^[109], в Верхней Саоне (Франш-Конте) «конскрипция проходит легко»^[110]…

Конечно, и в этих департаментах были свои сложности, однако их население в общем привыкало к идее воинской обязанности.

Хотя иногда значительное количество уклоняющихся и дезертиров было связано с политическими мотивами, например, в департаменте Жиронда, где было сильное влияние роялистов, в подавляющем большинстве случаев противодействие конскрипции было явлением, обусловленным социальными мотивами и природными условиями. Алан Форест, крупный специалист в данном вопросе, считает, что в эпоху революции и империи «дезертирство было… феноменом скорее региональным… чем национальным, и объясняется только с учетом характеристик данной местности»^[111].

С каждым годом (до 1811 г. включительно) аппарат конскрипции работал все лучше и лучше. На этот период данные администрации показывают, что за пять лет (1807–1811 гг.) было набрано 790 тысяч человек, причем количество уклоняющихся упало с 68 тысяч до 9 тысяч. В уже упоминавшемся как один из самых неблагополучных департаменте Авейрон, где было около 4500 уклоняющихся, за счет активизации деятельности властей их число удалось уменьшить до нескольких десятков. В департаменте Ардеш в 1810 г. было 143 уклоняющихся, а в 1811 г. их осталось только двое; в департаменте Коррез их количество упало с 4000 до 400, а потом до 14! В департаменте Норд с 1806 по 1810 г. было 4580 уклоняющихся, но к 1812 г. их осталось только шестеро^[112].

Большие потери, понесенные в 1812 году в России и в Испании, привели к тому, что машина стала давать сбои, и количество уклоняющихся и дезертиров резко возросло. Статистика в этом случае не может быть точной по многим причинам, однако, согласно официальному рапорту от января 1813 г. насчитывалось около 50 тысяч лиц подобной категории^[113]. В реальности, их было, видимо, еще больше, хотя, конечно, цифры, приводимые некоторыми старыми историками, основывающиеся на слухах и непроверенной информации, явно не выдерживают критики. Морван, например, говорит о 160 тысячах уклоняющихся^[114] – число, едва ли вероятное.

В этот период уклоняющиеся и дезертиры объединялись иногда в крупные банды, сопротивляющиеся посланным против них жандармам и войскам. Немало появилось и тех, кто, чтобы уклониться от набора, прибегал к членовредительству. «Я видел молодых людей, которые вырывали себе все передние зубы, чтобы не служить, – писал префект департамента Нижняя Сена Станислас де Жирарден, – другие сделали так, что их зубы стали кариозными, используя для этого кислоты или жевание ладана, некоторые нанесли себе раны на руках или ногах, и чтобы сделать их незаживающими, смазывали их водой с мышьяком…»^[115].

Но даже в это непростое время, несмотря на апатию, а порой и враждебность зажиточных слоев населения, в среде городских рабочих и ремесленников, наоборот, отмечается патриотический подъем. Особенно это ощущалось в Париже.

В общем же можно отметить, что, несмотря на трудности наборов в последние годы империи, конскрипция, как писал Наполеон на Святой Елене, стала «учреждением подлинно национальным», она позволила поставить под ружье такое количество солдат, что Франция смогла сражаться один на один с половиной Европы.

С другой стороны, нельзя, модернизируя ситуацию начала XIX века, проводить параллель конскрипции с тотальными наборами в армию в эпоху мировых побоищ ХХ века. С момента прихода к власти Бонапарта до последних призывов 1813–1814 годов в строй было поставлено около 2 млн человек^[116], из которых только приблизительно 1 млн 600 тысяч были французами (т. е. лицами, родившимися на территории «старых департаментов» – Франции в пределах границ 1792 года, а еще точнее в границах 1815 года, т. к. несмотря на все территориальные потери по Венскому трактату за Францией остались Авиньон и бывшие владения немецких князей в Эльзасе). Если учесть, что Бонапарт получил в наследство от Директории армию приблизительно в 350 тыс. человек, примерно половина которой была почти тотчас распущена по домам, можно сказать, что приблизительно 1 млн 800 тыс. французов служили в армии в эпоху Консульства и Империи. Даже если считать в процентном отношении, принимая за численность населения цифру 30 млн человек, можно заключить, что было мобилизовано около 6 % населения, или менее 31 % военнообязанных. В Первую мировую войну Франция отравила в окопы 8 млн человек, т. е. 20 % населения (около 40 млн человек), или практически всех военнообязанных!

На самом деле строгий подсчет даст еще более значительное расхождение с военным усилием страны в ХХ веке. Дело в том, что 1 млн 800 тыс. солдат наполеоновской эпохи Франция выставила за 15 лет, причем в это время рождаемость составляла около 1 млн человек в год (936 тысяч). Таким образом, за исследуемый период во Франции появилось 14–15 млн новых граждан. Одновременно, разумеется, имелась и естественная смертность. Однако корректным будет, очевидно, подсчет, в котором будет учитываться тот факт, что за период Консульства и империи через страну так или иначе «прошло», хотя и не одновременно, не 30, а 44–45 млн человек. В принципе подобное рассуждение применимо и к периоду Первой мировой войны, но там продолжительность исследуемого времени гораздо меньше, и поэтому подобная корректива менее значима, так что фактически в последнем случае можно условно принять численность населения за константу. Таким образом демократическая республика бросила в огонь в процентном отношении к числу населения в три раза больше солдат, чем самодержавная империя (а с учетом фактора рождаемости, о чем мы только что упоминали, в четыре-пять раз). Поэтому фраза известного советского историка Тарле об «опустошенных наборами деревнях…»^[117] наполеоновской Франции является явным преувеличением.

Тем не менее совершенно неоспоримо, что конскрипция вызывала, мягко говоря, недовольство современников. Очевидны многочисленные факты не только уклонения от призыва, но и попросту вооруженного сопротивления конскрипции. Объяснение этого кажущегося парадокса просто. То, что в ХХ веке человеку, привыкшему к всепроникающему государству (пусть оно и называлось демократическим), стало казаться обыденным, было совершенно в новинку французу, жившему в 1800 году. Отрезвевшая после революционного порыва нация стала с ужасом взирать на новомодную потребность в солдатах. Ведь в XVIII веке, при «королях-деспотах», армия комплектовалась на добровольной основе. Правда, как уже упоминалось в главе I, кроме регулярных войск существовала так называемая «милиция», т. е. ополчение, которое удавалось иногда собирать с горем пополам. Однако даже в период серьезной военной опасности для королевства, в период Семилетней войны, в ополчение было набрано не более 200 тысяч человек^[118] (население Франции тогда составляло 25 млн человек, а пригодных к воинской службе было около 3 млн человек).

Всего же с 1700 по 1765 гг. через французскую армию прошло только около 2 млн человек, т. е. лишь немногим больше, чем Наполеон поставил под ружье за 15 лет! Понятно, что людям, чьи отцы и деды воспитывались в подобной стране, не просто было принять обязательную военную службу, пусть даже в самой мягкой форме.

Но от глобальных вопросов вернемся к маленьким конскриптам эпохи Империи. Неимоверными усилиями префектов, мэров и жандармов сотня крестьянских и городских парней собралась, чтобы отправиться в предназначенные им полки. Кто-то одет в грубые крестьянские блузы и сабо, но есть и такие, кто щеголяет в модных фраках и английских сапогах с отворотами. Что они испытывают: энтузиазм или горе расставания? Вероятно, картина блистательного бытописателя Луи-Леопольда Буальи «Отправление новобранцев в 1807 г.» неплохо иллюстрирует этот драматический для собравшихся юношей момент. Дело происходит в Париже у ворот Сен-Дени, откуда начиналась дорога на север – в далекую Пруссию и Польшу, где сражалась Великая Армия. Наряду с плачущими матерями и сосредоточенными отцами мы видим и напускающих на себя веселье поющих парней, идущих под руки с провожающими их девушками. Быть может, это фантазия Буальи или желание художника прогнуться перед властями?

Не следует забывать, что в Париже на протяжении всей наполеоновской эпохи было немало энтузиастов Империи. Как докладывал префект, 17 октября 1807 г. конскрипты департамента Сены (т. е. парижане) по большей части покинули город «с веселым настроением», 19-го они все отправились в поход «в самом лучшем расположении духа»^[119]. Нередки были факты добровольной записи в полки, о чем также доносили рапорты префектов. В Версале, городе со старыми воинскими традициями, из конскрипции класса VIII года (т. е. те, кому исполнилось 20 лет в 1799–1800 гг.) более сотни человек записались добровольцами «в полки гусар или конных егерей»^[120].

Однако не следует все-таки распостранять эти факты на всю страну. В сельской местности отправление юношей на войну воспринималось в подавляющем большинстве случаев как трагедия. Подлинные цифры потерь, о которых мы будем говорить ниже, были, конечно же, незнакомы жителям французских деревень. Зато было хорошо известно, что те, кто ушел на войну, с нее не возвращались. Ведь согласно закону Журдана-Дельбреля в военное время призванные в армию не подлежали демобилизации (разве что по причине ранения). Кроме того, те, кто попал в плен и вернулся впоследствии целым и невредимым, терял всякую связь с родным очагом. Наконец, почта далеко не всегда функционировала идеально (взять хотя бы кампанию в Испании и Португалии, откуда подчас и курьеры маршалов не могли добраться во Францию), и поэтому солдаты, иногда бывшие живыми и здоровыми, оплакивались в родной деревне как мертвые.

В результате, расставание с новобранцами в сельской местности выглядело весьма отлично от картины Буальи. В Бретани, где были сильны клерикальные и антибонапартистские настроения, где глубокая религиозность причудливо переплеталась с остатками темных языческих верований, прощание с уходящими в армию юношами приобретало иногда погребальную окраску. В Плормеле по уходящим призывникам читали заупокойную молитву, а родители, одетые в черное, с плачем и причитаниями провожали юношей до последней деревенской изгороди…

Но вот так или иначе конскрипты простились со своей деревней. Куда лежит теперь их путь? Прежде всего в главный город департамента или округа, откуда они должны быть направлены в назначенные им части. Обычно департамент поставлял призывников для одного, двух, изредка трех пехотных полков. Несколько лучших конскриптов предназначались для элитных частей. Например, в 1806 г. каждый департамент должен был выделить по два самых высоких и сильных новобранца для полков карабинеров, от 4 до 14 – для полков кирасир, а также 18–20 – для конной и пешей артиллерии. Новобранцы из числа хороших мастеровых предназначались для рот рабочих и понтонеров. Наконец, для батальона обоза брали тех, кто уже до армии работал с упряжными лошадьми^[121]. Иногда выделяли еще несколько десятков новобранцев получше для кавалерийских полков: драгун, гусар, конных егерей. И, наконец, все прочие, а их было обычно несколько сотен, пополняли ряды пехоты.

Именно полк пехоты выделял для назначенного ему департамента небольшой отряд под командой капитана, в задачу которого и входило сопровождение конскриптов до места назначения. Этот отряд состоял только из офицеров, унтер-офицеров и капралов, а общая его численность была несколько десятков человек. Часто путь, который должны были пройти новобранцы, был очень и очень неблизким. Если конскриптам из департамента Эн (Пикардия) нужно было пройти только несколько дней до места назначения, ибо депо 32-го линейного полка находилось в 150 км от департаментского центра (город Лаон) и располагалось в самом Париже. Зато молодым парижанам, которые пополняли 9-й линейный полк, нужно было пройти долгий-долгий путь, ибо депо полка было в Милане.

Но так или иначе новобранцы окончательно собраны. Веселое или трагическое прощание с родными и близкими позади. Бил барабан, и они отправлялись в далекую дорогу… Очевидцы говорят, что самым трудным был момент, когда юноши только расстались со своими очагами, когда все прошлое словно оставалось позади. Многие на первом этапе подумывали о том, чтобы убежать, дезертировать, но по мере того, как конскрипты удалялись от родных мест, их печаль рассеивалась. Сопровождающие их сержанты и капралы рассказывали, хвастаясь, юношам байки о своих военных похождениях и любовных успехах, не забывая в придорожной таверне угостить новобранцев стаканчиком вина, за их счет конечно. Грусть будущих солдат прошла, они уже думали об ожидающих их впереди славе и приключениях – впереди была Великая Армия…

Мы еще встретимся с нашими конскриптами, ставшими солдатами, в бою и на походе, увидим, как они жили, чем питались, как двигались на марше и как заряжали свои ружья, узнаем, во имя чего они дрались и во что верили… В этой же главе мы хотели бы рассмотреть лишь некоторые основные характеристики той огромной массы людей, которые носили на своих плечах солдатские мундиры в эпоху Наполеона. И для этого мы обратились к основополагающим архивным документам, еще мало изученным исследователями, а именно к солдатским послужным спискам.

Идея обращения к документам этого рода не нова. Как уже отмечалось, Андре Корвизье проделал подобную работу в отношении солдат королевской армии конца XVII – середины XVIII веков, а специалист в области демографии Жак Удайль рассмотрел около пяти тысяч послужных списков солдат эпохи Консульства и Империи^[122]. Впрочем, Удайль исследовал эти документы только с точки зрения количества безвозвратных потерь французской армии. Работа, проведенная нами, позволила извлечь из послужных списков и другую информацию, которая, с одной стороны, расширяет результаты исследований Удайля, а с другой стороны, в основном подтверждает выводы, сделанные этим автором в отношении потерь. Последнее немаловажно, учитывая неизбежную погрешность при оперировании не всем массивом документов, а лишь определенной сделанной из него выборкой.

Общее количество военнослужащих, занесенных в послужные списки эпохи Консульства и Империи, приближается к трем миллионам. Не следует удивляться этой цифре, считая ее противоречащей приведенному нами количеству мобилизованных французов – 1 млн 800 тысяч человек. Дело в том, что немалая часть солдатских списков относится к иностранцам – о них мы будем говорить в отдельной главе, многие военнослужащие фигурируют в них по два и более раз. Это получалось, когда человек переводился из одного полка в другой или при переформировании частей. В этом случае составлялись новые послужные списки, а старые сдавались в архив.

Ясно, что для обработки подобной массы документов целиком понадобилось бы время, превосходящее возможности одного исследователя. Поэтому подобно Ж. Удайлю мы сделали выборку, достаточно представительную, чтобы сделать обоснованные выводы. Нами были изучены послужные списки почти десяти тысяч человек, служивших в различных полках пехоты, кавалерии, артиллерии, а также солдат Императорской гвардии (для главы XIII) и швейцарских войск (для главы XII). Здесь мы рассмотрим результаты исследований послужных списков только военнослужащих частей представших собой основную часть наполеоновской армии, т. е. не гвардейских и не иностранных – в общей сложности 8431 человек^[123].

Подобная выборка очень представительна, особенно если учесть, что указанные люди состояли в 13 различных пехотных, 11 кавалерийских и 3 артиллерийских полках. Среди пехоты представлены полки линейные и легкие, в кавалерии это различные рода оружия – кирасиры, гусары, драгуны, конные егеря. Артиллерия была рассмотрена пешая и конная. Наконец, мы брали части, сражавшиеся на всех возможных театрах военных действий, что также достаточно важно, ибо ясно, что судьба тех, кто в течение нескольких лет находился в гарнизоне в Севилье, отличается от судьбы тех, кому пришлось вынести на себе тяготы отступления из России.

Кажется, что, изучив такое огромное количество биографий, мы могли бы составить очень точный и убедительный портрет солдата наполеоновской армии. Увы, это не совсем так. Дело в том, что сведения из послужных списков довольно скупы, а кроме того, составлены эти документы подчас весьма небрежно. В принципе, в послужном списке указывались фамилия и имя военнослужащего, дата и место его рождения, его рост, имена родителей, профессия до зачисления в ряды войск; отмечалось, каким образом новобранец прибыл в часть: был ли он призывником, добровольцем или уклоняющимся, которого силой привели жандармы. В послужном списке отмечалось прохождение службы: повышения, ранения, награды, участие в кампаниях и, наконец, дата и причина выбытия из части (увольнение в отставку, демобилизация по состоянию здоровья, смерть на поле боя или в госпитале, пленение, и т. д.).

Однако даже если отбросить те случаи, когда налицо было явное отсутствие данных по небрежности писаря – такие послужные списки мы просто не принимали к рассмотрению, имеются и более серьезные «подводные камни». Так, например, на основании этих документов мы не можем вывести процент раненых военнослужащих и характер их ранений, хотя, кажется, это можно было бы легко сделать. Дело в том, что факт наличия ранений иногда отмечался, а иногда нет. То же самое можно сказать и об отличиях. Наконец, ряд записей сделан таким образом, что допускает самое разное толкование.

И все же эти огромные тома с пожелтевшими страницами, с записями, сделанными то красивым округлым почерком, то неровными каракулями, с пропусками и несуразицами – огромная масса информации, позволяющая ответить на ряд важных вопросов. Ведь перед нами почти десять тысяч солдатских судеб. Не выдуманных «киношных» героев, а реальных людей из плоти и крови, прошедших тяжкий путь солдата в полную превратностями, лишениями и необычайными событиями эпоху. Герои и трусы, пришедшие добровольно и те, кого привели жандармы, те, кто сумел через все испытания пронести незапятнанной честь солдата, и те, кто сбежал, бросив оружие через несколько дней службы.

Вот крестьянский парень, мастер по сабо, Клод Жоффруа, родившийся 21 февраля 1787 года в бургундской деревушке. Его призвали на службу в мае 1807 года, и он стал фузилером 18-го линейного полка. Молодому солдату пришлось изведать немало лиха – он сражался в Пруссии и Польше, в 1809 году воевал в Австрии, служил в обсервационной армии в Голландии. Под Эсслингом его рубанули саблей австрийские кавалеристы, а вражеская пуля задела голову, под Голлабрунном, в самом конце кампании 1809 года, он снова был ранен, зато 23 февраля 1810 года Клод получил капральские нашивки. Ему пришлось отправиться в русский поход, он дрался под Смоленском, где был ранен в правый бок. В начале 1813 года его произвели в сержанты, а 19 ноября 1813 года, после 6 лет усталости, лишений и ран, императорским указом бывший деревенский подмастерье получил золотые офицерские эполеты^[124].

А вот другой крестьянский парень, Жан Босе, родившийся 8 января 1790 года. Его призвали на военную службу в апреле 1809 года, и он стал фузилером 57-го линейного полка. Боевой путь фузилера Босе не был долгим, он заболел в первом же походе и умер в госпитале в Вене 19 ноября 1809 года^[125].

Впрочем, военная «карьера» фузилера Дюкасса из 32-го линейного была еще короче: он поступил в депо полка в Париже 17 сентября 1807 года, а через неделю – 24 сентября – дезертировал… Больше о нем в полку никто не слышал^[126].

Зато Андре Штройбан, родившийся 21 сентября 1788 года в департаменте Шельда (территория современной Бельгии), призванный на службу в июне 1807 года, прошел свой путь солдата совсем иначе. Его зачислили фузилером в 14-й линейный полк, сражавшийся в Испании. Он дрался под Сарагосой, Марией, Бельчите, Леридой… А 21 мая 1811 года он, «будучи в цепи стрелков, у подножия горы Альковер, устремился вперед, к стене, за которой засел враг. Он пронзил испанского солдата ударом штыка и тотчас же получил две пулевые раны, но, нисколько не смутившись, превозмогая боль, с криком «Вперед!», он бросился на штурм во главе своих товарищей, и они выбили врага из укреплений». Андре Штройбан так и не стал ни офицером, ни даже капралом, он продолжал до конца верно исполнять долг солдата, пока новое правительство – Бурбонов – не уволило его в отставку 13 июня 1814 года… как иностранца^[127].

Легко понять, что всякие обобщения весьма относительны – настолько разные эти люди и их судьбы. И все же определенная закономерность в бесконечном множестве биографий все же просматривается.

Именно этим закономерностям мы посвятим часть нашего повествования.

Для начала попытаемся оценить возраст наполеоновских солдат. Уже было отмечено, что существует мнение, согласно которому система конскрипции поставила под ружье чуть ли не детей. Реалии послужных списков опровергают подобную точку зрения. Средний возраст призывника 1805–1812 годов по армии в целом оказался равным 20,5 годам, т. е. строго соответствует закону. Причем различия по родам войск получились столь незначительными (в пределах нескольких месяцев), что, скорее всего, они связаны со случайными отклонениями. Так что можно сказать, что в пехоту, кавалерию и артиллерию попадали молодые люди, возраст которых нельзя назвать детским. Более того, те немногие, кто начал службу в армии в 18 лет и младше, зачастую являлись добровольцами, так что нужно сказать, что основная масса призывников приходила в войска уже физически окрепшими людьми.

Эти молодые люди не отличалась исполинским ростом. Уже было отмечено, что средний рост населения Франции начала XIX века был значительно меньше, чем в настоящее время. Понятно, что и солдаты также не были великанами. В приложении № 2 приведена таблица распределения по росту рядового и унтер-офицерского состава французской армии 1805–1812 годов. Из этой таблицы следует, что подавляющая масса французских пехотинцев и кавалеристов была ростом менее 1 м 75 см. В линейной пехоте средним (и наиболее часто встречающимся) ростом был рост 1 м 65 см, а в легкой пехоте он был и того меньше – 1 м 62 см. В пехоте и легкой кавалерии люди выше 1 м 80 см встречались лишь в виде редчайшего исключения, зато солдаты ростом от 1 м 55 см до 1 м 60 см попадались очень часто. Особняком стояла тяжелая кавалерия и артиллерия. У кирасир средний рост был около 1 м 76 см, а в артиллерии – 1 м 74 см.

В качестве курьеза отметим, что Наполеон, параметры которого после смерти были тщательно измерены доктором Аттомарки, имел рост 1 м 68,6 см, или, округленно, 1 м 69 см. Таким образом можно считать неопровержимо доказанным, что легенда о Бонапарте – маленьком человечке, обуреваемом по этому поводу всевозможными комплексами, является ничем иным, как вымыслом. Император, как видно из наших изысканий, был не только не ниже, а, напротив, выше двух третей своих солдат. Тем более по отношению ко всей массе населения тогдашней Франции он был просто-напросто высокий человек.

Впрочем, легенда о его маленьком росте появилась, возможно, не только за счет вымысла врагов. Среди приближенных Наполеона было немало высоких даже по современным меркам людей, например, знаменитый Иоахим Мюрат был ростом 1 м 90 см, а он ведь почти что всегда находился поблизости от своего кумира. Наконец, в гвардию, постоянно окружавшую императора, брали только отборных людей высокого роста (см. главу XIII). Учитывая же, что элитные гвардейские части носили высокие меховые шапки, увенчанные пышными султанами, Наполеон на их фоне выглядел, конечно, человеком невысоким.

Но вернемся к нашим новобранцам. Достаточно очевидно, что это были люди, представлявшие самые разные слои населения страны, у них были самые различные профессии и социальный статус до поступления на службу. Тем не менее можно предположить, что целый ряд мер, призванных облегчить налог кровью для имущих классов, о чем мы уже упоминали, способствовал тому, что социально-профессиональная принадлежность новобранцев отражала эту тенденцию.

Действительно, из 3540 солдат, профессии которых были отмечены в послужном списке, практически нет представителей зажиточных слоев населения. Исключение составляют три негоцианта, один рантье и 18 «собственников», последние могли принадлежать либо к состоятельной буржуазии, либо к старому дворянству, сохранившему остатки своих владений. Добавим, что две трети «собственников» служили в кавалерии и многие из них поступили в армию добровольно.

В основном же призывники наполеоновской армии были не богачами, а людьми из народа. Их социально-профессиональный статут виден из следующей таблицы.

В данной таблице к «прочим» мы отнесли тех, кто занимался редкими профессиями, представителей которых нам встретилось всего лишь по несколько человек: один скорняк, трое басонщиков, один точильщик, и т. д. Однако практически все они относятся к демократическим слоям населения – это ремесленники и рабочие. Только небольшое количество «прочих» (20 человек) представляют мелкобуржуазные слои населения: шестеро лавочников, пять трактирщиков, пять торговцев и четверо приказчиков. Двадцать два относятся к числу служащих и людей свободных профессий: шестеро учителей, семеро писарей, четверо служащих таможни, один землемер, один нотариус и двое музыкантов.

Таким образом, представители имущих классов составляли не более 0,6 % от общего числа призывников, или 1,2 %, если считать мелкую буржуазию. В это же время имущие классы составляли не менее 10 % населения страны. Таким образом, нет сомнения, что возможность выставления заместителя широко использовалась состоятельными семьями, которые предпочитали, чтобы их сыновья поступали на службу в армию офицерами (например, окончив военное училище), либо не служили вообще.

Таблица № 1

Профессии новобранцев 1805–1812 годов^[128]

Среди рассмотренных 3540 солдат всего восемь получили офицерские эполеты. Это составляет всего лишь 0,23 % от общего количества поступивших на службу и значительно меньше, чем общий процент по армии. Данное отклонение связано, в частности, с тем, что у многих, ставших унтер-офицерами, при перенесении их данных в новый регистр не записывалась более гражданская профессия, а следовательно, они не попали в наши расчёты. Процент же получивших капральские и сержантские нашивки вполне соответствует общему по армии – 7,9 % (280 человек).

Как и следует ожидать, офицерами прежде всего стали те, кто до поступления на службу имел хотя бы начальное образование. Так, эполеты получил один из шестерых учителей, один-единственный землемер и один из четверых приказчиков. Тем не менее пятеро оставшихся принадлежат к простонародью: двое крестьян, один портной, один башмачник и один мастер по сабо. Интересно, что никто из представителей буржуазии, попавших в поле нашего анализа, не дослужился до офицерского звания. Как видно, в этом вопросе особого фаворитизма в отношении состоятельных слоев населения не наблюдалось. Впрочем, малое число тех, кто стал офицерами из рассмотренных нами 3540 солдат, не позволяет делать каких-либо далекоидущих обобщений.

Зато в отношении капральских и унтер-офицерских званий выборка достаточно представительна и позволяет сделать очевидный вывод: унтер-офицерами становились прежде всего те, у кого было образование. В то время как средний процент получивших капральские и сержантские нашивки равнялся 7,9 %, среди студентов их было 39,9 %, среди «собственников» – 44,4 %, среди учителей – 50 %. Очень низкий процент получивших капральские и сержантские нашивки был среди слуг, он равнялся всего лишь 3,4 %. Что вполне понятно – сказывалось отсутствие честолюбия у лиц, занимавшихся подобной профессией.

Хотя трудно произвести точный количественный анализ того, как в зависимости от происхождения солдаты переносили тяготы службы, прослеживается явная закономерность. Как это ни парадоксально, вовсе не крестьяне и не лица, занимавшиеся до своего поступления в армию тяжким физическим трудом, лучше выносили опасности и лишения. Гораздо более важным оказывалось наличие образования и честолюбия. Те, у кого они отсутствовали, не только реже становились младшими командирами, но и чаще дезертировали и умирали на больничной койке. Желание отличиться перед товарищами, понятие о солдатской чести, увлечение борьбой ради борьбы, желание посмотреть далекие края больше помогали воинам на походе, чем руки, загрубевшие от плуга.

Во многих мемуарах отмечается, что новобранцев из далеких деревень отхватывала по поступлении на службу «mal du pays» – тоска по «родине» (с маленькой буквы, разумеется, ведь речь здесь идет не о стране, а о деревне). От этой тоски солдат становился апатичным и на глазах увядал, иногда убегал из полка, а то и просто умирал. Не таким ли был некто Дебри, крестьянин из департамента Эн, пришедший в 32-й линейный полк 5 ноября 1808 года, а 12 декабря 1808 года умерший в госпитале Валь де Грас от болезни. Вместе с ним пришел в полк и сын мельника Манье из того же департамента. Он умер в том же госпитале 18 января 1809 года^[129].

Зато молодой учитель Пьер Марье, зачисленный в тот же полк в тот же день (5 ноября 1808 года) уже в апреле 1809 года стал капралом, а в августе – сержантом. Он прошел четыре года испанской войны и в мае 1813 года был произведен в старшие сержанты гренадер. Пьер, по всей видимости, достойно сражался в рядах Великой Армии в 1813 году, за что и получил су-лейтенантские эполеты 27 сентября того же года^[130]. Хотя это и отдельные примеры, но в общем они отражают явно прослеживающуюся тенденцию.

Одним из самых важных вопросов, на который позволяют ответить послужные списки, – это сколько реально служили солдаты, призванные под знамена в эпоху империи, и что же, в конечном итоге, стало с этими людьми.

Ответ на первый вопрос вполне однозначно получается на основе наших исследований. Среднее время пребывания под знаменами оказалось равным примерно 2,4 года в пехоте, 3,2–3,4 – в кавалерии (в зависимости от рода оружия) и, наконец, 3,6 – в артиллерии. Трудно сказать, таким образом, что попавшие в ряды императорской армии тянули солдатскую лямку долгие годы. Более продолжительная служба в рядах артиллерии объяснялась тем, что сюда попадали лучшие из призывников, да и боевые потери здесь были меньше, чем в других родах войск. В кавалерии были не такие качественные новобранцы, а боевые потери больше.

Что же стало с этими людьми через два-три года, проведенные под знаменами? Ведь закон гласил, что в военное время служба призванных в армию должна быть бессрочной. Неужели правы «классические» труды типа знаменитой в свое время «Истории XIX века» под редакцией Лависса и Рамбо, где говорилось: «Раз вступив на военную службу, человек живым не выходил из нее. Со времени 1808 года каждый из этих угрюмых и ворчливых ветеранов твердо знает, что ему суждено умереть от ядра, пули или на госпитальной койке»^[131].

Уже из построения приведенной цитаты, ставшей основой для выводов многих популярных исторических книг, можно предположить, что ее авторы были не слишком хорошо знакомы с реальностью. Ведь если средний срок службы равнялся 2,5–3,5 годам, то, учитывая, что призывной возраст был 20,5 лет, наполеоновский солдат – это в подавляющем большинстве случаев очень молодой человек, ему в среднем 22–23 года (!), и на «угрюмого ворчливого ветерана» он, вероятно, слабо походил.

Для выяснения подлинной судьбы солдат рассматривалась последняя и самая интересная графа в послужном списке. К сожалению, именно она и вызывает наибольшее количество разночтений. Очень часто записи носили расплывчатый, туманный и двусмысленный характер. Чего стоит только весьма распространенная формулировка «вычеркнут по причине долгого отсутствия в госпитале». За этой формулировкой может скрываться в принципе что угодно: и судьба солдата, умершего на больничной койке, и того, кто по выздоровлении был отправлен в другую часть и преспокойно продолжал служить, и того, кто демобилизовался после выздоровления по состоянию здоровья, и того, кто просто-напросто дезертировал по дороге из госпиталя.

Не меньше вопросов вызывает и формулировка «остался позади» (с такого-то числа). Кто это? Отставший от изнеможения солдат, умерший на обочине тракта, или дезертир, убежавший на марше, или солдат, задержавшийся в конце колонны, чтобы отправить естественную надобность за ближайшей елкой и там взятый в плен вражеским разъездом?

Ясно, что из подобных документов невозможно получение точных количественных результатов, даже если бы было обработано все три миллиона послужных списков. Понимая, что речь идет об очень приблизительных цифрах, мы не ставили перед собой задачу точного математического анализа всех деталей, нас интересовал лишь качественный результат, который, как нам представляется, вполне вырисовывается на основании исследования данной выборки.

Как мы и предполагали априорно, реальность, несмотря на всю ее суровость, не имеет все же ничего общего с замогильной картиной, написанной «классиками исторической мысли». В нижеследующей таблице приведены результаты наших подсчетов, которые затем будут проанализированы.

Уже с первого взгляда на эти цифры ясно, что их можно использовать только очень осторожно. Например, сразу бросается в глаза и удивляет, что 6,4 % (311 человек) пехотинцев пропали без вести в России, в то время, как ни один кавалерист и ни один артиллерист не разделил эту участь. Объяснение этому парадоксу очень простое – писари кавалерийских и артиллерийских полков использовали в этом случае другую формулировку, чаще всего «попал в плен». В результате в процентном отношении эта статья потерь более значима у кавалеристов и артиллеристов, чем у пехоты.

Нужно отметить, что 11,5 % переведенных в другой полк представляет собой мало важную цифру. Ведь нас интересует не факт перемещения солдата из одной части в другую, а его конечная судьба, следовательно, указанные 11,5 % должны быть пропорционально распределены по другим графам. Количество «вычеркнутых по причине долгого отсутствия» как «в госпитале», так и без этого уточнения, также является числом, которое должно быть «раскрыто». Ведь в него включены и раненые, и больные, умершие в госпиталях, и дезертиры. Равным образом должно быть распределено по другим графам и количество «оставшихся позади». С другой стороны, процент убитых в бою и умерших от ран заслуживает лишь небольшой корректировки, так смерть на поле сражения большей частью фиксировалась в документах.

Таблица № 2

Судьба солдат армии Наполеона (не гвардейцев), призванных на военную службу в 1805–1812 годах ^*

В результате судьба солдат, призванных на службу в начале Империи, выглядит приблизительно следующим образом:

ушли в отставку или уволены по состоянию здоровья – 15–16%

погибли в бою или умерли от ран – 8–10%

умерли в госпиталях от болезней или на походе от лишений – 30–35%

попали в плен – около 15%

стали офицерами – приблизительно 1%

самовольно покинули службу (дезертировали) – 10–12%

дослужились до конца Империи – более 10%

Нет сомнения, что если бы мы брали новобранцев более поздних годов призыва, последние две графы были бы более значимыми. Естественно, что у солдат, призванных в 1813–1814 годах, было больше шансов дослужиться до конца Империи, кроме того, многие из них по выходе из госпиталя уже не возвращались в строй, иначе говоря, самовольно покинули службу.

Если учитывать, что часть пленных умерли в плену, можно очень грубо оценить безвозвратные потери. Они составляли несколько менее половины всех призванных на службу, вероятно, порядка 45 %. Больше половины солдат вернулось в конечном итоге домой. Примерно половина из возвратившихся состояла из тех, кто пришел к своим очагам целыми и невредимыми и в законном порядке. Другая половина (четверть общего количества призванных) состояла из тех, кто спас себя незаконным порядком – дезертировал либо вернулся из плена уже после войны. ...