Светлана Колесникова-Лескова Отражение в зеркале. Роман

1. Встреча с прошлым

Выйдя из вагона, Анна остановилась и растерянно огляделась.

– И что же я ожидала здесь увидеть через столько лет… Что все осталось прежним? – проговорила она вслух и непроизвольно оглянулась – не услыхал ли кто ее восклицания. Но двое стариков вышедших вместе с нею из вагона уже успели скрыться за полуразрушенным багажным сараем. На дальней колее какой-то человек в красной фуражке, видимо дежурный по станции, о чем-то беседовал с машинистом, по пояс высунувшимся из окна маневрового электровоза. Перрон был пуст, видимо жители еще не торопились возвращаться в разоренный городок.

Узнав, что поезда все еще идут в обход, Анна огорчилась. Нужно было бы дождаться, когда движение восстановится полностью, но ей отчего-то нестерпимо хотелось поехать на родину именно сейчас. И побороть это желание она не смогла.

Оставалось добраться на автобусе до станции N, а там пересесть на поезд. Долго не раздумывая, она так и сделала. Единственная электричка, предназначенная главным образом для служебных надобностей, состояла из нескольких грузовых вагонов и, за неимением достаточного количества желающих, одного пассажирского. Давно, еще во времена детства Анны, между соседними станциями курсировал такой же маленький поезд – три пассажирских вагончика и паровоз. В народе его шутливо называли Мухой.

Как же все изменилось… Здание вокзала, прежде укрытое со всех сторон уютной тенью старых серебристых тополей и огромных елей, теперь сиротливо высилось посреди испещренного глубокими рытвинами асфальта. Две буквы в названии станции отсутствовали, а на их месте зияла сквозная пробоина от снаряда.

Прежним и узнаваемым остался лишь пешеходный мост через железнодорожную линию. Немного поколебавшись, Анна решила подняться на него. Путь этот был длиннее, но ей очень хотелось поглядеть с высоты на знакомые улицы, по которым когда-то бегала в школу, узкую речушку, меловые холмы подковой окружающие город.

Поднявшись на один пролет, Анна остановилась. Облокотившись на перила, она поглядела вниз на маленький дворик с кирпичным одноэтажным зданием внутри. Некогда пестревший цветами, теперь он порос высокими сорняками, которые осень успела уже превратить в спутанные, торчащие в разные стороны грязно-серые палки высохших стеблей.

Знакомая дверь, в которую Анна входила несчетное количество раз, казалось, была такой же, как и прежде. Разве что синяя краска на ней совсем уж облупилась, и на этом фоне новенький оранжевый почтовый ящик выделялся странным чужеродным пятном. Пожалуй, так нелепо мог бы выглядеть лишь грязный бомж, вздумай он вырядиться в найденный по случаю на помойке пиджак от Brioni.

Сердце в груди Анны замерло и пропустило удар. Ей показалось, что вот-вот распахнется знакомая дверь и вприпрыжку выбежит из нее Таня, любимая школьная подружка.

И дверь действительно отворилась. Но вместо Тани из нее не вышел, а буквально вывалился высокий квадратный человек в камуфляже. Произнеся крепкую матерную тираду, адресованную кому-то находящемуся внутри, он так злобно пнул ногою дверь, что та, с грохотом закрывшись, противно залязгала щеколдой, отскочила обратно и громко ударилась о стену.

Заметив женщину на мосту, внимательно глядящую на него, сердитый незнакомец скроил свирепую гримасу и, сплюнув, резко показал ей непристойный жест.

От неожиданности Анна вздрогнула и поспешно отвернулась. Всякое желание идти через мост пропало у нее мгновенно.

– Ничего себе… – пробормотала она, спустившись обратно на перрон, и быстро пошла вдоль колей.

Покрытое рытвинами от осколков пространство перрона выглядело уныло и недружелюбно. Не шумели больше над головой тополя. Не галдели в многочисленных гнездах на их верхушках вороны…

– Жаль тополей, – с грустью думала Анна, – и ворон жаль. Нахохлившаяся птица, сидевшая на семафоре, неожиданно каркнула так громко над головой, что Анна шарахнулась в сторону, но было уже поздно. Вороний снаряд попал точно в цель.

– Ого… Нашлась таки одна… Снайпер, однако! – сердито вытирая волосы, Анна свернула направо и двинулась через рельсы к пустырю.

Идти было еще далеко. Вокруг по-прежнему не было ни души и это безлюдье начинало ее пугать. Анна огляделась вокруг и прибавила шаг, уже немало сожалея, что поддалась внезапному порыву и приехала на родину в столь неподходящее время.

***

– О чем это я пишу? – ни к кому не обращаясь, ибо в комнате никого и не было кроме нее, с досадой воскликнула Вероника. –  О чем? Зачем? – снова задумчиво протянула она, вслушиваясь в обертоны собственного голоса. В дремотно-сонной тишине пустого пространства квартиры он неожиданно показался ей до странности чужим.

Привыкнув жить в одиночестве, она незаметно обрела привычку разговаривать вслух. Поначалу даже несколько встревожилась – знала, как часто это вызывает насмешливое, и даже настороженное отношение окружающих. В лучшем случае такого говоруна могут принять за чудака, в худшем – посчитают слегка «тронутым».

Впрочем, в какой-то научной статье подобная «странность» расценивалась как преимущество – разговоры во всеуслышание с самим собой «прекрасно организовывают мысли и заставляют активнее работать мозг».

– Вот и замечательно, – вспомнив эту вдохновляющую сентенцию, усмехнулась Вероника, – значит, заставим мозг, как следует поработать!

Заметив, что совершенно отвлеклась от темы и слишком уж углубилась в размышления о странных свойствах человеческой психики, она почувствовала досаду. Ведь собиралась написать всего лишь небольшой рассказ о поездке на родину, а вместо этого…

Отодвинув тетрадь в сторону, Вероника подошла к окну, за которым поздняя осень азартно срывала с деревьев последние листья, щедро поливая их холодным дождем.

– Зачем противиться неизбежному? Значит, будет не рассказ, а роман, – выписывая пальцем узоры на слегка запотевшем стекле заключила она, и еще немного постояв у окна снова взялась за перо. Писать она предпочитала по старинке – в тетради.

***

На самом деле не было никакой вороны, никакого семафора. А был пустой перрон, сиротливо стоящая электричка, на которой Анна приехала, а еще – военный эшелон на запасных путях. Наверное, квадратный человек, так напугавший Анну, был одним из тех, что суетились сейчас у состава с военной техникой, видимо дожидавшейся отправки на Донбасс. Еще были многочисленные, то сходящиеся, то расходящиеся колеи узловой станции, а вдали – все та же маленькая, знакомая с давних пор будочка стрелочника, или путевого обходчика. В этом Анна не особо разбиралась. За будочкой – неширокая, но довольно глубокая канавка берущая свое начало у депо. В ней, как и прежде, с тихим журчанием  струилась, сверкая радужной мазутной пленкой, вода.

Анна осторожно перебралась на другую сторону по шаткой кладке из оструганного сухого ствола срубленного здесь же неподалеку старого тополя. Почерневший растрескавшийся пень до сих пор так и стоял посреди изрядно кем-то вытоптанного пустыря. За пустырем темнел небольшой перелесок, а дальше, невидимая за деревьями пролегала родная улочка Анны.

Подойдя, она наклонилась и задумчиво погладила шершавую кору пня, покрытую глубокими трещинами. Вспомнилось ей детство, веселые игры у тополя, осыпавшего все вокруг белым пухом, мягким и теплым на ощупь.

До сих пор помнился Анне запах его молодых, клейких листочков. Их неповторимый волнующий аромат долго еще оставался на пальцах, стоило лишь прикоснуться к яркой, едва проклюнувшейся из почек зелени. Длинная аллея тополей было высажено вдоль железной дороги, где прежде нещадно дымили паровозы, один из которых водил ее дед. Сколько раз вместе с любимой собачкой Мушкой бегала она встречать его из рейса…

Нет больше паровозов, нет тополей, нет больше и деда.

***

Дописав фразу, Вероника снова подошла к окну, за которым уже кружились в жизнерадостном танце вихри белых снежинок. Дождь перешел в снег, и зима успела занавесить все пространство улицы крупными белыми хлопьями, густо облепила ими ветви и довольно плотно укрыла землю. Белые пушинки налипли даже на оконное стекло.

– А вот и «тополиный пух», – задумчиво прошептала Вероника. – Ох уж эти воспоминания… Бередят они душу, саднят как больной зуб, к которому так и хочется вновь и вновь прикоснуться, несмотря на то, что доставляет это боль.

Она покачала головой, подумав, что это хотя и справедливое, но довольно пошлое и корявое сравнение.

– Да и вообще, нужно ли мне писать обо всем этом? – задумалась она. – Вряд ли… Ведь читателям нужна интрига, темп, накал! Самые нетерпеливые наверняка пропустят эти строки, а то и вовсе дальше читать не станут, дескать, что за ерунда. Но как же узнают они тогда, что случилось с Анной, и для чего была написана вся эта, на их взгляд «ерунда». А темп… – Вероника невольно рассмеялась, вспомнив: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот – и спекся!». Частенько попадались ей книги современных авторов, в которых начало – не оторваться, а дальше, глядишь, все как в этих строках Высоцкого.

– Разве хотелось бы мне наступить на те же «грабли»? – задала она себе риторический вопрос и, заварив крепкий чай, уселась в кресло у окна. Неспешно прихлебывая терпковатый напиток, она в раздумье наблюдала за белыми снежинками мельтешащими в воздухе. Они кружились, липли к оконному стеклу, превращались в капли и тонкими струйками стекали вниз, оставляя за собой мокрые дорожки.

– Будет, все еще будет! И темп, и интрига, дайте только срок, – неизвестно к кому обращаясь, наконец, твердо произнесла Вероника, допила изрядно остывший чай и принялась за работу.

2. Как давно это было…

Перебравшись через колеи, Аня свернула с тропки к тополю на краю пустыря. Присев, она провела пальцами по вырезанным на стволе буквам «Юрка дурак, А+П= любовь». Рядом было накарябано кривоватое сердечко, и еще что-то неразборчивое, тщательно затертое.

– Петька вырезал… – Аня обняла дерево и рассмеялась, вспомнив дразнилку, которой их когда-то донимали пацаны в школе и на улице. За что и бывали частенько биты до крови рослым не по годам Петром. – Жених и невеста замесили тесто, а тесто упало, невеста пропала,  – тихонько пропела она. – «Невеста» вот она, никуда не пропала, – А «жених»… Где-то он теперь…

Немного посидев на пригорочке возле дерева, она легко поднялась и двинулась дальше по знакомой тропке через пустырь.

– Странно, – размышляла она, – и что за срочность? Я и так приехала бы через три дня, как раз ко Дню Победы.

Но брат зачем-то поторопил ее, уговорив приехать именно сегодня, дескать, чтобы успеть повидаться. А сам даже не встретил. И почему «успеть»? Куда это он собрался интересно… И ведь не признался, как она ни допытывалась. Впрочем, это было так похоже на него – из всего делать тайну.

  Знала бы она, что на сей раз ожидало ее, и что скрыл от нее брат. Скрыл из благих, конечно же, помышлений.

Улыбаясь во весь рот в предвкушении радостной встречи с дедом, братом и Петровной, Аня вышла из перелеска. Быстро свернув на свою улочку, она непроизвольно остановилась, увидев странную толпу вдали.

– Это не у нашего ли дома?

Теперь она уже почти бежала. Непонятно откуда взявшееся дурное предчувствие холодной удавкой перехватило ей горло.

Стоящие у настежь распахнутых ворот люди молча расступились перед ней. Аня прошла по дорожке меж цветущих кустов сирени к дому. Дверь в него была широко распахнута и подперта обломком красного кирпича. Внутри были видны снующие туда-сюда женщины, а на улице, перед самым крыльцом, под нестерпимо благоухающим кустом белой махровой сирени стоял гроб. У его изголовья на табурете сидел брат, отмахиваясь от мух сломанной веткой. Вокруг стояли люди.

Одна из соседок вдруг суетливо подскочила к Анне, и цепко ухватив ее за руку, повела к изножью гроба, шепча на ухо: «деточка, надо тебе подержаться за дедушкины ноги. Ох… Царство ему небесное… Так надо, – крепко сжала она Анину руку, когда та попыталась вырваться, – это чтоб не снился тебе покойник».

Увидев растерянное лицо Ани, брат резко поднялся, оттолкнул рьяную соседку, тихо сказав ей что-то сквозь зубы, и усадил дрожащую, бледную до синевы сестру на табурет у изголовья. А она больше ничего не чувствовала, ничего не слышала, ничего не понимала. И только удивлялась тому, что глаза ее отмечают каждую несущественную мелочь – соринку на щеке деда, венчик у него на лбу, обломанную ветку, воробья скачущего вдали по дорожке, муравья ползущего по красной обивке. Не было мыслей, не было чувств, а после совсем ничего не стало.

Последнее, что она еще помнила – прорезавший тишину тонкий вой Петровны, с которой довелось доживать свой век ее деду, да еще мучительный истошный крик: «дедуууусенькааа»…

Ее собственный крик.

***

Вероника отодвинула тетрадь и откинулась на спинку стула пытаясь унять сердцебиение, настолько ярким было воспоминание.

– Что это я так разволновалась… Ведь давно это было… Смотри-ка,  даже руки дрожат. Нужно успокоиться, – прошептала она. Глубоко подышав и пройдясь по комнате, подошла к зеркалу. – Боже мой, где же та девочка с точеной фигуркой, темными полукружьями бровей над серо-зелеными глазами? С такой искренней и открытой улыбкой, что никто не мог оставаться к ней равнодушным – все улыбались в ответ.

  В зеркале отразилось бледное лицо уже довольно немолодой, светловолосой с проседью женщины. Просвещенные родители дали ей имя Вероника в честь почитаемой ими святой.

По преданию, святая Вероника подала платок Иисусу Христу, несущему свой крест на Голгофу. Слившись с толпой иудеев, она неотступно шла вслед за ним, и сердце ее разрывалось от горя при виде его мучений. Когда пал он под тяжестью креста, переполненная жалостью и сочувствием, подбежала она к нему, напоила, отерла своим платком пот и кровь с его лица. И на платке чудесным образом запечатлелся Его лик. Нике посчастливилось увидеть Плат Вероники, когда вместе с театром она была на гастролях в Италии и посетила собор Святого Петра. В это время, в пятую воскресную вечерю Великого Поста, единственный раз в году, Плат Вероники был вынут из колонны, где хранился, и выставлен для всеобщего обозрения на высокой лоджии Столпа Святой Вероники.

– А теперь, день почитания святой отмечается еще и как профессиональный праздник – День фотографа. Надо же, как это, однако, дерзко – сравнивать фотографию с нерукотворным ликом Христа – icona vera, – «истинным изображением». Только вопрос-то весь в том, истинное ли изображение видим мы на фото? – тихо произнесла Вероника, продолжая задумчиво изучать свое отражение в зеркале.

Ей невольно вспомнились слова Лиса, обращенные к Маленькому принцу  – «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь».

– А что же я вижу сейчас? – пристально вглядывалась она в свои глаза, пытливо глядящие на нее из зеркала. – Себя? Только где же главное – мои мысли, чувства, моя душа? В зеркальном отражении передо мной лишь их обертка, пустой фантик. А где же я настоящая? И кто я? Но уж точно, не святая, – скептически хмыкнула она. – Хотя с таким именем, по воле родителей давших мне его, должна бы я стремиться всю свою жизнь к святости. А в романе, который намереваюсь написать, стремиться еще и к icona vera нашей нынешней печальной действительности. По правде говоря, и то, и другое, довольно проблематично, – скривила она губы в горькой усмешке. Сама уже профессия моя не очень-то располагает к святости.

С самого детства душу Вероники тревожило и настойчиво рвалось из нее нечто невыразимое, чем страстно хотелось ей поделиться с окружающим миром. Но как? Отчего-то казалось ей, если станет она актрисой, эта мечта непременно осуществится, жизнь превратится в праздник, в настоящее волшебство, такое же, как в сказках из ее детства. И этим волшебством она сможет делиться со всем миром, сможет прожить не одну только свою жизнь, а множество самых разных жизней и судеб.

– Как наивна бывает молодость… – вздохнула она.

Конечно, для  актера очень важно быть безыскусным как дитя. Ведь он художник, он пользуется своими нервами, сердцем, душой, будто кистью. Он рисует собой.

В театральных вузах обучают непосредственному, детскому восприятию мира. Для этого придумано множество актерских техник, помогающих раскрепоститься, избавиться от зажимов и комплексов. Однако раскрепощая и освобождая, они неизбежно расшатывают психику, делают ее очень уязвимой и ранимой. И вот тогда перед актером встает самый важный в его жизни вопрос – что делать с этой свободой, как распорядиться ею? И если не защищен он нравственным воспитанием в семье, знаниями, верой, то душа его подвергается смертельному риску. Сталкиваясь с реальностью, она часто не выдерживает его несправедливости, не выдерживает испытания славой. В ней происходит надлом, и вот уже профессия становится проклятием – алкоголь, распутство, неадекватные поступки.

Вероника по личному опыту знала, насколько это сложно – перевоплотиться в образ сценической героини и не сделать ее страсти своими собственными. Именно из-за этого, многим актерам сыгранные ими роли стоили душевного здоровья, а иногда и самой жизни. Воистину справедлива поговорка: «Легко быть святым, сидя на горе Тайшань. Гораздо сложнее оставаться святым, сидя на базаре». Слишком непросто преодолеть пропасть между славой, успехом, поклонением зрителей и реалиями жизни. Какой опасный соблазн для души актера, ощутив внимание зрительного зала, позволить себе наслаждаться властью над ним, играть его чувствами.

Ей и самой доводилось испытывать чувство торжества и ликования от ощущения безграничного господства над залом, когда зрители, казалось, переставали дышать, внимая ей. К счастью, вовремя удалось ей избежать этой опасности.

– Да, к счастью… Главное, что мое искусство находило отклик в душах, меня не только слушали, наслаждались пением, но и сопереживали моим героиням. Так ведь? – улыбнулась она своему отражению. Улыбка была все той же. Это осталось, пожалуй, тем единственным, что преображало ее уже несколько поблекшее, тронутое морщинками лицо, делая привлекательным, как и прежде.

– Как и прежде? Это вряд ли… – вздохнула она, принимаясь за работу.

3. Оборванные нити

Они жили через пару домов друг от друга на восточной окраине городка, «за путями».  Обитателей этого района прозвали «вокзальскими». Учились Петр и Анна в разных классах, в школе, которая была единственной русской из всех восьми школ городка и находилась в самом центре, по другую сторону железнодорожных путей. В этом районе хозяйничали уже   «городские».

  «Вокзальские» с «городскими» не то чтобы враждовали, а скорее соперничали между собой кто круче. Драки между ними случались регулярно. Петру и самому доводилось не раз хаживать с местными стенка на стенку против «городских», после чего происходило «замирение». Побежденные вместе с победителями шли на танцы в городской сад, предварительно хлебнув немножко горячительного в виде домашней наливочки. Пить, что покрепче и много, у них не было принято.

Существовал между пацанами еще один неписаный закон – защищать и опекать девчонок своего района. В самую темную ночь, в самое позднее время, возвращаться с городской танцплощадки без провожатого можно было без опасений. Тем более, что ни о каких маньяках в городке тогда еще и слыхом не слыхали.

Для рано повзрослевшего Петра, Анька была «мелкой», ему было интереснее со старшими, а потому иногда с танцплощадки приходилось ей возвращаться одной. И хотя дорога была длинной, пролегала через несколько улиц, железнодорожную линию и огромный темный пустырь, Ане страшно не было. Все знали, что она под Петькиной защитой. Рассердить его боялись – в свои пятнадцать он был шире в плечах и на голову выше многих, кто был и постарше него. Пришлых и приезжих в городке еще не было, а если кто изредка появлялся, ушлые парни, быстро проведав о новичке, сразу же доводили до его сведения местные правила поведения и вежливо объясняли, чем чревато их нарушение. При первой же попытке игнорировать эти разъяснения, нарушителей били больно и жестоко.

Из дому Аню отпускали без особых опасений, полностью доверяя Петру. Он рос без отца и был своим в их доме, где с азартом перенимал у деда Евдокима секреты столярничества.

Ане оставалось учиться в школе еще два года, когда пришлось им расстаться. Уехал Петр сразу после выпускного. Аня приуныла, перестала водиться с подружками и, сделав уроки, все свободное время просиживала за пианино. Летом много читала, уединившись в саду около любимой груши, или помогала в огороде.

Петька, успешно сдал экзамены в технический ВУЗ. По существующим тогда правилам, вновь поступившие должны были отработать месяц там, где укажут. Указали – в аудиториях, в преддверии нового учебного года в ВУЗе шел срочный ремонт.

В большом городе, среди чужих, в основном городских сокурсников, глядевших на него несколько свысока, Петр почувствовал себя совсем неуютно. Ему хотелось обратно в свой маленький городок, где были Анька, мать и дед Евдоким заменивший ему отца. Где был большой сад. Не такой, конечно, как у деда Евдокима, но в саду этом знал он и любил каждое деревце, каждую травинку. Хотелось вдыхать запах свежих стружек,  душистыми спиральками выползающих из-под рубанка, слушать Анькину игру и пение.

Петр был высок, черноволос, карие глаза его словно излучавшие внутренний свет были очень притягательны для особ женского пола. Одним словом, был он красив, смел и умен. Одноклассницы чуть ли не все поголовно были в него влюблены, но соблазнила и приобщила его к таинствам плотской любви Зинуля, вокзальная буфетчица. Была она старше Петра на несколько лет, очень раскована, привлекательна, и безотказна. Петр был не единственным, кто втайне посещал пышнотелую красавицу. В пятнадцатилетнем отроке бурлили гормоны, выглядел он на все двадцать и, не устояв перед соблазном, стал он тайком гонять на мотоцикле к Зинуле.

Вот только о зазнобе своей он забывал тотчас же, едва выйдя от нее. И думать, и вспоминать о том, чем занимались они в ее квартирке, Петру было неимоверно стыдно.

Все мысли его занимала Аня. Он помогал ей с математикой, по вечерам слушал, как втроем – она, дед Евдоким и баба Маруся по очереди читают какую-нибудь книгу. Читал и сам. Искоса поглядывая на сидящую рядом Аню, он с трепетом ощущал исходящее от нее тепло. Невзначай соприкоснувшись с ней плечом, запинался и совершенно терял нить повествования. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, гладить ее волосы, издающие легкий запах чайных роз, целовать ее губы. Рядом с ней душу его переполняли непонятные ему самому чувства, совершенно непохожие на те, другие, от которых ему бывало и неловко, и стыдно, а в душе рождалось мучительное раскаяние. И он в который раз обещал себе навсегда забыть дорогу к Зинуле.

Но проходило время и его снова с непреодолимой силой влекло еще хоть раз испытать необыкновенно сладкий и одновременно стыдный момент близости с непутевой красавицей. Он заводил мотоцикл, ехал на станцию, и все повторялось.

Теперь тоскуя в чужом городе, больше всего он хотел увидеть снова совсем не красавицу Зинулю, а «мелкую» Аньку.

Отработав положенный для новоиспеченных первокурсников срок, Петр возвратился домой. Все остававшееся до начала занятий время он провел в сараюшке деда Евдокима, работая с ним наравне – к столярничеству у него был талант незаурядный. Не надеясь на стипендию, уж очень она была невелика, перед учебой он хотел заработать немного денег. Мать была в этом ему не помощница – часто болела, а рано умершего отца ему заменил дед Евдоким, обучивший Петра множеству житейских премудростей.

Они дружно работали, а из комнаты тем временем доносились звуки пианино и голос Анны.

Именно об этом Петр вспоминал на войне, умирая от боли и ран в госпиталях. Ради того чтобы эти минуты повторились, он страстно хотел жить.

Некоторое время между ними шла оживленная переписка. Отправлять письма Петру Аня бегала на станцию к поезду – в пассажирских поездах один из вагонов всегда был почтовым. В стене его имелось отверстие, куда нужно было опускать письма. Сразу, без задержки на сортировку в почтовом отделении, они уходили по назначению и до места добирались быстрее – не за неделю, а за день или два.

Теперь, когда в интернете письмо можно прочесть буквально в ту же минуту когда оно отправлено, потерялся тот непередаваемый восторг и ни с чем не сравнимый трепет ожидания минуты, когда в руках оказывался долгожданный конверт.

Аня с нетерпением поджидала почтальона, то и дело выбегая за калитку. А он уже издали размахивая конвертом, кричал: «Ну-ка, танцуй, письмецо тебе!». И не отдавал письмо до тех пор, пока хохочущая Анна не исполняла для него несколько шутливых пируэтов. Для старика почтальона это была самая приятная часть работы – доставка радости.

В последний раз довелось ей встретиться с Петром, когда приехал он на зимние каникулы. Той зимой, прощаясь, он впервые поцеловал ее. И был этот единственный поцелуй для Петра слаще всех, что знал он раньше, и всех, что были после. С другими.

Через год и Аня уехала учиться в столицу. Некоторое время Петр присылал ей письма, дважды встречались они на каникулах в родном городке. Но вскоре писем не стало, Петр исчез, и новый адрес его был неизвестен. Поговаривали, что воюет он в какой-то «горячей точке».

Получив обратно три письма с пометкой «адресат выбыл», Аня затосковала.

Наконец, совершенно измучившись неизвестностью, Аня решилась переступить через свою девичью гордость и написала письмо матери Петра, тете Даше.

Вскоре ответ пришел, но не от нее, а от совершенно незнакомого человека. Он сообщил, что живет в доме Петра, который его семье сдали знакомые еще каких-то знакомых. Ничего о прежних хозяевах ни им, ни ему неизвестно.

Все нити оборвались. И тогда Анна постаралась окончательно уверить себя в том, что забыта. Стало быть, и ей Петра нужно поскорее забыть. Казалось тогда, что сделать это будет не так уж и сложно. Однако, как кому… Кто-то предпочитает следовать принципу – мы любим тех, кто любит нас, другие – мы любим тех, кто нас не любит, и лишь те, кому посчастливилось встретиться с истинной любовью – любят без всяких условий. Ведь встретить родную душу, человека с которым обретаешь духовную близость и полное понимание – редкое счастье, которое дается, быть может, единственный раз в жизни. Если дается вообще. Потерять столь бесценный дар, означает обречь себя на одиночество.

Тогда Анна еще не понимала, с чем именно столкнула ее судьба, или… Да разве важно как называется эта всеобъемлющая, непреодолимая сила. Непреложно лишь то, что она существует.

Больше ей тогда с Петром увидеться не довелось. До новой встречи обоим оставалось ждать долгие двадцать лет.

* Песня из фильма “Они были первыми”, 1956г.

4. Консерватория

Как ни странно, в отличие от многих поступавших вместе с нею во второй и даже третий раз, ее в консерваторию приняли с первого захода. С трудом переносившая атмосферу экзаменов и от волнения выглядевшая на них много хуже чем могла бы, Анна перед выходом на сцену впала в панику. Почти теряя сознание от страха, она совсем уже была готова оставить эту затею и сбежать, но в этот момент Наташа, концертмейстер, сказала ей:

– Аня, пора, твоя очередь! Дыши глубже. Поверь мне, ты лучше всех споешь, – и  подтолкнула ее к сцене.

– Как вас зовут? Что поете? – Голос раздался словно ниоткуда. Приемная комиссия располагалась в самом конце утонувшего в полумраке зала, лиц видно не было.

Повисла пауза. Анна молчала не в силах совладать с собой. Наташа, поняв ее состояние, сама назвала фамилию и репертуар дрожащей от страха абитуриентки. В зале раздались смешки и тот же низкий мужской голос произнес:

– А что, петь тоже концертмейстер будет? – Милая девушка, – продолжил он, – мы вот все абсолютно уверены, что вы это можете сделать лучше. Ну-ка, смелее!

В зале наступила тишина. Анна знала, что перед выступлением волнуются все, даже признанные мастера-исполнители. И сама она сейчас испытывала ощущения сродни тем, которые описывал известный французский дирижер Шарль Мюнш: «…По эстраде я шёл с таким чувством, словно пробирался сквозь плотную пелену тумана. Ноги не чувствовали веса тела… Я плыл по нереальному, как сон, миру, и дирижировал как автомат. Сочувствующая аудитория ошибочно приняла мою панику за вдохновение».

– Смелее, смелее! – вновь повторил тот же низкий голос. Встретившись взглядом с концертмейстером, Анна едва заметно кивнула Наташе – начинаем. Прозвучали первые аккорды вступления к арии и неожиданно страх исчез. Забыв обо всем, Анна полностью отдалась во власть музыки.

Позже на лекциях по психологии, а тогда еще этот предмет не был удален из программы обучения певцов, студентам разложили по полочкам все возможные типы эмоциональных реакций на стресс публичных выступлений.

Как выяснилось, Анне повезло – она оказалась обладательницей  «прогрессивного» типа реагирования. Ей не по душе было выкладываться на уроках и репетициях – основная работа происходила внутри. Отчаянно мандражируя перед выступлением, на сцене она чувствовала себя превосходно. Сценическое волнение заставляло ее собраться, мобилизовать все эмоции, рождало творческий подъем. Из-за этой особенности она неизменно вызывала у сокурсников вынужденных заниматься в поте лица зависть, а у некоторых даже откровенную неприязнь. Обладателей ее психологического типа в просторечии называли «экстремалами» и это немало Анну веселило. Кем-кем, а «экстремалом» она себя совершенно не ощущала.

Но это еще что! Для других психологических типов существовали гораздо более обидные определения, как то: трусливый, тормозной, напряженный, и даже – агрессивный.

  «Трусливые» – робкие, неуверенные в себе, больше всех были подвержены стрессу. Выходя на сцену, они начинали суетиться, ошибаться, случалось в панике уходили со сцены посреди выступления не в силах преодолеть зажим и волнение. В итоге ожидал их печальный приговор – профнепригодность. Анне довелось столкнуться с подобным случаем, когда она занялась педагогической работой.

Один из ее учеников обладавший редким по красоте голосом в классе пел настолько хорошо, что послушать его под дверью собирались даже старшекурсники. Вся беда его была в том, что так вдохновенно петь он мог в присутствии одного лишь своего педагога. Когда же в классе появлялся хотя бы еще один человек, все шло насмарку. Выйдя на сцену, он терялся окончательно – голос слабел, тускнел, ярких эмоций как не бывало. Несколько раз во время академических концертов, молча постояв столбом у рояля, он уходил за кулисы. Из-за сильного волнения не срабатывало то, что должно было делаться автоматически, без участия сознания. Происходила осечка памяти. Так печально и завершилась, не успев начаться, карьера этого певца.

Другому своему студенту, тормозу, как за глаза прозвали его «доброжелательные» однокурсники, Анна помочь смогла, хотя и довольно жестоким и рискованным методом. Во время урока, она специально приглашала в класс нескольких якобы недоброжелательных студентов. Они громко разговаривали, шумели, отпускали в адрес его исполнения обидные шуточки. Анна тоже подливала маслица в огонь – делала ему при всех резкие замечания.

Подобная методика не обходилась без обид, а подчас и скандалов. Он совсем уже собирался перейти к другому педагогу, как вдруг с удивлением обнаружил, что уже не так остро реагирует на замечания и всяческие помехи. Напротив, все это стало помогать ему собраться, сосредоточиться, рождало азарт и желание доказать, что он не хуже, а лучше многих сокурсников свысока относящихся к нему. Вскоре сцена перестала пугать его и ввергать в ступор. Он действительно преуспел и впоследствии был принят в один из ведущих оперных театров, хотя Анну за столь жесткий метод обучения так и не простил. Она не была в обиде, ведь цель достигнута.

Был у Анны и еще один неординарный студент. О, это был настоящий агрессор – имея прекрасную сценическую внешность и мощный баритон завораживающего тембра, он обладал взрывным темпераментом. Имелся у него забавный пунктик – он постоянно забывал на сцене текст. При этом сильно злился, терял самообладание и контроль над собой до такой степени, что мог запустить нотами в концертмейстера, а однажды даже разорвал их и швырнул в публику.

Но так было только в начале обучения. Позже Анна при помощи различных педагогических уловок помогла ему обуздать эту злость и обернуть во благо.

Забыв текст, он сочинял на ходу какую-нибудь отсебятину. Получалось это довольно забавно и вызывало в зале неподдельное веселье с последующими овациями. За красивейший голос, эмоциональность и детскую непосредственность, публика прощала ему все.

Анна на собственном опыте прочувствовала, какое огромное физическое и нервное напряжение требуется для того чтобы во всей глубине открыть для слушателей красоту музыки, выразить невыразимое, то, что невозможно постичь разумом, но что понятно душе. «Для музыки есть один закон: она должна тронуть мое сердце, прежде чем я пойму ее головой» – часто повторял Джон Лорд, Британский органист-виртуоз.

Анна поняла – жертвуя частицей своей собственной жизни, нужно усилием воли сохранять хладнокровие даже тогда, когда приходит горькое осознание, что результат не соразмерен затраченным усилиям и мог бы быть намного лучше.

Выходя на сцену, она стремилась приблизиться к идеалу исполнения, но понимала – зависит это от множества причин и вряд ли достижимо. Промелькнувшая хотя бы на мгновение мысль о возможном провале мгновенно способна превратиться в опасное самовнушение. Вот тогда провал действительно неминуем. От этого не застрахован никто, даже самые маститые и опытные музыканты.

Виолончелист Даниил Шафран вспоминал произошедший с ним курьез: «Однажды вместе с неким дирижёром мне предстояло играть Вариации на тему рококо Чайковского. В артистической, за несколько минут до выхода на сцену, этот дирижер не нашел ничего лучшего, как поведать мне о «забавном» случае из сценической практики Святослава Кнушевицкого. Играя то же сочинение, знаменитый виолончелист перескочил в первой вариации от начальных тактов сразу к последним. Любопытно, не правда ли? Но только если рассказывают об этом не за несколько минут до выступления… Короче, выхожу я на сцену, начинаю играть. Дохожу до злополучной вариации – и в точности повторяю ляпсус Кнушевицкого. Перескакиваю от вступительных тактов, минуя середину, сразу к концу. Фокус подсознания – мой собеседник заронил зерно, и оно, увы, тут же дало свои предательские всходы. И вот тогда, обернувшись к обомлевшему дирижеру, я, помню, тихо сказал ему: Благодарю вас… (он меня, конечно, отлично понял). Мы повторили вариацию, и дальше все уже было в порядке. Вот что значит не настроиться на творческую волну».

___________

* Даниил Шафран – виолончелист. Народный артист СССР, 1923- 1997гг.

* Святослав Кнушевицкий – виолончелист, профессор Московской консерватории, 1908-1953гг.

5. Потерянный рай

– Интересно,  кем бы я стала, если бы дед не купил мне пианино? – задумалась Анна, рассматривая старые фотографии. А ведь я мечтала стать врачом…

Она вспомнила как «лечила кукол пилюльками» – кругленькими съедобными плодами какого-то сорняка, смазывала зеленкой и бинтовала ссадины полученные Петькой в многочисленных уличных сражениях.

На одном из фото были они все – дедушка, бабушка, Аня, за ними, выше всех на голову маячил Петька, а у их ног сидела, внимательно глядя в объектив, любимая Анина собачка. Вид у всех был счастливый, все улыбались, даже собака Мушка.

Только повзрослев, Анна поняла, чего стоила ее деду покупка пианино. Крепко пришлось ему поработать. Сделал он на заказ пару шифоньеров, сложил пару печей, а дело это было непростое и кропотливое. Печником, как и столяром, он был от Бога. Печи сложенные им отлично грели и никогда не дымили, что далеко не всегда удавалось другим печникам. Поправить неудачно сложенную печь всегда звали деда Евдокима.

Покупке пианино предшествовало появление в городке учительницы музыки с труднопроизносимым для детей польским именем – Софья Вацлавовна. Поселилась она в одном из пяти казенных одноэтажных домов построенных для железнодорожников и прозванных невесть почему «собачовкой». Собак там отродясь никто не видывал, и откуда взялось это странное название, было неизвестно. Поселившись в одной из квартир вместе с мужем, маленькой дочкой и старинным пианино, Софья Вацлавовна стала активно набирать учеников.

Тогда в СССР пианино были везде – в красных уголках, клубах, школьных актовых залах и даже в ЖЭКах.

Давно миновало то благодатное время и пианино стали никому не нужны. Их предлагали за бесценок, выносили на помойку, делали из них шкафы, а кое-кто выносил в сарай и хранил в них овощи.

А тогда родители, искренне желая расширить кругозор своих чад, старались отдать их в музыкальную школу и наперегонки покупали музыкальные инструменты. Своими детьми, разучивающими гаммы и знающими, что за зверь такой сольфеджио, они очень гордились.

Музыкальная школа в городке появилась много позже, так что у Софьи Славны, как называли ее ребятишки, а вслед за ними стали называть и их родители, отбоя не было от желающих постичь музыкальную науку.

Аня училась охотно, часами просиживала за пианино и вскоре уже услаждала слух окружающих милым исполнением «К Элизе» Бетховена и   «Турецким рондо» Моцарта.

В доме стрекотала швейная машинка бабушки, в сарае постукивали молотки и тихонько посвистывали рубанки* и фуганки**. Весело всем работалось под Анину музыку.

Плату за учебу Софья Вацлавовна брала натурой – с кого услугами, с кого дарами садов и огородов. Бабушка Ани была портнихой-самоучкой. Обладая отменным вкусом и умением, в оплату за уроки она полностью обшивала Софью Вацлавовну – от мелких деталей туалета до зимних пальто. Дом деда был невелик. Самой большой была комнатка в четыре окна – «зала». В простенке между двумя окнами выходящими на закрытую веранду, стояло пианино, в центре – небольшой круглый стол накрытый вышитой скатертью. Над столом висел круглый оранжевый абажур с бахромой.

За  этим столом, читая вслух по очереди книги, проводили они лучшие часы. Самой любимой книгой Ани была «Война и мир» с удивительными иллюстрациями переложенными листками папиросной бумаги. Аня подолгу рассматривала их, а после перерисовывала в тоненький альбом. Читали они рассказы Чехова, стихи Лермонтова, Пушкина, «Угрюм-реку» Шишкова со столь же прекрасными иллюстрациями. Всех прочитанных книг Анна уже и припомнить не могла.

Частенько присоединялся к ним и Петька, сын тети Даши, соседки, хотя сам он читать вслух стеснялся, ему больше нравилось слушать.

Из «залы», где проходили ежевечерние чтения, двустворчатые узорные двери вели в кухню. Там сладко пахло горящими дровами, свежеиспеченным хлебом, сыто булькал на огне алюминиевый подкопченный чайник.

Дверь со звонкой щеколдой, звук которой так пленял, как оказалось позже, музыкальный слух Ани, вела в сарай с гладко намытым ею же земляным полом присыпанным стеблями душистых трав.

В углу, среди груды кудрявых белых стружек, стоял верстак, за которым столярничал дед. А когда Петьке пошел пятнадцатый годок, по просьбе его матери, тети Даши, дед начал обучать парня столярному ремеслу.

Из сарая во двор вела крепкая  дубовая дверь, а перед нею был глубокий погреб накрытый дощатой лядой. В погребе стояли маленькие пузатые бочоночки с солониной, хрустящими пупырчатыми огурчиками, квашеной капустой, в которой прятались алые клюквинки, и в деревянной кадке любимое лакомство Анны – Антоновка, кисло-сладкие моченые яблоки. Справа от двери, на широкой скамье, прикрытые чистыми холщовыми тряпочками стояли крынки с козьим молоком, а в молоке, чтобы подольше оно не скисало, плавали «холодушки».

Ловить этих маленьких лягушек было обязанностью Ани, что она и делала с удовольствием – выискивала их в траве, собирала в фартучек и приносила бабушке. Лягушек нужно было менять утром и вечером.

Бабушка объяснила, что молоко постепенно образует на их тельце пленку и от этого им становится труднее дышать. Поэтому пленниц вылавливали, опускали в посудину с чистой водой, чтобы отмылись они от молочной пленки, а после отпускали на волю. В крынку же, если требовалось, сажали новых.

Там же в сарае, рядом с крынками, на скамье дозревали бурые помидоры, лежали желтые пузатые огурцы «на семена», досушивались сморщенные половинки абрикос и яблок на рядне – запасы на зиму.

В любое время года воздух в сарае был напоен густым терпковатым ароматом сушеных трав, фруктов, свежих стружек и сена запасенного в зиму для коз.

Из кухни доносился голос бабушки:

– Дуся-а! – так ласково именовала она Евдокима.

– Аго-о-в!.. – откликался дед, отряхивая со штанов налипшие стружки.

– Дуся, Петя, Аня, бросайте свои рубанки-фуганки, айда обедать! Петька, а ты куда? Ну-ка, детвора, бегите мыть руки! Я вам уже и борщика налила.

В приоткрытой двери показывалось ее разрумянившееся от кухонного жара веселое лицо.

И не было ничего на свете вкуснее того  бабушкиного «борщика», и слаще тех безвозвратно ушедших мгновений.

__________

* Рубанок – столярный инструмент для строгания дерева в виде деревянной колодки с широким лезвием.

* Фуганок – длинный столярный рубанок.

* Ляда – дверка лаза в погреб.

* Рядно – грубая ткань, мешковина, или толстый холст кустарного производства.

6. Неприцельный огонь

В прежние времена часто писали о том, как сладко и прекрасно умирать за родину. Но в современных войнах нет ничего сладкого и прекрасного. Ты умрешь как собака без всякой на то причины. Эрнест Хэмингуэй.

Петр был зол, очень зол! Эшелон задерживался с отправкой, а это означало, что придется неизвестно сколько времени нянчиться с двумя салагами,  упившимися уже с утра до поросячьего визга.

– Празднуют труса   «патриоты», вишь как накачались по случаю   «остаточного прощавай» с мамкиной юбкой. Страшит все-таки грядущая отправка на фронт. Да, ребятки, это вам не в тыловом лагере прохлаждаться, – со смешанным чувством горечи и злорадства думал Петр. – Вот оно, свеженькое пополнение «аватарам»!

Уж кто-кто, а Петр на своих нервах и шкуре изведал грязную, трагическую, и большей частью неизвестную обывателям сторону жизни на войне. И сейчас он только злобно кривил рот и ухмылялся, слушая, как холеные дикторши из «ящика» каждый день с фальшивым пафосом вещали о том, что воюющие против сепаров «киборги» и   «побратимы» все поголовно – бесстрашные герои. А малограмотные дурачки и рады, лезут на рожон. Вот и эти два братца-националиста полны энтузиазма и уверены, что уж они-то на фронте непременно проявят чудеса героизма.

– Ну да, – сплюнул он, – как же! Проявят! Ровно до того момента пока в них не начнут стрелять. Не раз доводилось ему видеть, как попав под плотный обстрел, подобные   «герои» со страху выскакивали из окопа, крича и размахивая руками бежали под огнем противника не понимая куда, зачем, и падали скошенные пулями.

В первых же боях от страха кого-то рвало, кто-то не мог контролировать свой кишечник, кто-то мочился в штаны. А ведь чтобы выжить в бою, главное не паниковать, а думать. Думать! Да какое там «думать»…

В панике, плохо обученные горе-бойцы напрочь теряли способность принимать разумные решения. Палили куда придется, совершенно переставая понимать, кто перед ними – противник, гражданский, или свой же «побратим».

Да и тех, кто не терял самообладания под обстрелом, а их по Петькиным прикидкам было всего какие-то жалкие два-три процента, неизбежно поражал боевой стресс, уродуя их психику и разрушая судьбы.

Петр давно понял, как трудно и противно человеческой природе убивать. И у него, и у большинства солдат, смерть вызывала непреоборимое душевное и физическое отвращение.

На поле боя многие не могли заставить себя стрелять на поражение и втихаря старались вести неприцельный огонь. Да и Петра на этой войне стрелять в противника всегда вынуждал только выбор – убей или будешь убит сам.

По-хорошему, к боевому стрессу должны бы солдат готовить военные психологи. Только когда? И где они? Не было их на поле боя. А потому, для снятия напряжения и чтобы хоть немного притупить чувство страха, среди бойцов в ход активно шел алкоголь. Настолько активно, что не в меру пьющих бойцов прозвали «аватарами» по аналогии с героем голливудского фильма «Аватар», у которого была синяя кожа.

Жаргонные словечки «синька» и «синяк» в определенных кругах всегда обозначали  алкоголь и хронических пьяниц. Вот  так, по цвету кожи, их издевательски и прозвали «аватарами» и «смурфиками». А еще, по количеству грамм в полулитре и чекушке – пятисотыми и двухсот пятидесятыми. На этот счет даже имела хождение жестокая шутка – двести пятидесятый, «смурфик», – это тот, кто уже и не жив, но еще и не мертв, а болтается между трехсотым и двухсотым, то бишь, между раненым и убитым.

Временными постояльцами привокзальной квартиры, из которой вышел Петр, были еще ни разу не нюхавшие пороху «смурфики». На фронт их гнал впитанный на майдане патриотизм и честолюбивое желание возвратиться с войны героями. Забегая вперед, остается лишь сказать, что патриотизм их увял после первого же боестолкновения. Героем один из них все же стал, но посмертно, и то лишь для своих родных.

– Да, смех сквозь слезы…  – с горечью думал Петр.

Даже главный военный прокурор вынужден был признать, что одной из основных причин огромных небоевых потерь – более чем сорока процентов личного состава, стало непомерное пьянство в армии. «Один боец в состоянии алкогольного опьянения бросил гранату в печку-буржуйку. Тринадцать человек полегло. Куда их записать?» – вопрошал прокурор.

Дабы как-то бороться с этим прискорбным явлением, стали применять самые жестокие наказания – арестовывали особо рьяно пьющих и помещали их без еды и воды в так называемые «аватарки» – ямы, или железные клетки; привязывали к деревьям;  на лбу рисовали слово «аватар». Но синие, как «аватары» мобилизованные бойцы, никак не могли проникнуться «идеями нации». Не было у них мотивации к службе. Какую бы мотивацию не пытались вбить в их сознание, им было крайне сложно в своей голове создать образ врага. Потому что не видели они между собой и местным населением тех отличий, какие были, к примеру, в Афгане или Чечне. Там солдаты воевали с чужими, в чужом культурном окружении.

Здесь же была своя территория, своя привычная реальность. Здесь приходилось стрелять по таким же городам, в каких жили они сами, а по обе стороны фронта находились граждане одной страны – их страны. Ко всем ужасам войны это было еще одной, дополнительной психологической травмой. В жестком конфликте представления о ценностях, идеях, верованиях, сталкивались в умах и душах бойцов. И в их сознании наступал тот самый пресловутый «когнитивный диссонанс», чреватый  невыносимым психологическим дискомфортом.

С одной стороны – тягучая, странная война без объявления войны, страх смерти, грязные гнилые окопы.

С другой – в городах далеких от фронта течет обычная жизнь, рождаются дети, бездумно тусуется молодежь. О войне редко кто и вспоминает. Солдатам начинает казаться, что все их тяготы и усилия обесценены людьми живущими в мирных городах, людьми, которым нет до их судеб никакого дела.

И еще эти неотвязные сны… Ты стреляешь по собственному дому, собираешь в мешок куски тел своих сослуживцев, сны, в которых раз за разом убивают тебя. Многие не могут спать в темноте. Ночью им кажется, что под кроватью прячется «сепар», они замыкаются в себе и впадают в глубокую депрессию. Ни алкоголь, ни наркотики не помогают надолго снять стресс. Все это оказалось намного страшнее «Афганского синдрома».

В самом начале войны на Донбассе, военкоматы забирали на службу всех подряд – и алкоголиков, и наркоманов, и даже ранее судимых. Попадая в боевые части, именно они «делали погоду» и устанавливали свои порядки. Те, кому довелось служить на передовой и побывать в боях, все же опасались конфликтовать со своими «побратимами». Шкурой чувствовали – после, в бою, может и пуля в спину «случайно» прилететь. И прилетала. Петр сам был свидетелем подобных «несчастных случаев».

Один боец, назовем его условно позывным «Бард», не оказал должного почтения мужику лет пятидесяти, одному из тех кто «справно» воевал с самых первых дней, грубо послав его по известному адресу. За эту провинность, «Барда» начали избивать еще с вечера, затем связали и подвесили за руки. Лишь на следующий день проверили, жив ли он. Сняли, вытащили за ноги в умывальник, облили водой. Отлежавшись на голом кафельном полу, он с трудом дополз до спального помещения и лежал там еще несколько дней. Жаловаться начальству не стал. Но с тех пор словно повредился в уме – сутками молчал, или наоборот все время без умолку что-то тихо бормотал себе под нос.

А потом случился «котел», где все и аукнулось. Отступали поспешно и беспорядочно, колонну накрыло минами на трассе, полегли почти все. После, среди убитых обнаружились трупы двоих особо отличившихся в издевательствах над «Бардом», в том числе и «справно» воевавшего, с пулями в спине. Один из бойцов рассказал тогда Петру, что видел, как  «Бард» стрелял им в спины. Позже прошел слух, что воюет он теперь на другой стороне, у «сепаров».

Получив на втором году этой странной войны тяжелое ранение и контузию, год проведя в госпиталях, Петр возвратился в свой родной городок долечиваться. И теперь по просьбе знакомых присматривал до отправки их на фронт за двумя неразумными братьями-балбесами. Набравшись «патриотизма» на майдане, они рвались на передовую. Но после пребывания в тыловом лагере несколько подувяли и теперь активно взбадривали себя спиртным.

Грубо обматерив лыка не вяжущих братцев, Петр вышел во двор, злобно пнув ногой по затворяемой двери. И в этот момент заметил на ступенях моста какую-то тетку внимательно глядящую на него.

– Уставилась, дура, – он скроил свирепую гримасу и показал ей непристойный жест, с удовлетворением заметив, как она испуганно отшатнулась и сразу же стала поспешно спускаться с моста. – То-то же, – ухмыльнулся он, – струхнула! А то, вишь ты – уставилась!

Согнав злобу на ни в чем не повинной прохожей, он немного остыл и призадумался. Что-то в лице ее показалось ему смутно знакомым. И пока она спускалась по ступеням, он все стоял столбом и глядел ей вслед, пытаясь припомнить, где и когда мог видеть ее. Вдруг кровь прихлынула к его лицу – не может быть… Это она?… Да, точно, она, его Анька, с которой так безжалостно развела жизнь, и чей образ все эти годы нет-нет да и грезился ему то в смутных снах, то в чертах какой-нибудь случайной прохожей.

– Изменилась… А я разве нет? Надо же, не узнали друг друга, – горько усмехнулся он. Зачем же она приехала? Никого у нее здесь больше не осталось. Петр вздохнул, вспомнив деда Евдокима и ту свою давнюю злополучную поездку.

***

Ночь тогда выдалась тёмная, ветреная. Старенький мотоцикл дергался, валился из одной ямы в другую, коляска дребезжала, и казалось, вот-вот готова была рассыпаться, судорожно подпрыгивая на острых кочках. Петька сбавил скорость.

– А… Все равно поспать уже не удастся. Скоро утро, – лениво подумал он. На лице его блуждала довольная улыбка. Сегодня он основательно подзадержался. Как-то так… Туда – сюда…

– Эх-х, Зинуля… – Он хмыкнул и затянул было песню, но, едва не прикусив язык на очередном ухабе и довольно отчётливо клацнув зубами, благоразумно замолчал. Свет от фары беспорядочно мотался, выхватывая то кусок колеи, испещренной рытвинами, то поросшую густой травой обочину, то…

– Эт-то еще чего такое… –  Резко затормозив, Петька осторожно подкатил к показавшемуся в свете фары непонятному предмету, как-то странно притулившемуся на обочине. – Человек… – вглядевшись, пробормотал растерянно Петр и непроизвольно оглянулся, почувствовав какой-то неприятный холодок под ложечкой. Неуверенной походкой он приблизился к лежащему на невысоком  взгорочке обочины телу, вглядываясь.

– Да это же… – Дед Евдоким! Дед, ты что… – враз осипшим голосом забормотал парень. Вспомнив, как проверяют пульс в фильмах, он пощупал дедову шею и, ощутив слабое биение, с облегчением вздохнул.

– Уф-ф! Живой! Что ж ты тут… Деда… Как же…

Стараясь соразмерять силу, он стал судорожно шлёпать деда широкой ладонью по щекам.

– Ну… Деда, давай!!! – уже в голос орал он, чувствуя, как глаза начинает застилать соленая влага.

В панике он хлестнул старика по щеке так, что и сам испугался звука пощечины странно и нелепо прозвучавшего в безмятежной тишине леса. Евдоким открыл глаза.

– Ну вот… А то вздумал тут… Сейчас, сейчас… – бессвязно бормотал Петька, поудобнее устраивая тщедушное тело старика в коляске.

Выбравшись наконец на более-менее укатанную грунтовку, Петька добавил было газку, но затем тревожно взглянув на деда безвольно осевшего в коляске, остановился и задумался.

– Допустим, бросил бы я мотоцикл на станции… В вагон бы деда затащил… Но Муха-то будет только завтра… Как ни крути, нужно везти к фельшерке, она хоть и попивает, но кое-что смыслит. Мамку ведь в прошлом году подлечила. Эх, дотянуть бы… Петька еще раз наклонился к старику, вглядываясь.

– Ты там как, дед? Молоток?

– Молоток из ваты… – еле слышно попытался пошутить Евдоким. – Что-то худо мне, Петя…

Тогда Петр успел. Выдюжил дед, а после и рассказал Петьке, что случилось той ночью.

___________

* Аватар – герой фантастического фильма режиссера Джеймса Кэмерона имеющий синий цвет кожи.

* Смурфы, смурфики – существа, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором. Имеют синий цвет кожи. Их рост примерно 20 – 30 см (в три яблока ростом).

* Посттравматическое стрессовое расстройство, “афганский синдром”, “вьетнамский синдром и т. п. – тяжёлое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях.

7. Хлебушек для любимой

– Все, езжай дед, – сказали ему. – Раньше надо было привозить. Что ж доктор ваш проспал?

– Так нет доктора, – уныло промолвил Евдоким, – фельшерка одна, да и та… – он махнул рукой.

И вот теперь нужно везти Марусю обратно. Оно-то и ничего бы – три часа всего «Мухой», а вот дальше – пешком… Ему-то – тьфу! Привычный. А Маруся? «Мухой» прозвали поезд состоявший из паровоза и трёх старых облупившихся вагончиков, бегавший между несколькими не так далеко отстоявшими друг от друга остановками и узловой станцией.

Повезло. Петька домчал на мотоцикле. Петьке море по колено – малец еще. А их порастрясло, особенно Марусю в коляске. После возвращения из больницы, она пару раз только и вышла в сад. Посидела на разукрашенной Евдокимом скамеечке, поглядела на пышные георгины, которые сама еще высаживала весной, и всё. А еще через неделю слегла окончательно и стала отказываться от еды.

– Маруся, хочешь киселику? – жалобно вопрошал Евдоким, – я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? – Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.

– Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, – отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.

– Дуся! – окликнула она его вдруг – Я бы… Хлебушка… Помнишь, с постным маслицем, а сверху – сольцой…

– Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету – автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели… Нету. Хотя… Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я… Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, – он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.

Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.

– Умирает моя Маруся, – билось неотвязно в голове, – хлебушка хоть перед смертью бы ей… Эх… А как же я без неё?..

Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.

– Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! – Евдоким даже засмеялся. – Уж там точно есть хлеб!

Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись.

Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.

Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.

– Тебе чего? – недовольно спросил он.

– Хлебушка.

– Какого хлебушка? Иди отсюдова!

– Я купить! – дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?

– Ме-е-лких, – передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.

Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.

– Держи! – крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.

– А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду. – Ничего, – подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. – Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой…

Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги… Да ладно, не впервой.

  Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.

Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.

– Эка, дурак я, – бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, – однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет…

Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через «пути», как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.

Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.

Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.

– Ежели бы не Иваныч, – в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, – не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был…

Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.

– Эге… – подумал Евдоким, – совсем что-то худо… – и попытался глубоко вздохнуть.

Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.

Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг, и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.

***

– А ведь я его тогда  спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.

На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. Она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь – война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.

8. Метельная ночь

– Поспешил…  Это, пожалуй, сильно сказано, – поморщилась Вероника и встала из-за стола. – Лучше мне пока оставить своего героя на том же месте. Пусть постоит немного и поразмыслит, что предпринять дальше. Да и мне совсем не повредит подумать о том же.

Она неожиданно почувствовала, что начинает терять контроль над повествованием. Задуманный ранее ностальгический рассказ о поездке на родину против ее воли начал превращаться в нечто совершенно иное, обрастая множеством незапланированных событий и поворотов. Один Бог теперь знает, к какому финалу все это ее приведет.

Вероника всегда отличалась непредсказуемостью и подчас могла удивить даже самое себя. В театральную свою бытность, во время исполнения она находила совершенно неожиданные краски, насыщая исполняемое произведение новыми, спонтанно возникающими оттенками чувств и мыслей.

Никогда не удавалось ей повторять заученные на репетиции интонации, они становились лишь канвой, на которой вышивали свои яркие узоры ее интуиция и вдохновение. Но чтобы это случилось, канва должна была быть крепкой. Для этого требовалась тщательная и напряженная предварительная работа.

А теперь… В этом новом для нее виде творчества существовали свои законы. Нужно было заранее составить план, продумать тему, идею, кульминацию, заранее определить какой будет развязка. Вероника попыталась, но после оставила эту затею и решила писать «по наитию». И вот что в итоге! Обнаружилось, что уже не она управляет процессом, а он ею. Хорошо это или плохо для нее, она пока что еще не знала.

– Что ж, придется определить это опытным путем, – сказала она себе, – в конце концов, я ведь хотя и бывшая, но актриса, певица, а не профессиональный писатель, – сказала она себе. – Стало быть, могу писать, как хочу. И если это окажется кому-нибудь интересно, что ж, это и будет мне аплодисмент. А пока что, нужно сделать паузу. «И скушать Твикс» – тут же ядовитой змейкой промелькнул в мозгу дурацкий слоган из навязчивой рекламы. Тьфу ты! – с досадой пробормотала  Ника, – «Слава» по фамилии «КПСС» и тот в свое время был менее навязчив. Пожалуй, самое время пойти прогуляться.

Укутавшись в теплый шарф, она надела куртку и выйдя из подъезда нырнула в снежную круговерть. Как любила она такую погоду! Сливаясь со стихией, будь то дождь, гроза, снег или ветер, она начинала ощущать себя неотъемлемой частью природы. В буйстве стихий чудилось ей дыхание вечности, начинало казаться, что она одна во всей вселенной, что жила уже много веков от самого сотворения мира, и будет жить еще столько же.

Меж тем, снега намело уже порядочно. Почти как в тот вечер, когда просидев в классе за роялем до самого закрытия консерватории, она вышла на улицу и обнаружила, что дорога совершенно заметена, на тротуарах снега по колено, нигде ни души, никакого транспорта, а на часах без малого полночь. И неизвестно как теперь добираться до общежития находящегося в противоположном конце города.

Ей тогда и в голову не пришло, что можно было возвратиться обратно, достучаться до вахтера и упросить его, чтобы позволил он пересидеть ей эту ночь хотя бы в холле. Но она была девочкой дисциплинированной, знала, что оставаться в здании консерватории ночью строго-настрого запрещено, и была уверена – вахтер эти правила ни за что нарушать не станет.

Вероника брела по пустым улицам мимо стоявших на обочинах по крышу заметенных автомобилей, увязала в снегу, останавливалась, снова с трудом вытаскивала ноги из сугробов и шла, шла как автомат. Постепенно в ее душу стал закрадываться страх. В белой круговерти она была совсем одна, и не видно было конца дороге.

  Общежитие стояло на самой окраине, и метель бушевала здесь еще яростнее, а Нике предстояло перебраться через овраг. Снега в нем оказалось почти по грудь. Идти вперед страшно, вернуться – невозможно. И если бы не ее упорный характер, за который еще в детстве дед прозвал ее стойким оловянным солдатиком, осталась бы она под снегом в том овраге.

Уже мало что понимая, механически, как бульдозер, раздвигая перед собою сугробы, из оврага она все же выбралась. Полежав в снегу и отдышавшись, пошла дальше.

Настало раннее утро, когда она наконец добралась до общежития. К счастью не пришлось долго стучаться. Испуганная вахтерша впустила ее, отвела в свою коморку. Стащив с дрожащей от холода и усталости Вероники промокшую одежду, укутала в одеяло и стала отпаивать горячим чаем.

Странно, но это метельное путешествие обошлось для Ники совершенно без последствий. То ли чай из лесных травок был хорош, то ли одеяло теплое, но простуда обошла ее тогда стороной.

Приключение это Вероника вспомнила с легкой ностальгией. Однако метельная прогулка внесла в ее мысли ясность и пробудила нетерпеливое желание поскорее возвратиться к своим героям, которых оставила она до времени на распутье.

9. Незнакомец со шрамом

  Сидя на пне, Анна задумчиво глядела на вытоптанный пустырь, на узкую полоску деревьев вдали, за которыми пряталась ее улица, и все никак не могла набраться решимости встать и двинуться дальше.

– Может, вместе пойдем? – совсем рядом неожиданно прозвучал низкий, вкрадчивый голос.

Анна вскочила и недоуменно уставилась на высокого квадратного человека совершенно беззвучно подошедшего к ней со спины. Узнав в нем грубияна, которого видела только что у вокзала, она напряглась и непроизвольно оглянулась. На пустыре они были одни.

– Что, не узнала? – ухмыльнулся незнакомец, и ухмылка эта совсем не понравилась Анне.

– Узнала, – мрачно сказала она и отодвинулась – слишком близко он к ней подошел. – Матерщинка, непристойный жест – как не узнать!

– Не то, – спокойно перебил он ее. – Ну-ка, подруга, посмотри внимательнее.

– Какая я вам по… – взвилась Анна, но неожиданно замолчав на полуслове, пристально вгляделась в его лицо.

Повисла долгая пауза.

– Петр? – наконец произнесла она неуверенно.

– Так точно!

– Да  вас… – запнулась она, – тебя не узнать, ты стал раза в два шире! И этот шрам на щеке…

– Что ж ты хотела – спецназ, тренировки…  Война.

– Вот уж чего я точно не хотела, так это войны. Видно такие как ты этого очень хотели, – смерив Петра взглядом, недружелюбно отрезала Анна и аккуратно обойдя его, быстро пошла по тропинке.

– Стой! –  догнал он ее и грубо развернул лицом к себе, – ты не горячись, разберись сперва. И давай об этом потом.

Неожиданно он улыбнулся, и Анна вдруг увидела перед собой не солдата – чужого, грубого, пропахшего казармой, а Петьку. Того самого Петьку, соседского мальчишку, приятеля детских игр, который был старше, по старшинству защищал ее от мальчишек, и чьи письма хранились у нее до сих пор. Доброго славного Петьку, весельчака и шалопута, спасшего когда-то ее деда от верной смерти.

Улыбнувшись и приобняв Анну за плечи, Петр настойчиво повторил:

– Пойдем вместе. Я так понимаю, ты к Петровне приехала, – полуутвердительно сказал он и, помолчав, продолжил, – так ты это… В общем… Петровна, она старая очень, – наконец нашелся Петр, – и еле слышно добавил, – была.

– Да я что, не знаю? А на кладбище со мной пойдешь потом, к деду? Раз уж мы встретились. Боязно мне как-то одной…

– Не-е-ет… – протянул он не глядя на нее, и отчего-то вдруг покрылся испариной, хотя день был совсем не жаркий. – Ты же знаешь, какие недавно события здесь произошли, и…

– Знаю, – перебив его, коротко бросила Анна. – И что?

Он помолчал, а после с какой-то непонятной злобой процедил сквозь зубы:

– И что? А то!

– АТО? – не поняла она его.

– Оно самое, – голос Петра стал хриплым, – могил там нет. Совсем. Ни деда, ни его любимой Маруси, ни моих стариков. Воронки одни. Костей даже нет! Поняла? – вдруг повысил он голос так, что Анна невольно отшатнулась. И, отвернувшись, добавил, – да там половины кладбища больше нет.

Они прошли в молчании еще несколько шагов, и Петр снова остановился.

– Ань, ты это…

Внезапно, не дав ему договорить, звякнул мобильник. Молча выслушав незримого собеседника, Петр хотел было выругаться, но бросив искоса взгляд на Анну, раздумал, спрятал телефон и продолжил:

– Ты это…

– Да что ты заладил – это, это! – с досадой перебила она его, – говори уж сразу все как есть, что ты цедишь. Не дети ведь.

– Где ты собиралась на ночь остановиться? – будто не слыша ее слов, задал довольно глупый вопрос Петр, не зная как подойти к главному, о чем говорить не хотелось, но не сказать было нельзя.

– Как где? У Петровны конечно. Чего ты еще не договариваешь? Постой… – она вдруг резко остановилась. – Ты что тогда сказал шепотом? Была?..

Анна вдруг замолчала и внимательно вгляделась в его лицо, чувствуя, что к горлу начинают подступать слезы.

Петр молчал, не зная, что сказать. Как же похожа сейчас она была на ту девочку, которую знал он еще ребенком. На ту, с которой в юности так безжалостно развела жизнь. Неожиданно для него самого, чувство жалости и нежности прорвало жесткую броню, которой душа его обросла на войне, и вырвалось наружу. Там без брони этой было не выжить, а теперь…

Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, он крепко обнял Анну за плечи и прижал к груди. Но сразу же и устыдившись внезапного порыва, резко отстранился и сухо сказал:

– Военный эшелон отправляют сегодня, через четыре часа. Нужно проводить пацанов. Они так упились, что и дорогу не найдут. – Он скривился и добавил не то с жалостью, не то с отвращением, – «смурфики» несчастные, а еще героями стать мечтают!

Она хотела спросить, почему он так их назвал, но вместо этого лишь холодно произнесла:

– Иди. Я дорогу еще помню, – и быстро пошла в сторону деревьев, за которыми виднелось что-то черное, что именно – разглядеть отсюда было невозможно.

– Пойдешь со мной, – догнав, Петр крепко ухватил ее за руку. – С чего это ты решила, что я тебя отпущу одну? Снаряды еще не все обнаружены, жителей почти нет, мародеры шастают. И вот она ты – здравствуйте вам! Приехала! Одна! А если бы мы не встретились? Не понимаешь, что с тобой могло быть? – И добавил с издевкой, – какая легкая добыча, сама в руки идет!

– Да ладно! – Анна выдернула руку. Ладонь у Петра была мозолистой и шершавой. И очень сильной.

– Нет больше Петровны. После бомбежки она повредилась умом, слегла и… всё. – Снова осторожно взяв Анну за руку, тоном приказа он произнес, – переночуешь со мной, в нашем доме.

– С тобой? Где?..

Не обращая внимания на ее изумление, Петр отер ладонью слезы с ее щек, и пристально глядя в глаза, жестко продолжил:– Дом твоего деда сгорел полностью. В течение одного часа четыре снаряда для «Градов» в него попали. А в моем выбиты все окна, повреждены перекрытия, пожар был. Жить там невозможно. В стенах и потолке дыры, трещины. Но летняя кухонька уцелела, там с тобой и перекантуемся.

Анна хорошо помнила Петькин дом, который стоял через три усадьбы от дома ее деда, помнила и мать Петра, смешливую и приветливую тетю Дашу. Ей хотелось спросить о ней, но она не решилась.

– Мама моя умерла давно, когда я был…  Неважно. В одной горячей точке. Проститься даже не успел. Узнал только через неделю после ее похорон, когда возвратился с задания, – словно угадав мысли Анны, тихо сказал Петр.

Дальше они шли молча. Незаметно все небо заволокли тучи, воздух наполнился мелкой водяной пылью и как-то резко вдруг стемнело.

10. Из двух зол

Повоевав в нескольких горячих точках, Петр давно уже научился  жить без иллюзий и принимать жизнь такой, какая она есть.

Окончив школу, он успешно сдал экзамены в Политех. Но не судьба ему было получить мирную профессию. Хотя судьба здесь ни при чем. Произошедшее с Петром послужило всего лишь яркой иллюстрацией к ироничному высказыванию философа* – «То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей».

С Петром и произошла эта самая «глупость». На первом курсе, перед весенней сессией, угораздило его всерьез подраться с двумя подвыпившими чернокожими студентами. Одного из них он так разукрасил синяками и ссадинами, что их не смог скрыть даже темный цвет кожи страдальца. Второму, особенно наглому, Петр войдя в раж и будучи детиной рослым и далеко не слабым, умудрился нанести довольно серьезные увечья, уложив того на больничную койку. Запахло уголовным делом. Столь неприятный, можно даже сказать международный конфликт, никому не сулил ничего хорошего – ни руководству Вуза, ни участникам происшествия. Посему были приложены немалые усилия, дабы во избежание позора и катастрофических для всех выводов, дело это любым способом замять.

Перед Петром замаячил жесткий выбор – тюрьма или армия. Известно, что как ни выбирай из двух зол, все равно выбрать придется зло. Петр выбрал, как он считал тогда, зло меньшее. Но не все оказывается впоследствии таким, каким выглядит вначале. Что и произошло на этот раз. Таков был первый жизненный урок вынесенный Петром из этой пиковой ситуации.

Второй, не менее важный урок – каждое событие в настоящем рождается из прошлого и неизбежно становится прародителем будущего. Прошлое же у Петра было весьма бурным. Вспыльчивый от природы, в острых ситуациях правоту свою он предпочитал отстаивать кулаками. Прибыв в тренировочный центр, он пострелял там, побегал, научился ловко снимать часового, да и в остальном показал себя с самой лучшей стороны. Было решено определить его в спецназ. А спустя время, после непродолжительной подготовки, в составе отдельной группы он отбыл в свою первую горячую точку, где ему, совсем еще неопытному и необстрелянному, почти сразу же довелось участвовать в серьезном боестолкновении.

Их группу из двенадцати человек сбросили с вертолета и не успели еще все они приземлиться, как вокруг начал «насыпать» плотным огнем противник. Лежа в какой-то канаве, вжимаясь в грязь, Петр стрелял, не видя куда, не видя в кого. А когда видел в кого, когда видел, как этот «кто-то» падал сраженный его выстрелом, в голове начинали роиться панические мысли: «Боже мой, зачем я здесь, что я здесь делаю? Лучше бы мне было не стрелять. Не стрелять? Но тогда убьют меня».

Он хотел жить. И он стрелял. Ему было страшно, очень страшно. Все происходящее вокруг казалось жутким ночным кошмаром, хотелось поскорее проснуться. А в самой глубине смятенного сознания проплывали неуместные в этот момент образы – дом, сад и Анькина рука зовущая его.

После, лежа на госпитальной койке, он, то впадал в забытье, то на мгновение выплывал из него в какую-то странную, видимую только ему одному реальность. В полубреду грезилась ему его Анька – ее зовущая рука то становилась вдруг совсем тонкой и маленькой, то вдруг вырастала до гигантских размеров, и он снова опрокидывался в мертвую, непроглядную тьму. Удивляясь неправдоподобности странного видения, он изо всех сил старался удержать эту руку, не выпустить ее из своих ладоней. Ему казалось – он умрет, если отпустит ее.

Он не умер, хотя повоевать в тот раз ему больше не пришлось. Долечиваться  его переправили на Родину.

***

Анюта  слишком рано стала заглядываться на мальчиков. Да и они  постоянно вились вокруг юной красавицы унаследовавшей от отца яркие синие глаза в обрамлении густых черных ресниц, а от матери  – пышные формы и веселый нрав. ...