Глава 1

Солнце еще не зашло, и его золото скользило сквозь кроны деревьев, согревая ей нос. Габи не боялась леса, хотя ей говорили бояться. Будь она чуточку осторожнее, умнее и набожнее в тот день, ничего бы не случилось.

В тот день начался Великий Пост, оттого Габи отправили в лес - собрать грибов и ягод. Мама собралась печь пирог, и Габи не сказала ей, как это смешно и глупо, вместо того, чтобы смирять плоть, искать способы ее обрадовать.

Габи подумала об этом, но не сказала маме утром, а потом не сказала уже ничего и никогда. Такой вот выдался день.

Мир просыпался, отряхивался, будто сонный и неказистый соседский пес. А оттого в его бурой неприметности еще удивительнее казались слабые весенние цветы, выглянувшие из-под земли.

Габи казалось, будто бы она может идти бесконечно. Никогда прежде, она не видела земли за лесом, и в тот день ей все представлялось, как она могла бы дойти до самого конца и увидеть, что там с миром за пределами ее деревни.

Конечно, ощущение было обманчивое, вызванное легкостью воздуха и радостью от наступающей весны. Но ощущение это было прекрасно, и Габи качала его в себе, как младший брат любил качать на воде кораблики, сделанные из скрепленных друг с другом листьев.

Да, в тот день ей было очень хорошо, и лес был хорош. Габи казалось, будто бы деревья, стоящие прямо и гордо, устремленные к свету, это люди, что предстали на Страшном Суде, одетыми плотью нетленной. Пережив зиму и смерть, они смотрели на то, как раскрывается небесная твердь и на солнце, льющееся оттуда.

Их ветки, их руки, тянулись к небесам в безмолвной молитве, и небеса готовились дать им жизнь вечную.

Образ вдруг показался Габи таким живым и ярким, что она отставила корзинку, наполненную сморчками и блюдцевиками. На самой вершине горки красовался одинокий олений гриб, самый вкусный из всех. Им Габи гордилась сегодня особенно. Даже жалко, что придется его съесть, он ведь такой редкий. Отставив корзинку, Габи начала кружиться, подставляя лицо проблескам солнца, словно и она умерла и воскресла, как в День Суда. Словно весь мир кончался, чтобы начаться с новой силой в прекрасном Небесном Иерусалиме, о котором говорил священник. Том самом, что залит золотым светом и усыпан драгоценными камнями, которых Габи не видела прежде, том самом, где нет больше ни болезни, ни смерти, ни зла.

Кроме рассказов о прекрасных видениях Небесного Иерусалима, священник говорил и много глупостей: о смирении и гордыне, о том, что надо сносить все, что с нами случается, не пытаясь изменить свою судьбу, уже занесенную Господом в самую главную из книг. Глупости, думала Габи. Если Бог чего-то и хочет, так это чтобы мы побеждали. Может быть, только может быть, он даже хочет, чтобы мы его превзошли.

Но Габи держала рот на замке, как и было, принято.

А вот когда священник говорил о конце мира, ей нравилось. Будто все, что было грязным, очистится в момент. И вот сейчас Габи, казалось, слышала его громом гремящий голос, эхом отдававшийся вокруг.

Габи кружилась между деревьями, и перед глазами у нее плыли разноцветные пятна от слепящего света.

Прислонившись к одному из деревьев, она зашептала:

- Ах, госпожа Немет, неужели вы мечтаете о рае? А как же земля, которую вы украли у нас? Вы и ее с собой возьмете?

И вместо стройной осины, увидела Габи такую же стройную, сухощавую даму, жену старосты в богато отделанном плаще, их соседку, оторвавшую кусок их поля.

Габи потянулась к другому дереву, погладила его по жесткой коре, представляя щетину старого сапожника:

- Господин Сабо! Вы сшили прекрасные сапожки на свадьбу моей сестры. Но были ли вы хорошим человеком?

Габи кружилась и кружилась, смеялась, и каждое дерево, которого она касалась, казалось ей кем-то из ее деревни: соседом, другом или врагом.

- Джулика! - говорила Габи, обращаясь к самому тонкому и слабому из деревьев, похожему на ее вечно болевшую подружку. - Ты заслуживаешь всего-всего в жизни, этой и той тоже.

Ей нравилось играть с мыслями о Судном Дне, о чистых людях всей земли, собравшихся вместе. Люди всей земли, разумеется, представлялись ей одной лишь ее деревней.

Остановилась она резко, замерла на цыпочках, едва не наступив на мертвую пташку. Дрозд с пятнистым брюшком и навсегда потухшими, затихшими черными глазами лежал на спине, его лапки были судорожно, болезненно сжаты, а на шее алели следы зубов какого-то маленького, злого зверька. Мухи, едва проснувшиеся и еще медленные, облепили тело дрозда, и Габи увидела, как путешествуют вдоль его лапок и клюва муравьи. Внутри мертвого существа, медленно теряющего само тело свое, строилась новая, другая жизнь.

Противно, и в то же время красиво. Переливающаяся синим и зеленым муха балансировала на клюве мертвой пташки, как Габи балансировала на цыпочках, стараясь не упасть.

И именно в этот момент она услышала чей-то шаг и чей-то свист. Кто-то насвистывал песенку, которой Габи прежде не слышала. У этого кого-то был мягкий, легкий шаг, едва слышный, а оттого жутковатый. Габи замерла, не понимая, почему ей страшно стало обернуться. Отчего-то вдруг и свист, и шаг показались ей жуткими, хоть и вполне человеческими.

Тише, Габи, подумала она, это не зверь, бояться нечего. Наверное, кто-то из земель за лесом.

Что это может быть кто-то знакомый, Габи и не представляла - ощущение чуждости того, кто с ней рядом, накрыло ее с головой.

Наконец, Габи уговорила себя обернуться, думая, что всякий раз, когда боишься чего-то, всего-то и нужно посмотреть и увидеть: не так все и страшно.

Всю жизнь Габи убеждалась в том, как верно говорят, что у страха глаза велики. Стоило полезть туда, куда все боялись лезть, и там ничего не оказывалось. Стоило простоять у зеркала со свечой и сказать заветные слова, и ничего не случалось.

Так было всегда ровно до этого дня. Может быть, подумала тогда Габи, прежде чем осознала, что именно видит, люди говорят, будто у страха глаза велики только потому, что никогда ни с чем страшным не сталкивались.

А она, Габи, столкнулась - в самом обычном лесу, посреди прекрасного дня.

Обернувшись, Габи увидела неподалеку человека, высокого и худого, в дорогих одеждах господина. В одной руке он нес серп, золотой и искрящийся на солнце, а в другой сжимал волосы на голове у человека, от которого только голова и осталась. Господь, он держал отрезанную голову, а главное, Габи знала это лицо. В руках у мужчины было то, что когда-то являлось головой пьяницы по имени Лайош.

Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, Габи перестала даже дышать, лишь бы не издать и звука. Двинься она, хрустни у нее под ногой ветка, и ее заметили бы.

Мужчина с серпом в руках шел веселым, чуть поддатым шагом человека, так же, как и она, опьяненного летним воздухом. Габи смотрела во все глаза, надеясь найти момент для того, чтобы сбежать. И тут она увидела кое-что, что заставило ее язык похолодеть, а сердце почти выплеснуться из груди.

С кончика золотого серпа капала на землю кровь, и под этими каплями, будто под самым живительным из дождей, оживали и тянулись вверх растения и цветы. Будто в один момент наступало лето, и все цвело.

Мужчина продолжал насвистывать песенку, пока не остановился у лисьей норы, укромно спрятанной в овраге между деревьями. Он поднял голову пьяницы Лайоша, улыбнулся ей, показав зубы и втолкнул в темное убежище лисьей норы, сначала пальцами, а потом ногой. Он закрыл глаза и зашептал что-то на чужом Габи языке. И тогда она решила - пора, пора бежать. Сейчас или никогда, то есть совсем никогда.

Пьяница Лайош не вызывал у Габи никаких теплых чувств, и все же ей было страшно от мысли, что это его голова оказалась в лисьей норе. Габи не хотелось, чтобы ее собственная оказалась там же. Она со всех ног рванула назад, но прежде, чем она успела подумать, куда бежать, чей-то мягкий, певучий голос остановил ее.

- Постой, моя радость, ты правда думала, что я тебя не заметил?

И Габи против воли своей остановилась. Не из-за властности приказа, а потому что вдруг на нее накатил такой страх, плотский и сильный, ненормальный даже для того, что с ней случилось, пригвоздивший ее к земле, заставивший слезы политься из глаз.

Неестественный страх.

Габи с трудом принудила себя даже обернуться. Колдун, а в этом у нее не было никаких сомнений, шел к ней. Шаг у него был такой же неторопливый, будто бы он скорее прогулкой наслаждался, чем шел ее убивать. Когда последняя капля крови сорвалась с его серпа и упала на мертвого, покрытого насекомыми дрозда, он вдруг открыл клювик и издал звук средний между криком подранка и писком птенца. Пташка встала, отряхнулась, неловко переступила с лапки на лапку, взлетела и села колдуну на плечо.

Теперь Габи могла рассмотреть колдуна. Он был молодой мужчина, смуглый и чернявый, остроносый, с резкими, хищными чертами. Но взгляд делал его лицо мягче. У него был южный, миндалевидный разрез глаз, какой бывает у румын или сербов и темный, теплый цвет радужки.

Габи прекрасно помнила, что дед запрещал смотреть колдунам в глаза, оттого она перевела взгляд на дрозда. Когда колдун оказался рядом, Габи увидела, как из уголка темного, блестящего глаза оживленной пташки, выполз муравей.

Дрозд вспорхнул с плеча колдуна и сел на руку Габи, открыв замкнутый еще недавно клювик.

- Я никому не скажу, честное слово, никому и никогда, - зашептала Габи.

А он только протянул руку и коснулся ее тяжелых, темных кос, главного предмета ее гордости, провел пальцами вниз по ее волосам, и Габи заметила - у него длинные ногти, длинные и острые на всех пальцах, кроме указательного и среднего, эти были острижены коротко и аккуратно.

- Очень красивые, - сказал колдун совершенно будничным тоном и улыбнулся, снова обнажив белые, острые зубки.

- Можете их отрезать, - пискнула Габи, вспомнив сказки о том, что нужно заплатить за жизнь чем-то важным при встрече с подобным существом.

- Если я решу их забрать, то вместе с обладательницей.

Габи шмыгнула носом и спросила, вопрос слетел с языка неожиданно легко, будто они говорили о чем-то совершенно неважном с человеком давным-давно ей знакомым:

- Забрать, значит убить?

Он прошелся пальцами по лезвию серпа, собирая остатки крови, слизнул ее. Совершенно не желая думать о чем-либо, кроме собственной жизни, Габи все равно невольно отмечала: выглядел колдун разве что лет на пять младше ее отца, будто ему чуточку за тридцать, а говорил на мадьярском с мягким, дурным акцентом, как говорят румыны.

- Не обязательно, - отвечал он, и в речи его звучала эта легкая неправильность, свойственная всем румынам, пытавшимся говорить на ее языке. - Как тебя зовут, моя радость?

- Габи, - пискнула она. - То есть, Габриэлла.

И ее вдруг кольнуло облегчение, глупое-глупое и детское: если он спросил ее имя, значит, не будет убивать. Зачем иначе спрашивать?

- А вас? - добавила Габи уже довольно бойко. И он засмеялся. Его лицо нельзя было назвать красивым, хотя странная, злая привлекательность в нем была.

- Раду, - сказал он. - Я из крепости за лесом.

Габи тут же почувствовала укол страха, такой же сильный, каким было облегчение полминуты назад - нет, такие вещи не говорят тем, кого хотят оставить в живых.

И все у нее вдруг сложилось. От этой нехитрой идеи она даже почувствовала такую радость, какая бывает, когда делаешь, наконец, сложное дело, и оно оказывается на поверку простым.

Крепость за лесом, на хозяев которой работал когда-то, в том числе пьяница Лайош. Лайош, видевший в тех землях такое, отчего стал горько пить по возвращении. А были и те, кто не вернулся вовсе. Говорили, будто Лайош сбежал и заливает вином страх перед своими бывшими господами. Говорили он сумасшедший, бредит, что его заберут. А Лайош был во всем прав, и вот его забрали.

Габи почесала кончик носа, а потом затараторила быстро-быстро:

- Господин, если вы меня не убьете, я могла бы быть полезной. Я могу убираться, готовить, работать в поле, ухаживать за животными. Вот у вас есть лошадь? Я могла бы за ней ухаживать! Еще умею шить, хотя и не очень хорошо! Читать не умею, но если бы позволили, я бы научилась! Зато немного считаю! Возьмите меня на работу, только не убивайте! Я умею быть полезной, когда это очень надо! И тайны хранить умею! Но могу и не хранить, если захотите!

Раду снова засмеялся, провел пальцем по ее переносице, потом задумчиво перевел взгляд на дрозда, все еще сидящего на Габи.

- Хорошая пташка, да? - спросил он.

- Смотря хорошо или плохо то, что в ней муравьи.

- И всякие прочие букашки. Хочешь научиться так же?

У Габи перехватило дыхание: он предлагал ей стать ведьмой? Совершать чудеса, которые совершает он?

- А что с моей душой? - спросила тогда Габи, уже решившая для себя что-то, еще не в полной мере это осознав.

- О, она не только останется с тобой, ты приобретешь даже больше!

- А мои родители? - сказала Габи, больше думая вслух, чем спрашивая его.

- Ну, - протянул Раду. - Если только ты мне не солгала, перечисляя все твои умения, они сегодня потеряют прекрасную работницу.

- Я не во всем солгала, - честно сказала Габи. Она думала о маме и о папе, о маминых нежных руках, о папиных подзатыльниках, о маминых криках, о папиных историях. Было в ее родителях и хорошее, и плохое. И Габи старалась припомнить плохое, чтобы легче с ними расстаться.

- Если, моя радость, тебе приятнее будет принять решение таким образом: не отказывайся, ведь в таком случае я тебя убью.

Габи так и не поняла, шутит он или нет, но окончательное решение ей помогло принять другое. Она вспомнила слова священника о смирении с миром, судьбой, всем на свете, и вспомнила собственные мысли.

Если Бог хороший отец, а если нет, то не за что его любить, он хочет, чтобы его дети были лучше него. Может быть, он послал ей колдуна, чтобы она научилась чему-то, кроме того, что преподает им священник с амвона и жизнь свою прожила по-другому, чем ее мать и бабка.

И когда Раду протянул ей руку, она коснулась его пальцев. Пташка взлетела с ее руки, когда Раду перехватил ее за запястье.

***

Габи ловит себя на том, что уже минуты с две пялится на донышко коробки мятных конфет, изучая состав. Одна из добавок, E1204, вдруг заставляет ее вспомнить - да, ведь шел тысяча двести четвертый год, тогда умер король Имре, и тогда Раду забрал ее с собой.

Надо же, сколько лет прошло, и как они промелькнули. Габи кладет мятные конфеты в пластиковую корзину и думает, что в тот день, позволивший ей стоять здесь сегодня, у нее тоже была корзина, только плетеная и с грибами.

Сейчас, под мерное пищание той жуткой штуки, пробивающей товары, Габи набирает шоколадных батончиков, конфет, разнообразных печений, две толстеньких бутылки карамельного и клубничного соусов, жевательной резинки, сахарной ваты в вакуумной упаковке и той кислой шипучки, что трескается на языке.

В конце концов, Габи бессмертна, и тело ее никогда не обзаведется диабетом, вообще никогда не изменится.

В конце концов, теперь она может бесконечно есть сладости, о которых и подумать не могла в том далеком году. Только теперь Габи осознает в полной мере, что такое сладость, и, о, как ей нравится.

Для сестрицы Габи берет сыр, орехи и две бутылки вина. У Кристании свои представления о прелестях современного мира, и не Габи ее разубеждать. Габи нравится бродить в супермаркете, иногда она даже заходит просто так, будто в музей. Рассматривает цветастые упаковки с забавными рисунками и броскими надписями, читает состав, от которого создается впечатление, будто люди творят еду из ничего, как Господь творил мир.

Габи бродит вдоль полок, от изобилия вкусной, сладкой еды у нее кружится голова, и тогда она думает: люди не вернулись в Эдем, но построили новый прямо на земле.

Человек, конечно, привыкает ко всему, даже к самому прекрасному в жизни. Так Габи привыкла к паровым двигателям, самолетам, кино, и все же ей не верится, как много достигли люди.

Габи проходится под беспощадным электрическим светом, проводит рукой надо льдом в отделе с охлажденным мясом.

Не будь у нее магии, она сошла бы с ума от того, как прекрасен один лишь сетевой супермаркет в спальном районе, не говоря уже о куда более впечатляющих вещах.

Габи смотрит, что везут в своих колясках и несут в своих корзинах другие люди. Она видит мужчину, взявшего овощную смесь с приветливыми изображениями глазастых брокколи, пакет молока и секатор, отчего-то Габи это смешит. Габи замечает и двух хихикающих девушек, везущих две бутылки виски и две зубные щетки.

В очереди на кассе, Габи ловит момент, чтобы засунуть в рукав пару крохотных шоколадок. Разумеется, ей совершенно не обязательно воровать, чтобы получить их, но особым таинством Габи кажется обмануть видеокамеры.

Продавщица - грузная женщина с тяжелыми веками, укрывающими печальные темные глаза. Она методично и сонно пробивает продукты, и только когда Габи говорит:

- И можно пачку "Лаки Страйк", пожалуйста? - взгляд у продавщицы становится более осмысленным. Она смотрит на вино, на Габи, снова на вино и, наконец, спрашивает:

- Лет-то сколько?

- Девятнадцать.

- Непохоже. Школьница, небось. Паспорт давай.

Габи вздыхает, лезет в рюкзак за паспортом, попутно скидывая туда шоколадки из рукава, и протягивает документ продавщице. Разумеется, паспорт на имя Габриэллы Вираг поддельный, а потому отражает удобный для Габи возраст.

- Хорошо, - говорит продавщица с некоторым недоверием. - С тебя пять тысяч форинтов.

Габи смотрит, нет ли никого за ней. К счастью, никого не оказывается. Не всегда удается провернуть этот фокус. Габи ловит взгляд продавщицы, улыбается ей, чувствуя жжение в глазах, будто она долго смотрела на солнце. А потом некоторое время роется в кошельке. Достав оттуда банкноту в тысячу форинтов, протягивает продавщице.

- А поменьше нет? - спрашивает та недовольно. Габи только пожимает плечами, и продавщица еще некоторое время механически набирает для нее сдачу с двадцати тысяч форинтов.

Забрав сдачу и пакеты, Габи выходит на улицу. Будапешт принимает ее в прохладные объятия Третьего района. Начинает холодать, осень уже вступает в свои права, и Габи натягивает шапку на уши. Габи до сих пор не сумела освоить умение одеваться по погоде. Короткая джинсовая юбка и кроссовки - слишком холодны для ноября, а вот зимняя куртка слишком тепла. Одну только шапку Габи надела вовремя и не жалеет об этом. Натянув шапку на уши, Габи снова подхватывает пакеты и спускается по лестнице. Третий Район - один из самых древних, здесь были римские посты еще в античности, но во времена развитого социализма, весь Третий район оказался застроен типовыми многоэтажками, скучными и симметричными.

Длинные ряды пятиэтажных панельных домов соседствуют с высокими коробками шестнадцатиэтажных, а между ними в беспорядке располагаются дворики. Лавки у подъездов служат насестом для старых кудахтающих бабулек, качели и горки призваны развлекать малышей. Габи любит Третий район, умилительный в своей абсолютной обычности, и все же по ночам здесь неуютно. Горящие окна смотрят, будто угрожающие глаза огромных чудовищ.

Подъезд одной из безликих типовых многоэтажек, в которой живут Габи и Кристания, представляет собой жалкое зрелище - грязное, тускло-зеленое место с пустыми пазухами там, где на потолке должны болтаться лампы. В полной темноте, но без какого либо страха, Габи поднимается на девятый этаж. Только оказавшись почти у двери квартиры, Габи чувствует смутное беспокойство.

Они с Кристанией, разумеется, ставили защитный ритуал, но ни Слово Кристании, ни Слово Габи и близко не относится к охране или защите, а значит взломать их неловкую сигнализацию мог любой, кто имеет хоть какие-нибудь представления о Ритуалах Общего Круга.

Глаза у Габи тут же начинает покалывать снова, она зажмуривается. Совершенно незачем тратить силу, пока она не увидела врага в лицо, при условии, что враг вообще существует не только в ее воображении.

Как ни в чем, ни бывало, Габи открывает дверь. Но квартира оказывается темна и пуста, по крайней мере, на первый взгляд. Кристания давно уже на работе, сейчас она медсестра в больнице, что позволяет ей иметь доступ к моргу, особенно удобный в ночные смены. Ее атласы по анатомии раскиданы по всему коридору, что, впрочем, вполне обычное дело для Кристании.

Габи ставит сумки в коридоре, проходит в свою комнату, включает свет. С виду все в порядке. На столе лежат "Слова и вещи" Мишеля Фуко, книга, в которой по утверждению Кристы никто не может понять ничего, но Габи она помогает разбираться с собственным Словом. Кроме того, рядом покоится учебник по физике за десятый класс. Габи давно решила, что самый лучший способ оставаться в курсе происходящего в мире науки - читать школьные учебники. Все по-настоящему важное, актуальное и похожее на правду, появится, в конце концов, там.

На подушке Габи лежит записка от Кристании, где ее некрасивым почерком выведено: "Бодрийяр скончался, прости меня, пожалуйста, солнышко!".

- Что ж, - говорит Габи. - Смерть, это единственное, что не имеет потребительской стоимости.

Габи выключает свет и идет в гостиную. Пения Бодрийяра, их канарейки, и вправду не слышно. Кристания, когда у нее что-то не получается, частенько злится, а когда она сильно злится, кто-нибудь умирает. Бодрийяр лежит на дне клетки, холодный и желтый, как и его недавний предшественник Соссюр. К Бодрийяру Габи еще не успела привязаться, оттого к потере она относится с некоторой долей иронии.

Габи протягивает руку, достает трупик канарейки, гладит его кончиком пальца по клюву и кладет на стол рядом с телевизором.

- Подожди-ка, - говорит она. - Я только найду, в чем тебя похоронить.

И именно в этот момент Габи снова прошивает ощущение чьего-то присутствия. Опять забеспокоившись, Габи идет в ванную, где в ящике для лекарств, хранятся у них амулеты и заклинания.

Ослепленная слишком ярким светом, Габи выхватывает ящик и принимается перебирать его содержимое. В ящике вместе с баночками зеленки и спирта, бинтами и пластырем, упаковками таблеток, теснятся волчьи зубы, лунные камни, мешочки с пеплом и сушеные травы. Габи чувствует, как ее пальцы обжигает защитный амулет: простой серебряный круг с паутиной из золотистых ниток внутри. Если они с Кристанией все сделали правильно, эта штука не позволит применить магию против Габи, пока амулет касается ее кожи. Единственная причина, по которой Габи не носит его постоянно - чем дольше он испытывает контакт с ней, тем больше выдыхается вне зависимости от того, отражает магические атаки или нет.

В конце концов, ищейки Гуннара не каждый день к ним наведываются. Странно только, что Гуннар окончательно потерял совесть и посылает к ним своих ручных колдунов.

Габи слышит, как кто-то скребется снаружи. Будто бы маленький зверек цепляется когтями за шторы. Звук далекий, кто бы ни вошел в ее дом, он больше озабочен порчей штор, чем нападением. Габи прошивает мысль неожиданная и радостная, даже, пожалуй, слишком радостная, чтобы ей поверить. Некоторое время Габи играет с этой мыслью, но отбрасывает, в конце концов, убедившись в ее фантастичности. Нащупав маникюрные ножницы, Габи выходит из ванной. Вряд ли это оружие достаточно мощно для того, кто сумел проникнуть в их дом, но план очень прост. Пока незваный гость поймет, что его магия не работает на Габи, она успеет ослепить его иллюзией, а потом воткнет ножницы ему в горло.

Как только Габи выходит из ванной, шорох и скрежет прекращаются, сменяясь пением Бодрийяра. Габи замирает, а потом отбрасывает ножницы и несется в гостиную. Ошибки быть больше не может.

В кресле сидит он, Габи сразу узнает, даже в темноте. Бодрийяр сидит у него на пальце, хотя Габи и Кристанию он в своей прошлой жизни побаивался и близко к себе не подпускал.

Габи включает свет, все еще не до конца доверяя своим глазам, а потом визжит, радостно и удивленно:

- Раду! Раду!

На нем штаны цвета хаки, грязные берцы и черная майка, а поверх болезненно-оранжевая синтетическая шуба, явно предназначенная женщинам.

Габи бросается к нему, и он подхватывает ее на руки, легко и привычно.

- Ты похож на молдавского сутенера, - смеется Габи.

- По крайней мере, половина твоего утверждения - правда, - говорит он. И он совсем не изменился за то время, пока Габи его не видела. Впрочем, он совсем не изменился с того момента, как Габи впервые встретила его. - Угадай, без кого не был по-настоящему прекрасен рассветный Тибет?

- Лучше скажи, ты просветлился?

Вот уже лет десять, как Учитель оставил их с Кристанией. Для людей вроде них - даже не срок, и все же Габи и Кристания скучали каждый день, ведь до этого он ни разу их не бросал.

- Сложно сказать, моя радость, - тянет Раду. Он сажает ее в кресло, стягивает с нее кроссовки и отправляет их в полет через всю комнату, в коридор. - Знаешь, концепция мира, как уловки, а индивидуальной души, как обмана больше подошла бы тебе, чем мне. Про всепроникающее страдание я тоже не все понял. Но Анитья мне понравилась - все постоянно движется и неизменно только изменение! Тебе обязательно нужно ознакомиться с той культурой, я много оттуда вынес! А женщины, к примеру, там прекрасны, как и везде.

Раду снова ловит Бодрийяра, устроившегося на клетке, чешет его длинным ногтем под горлышком. Габи запрокидывает голову, замечая, что шторы представляют собой жалкое зрелище, испорченные чьими-то маленькими коготками. Впрочем, Габи отлично знает, чьими.

- Но почему? - спрашивает Габи, все еще сияя от счастья. - Ты вернулся так рано? Ты обещал путешествовать лет пятьдесят.

- Познал суть вещей несколько быстрее и отрешился от земных страстей, - говорит Раду. Его ноготь вдруг давит птичке под горло, будто еще чуть-чуть, и он пробьет ей глотку.

Габи перехватывает его за руку, давая Бодрийяру взлететь, и целует Раду в нос.

- Как я понимаю, все сводится к тому, чтобы не искать ни удовольствия, ни страдания. Я официально потерял интерес ко всему земному! А теперь давай займемся любовью, моя радость, я страшно скучал.

- Так чему, ты говоришь, научился? - смеется Габи.

***

Два года Габи провела с ним, в крепости за лесом, называемой им и колдунами его кабала Аменти. Габи сначала подумала, что Аменти - особое место, злое и страшное. Раду говорил, будто под Аменти обитает Архэ, начало всех начал, огонь, питающийся мертвыми и дающий пищу живым. Вернее, что обитает-то он везде, но именно здесь ближе всего к поверхности. Раду питал голодную страсть к этой разлагающей, отравленной земле, где все было нечисто и страшно, повсюду преследовало ощущение не отводимого взгляда. Сначала Габи думала, что дело в местной земле, ее проклятом очаровании, но вскоре поняла - дело в Раду. Он кормил ее кровью, оттого она была страшна.

Габи благодарила Господа за то, что встретила Раду. Он научил ее читать и писать на латыни, дал ей столько книг, сколько она хотела, и научил толковать их. Первое время Габи не могла понять, что имели в виду Аристотель и Платон, Августин и Ориген, Аммиан Марцеллин и Григорий Турский. Когда Раду заметил, что Габи целыми днями сидит над одной единственной страницей в "Тимее", он сказал:

- Текст существует, только когда его читают, понимание конструируется только внутри читателя, который есть истинный автор. Значит, любая философия существует внутри ровно одного человека и любая наука это бесконечная игра в шепотки, когда один не может расслышать другого. Так что пиши Платона сама, пока ты его читаешь.

И тогда будто бы в голове у Габи сломалась какая-то плотина, она принялась глотать книги одну за одной, достраивая все, что не понимала согласно себе самой. Потом Раду стал учить ее другим языкам, живым и мертвым, человеческим и магическим. Он сказал ей:

- Моя радость, а теперь ты должна понять, что и твой язык не имеет смысла. Есть множество языков, в пространстве которых венгерский и латынь, которые ты знаешь, это лишь совокупность звуков, мало отличающихся от звериных голосов.

Несмотря на языческое пристрастие к плотской любви и крови, Раду был дотошным ученым, тщательно объяснявшим ей все, что было Габи непонятно. Она впитывала его знания, как земля впитывает воду, и они застывали на ней, как чернильные буквы на пергаменте. В те дни, он мог написать на ней все, что угодно, и она запомнила бы это дословно.

Но она не училась магии. Она знала теорию ритуалов, знала, что сердечный ритм должен сочетаться с ритмом барабанов, чтобы вогнать шамана в транс, знала, что в крови содержатся нижние слои души, а оттого она сильный проводник магии, знала сочетание макрокосма и микрокосма, и двенадцать основных алхимических процессов. Иногда Габи помогала в его обрядах, пару раз он показывал ей мелочи вроде наведения порчи. Однако Раду не учил ее колдовать по-настоящему. Габи ведь видела, что мог творить Раду: он исцелял и насылал болезни, мог наносить раны и заращивать их, не прикасаясь к коже, проращивать семена в считанные секунды и превращать людей в животных. У него была магия, могущественная и настоящая, и Габи ждала, что он научит всему этому ее.

Однажды ночью, когда они лежали в постели, Габи спросила, почему Раду не научит ее, наконец. Он только засмеялся, ласково и мягко, а потом зубасто улыбнулся, ответив:

- Габи, Габриэлла, радость моя, ты станешь ведьмой тогда, когда я открою тебе величайшую тайну. Ты пока не готова.

- Тогда намекни, хотя бы намекни мне, с чем эта тайна связана?

Раду тогда мягко перехватил ее за запястье и устроил ее пальцы на шраме, идущем по его груди, там, где сердце. Габи почувствовала мерное биение у него внутри, и пожала плечами - надо же, бьется кровь, что в этом такого.

- В любом случае, - сказал тогда Раду. - Спешить не нужно. Мой собственный Учитель, дал мне магию, когда мне был тридцать один год.

Сейчас, Габи знала, хоть Раду и выглядел так же, как в тот день, он намного пережил человеческий срок. Ему было около ста лет. Раду говорил, что обычно колдуны после получения магии действительно не меняются внешне, однако они умирают в свой срок, колдуны живут на магии, и однажды она просто кончается, как останавливается уставшее сердце. Обычно магии, поддерживающей жизнь колдуна, хватает лет на шестьдесят или семьдесят. Но у него особый род, и вместе с магией, он передаст Габи бессмертие.

Габи не слишком верила в это, поскольку не представляла, что такое бессмертие.

Раду всегда был с ней мягок и терпелив, но Габи знала и его другого. Слуги говорили, что среди его названных брата и сестер, он худший. Габи видела такие ужасные вещи, от которых ей должны были бы сниться кошмары.

Но не снились. Габи видела, как Раду проводит вивисекции, даже не прикасаясь к коже жертв, вскрывает брюшную полость, вынимает орган за органом, и все это время магией заставляет их жить, записывая результаты изучения еще бьющихся сердец, еще раскрывающихся легких. Габи видела экстатические ритуалы, которые он проводил над мужчинами и женщинами, заставляя их спариваться с животными, выводя монстров и тварей невероятных сочетаний. Габи, в конце концов, видела, как Раду пытает пленных, которыми они разживались при нападениях человеческих врагов, желающих уничтожить колдовское семя в этой земле. Габи видела его злую, языческую радость, но все равно делила с ним постель.

Хотя больше всего Габи, пожалуй, пугало то, что может быть, она делила с ним постель, не несмотря на все, а оттого. Он был красив в языческой развращенности и жестокости, в тонких расчётах и формулах, которые выводил из этих страстей, и она его полюбила. Полюбила сильно и страшно, полюбила его рассеянность, полюбила его манеру смеяться, полюбила его ласку и нежность, полюбила его бесчеловечную любознательность. И не могла перестать его любить даже когда видела, как он вшивает в тела женщин зародышей неведомых существ или оскопляет мужчин, используя их органы в отвратительных ритуалах.

Его названных брата и сестер в то время Габи почти не встречала. Она не считалась равной им, не была ведьмой. И уж точно никогда Габи не видела в те годы его Учителя. О собственном Учителе, Тьери, Раду говорил, как об отце. Он говорил, Тьери спас его от смерти, забрав из какой-то деревушки в Молдавском Княжестве, вымершей от чумы. Раду оставался там совсем один и жил диким зверьком, пока за ним не пришел Учитель. Он воспитал его, и его брата и сестер как отец прежде, чем дал им магию.

Раду был, как и она, из крестьянской семьи, осужденный всю жизнь проработать в поле или умереть от чумы вместе со своей семьей, если бы судьба не свела его с Учителем.

Габи хотелось получить магию быстрее. Она чувствовала в себе готовность и страсть к тому, чтобы колдовать, чувствовала с первой минуты, желала этого, как желала Раду.

В конце концов, он рассказал ей, что должен будет провести над ней обряд, передать ей часть своей души и таким образом навеки связать ее с собой. Они смогут чувствовать друг друга, они смогут говорить друг с другом, не произнося ни слова. Он сказал, что Габи для него - выбор, потому что ни один колдун не может иметь больше пяти учеников за всю свою жизнь - слишком мало иначе у него останется внутри. Худшее, что можно себе представить - растратить свою магию вместе с душой, и стать безвольным, не способным к желаниям и колдовству существом. Собственный Учитель Раду дал магию четверым ученикам, в один и тот же год, и это стало для него тяжким испытанием. Ученик же переживает невыносимую боль и смерть, когда все случается, поэтому Раду будет ждать, пока Габи станет окончательно готова.

- Все непросто, моя радость, - говорил Раду. - Особая природа связи между нами, большая цена, которую я заплачу, сделав тебя ведьмой - из-за всего этого я хотел бы быть уверен, что ты готова.

Габи снова заговорила об этом только через полгода, через полгода упорных занятий, в день своего семнадцатилетия.

- Я готова, - сказала она. - Я хочу, сейчас.

Раду посмотрел на нее странно, на секунду в его глазах будто бы скользнул и исчез страх.

- Моя радость, если мы сделаем это сейчас, твое тело больше не изменится. Ты навсегда останешься семнадцатилетней. Кроме того, колдун не может иметь детей, настоящих детей. Магия сохраняет его тело в том состоянии, в каком он ее получил. Наши тела не способны меняться и производить себе подобных. Может быть, тебе стоит подождать.

Габи показалось, что когда Раду говорил о детях, голос его стал печален, но она помотала головой.

- Хочу. Я готова. Я сейчас на пределе восторга от мира. Я хочу, чтобы все случилось, когда я такая.

Раду посмотрел на нее изучающе, а потом кивнул. Лицо его приобрело светлое, чуточку пугающее выражение.

- Пойдем, моя радость. Ты действительно готова, я полагаю.

Пока Раду вел ее в подвал, он говорил, что будет больно и страшно, но бояться не надо, страх может повлиять на Слово, которое ей придет.

О Слове к тому времени Габи читала очень многое, и все равно не представляла, что это такое. Каждый маг вместе с магией получал и Слово, его область действия, в которой он воплощал магию. Слово, она знала это наизусть, исходит из самого колдуна, составляет его самую главную суть, самую чувствительную и чувственную часть его души. Раду говорил: Слово это то, что воплощает тебя, а ты воплощаешь его в мир.

Еще он говорил, что Слово для колдуна, это очень личная вещь. Истинное, настоящее имя. На обычном языке о нем можно говорить, но дается оно на языке, который ни один колдун до сих пор не смог выучить полностью. И произнесенное на этом языке, оно дает истинную власть над его обладателем.

Слово Раду было Жизнь, но он никогда не говорил, как оно звучит внутри.

Они шли в подвал, сырой и темный. Здесь были пленники, которым Габи приносила воду и пищу. Здесь были результаты экспериментов, слишком дикие, чтобы можно было выпустить их в мир. Все было пропитано страхом и болью, и Габи подумала - дурное место для самого великого таинства в ее жизни.

Но пришли они не в одну из камер, спустились ниже. Здесь Габи никогда еще не была. Больше всего место было похоже на подземную пещеру с холодным, черным, никогда не видевшим света озером.

- Думаешь, это хорошее место? - спросила Габи.

- Думаю, это самое лучшее. Хотя многие считают, что место не так уж важно.

Раду посмотрел задумчиво куда-то поверх ее головы, а Габи в тот момент поняла, почему он привел ее именно сюда. Ей казалось, что камень у нее под ногами почти гудит, от чего-то древнего, сильного, пьянящего. Габи почувствовала, что Раду готовил это место, наполнял его магией, которой она не в силах была понять. Пока что.

Раду раздел ее сам, медленно и осторожно, как невесту, о которой долго мечтал. Габи не было неловко, в конце концов, ничего постыдного в обнаженности нет. Было страшно, и у нее дрожали колени.

Он повел ее к озеру, вода была холодной и щипалась. Раду зашел вместе с ней, не раздеваясь. На нем была простая крестьянская одежда: рубашка, пояс, жилетка и штаны, ничего торжественного, никаких мантий или мехов, которые он носил в особенных случаях. Колдуна в нем выдавал только золотой серп на поясе, который он носил с собой всегда. Его ритуальное оружие.

- Зачем это? - спросила Габи, стуча зубами от холода.

- Во-первых, вода - неотъемлемая часть любой формы инициации, радость моя. Во-вторых, обезболивающее.

- Будет больно? Что будет?

- Ты все увидишь.

Он держал ее в озере, пока тело не начало неметь, и только потом уложил на камень, казалось, еще более холодный, чем вода. Выглядело так, будто бы Раду никуда не торопится и ни о чем не волнуется.

- Когда уже? - зашептала она.

- Расслабься.

Он медленно оглаживал ее, касался груди, живота, ласкал ее пальцами, умело и нежно. Когда Габи почти забыла о том, зачем они сюда пришли, закрыла глаза, застонала, и голос ее отдался от стен, оглушая, она скорее почувствовала, чем поняла: сейчас.

И ровно в тот момент, когда должна была наступить кульминация и конец, вместо пика удовольствия, она ощутила удар, за которым сперва даже не последовало боли, только ощущение тепла в груди, разорвавшегося и вылившегося. Она даже не успела открыть глаза и увидеть, как Раду вогнал серп ей в сердце. Что-то кончилось и заполнилось темнотой, и все последующее Габи наблюдала со стороны, будто во сне, когда не знаешь, где ты есть и есть ли вообще. Она видела, как Раду вскрывает серпом ее плоть, разбивает кости грудной клетки и достает ее сердце, видела как первобытно и голодно он улыбается, но ни на секунду не подумала, что на этом все закончилось.

Вытащив ее сердце, Раду коснулся открытой раны, и сонное марево сменилось вдруг ощущением настолько удивительным, что Габи не помнила больше, что она такое и чем была. Весь мир оказался с ней, в ней. Она чувствовала его ток, как ток своей крови. Все до последней капельки принадлежало ей, она знала и понимала все, не было ни единой тайны, все оказалось открыто и так прекрасно, будто она взошла к Кетер, в секунду, вознеслась на колеснице, как Илия, была забрана с земли, как Инош.

Она знала, как чувствуют себя муравьи, она знала, о чем думают цари земли этой, знала, что есть жизнь и смерть, для чего они нужны. Знала все, видела все, и не было ничего красивее.

А потом будто блаженство стало исчезать, будто кто-то выдергивал ее, и это была боль, какую, наверное, испытывают при рождении и подобной какой нет больше никогда. Все исчезло, кроме одного, единственного слова на непонятном ей языке, загоревшегося внутри, обжегшего ее, как клеймо. Кроме Слова, и Слово это нельзя было по-настоящему перевести, но Габи уже знала, что примерно оно означает.

Уловка.

И знала, что за язык, на котором оно было произнесено, на котором оно загорелось в ней, заговорило в ней - язык мира.

Очнувшись, она кричала. Раду лежал рядом, бледный и обессиленный, совершенно беспомощный, как и она, а может и беспомощнее. В руке он все еще сжимал ее сердце.

- Добро пожаловать, моя хорошая, - сказал он, едва ворочая языком, а потом с трудом поднеся ее сердце к губам, вгрызся в него, как вгрызаются в яблоко.

Габи коснулась груди, недавно распоротой, и почувствовала только шрам, тонкий и длинный.

- Тебе со мной повезло, - сказал Раду, прожевав кусок ее сердца. - С моей магией, я смог залечить тебя быстро и хорошо.

Он снова вцепился зубами в ее сердце, а Габи почувствовала, как бьется у нее в груди магия.

***

Только через много сотен лет Габи понимает, еще в полусонном состоянии, с чем можно сравнить магию. Магия это будто бы трансплантированный орган, новое, искусственное сердце, через которое она чувствует мир. Новые, искусственные глаза, которыми она видит, как по-настоящему ярко и насыщенно все вокруг. Новые, искусственные легкие, которые раскрываются, как весенние цветы, навстречу сладкому-сладкому воздуху.

Нет большего счастья, чем получить орган, в котором ты так нуждаешься, очнуться живым и цельным.

Габи протягивает руку, чтобы нащупать Раду, но его не оказывается рядом. Может быть, ей приснилось? Может быть, он все еще путешествует по миру, пытаясь уяснить, что смысл жизни не война, наука и секс. А может, и это ей приснилось, и они втроем все еще в Италии, в бурном течении Новых Левых, протестуют против нормативной буржуазной культуры. О, в Красных Бригадах в избытке было всего, к чему они были причастны: жизни, смерти и обмана. Может быть, это вчера Габи кричала:

- Партия не работает, потому что является частью системы, против которой она борется! Нам нужны другие способы или идеи, братья, неважно будет это террор или символическое сопротивление!

Габи зевает, еще не до конца понимая, в какой точке времени и пространства находится ее сознание. В голове скручиваются слова, слова это всегда уловки и обман, весь язык один большой обман по ее части.

Окончательно будит Габи плеск воды в ванной. Открыв глаза, Габи понимает, что заснули они с Раду на диване в гостиной. Бодрийяр бодр и весел, Габи ему говорит:

- Вневременность и внепространственность есть вечность и вездесущность. Доброе утро, дорогой.

Габи надевает футболку, подростковую и цветастую, с рисованными мороженками разных видов и форм, идет на кухню и не торопясь делает себе кофе с пятью ложками сахара. В какой-то момент, плеск, доносящийся из ванной, становится очень уж сочным, и Габи идет проверить, не разучился ли Раду обращаться с водопроводом за время своих путешествий.

В ванной Габи застает картину, которую могла бы предотвратить, будь она чуть более расторопной. Вода переливается через край ванной, в которой плавает маленькая, тощая лесная куница, безуспешно пытающаяся достать лапкой до крана.

Габи, шлепая по воде, уже разлитой на полу, идет к крану, выключает его и садится на край ванной.

- Тебя постигли откровения, с которыми невозможно смириться, и ты решил утонуть? Или у тебя проснулась тяга к вандализму? Вчера шторы, сегодня ванная.

Куница выбирается из воды, устраивается у Габи на коленках, измочив футболку. Ее блестящие, черные глазки смотрят вполне осмысленно. Через некоторое время куница снова спрыгивает в ванную, начинает плавать от одного края до другого, будто в бассейне, а Габи слышит в голове голос Раду, отчетливо и привычно, как слышала его все эти десять лет, когда он рассказывал о чем-то особенно впечатляющем из того, что происходит на другом конце мира.

- Я решил принять ванную, но оказался слишком длинный, чтобы мне было удобно. У меня мерзли коленки, поэтому я решил сменить форму, но тогда я оказался слишком маленький, чтобы выключить кран. Ты все равно меня любишь, моя радость? А если и когда я стану недееспособным и блохастым зверем навсегда, ты выбросишь меня на неприветливые улицы Будапешта? Или ты будешь вывозить меня в парк и ждать, пока я буду охотиться на пташек?

- Подчас я хочу сыграть в того, кто не ждет; я пытаюсь чем-то заняться, опоздать; но в этой игре я всегда проигрываю - что бы ни делал, я всегда оказываюсь освободившимся точно в срок, а то и заранее. Именно в этом и состоит фатальная сущность влюбленного: я тот, кто ждет.

- Это положительный ответ?

- Нет, просто ни к чему не обязывающая цитата из Ролана Барта. В конце концов, я обречена на вечную жизнь, и мне нечем заняться, кроме псевдоинтеллектуальных игр с гипертекстом.

- Тогда помой меня, ладно? - безмятежно говорит его голос в голове, и Габи фыркает. Она ловит куницу, вынимает ее из воды и берет с полки шампунь с кокосовым запахом. Намыливая куницу, жмурящуюся от удовольствия, Габи говорит:

- Мы скучали по тебе.

И слышит его мурлыкающий голос:

- И я по вам, вы же мои девочки.

Раду - ее Учитель, когда-то он отдал часть своей души, чтобы дать ей магию, силу, жизнь, в конце концов. Связь между Учителем и его учеником совершенно особенная. Габи чувствует его, чувствует, когда ему очень больно или слишком хорошо, она может общаться с ним мысленно, как далеко бы они не находились друг от друга. Но самое главное, когда они рядом, становится тепло и спокойно, будто бы завершено.

Впрочем, когда-то это связь пугала Габи, особенно первое время, когда она начала замечать в себе повадки Раду, начала замечать, что говорит его словами, заимствует его привычки и движения.

Довольно скоро, это прошло, и все же до сих пор Габи ни на секунду не может забыть, что у нее внутри часть его души, как у него внутри часть души его собственного Учителя.

Куница дремлет, пока Габи намыливает ее шерсть. Теоретически Раду может превратиться в любое животное, в часть вечного круга жизни, но Габи никогда не видела его никем, кроме куницы. Заметив, что зверек не реагирует на ее движения, мирно задремав, Габи скидывает его в воду, смеется.

- Ты что с ума свихнулась, любовь моя?! - его голос в голове ужасно громкий, почти оглушает.

- Я не говорила, что не буду мстить за шторы.

А потом Габи слышит, как открывается входная дверь.

- Кристания, - шепчет Габи, смывая с куницы шампунь. Через несколько секунд Кристания издает душераздирающий визг.

- Сестрица! - верещит Кристания. - Твои чертовы ножницы! Черт бы тебя побрал и твои чертовы ножницы! Я на них наступила!

Да, вчера она бросила их где-то в коридоре, так и забыв подобрать.

Габи оставляет куницу барахтаться в мыльной воде, открывает дверь ванной. Кристания вертит на пальце окровавленные ножницы, из пятки у нее сочится кровь.

Ее бледная кожа, прозрачные глаза, светлые волосы и вздернутый нос, усыпанный веснушками, придают ей вид загробный, и в то же время очаровательный.

Кристания вполовину младше Габи, но выглядит лет на семь старше. Когда-то Кристания была богатой дочерью словацкого купца и мечтала заниматься медициной, но будучи девушкой, не могла исполнить это иначе, чем заняться колдовством. Она сама нашла Раду, и он оценил ее усердие. Кристания мечтала о магии жизни, но Слово у нее вышло совсем другое. Ее идея фикс - оживить мертвого, поэтому она и работает поблизости от морга, проводит при случае свои эксперименты. За четыреста лет она пробовала поднимать едва убитых, сшивать новое существо из многих и даже восстанавливать скелеты. Пока у Кристании не получилось ни единого раза.

Зато у нее потрясающе получается кое-что другое. Ее слово было Смерть, и она убивает, как богиня. У Кристании невероятный талант, она умеет множество вещей, связанных со смертью - от простой остановки сердца до подстроенного несчастного случая. Кристания умеет вызывать смерть физически и призывать ее, как проклятье. Но все это совершенно не то, чего она когда-либо хотела.

- Ну? - говорит Кристания, хрупкая, как куколка и злая, как собака.

- Что "ну"?

- Извинись, или я отделаю тебя так, что...

- Это если ты меня найдешь, - безмятежно говорит Габи, а потом добавляет. - И если вспомнишь об этом после того, что я тебе покажу.

Габи отходит, пропуская Кристанию в ванную, и та останавливается, как вкопанная.

- Раду? - шепчет она, глядя на куницу. Судя по всему, Раду что-то отвечает ей, но Габи не знает, что именно. Она выходит, не собираясь им мешать. Как бы ни были они близки с сестрой, Габи не стала бы вмешиваться в дела настолько личные, как встреча с Учителем.

Она возвращается на кухню, допивает свой остывший кофе и закуривает сигарету. Курить Габи тоже нравится оттого, что этого не делали в том месте и времени, где она росла.

Сладкий кофе Габи заедает сладчайшим шоколадом, и горький дым сигарет только делает вкус ярче. Минут через десять, когда Габи закуривает уже третью сигарету, раздается звонок в дверь, Бодрийяр надрывается в пении с новой силой, вообразив себя, вероятно, сторожевой канарейкой.

Кристания и Раду открывают дверь раньше, и, выбравшись в коридор, Габи видит довольно своеобразную картину. Раду, совершенно обнаженный и Кристания, еще крутящая на пальце окровавленные ножницы, дверь нараспашку, а за ней самый христианский из всех виденных Габи мальчиков: застегнутый на все пуговицы с крестом под воротничком и беззащитно-строгими глазами. Габи пролезает под руку Раду, смотрит на мальчишку, который открывает и закрывает рот, будто аквариумная рыбка.

- Здравствуйте? - подсказывает она.

- З-здравствуйте, - говорит он.

Габи легко ловит его взгляд, вглядывается в темную радужку, но видит не ее, а картинку перед глазами мальчишки. Скалящегося и голого Раду, Кристанию, с ее ножницами, саму себя в одной только длинной майке с мороженками. Габи изменяет все, что ей захочется, и вот Раду уже одет точно так же, как мальчишка: белая рубашка с застегнутым наглухо воротником и черные брюки, а Кристания и Габи в воскресных платьях, и никаких ножниц. Габи моргает, возвращая себе собственное зрение. Простые иллюзии делать легко, а держать только чуточку сложнее. Внутри разливается тепло ее Слова, и Габи жмурится от удовольствия.

- Простите, - говорит мальчишка шокировано. - Мне на минуту показалось, что...

Он протирает глаза, сглатывает.

- Это бывает, - говорит Раду. - Нереализованные желания и подсознательные страхи.

Он улыбается Габи, поправляет несуществующий воротник, а она смеется.

- Ты, наверное, хотел поговорить о Боге, - предполагает Кристания.

- М, да, наверное, - говорит он неуверенно. - Верите ли вы в Бога?

- Мы баптисты, - говорит Габи.

- Отлично, - улыбается мальчишка, и на лице у него видно облегчение. - Тогда просто это почитайте.

Он протягивает Раду брошюру с синими, неестественно яркими небесами. Сверху, под сияющим кругом света, изображающим солнце, написано: Однажды все мы вернемся в Наш Небесный Дом.

- Спасибо, - улыбается Раду.

- Вам спасибо, - говорит мальчишка быстро, но перед тем, как развернуться, Габи уверена, он подмигивает ей и строит совершенно не христианскую гримасу.

Раду задумчиво разворачивает брошюрку, и Габи видит, что с другой стороны от текста, рассказывающего о благодати Небесного Отца, на черном фоне нарисован белый крест, вдоль и поперек которого написаны убористым почерком, наверняка принадлежащим этому мальчике, слова, явно не принадлежавшие ему. Вдоль написано: Я жду тебя, Раду. А поперек: Но не слишком долго.

Габи машинально очередную закуривает сигарету и давится дымом, а Кристания спрашивает совершенно безэмоциональным, несвойственным ей голосом:

- Шаул?

- О, ну я не хотел заводить этот серьезный разговор сразу, не отдохнув с дороги...

- Так вот, почему ты приехал так рано, - говорит Габи.

Глава 2

Францу не исполнилось и двадцати пяти, когда он узнал, что умирает.

Надо же, подумал Франц, пока врач рассказывал ему, что нужно покинуть Вену и уехать, к примеру, в Италию, к морю, к теплому и мягкому солнцу. Надо же, сколько это Франц не успеет.

- Сколько мне, значит, осталось? - спросил Франц, а врач, серьезный мужчина в золотистых очках, которому уже повезло прожить лет на двадцать дольше, ответил:

- Сложно сказать. У моря, может быть, года полтора.

Количество своей работы Франц мысленно разделил на года полтора, и результаты оказались неутешительны.

Франц вполуха слушал, что говорил ему врач. Все это он знал и так. Может быть, стоило забросить проект с обезболивающим и начать разработку лекарства, способного помочь ему самому?

Даже если Франц не успеет, его дело будет длиться и после него, когда на каком-нибудь камне уже давно напишут "Франц Венкхайм, подававший надежды фармацевт, ничей муж, ничей отец. Годы жизни: 1875-1900, что не очень много".

Франц поправил очки, вздохнул, а врач продолжал говорить. Аммониак, опий, камфара, все это было для Франца материалом, а не лекарством столь долгое время.

Франц прижал платок к губам и закашлялся, мучительно, болезненно, будто внутри у него засел какой-то механизм, чьи шестеренки царапали горло, перекрывали доступ к воздуху. Механизм, у которого одна единственная цель - убить его. Отведя платок, он увидел сгустки крови, поджал губы, задумчиво рассматривая пятно.

Вообще-то оно было похоже на черепаху, и Франц удивился, как нечто столь отвратительное может принять форму милого существа, которую дети ищут в облаках.

- Спасибо, - сказал, наконец, Франц, прерывая врача. - Спасибо за вашу консультацию. Я прекрасно понимаю, что должен делать. Я пришел убедиться, только и всего.

Врач несколько секунд смотрел на него непонимающе, будто не до конца верил в спокойствие, с которым Франц говорил.

- Простите, что прервал вас, - закончил Франц вежливо. - Но я тороплюсь. Сколько я должен вам?

Расплатившись, Франц оказался наедине со своим страхом. На негнущихся ногах он вышел на улицу, и прохладный, невыносимо свежий воздух весенней Вены, заставил его закашляться.

По крайней мере, подумал Франц, он увидит еще одну прекрасную австрийскую весну. По дорогам разъезжали степенные лошади, подгоняемые торопливыми людьми, и Франц решил, что на неделе нужно будет обязательно сходить в Оперу. У него осталось не так много вечеров, чтобы разбрасываться ими совсем уж бездарно.

Впрочем, ведь было так много работы.

Нет, подумал Франц, нет. В Италию он не поедет, не покинет Вену с невообразимой красотой Стефансдома и выверенным восторгом Бельведера. Здесь он родился, здесь и умрет, в блистательной красоте этого бело-зеленого города.

Родной город и своя лаборатория без сомнения помогут Францу протянуть дольше. Франц шел по имперской, прекрасной Вене, которая скоро, может быть уже без него, вступит в новый век. Франц сам не понимал, отчего он шел так быстро, куда он спешил. В конце концов, он пришел в кафе "Шварценберг", ровно так же, как делал это каждый день до того дня, когда узнал, что умрет.

Франц любил это место, за его уютный и роскошный одновременно вид, за дам в бриллиантах и мужчин в дорогих костюмах, за запах кофе и сладкой выпечки, теплый и будто бы облегчающий дыхание.

Будто бы, будто бы, все обман, скоро не будет ни сладкой выпечки, ни кофе.

У Франца даже был столик, за которым он сидел всегда, являясь живой инсталляцией для глазастых туристов: австриец, пьющий венский кофе и вкушающий яблочный штрудель.

Привычное, приятное должно успокоить его страх, думал Франц, и только подходя к своему столику, понял, что он занят. Занят мужчиной, которого Франц так же видел здесь каждый день. Мужчина этот, лет на пять старше Франца, всегда сидел за столиком рядом, который сейчас был совершенно свободен. Лицо мужчины примелькалось Францу, будто они были старыми знакомыми. У него было красивое, породистое, мужественное лицо иностранца, светлые, приглушенного, бледного цвета волосы и кожа. Мужественная линия подбородка и прямой нос выдавали в нем представителя скандинавских народов, которые хотя и переживали возрождение своей национальной идентичности, все еще были с трудом отличимы друг от друга для остальных европейцев. Кем бы он ни был: шведом, норвежцем или датчанином, вел он себя, как австриец. Степенно пил венский кофе без сахара и читал политические газеты в старейшем кафе города. Единственное, что было в нем странным, это вечное ощущение, что он не только читает, но и слушает, внимательно слушает все, что происходит вокруг и даже больше. Вид у него постоянно был такой напряженный, будто он вслушивался в каждый шорох. Будь Франц чуть больше озабочен политическими играми, свойственными юношам его возраста, он считал бы мужчину шпионом.

Франц с секунду стоял перед своим занятым столиком, чувствуя что-то вроде обиды, как будто он уже мертв, и его уже нет, и место его занял кто-то другой, у кого все оставалось впереди.

Франц двинулся к столику, который обычно занимал мужчина, но стоило ему сделать шаг, как кашель снова его разобрал. Мужчина поднял взгляд от газеты, глаза у него были пронзительно, по-северному голубые. Он не вздрогнул от кашля Франца, не выглядел так, будто его застали врасплох, он просто подвинул стакан воды, стоявший рядом с его кофе, и жестом указал на стул перед ним.

Франц опустился на стул, откашлялся и жадно, залпом, выпил полстакана воды.

- Прошу прощения, - выдавил он, голосом хриплым и прерывистым.

- Не стоит, - ответил мужчина. - Сомневаюсь, что это твоя вина.

То, что он говорил, можно было счесть за шутку, но отчего-то не получилось. Голос у него был ровный и холодный, без намека на иронию. Он обращался к Францу на "ты", и сначала Франц подумал, что это из-за того, что он плохо знает немецкий, но акцент у него был такой чистый, а речь такая правильная, что простой ошибки быть не могло. Франц поднялся было со стула, но мужчина сказал:

- Садись, - и Франц сел, сам не понимая, почему. На мужчине был дорогой костюм, безупречно отглаженный и черный, кожаные перчатки, которые он так и не снял в кафе. Такая невежливость при всей его аккуратности и импозантности была ужасно странной.

- Мое имя Гуннар, - сказал мужчина. - Гуннар Линд.

Перед тем, как назвать фамилию, он на секунду запнулся, словно не привык к ней.

- Франц Венкхайм, - машинально ответил Франц.

- Я давно за тобой наблюдаю.

- Не могу сказать того же, - нахмурился Франц, но Гуннар не обратил на его недовольство никакого внимания.

- Ты умираешь.

- Да что вы такое говорите?

Но Гуннар продолжал, кажется, даже не слушая его:

- И ты сам это знаешь. Узнал сегодня. Будет жаль, если такой талантливый ученый закончит жизнь в чахоточной агонии. Большая потеря для мира.

Когда он говорил "для мира", было совершенно ясно, что мир его не интересует никаким образом. Он продолжил:

- Кроме того, это страшная смерть. Но я могу помочь тебе. Ты хочешь жить?

- Да, разумеется, - выдохнул Франц. Ситуация была чуточку абсурдной, а оттого Франц не совсем понимал, как стоит реагировать.

- Тогда слушай меня, - Гуннар в глоток допил кофе и отставил чашку. - Тебе нужна операция.

- Вы хирург?

- Так тоже можно сказать.

- Что значит, так тоже можно сказать? - не выдержал Франц.

- Значит, что я обладаю достаточной квалификацией, чтобы спасти твою жизнь.

В голове у Франца вдруг зазвучал голос его соседа по комнате, Эриха, молодого психиатра.

- Объект амимичен, ему свойственна эмоциональная монотонность. Эмоциональный фон ровный, снижен. Эмоциональное реагирование притуплено, - вещал голос Эриха. Так случалось, когда Франц излишне волновался. Воспоминания о манере Эриха проводить анализ своих пациентов, помогали Францу в сложных беседах. Когда выяснишь психический статус собеседника, становится не так уж и неуютно.

Гуннар смотрел на него очень внимательно, а потом чуть вскинул брови с таким выражением лица, будто тоже услышал голос Эриха.

После небольшой паузы, он сказал:

- Если только ты хочешь жить, придешь вечером, - Гуннар вытащил из кармана записку, явно заготовленную заранее. На ней значился только адрес.

Отчего-то Францу показалось, что Гуннар особенное ударение поставил на словах "ты" и "придешь". Франц не прикоснулся к записке, но Гуннара это уже не интересовало. Он встал и положил деньги на столик, а потом двинулся к выходу, оставив Франца одного. Посмотрев на адрес в записке, Франц смял ее и кинул в чашку с темной гущей, которая осталась от кофе.

***

Франц читает ее личное дело. Амалия Ригер, гражданка Германии, год рождения: 1917, год Рождения: 1952. Старая колдунья, надо же. И как ее умудрились поймать? ...