Теперь всё можно рассказать.

Том второй. Боги и лягушки.

Часть первая.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

И словно маньяк-шизофреник

В кровавом бреду изнемог!

– Александр Харчиков, «Антилюди».

    Предисловие.

Честно говоря, я до последнего искренне надеялся, что эту книгу начну писать в тюряге. А нет же! Вот уже полтора года прошло с того времени, как в отношении меня возбудили уголовное дело, – а попасть в казённый дом всё никак не выходит.

Не получается, – ну и ладно. Невелика потеря. Оно, возможно, и к лучшему… Да, к лучшему.

Так о чём я?

Да, конечно!

Книга, которую вы к своему несчастью нынче почитываете, – второй том моих воспоминаний о жизни. Первый том, озаглавленный как «Теперь всё можно рассказать», был закончен мною в январе двадцатого года.

Сейчас уже конец марта. В тюрьму меня, как я уже сказал, всё никак не сажают, делать мне решительно нечего, а потому единственное, что мне теперь остаётся, – так это писать мемуары. Ну, этим и займусь!

За последнее время в моей жизни приключилось много всего необычного, занятного и по-настоящему удивительного. Чего только за последние месяцы не было! Всего даже не перечислишь толком. Эх, вот и хотелось бы мне начать это сочинение с последних событий собственной жизни!..

Но нет! В этой книге я постараюсь изложить все события в строгом хронологическом порядке. Сначала более давние, а уж потом относительно близкие к настоящему моменту по времени. В противном случае наш и без того несчастный читатель вконец потеряется в этой мешанине слов и запутается в хитросплетениях авторской мысли.

В предыдущем томе я уже описал своё раннее детство, поведал немного о том времени, когда учился в начальной школе, и в конце концов с превеликим трудом довёл повествование о собственной жизни до поздней осени триналцатого года. То есть до того славного периода, когда я уже обучался в шестом классе 737-й школы.

Дальше дело не пошло. Не пошло же оно в первую очередь потому, что я чересчур увлекся рассказами о родной школе и тех интереснейших личностях, которые эту школу населяли и которых я так хорошо знал.

Ну, ничего страшного. Уж теперь-то ничто не помешает мне во всезнеобходимых подробностях описать последние семь лет моей превосходной жизни.

Вот к этому описанию мы и приступим!

Тут, правда, я должен сделать одно важное замечание. Некоторое время назад мне наконец удалось опубликовать «The memoirs of a Russian schoolboy». Не буду сейчас углубляться в историю написания и последующей публикации этой небольшой работы. По факту – это всего-навсего черновик для моих текущих мемуаров. Самостоятельного значения данный опус не имеет. Тем не менее, там я уже описал некоторые сцены из своей школьной жизни, в том числе сцены не слишком-то привлекательные во всяком случае для большинства (однополый секс, участие в фашистском погроме).

Честно говоря, я терпеть не могу повторяться. Вот просто ненавижу, – и всё тут.

Правда, сделать некоторые повторы мне, по всей видимости, всё же придётся. «Мемуары русского школьника» написаны на английском. Непонятно ещё, дойдут ли когда-нибудь у меня или ещё у кого-то ещё руки до того, чтобы осуществить перевод этого сомнительного шедевра на язык Пушкина и Мольера. Поэтому, думаю, было бы полезно немного отступить от постоянного принципа и некоторые наиболее важные моменты собственной жизни, ранее уже описанные в «Мемуарах…», – переписать заново уже в настоящей работе.

Так я, вероятно, и сделаю. Надеюсь, читатель меня за подобное не осудит.

Впрочем, если те же самые события, которые я уже раньше описывал в «Мемуарах…», – здесь я передам куда более бездарно, убого и тускло, нежели в англоязычной рукописи, то знайте: это всё потому, что я страшно не люблю повторяться! Уж такова моя природа, простите!

Так… Ну, всё самое главное мы, вроде бы, уже сказали.

Пора переходить к делу!

Да, начнём!

Глава первая. Неограниченная власть.

В предыдущем томе я уже немало вам рассказал о своём сексуальном опыте. Притом по большей части об опыте гомосексуальном.

Да, сейчас я заново начинаю вспоминать всех тех милых юношей, с которыми я за свои школьные голы предавался любовным утехам. Эх, сколько же их было-то всего! И не сосчитаешь ведь толком!..

Из этой области поведал я вам, конечно, ещё далеко не обо всем. Хотя нет! Не так. Не просто далеко, а скорее да-а-але-е-еко-о-о не-е-е обо всём!

Да, так лучше!

Поэтому, дорогой читатель, не переживайте, пожалуйста. Если вы педофил с гомосексуальными наклонностями, то сия книга вас не разочарует. У меня для вас приготовлено ещё немало весьма годных историй самого пикантного содержания.

Впрочем, до этих историй мы доберёмся позже. Сейчас речь пойдёт немного о другом.

В предшествующей книге я неоднократно заявлял о том, что помимо сексуальных отношений с молодыми людьми – были у меня также и отношения с девушками.

Вот об этом-то я вам поведать и хочу!

Да, в первом томе я вечно рассказ о такого рода вещах оттягивал. Не сейчас, дескать, о таких мелочах говорить надо. Потом расскажу, мол, и всё такое прочее.

Так я, короче, и не рассказал про свои отношения с красивыми девушками!

Теперь эту мою недоработку требуется исправить. Вот этим самым исправлениям я сейчас и займусь.

Надеюсь, у меня всё получится. Надо только постараться...

Думаю, рассказ о моих отношениях с девушками следует начать с одного весьма примечательного события.

Как сейчас помню тот день. Отличный день был.

Произошло всё это в начале декабря тринадцатого года. Точно помню, – была пятница.

Погода в тот день была именно такой, какой в это время ей быть и положено. Серое небо висело над миром, какое-то высокое, непропорционально большое и поэтому нелепое, унылое и до невозможности мрачное. Весь небосвод был затянут облаками, хотя эта затянутость вовсе и не ощущалась. Честно говоря, в Москве почти никогда не ощущается наличие облаков на небе. Это всё потому, что у нас большую часть года настолько облачно, что для москвичей куда привычнее серое, а не синее небо.

Вот и тогда оно было серое.

Правда, облака над городом висели не свинцовые, как это бывает перед осенней грозой, а скорее алюминиевые или оловянные. Такие, собственно, и висят обычно над зимней Москвой.

С неба срывались мелкие снежинки. Они падали на грязный асфальт, тонули в бурых, покрытых керосиновыми разводами лужах, оседали на грязную землю расположенных возле школы дворов, падали на ветровые стёкла автомобилей, мгновенно таяли и тут же катились по стеклу резвыми водяными каплями, чтобы стечь быстрее на дорогу и влиться в единый грязевой поток.

Время от времени на спешивших по своим делам прохожих налетал буйный арктический ветер, сдувал с пенсионеров шапки, забирался дамам под одежду, а после исчезал, оставляя за собой полное затишье, чтобы через минуту воротиться снова.

Короче, обыкновенная мокрая природа. Бывает хуже.

Урок русского языка закончился. Мои одноклассники спокойно покидали помещение, всё громче и громче беседуя друг с другом на ходу. Начиналась большая перемена. Все поэтому хотели быстрее просочиться в столовую, пока та не оказалась совершенно освободившимся ото всяких дел школярским народом, или же поесть в коридоре.

Кстати, о коридорах. В коридорах у нас ели либо те несчастные, кому в столовой не хватило места, либо же те эстеты, педанты и ревнители гигиены, которым в столовой есть было попусту стрёмно, а обедать в классах – запрещено.

В «Протоне», как вам уже известно, вообще царила тотальная иерархия. Соблюдалась она, конечно, и в сфере общественного питания.

Тоня Боженко, рабы первой категории, а также всякие другие местные знаменитости – почти всегда обедали в классах. Им это было по статусу положено. Конечно, иногда эти люди по собственному желанию могли поесть в столовой. Но такое, право говоря, было чрезвычайной редкостью и рассматривалось всеми как барская прихоть.

Да, в столовой знатным барам обедать считалось не по положению. В столовой у нас обедали почти всегда одни только трушники да трушницы. Им это причиталось по статусу.

Это были две самые привилегированные группы нашего школьного населения.

Те, кто не принадлежал к числу настоящих школьников и при этом не был звездой, – вынуждены были обедать в коридорах.

Тут, впрочем, дела обстояли несколько более сложным образом. Считалось, что если в столовой нашлось свободное местечко, то непривилегированый парень или простая девушка могут спокойно его занять. Если свободных мест нет, – тогда уж извините. Что же касается трушников, то для этим товарищам наличие места за обеденным столом гарантировалось.

Однако же многие настоящие в столовой обедать брезговали. Их я прекрасно понимаю. Ох, знали бы вы, читатель, что из себя представляла наша школьная столовая! Там ведь реально фильмы ужасов снимать можно было! Крысы размером с кошку по полу бегают, насекомые всякие зловредные, грязища, теснота, духота такая, что вздохнуть невозможно, смрад жутчайший... Рассказывать об этом месте можно долго. В будущих главах я подробно напишу об этом. Сейчас, однако, не будем зацикливаться на данной теме. Вернёмся-ка лучше к делу!

Короче, многие трушники (а ещё чаще трушницы) обедали у нас в коридорах. И правильно делали, я вам скажу! В столовой-то нашей только отравиться можно было. Собственно, очень часто те, кто там ел, – зарабатывали себе гастрит и язву на подобном питании.

Часто, помню, бывало так. Сидит себе какой-то простой парень в столовой, есть себе, ест… Тут в столовую вваливается трушник. Место себе, естественно, требует. Несчастного простого парня тут же сгоняют с насиженного стула. Последний передаётся трушнику.

Такова была наша школьная иерархия!

Честно говоря, всё это было из-за того, что столовая в 737-й школе просто тупо не вмещала такое количество народа, какое в этом заведении имелось. В школе было около семи сотен молодых людей, тогда как столовая с огромным трудом вмещала лишь две сотни. Притом когда эти две сотни набились туда, – в помещении становилось настолько тесно, что приходилось протискиваться между красными, обливающимися потом от чудовищной, непереносимой духоты людьми.

Короче, для удобства граждан пользование столовой было ограничено.

Впрочем, хуже всего дела шли у рабов седьмой категории, у объебосов и тому подобных личностей. Эти отбросы нашего школьного общества вынуждены были обедать в сортирах. Обедать в коридорах или уж тем более в столовой – этим гражданам строжайше запрещалось. За нарушение запрета могли нехило поколотить. Притом если нарушителем был простой наркоман, то его тупо избивали первые же заметившие нарушение ученики. На этом всё, собственно, и заканчивалось. Если же это был раб седьмой категории, – то несчастного сначала колотили бдительные товарищи из числа учеников, а уже потом наказывала Тоня Боженко. Обычно за такое она присуждала нарушителю двадцать ударов кнутом.

Да, эти товарищи были вынуждены жрать свои скудные харчи, прямо восседая на холодном грязном унитазе, который к тому же ужасно шатался, как признавались мне некоторые из них. Это было тем более сложно, если учесть, что почти все унитазы в нашей школе были лишены того пластмассового кольца, на котором человек и сидит обычно. Некоторые у нас из-за этого прямо-таки проваливались в самую глубину сортира.

Короче, когда началась перемена, – многие из наших поскорее засобирались в столовую, чтобы занять немногочисленные свободные места.

Я тоже поскорее вышел из класса, хотя вовсе не собирался обедать. Я уже оставил позади кабинет Снежаны Владимировны и теперь стремительно двигался по шумному коридору, всё более приближаясь к лестнице.

Вдруг, аккурат в тот самый момент, когда я уже поравнялся с дверью учительской, – на моё плечо опустилась чья-то рука. Она была очень лёгкая и очень нежная. Сразу было ясно, что девичья. Я остановился и в следующую де секунду услышал у себя под ухом нежный шепчущий голос Светы Солнцевой: «Пойдём к окну, мне надо с тобой поговорить!..».

Я слегка удивился и потопал к окну. Пару раз я слегка поворачивал голову назад, делая убедиться, что а идёт за мной. Она действительно шла прямо позади меня, хотя и на некотором удалении.

Наконец мы добрались до заветного окошка: сначала я, потом Света. Мы упёрли локти в подоконник и стали беседовать, спокойно поглядывая в окно.

Коридор отражался в оконном стекле. Поэтому мы могли также наблюдать за тем, кто проходит рядом с нами. Это позволяло нам следить за тем, не подслушивает ли нас кто с приличного удаления.

– Марат, я тебе хотела кое-что сказать, – начала Света.

– Что же именно? – спросил я, не дожидаясь продолжения.

За то недолгое время, что я провёл в «Протоне», я уже твёрдо выучил, что подобные разговоры могут привести к нехорошим последствиям (к попаданию в рабство, например).

– Сегодня после школы приходи ко мне! – быстро и как-то очень уверенно произнесла Света. – Будем общаться!

– Хорошо, – пробурчал я, состроив довольно мрачную мину. – А где ты живёшь?

– Улица Тучковская, дом номер четыре (это прямо возле станции метро «Фили»), – незамедлительно ответила Солнцева. Разумеется, она назвала ещё и номер квартиры, но его я разглашать здесь не стану. Хозяйка будет недовольна. – Короче, живу прямо возле Юханова. Можно сказать, прямо у него над головой.

– Я приду, – сказал я спокойно и холодно.

– Хорошо, – ответила Света, поворачиваясь ко мне и надменно улыбаясь, – в магазин только зайди перед тем, как у меня дома появляться. Купи мне шоколадок и всяких сладостей, – тут она как-то очень похабно и при этом до невозможности внимательно посмотрела на меня, – нам с тобой будет очень весело! – в этот момент она слегка ущипнула меня пальцами за пухлую щеку и после этого как-то очень быстро удались восвояси, элегантно повиливая пятой точкой.

Я остался в некотором недоумении.

Конечно, мне было прекрасно понятно, что эта девушка мне предлагает. Учитывая то, насколько свободные нравы царили в «Протоне», – у всех её слов и жестов мог быть лишь один смысл. И этот смысл мне очень нравился…

Да, устоять перед таким искушением было действительно трудно.

При этом, однако, я прекрасно понимал, что если пойду домой к Свете, то там она сможет сделать со мной воистину что угодно. Очень часто у нас случалось так, что какого-то парня наши девки вот так заманивали к себе, накачивали дурманом или ещё какой-нибудь дрянью, раздевали, делали с ним интимные фотки, а потом, когда он приходил в себя, начинали несчастного шантажировать: дескать, становись нашим рабом, а то мы сейчас пойдём в полицию и скажем, что ты нас изнасиловал. Работал этот приём безотказно. Этот приём вообще сослужил Тоне хорошую службу. Благодаря этому трюку в рабство получилось загнать огромное количество молодых людей.

Да, обо всём этом я знал…

И тем не менее мне очень хотелось секса!

Весь оставшийся учебный день я провёл в тяжёлых раздумьях о том, как же мне быть в такой ситуации. Чувственная сторона моей натуры безоговорочно твердила: иди, Марат, к Свете, – ничего не будет! Разум же велел мне забыть об этом.

В конце концов я решил, что к Свете я пойду, но ничего есть и пить в её доме не буду. Тогда я на полном серьёзе посчитал, что это может предотвратить любые коллизии.

Боже, каким же я тогда был наивным!

Так вот. Принял я это мудрое на мой тогдашний взгляд решение. Принял, – и на том успокоился.

Остаток дня я провёл в мучительном, нервном, колком и в конце концов совершенно измотавшем меня ожидании. Все тело слегка покалывало, мышцы как-то странно ныли, и мне всё хотелось уже поскорее бросить учебные занятия и рвануть к Солнцевой.

Наконец день закончился. Я мигом оделся и побежал к станции метро «Фили». Возле неё тогда находился небольшой павильон, где я накупил Свете всяких сладостей, как она и просила.

Эх, хороший это был павильон! С самого детства я там отоваривался!

Ещё когда мне было четыре года, пять лет, шесть, когда мы с бабушкой и дедушкой ходили гулять по окрестностям, – мы обязательно заходили в этот магазин накупить продуктов. Именно там бабушка покупала мне конфеты, которые я с таким удовольствием лопал во время наших прогулок.

Эх, славное было время!..

Вот вспоминается мне сейчас один из тех дней, когда мы так вот гуляли.

Это был две тысячи шестой год. Самый конец мая. Деревья к этому времени уже окончательно покрылись нежной, ещё совсем не запылённой листвой. Цвета она была салатного.

В Москве, собственно, всегда так бывает: в конце весны листья у деревьев салатные, а вот к середине лета они де приобретают насыщенный изумрудный или даже малахитовый оттенок. Происходит это по большей части от пыли и копоти, что поднимаются от наших заводов и автомобилей и оседают на всём, на чём осесть можно.

Но тогда листья ещё не успели покрыться гарью и пылью.

Проснулся я в тот день довольно рано, часов в семь. Встал, посмотрел в окно. Солнечные лучи пронизывали могучие кроны гигантских тополей, росших в нашем дворе, яркими бликами падали на засыпанный гравием и песком пустынный двор. Да, двор в это время был ещё почти пуст. Только дворники копошатся со своим инвентарём прямо под нашими окнами да ещё старик выгуливает ротвейлера на другом конце двора. А больше – никого. Мамы с колясками появятся на детских площадках позже. Сейчас они ещё спят вместе со своими детьми.

Солнечные лучи прогревают песком, коим засыпаны все три детские площадки в нашем дворе. Тёплый летний ветер с громким треском покачивает могучие кроны высоченных деревьев. От этого проходящий через них солнечный свет постоянно дрожит, не держится ровными пятнами на земле, но скорее танцует на ней тысячами переливающихся бликов, то вспыхивающих, то снова гаснущих на жёлтом прогретом песке. Можно бесконечно наблюдать за этой удивительной, чарующей игрой света и тени, что разворачивается прямо у тебя на глазах, прямо у тебя под окнами.

Я открываю окно. Непередаваемой силы поток тёплого, едва ли не до духоты прогретого воздуха врывается ко мне в комнату, принося за собой запахи тысяч распускающихся по всей нашей округи цветов. Некоторое время я просто дышу этим сладостным густым воздухом, жадно глотаю его, упиваюсь им так, как упиваются обычно хорошим выдержанным вином.

Когда я насладился сладостным воздухом наступающего лета, – можно идти умываться. Я быстро чищу зубы, стараясь не терять ни минуты, так же наскоро одеваюсь и иду завтракать.

Завтрак самый обыкновенный, безо всяких изысков. Так, пара бутербродов с докторской колбасой и стакан очень сладкого травяного чая. Вся столовая залита мягким светом утреннего солнца. Работает телевизор. То ли сигнал ловится плохо, то сама уже слишком старая, – да только разобрать из происходящего на экране ничего нельзя. Звук – сплошное тарахтение. Однако же я пытаюсь уловить сюжет мультфильма.

Вот, наконец, я поел. Теперь можно идти одеваться на утреннюю прогулку. Бабушка с дедушкой уже ждут меня в прихожей. Я быстро натягиваю шорты цвета хаки, надеваю футболку, обуваюсь в кожаные сандалии и выхожу.

Дед в те годы был ещё крепок и очень красив. В своих вельветовых брюках, в зелёной рубашке с коротки рукавами, в коричневых туфлях он выглядел образцовым советским инженером. А ещё ему очень шли к лицу седые усы. Усы у него были точно такие, как у Шолохова. Да и весь он был вылитый Шолохов, только вот не курил никогда. Ну, оно и к лучшему.

Бабушка была прекрасно в летних сандалиях и коротком цветастом платье. На голове её красовалась детская панама, купленная когда-то для меня, но подаренная мною любимой бабушке. Эх, даже в глубокой старости моя бабушка подчас выглядела девчонкой. Очень уж она была доброй, отзывчивой и наивной.

Мы с бабушкой и дедушкой идём теперь по оживлённому Багратионовскому проезду. Люди так просто и шныряют по тротуару. Что же это за люди такие? Толстые усатые мужики в тёмных и светлых брюках, в клетчатых и белых рубашках с короткими рукавами и сумками-барсетками, закреплёнными возле пояса. Молодые девушки в обтягивающих джинсах и коротких, выставляющих на всеобщее обозрение живот и стремительно жиреющие бока майках с цветастыми рисунками. Вечно уставшие мамы с колясками, наряженные в спортивные штаны, кеды и летние джинсовые куртки. Благочинные пенсионерки в туфлях и заменителя кожи, ярких длинных платьях и широкополых дамских шляпах, непременно украшенных искусственными цветками или же натуральными сухоцветами. Подростков на улицах нет совсем. В такое время они почти все ещё спят. Отсыпаются после бурной ночи. Да, ночь – это их время… Ночь, но никак не утро.

Мы проходим мимо дешёвой парикмахерской, минуем магазин интимных товаров (он, кстати, работает на том же месте до сих пор), оставляем позади обувной салон и, наконец, подходим к тёмному зарешеченному окошку в кирпичной стене. Над этим окошком красуется лаконичная надпись: «Обмен». Бабушка разговаривает о чём-то с толстым неопрятным кассиром, сидящим по другую сторону окна. Она протягивает ему зелёную американскую купюру номиналом в сто долларов. Он принимается отсчитывать ей положенные рубли. Дедушка торопит кассира, чтобы тот не мешкал. Всего получается почти три тысячи рублей.

Мы отходим от неприветливого оконца и заходим в находящийся тут рядом продуктовый магазин. Возле входа в него стоит пара игровых автоматов. Да, их тогда ещё не запретили…

Мы с бабушкой покупаем мне целую кучу конфет, берём две палки колбасы и батон. После этого мы выходим из магазина и продолжаем путь.

Сбоку от тротуара протягивается пыльная замусоренная обочина. Чуть поодаль растут несколько чахлых остролистых клёнов, а затем уже начинаются гаражи. На той самой обочине ведется буйная торговля. Силят на деревянных ящиках старухи да орут на всю улицу: «Пи-и-ирожкигоря-я-ячие! О-о-огурцы ма-а-алосольные!». Мы подходим к торговкам. Дед осведомляется о качестве товара.

– Это не вобла у вас, а корюшка какая-то! – произносит он, разглядывая сушёных рыбин.

Через минуту мы уходим, накупив пирожков и этой самой сушёной воблы, хотя дед и не перестаёт ругаться на бабушку из-за того, что рыба слишком уж мелкая и что брать её явно не следовало. Бабушка сначала терпит, а затем произносит: «Молчи ты, старый! С тобой вообще без еды останемся!». После этого дед замолкает, но настроение его не улучшается.

И вот мы подходим к станции метро «Фили». Заходим в тот самый павильон.

Замечательное это было строение, я вам скажу! На убогом бетонном фундаменту возвышалась двухэтажная конструкция, целиком сделанная из металлических свай и пластмассы. Там были пластмассовые стены, пластмассовые двери, пластмассовые оконные рамы. Кажется, только оконные стёкла были там именно стёклами, а не кусками пластмассы.

Снаружи пластмассовые стены магазина были разрисованы яркими картинками диковинной еды, которая в самом магазине, разумеется, никогда не продавалась.

В годы моего детства эти картинки были настолько неестественно яркими, что запали мне в душу на долгие годы, въелись в самую подкорку памяти как одна из тех прекрасных картин детства, что никогда уже не покидают тебя. К тому времени, когда я стал подростком, – эти картины уже значительно потускнели, выцвели, пообносились, как замученные жизнью женщины. Смотреть на них в те времена было уже по-настоящему больно. В их выцветании ощущался какой-то мрачноватый дух увядания.

Ведь этот магазин был не просто какой-то третьесортной лавочкой. Это было настоящее олицетворение того самого раннего общества потребления, классического консьюмеризма в духе Америки пятидесятых годов.

Тот магазин предлагал простые, как пять копеек, понятные всякому обывателю удовольствия, – вкусную жратву, много всего жирного, сладкого, острого, солёного и, разумеется, очень вредного для здоровья. Не зря ведь и реклама у того магазина была проще некуда. Ведь согласитесь, что может быть проще, чем банальные картинки с изображениями еды? Пожалуй, только одна-единственная надпись: «Продукты».

Да, этот магазин был именно тем самым магазином, где продавались только нормальные товары: хлеб, колбаса, замороженные пельмени, молоко, кефир, конфеты, шоколад, мороженое, водка, пиво, папиросы… Не было ни «стопроцентно натуральных продуктов», ни «фермерских продуктов», ни «продуктов без сахара», ни, тем более, «продуктов без глютена»! Да, это был настоящий магазин. Эдакий старинный русский лабаз, возродившийся после семидесяти лет советской власти почти в неизменном виде!

А знаете, магазины ведь очень многое могут рассказать о нравах своих покупателей. И ассортимент того магазина был точным слепком коллективного сознания его покупателей. Пусть и слепком неполным, отражающим не все, но лишь некоторые особенности этого сознания, – но зато отражающим очень точно, безо всяких ошибок.

Да, нравы у филёвских жителей тогда были определённо лучше, чем сейчас. Люди у нас тогда были совершенно другие, не те, что сейчас. Эти люди не думали о содержании сахара в крови и знать не знали про то, что такое глютен. Не ведали они ничего также и про кардиотренировки, про детоксикации и фруктовые пюре, называемые теперь английским словом smoothie.

Эти люди старались брать от жизни всё. Они любили вкусно поесть и сладко поспать. Они вовсе не умели рефлексировать и прокрастинировать. Даже сами эти слова были им неведомы. Они не мучились депрессиями, не страдали от харассмента и не были озабочены проблемами «токсичной маскулинности».

Трудились эти люди не в душных офисах, но в пропахших металлической стружкой и машинным маслом цехах завода Хруничева.

Они с нетерпением возвращались с работы домой и садились ужинать. И ужинали они вовсе не пустым магазинным салатом, но жареной колбасой с майонезом. Они смотрели телевизор и читали районные газеты. Они верили президенту Путину, надеялись на счастливый завтрашний день и молили о нём подчас одновременно нескольких богов. Многие среди них мечтали хоть раз в жизни повидать настоящих инопланетян или уж хотя бы дожить до тех времён, когда гигантский астероид уничтожит Америку.

Эти люди были настоящими патриотами. Они ненавидели фашизм, любили другие народы (и даже американцев тоже любили), но явно недолюбливали чужие правительства. А подчас и своё собственное не жаловали.

Эти люди ели и пили когда им вздумается, никогда не задумываясь ни о калориях, ни тем более о гликокемическом индексе потребляемой пищи. Они любили проводить время за просмотром телепередач, не боясь быть подвергнутыми облучению «путинской пропаганды».

В выходные дни они старались подольше поспать, не опасаясь нарушить собственный режим сна хотя бы потому, что его вовсе и не было. Потом, когда они всё же поднимались, – то надевали лучшие свои костюмы и платья, а затем шли гулять в Филёвский парк. Да, эти люди ходили в парк именно для того, чтобы погулять, а не для того, чтобы выжимать из себя последние силы во время чудовищных тренировок, напоминающих ни то подготовку американского спецназа, ни то жуткие пытки в американской же тюрьме в Гуантанамо. Они неспешно перемещались за разбитым асфальтовым дорожкам, что зарастали постепенно мхом и диким бурьяном и не были тогда ещё заменены на постаменты из отвратительной серой плитки. Если было время, то эти люди отправлялись к старой Филевской набережной. Она была в те времена совсем не той, что ныне. Не было в те времена того помпезного бетонного монолита, заставленного бесконечными кафешантанами, что уродует речной берег во времена нынешние. Набережная представляла собой то и дело прерывающийся ряд бережно округлённых речными волнами довольно больших, но совсем не исполинских бетонных плит, многие из которых почти скрылись под толщей затянувшего их мха или же укрылись под листьями проросших сквозь образовавшиеся в бетоне трещины папоротниками. Так выглядели эти камни со стороны леса. Со стороны же реки они, годами будучи погружёнными в её на первый взгляд тихие, но на поверку очень крепкие волны, совсем округлились, истёрлись, обросли ракушками и водорослями.

Возле этих тинистых камней и любили отдыхать те самые люди, о которых я вам говорю. Они вовсе не пользовались никакими солнцезащитными кремами, но просто подставляли свои тела столь редкому в нашей столице тёплому летнему солнышку. Безо всякого страха они забирались в прозрачные, пахнущие мокрым песком и тиной воды Москва-реки, а потом грелись, полёживая на траве, ели и разговаривали. Принесённое из дома мясо или же выловленную в Москва-реке рыбу они жарили тут же, используя для этого самодельные жаровни, сварганенные из найденных поблизости битых кирпичей. Да, эти товарищи вовсе не чурались есть рыбы из нашей родной реки! Они твёрдо знали, что наша московская рыба – самая лучшая рыба на свете.

А ещё эти люди любили своих детей. Никому из них и в голову не пришло бы посадить кого-то из своих отпрысков на кетогенную диету с трёх лет! Они вовсе не заставляли своих чад бегать по спортивным секциям, страдать в музыкальных школах или проводить все выходные в компании репетиторов. Напротив, своих детей эти люди постоянно баловали: кормили их чипсами и шоколадками, позволяли валяться целыми днями на мягких диванах, смотреть сколько угодно телевизор и просиживать ночи напролёт перед монитором компьютера. Их дети спокойно наслаждались сначала детскими, а затем подростковыми годами, вовсе не ведая тех дурацких проблем, которые якобы свойственны этому возрасту по мнению некоторых американских шарлатанов из области психологии. Эти молодые люди обжирались сладостями, спали до обеда, постоянно прогуливали школу, лазали по всяким заброшенным местам, бухали, пробовали наркотики, занимались беспорядочным сексом, а ещё периодически ездили в лагеря отдыха на Чёрное море. Там они снова объедались, дрыхли до трёх часов дня, пьянствовали и вообще делали всё то же самое, что они делали дома. Отдых в лагере отличался от проведенного дома времени лишь тем, что в лагере они купали не в прохладных водах Москва-реки, но в не менее прохладных водах Чёрного моря.

И это, конечно, было правильно. Да, это было очень-очень правильно. Ведь когда их дети вырастали, то они становились прекрасными полнокровными девицами и крепкими красивыми юношами. Эти-то юноши и девушки были лучшими людьми из тех, кого я когда-либо. Это были очень свободные, непосредственные, напрочь лишённые всех обывательских комплексов молодые люди. Многие среди них были протоновцами.

И знаете, что ещё? Это были очень и очень счастливые люди. Да, все те, о ком я сейчас говорил, – умели радоваться каждой мелочи и никогда не унывали. Именно поэтому они и были счастливы. Равно как и их дети.

Короче, сейчас тех самых людей, о которых я вам только что рассказал, – осталось очень и очень мало. Скоро, возможно, они исчезнут совсем. Теперь на смену этим милым людям приходят настоящие звери, нелюди. А возможно, что даже не просто нелюди, но скорее какие-то антилюди из песни Харчикова.

Это убогие существа вечно озабочены своим здоровьем. Об уровне сахара в собственной крови они думают больше, чем о всяком удовольствии. Эти люди приходят в парк исключительно ради своих поганых кардиотренировок. Во время этих самых тренировок они так заняты собой, что не могут даже поднять голову, чтобы насладиться красотой утреннего леса. Они одержимы статусным потреблением и делают походить на богачей. Они думают лишь о деньгах и собственном здоровье. Они мелочны, жалки, сварливы, скудоумны. И даже если эти люди хорошо выглядят, – рожи у них вечно такие, будто их очень серьёзно обделили. Они всегда недовольны, всегда раздражены. Как бы хорошо у них ни шли дела, – они вечно всем недовольны. Эти существа напрочь лишены способности радоваться. На своих детей они смотрят не как на детей, но исключительно как на выгодное капиталовложение. Они стараются контролировать каждый шаг своего ребенка. Они затаскивают несчастного по всяческим кружкам и секциям, отдают на мучение к репетиторам, лишают его жизнь всякого смысла и всякой отрады, доводят до тяжёлых психических недугов. Короче, это омерзительные существа.

И вот за прошедшие пятнадцать лет эти твари почти полностью вытеснили из нашего района тех добрых людей, о которых я говорил до этого.

А что поделаешь? Джентрификация!

Когда же эти омерзительные кадавры, эти жалкие подобия людей вытеснили из нашего района людей настоящих, – то и магазины у нас изменились до неузнаваемости. Открылись всякие модные супермаркеты, где на прилавках лежали все так называемые «фермерские продукты».

Наш старый магазинчик потерял своих клиентов, тяжело заболел, пришёл в упадок и погиб… Да, именно погиб! Заметьте: не умер, не тихо загнулся, а именно погиб! То есть фактически был убит! Убит по приказу этого гада Собянина!

Ведь магазин этот закрылся вовсе не от разорения. Закрылся он потому, что Собянин велел его закрыть. И да, павильон закрыли и снесли. Теперь на его месте один только голый асфальт.

И знаете, что я вам скажу? Ведь этот варвар не просто магазин уничтожил. Разрушенный магазин можно восстановить. Но этот вандал уничтожил частицу нашей культуры. А это значит, что он ограбил каждого из нас. Притом взял он то, что восполнить нельзя в принципе. Он забрал нашу культуру, нашу память, он отнял у нас частицу самих себя. Фактически эта обезьяна отрубила по куску от каждого из нас. Отрубила – и схомячила!

Вот за это я так ненавижу Собянина.

Это существо воплощает в себе все самые мрачные деструктивные делания, идущие из глубоких недр тех самых антилюдей, о которых я вам только что рассказывал. Именно этим тварям нужны проклятые велосипедные дорожки. Именно они нуждаются в бесплатной интернет-сети. И самое главное, – это им так нравится жить посреди огромного кладбища, в которое Собянин усиленно пытается обратить Москву.

Да, именно что в кладбище. От всех тех чудовищных сооружений, что были за последние голы построены в Москве по указанию этого социального некрофила, – просто за милю разит каким-то особым кладбищенским духом наравне с запахом свежей могилы. Когда я оказываюсь в парке и вижу там аккуратно выложенные серой плиткой дорожки, засыпанные гравием или битым кирпичом тропы, огороженные по краям аккуратными низенькими заборчиками, столь мило сочетающиеся со всей окружающей тишиной и мрачностью укрытого от солнечного света кронами могучих деревьев смешанного леса, – то мне так и кажется, будто я оказался на кладбище. И даже могильный холодок начинает подступать к щиколоткам в такие минуты.

Нечто подобное ощущается также и в отремонтированном теперь метрополитене. Ей-богу, – только взглянешь на гранитные облицовки подземных переходов и новых станций, как сразу де закрадывается мысль о том, что Собянин, вероятно, заказал эти самые облицовки из серого гранита какой-то похоронной фирме, специализирующейся на производстве могильных камней.

Впрочем, оставим уже наконец Собянина. Возвратимся лучше к нашему делу.

Так вот, приходим мы с бабушкой в магазин. Дед в это время снаружи нас ожидает. Накупаем ещё сладостей и колбасы. Если в предыдущем магазине бабушка накупила мне леденцов, карамели и мармелада, то теперь она покупает мне целый пакет российских шоколадных конфет, два «Марса» и четыре «Сникерса». К этому добавляется несколько коробочек драже и полулитровая бутылка «Спрайта».

Мы выходим из павильона. Теперь мы подходим к расположенной тут же автобусной остановке и начинаем ждать прибытия автобуса. Пока мы ждём, – я с интересом разглядываю фигурные зажигалки на витрине стоящего тут же небольшого табачного ларька.

Наконец приходит автобус. Сто девятый автобус это был. Мы, разумеется, в этот автобус сели и поехали.

Да, хорошо было ездить на старых автобусах! Вспоминаются нынче эти жесткие, будто деревянные скамьи, обитые лишь тонким слоем кожзама сидения. Во время езды такие автобусы страшно тряслись и подпрыгивали на каждой кочке. Да, наши дороги тогда были ещё теми, что надо: то яма, то канава, что называется. При езде машина жутко тряслась. Когда же водитель увеличивал разгонял подобную колымагу до шестидесяти километров в час, то казалось, что автобус сейчас то ли взлетит, то ли рассыплется на части. На такой скорости в автобусных окнах начинали дрожать стёкла, а пол вибрировал так, что на нём невозможно было устоять. Даже сидячие пассажиры вынуждены были держаться изо всех сил за поручни, чтобы не улететь со своего места прочь. И да, конечно: в салоне такого автобуса страшно воняло бензином. А ещё он жутко громыхал. И вовсе не только потому, что двигатель многие десятилетия не знал ремонта. Водители автобусов тогда имели обыкновение приделывать к подвеске своих драндулетов тяжёлые металлические цепи, которые никогда не смазывались. Эти последние крепились к днищу автобуса так, чтобы их концы волочились по земле, издавая чудовищный звук, разносящийся по округе на сотню метров. Дед говорил мне, что это делается для того, чтобы ожидающие автобуса на остановке люди знали, что заветная машина приближается.

Мы доехали до парка. Вышли из автобуса наконец. Честно говоря, после езды в таком транспорте надо было немного постоять на месте. Просто для того, чтобы прийти в себя. Ну, постояли. Пришли в себя. Отправились в парк.

Погодка была что надо. Было около десяти часов утра. Было жарко и сухо. Правда, в тени деревьев жара и сухость ощущались меньше, но всё равно. Чувствовалось приближающееся лето.

Мы блуждали по узеньким лесным тропинкам, вытоптанным редкими пешеходами. Тропинки эти то и дело обрывались, упираясь в густые заросли крапивы или бурьяна. Мы вынуждены карабкаться сквозь эти заросли. Помню, дед постоянно ворчал, но по-доброму. Бабушка ругалась на крапиву, что жалила её обутые в невысокие сандалии ноги. Где-то через час подобного преодоления препятствий мы выбрались к руинам Нарышкинской усадьбы.

Если вы, дорогой читатель, решите когда-нибудь посетить Филевский парк, –прошу вас, ради бога, не ищите вы этих самых руин! Отыскать их вам уже не придётся. Во всяком случае в том виде, в каком их наблюдали мы с дедом и бабушкой. Летом две тысячи девятого года прямо на старинном фундаменте Нарышкинской усадьбы было построено низкопробное кафе. В этом кафе постоянно случались пьяные драки, доходившие нередко до поножовщины и убийств. Потом, в две тысячи тринадцатом году, Собянин это самое кафе снёс. Вместе с фундаментом. Место было как следует выровнено, расчищено и облагорожено. После такой вот тотальной зачистки означенного клочка земли – там построили ублюдочный летний кинотеатр. Некоторые протоновцы из числа любителей ночных прогулок по пустынному парку, – рассказывали мне, что особо тёмными ночам неоднократно видели всевозможных призраков близ того кинотеатра. Об этом же постоянно судачат охраняющие парковое имущество смотрители. Особенно те, что выходят на дежурство в ночную смену.

Кстати, за все семь лет, что этот кинотеатр работает, – в нём не было ещё ни одного посетителя.

Просто проклятие какое-то лежит на этом месте!

Однако де в две тысячи шестом году означенные руины были на своём месте.

Какое же это было колоритное местечко! Честно говоря, больше всего то место напоминало древнее индейское кладбище из известного романа Стивена Кинга. Собственно, в первом томе своих мемуаров я уже писал про то, что Филевский парк времён моего детства был бы идеальным местом для съемок экранизации «Кладбища домашних животных». Тогда я, к сожалению, не смог раскрыть это своё утверждение во всей его глубине. Попробую сделать это теперь.

Попытайтесь представить себе нечто следующее. Посреди густой, совершенно непроницаемой для глаз лесной чащи, – возвышается искусственное нечто. Это последнее имеет форму параллелепипеда. В своё время мы с дедом вымерили его габариты. В длину данное сооружение растягивается на четырнадцать метров, ширина его равно шести метрам, тогда как над уровнем земли означенный постамент возвышается с одного края на два, а с другого – на полтора метра. Видимо, мягкий грунт за столько лет осел под тяжестью могучего сооружения, – и это последнее одним из краёв ушло на полметра в землю.

Весь постамент был сложен из крупных серых камней правильной формы. Снаружи эти камни были тёмно-сырыми, почти чёрными, однако же такой цвет они приобрели благодаря длительному пребыванию на открытом воздухе. Да, эти камни так потемнели из-за грязи. Стоило лишь немного поскрести поверхность любого из них, как за слоем черноты обнаруживалась светло-серая текстура этого материала. Сами камни эти были довольно мягкими, податливыми, а структуру имели пористую.

По всему периметру постамент был украшен искусно вырезанными розетками, шедшими сплошной чередой на расстоянии сорока сантиметров от верхней границы постамента. Расстояние между двумя такими розетками составляла тридцать сантиметров.

В одном из боков постамента была устроена углубляющаяся внутрь сооружения каменная лестница, сложенная из тех же самых камней. По этой лестнице можно было легко вскарабкаться на данное сооружение.

Надо признаться, верхняя его часть было куда интереснее части нижней.

Вся та плоская поверхность, что поддерживалась над землёй уже описанной ранее каменной кладкой, – представляла собой нечто удивительное. Это была совершенно чёрная плоскость. Она была черна настолько, что казалось, будто её только что залили асфальтом. Однако же никакого асфальта там, разумеется, не было. Вместо него данное пространство было засыпано землёй. Чёрной как вулканический песок землёй. Это была очень жирная земля. Настоящий чернозём.

Однако же вот в чём тут была явная странность. Хотя вокруг росло немалое количество деревьев, семена которых сюда регулярно падали (я сам часто находил там налетевшие с остролистых клёнов «вертолётики»), – на означенной поверхности не росло вообще ничего. Вот прямо совсем не росло! Не было там ни крапивы, ни бурьяна. Это же касалось и стен означенного постамента. Бурьян и крапива вовсе не прорастали сквозь щели между камнями. Иногда на серых камнях обнаруживался зелёный мох, однако эе это было редким явлением. На вершине же данного сооружения не росло вообще ничего. Вообще.

Правда, слой чернозёмной почвы там был весьма неглубок. Это уж я знал точно.

Оно и понятно: когда мы с дедушкой и бабушкой отправлялись гулять, то часто захватывали с собой хорошую сапёрную лопатку. Классическая такая лопатка с деревянной ручкой, выкрашенной в бежевый цвет. Дед её приобрёл ещё в годы первой чеченской кампании.

Так вот. Стоило только пару раз копнуть такой лопаткой в означенном месте для того, чтобы преодолеть слой чернозёма и уткнуться в толстенный слой непонятного строительного мусора. Да, слой чернозёма там составлял всего около десяти сантиметров. Дальше начиналось какое-то чудовищное месиво из битового красного кирпича, осколков стеклянной и глиняной посуды, всякого рода железок, изуродованных до неузнаваемости ржавчиной, а также прочего тому подобного мусора.

Чего в том месиве только не попадалось!

Нам с дедом нередко доводилось находить там монеты времён Российской империи. Больше всего нам попадалось монет времён Екатерины Второй. Несколько меньше было монет времён Николая Первого. Ещё реже встречались монетки конца девятнадцатого и начала двадцатого века, отчеканенные как раз при последних Романовых. Монет советской эпохи почти не было. За всё время наших раскопок мы обнаружили только две.

Обнаруживались там целые медные тазы, нисколько не пострадавшие от долгого пребывания под землёй, чугунные сковородки, угольные и спиртовые утюги, съеденные ржавчиной и теперь рассыпавшиеся прямо в руках кухонные ножи.

Один раз, помню, мы выкопали большой брезентовый куль. Вес он имел совершенно немереный. Мы втроём едва сумели вытащить его из ямы. Сначала мы вообще думали, что это чей-то завёрнутый в непромокаемую ткань труп. Но когда мы развернули брезент, – то всё оказалось ещё хуже. Как оказалось, внутри этого брезентового свёртка хранились набитые пухом подушки и одеяла исполинских размеров. Там же лежало сразу несколько комплектов положенного к ним постельного белья и небольшой цветастый коврик с бахромой. Всё это, разумеется, за столько лет пребывания в земле пропиталось влагой и сгнило, а потому вид имело настолько отвратительный, что я, честно говоря, с большим удовольствием увидел бы в том брезентовом кульке человеческий труп.

Много всего странного происходило в тех местах.

Начнём с того, что на руинах всегда было темно. В любое время дня постамент был полностью закрыт густой тенью, исходящей от сплошной стены окружавшего данное сооружение леса. Даже в самые яркие солнечные дни руины были неизменно погружены во мрак.

Ещё возле руин всегда было холодно. Сколь бы теплым ни был день, – а возле постамента температура никогда не поднималась больше, чем пятнадцати градусов выше нуля по Цельсию.

Несмотря на то, что руины находились всего в паре сотен метров от Новозаводской улицы, – они всегда были тщательно спрятаны от посторонних глаз. Летом их скрывала в себе неприглядная чаща, зимой же – бурелом и гигантские сугробы.

Так, мы с дедом самостоятельно выяснили, что вблизи от названных руин не работал ни один из наших компасов. Правда, стоило отойти прочь от того места лишь на сотню метров, – и приборы снова начинали действовать.

Впрочем, творившиеся на руинах странности совсем не ограничивались теми незначительными мелочами, о которых я только что упомянул.

Как я уже говорил, мы часто устраивали на тех местах раскопки. Так вот, с этими раскопками была связана ещё одна странность того места.

Собственно, вскоре после того, как мы обнаружили в лесу это странное место, нам впервые пришло в голову там порыться. Мы взяли лопату и отправились на раскопки. Перерыли мы там всё, что смогли. Нашли пару монет екатерининской эпохи. Когда мы на следующий день вернулись к руинам для того, чтобы найти ещё что-то, – удивлению нашему не было предела. Все выкопанные нами ямы были зарыты. Вершина странного постамента снова сделалась абсолютно выровненной чёрной поверхностью. От вырытых нами ям не осталось никаких следов.

С тех пор сколько бы мы раз ни перекапывали то место, – всякий раз к следующему нашему его посещению оно приобретало первозданный вид.

Это весьма необычно, согласитесь?

Впрочем, даже такие странности не шли ни в какое сравнение с тем, что мы ещё видели в тех местах.

Помню, повстречал я как-то на тех руинах самое настоящее привидение.

Как сейчас помню тот случай. Это был пасмурный и ветреный летний день. Да, это случилось холодным летом две тысячи седьмого. Помню, как тревожно дрожали листья могучих тополей, сплошной стеной окружавших то странное место.

Я наклонился над ямой и копал себе, стараясь вытащить из глубин постамента что-нибудь стоящее. Дедушка в это время отошёл в кусты по срочной нужде. Бабушка сидела на нижней ступеньке каменной лестнице, подложив под себя в качестве сидения прочитанную газету. Она плохо спала в предшествующую ночь, а потому очень быстро задремала. В результате этого я оказался на вершине в полном одиночестве.

Итак, я рыл.

Вдруг я краем глаза заметил, как нечто белёсое промелькнуло где-то в полуметре от меня. Я поднял глаза и увидел перед собою нечто. Боже, честно говоря, лучше бы я тогда глаз и не поднимал!..

На расстоянии вытянутой руки от меня стояла наряженная в грязное от земли и крови белое платье женщина. Юбка доходила ей до самых щиколоток. Местами платье было порвано. Женская грудь вываливалась из раскроенной материи как на известной картине Делакруа. Оголённые руки женщины также были измазаны в земли и засохшей теперь бордовой крови. В её животе я заметил маленькую тёмную точку, напоминавшую рану от стилета или кортика. На посиневших губах была заметна спёкшаяся кровь. Глаза были как стеклянные.

По всей видимости она вовсе не собиралась сделать мне что-то плохое. Женщина просто стояла и смотрела. Не на меня, а куда-то в пространство. И думала она, наверное, о своём. Если, конечно, вообще о чём-то думала.

Так я смотрел на неё, смотрел, а потом, когда мне надоело, я просто крикнул что есть мочи: «Бабушка! Иди сюда!». При этом я отвернулся от призрака прочь и посмотрел в сторону каменной лестницы. Когда де я повернулся назад, – женщины уже не было.

Вот, что случалось иногда на тех самых руинах!

Да и вообще: всякий раз, когда я бывал в тех местах, – то непременно ощущал там присутствие зла. Иногда это странное ощущение его присутствия могло перейти даже в панический ужас.

Вот, помню, случилось как-то раз с нами такое. Это тоже было летом две тысячи седьмого года.

День был солнечный. Мы с дедом и бабушкой копались на вершине постамента. Тут вдруг в одну секунду солнце исчезло, подул сильный ветер, а листья деревьев жутко затрепетали. Заметьте, – не тревожно, не грозно, а именно жутко! Этот звук напоминал ни то хруст ломающихся костей, ни то отвратительное шипение какой-то ядовитой змеи. Всех нас охватил ужас. Странный треск листьев нарастал с каждой секундой. Теперь он уже напоминал не столько шипение змеи, сколько омерзительный, сводящий с ума белый шум. Прошло ещё секунд тридцать, и сквозь эту чудовищную музыку начал прорываться тихий, едва различимый детский плач. Дул жуткий штормовой ветер, вокруг стало темно так, будто уже наступили сумерки. Всё небо было затянуто непроглядными свинцовыми тучами. Нам на головы срывались первые капли дождя. Раздававшийся со всех сторон плач становился всё громче, переходил в ужасающие, полные боли стоны, в которых всё отчётливее различались слова: «Не бросайте нас!.. Чтоб вы сдохли!..».

Мы мигом похватали наши вещи и безо всякой оглядки бросились бежать прочь от этого страшного места. Ужасу нашему в тот момент не было предела.

Когда мы вернулись домой, то строго решили, что больше мы к этик руинам никогда в жизни не сунемся. Однако де через три дня мы снова отправились на то де самое место.

Вот, какой огромной притягательной силой оно обладало!

Однако же вернёмся в тот самый майский день, о котором я до этого говорил.

Итак, мы выбрались к тем самым руинам и устроили возле них привал. Надо сказать, значительная часть купленных бабушкой сладостей к тому времени была мною безжалостно съедена. Мы, однако же, сумели немного отдохнуть и перекусить.

Сам процесс поглощения еды я здесь описывать не буду. Это вновь утянет нас в сторону от темы.

Итак, мы как следует отдохнули и подкрепились. Теперь можно продолжать путь.

Спустя минут тридцать блуждания по диким зарослям, мы наконец выходим на разбитую асфальтовую дорожку. Бурьян пробивается через широкие трещины в чёрной асфальтированной поверхности. Да, асфальт здесь не светло-серый, как на городских улицах, а именно чёрный. Чёрен же он потому, что здесь на него почти не оседает городская пыль, поднимаемая автомобилями.

Над заброшенной аллеей нагибаются кусты расцветающих сирени и черёмухи. То здесь, то там встречаются одиноко стоящие вдоль дороги фонарные столбы. Все лампы в низ давным-давно перебиты, да и сами они от времени покосились и всё больше клонятся теперь к земле. Эти странные тёмно-серые вышки сейчас едва различимы в полноводном зелёном море расцветающих ныне деревьев и кустов. Кажется, будто бы лес всеми силами старается поглотить эти бетонные конструкции, затянуть их безвозвратно в собственную пучину. И у него это, по всей видимости, неплохо получается. Многие из этих столбов уже обрушились во время летних гроз прямо в зелёную чащу и лежат там теперь, сокрушённые, покинутые, лишённые всякого достоинства. Сквозь крупные щели, коими разошлись теперь их некогда такие могучие бетонные тела, – ныне прорастают жизнерадостные папоротники. Грядущей осенью холодные бури обрушат на землю ещё пару-тройку этих стареющих на глазах исполинов.

Мы идём по асфальтированной тропе, вдыхая запах распускающейся сирени и уже отцветающей ныне черёмухи.

Внезапно сквозь зеленеющие кроны проносится мощный порыв ветра. Возмущённо вздрагивают совсем свежие зелёные листья. Откуда-то сверху до нас сверху доходит приглушённый металлический скрип, похожий на тот, что издаёт обычно плохо смазанная калитка. Мы поднимаем головы и видим старый фонарь, раскачивавшийся теперь ветром и поющий нам свою жалобную, похожую ни то на детский плач, ни то на мышиный писк грустную и тяжёлую песню. Некоторое время фонарь маятником раскачивается в вышине. Наконец его стон делается всё грустнее и тише, а потом и совсем умолкает.

Мы идём дальше.

Дорога увела на на самый верх крутого обрыва.

В теперешние времена там располагается гигантская клуба, окружённая кафешантанами, прокатными конторами, пошлейшего вида хипстерскими палатками со жратвой и прочей дребеденью.

Зато в голы моего детства там располагалась дикая лесная поляна, где произрастали всевозможные целебные травы.

Помню я, как нравилось мне бежать сквозь густые, вдвое, а то и втрое превосходившие меня по росту ароматные заросли.

Боже, какой там был запах!

Я помню, как втягивал напоённый пыльцой воздух – и мне становилось больно от огромного количества просочившейся в мои лёгкие пыльцы. Я рыдал из-за огромного её количества и при этом очень громко, по-детски заливисто смеялся.

И мне было хорошо…

А потом припёрся этот гад Собянин! Это ведь он приказал выкосить все целебные травы, а на их месте велел насадить аккуратные клумбы с декоративными цветами. Это он дал распоряжение проложить в тех местах ставшие притчей вы языцех. И да, конечно, это он пропустил туда сборище жадных омерзительных лаварей, – владельцев этих отвратительных модных кофеен, прокатчиков, торговцев всякой гадостью и прочих уродов. Да, именно уродов, маскирующихся под людей.

Именно за это я ненавижу Собянина.

Однако же вернёмся к делу.

Сразу за поросшей целебными травами поляной начинается ведущая к реке лестница.

Да, я помню эту старую деревянную лестницу с её прогнившими до полной негодности и проваливающимися под ногами ступеньками и насквозь прожжёнными ржавчиной перилами.

Да, хорошая была лестница…

Она ведь была совсем низенькой, ступеньки её плотно прижимались к земле. Каждая ступенька была выше другой ровно на два сантиметра.

Странная была лестница… Наверное, можно даже сказать, что не было там и вовсе никакой лестницы, а было лишь одно её подобие. Эта лестница никак не способствовала комфортному спуску или подъёму. Спускаться или взбираться по голому склону было так же удобно, как спускаться или взбираться по лестнице. Именно поэтому лестница была там вовсе не нужна. Однако же она была.

И знаете: по сравнению с той чудовищной бетонной громадиной, что выстроили по приказу Собянина на месте нашей старой лестницы, – эта последняя была просто чудом.

Итак, по деревянной лестнице мы спускаемся к набережной. Про то, как выглядела Филевская набережная во времена моего детства, – я вам уже рассказывал до этого.

На пожелтевших от просочившегося сквозь их пористую структуру бетонных валунах мы устраиваем новый привал. Бабушка с дедушкой располагаются на траве и отдыхают. Я изо всех сил набиваю себе брюхо остатками купленной в магазине снеди.

Затем, когда мы все отдохнули, – начинаются купания. Мы раздеваемся до нижнего белья и лезем в прохладные воды Москва-реки.

Как хорошо на мелководье! Течение возле берега не такое быстрое, а глубина воды столь невелика, что вся её толща отлично прогревается на ярком солнце. Мимо моих ног быстро проплывают неуловимые косяки мелких рыбёшек, каждая из которых не превышает габаритами колпачок от шариковой ручки.

Проплывают по середине реки неторопливые, напоминающие старосветских господ баржи. Большая их часть под самую завязку нагружена мелким жёлтым речным песком, необходимым при выполнении строительных работ. В те времена как раз возводились небоскрёбы Москва-Сити. Именно для их строительства и везли тогда песок по нашей реке.

Иногда мимо нас проплывали баржи с арбузами. Таковые в наших краях именовали «астраханцами».

Да, чего уж говорить, – славное было время.

Описывать наше возвращение домой в тот день – я здесь не буду. Ничего принципиально нового вы там не встретите.

Да и вообще: всю эту развёрнутую картину я нарисовал здесь лишь для того, чтобы всем вам стало понятно, как много воспоминаний у меня связано с тем самым магазином возле метро и почему я так ненавижу Собянина за то, что он этот магазин повелел снести.

Эх, какова же всё-таки сила ностальгии!..

Возможно, когда-нибудь я напишу учёный трактат о том, сколь большое влияние это чувство способно оказывать на политическую жизнь общества. Однако же это случится потом (если вообще когда-нибудь случится). А сейчас мы вернёмся к делу…

В годы учёбы в 737-й школе я почти всегда заходил туда по пути из школы домой. Там я покупал шоколадки и всякие вкусности для себя и для своих сексуальных партнёров. Для Ярика, для Рустика, для Светы, для Юльки… Боже, сколько их всего было!

Столько воспоминаний было с этим павильоном связано!

А знаете, что случилось с этим заведением потом? Я вам скажу, что. Потом пришёл проклятый упырь Собянин и снёс этот павильон к чертям собачьим!

Сволочь, урод, гад! Иуда, Брут, Каин!

Мне просто больно видеть, как этот чудовищный Калибан, мерзкий карлик, выкидыш человека методично день за днём уничтожает мой родной город, прекрасную столицу нашей великой Родины!

Вот один хороший пример его деятельности. Рядом с нашим метро, как вы знаете, находится ещё железнодорожная станция. Там в основном пригородные электрички останавливаются. Ну, железнодорожные пути, разумеется, лежат. Зона отчуждения вокруг них предусмотрена. Так вот, раньше, в годы моего детства, возле этих железнодорожный путей, как раз в положенной для них зоне отчуждения, были такие хорошие овраги! Такие овраги были, я вам скажу! Просто закачаешься, какие овраги!

Помню, был у меня один знакомый. Звали его Артёмом Щегловским. Как и многие протоновцы, он был поляком.

В середине нулевых, как раз в годы моего детства, – этот товарищ учился в средних классах нашей школы. Да, школу он закончил в две тысячи восьмом году. Как раз тогда, когда я в школу поступил.

Помню, я видел его старые фотографии школьных лет. Особенно мне запомнилась одна. Это был май две тысячи пятого года. Там он в восьмом классе.

В залитом тёплым светом закатным солнечным светом кабинете стоял возле классной доски высокий стройный юноша с длинными, ниспадающими на чуть округлые плечи светло-русыми локонами. Стоял и улыбался. Улыбка его была превосходна. Здоровые белые зубы, смеющиеся чуть прищуренные зелёные глаза (ведь человек улыбается не только ртом), милые ямочки на пухлых щеках, немного контрастирующих с общей худобой фигуры. Одет он был в белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей, слегка обтягивающую его чуть заметный животик, и черные брюки, подпоясанные тканевым фиолетовым ремнём, вроде тех, что носили провинциальные щёголи времён Перестройки. Пухлые ладони утопают в чересчур длинных рукавах купленной на вырост рубашки. Кажется даже, будто они там и не сами утопают, – но парень сам прячет их, стесняясь неведомо чего. Вообще казалось почему-то, что парень на фотографии самую малость смущён. Но это так только казалось.

Что-то мне сериал «Простые истины» вспомнился. И песня, которая там в заставке играла. Оно и неудивительно. Тот парень на фотографии выглядел так, будто вылез в наш мир прямиком из этого самого сериала.

Да, в детстве мне этот сериал очень нравился...

Помнится, видел я ещё другую фотографию того же замечательно человека. Он была сделана летом того же пятого года.

Берег Москва-реки. Яркое полуденное солнце. Пустынный уединённый пляж, где никто не мешает. Поблёскивают на солнце тихие речные волны. Разогрет солнечным светом песок. Плакучие ивы нагибаются на колыхающимися водами. Где-то вдалеке, на другом берегу чуть заметен в лёгкой дымке восходящих от нагретой воды испарений возвышающийся из-за высоких зарослей остролистых клёнов башенный кран ещё работающего Западного порта.

Невозвратный мираж пасторального рая!

Миловидный парень сидит на раскалённом песке. Руки он отставил назад и теперь упирает их в мягкий желтый грунт, опираясь на низ так, чтобы не упасть. Ногами же своими он тянется к воде, кажется, пытаясь дотянуться носками до алмазных барашков плещущихся тут же тихих речных волн.

Парень просто красавчик! Всё те же уже знакомые пухлые щеки. Светло-русые волосы на ярком солнце переливаются точно золотые. Уже знакомые слегка округлые плечи. Правда, на первой фотографии они выглядели ещё более округлыми, чем здесь, но это, по всей видимости, было результатом правильного подбора одежды.

Парень, как видно, не особенно утруждает себя физическими нагрузками. Это выдаёт хотя и небольшой, но очень бросающийся в глаза животик. Видно, что под не слишком толстым слоем брюшного жира у парня находится пресс. Мышцы его чуть проглядывают, хотя рассмотреть их не так уж и просто. Пятую же точку мы разглядеть никак не можем. Частично она утонула в песке, частично же оказалась скрыта очень красивыми оранжевыми плавками. Эти последние молодому человеку невероятно идут. Кажется, он прямо в них и родился. Впрочем, пятая точка у него по всей видимости довольно большая. Тут уж сомневаться не приходится. Мясистые икры явно свидетельствуют о том, что их обладатель склонен к длительным прогулкам. Правда, округлые ляжки, точно такие, как бывают обычно у ленивых девушек, – правдиво говорят о том, что парень и ко вкусной еде далеко не равнодушен. Да, этот красавчик явно любит покушать. Руки у парня длинные, возможно, слегка тонкие. Впрочем, силы в низ, по всей видимости, достаточно. Но рельефных мышц нет.

Короче, юноша этот просто чудо.

И да, парень улыбается. Он явно в отличном расположении духа. А ещё он закатил глаза, спасая их он яркого слепящего солнца.

Чуть поодаль от молодого человека стоит девушка. Она находится в тени могучих ивовых деревьев. Лицо её представляет собой почти абсолютно правильный овал. Нос у неё вздёрнутый, а глаза голубые, широко раскрытые, но при этом, как ни парадоксально, смущённые и как будто немного прищуренные. А ещё, как мне на секунду показалось, – заплаканные. Хотя, возможно, это из-за того, что девушка, как видно, пошла на пляж накрашенной. Во время купания же макияж у неё растёкся.

Впрочем, лицо у неё даже с поправкой на это выглядело каким-то усталым и печальным.

Волосы у девушки были светло-русые, почти блондинистые. Длинные, немного вьющиеся локоны падали ей на плечи. Сама она высокая. Возможно, ростом даже выше находящегося рядом парня.

Фигура у девушки угловатая: острые плечи, выпирающие ключицы и всё в этом духе. При этом, однако, девушка эта вовсе не отличается худобой. Крупная, хотя и не огромная грудь, пухлый животик, слегка торчащие в стороны бока, толстые, уже захваченные в некоторых местах целлюлитом ляжки. Видно, молодая госпожа относилась к числу тех девушек, что набирают вес по преимуществу в нижней части своего тела.

Одета девушка была в разноцветное бикини. Оно был достаточно открыто, чтобы сторонний наблюдатель мог видеть всё, что требовалось.

Был в этой картине ещё один момент, на который я не сразу обратил внимание. В толстых пальцах правой руки девушка сжимала крохотную, докуренную почти до самого фильтра сигарету. Ногти у юной леди были накрашены ни то в розовый, ни то в алый, но сильно потускневший от речных купаний цвет.

Что это за девушка, – думал я, разглядывая эту фотографию. Почему она кажется такой грустной?

И где же она теперь?

Однако же вернёмся к делу! То есть к тому славному парню.

Тогда он был просто молодым красавчиком. Настоящей жемчужиной Монпарнаса! Он, можно сказать, и был Монпарнасом.

Вообще, если уж проводить параллели с известным романом Гюго, то я должен вам сказать, что наша школа за свою историю выпустила столько Монпарнасов, что известному французскому литератору и в страшном сне бы не привиделось. Некоторых из них я знал, но большинство так и осталось мне неизвестным.

А жаль!

Ведь среди выпускников нашего учебного заведения было такое количество ярких, талантливых, интересных людей! Да, собственно, разве были у нас вообще другие люди? Разве водились в нашей школе серые, бездарные, скучные личности? Вот я сейчас пытаюсь вспомнить хотя бы одного такого человека из нашей школы – и всё никак не могу. Возможно, конечно, были у нас люди не слишком интересные, но я за всё время учёбы таких не встречал.

Возьмём даже наших объебосов. На первый взгляд – самые обычные нарики. Ничего интересного. Но вот поскребёшь такого, поговоришь с ним минут двадцать, – и вот перед тобой открывается уже сложная и многогранная личность. Правда, личность трагическая, напрочь раздавленная окружением и обстоятельствами. Покойный Глеб Грэхем – хороший пример именно такой вот разрушенной деструктивным воздействием личности.

Так вот. После того, как тот старый протоновец окончил нашу школу, – он сразу уехал во Францию. В поисках счастья, конечно. Всего он прожил там шесть лет. Из этих шести лет – два года провёл во французской тюрьме. Правда, пару раз он оставлял свою новую Родину для того, чтобы отправиться в Магриб или Южную Америку по каким-то собственным делам. В двенадцатом году его посадили за какое-то мутное дело в местную тюрягу. Он вышел оттуда в четырнадцатом году и вскоре после освобождения бежал из страны. Украл документы у какого-то немецкого туриста – и дал себе дёру. Осел на Гаити. Какое-то время он жил там под чужим именем (собственно, под именем того самого немца) и держал небольшую авторемонтную мастерскую. В шестнадцатом году женился на местной девушке. Через год она родила ему сына. Правда, семейная жизнь у них не сложилась. В восемнадцатом году этот парень снова всё бросил и укатил в Колумбию. Ехал он туда для того, чтобы присоединиться к какому-нибудь партизанскому отряду. Дальнейшая судьба его неизвестна. Он сел на самолёт в Порт-о-Пренсе и улетел в Боготу. Что с ним случилось дальше, – нам, к сожалению, неведомо, равно как и его жене. Кстати, после его отлета выяснилось, что она была беременна от своего беспокойного мужа. Так что теперь осталось бедная женщина на правах соломенной вдовы с двумя детьми на руках. И это в одной из самых бедных стран мира!

Однако де в тот момент, когда я повидался с этим человеком, – многое из этого ещё просто не успело произойти.

Встреча эта состоялась в июле пятнадцатого года. Старый протоновец тогда заехал на несколько дней в Россию. Повидать родных и близких. Ну, и навестить родную школу, конечно. Решил он тогда встретиться и с учениками нашей школы. Встреча проходила в убогой, совершенно не изменившейся с семидесятых годов пивной, расположенной как раз возле той железнодорожной станции.

Эк тому времени это уже был, конечно, совсем не тот милый парень, которого я видел на фотографии. Теперь он превратился в крепкого, жилистого и очень подвижного мужика с чуть седоватыми волосами и насквозь пронзительным взглядом. Этот человек выглядел намного старше своих лет. В пятнадцатом году ему было всего-то навсего двадцать пять лет, тогда как выглядел он на все сорок. И ещё: теперь он казался гораздо более низким, нежели на старой фотографии.

Мужик рассказывал о своей жизни во Франции. Жил он сначала в Париже, потом в целом ряде маленьких городов на юге страны, а потом опять в Париже. Рассказывал он также о французской тюрьме. Рассказывал о своих поездках в Африку и Латинскую Америку, о том, как теперь устроился на Гаити. Говорил, что путешествовать больше не будет, что приключений с него достаточно и что он теперь хочет бросить все эти авантюры и начать мирную жизнь простого гаитянского обывателя. Мужик хвалил нашу школу (и особенно вышедшую теперь на пенсию учительницу французского языка), советовал нам брать от жизни всё, не слишком переживать из-за мелочей и вообще стараться жить так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Тогда-то этот старый чёрт и вспомнил, как за десять лет до этого водил знакомых девушек в те самые овраги и занимался там с ними безумным, до невозможности горячим чувственным сексом.

В присутствии огромного количества народа человек вспоминал. Вспоминал свою жизнь, вспоминал свою молодость.

Тёмная летняя ночь. Огромная, не бледная, а именно что совершенно белая луна сияет на фиолетовом небе. На неизмеримой высоте мощный ветер быстро движет густые, чёрные как смоль тучи. Сквозь мрачные дворы, каждый из которых освещается в лучшем случае лишь одним-единственным фонарём, пробираются, прижимаясь к обшарпанным стенам старых домов, две небольшие фигуры. Где-то вдалеке раздаётся нарастающий с каждой секундой гул автомобильного мотора. Двор заливается молочным светом фар, – и ещё через секунду из арки выкатывается патрульный автомобиль полиции. К счастью, наши герои успевают спрятаться за трансформаторной будкой. Машина проезжает двор и покидает. Опасность миновала. Можно продолжать путь. Ещё минут пятнадцать осторожного передвижения, – и вот они, заросли. Теперь уже можно больше не опасаться полиции. Правильно, теперь опасаться надо бездомных, что прячутся где-то в этих местах. Ещё полчаса лазанья по этим дебрям, – и вы находитесь в овраге. В десяти метрах от его края проходит железная дорога. Наконец-то можно заняться тем, ради чего вы сюда, собственно, и пришли. И вот вы уже расстегнули явно слишком узкие вам штаны, почувствовав долгожданное облегчение, – и тут с чудовищным рокотом проносится по железной дороге грузовой эшелон, везущий в своих вагонах каменный уголь для тепловых электростанций Москвы.

Да, по нашей железке всё-таки не одни только пригородные электрички ходят!

Огромный кусок угля выпадает из вагона и падает прямо в овраг, резво катится по крутому склону и наконец оказывается прямо у ваших ног. Вы подбираете его и дарите своей девушке. Она смотрит на вас так, будто вы не уголь ей подарили, а скорее бриллиант. Дорогая кладёт кусочек антрацита себе в карман и вы продолжаете. Гул поезда постепенно глохнет, а после и совсем затихает где-то вдали.

Кстати, как говорил Щегловский, в те времена многие протоновцы ходили заниматься сексом в овраги. По железной дороге часто ходили гружёные углём поезда. Куски антрацита вечно выпадали из вагонов и катились в овраг. Со временем у протоновцев появилась традиция в дарить небольшие куски каменного угля своим сексуальным партнёрам. Такой кусочек угля почитался как символ верности. Поэтому, собственно, в квартире нашей Екатерины Михайловны все шкафы были заставлены кусками того самого антрацита. Она ведь закончила протон в две тысячи одиннадцатом году. В году же пятнадцатом она начала свою карьеру учителя. Начала, разумеется, в «Протоне»! Оно и правильно: где же ещё начинать карьеру?

Однако же возвратимся в ту летнюю ночь к нашим любовникам.

Наконец, дело вы сделали. Можно возвращаться домой.

Вы снова проходите через заросли, и вот, когда вы уже почти покинули эти мрачные кусты, – вы слышите чудовищный окрик со спины. «И-и-иди-и-и сю-ю-юда-а-а!» – не столько проорал, сколько прохрипел некто по всей видимости очень страшный. Притом прохрипел он это метрах в десяти от вас. Вы слышите громкие гаркающие шаги и хруст ломающихся веток. Нечто гигантское быстро приближается прямо к вам. Лишь теперь вы оборачиваетесь и понимаете: это бездомный!

Тут из-за тучи выглядывает луна. В её свете блистает зажатая в первую грязных руках бандита заточенная отвёртка. Быстрым движением руки вы достаёте из кармана своих галифе купленный на Горбушке обрез винтовки Мосина. Но нет! Одно неловкое движение, – и ваше оружие падает на землю. Вы быстро нагибаетесь, щупаете влажную траву руками. В голове вашей вертится одна мысль: всё потеряно, нам конец! Но вот вы находите упавший обрез и резко поднимаетесь. Бездомный стоит уже в полутора метрах от вас. Повинуясь аффекту, стреляете в упор, не раздумывая и даже не прицеливаясь. Громкий глухой выстрел прорезает ночную тишину. Сквозь рассеивающийся пороховой дым, произведенный использованным теперь самодельным патроном, что вы самостоятельно снарядили достаточным количеством чёрного пороха, – в ночной мгле проступают контура лежащего на сырой, чуть примятой траве бездыханного тела. Убийца повержен! Поблескивает в траве оброненное им грозное оружие, – та самая злополучная отвёртка.

Теперь вы спокойно провожаете свою девушку до того дома, где она живёт, а после уже идёте домой сами. Приходите, умываетесь, прямо в одежде валитесь на кровать и тут же засыпаете. Вы засыпаете, тогда как на горизонте в это время уже вспыхивают первые огни восходящего солнца, возвещающие собою пришествие нового дня.

Теперь вы поняли, надеюсь, что это значит, – заниматься сексом в овраге возле железной дороги?! Поняли?!

А теперь этот скиф, гот, вандал, этот варвар, этот ублюдок, этот неотёсанный чурбан Собянин – все овраги возле той железной дороги засыпал! Понаставил там заборов, сараев и прочих творений тому подобных творений этой своей «урбанистической архитектуры»!

За это мы его, конечно, вовек не простим! Уж чего-чего, а такого прощать нельзя в принципе. Этот ублюдок Собянин отобрал у нас такое великое удовольствие! Уже за это его четвертовать надо!

Что касается Артёма Щегловского, то он после этой встречи пробыл в Москве ещё несколько дней, а после улетел в Порт-о-Пренс. После того, как он нас покинул, – в «Журнале патриотического школьника» вышла огромная статья об этом замечательном человеке. Там, кстати, и были опубликованы описанные выше юношеские фотографии героя. Эти фотки предоставила нам мать старого протоновца. Кстати, у этой замечательной женщины всего трое детей. Её дочь закончила 737-ю школу в две тысячи одиннадцатом году, а её младший сын учится сейчас в «Протоне». В этом году (то есть в году двадцатом) он как раз должен закончить десятый класс. Правда, учится он в том нашем здании, что расположено на Филёвской пойме, но это сути никак не меняет.

Теперь же, когда я рассказал вам про секс в оврагах возле железной дороги, – мы можем наконец вернуться к оставленной нами теме.

Итак, я накупил целый пакет сладостей для Светы Солнцевой. Я приобрёл двенадцать плиток молочного шоколада, десять «Сникерсов», столько же «Марсов», восемь тульских пряников с начинкой из варёной сгущёнки, четыре имбирных пряника в глазури, килограмм шоколадных конфет и столько же конфет мармеладных, ко всему прочему я купил четыре бутыли с газированной сладкой водой, каждая из которых вмещала полтора литра жидкости. Потом я подумал и взял ещё две огромные жестяные коробки с леденцами, купил две пачки эклеров, киевский торт и ещё торт «Прага». Едва передвигая этот огромный багаж, я отправился к Свете Солнцевой. Денег у меня теперь не было совсем.

Я подошёл к подъездной двери, постоял какое-то время, а после набрал положенный номер через домофон.

Сначала послышались исходящие от домофона гудки, которые затем оборвались и сменились жутким заливистым хихиканьем. Дверь открылась.

Я зашёл, сел в лифт и поднялся на интересовавший меня этаж. Когда машина донесла меня до самого верха, – я вышел и позвонил в указанную мне квартиру.

– О-о-о, ку-у-урье-е-ер по-о-ожа-а-аловал! – произнесла Света, открывая мне дверь.

Солнцева тогда даже не посмотрела на меня. Было очевидно, что это её высказывание было обращено не ко мне, но к кому-то, кто находился внутри квартиры.

Очень скоро мне стало понятно, к кому именно.

Одета Света Солнцева была просто, но как всегда со вкусом.

Вообще, что меня поражало в протовцах, так это их поразительная способность всегда выглядеть сногсшибательно. Настоящий протовский парень даже в старых трениках и майке-алкоголичке будет выглядеть наследным принцем. Настоящая протовская девушка даже в семейных трусах и футболке будет будет смотреться королевой красоты.

Ну, а уж в том, что Света у нас настоящая протовская девушка, – сомневаться никак не приходится.

Так вот, одета Солнцева была в немного маленькие для неё светло-серые треники и белую спортивную майку с короткими рукавами. Обута она была в плоские резиновые шлёпанцы, удерживавшихся на ногах при помощи резиновых жгутов. Шлёпанцы эти были надеты прямо на босу ногу. Носков на Свете не было.

Я прошёл в приходую. Дверь да моей спиной тут же захлопнулась.

– Проходи, дорогой, – сказала Солнцева, глядя мне прямо в глаза, – гостем будешь.

Я принялся снимать куртку.

– Одежду вешай сюда, – произнесла хозяйка, указывая на протянувшийся на ближайшей стене ряд крючков.

Я сделал именно так, как велели. После этого разулся и вошёл в гостиную.

Квартира у Светы была просто замечательная. Конечно, в те времена тонина банда только начинала идти к успеху. В последующие годы Света произведет у себя дома капитальный ремонт, а её квартира станет напоминать какое-то суперзлодейское логово, устроенное в соответствии с эстетикой самого низкопробного гламура. Но тогда всего этого ещё не было. Передо мной была просто хорошая квартира, обставленная в соответствии с тогдашней модой.

Большая гостиная просто сияла чистотой. Стены её были обклеены хорошими бежевыми обоями. Гладкий паркет точно сахарная глазурь переливался при тёплом свете закреплённых на стенах электрических светильников с алебастровыми абажурами. Сквозь полупрозрачные шторы из белого газа был прекрасно различим белоснежный подоконник и того де цвета рама стеклопакета. Вдоль одной из стен стол гигантских размеров светло-серый диван правильной формы. Перед ним располагался журнальный столик со стеклянной поверхностью, тогда как на стене прямо напротив дивана висел небольшой плазменный телевизор. Вот, пожалуй, и всё.

На первый взгляд ничего лишнего в комнате не было, однако же меня никак не оставляло какое-то странное чувство, ощущение того, будто здесь имеется что-то инородное, никак не вписывающееся в эстетику этой мещанской квартиры. Я прошёл по блистающему янтарному паркету чуть дальше, оказавшись в самой середине комнаты. Ещё раз оглядел всю обстановку, особенно сконцентрировавшись на стенах. Теперь мне стало понятно, что именно вызвало у меня такое странное чувство. На стенах висели чудовищные порнографические картины, заключённые в небольшие серые рамки. Всего этих картин было шесть: три из них висели на одной стене, три – на другой. Холодок пробежал у меня по спине.

Охватившее меня смущение было тотчас же подмечено весьма наблюдательной Светой.

– Тебе плохо, дорогой? – спросила она, положив руку мне на плечо. – Может, немного перекусим?

– Да, давай, – ответил я, стараясь не смотреть ей в глаза, – надо только принести продукты из коридора.

Она кивнула, и я пошёл в коридор за оставленными там продуктами. Когда я вернулся, то обнаружил, что Света в комнате была уже далеко не одна.

Да, когда я заходил в комнату во второй раз, то увидел, что теперь на том самом светло-сером диване сидят уже две девушки.

Рядом со Светой расположилась Соня Барнаш.

Одета она была в явно маловатые для неё толстые тёмно-синие джинсы, в такую же как у Светы белую футболку с короткими рукавами, тогда как на ногах её красовались точно такие же как у Солнцевой резиновые шлёпанцы. Кстати, ноги Барнаш по своему обыкновению положила на стол. Точнее, на журнальный столик.

– И что это вы тут делаете? – спросил я, ставя пакеты на пол.

– Buvons, chantons et aimons! – произнесла Света со всеми положенными придыханиями, глядя при этом куда-то в пространство, но ни в коем случае не на меня и даже не на Соню.

– Ну, давай, присоединяйся! – сказала Соня, поманив меня пальцем к себе.

Я подошёл ближе, а после сел на диван.

– Ну-у-у, – с важным видом протянула Солнцева, – кто первым начнёт раздеваться?

Я тяжело вздохнул, поднялся с дивана и начал снимать с себя тёмно-синюю школьную жилетку. Когда жилетка была снята, – я бросил эту последнюю на диван и принялся расстёгивать ворот рубашки.

– Ну, теперь уже, думаю, можно! – сказала Соня и принялась расстёгивать джинсы. – Блядь, как они меня достали! Просто терпеть эти штаны не могу. Ходить невозможно в них! Давят так, что никаких сил терпеть не останется!

– Есть надо меньше, Молли, – отстранённо и как-то надменно-холодно произнесла Света, ткнув Соню Барнаш пальцем в живот.

– Ты, Светка, мне не указывай, – ехидно ответила Соня, – сама вон жирная, будто свиноматка.

– Что правда, то правда, – уклончиво и вновь до невозможности отстранённо произнесла Солнцева.

На некоторое время все замолчали. Соня теперь смотрела куда-то в пространство. Света умело делала вид, что глядит в окно, хотя я и заметил, что краем глаза она наблюдает именно за мной и, вероятно, будь её воля, – она бы просто впилась в меня глазами. Я неподвижно стоял посреди комнаты с насупленным лицом и пялился в паркет.

– Ладно, хватит уже лясы точить! – произнесла вдруг Соня, резко вставая с дивана. – Давайте уже раздеваться наконец!

После этих слов она принялась стягивать с себя джинсы.

Стараясь не отставать от милых дам, я принялся судорожно расстёгивать пуговицы своей фиолетовой рубашки.

Ох, знали бы вы, как много означал цвет одежды в «Протоне»! Ведь у каждой категории нашего школьного населения имелись свои собственные отличительные цвета, строго определённые и никогда не нарушаемые.

Когда я только пришёл в «Протон», то всё было достаточно просто.

Так, свободные люди носили должны были одеваться в тёмно-синие брюки и фиолетовые рубашки. На ногах у них должны были красоваться исключительно кеды. Ни в коем случае не кроссовки, не ботинки, не сапоги и уж тем более не туфли!

Господа (то есть Антонина Боженко и ещё несколько подобных же типов) одевались как можно более экстравагантно, не формируя своим одеянием какого-то единого стиля.

Рабы первой категории одевались в чёрные брюки или джинсы, чёрные или белые рубашки. Многие из них носили бордовые или чёрные жилеты на пуговицах. Зимой они одевались в розовые или же светло-серые куртки. Из обуви они предпочитали чёрные или тёмно-коричневые кожаные туфли, тех же цветов ботинки или доходящие до колен кожаные сапоги.

Рабы второй категории одевались в синие джинсы или же тёмно-синие брюки, носили клетчатые рубашки и зелёные куртки.

Рабы третьей категории одевались в те же синие джинсы или тёмно-синие брюки, либо же в модные тогда брюки чинос привычного тёмно-синего цвета. Зимой они носили спортивные куртки синего цвета.

Всякие ханурики одевались либо в синие джинсы, либо и вовсе в треники. Рубашек они не носили, а в школе появлялись почти исключительно в футболках.

Трушники же и вовсе плевать хотели на всякий регламент. Они одевались так, как им было удобно.

Однако же к две тысячи восемнадцатому году положение дел в отношении одежды существенно изменилось.

Господа (а таковых у нас по-прежнему были единицы) одевались теперь в белые или бежевые брюки, белые рубашки, бежевые пиджаки жилеты на пуговицах. Зимой на ногах у них красовались не доходящие до колена сапоги из коричневой кожи, летом же – бежевые туфли. Осенью господа накидывали поверх такого великолепия длинные чёрные плащи на манер тех, что носили американские разведчики пятидесятых годов. Зимой полагалось одеваться в длинные чёрные пальто или же в меховые шубы.

Особым шиком почитались шубы, пошитые из крысиного меха. Такого рода аксессуары изготавливались на заказ некоторыми умельцами из числа учеников «Протона». Честно признаться, стоило подобное удовольствие весьма недёшево. Оно и понятно: процесс изготовления такой шубы был весьма трудозатратен. В будущих главах я подробно расскажу вам про эти самые крысиные шубы. Сейчас же не будем заострять на этом вопросе внимание.

Головные уборы также были регламентированы. Зимой следовало надевать высокие цилиндры или фуражки, осенью и весной – широкополые шляпы, подобные тем, что носили упомянутые уже цэрэушники времён «охоты на ведьм».

Рабы первой категории одевались в рубашки и водолазки чёрного, либо же белого цвета. В дополнение к этому они часто надевали чёрные пиджаки, а также чёрные или бордовые жилеты на пуговицах. Им полагалось носить чёрные брюки или такие же чёрные джинсы. В холодное время года они носили чёрные или тёмно-коричневые ботинки, во время года тёплое – кожаные туфли тех же двух цветов. В холодную погоду им также вменялось в обязанность носить куртки исключительно серого цвета.

Рабы второй категории одевались в общих чертах так же, как и рабы категории первой. Единственное отличие их от последних заключалось в том, что каждый раб второй категории повязывал себе на шею красную ленту из атласного шёлка. Эта лента должна была имитировать след от ножа гильотины.

О происхождении этого странного обычая, связанного с алыми лентами, – я подробно расскажу несколько позже.

Рабы третьей категории носили чёрные брюки или джинсы, алые или коричневые рубашки. В любое время года на ногах у них красовались чёрные ботинки или же высокие, доходящие до самых колен кожаные сапоги. Эти последние, разумеется, также могли быть окрашены лишь в чёрный цвет. Носить головные уборы им запрещалось в любое время года. Плохая погода также не освобождала от этого ограничения. Никаких головных уборов, – и точка. В холодную погоду рабы третьей категории одевались в ярко-красные, бордовые или коричневые куртки. Относящиеся к этой категории девушки также нередко появлялись в куртках розовых.

Рабы четвёртой категории одевались в синие джинсы, зелёные и клетчатые рубашки. На ногах в любое время года были надеты высокие кроссовки, закрывающие всю щиколотку. Что касается головных уборов, то летом они надевали панамы, канотье или же пробковые шлемы. Зимой этим людям полагалось носить боливары, ушанки, кубанки, или же малахаи. Зимой этим гражданам полагалось носить белые куртки.

Рабы пятой категории одевались в тёмно-синие брюки, синие джинсы, голубые или синие рубашки. Летом им полагалось обуваться в беговые кроссовки, зимой же – в резиновые (ни в коем случае не кожаные!) сапоги. Что касается положенных им головных уборов, то зимой эти люди носили вытянутые нередко на полметра и более шапки-гондоновки с большими помпонами, а летом – спортивные кепки и бейсболки. Зимой эти люди одевались в тёмно-зелёные куртки.

Рабы шестой категории обязаны были наряжаться во всё те же тёмно-синие брюки или синие джинсы, голубые или синие рубашки. В любое время года они обязаны были ходить в беговых кроссовках. Зимой им полагалось надевать также маленькие тканевые шапочки, полностью обтягивающие череп. В холодную погоду дозволялось также носить синие куртки. Разумеется, присутствия каких-либо дополнительных украшений (помпонов и прочего) на этих самых шапочках не допускалось. В тёплое же время года рабам шестой категории строго запрещалось носить головные уборы в принципе.

Рабы седьмой категории одевались в спортивные штаны и оранжевые футболки. Оранжевый цвет считался в нашей школе позорным. В любое время года эти люди обязаны были ходить в беговых кроссовках. В любое время года эти несчастные были вынуждены ходить без головного убора. Зимой рабы седьмой категории должны были ходить во всегда расстёгнутых синих куртках.

Трушники (вне зависимости от категорий) теперь поголовно стали носить золотые или же серебряные перстни с полудрагоценными камнями, золотые или серебряные запонки. Наиболее богатые из них теперь цепляли себе на грудь медные броши с небольшими изумрудами. Те, кто был победнее, – вынуждены были довольствоваться похожими медными изделиями, украшенными кусочками жадеита, нефрита или малахита.

За пять лет, как видите, произошли серьёзные изменения. Только униформа свободного человека не претерпела трансформаций, тогда как остальные костюмы подверглись существенным изменениям.

Конечно, регламент одежды соблюдался в «Протоне» по большому счёту не слишком-то строго.

Если человек был господином, рабом первой категории или хотя бы свободным человеком, то он мог себе позволить довольно существенные вольности в одежде. Естественно, если, к примеру, раб первой категории одевал клетчатую рубашку, то никто, разумеется, из этого проблемы не делал.

Подумаешь, дескать, одел барин косоворотку, – эка невидаль!

Если это делал сводный человек, – на подобное также никто не обращал внимания. Немногочисленным господам вообще позволялось всё на свете.

Иначе дело обстояло с рабами низших категорий.

В этом отношении у нас соблюдался строгий принцип: если занимающий определённое место человек одевается так, как положено одеваться его подчинёнными и вообще тем, кто ниже его по статусу, – то такое поведение никак не осуждалось, а нередко даже одобрялось как некое проявление специфического школьного демократизма.

Но если человек с относительно низким социальным статусом пытается одеваться так, как положено ученику со статусом более высоким, то это рассматривалось как покушение на субординацию. Такое поведение каралось. Каралось не слишком часто и не очень жёстко, но всё же каралось.

Однако же правила всё равно нарушались. Не сказать, чтобы совсем постоянно, но довольно часто они нарушались. В первую очередь, разумеется, трушниками. Потом уже всеми остальными.

Однако же вернёмся в тот давний пасмурный декабрьский день, когда я стоял посреди светлой и просторной гостиной, судорожно снимая со своих плеч свою фиолетовую рубашку, – это единственное признаваемое в «Протоне» знамя свободного человека.

Итак, хотя руки мои совсем онемели от сильной тревоги, а сердце бешено колотилось, – я всё же скинул с себя сначала рубаху, а после и скрывавшуюся под ней белую физкультурную майку. Спущенную с себя одежду я тотчас де бросил на диван.

– А ты хорош! – надменно-одобрительно произнесла Солнцева, пронзая меня при этом хищным и очень похотливым взглядом.

Голос её звучал тогда особенно властно. Властность его только усиливалась за счёт той особой позы, которую в тот момент приняла эта девка: она откинулась на спинку дивана, одну ногу водрузила на другую, а руки скрестила на груди. Держащийся лишь за большой палец ноги, резиновый тапок раскачивался в воздухе. Речь, конечно, идёт про тот тапок, который был надет на правую ногу. У Светы именно правая нога тогда лежала на левой другой, а не наоборот.

До сих пор как вспоминаю тот раскачивающийся на пальце тапок, – так сразу же мурашки бегут по коже. Ничего страшного, вроде, а как вспомнишь, – так кажется, будто жуть прямо какая-то.

Внезапно Света поднялась со своего места и приблизилась ко мне. Она положила правую руку мне на плечо. Не знаю, было ли это на самом деле так, но мне показалось, что ладонь у неё была очень тёплая. Возможно, так мне просто показалось из-за того, что меня самого жутко знобило из-за волнения. Руки мои было холодные, а лицо совсем побледнело.

Тут Солнцева как следует ущипнула меня левой рукой прямо за бок.

– Ай! – тихонько вскрикнул я.

– А ты жирненький! – довольно произнесла Света, щупая жирок на моём боку. – А когда ты в одежде, то и не скажешь.

– Что правда, то правда, – ответил я, превосходно зная, что Солнцева только что сказала чистую правду.

– Тебе неплохо было бы сбросить пару лишних килограммов… – томным голосом заговорила оставшаяся к тому времени в одном нижнем белье Соня Барнаш.

Эта последняя приближалась ко мне какой-то небыстрой виляющей походкой. Да, пятой точкой она вертела что надо.

Наконец, прелестная гречанка приблизилась ко мне вплотную, положила одну руку мне на плечо, а другую – прямо на ягодицу, развернула меня к себе лицом и, посмотрев мне прямо в глаза своим холодным, похотливым, насквозь пронизывающим взглядом двух огромных сапфировых глаз, произнесла: «Ну, приступим?».

Я не буду подробно описывать всего того, что происходило дальше. Скажу только, что это было нечто среднее между тем, что зритель может увидеть в таких известных кинофильмах соответствующего направления, как «Большая жратва» и «Сало, или 120 дней Содома».

Однако же кульминационную сцену всего этого чудовищного сексуального шабаша я должен набросать хотя в общих, пусть даже самых приблизительных чертах.

Когда город уже окончательно погрузился в сумерки, а за окном властвовала непроглядная, лишь местами прерываемая едва различимым светом крохотных дальних огоньков темень, – я в очередной, уже, кажется, в третий или четвёртый раз забрался на Свету Солнцеву.

– Молли, открой окно! – крикнула внезапно Света, обращаясь к Барнаш.

Соня тут де подошла к окну и растворила его настежь.

– А теперь, Марат, – обратилась ко мне Солнцева, – делай своё дело и ори! Ори что есть мочи!

– Что орать-то?! – малость растерялся я.

– Как что? – удивлённо и даже малость как-то раздражённо переспросила Света. – Ори во всё горло: «Неограниченная власть!».

– Чего? – совсем уж было удивился я.

– Ты с дуба рухнул?! – совсем злобно обратилась ко мне Соня. – Это же девиз нашей банды! Мы всегда кричим его когда кончаем!

– А, понял! – радостно ответил я, принявшись изо всех сил за дело.

А теперь попробуйте вообразить себе получившуюся картину. Раздетый наголо пухлощёкий мальчуган занимается анальным сексом с толстой белокожей девочкой двенадцати лет, крепко вцепившись обеими руками в её жирные бока и прямо-таки подпрыгивая от удовольствия. При этом он не столько орёт во всё горло даже, но скорее утробно воет: «Не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

И этим счастливым мальчуганом был я. Да, в тот момент я взапрямь ощущал себя самым счастливым человеком на земле.

Чудовищный вопль разрезал холодный, влажный и очень густой, совершенно непригодный для дыхания воздух декабрьской московской ночи. Утробный стон летел над пустынными, погружёнными в кромешную темноту дворами, над крышами таких маленьких, как казалось с этой высоты, хрущёвок, уже подготовившихся к наступающей зиме и нахохлившихся точно продрогшие перепёлки. Крик летел над покинутыми корпусами заводов, над гаражами и железнодорожными перегонами, над разрушающимся западным портом, над рекой и над парком. Несясь сквозь московский воздух на чудовищной скорости, он гулко ударялся о ржавеющие подъемные краны в порту, о гигантские трубы заброшенных котельных, о стены высотных и совсем низеньких домов, разлетался эхом во всех окрестных дворах и подворотнях, наполнял собой воздух заросших диким кустарником пустырей, покинутые исполинские корпуса местных заводов и давно уже брошенные рабочими строительные площадки, где сквозь застилавшие их поверхность бетонные плиты давно уже пророс изобилии пожелтевший и стухнувший к холодам дикий бурьян.

Я занимался анальным сексом с двенадцатилетней девочкой и что есть мочи орал: «Не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

Сначала я горланил один. Затем Света не выдержала и тоже принялась орать всё ту же самую фразу. Потом к нам присоединилась Соня…

Когда эта последняя забралась ко мне на спину и стала тоже кричать, – мы все превратились в один сплошной комок жутко воющей белой плоти.

Я орал, изо всех сил вцепившись в жирные бока Светы Солнцевой. Я почувствовал наконец ту самую неограниченную власть.

Да, именно это было самым удивительным за весь тот день ощущением. Именно тогда, в тот самый момент, когда я занимался с девушкой анальным сексом при этом истошно кричал, – я внезапно ощутил в себе невероятный прилив сил. Этот прилив всё нарастал и нарастал до самых пор, пока не перешёл в какое-то странное чувственное наводнение. Да, именно наводнение, потоп: ведь мне казалось тогда, будто нахлынувшие чувства просто лишили меня разума, полностью поработили меня и теперь уже управляют мной так, как им вздумается, а сам я отныне уже над собою не властен. Однако де затем это чувство также исчезло, уступив место совершенно неистовству. Да, именно тогда я понял, что такое настоящее неистовство. Ведь тогда я полностью лишился контроля над собой, потерял всякую способность к рефлексии и трансформировался в какого-то жуткого сексуально озабоченного берсерка, готового изнасиловать бетонную стену. Именно в тот момент я и ощутил, что же это такое, – неограниченная власть.

В нашей школе многие любили повторять это выражение, – неограниченная власть. А Света Солнцева данное словосочетание просто обожала. Равно как и все лидеры той чудовищной банды, которую основала в нашей школе Тоня Боженко.

Знаете, что меня больше всего поражало в возглавлявших этот мрачный подземный орден людях?

Многих (и меня в том числе), конечно, удивляло то, что всё это были люди умные, талантливые, наделённые широким кругозором и глубиной мысли. Это могло удивлять. Удивлять, но не поражать.

Поражало меня в этих людях то, что они вовсе не были одержимы жаждой наживы. Помню, Юлька Аввакумова любила повторять: «Нет ничего смешнее жадного человека.».

Да, эти люди создали настоящую подпольную империю. Они развернули огромный преступный бизнес, постоянно приносивший им грандиозные прибыли. Однако же интересовали вовсе не деньги.

Тоня Боженко часто повторяла: «Я не такая дура, чтобы единственный смысл жизни искать в погоне за деньгами. Деньги интересуют меня лишь как необходимое для достижения конечной цели средство. Конечные же мои цели – немеркнущая слава и не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

Света Солнцева писала замечательные стихи. Притом стихи она писала не только на русско языке. Она ведь и на латинском сочиняла, и на немецком, и на французском. Впрочем, она и сейчас продолжает писать стихи. Правда, раньше она писала в основном на русском и латинском. Сейчас по большей части пишет на французском и немецком. Оно и понятно: Света нынче в Бельгии живёт. Среда всё-таки очень сильно влияет на подобные вещи.

Юлька Аввакумова тоже писала стихи раньше и продолжает это делать сейчас. Правда, она всегда писала только на трёх языках: русском, французском и итальянском. Сейчас стихи на русском она уже почти не пишет. Почти все её новые стихотворения написаны на французском.

Что интересно, и Света, и Юлька одинаково не признавали английский язык. Его они всегда считали попусту негодным для того, чтобы писать на нём стихи или даже изысканную прозу. Англосаксонское наречие по их мнению в лучшем случае годился лишь для того, чтобы писать на нём пошлые песенки и дамские романы.

Вот, помню, было у Светы Солнцевой одной хорошее стихотворение. Как и все другие её стихотворные произведения, оно было напечатано некогда в «Журнале патриотического школьника». Стихотворение это называется «Наставление». Его текст я привожу далее:

Деньги, сокровища, тачки и виллы, –

Богатства сосчитаны все до гроша.

Но вот ты стоишь у разверстой могилы:

Одна у тебя теперь только душа.

Ковёр из персидского шёлка истлеет,

Съест ржавчина быстрой «Феррари» мотор,

Счёт в банке швейцарском стремглав опустеет,

Похитит из сейфа сокровища вор.

Подвержена жизнь изменениям быстрым:

Сегодня начальник, – а завтра ты раб,

Вчера был в фаворе ты чьим-то присным,

А нынче пополнил число падших баб.

Так в жизни всегда эфемерно богатство:

Сегодня есть деньги, а завтра их нет.

Ты был господин, затем попал в рабство:

И смерти желаешь, и проклял весь свет.

На золоте счастье своё кто воздвигнет,

Будь то торгаш или знатный купец, –

Лишившись тех денег, тотчас же погибнет.

Такой человек – лишь ничтожный глупец.

Однако же есть в нашей жизни явленье,

Что смерти не знает в природе своей.

Оно как река, как огонь, как сраженье:

Над пеной возносится жалостных дней.

Это явление – слава мирская,

Что смерти не знает и вечно живёт.

Лежит капитал, понемножечку тая, –

А слава разносится, громко поёт.

Христос был бродяга в лохмотьях подранных

Но в церкви портрет наблюдаем мы чей?

В его времена жило много богатых,

Но много ли вспомним мы тех богачей?

Погибни во имя немеркнущей славы,

Чтоб имя твоё прогремело как медь,

На мраморный бюст чтоб молились оравы!

Раздумий вовеки не ведай ты впредь!

Да, всё-таки банда Антонины Боженко – была, пожалуй, самой интеллигентной по составу лидеров участников молодёжная банда России. А также, по всей видимости, одна из самых успешных.

Однако вернёмся к делу.

Я прекрасно провёл время у Светы. Конечно, матушка вовсе не была рада тому, что я пришёл домой только в восемь вечера. Но ругать меня никому и в голову не пришло. Оно и понятно: родителям я в тот лень сказал, что задержался в школе по важному делу.

С тех пор я начал посещать квартиру Светы Солнцевой регулярно. Хотя бы раз или два за неделю я обязательно наведывался в это замечательное место.

Я приходил в квартиру и раздевался до трусов. То де самое делала принимавшая меня юная хозяйка. После этого мы садились на диван и принимались за еду. Да, к Свете Солнцевой нельзя было приходить с пустыми руками. Именно поэтому всякий раз, когда я отправлялся в эту гостеприимную квартиру, – мне приходилось посещать сперва упомянутый павильон возле метро и покупать там огромное количество сладостей доя нас двоих. Это, само собой, тяготило меня финансово. Однако же подобные затраты неплохо окупались.

Да, в доме Светы Солнцевой я наслаждался отнюдь не только вкусной едой, но ещё и хорошими, подчас воистину сократическими беседами. Помню, мы со Светой часами сидели на диване и разговаривали о философии, литературе и политике, что составляют извечную предметную основу всякой подлинно интеллигентной беседы. Надо сказать, разговоры в квартире Солнцевой велись далеко не только на русском языке. Так, мы со Светой часами могли болтать на пусть и не всегда идеальном, но всё же весьма неплохом на взгляд латинском языке.

Чаще всего мы проводили время вдвоём, но подчас к нам присоединялся кто-то ещё. Так, в описанный мною день это была Соня Барнаш. Будучи близкой подругой Светы, она часто появлялась в доме последней. Если же она находилась там в одно время со мной, – то её присоединения к нашим забавам было не избежать. Впрочем, избегать его было и не нужно. Несмотря на свой крутой нрав, резкость и грубость суждений, а также явно психопатические личностные черты, – Соня была очень милой и хорошей девушкой. Пусть даже характер её и был весьма трудным.

Больше половины всех диалогов между собой лучшие подруги вели на испанском языке. Для меня такое повеление оскорбительным не было: почти всё содержание тех диалогов я понимал. Сам я иногда беседовал с Барнаш на греческом. Свету это тоже никак не раздражало, хотя греческим языком она владела хуже, чем латинским.

Знаете, я много раз пытался выяснить, сколькими де всё-таки языками владеет Света Солнцева. Сделать этого мне так и не удалось. Сама она говорила, что владеет столь многими языками, что даже не помнит их точное количество. Известно, что английским, французским, испанским, немецким и латинским языками она владела в совершенстве. Когда она совершала поездки по Европе, то во Франции её принимали за француженку, в Германии – за немку, в Англии – за англичанку. Только в Испании аборигены не принимали её за местную жительницу. Правда, связано это было вовсе не с плохим знанием языка (язык-то Солнцева знала прекрасно), но с той особенной белизной кожи, которая всегда отличала эту прекрасную девушку.

Кстати, несколько позднее Света в совершенстве овладела также итальянским языком. Правда, тогда, в тринадцатом голу, её итальянский находился ещё на весьма посредственном уровне. Однако же летом восемнадцатого года, когда она посещала Италию, – то она всюду успешно выдавала себя за уроженку Милана.

Помимо этого Света владела многими наречиями пусть даже не идеально, но в значительной степени. Так, она могла читать разговаривать и даже кое-что писать на польском, чешском, сербохорватском и греческом. До определённого времени именно на таком уровне находилось её владение языком Данте. Ко всему прочему Солнцева знала некоторые основания множества других языков. ...