Таня Валько Арабская жена Роман

Игорю в благодарность за все

Пролог

Я стою на палубе контейнеровоза, держась за металлический барьер. Вся дрожу. Сердце выскакивает из груди, я чувствую его биение в висках, в ушах, даже в мышцах по всему телу. Еще мгновение — и я начну стучать зубами, хотя стоит прекрасная восточная зима и температура точно не ниже плюс двенадцати. Малышка Дария крепко обнимает меня за ноги и утыкается личиком в складки просторного старого пальто. Наконец нам удалось убежать из ада.

— Мам… — жалобно шепчет худышка, еще сильнее прижимаясь ко мне.

Она поднимает голову и смотрит на меня припухшими от слез глазенками. Маленький ротик дрожит, кривясь подковкой. Я решительно беру ее холодные пальчики в свои ладони, пытаясь обогреть и перелить спокойствие — то самое спокойствие, которого мне самой так недостает, — в ее трепещущее, будто птичка, крохотное сердечко.

— Все хорошо, доченька. Теперь уже все будет хорошо, — говорю я, хотя и не слишком уверена в этом.

Напрягаю зрение, силясь высмотреть что-то на отдаляющейся суше. Вечерние сумерки ложатся на побережье, окутывая минареты и купола мечетей розовой шалью. Плоские крыши домов отражают алые лучи солнца. Я отлично знаю, что еще минута-другая — и огромный бордовый шар погрузится в море, все укроет черная как сажа тьма. И вот тогда я буду в безопасности.

Вдруг чувство невыразимой боли охватывает меня и слезы отчаяния тихо бегут по впалым щекам. Знаю, я должна радоваться — ведь мы наконец свободны. За эту свободу я боролась, выцарапывая ее, рискуя собственной жизнью. Но все вышло не совсем так, как я хотела. Теперь, когда все уже позади, я боюсь, что больше никогда не увижу ее. Хуже всего то, что мне придется еще вернуться сюда.

Внезапно налетает ветер с суши, принося с собой дурманящий аромат жасмина, запах раскаленных каменных стен и пыли, клубящейся в воздухе. Я закрываю глаза и полностью отдаюсь успокаивающему покачиванию судна, которое уносит меня к неизвестному, но наверняка лучшему будущему.

Эмир из Аравии День рождения

Наконец-то мне исполнилось восемнадцать! Как я мечтала об этом! Теперь уже никто, никтошеньки, даже моя деспотичная мамочка, не сможет заставить меня возвращаться домой в десять вечера. Она не сможет больше запрещать мне ходить на дискотеки и в клубы. Ох, помню я прошлый Новый год! Это была драма — как, впрочем, и всегда. Единственное, что было разрешено, — это развлекаться в компании двоюродных сестер в доме тетки, под присмотром взрослых. «Веселитесь, девочки? Только не шумите сильно! А как сюда попало вино? Кто его принес?» Боже! Ежегодный кошмар.

Мама называет меня принцессой, цветочком, кошечкой и своим любимым сокровищем. Она заявляет, что не позволит меня обидеть ни одному мужчине. Но разве со мной непременно должно случиться то же самое, что с ней? Мой отец разбил ей сердце и разрушил жизнь, но это совершенно не означает, что все мужчины подлецы. Ей просто не повезло. А кроме того, она вела себя глупо, позволяла ему обманывать… да и вообще все ему позволяла. Я собираюсь строить свою жизнь совершенно иначе. Я и в самом деле буду принцессой, и принцу, моему избраннику, придется непрестанно завоевывать меня, обожать двадцать четыре часа в сутки без передышки. Он будет дарить мне цветы, осыпать меня подарками, будет очарователен, элегантен, прекрасен и, разумеется, будет люби-и-ить меня без памяти.

Честно говоря, свою вторую половинку я еще не встретила. Это не так просто, я знаю об этом. Но ведь я никуда не спешу. Мне только восемнадцать.

День рождения я отмечаю в лучшем клубе города — а вдруг в этот день мне повезет и приключится что-нибудь эдакое?! Одно я знаю наверняка: я буду танцевать до утра, пить самое лучшее вино и курить сигареты — хотя курю я редко и, в общем, не слишком это люблю, но ведь я теперь взрослая!

Другой сказал бы: клуб как клуб, ничего особенного. Но мне-то как здесь нравится! Раньше я не бывала в таких местах. Пульсирующие прожектора и мелькающие по стенам лазерные лучи слепят, в глазах радужно, и кружится голова. Музыка играет так громко, что не только разговаривать невозможно — я даже не слышу собственных мыслей и биения сердца. Во мне гремит «техно»: бум, бум, бум! Вот это здорово! Мы — я и две мои ближайшие однокашницы — понимающе переглядываемся с парнями: вот это угар! Путь к бару мы прокладываем себе локтями; стоим на цыпочках и хватаем то, что нам дают. Вскоре, получив все, что нужно, мы бросаемся к последнему свободному столику. Мы перекрикиваемся, чтобы слышать друг друга, но из этого все равно ничего не выходит, и в конце концов, сделав несколько глотков, мы жестами показываем друг другу: неплохо бы выйти на танцпол… Это какое-то безумие! Несколько минут — и я вся взмокла от пота. Вообще-то, я не люблю таких скопищ: все толкают друг друга, а танец заключается в том, чтобы извиваться, стоя на одном месте.

Вскоре я начинаю проталкиваться в сторону нашего столика. Конечно же, за ним уже заседает другая компания, наше пиво исчезло без следа, бутылка вина тоже испарилась. Я беспомощно осматриваюсь вокруг. Мои друзья отлично развлекаются в своем кругу, а я чувствую себя пятым колесом к телеге. Впрочем, как и всегда.

Черт подери, но ведь это мой день рождения и глупо было бы смыться в самом начале вечеринки! Я должна дотерпеть, по крайней мере, до полуночи. Тяжко вздыхая, я подпираю стенку. Надвигаются черные мысли. Со мной всегда так происходит: стремлюсь к чему-то, часто по трупам идти готова, но стоит заполучить желаемое — и оказывается, что это фигня.

Швейцары-охранники вновь и вновь запускают группы визжащей молодежи, которая хочет только развлечений, танцев, алкоголя, секса, «порошочка» и бог знает чего еще. Я даже пугаюсь, поскольку раньше не встречала таких людей. В общем-то, я ни с кем особо не общалась и бо́льшую часть времени проводила с мамой, а если и виделась с подругами, то у нас дома или в кафе-кондитерской у школы… Во что же это я встряла?!

— Малышка, «дорожку» хочешь? Что-то ты, я вижу, напряжена. — Брюнет с напомаженными волосами хватает меня за плечо.

— Проваливай! — отвечаю я возмущенно. — Я что, похожа на наркошу?!

— Ну, здесь вроде нет наркош, а все нюхают. Так что, может, все-таки возьмешь «порошочек» для расслабона, ледяная принцесса?

Крутнувшись на пятке, я снова оказываюсь среди танцующих. Если выбирать из двух зол, здесь все же безопаснее. Понятия не имею, куда подевались приглашенные мной однокашники. Встав на цыпочки, я озираюсь, но никого не вижу. Они просто на меня наплевали. Как мило! В этом чертовом клубе душно, жарко и воняет сигаретами. Я так мечтала устроить здесь вечеринку, а теперь хочется отсюда попросту сбежать.

Наконец близится полночь. Все, только выпью у бара стакан холодной воды — и удеру. Липкой рукой вытираю со лба пот. Хоть бы открыли окно! Хочется принять душ, смыть с себя всю эту грязь. Тоже мне день рождения! Хорошо, что разгоряченные самцы хотя бы перестали пускать слюну при моем виде. Одурманенные водярой и «порошками», они ни на что уже не обращают внимания. Или выбрали себе более доступный товар. А выбирать есть из кого — девчонки на любой вкус, даже самый привередливый. На девчонках — ажурные колготки, так называемые бордельки, непременно черные; на парнях — обтягивающие футболки в сетку. На плечах, спинах, попах или ногах почти у всех татушки, большие или поменьше. Все они похожи на попугаев из сумасшедшего птичника. Пора смываться!

Внезапно я ощущаю на себе чей-то взгляд. О нет… Не слишком ли много впечатлений для одного вечера?

Наконец я его замечаю. Он сидит в углу у бара, и его лицо частично скрыто за рядами висящих бокалов и пивных кружек. Робко улыбается мне. Неужели и на этой убогой танцплощадке не все нахалы? Он не похож на других. Не знаю, чем он меня привлекает, но его взгляд останавливает меня и велит остаться еще хоть на минутку. Вечер был отвратителен — возможно, хотя бы окончание его станет приятным.

— Одно красное, пожалуйста, — быстро заказываю у бармена вино. Не могу же я просто так стоять и пялиться на мужчину! Закуриваю сигарету, хотя дыма здесь и без того хватает, и по-прежнему не знаю, куда деть руки.

У него удивительные глаза. Их даже не назвать черными — они искрятся, будто пылающие угли в печи. Итальянец он, что ли, или латиноамериканец?

Он поднимается с места. Неужели уходит?! Но нет, он идет в мою сторону. У меня перехватывает дыхание.

— Привьет! — Красивый мужчина, говорящий со странным акцентом, пытается перекричать музыку. Я была права, он иностранец!

— Hi! — отвечаю растерянно, краснея до корней волос и опуская глаза. Все-таки английский я, хоть и не слишком старательно, учу с детства.

— Тебье не скучно? — спрашивает он.

— Ну… немного. Вообще-то, я уже удираю.

— А ты здьесь одна?

«Ой, одна-одинешенька», — отвечаю мысленно и печально вздыхаю.

— Я потеряла свою компанию, — неуверенно говорю. — Приятели… где-то там…

Он улыбается — не до ушей, а тонко. Одет с иголочки, вид какой-то нездешний. А ведь мы в дрянном задымленном клубе, вокруг по танцполу скачут толпы визжащих придурков. И уже почти полночь.

— Можно тебья проводить? — тихо спрашивает он, помолчав. — Ой, забыл. Меня зовут Ахмед. Ахмед Салими.

— А я думала, что ты итальянец, — слегка разочарованно вздыхаю я.

— Увы, нет, — ехидно отвечает он. — Всего лишь араб. Всего лишь ливиец.

— Не хотела тебя обидеть, — быстро говорю я. — Просто я иначе представляла себе араба. Знаешь, из книг, из фильмов… Я никогда не бывала в твоих краях…

— Из «Тысячи и одной ночи» и школьных историй о средневековых завоеваниях? Представляла себе бравого всадника с тюрбаном на голове и кинжалом в руке? С тех времен кое-что изменилось. — В его голосе слышен упрек. — Как насчет более современного образа?

— Я не интересуюсь политикой, — пытаюсь успокоить его. — Все это болтовня для любителей сенсаций. Меня это вообще не касается.

Наступает неприятная пауза.

— Интересно, а бедуины в белых одеждах по-прежнему ездят по пустыне на верблюдах? Или уже вымерли? — я силюсь пошутить, чтобы разрядить обстановку.

— Дитя мое, — говорит он с очень серьезным выражением лица и наклоняется прямо к моему уху, — у наших бедуинов есть «мерседесы» и палатки размерами с виллу, а к верхушкам этих палаток они пристраивают спутниковые антенны.

Ошарашенная, я смотрю на него.

— Заливаешь! — Я разражаюсь нервным безудержным смехом.

Но он сохраняет серьезность и оценивает меня взглядом. В уголках его глаз я замечаю какие-то отблески, но не могу их расшифровать. Мне немного страшно. Кажется, я перегнула палку. А если он…

Ахмед от души хохочет.

— Это правда, правда, — говорит он. — Сколько стран, столько и обычаев.

— Я — Дорота, друзья называют меня Дот, — с облегчением вздохнув, наконец представляюсь я.

Мы жмем друг другу руки. Какая у него нежная кожа! Молодой аристократ из бедуинской палатки, который ездит на белом «мерседесе»… а еще лучше — на серебристом, цвета «металлик».

— Теперь мы уже знакомы и ты можешь меня проводить, — любезно позволяю я. — Честно говоря, не нравится мне это заведение. — Поджав губы и сморщив нос, я делаю глупую гримаску и, смеясь, выбегаю на свежий воздух.

Дорога домой оказывается удивительно долгой. Мой дом расположен за две улицы от клуба, но мы все ходим кругами. Вместе нам замечательно. Проводы длятся до рассвета. Нам столько нужно сказать, что мы захлебываемся в словах, перекрикиваем друг друга, толкаемся локтями и вообще ведем себя как пара сумасшедших. И что удивительно — мне кажется, будто мы всегда были знакомы. Он начинает какую-то фразу, я продолжаю, и наоборот. Две разные страны, две разные культуры — и мы настолько похожи! А самое главное — он не пытается ни облапить меня, ни чмокнуть. Я воспринимаю это как знак уважения. Так держать!

Под утро я падаю от усталости, но уже так привыкла к его смешному польскому произношению, что и сама говорю ему на прощанье: «Привьет, Ахмед».

Love, love, love

Он обещал позвонить. Я не могу дождаться, мне страшно: вдруг не позвонит? И я схожу с ума, не могу найти себе места в прихожей, где стоит старенький телефонный аппарат; делаю вид, будто у меня здесь какие-то срочные дела. Наконец, чтобы не возбуждать подозрений, я принимаюсь за уборку антресолей.

— Доротка, сегодня воскресенье, — замечает мама, — нельзя убираться.

— Но ведь на неделе вечно нет времени, — лгу как по писаному. — Я хочу кое-что найти, а заодно разложу как следует и весь остальной хлам.

— Делай что хочешь, но говорю тебе, это грех, — настаивает мама.

— Давно ли ты стала такой религиозной? — пытаясь уязвить, ехидно интересуюсь я.

Звонит телефон. Я успеваю первой.

— Это я, Ахмед. — Слышу его голос, и у меня подкашиваются ноги.

Маменька, разумеется, стоит рядом и удивленно на меня смотрит. Кажется, ей так любопытно, что она готова вырвать у меня трубку. Она не любит терять контроль над чем-либо, тем более надо мной. Все-то ей необходимо знать.

— Это звонят мне, мама, — резко заявляю я и поворачиваюсь к ней спиной. Но по-прежнему ощущаю ее присутствие, словно она вросла в пол. — Ты дашь мне поговорить или будешь подслушивать?! — срываюсь я на грубый тон.

— Прекрасно, просто прекрасно! — Разозлившись, мать повышает голос. — Один раз побывала в пещере разврата — и вот, пожалуйста, уже появляются тайны. Секс, «порошочки»… И что же ты выбрала? Может, это какой-то дилер предлагает тебе «дорожку»?! — Ее крик заглушает слова Ахмеда.

— Извини, тут кое-кто не дает мне разговаривать. Я ничего не слышу, — объясняю ему. — Подожди минутку. — Я вдыхаю поглубже, закрываю трубку рукой и ору: — Дашь ты мне, в конце концов, черт побери, перекинуться двумя словами? Или нет?!

Обиженная мать разворачивается и уходит.

— Прошу прощения, тут мелкие неприятности, — уже совсем другим тоном обращаюсь я к своему собеседнику.

— Да слышу я, — смеется он. — Не волнуйся, мы в семье тоже иногда кричим и ссоримся. И это вовсе не значит, что мы друг друга не любим.

Уф-ф-ф! Как отлично он все понимает! Я сажусь на пол в углу прихожей, закрываю двери, и мы начинаем разговор.

— Может, после обеда сходим выпить кофе? — предлагает он. — Спокойно поболтаем. Ведь сегодня вечером мне уже нужно уезжать.

— Куда? Зачем? — Только что познакомились, а он уже собирается исчезнуть из моей жизни… Я не согласна!

— Я учусь в Познани. Собственно, пишу диссертацию, — грустно отвечает он. — Сюда приехал на выходные — навестить своего земляка, приятеля из лицея. Он живет неподалеку от тебя, очень приятный человек. Женат на польке, имеет двух прелестных, хоть и крикливых, детишек и собаку.

— Серьезно?! И что же, в таком случае, ты делал вчера вечером в клубе?

— Мои друзья отправились на семейный слет, о котором они узнали лишь в пятницу. Встреча назначена у тещи, поэтому отказать они не смогли, — говорит Ахмед, и у меня нет причин ему не верить. — Они хотели, чтобы я пошел с ними, но для меня это слишком. Я там ни с кем не знаком, наверняка водка лилась рекой, на столе были горы свинины — это все мне не очень нравится. Я отправился в кино, а когда вернулся — моих друзей еще не было. На последний поезд я опоздал, а единственным открытым в это время суток заведением оказался клуб, в котором мы с тобой познакомились. Вот и вся история.

— Ты отчитываешься, будто на исповеди, — смеюсь я, смущенная тем, что он передо мной оправдывается.

— Не знаю, как проходит исповедь, а я просто честно рассказываю, как все было.

— Приходи к моему дому в четыре. Пойдем пить кофе и есть вкусные пирожные, — решаю я.

Нам не остается ничего другого, кроме как видеться по выходным. До защиты его диссертации еще почти год — приблизительно столько же, сколько и мне до аттестата зрелости. Мы решили, что будем поддерживать друг друга и много работать, чтобы достичь наилучших результатов. Может, и я наконец начну учиться как следует, хотя до недавней поры учеба шла у меня неровно.

Ахмед — программист; в Польше он живет уже четыре года и потому так хорошо знает наш язык. Говорит он не совсем чисто, смягчает звуки там, где не нужно, — но ведь это всего лишь акцент, а слов он знает, кажется, больше, чем я. Он признается, что заучивал словарь наизусть, но для него это ерунда — он с детства зубрил Коран, упражняясь в запоминании. Даже в условиях польской безработицы Ахмед не жалуется на недостаток заказов. Он и двое его однокурсников основали собственную фирму и пишут какие-то программы для компаний — и небольших, и немного покрупнее. Кажется, получается это у них неплохо — во всяком случае, в Познани Ахмед снимает однокомнатную квартиру и имеет собственное авто; он и сам признает, что живется ему вполне комфортно.

В течение недели наше общение ограничивается телефонными разговорами. Мама подслушивает под дверью. Мобилки у меня нет, нам не хватает на нее денег, вот и приходится часами висеть на старом аппарате, по которому едва-едва что-то слышно.

— Я не могу дождаться пятницы, — слышу его голос в трубке.

— Я тоже, — отвечаю вполголоса. — Ты будешь в обычное время?

— На этот раз у меня есть шанс вырваться даже пораньше — мой научный руководитель заболел. Ну и ладно, стану дезертиром.

— То есть? — Стресс скверно влияет на мое серое вещество.

— Приду в университет, немного покручусь там, покажусь как можно большему числу людей и… — Он делает паузу и добавляет: — Побегу на поезд! Ура, прогул!

— Здорово.

— Да, послушал бы тебя кто-нибудь — и пришел бы к выводу, что ты молчунья или вообще практически немая, — не слишком довольно констатирует он.

— Я же тебе говорила, какая у меня ситуация, — я еще больше понижаю голос. — Достаточно неудобная, — уже почти шепчу.

— Постараюсь помочь тебе ее разрешить, — обещает Ахмед.

Я жду его на вокзале, топчусь на месте от нетерпения. Наконец в окне вагона показывается его улыбающееся лицо. Мне все тяжелее выдерживать долгие, ужасающе скучные недели без него. Я бы хотела видеться с ним каждый день, но знаю, что это невозможно, по крайней мере до получения аттестата.

— Привьет, как поживаешь? — В знак приветствия он нежно целует меня в лоб.

— Замечательно, хоть порой и одиноко.

— И сейчас одиноко?

— Сейчас нет, а вот всю неделю — да… — поясняю я ему, словно капризная девчушка.

— А ты учебой занимайся — и не будет времени размышлять об одиночестве. И неделя быстрее пройдет.

Я беру его под руку, и мы идем в центр города. Несколько людей оглядываются на нас, но, как я заметила, так происходит всегда: в маленьких городках обычно пялятся на чужаков, а уж на смуглых и подавно. Для жителей это сенсация. Я побаиваюсь, как бы обо мне не распустили сплетен, ведь маме я, конечно же, до сих пор ничего не рассказала.

— Я возьму тебя с собой на ужин к приятелю, тому самому, у которого останавливаюсь, когда приезжаю сюда, — утверждает план действий Ахмед. — И он, и его жена хотят наконец познакомиться с тобой. Может быть, ты с ней подружишься… впрочем, в этом я не уверен. Мне кажется, вы с ней немного разные, — загадочно говорит он.

— Посмотрим. — Я радуюсь перспективе провести вечер вне дома, хотя и знаю, что потом будут проблемы с мамой.

Мы направляемся в сторону нового модного района, где красуются пятиэтажные дома с охраной и видеокамерами.

— Неплохо им живется, — констатирую я, не отрывая глаз от свежей штукатурки, балконов, утопающих в цветах, и подстриженных газонов. «Почему в моем районе всего этого нет?» — думаю про себя.

— Али — отличный врач. Он учился в Германии, а в Польшу приехал, чтобы получить специализацию. — Заметив мою зависть, Ахмед старается оправдать друга.

— Надо же, выбрал именно Польшу, — удивляюсь я.

— Он познакомился с Виолеттой, которая приехала на летние сезонные работы. Дальше все пошло быстро: love, свадьба, ребенок… ну, или в другой последовательности. Doesn’t matter![1] — смеется он, довольный собственной шуткой. — В конце концов они пришли к выводу, что с теми небольшими деньгами, которые у них имеются, легче будет устроиться здесь, в Польше, а не где-нибудь на гнилом Западе. А все из-за того, что она не захотела поехать к нему, глупая… — Ахмед презрительно кривит губы.

Мы заходим в дом. Чистая широкая лестничная клетка… А в моем подъезде все стены размалеваны граффити и запах мочи смешивается с вонью блевотины.

— Здесь красиво, — говорю я шепотом, будто в костеле. — Я бы не отказалась здесь жить.

— Это всего-навсего многоквартирный дом. Вот свой особняк — это да…

— Мечтать не вредно, — смеюсь я.

Дверь нам открывает улыбчивый лысеющий араб, одетый в спортивный костюм, но без обуви.

— Салям алейкум, — говорит он в знак приветствия и впускает нас в квартиру.

Я с удивлением смотрю на Ахмеда.

— Это означает «здравствуй», а точнее — «мир тебе», — поясняет он.

— Мне стоит это выучить! Красиво звучит.

Тут же прихожую заполняют визжащие дети и прыгающая собака, а напоследок, будто звезда, выходит Виолетта. Кажется, ей около тридцати, но вызывающий макияж прибавляет ей годы. Одета она в куцую мини-юбку, короткий мохеровый свитерок, открывающий нижнюю часть живота, и черные колготки в сеточку. На ногах — туфли на металлических шпильках. Волосы ее в полнейшем беспорядке, неаккуратные пряди местами склеились от пенки или геля. Я младше Виолетты как минимум на десяток лет, но одета словно ее мать: в пепельное вискозное платье до середины икры с вырезом под шею и длинными рукавами. Возможно, это платье и подходит к моим светлым волосам, скромно сколотым в небольшой пучок, но сейчас мне кажется, что я выгляжу слишком старомодно.

— Привет, привет, красавица, — свысока обращается ко мне женщина и чмокает воздух около меня, имитируя поцелуй. — Мы уж и дождаться не могли знакомства с тобой. — Она осматривает меня с головы до ног. — Но ведь ты совсем юная! Тебе хоть исполнилось восемнадцать или Ахмед уже водится с несовершеннолетними?

— Уймись, — обрывает ее муж. — Проходите, пожалуйста.

И мы идем в гостиную, меблированную на современный лад. Некоторые детали напрямую говорят о происхождении хозяев. На одной стене висит коврик с оленями, тут же в позолоченной пластмассовой рамочке — репродукция Ченстоховской Божьей Матери. На полке стоит арабский кальян и дощечки, испещренные витиеватым письмом, а рядом — множество кожаных верблюдов и осликов, набитых соломой и ватой, а также глиняные фигурки арабов в народных костюмах.

— Садитесь, пожалуйста. — Али указывает нам на диван, на который моментально запрыгивает пес. — Пошел прочь! — кричит Али и добавляет еще какие-то слова, которых я не понимаю.

— Все в порядке, я люблю животных, — смеюсь я и треплю по шерстке умильное кудлатое существо.

— Свинину у нас не едят, — ни с того ни с сего сообщает мне Виолетта. — Надеюсь, один вечер ты обойдешься без крестьянской колбасы? — В ее голосе я слышу ехидство.

— Я тоже очень редко ем такую пищу. Она тяжела для желудка и не очень полезна. — Я стараюсь говорить как можно изысканнее, старательно подбирая слова.

— Ты, похоже, вообще мало что ешь, — продолжает Виолетта. — Ты такая худая! Ну что ж, когда я была подростком, тоже могла жить одной лишь любовью.

Она разворачивается и испускает выразительный вздох. Становится у дверей кухни и закуривает сигарету, выдыхая клубы дыма. Нет, судя по всему, вряд ли мы станем подругами.

— Виолетта, успокойся, какая муха тебя опять укусила? — Али повышает голос, но в тоне его слышится мольба. С первого взгляда заметно, кто главный в этом доме. — Погляди-ка, какое совпадение… — На этот раз хозяин обращается уже ко мне, и в его голосе появляется теплота. — Ахмед приехал навестить меня, а познакомился с такой красивой девушкой. Наш князь нашел себе королевну. Он всегда был привередлив.

— Так где же вы познакомились? — снова подключается к разговору Виолетта.

— Я ж вам говорил — в клубе, — в первый раз подает голос Ахмед. По выражению его лица я вижу, что он недоволен.

— Это единственное заслуживающее внимания заведение в нашей дыре. Когда-то я могла там просиживать часами. — Виолетта мечтательно вздыхает. — У тебя, разумеется, есть и время, и возможность развлекаться, — обращается она ко мне. — А я уже как выжатый лимон: дом, дети, а в довершение всего — этот чертов пес.

— Но я там была впервые в жизни, — оправдываюсь я, словно маленькая девочка. — Я не хожу по таким местам.

— Ну да, ты еще на том этапе, когда радует поход в «МакДональдс» или кафе-кондитерскую. — Она насмешливо улыбается и снисходительно кивает мне.

— Вряд ли в этом я когда-либо решительно поменяюсь, — отвечаю я.

Мужчины обмениваются хмурыми взглядами. Али закуривает сигарету, Ахмед стакан за стаканом пьет холодную воду. Вдруг оба как по команде поднимаются и выходят из гостиной. Из прихожей доносятся их негромкие голоса, какое-то странное причмокивание языком, а напоследок — приглушенный смех. Почему это им так весело?! Вскоре они возвращаются и уже с расслабленным видом занимают свои места.

— Накрываем на стол, пора ужинать, — радостно говорит хозяин, похлопывая себя руками по бедрам.

— Вот и подними свою жопу, что тебе мешает? — грубо обращается к мужу Виолетта. — Или она у тебя приросла к дивану, ведь ты вечно на нем сидишь?!

Это для меня уже слишком! Рассерженная, я выразительно смотрю на Ахмеда. Нужно немедленно уходить, иначе мы станем свидетелями базарной ссоры. К тому же мне хочется плакать.

Как всегда, Ахмед понимает меня без слов. Мы оба встаем, проходим через коридор и покидаем этот «гостеприимный» дом.

— Ахмед, Дорота! — кричит нам вслед Али, и его голос отдается эхом на лестничной клетке. — Вернитесь, простите нас!

— Илля лика![2] — отзывается Ахмед, остановившись на минутку и подняв голову вверх.

Я снова удивленно гляжу на него, но на этот раз даже не хочу знать, что это значит.

— Моя одноклассница устраивает новогоднюю вечеринку. — Мы с Ахмедом, как и прежде, разговариваем по телефону, с той лишь разницей, что я лежу на кровати в своей комнате — теперь у меня есть мобилка, которую Ахмед купил мне на День святого Николая.

— И что ты хочешь этим сказать? — недовольно интересуется он.

— Тебе не хочется пойти туда со мной? — спрашиваю я, удивленная его реакцией.

— Чтобы получилось так же, как у Али? На этот раз твои друзья могут меня поколотить за то, что я отбираю у них такую девчонку.

Не знаю, комплимент ли это, но тон Ахмеда меня не радует. После похода к Али и Виолетте наши с ним отношения стали прохладнее. Мы и видимся реже — ведь теперь Ахмеду негде останавливаться и всякий раз приходится снимать номер в отеле. Частные квартиры — не выход: во-первых, там отвратительные условия, во-вторых, местные жители отказываются сдавать комнату любому арабу, даже самому смирному и спокойному. Словом, мы оказались в патовой ситуации.

— Может, приедешь ко мне в Познань? — после паузы предлагает Ахмед. — Город большой, люди с более открытым мышлением. В университете планируется новогодний бал. Все будет изысканно, без драк и оскорблений.

— Я бы хотела, но как сказать об этом маме? Боюсь, она меня не поймет.

— Почему?

— Она со мной строга. Не разрешает мне ездить, куда я захочу и с кем захочу. Хоть я уже и совершеннолетняя.

— Может быть, ты меня ей представишь? — робко спрашивает он. — Если не стесняешься…

— Чего же мне стесняться? — От радостного возбуждения мое сердце бьется сильнее. — Ты ведь не горбатый, не хромой…

— Но я араб, а это для многих из вас еще хуже, — холодно произносит Ахмед.

— Прочь предрассудки.

— Если, как ты говоришь, твоя мама привержена традициям, ты можешь с ней серьезно повздорить, даже если просто пригласишь меня домой.

Разумеется, он не ошибся.

— Наконец-то ты любезно сообщаешь мне, что у тебя кто-то есть! — повышает голос мать. — Весь город уже болтает, что ты шляешься с каким-то черномазым!

— Ты преувеличиваешь, мама! Неужто людям больше нечего делать, кроме как сплетничать обо мне? — Я стараюсь быть рассудительной, зная, что, если полезу на рожон, это ничего не даст. Мне нужно сохранять спокойствие, чтобы не позволить спровоцировать себя на конфликт.

— И кого же ты хочешь привести в мой дом? Цыгана? — роняет первую колкость она.

— Ахмед — араб.

— Что?! — Не успела я закончить предложение, а мать уже вскинулась как ошпаренная. — Араб! Грязнуля! Террорист! — Она театрально хватается за голову.

— Я и не знала, что ты расистка. От этого один шаг до фашизма.

— Ты, соплячка, обзываешь меня гитлеровкой?! — Раскрасневшись от злости, она дает мне пощечину.

К этому я была не готова.

— Не хочешь с ним знакомиться — и не надо! — кричу я со слезами на глазах. — Но я и дальше буду с ним встречаться. — Я поворачиваюсь к ней спиной и пытаюсь взять себя в руки.

— Я тебе запрещаю! Или… прочь из моего дома!

— Ты меня выгоняешь?!

— Или — или! У тебя есть выбор!

— Должна тебе сказать, что эта квартира не только твоя, но и моя. Отец купил ее не одной тебе. Если тебе что-то не нравится, съезжай! Я уже, слава богу, совершеннолетняя. Подавай на меня в суд или вызывай судебного исполнителя.

Я разворачиваюсь и почти бегу в свою комнату. Не хочу, чтобы она видела, как я плачу; не хочу, чтобы она получила от этого удовлетворение. Такого от своей матери я не ожидала. Ахмед был прав.

— Я приеду к тебе на Новый год. Собственно, могу приехать и на несколько дней раньше, ведь каникулы уже начались, — говорю я дрожащим голосом в трубку.

— Ничего не вышло, да? — Он слышит меня и не нуждается в уточнениях.

— Как ты и предполагал.

— Тогда, может быть, мне приехать в эти выходные? Сделаем твоей маме сюрприз, — говорит он полушутя. — Я попытаюсь сразить ее своим личным обаянием.

Мы оба смеемся, хоть и предчувствуем: будет нелегко.

— Не знаю, хорошая ли это идея… — Я начинаю колебаться.

— Не беспокойся. Я знаю, как себя вести со строгими и упрямыми дамами средних лет. В конце концов, у меня тоже есть мать.

Ахмед сидит в маленькой гостиной на потертом диване, в руках крепко держит большой букет красных роз, а коробка конфет у него на коленях. Я вижу, как он напряжен, хотя и притворяется расслабленным.

— Так ты думаешь, она сейчас придет? — в который раз спрашивает он.

— Да-да, буквально через минутку… Богослужение заканчивается в час дня, дорога занимает максимум пятнадцать минут…

Не успела я договорить, как послышался скрежет ключа в замочной скважине. Делаю глубокий вдох. Понятия не имею, чего ждать от матери. В последнее время она меня поражает. Пока я была ребенком, отношения между нами были сказочными, мы очень любили друг друга. Но по мере моего взросления мать становилась все более холодной, нервной и колючей. Я совершенно не могу этого понять. Если она боится, что дочь оставит ее, выпорхнув из идеального гнездышка, то почему же ведет себя так, чтобы я сделала это как можно скорее?

— Здравствуйте. — Ахмед встает и целует моей изумленной матери руку. — Большая честь для меня познакомиться с матерью Дороты. — Он протягивает ей цветы и конфеты.

— Вы застали меня врасплох, — признается она, едва придя в себя от удивления.

Мы все садимся и выжидающе смотрим друг на друга. Повисает неприятная пауза.

— Я принесу пирог, надеюсь, он вышел удачным. — Я вскакиваю, не в состоянии вынести этого молчания. — Кофе или чай? А может быть, кока-колы?

— Кофе, пожалуйста, — неуверенно улыбается Ахмед.

— Мне тоже, — бормочет мама, холодно оглядывая моего смуглого друга и силясь выискать хоть маленький недочет в его внешнем виде. Но шансов на это нет: он действительно красив. Высок, строен, кудрявые волосы отлично подстрижены, лицо гладко выбрито, итальянский костюм будто с иголочки, рубашка замечательно отглажена, а галстук идеально подобран.

— Так что же вы делаете у нас в Польше? Охотитесь за молодыми девушками, совращаете их и бросаете? — начинает приятную беседу мама.

Я дрожащими руками накладываю бисквит с желе, разливаю кофе и спешу на помощь Ахмеду.

— Вы очень хорошо воспитали вашу дочь. — Он избегает прямого ответа. — Можете гордиться, Дорота никому не позволит сбить себя с толку.

— Но чем вы здесь занимаетесь? На что рассчитываете? — не сдается мама.

— В отношении вашей дочери у меня серьезные намерения. Я уважаю ее, как и вас. — Его голос звучит спокойно. Он больше не нервничает.

— И как же долго вы встречаетесь, раз у вас уже появились «серьезные намерения»?!

— Более трех месяцев, не так ли, Доротка? — обращается он ко мне, и я киваю.

Мать смотриит на меня с упреком. «И ты мне ничего не говорила?» — читаю я в ее глазах.

— Всего лишь три месяца! Всего ничего! — насмешливо произносит она.

— Но это хорошее начало, уважаемая. — Ахмед говорит уже прохладным и решительным тоном.

— У нее даже нет аттестата зрелости! Что вы себе думаете?! — Мать повышает голос.

— Мама, мы встречаемся и хотим только пойти вместе на новогодний вечер, а не сразу жениться, черт побери! — не выдерживаю я, поскольку чувствую себя в ужасно глупом положении. — Да, мы общаемся всего три месяца, и не время строить какие-то далеко идущие планы на будущее. Ахмед хотел сказать, что он не собирается меня использовать или что-то в этом духе.

— Поживем — увидим. — Мать иронично кривит губы и неприветливо смотрит на нас. — А теперь, пожалуйста, оставьте меня одну, мне хочется немного отдохнуть.

— Конец аудиенции, — шепчу я и беру Ахмеда под руку.

Веду его в свою крохотную комнатку. Между диваном и столом места так мало, что едва помещается табурет; можно было бы даже писать за столом, сидя при этом на диване. Обстановку дополняет маленький платяной шкаф, в котором висят мои нехитрые вещи: джинсы, несколько маечек, два застиранных свитера, немодное выходное платье и костюмчик для школьных торжеств и экзаменов. Мы садимся на изрядно потрепанный диван, который помнит еще времена моего детства.

— И как же ты здесь, девочка моя, помещаешься? — Ахмед обнимает меня за плечи и одновременно осматривается. — Здесь же нечем дышать.

Он встает, сбрасывает пиджак, галстук, расстегивает ворот рубахи.

— Может, хватит устраивать стриптиз? — смеюсь я. Он безумно мне нравится, особенно вот сейчас, с раскрасневшимся лицом.

— Уф, ну и жарко у тебя тут. — Его глаза горят удивительным блеском. — Я открою окно, ладно?

Через минуту он снова садится на край дивана и нежно берет мои руки в свои.

— Тебе известно, что я очень уважаю тебя? — говорит он. — У нас обычно парень, который имеет по отношению к девушке серьезные намерения, даже не целуется с ней. Да, так принято. Но это несколько старомодные установки, моя семья их не слишком придерживается. По меркам нашей страны мы довольно-таки прогрессивны. Хотя здесь, в Польше, даже мы казались бы окружающим провинциалами из прошлого века.

— К чему ты клонишь? — Похоже, разговор с моей мамой плохо на него повлиял.

— Хочу, чтобы ты знала: я кое-что чувствую к тебе. И это чувство очень глубокое. Не мимолетное.

— Я тоже это чувствую, — шепчу я, садясь поближе и прижимаясь лицом к его шее. Ощущаю его ускоренный пульс.

— Никогда прежде… ни к кому другому…

— Я тоже, — прерываю его я.

Мы пристально смотрим друг другу в глаза, прерывисто дышим. И — впервые с момента знакомства — целуемся. Сперва робко и нежно, потом все чувственнее, со страстью. Внезапно мы теряем равновесие, заваливаемся на диван и сильно ударяемся головами о стену.

— Ой!.. — вскрикиваем оба, массируя ушибленные места, и заливаемся смехом.

— Вот это на сегодня и все по части секса, — говорю я. Мне так больно и весело, что я чуть не плачу.

— Нужно купить тебе вечернее платье для новогоднего бала.

— Знаешь, у меня средств маловато, — стыдливо сознаюсь я.

— Ты только выбери и примерь, а остальное оставь мне.

— Нет, я не могу, пойми меня, — объясняю ему. — Это будет выглядеть так, будто я содержанка, будто я тебе продаюсь.

— Но ведь это не так! — возмущается он. — Что именно ты продаешь? Свое общество? Улыбки?

— Во всяком случае, мама воспримет это однозначно, — уныло бормочу я. Признаться, мне очень хочется иметь новое платье! — Я не должна на это соглашаться…

— Ну и что же нам делать? — Ахмед задумчиво потирает свой немалых размеров нос. — О, придумал! Мы купим платье, но ты его не получишь. Переоденешься у меня перед выходом на бал, а после вечера платье останется в моей квартире. Или ты впоследствии выкупишь его, когда начнешь зарабатывать, или заберешь, когда мы оформим наши отношения.

— Ах ты хитрец! — счастливо восклицаю я и ерошу его черные волосы.

— Айда по магазинам! — Ахмед хватает меня за руку и почти бежит, довольный, словно мальчишка.

Как же я люблю атмосферу праздника! И это не только домашние вечера с наряженной елкой и пахучим дрожжевым пирогом, но и все то волшебство, которое окружает нас в эти дни. Непрестанно порошит снег, держится легкий морозец, а на тротуарах такой гололед, что можно сломать ногу… Но разве об этом кто-нибудь тревожится? Изо всех окон и магазинных витрин подмигивают цветные лампочки гирлянд, отовсюду слышны звуки колядок. С детства я хотела, чтобы рождественские праздники длились вечно.

Мы направляемся к нарядной рыночной площади.

— Я видел красивые платья в одном из бутиков, — прерывает мои раздумья Ахмед. — Думаю, там ты кое-что для себя подыщешь.

Знаю я эти магазины. Самые дорогие в городе. Ни разу еще я не купила там ни одной вещи, даже носового платка.

— Ты уверен? Там все довольно дорого, — пытаюсь я остудить его пыл. — Можно ведь присмотреть что-то и в супермаркете.

— Поверь мне, одежду следует покупать не в тех магазинах, в которых продают колбасу.

В бутике мне нравится абсолютно все. Я блуждаю, словно ребенок в тумане, и боюсь к чему-либо прикоснуться, чтобы не испортить или не запачкать.

— Ахмед, ты сошел с ума! — Я отворачиваю ценник на одном из простых черных платьев. — Это уже слишком! — шепчу возмущенно. — Это ведь больше, чем будущая пенсия моей мамы, которую ей назначат после тридцати с лишним лет работы! Кто в наших небогатых местах может позволить себе это купить?!

— Ты, — улыбается он.

— Пойдем отсюда, пока никто еще нас не заметил, прошу тебя.

Я тащу его к выходу, но он поднимает руку, подзывая жестом продавщицу. Все пропало.

— Вас можно попросить? Посоветуйте что-нибудь этой юной леди, а то она никак не может определиться.

— Да, разумеется, но для какого случая?

— Для ближайшего Нового Года, — смеется Ахмед, оглядывая продавщицу с головы до ног своим взглядом с поволокой. Очаровать ее хочет, что ли?

Девушка мигом бросается подносить блестящие наряды. Все ткани либо усыпаны блестками, либо вышиты стразами, и все сверкают — то ли розовым, то ли оранжевым, даже салатным.

— Кажется, она с ходу определила мое общественное положение, — сержусь я. — Она что, издевается? — добавляю театральным шепотом, и продавщица замирает на полпути.

— Но это самые модные фасоны и цвета. Так сейчас носят, — поясняет она. — Может быть, не у нас и не на каждый день, но…

— Мне нужен туалет для новогоднего бала в университете, — цежу я слова сквозь зубы, чтобы ей было понятнее. — Неужели вы думаете, что жена профессора могла бы надеть нечто подобное?! — повышаю голос.

Ахмед разводит руками, лукаво улыбается и наблюдает всю ситуацию со стороны.

— Сразу бы сказали, — плаксивым голосом оправдывается продавщица.

— Что случилось? — К нам подходит элегантная женщина зрелых лет. — Вы недовольны обслуживанием? Быть может, я смогу чем-нибудь помочь? — Она выразительно смотрит на свою подчиненную, и та вся сжимается прямо на глазах.

— Я предложила этой пани самые модные наряды…

— Ошибочная оценка личности или профессии, — говорю я резко, желая окончательно унизить ее. — Я с мужем иду на университетский бал, а она предлагает мне вещи… как для публичного дома! — не выдерживаю я.

— Прошу прощения, это просто ее собственный извращенный вкус, — оправдывается хозяйка бутика, оценивая меня при этом пристальным взглядом. — При вашей чистой и безукоризненной красоте и безупречной фигуре необходима утонченная элегантность.

Она покровительственно берет меня под руку и ведет в примерочную.

— А теперь вами займется профессионал, — обещает она с блеском в глазах. — К туалету подбираем и аксессуары, не так ли? Туфли, сумочку, украшения?

Риторический вопрос. Не могу же я к новому платью надеть свои старые стоптанные «лодочки». Да и самая миниатюрная сумочка в моей коллекции — размером с рюкзак.

Через минуту она засыпает меня тюлем, крепом, шелком и сатином. Но ничего примерить у меня не выходит: она не оставляет меня одну, все время смотрит то на платья, то на меня. Наконец она делает выбор.

— Вот это! И никакое иное, — уверенно заявляет женщина. И, конечно же, она права.

Это уже не вульгарное куцее мини, а элегантное платье длиной до середины икры, с боковым разрезом до бедра. Спину и декольте прикрывает тончайший прозрачный тюль. Из того же материала сшиты длинные узкие рукава. Вся ткань ненавязчиво проплетена серебристой нитью.

— Вот теперь ты похожа на жену профессора, — смеется над моей ложью Ахмед. — Вероятно, мне придется им стать. Правда, тогда мне сроду не хватит денег на такой наряд! — Он разражается смехом.

— Тихо, перестань, — пытаюсь унять его я.

— Ох ты и вредина, ох и скандалистка! Впрочем, мне понравилось. Будто дама из высшего общества. — Он галантно целует мне руку. — Мне бы хотелось, чтобы ты одевалась в таких магазинах. Ведь ты этого достойна. — Теперь он говорит серьезно.

— Ты смотришь слишком много рекламы, — смеюсь я и изумленно наблюдаю собственное отражение в зеркале. На меня смотрит совершенно другая девушка.

На выходе я с гордостью и удовлетворением оглядываюсь назад — и вижу презрительный взгляд и ехидную усмешку хозяйки бутика. Той самой, которая была со мной так любезна!

— Ахмед, — шепчу я, сжимаясь от стыда, — эта баба тоже считает меня шлюхой! Она просто притворялась, чтобы вытянуть из нас деньги.

— Какой же ты еще ребенок! Безусловно, она тебя не уважает. В ее глазах ты бы выглядела достойнее, если бы пришла сюда с художником-пьянчужкой или криминальным авторитетом в спортивном костюме.

— Но она вела себя так мило… — не могу поверить я.

— Милая, деньги творят чудеса. Но… — он делает выразительную паузу, — заставить кого-то любить тебя или уважать они не могут. Начинай взрослеть. Такова жизнь.

На таком балу я впервые в жизни. Кажется, я перенеслась в кадр американского сериала о Кэррингтонах или каких-то других богачах и аристократах. «Господин граф, карету подали…» Бедный гадкий утенок или измазанная в саже Золушка приходит в высокий зал — и очаровывает всех своей простотой и наивностью. В нее влюбляется принц, и живут они долго и счастливо.

Мраморный пол, длинные столы, накрытые белыми скатертями и уставленные фарфором, бумажные фонарики, сеющие неброский свет, а на танцполе — мерцающие лампы… От всего этого у меня перехватывает дух. Но после полуночи, увы, все начинает блекнуть, возвращается обыденная действительность.

— Уже поздно, — говорит Ахмед, наклоняясь к моему уху и перекрикивая музыку и все усиливающийся гул голосов. — Сейчас все свалятся под стол, и выглядеть это будет уже не так мило.

— Ну и напились же они! — искренне удивляюсь я. — А такое образованное, изысканное общество…

— Кажется, такова ваша национальная традиция, — усмехается он.

— Это совершенно не смешно! — сержусь я. — Это даже отвратительно.

— По-моему тоже. Поэтому пойдем-ка отсюда и завершим наш вечер более приятно, — уговаривает меня он. — У меня в холодильнике шампанское.

— А мне бы хотелось, чтобы этот бал длился вечно… Что-что? — С некоторым опозданием до меня доходит смысл его последних слов. — Это некое дерзкое предложение или провокация? — Я кокетливо заглядываю в его глаза.

— Это вариант продолжения волшебного вечера уже в несколько иной обстановке, — приглушенно говорит он.

Я вижу огонь в его глазах и ощущаю, как меня охватывает возбуждение.

— Так чего же мы ждем? — Я хватаю его за руку, и мы почти бегом проталкиваемся к выходу.

Его квартира хороша: большая гостиная, удобная спальня с гардеробом, современная кухня и просторная светлая ванная комната с треугольной ванной. В гостиной на небольшом столике стоит елка, украшенная алыми и золотыми шарами. Лампочки гирлянд ненавязчиво мерцают, распространяя теплый приглушенный свет.

— Неужто ты стал отмечать наши христианские праздники? — говорю я в шутку.

— Мне хочется проводить их с тобой, — тихо отвечает Ахмед, помогая мне снять пальто. — Они так торжественны, так красивы.

— Но ведь и ваши праздники, должно быть, красивы.

— Они не так красочны, да и музыки на них меньше. Хотя в день рождения Пророка мы тоже украшаем деревца и зажигаем гирлянды. Это нечто вроде нашего мусульманского сочельника.

— Серьезно? А я и не знала, — удивляюсь я.

— Ну, это, скажем так, недавний обычай. Похоже, мы не хотели ни в чем уступать вам, — смеется он и усаживает меня на удобный кожаный диван.

— Хорошо, что мы ушли с бала! Хотя, несмотря на малоприятное окончание, он был прекрасен. Спасибо тебе.

— Отныне в твоей жизни будут только прекрасные мгновения.

Ахмед идет в кухню и приносит оттуда заиндевевшую бутылку шампанского. Из серванта он достает блестящие хрустальные бокалы.

— За отличный Новый год! И пусть исполнятся твои самые сокровенные мечты. — Он склоняется ко мне с наполненным бокалом в руке.

— Они исполняются как раз в эту минуту, — шепчу я, приоткрыв губы для поцелуя.

У меня нет ни малейших сомнений, что я хочу продолжения и что именно этот мужчина — мой единственный, мой сказочный принц.

Ахмед берет меня на руки и несет в спальню. Постель освещена неярким светом. Он медленно стаскивает с меня роскошное вечернее платье — так медленно, будто боится его разорвать или хочет продлить этот сказочный миг. У меня вновь перехватывает дыхание, кружится голова. Я пылаю страстью; охотнее всего я бы сейчас набросилась на него в любовном бешенстве. Он нежно целует меня в шею, спускаясь все ниже и ниже. Оставив на мне лишь лифчик и трусики, Ахмед не торопясь, будто в режиме замедленной съемки, снимает пиджак, начинает расстегивать рубаху. Еще мгновение — и я взорвусь, я сойду с ума! Быстро опустившись на кровать, я хватаю его за полы рубахи и дергаю в разные стороны. Разлетаются пуговицы.

— Тигрица! — хрипло выдыхает он. — Я тебя даже боюсь.

Он тяжело падает на меня и крепко, до боли сжимает мои девичьи груди. Испустив стон наслаждения, я раздираю ногтями его спину и будто сквозь туман слышу его сдавленный крик. В пылу страсти мы срываем друг с друга остатки одежд. Наши обнаженные тела прижимаются и сплетаются, поглощая друг друга. Я ощущаю, как в моем горячем и влажном лоне подрагивают его крепкие пальцы. Внезапно что-то огромное и твердое разрывает мне промежность. Инстинктивно сжавшись, я издаю невнятный пронзительный звук — то ли визг, то ли вой.

— Доротка! — замирает Ахмед. — Ты что, девственница?! — Он поражен и встревожен.

— А ты как думал? Или тебе казалось, что ты имеешь дело с одной из клубных девок? — гортанно шепчу я, кусая от страсти собственные пальцы.

— Ну и ну! Надо это отпраздновать, — обеспокоенно произносит он, опираясь на локоть и слегка отодвигаясь от меня.

— Ахмед, а разве мы сейчас не празднуем? Я готова и очень желаю этого. — Я обнимаю его за шею, привлекаю к себе и крепко хватаю зубами за ухо.

— Я люблю тебя, моя светловолосая принцесса, — нежно шепчет он.

Я зажмуриваюсь и утыкаюсь лицом в его шею. Он пытается успокоить меня, касаясь вспотевшей ладонью моих губ. Но как же мне больно! А подруги рассказывали, что, мол, ничего страшного, ничего-то они и не почувствовали и не было никакой крови, никаких страданий… Вечно мне не везет. Слезы льются ручьями из моих глаз. Ахмед выходит из меня, оставляя там, внутри, огонь и боль. Я вся дрожу. Он нежно, будто фарфоровую куклу, обнимает меня и покрывает поцелуями лицо, волосы, пальцы рук — один за другим.

— Прости меня. Я чувствую себя мясником, — оправдывается он, и в его глазах я вижу сожаление и раскаяние.

— Я и не думала, что это настолько неприятно, — всхлипываю я. — Это ты меня прости. Вечно со мной какие-то проблемы.

— Доротка, эти проблемы не страшат меня. Я хочу, чтобы ты оставалась со мной всегда.

Он осторожно берет меня на руки и несет в ванную. Набирает в ванну теплой воды, вливает немного масла для релаксации и кладет меня в душистую пену. Вот и мне довелось искупаться в треугольной ванне… Постепенно напряжение и боль уходят, я начинаю глубже дышать, ощущаю расслабление, разливающееся по всему телу. Ахмед зажигает разноцветные ароматические свечи и расставляет вокруг. Затем он идет в спальню, включает там диск с лирической музыкой и возвращается с бокалами, наполненными шампанским.

— Выпьем за нас, — предлагает он тост. После садится на пол, опираясь локтем о бортик ванны, и влюбленным взглядом смотрит на меня. Выглядит очень серьезным.

— Иди ко мне… — Я подвигаюсь в ванне, высвобождая ему место.

Мы обнимаемся в воде, пьем изысканное шампанское. Затем, мокрые, возвращаемся в спальню. На этот раз мы занимаемся любовью долго и медленно, становясь единым телом и единой душой. Мое сердце переполняется сильным чувством, и это уже не дикая животная страсть, а искренняя любовь, такая, которую проносят через всю жизнь.

— Моя и только моя навеки, любимая моя Доротка… — уже на рассвете тихонько произносит мой мужчина и погружается в глубокий сон.

— Так мы, уважаемая барышня, вести себя не будем! — такими словами встречает меня мать в первый день нового года. — Погляди-ка, на кого ты похожа!

— Мама, мы гуляли до рассвета, я не сомкнула глаз. Мне хочется немного отдохнуть. — И я направляюсь к своей норке.

— Мне известно, с кем ты провела всю ночь, но посмотри на свое лицо! Как ты завтра пойдешь в школу?!

Сегодня у меня не было даже минутки, чтобы взглянуть в зеркало, — так я спешила на последний поезд. Поэтому и не знаю, как я выгляжу. Но мне это безразлично — душой и телом я по-прежнему не здесь. Еле тащусь в ванную мимо разгневанной матери. Становлюсь перед зеркалом. Действительно, картина скверная. Губы мои распухли и напоминают теперь рот Анджелины Джоли, мешки под глазами наводят на мысль о злоупотреблении крепкими напитками, и в довершение всего на шее пестрят красноватые засосы. Да, затушевать их будет непросто. Но сейчас ничто не сможет вывести меня из равновесия. Я иду спать.

— А можно прийти на предвыпускной вечер кое с кем не из нашей школы? — спрашиваю я учительницу во время беседы на классном собрании.

— Да, конечно. Это же ваш праздник, ваш бал.

Все девчонки класса визжат от радости, подпрыгивают за своими партами и хлопают в ладоши.

— Знаете, что строжайше запрещено? — задает риторический вопрос училка, предостерегающе грозя пальцем. — Алкоголь! Никакого алкоголя! Если кто-нибудь нарушит запрет, бутылка будет отнята, а может случиться и так, что вашего спутника не впустят в школу. Таковы меры безопасности; мы идем на них с мыслью о вас, чтобы на вашем празднике все было в порядке.

— Дура конченая, — высказывается Йоля, которая сидит сзади меня. — Мы-то уже давно все решили: водяру проносим в коробках со жратвой. А потом ищи ветра в поле! — смеется она.

— Но ведь это опасно, зачем рисковать? — шепчу я, шокированная их идеей.

— А ты, принцесса, вообще заткнись. Что ты можешь знать о жизни, о потрясных развлечениях? — издеваются они. — Иди-ка к своей мамочке и сиди с ней дома до скончания века.

И я умолкаю.

Я пригласила Ахмеда на бал, но ни он, ни я сама не вполне уверены, что это хорошая идея. Я предпочла бы отправиться в Познань и провести выходные у него. Но если бы это открылось, мама наверняка выгнала бы меня из дому.

Ахмед привез мое роскошное вечернее платье. Мама еще ни о чем не знает. Но она и не спрашивала, в чем я иду на предвыпускной и с кем. Должно быть, она думает, что я надену старый школьный костюм: застиранную белую блузу и куцую темно-синюю юбочку — и буду, как всегда, подпирать стенку.

У школы мы встречаемся с Госькой и Улей, моими единственными подружками, и их парнями. Девчонки, увидев моего спутника, умолкают. Похоже, они поражены. Выглядит Ахмед восхитительно: в своем длинном черном кашемировом пальто он похож на героя-любовника.

— Где ты его откопала? Откуда такой субъект в нашем-то городке? — шепчут они.

Парни, кажется, не очень довольны, однако вежливо здороваются.

У входа в школу уже собралась небольшая толпа. Всех входящих наскоро проверяют две строгие учительницы. Когда настает наш черед, Госька и Уля со своими парнями проходят без проблем, а нас с Ахмедом задерживают.

— Дорота, как это понимать? — хмурится учительница математики.

— А что такого? На классном собрании нам сказали, что можно приводить спутника не из нашей школы, — нервно оправдываюсь я.

— Но ведь он и не из соседней школы! Он вообще не школьник! — возмущается училка.

— Кажется, верхней возрастной границы никто не устанавливал. По крайней мере, он еще не пенсионер, — огрызаюсь я.

— Ты мне здесь не умничай, соплячка!

Толпа за нами начинает волноваться. Все мерзнут и хотят как можно скорее попасть внутрь.

— Что здесь происходит? — Вдруг словно из-под земли вырастает директор школы.

— Эта малявка из четвертого «А» привела вот этого типа. — Математичка презрительно указывает на Ахмеда.

— Ну что ж… Вы иностранец… — говорит директор вежливо, но смотрит подозрительно. — Не знаю, возможно ли это…

— Я живу в вашей стране, у меня есть разрешение на постоянное проживание, — наконец подключается к разговору Ахмед. — Я учусь в аспирантуре в Познани. Неужели это…

— Покажите ваше разрешение… Так, дайте его сюда. На выходе вы получите его обратно, — сдается директор.

— Проходите уже! — кричат те, кто ждет своей очереди. — Сколько можно!

— С дороги, с дороги! Жратва прибыла! — оповещают мои бритоголовые однокашники.

Разумеется, в коробках с едой они проносят и гектолитры водки, но никто даже не думает их проверять. Зато на меня математичка смотрит с подозрением.

— А что в твоей сумке? — спрашивает она и в последний момент хватает мой кулек, почти вырывая его у меня из рук.

— Туфли на смену, — поясняю сквозь зубы я.

Наконец мы проходим. Неприятное начало.

— Не стоило мне идти, — шепчет Ахмед, побелев от гнева.

— А что, я должна была прийти на вечер одна? Ты шутишь? Конечно, я бы тоже предпочла посидеть дома. — И добавляю: — У тебя. В Познани. — Я кокетливо улыбаюсь и крепко беру его под руку.

Я ощущаю на себе чужие взгляды. Все пялятся на нас, а через минуту начинают и перешептываться. Моя мать возмущена, и первое, на что падает ее оценивающий взгляд, — это мое платье. Она берет меня за плечо и оттаскивает от Ахмеда.

— Наша семья еще никогда так не позорилась! И за что только мне это! — Она изо всех сил впивается ногтями в мою руку.

— Значит, когда отец бросил тебя с маленьким ребенком и ушел к какой-то курве на двадцать лет младше, это был меньший позор? — Вырвавшись из ее тисков, я возвращаюсь к Ахмеду и остальным.

— Давно ты в Польше? — интересуется у Ахмеда любопытная Госька.

— Четыре года. Сначала я изучал язык, а потом стал учиться по специальности. В июне у меня защита, — отчитывается он, будто дает показания.

— Значит, вскоре ты уезжаешь? — уточняет она, словно радуясь этому.

— Это еще не факт. Пока не знаю. — Ахмед выразительно смотрит на меня. Я заливаюсь румянцем.

— А где вы познакомились? — подключается к допросу Уля.

— А помните мой день рождения? Тот самый, когда вы наплевали на меня, бросили и растворились в толпе? — с ухмылкой спрашиваю я.

— В клубе, что ли? — изумляются девчонки. — Тогда ты должна еще сказать спасибо, а не злиться! Благодаря нам ты отхватила себе парня. Наконец-то!

— Ладно, ладно, сменим тему. Я голодна, когда можно будет перекусить?

— Кто знает, — вздыхают они. — Нас еще ждут торжественные речи, полонез, и только потом, когда люди уже начнут терять сознание от голода, нам любезно разрешат поесть.

— Ску-у-ука, — стонем в один голос мы.

Но вот закончилась официальная часть, которую мы еле-еле вытерпели, и наконец можно начинать развлекаться. Родители и педагоги отправляются в учительскую, чтобы дать нам немного свободы. Молодежь тут же набрасывается на еду и в первую очередь на водку. Алкоголя, несмотря на строжайший запрет, разумеется, полным-полно.

— Ты ведь говорила, что вам нельзя… — Обескураженный Ахмед кивком указывает на молодых людей, пьющих водку из пластиковых стаканчиков.

— Разве не видишь, они мучаются от жажды, просто не могут не напиться, — отвечаю ему насмешливо.

— Но ведь они прямо сейчас надерутся в дым! К тому же они нарушают запрет, это может скверно для них кончиться.

— Так уж у нас повелось: ни одного застолья без водки.

— Эх вы, поляки! — Ахмед сокрушенно качает головой. — Водка, нарушение правил… Именно такими вас знает весь мир. Такова ваша визитная карточка.

— Ты что, хочешь нас оскорбить? — злюсь я. — Пьянство мне тоже не нравится! Но известно ли тебе, чем славятся во всем мире арабы? — замечаю ехидно.

— Лучше сменим тему, — холодно говорит он, избегая моего взгляда. — Когда уже можно будет отсюда уйти? Мне здесь неуютно.

— Ну пошли. Берем наши пальто и смываемся, — соглашаюсь я, но мина у меня при этом недовольная. Не потанцевали, не пообщались с людьми, почти ничего не съели. Разве это предвыпускной?!

— Но я не хочу огорчать тебя. — Ахмед останавливает меня на полпути. — Пойдем потанцуем.

На середине спортзала, переделанного на этот вечер в танцплощадку, подпрыгивают какие-то бритоголовые придурки. Похоже, они начали пить гораздо раньше, поскольку уже едва держатся на ногах.

— Ой-ой-ой! — одновременно произносим мы с Ахмедом, переглядываемся и заливаемся смехом.

— Чего это вам так весело? — К нам подходит компания крепких парней. Я всего несколько раз видела их, они из параллельного класса. Их боится вся школа и учителя в том числе.

— Но мы ведь на вечеринке, — отвечает Ахмед, который явно напрягся.

— Надо за это выпить, — заявляет один из парней и протягивает Ахмеду бутылку мерзкой водки. Выглядит этот тип ужасающе, как Халк из комиксов: мускулы, наверняка выращенные на стероидах, распирают его пиджак, все лицо в ссадинах, над одной бровью длинный кривой шрам, глаза опухшие, ничего не выражающие. Страх буквально парализует меня.

— Спасибо, я не пью, — неуверенно сопротивляется Ахмед.

— Может, это с нами ты пить не хочешь? Не так ли?! — «Терминатор» угрожающе повышает голос: — Мы недостаточно хороши для вас, господин черномазый?

— Слушайте, оставьте его в покое, — вмешиваюсь я. — Он мусульманин, а мусульмане спиртного не пьют.

Держась за руки, мы с Ахмедом медленно пятимся. Но вот за спиной у нас уже только стенка.

— Эй, шлюшка, не умничай! — Один из компании, самый отвратительный, берет меня за подбородок. — Не раз я видел черномазых, надравшихся в дым. Эдакие лицемерные твари, притворяются, будто не пьют, а тайком хлещут водяру сколько влезет. Может, после выпивки бомбы легче подкладывать? — Его дружки разражаются смехом.

— Что там происходит? — Это голос учительницы, и я облегченно вздыхаю.

— Госпожа учительница! — кричу в ее сторону. — Подойдите, пожалуйста!

— В чем дело? — недовольно спрашивает она, становясь между нами и окидывая взглядом Ахмеда.

— Мы хотим пойти наверх и что-нибудь съесть, — на ходу выдумываю я, не решаясь говорить правду из страха мести. — Можно ведь уже идти к столу?

Должно быть, в этот момент я выгляжу идиоткой: ведь столы, окруженные изголодавшимися старшеклассниками, стоят посреди коридора и, направляясь сюда, я просто не могла их не заметить.

— Похоже, ты уже напилась. — Учительница разворачивается и почти бегом выходит из зала, а за ней и мы. Уф, мы спасены!

Группа амбалов громко гогочет нам вслед.

— Эй, блондинка, мы еще встретимся! — кричит их главарь и на прощание машет нам рукой.

Мигом поднявшись на второй этаж, мы растворяемся в толпе, окружившей столы.

— Съедим-ка что-нибудь. — Побледневший Ахмед крепко держит мою вспотевшую от волнения руку. — А потом сразу смываемся. Не хочу здесь оставаться ни минуты больше. На этот раз с меня действительно хватит.

— Так, может, сразу пойдем на ужин в ресторан? — предлагаю я.

— Ну, не стоит. Зачем же зря тратить деньги, когда здесь такая вкусная домашняя еда?

Мы берем тарелки и с горкой накладываем себе закуски. Я поясняю Ахмеду, в каких блюдах есть свинина, а какие он может смело брать.

— Привет, как вам вечеринка? — К нам подходит компания парней и девчонок из моего класса.

— Спасибо, все окей, — отвечаю я с набитым ртом.

— А напитки у вас есть?

— Но ведь пепси-колы и соков полно.

— Ты шутишь? Ты и дальше хочешь оставаться ребенком, даже в выпускном классе? — Они явно насмехаются надо мной.

— Меня это устраивает, — ощетиниваюсь я.

— А вдруг твоему восточному спутнику по душе кое-что другое? — Один из одноклассников вынимает бутылку из внутреннего кармана пиджака.

— Спасибо большое, я не пью, — снова объясняет Ахмед.

— Абстинент или уже зашился? — Опять начинаются насмешки.

— Мальчики, в самом деле, спасибо, но дайте нам спокойно поесть. — Я пытаюсь сплавить их поскорее, так как они уже начинают действовать мне на нервы.

Неожиданно возникает какая-то суматоха, но нам ничего не видно за спинами моих однокашников.

— Подержи-ка минутку. — Моя одноклассница, та самая, что всегда сидит у окна, всучивает Ахмеду пластиковый стаканчик, наполненный какой-то зловонной алкогольной жидкостью.

В эту секунду все поворачиваются к нам спиной и расступаются, и мы оказываемся с глазу на глаз с директором школы и математичкой. Тут же стоят моя мать и классная руководительница.

— Что это вы такое потягиваете? — спрашивает директор с нездоровым румянцем на лице.

— Это не мой стакан, какая-то девушка дала мне его подержать, — объясняет не на шутку встревоженный Ахмед.

— В таком случае дайте его сюда. — Директор выхватывает стакан из его руки и нюхает содержимое. — Знаете что?! Ваши оправдания жалки! «Не мой стакан»! Ха! — кричит он, а вокруг собирается еще больше любопытных подростков.

— Но так и было, у меня нет необходимости лгать! — решительно возражает Ахмед.

— Вы нарушаете правила, а в довершение всего глупо врете. — Директор скользит взглядом по всем присутствующим. — Что уж тут поделать, к такому лицемерному народу вы принадлежите.

— Что вы хотите сказать? — Ахмед ставит на стол свою тарелку с едой.

— То, о чем знаем мы все. Вы пришли сюда, чтобы развращать нашу польскую молодежь.

— Вы шутите?! Да здесь же все пьяны! — Не выдержав, Ахмед повышает голос. — Это же Содом и Гоморра! Невозможно испортить то, что уже испорчено.

— Хватит! — Директор замахал руками, будто желая ударить его. — Ваше присутствие здесь нежелательно. Ясно?!

— Не смейте меня оскорблять! Я этого не позволю! — Лицо Ахмеда буквально сереет. Надвигается что-то весьма скверное.

— И что же вы сделаете?! Может, вызовем полицию? Тогда тебя сразу же депортируют в родную пустыню. Не станут панькаться.

— Вызывайте, только скажите им, чтобы взяли с собой алкотестер. Сначала дыхну я, а потом вы.

— Что-о-о?

— Тогда и выяснится, кто развращает молодежь. Давайте, чего же вы ждете? — Ахмед иронично усмехается.

— Убирайся отсюда! — Директор аж хрипит от злости; кажется, он вот-вот взорвется. Отдав Ахмеду его карту проживания, он грубо толкает его к дверям. — А ты, девица, или парня меняй, или школу! — заявляет он мне на прощание.

Мы без оглядки выбегаем прочь. Уже на улице второпях набрасываем наши пальто, дрожа не так от мороза, как от возмущения. Мы не произносим ни слова. Мне хочется плакать. Ахмед, не глядя на меня, направляется прямиком к моему дому. Стоит пронизывающий холод, тротуары покрыты тонким слоем льда, воздух насыщен влагой. На дороге темно — как обычно, почти все уличные фонари разбиты местными хулиганами. По моей спине пробегает дрожь.

Из переулка доносятся веселые, приглушенные расстоянием голоса. К нам приближается какая-то компания. Вот я уже различаю отдельные силуэты — и с ужасом обнаруживаю, что это те самые типы, которые задирали нас в спортзале. Их то ли четверо, то ли пятеро. Как только им удается еще держаться на ногах?!

— Эй, куколка! — Они все-таки заметили нас. Мы пытаемся не обращать на них внимания, но это нелегко: они загораживают узенький проход. — Эй, тебе говорят, потаскуха!

— Вот мы и встретились снова. — Самый здоровенный из них становится передо мной. — Поглядите-ка, какое совпадение! — Наклонившись вперед, он хватается за живот, изображая смех, и его дружки вторят ему отвратительным вульгарным гоготом.

Я отвожу глаза и делаю попытку шагнуть на заиндевелый газон, но в этот момент мощная лапища хватает меня между ног.

— Что, только обрезанному даешь? Может, другие тоже хотят. — Он разражается грубым хохотом, остальные подвывают от восторга.

— Дружище, оставь нас в покое, мы ведь ничего тебе не сделали, — вежливо обращается к бандиту бледный как мел Ахмед, силясь одновременно оттащить его от меня.

— А что же вы можете нам сделать? — Зверюга выпускает меня и хватает Ахмеда за полы пальто. — Вы нас можете разве что в жопу поцеловать.

Банда угрожающе хихикает. Они сужают круг, и я вижу, что путь к бегству для нас отрезан. От них несет перегаром и дешевыми сигаретами.

— Да мы же с вами из одной школы, парни, что ж вы вытворяете?! — Еще немного, и я расплачусь. — Пустите нас, мы хотим вернуться домой.

— Ха! Домой! Чтобы трахаться с этим арабом?! Давай-ка мы тебе покажем, как это делается по-настоящему. А он посмотрит, авось научится.

— Ну хватит, я вызываю полицию. — Ахмед лезет в карман за мобилкой.

— Я тебе дам полицию! — Отморозок внезапно отвешивает правый хук, и вот уже Ахмед лежит пластом на выщербленных тротуарных плитах.

— Не задирайся ко мне, сопляк! — Тут же вскочив на ноги, мой спутник сбрасывает пальто и бьет противника ногой в живот.

Тот падает, словно мешок с картошкой, затем поднимается и, шатаясь, окидывает все вокруг таким безумным взглядом, что даже его дружки перестают дышать.

— Да ты не знаешь, с кем дело имеешь, черномазый, — шипит он.

Ахмед стоит на слегка расставленных ногах, немного согнув колени. Я слышу, как колотится мое сердце. Слышу я и тяжелое дыхание распаленных парней, которые все теснее окружают нас. Уголком глаза я замечаю, как в руке огромного обезумевшего скота что-то блеснуло; затем, будто в режиме замедленной съемки, вижу, как он широко замахивается в сторону Ахмеда; Ахмед отскакивает, но недостаточно далеко, и с хрипом падает наземь. Теперь я вижу четко: в руках отморозка нож.

Мертвая пауза, все беззвучно замерли, словно в стоп-кадре.

— А-а-а!!! — Это я бросаюсь на колени и размахиваю руками, не зная, что делать. Кровь ручьями бежит из шеи моего любимого, глаза у него вылезают из орбит, а подбородок он изо всех сил прижимает к грудной клетке, пытаясь остановить кровотечение. Обеими руками он держится за раненое горло. Я стаскиваю шарф и набрасываю на его руки, словно не желая видеть крови, текущей сквозь его пальцы. — Ах ты дрянь! — Я кидаюсь на амбала, который, оторопев от собственного поступка, стоит с раскрытым ртом и сжимает в руке окровавленный нож. — Убийца! — воплю я и колочу его кулаками по опухшей от выпивки роже. — Сядешь и не выйдешь!.. Помогите! — кричу я во все горло, обернувшись к черным окнам. Кое-где отодвигаются занавески, и это вселяет в меня надежду на спасение.

— Сама напросилась, сука! — Бандит громадной ручищей бьет меня по лицу, и я оказываюсь на земле, рядом с корчащимся Ахмедом.

Хватаюсь рукой за горящую щеку и ощущаю боль в голове — падая, я ударилась о тротуар. Через мгновение вижу огромную тень, которая нависает надо мной, заслоняя слабый свет далекого фонаря.

— Ну так что, принцесса? — Отморозок зловонно дышит прямо мне в лицо. — Сейчас я тебя отымею, — заявляет он, и у меня от страха перехватывает дыхание. — Записывайтесь, кто следующий, — говорит он своим дружкам.

— Давай, давай, пока у нас на морозе члены не отвалились.

Меня хватают гигантские лапищи, я извиваюсь, как угорь, но защитить меня некому. Мое пальто рвется, худенькое тело бьет дрожь. Тонкое платьице — единственное, что осталось на мне. Я отталкиваю отморозка от себя, бью его, расцарапываю ему рожу, не переставая отчаянно кричать.

— Ах ты дикая кошка! — Похоже, мое сопротивление лишь сильнее возбуждает его, и он рвет на мне платье — от разреза вверх.

— Сукин сын! — Я впадаю в бешенство: только что он испортил самую красивую вещь, какую я когда-либо носила.

Я съеживаюсь, лягаю его, бью острыми каблуками куда попало. Разумеется, это не помогает. Насильник хватает меня за ноги, переворачивает на живот. Колготки и трусики с треском рвутся, и я знаю: еще минута — и все пропало. Щека моя прижата к обледенелой земле, и я вижу Ахмеда. Его глаза полуприкрыты, кажется, будто он уже умер. Внезапно все происходящее становится безразличным. Я перестаю сопротивляться. Но тут я замечаю, как Ахмед, закусив губу, из последних сил пытается придвинуться ко мне.

— Спасите! — снова ору я. Невозможно, чтобы меня и сейчас не услышали! — Помогите, люди! Убивают! Спасите! — Быть может, еще не все потеряно, быть может, нам еще удастся выжить…

Бандит принимается лупить меня головой о бетонные плиты тротуара. Я ощущаю во рту вкус крови и не понимаю, почему не чувствую боли.

— Старик, не перегибай палку, оставь ее в покое. — Дружки берут распаленного насильника за плечи и оттаскивают от меня. — Пора валить, Пшемек. Зачем нам садиться в тюрягу из-за какой-то шлюхи и черномазого? — В страхе они ускоряют шаг: поблизости уже слышны сирены полиции и скорой помощи.

— Я эту потаскуху еще трахну! — уходя, грозится бандит.

— Дорота… — будто сквозь туман доносится до меня слабый шепот Ахмеда. — Не говори полиции, что ты знаешь его, что он из твоей шко… — Он умолкает, судорожно хватая ртом воздух.

— Успокойся. — Я подвигаюсь к нему и нежно утыкаюсь лицом в его окровавленное плечо. — Не думай сейчас об этом. — Оборванными полами пальто я прикрываю свои голые ноги и ягодицы. — Отморозка поймают, до конца жизни из кутузки не выйдет…

— Нет, говорю тебе! — хрипит Ахмед, из последних сил пытаясь приподняться на локте. — Ну получит он два года условно, посидит с полгодика — и все. Оглянуться не успеет, как выйдет на свободу. Понимаешь?!

— Нет, не понимаю, — ошарашенно признаюсь я, снова укладывая его на мерзлую землю. За моей спиной уже слышны встревоженные голоса полицейских.

— Не понимаешь — ну и ладно. Я хочу решить этот вопрос по-своему, — едва слышно поясняет Ахмед. — Не говори им…

Двое санитаров уже кладут его на носилки и устремляются к карете «скорой». Вспыхивает мигалка, и «скорая» с воем отъезжает. Я остаюсь.

Подбегает полицейский.

— Что это было, кто это был?! — спрашивает взволнованно, даже не дав возможности медикам перевязать меня. — Вы кого-нибудь узнали? — настаивает он.

— Нет… Это какие-то чужие, не наши… — лгу я как по писаному и откидываюсь на землю, теряя сознание.

Не знаю, сколько времени проходит — то ли день, то ли неделя. Чувствую лишь острую головную боль и неведомую ранее слабость — как будто из меня вышел весь воздух. И непрестанно возвращаются ко мне картины той ночи.

Открыв глаза, я вижу озабоченное мамино лицо, какое-то медицинское оборудование, белые халаты врачей… и снова все окутывается туманом.

— Что с ним? — таковы первые слова, которые мне удается произнести.

— Все хорошо, все хорошо, — успокаивает меня мама. — Отдыхай, набирайся сил. Не думай сейчас о глупостях.

Что она говорит?! Да это же самое важное, что только может быть, ведь речь идет о самом любимом моем человеке, а она называет это глупостями… Вдруг он уже мертв, а мать так неумело пытается от меня это скрыть? Но вот она на минутку выходит, и я использую момент: сползаю, ослабевшая, с больничной койки и шаг за шагом, держась за стену, иду в отделение интенсивной терапии. Никто меня не останавливает — видно ведь, что я пациентка. Узнать меня сейчас нелегко: забинтованная голова, опухшее лицо с черными кровоподтеками под глазами и ссадинами на носу.

— Простите… — обращаюсь я к медсестре отделения, которая сидит в регистратуре. — Не знаю когда, но к вам должны были привезти моего парня. Его зовут Ахмед Салими, он араб… — Я едва дышу, ожидая наихудшего.

— А… это тот, с подрезанным горлом? — весело уточняет она. — Где же это вы волочились, что на вас такие бандиты напали?! — с любопытством спрашивает она. Как же, по меркам нашего городка это сенсация: наконец хоть что-то произошло.

— Мы возвращались домой, — объясняю я, а сама еле держусь на ногах. — Это была единственная дорога. — Побелевшими пальцами хватаюсь за край конторки. — Так что с ним? — Чувствую, что больше уже не вытерплю этой неизвестности. — Я только хочу увидеть его.

— Это будет непросто, — беззаботно отвечает она, с интересом глядя на меня. — На следующий же день за ним приехал его друг, вроде бы доктор. Только их и видели. Ординатор не хотел выписывать его, он ведь был в скверном состоянии, но что ж тут поделаешь? Арестовать не арестуешь, он ведь вроде не виноват. Под собственную ответственность покинул отделение, все бумаги подписал, так что мы чисты. Хочет подыхать под забором — его дело. Хотя этот его приятель как будто бы в частной клинике работает…

Так вот оно что! Наверняка это Али вытащил своего земляка из беды. Может быть, благодаря этому Ахмед и выживет! А я-то думала, что после того нашего неудачного визита, так внезапно завершившегося, они никогда больше не захотят друг друга знать… Вот что значит мужская солидарность!

— Такая смазливая девка — и с черномазым водится, — слышу я за спиной слова медсестры. — Мало разве нормальных парней по улицам ходит?! Вот и получила, что заслужила.

Напрягаю все силы, чтобы ускорить шаг. Надо побыстрее вырваться отсюда и начинать действовать. Хватит уже вылеживаться на больничной койке.

Выйти на Али я не могу — не знаю номера его телефона, а Виолетта настолько меня не терпит, что отказывается даже открывать мне дверь и отвечать на какие-либо вопросы.

Телефон Ахмеда молчит целую неделю. Он не подает признаков жизни, а я не хочу быть назойливой: может, он плохо себя чувствует или не в состоянии говорить… Но, проведя в одиночестве выходные, я не выдерживаю и звоню. Раз, второй, третий. Он не берет трубку. Не хочет со мной разговаривать! Я всерьез обеспокоена.

Проходит три недели — а у меня по-прежнему тишина. Жив ли он? А может, вернулся в свою страну, к любящей семье? Но что же будет со мной? В довершение ко всему я с недавнего времени как-то странновато себя чувствую и вот уже дважды у меня не было месячных. В январе я думала, что просто не заметила их, — ведь я никогда особо тщательно не отслеживала свой цикл. Но весь февраль я ждала их с нетерпением. Сейчас же, в начале марта, я уже отдаю себе отчет, что кое-что изменилось, и отлично понимаю, в чем дело. Тогда, в новогоднюю ночь, во время нашего первого раза, мы с Ахмедом не предохранялись. Мне не нужны даже тесты на беременность — я и так вижу изменения, происходящие с моим организмом.

А связаться с любимым у меня нет возможности! В конце концов я решаюсь оставить сообщение на автоответчике, хоть и не люблю этого делать.

— Ахмед, милый, почему ты не хочешь разговаривать со мной? Ты же знаешь, что в случившемся с нами нет моей вины. Я по тебе скучаю. Позвони. — Это было первое сообщение.

— Ахмед, сокровище мое, в чем дело? Жив ли ты? Я очень беспокоюсь. Мне ничего не известно о том, что с тобой происходит. — Второе сообщение.

— Ахмед, ты что, больше меня не любишь? Зачем ты так огорчаешь меня и причиняешь боль? — Третье.

— Солнышко, любимый мой! Отзовись! — Очередное.

— Ахмед, пожалуйста, позвони, — хнычу в трубку.

— Нам нужно встретиться и серьезно поговорить, — резко говорю, доведенная до отчаяния. — Прошу тебя, не избегай меня!

— Ахмед, нам необходимо увидеться, — плачу. — Ты же говорил, что мы предназначены друг для друга и всегда будем вместе… — Я срываюсь на рыдания, и время для голосового сообщения заканчивается.

— Разве трудно тебе встретиться со мной? Скажи! Мне нужно рассказать тебе кое-что очень важное. — Я голосом выделяю последние слова.

— Дорота, ты все-таки законченная идиотка. — В ванную, где я сижу с мобилкой в руке, внезапно влетает мама.

Она оглядывает меня с головы до ног, обращая особое внимание на живот и грудь. Я принимаю ванну, но вода уже почти вытекла, едва закрывает дно, и я стою голышом, будто прародительница Ева. Я скрещиваю руки на талии, но от взора обеспокоенной матери ничего не утаить.

— И что же стряслось на этот раз? — прикидываясь дурочкой, спрашиваю я.

— Ты можешь хоть на минутку перестать притворяться? — нервно произносит она. — Я ведь твоя мать и знаю тебя. Не только характер твой знаю, но и твое тело.

— То есть?

— То, что тебя не тошнит и ты не падаешь в обморок, еще ни о чем не говорит. Ты беременна, черт подери, и почему бы тебе не признаться в этом?!

— Тьфу… — единственное, что у меня выходит сказать.

— Это серьезное дело, Дорота! — Она пристально смотрит мне в глаза. — Ты вот осуждала мой неудачный брак с твоим отцом и дальнейший развод, но я, по крайней мере, была замужем. Поверь мне, гораздо лучше быть разведенкой, чем заиметь ребенка в девках, тем более в таком городке, как наш.

— Да ну? — бесстыдно переспрашиваю я.

— Именно так, — настойчиво продолжает она. — Идти замуж за араба — тоже, конечно, позор, но зато будет с кого требовать алименты. Говорят, арабы обожают детей.

— И что дальше? — ожидаю дальнейших указаний я.

— Ну и пусть он женится на тебе! — кричит она, уже не контролируя себя. — Он вообще живой? Что с ним? Или он тебя уже бросил? — Мать буквально засыпает меня вопросами.

Я принимаюсь дико хохотать, но вскоре хохот сменяется рыданиями. Я плачу так, что наверняка слышно даже в соседнем доме. Изо рта бежит слюна, течет из носа. Я бьюсь головой о край эмалированной ванны и не ощущаю боли — боль моего сердца несравнимо сильнее.

— Доченька моя любимая! — Сердце матери не выдерживает этого зрелища. Она кладет руку на мой ушибленный лоб и ласково обнимает меня за плечи. — Дитя мое… — шепчет она, и на ее глазах выступают слезы.

— Ма-а-амочка-а… — рыдаю я, будто раненый зверь, не в состоянии ничего больше из себя выдавить. Впрочем, говорить ничего и не нужно, все уже ясно.

— Чтоб ему пусто было, паршивцу! — вскрикивает мать. — Цветочек мой сорвал, для кого ж я его растила, лелеяла, заботилась… — Прижавшись подбородком к моей голове, она задумывается, а через минуту очень серьезно произносит: — Не волнуйся, милая, все будет хорошо. И не такое проходили. Бывало и хуже.

Не знаю, что она имеет в виду. Мое нынешнее положение кажется мне самым ужасным из того, что со мной могло произойти.

— Что мы будем делать, мама? — Я доверчиво смотрю ей в глаза.

— Аборт отпадает?

Глупый вопрос. Я утвердительно киваю. Разумеется, отпадает — мне это противно, и не столько по религиозным причинам, сколько по этическим. А возможно, и по эгоистическим. Как можно убить кого бы то ни было, не говоря уже о собственном ребенке? Это ведь частичка меня самой и человека, которого я любила… И если уж нет рядом Ахмеда, то пусть по меньшей мере напоминание о нем останется со мной.

— Справимся, солнышко, справимся. — Мама печально вздыхает и нежно целует меня в щеку.

В этот момент звонит мобилка. Дрожащими руками я хватаю ее и от волнения не могу нажать нужной кнопки. На цветном экране высвечивается фотография Ахмеда.

— Это он! — в панике шепчу я матери.

— Так бери трубку, дорогая, бери же, бога ради!

— Алло, слушаю, — тихо говорю я.

— Это я. Сама знаешь кто, — слышу его слабый голос.

— Угу, — отвечаю обиженно. Мама делает комичные жесты, означающие, что мне следует или придушить Ахмеда, или хватать его в мужья, и деликатно выходит из ванной.

— Я звоню, как ты и просила, — холодно произносит он хрипловатым голосом.

Мне не нравится его тон, но я не в той ситуации, чтобы показывать коготки.

— А раньше мне не приходилось просить… — с грустью констатирую я. — Скажи мне, что изменилось? Или это в твоей манере — вот так уходить, не говоря ни слова? Неужели ты думаешь, что я не беспокоилась о тебе, не молилась за тебя, не боялась? Я ведь даже не знала, жив ли ты! — Я изливаю все наболевшее.

— Так будет лучше, — все так же холодно заявляет он. — Для тебя, разумеется.

— Но почему? Я не понимаю…

— Я больше не хочу подвергать тебя опасности. Если бы не я, этого не случилось бы.

— Да ты что! Это же банда кретинов. Они гопники и расисты. Таких полно по всему миру. Просто мы оказались не в том месте и не в то время. Это с каждым может случиться.

— С тобой уже когда-нибудь случалось?

— Конечно же нет! Но со мной случалось много других неприятных и глупых историй. Хотя, должна признаться, настолько опасными они не были… Ахмед, те люди даже не стоят того, чтобы говорить о них, а уж переживать из-за них — и подавно. Они должны сидеть! И я не понимаю, почему ты…

— Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были проблемы, — прерывает он меня на полуслове. — Не хочу, чтобы ты вынуждена была менять школу, не хочу, чтобы тебя называли арабской подстилкой.

— Мне на это плевать! — Я повышаю голос. — Мне до задницы, что обо мне говорят. И школу менять никто меня не заставит. Выпускной экзамен я сдам, даже не сомневайся.

— В маленьком городке сплетни могут серьезно подпортить жизнь. На тебя будут показывать пальцами, глумиться… Я не хочу, чтобы ты стала человеком второго сорта, к которому, увы, кое-кто относит меня. Ты можешь быть честнее всех на свете, но тебя все равно вычеркнут из списка — из-за цвета твоей кожи, места рождения или родственных связей.

— Еще раз повторяю: мне это до одного места, — решительно говорю я. — Раньше меня дразнили принцессой и высмеивали, а теперь дали мне новое прозвище. Ну и что? А ничего.

— И какое же это прозвище?

— Невеста черномазого. Что ж, еще не самое ужасное, — неуверенно посмеиваюсь я.

— Действительно, могло быть хуже. Но меня, Доротка, последнее происшествие поразило не на шутку. Конечно, вступить в дерьмо можно всегда, но умный человек избегает таких ситуаций. Прежде всего я боюсь за тебя.

— Это замечательно — именно таким я тебя и люблю, — говорю я и облегченно вздыхаю: слава богу, вернулся мой прежний Ахмед. — Так мы в конце концов встретимся или нет? — спрашиваю я, понимая, что надо ковать железо, пока горячо. — С тобой мне ничего не страшно. Я иду ва-банк, — снова шучу, чтобы разговор не звучал чересчур серьезно.

— И что же такого интересного ты собиралась мне сообщить? — спрашивает он.

— Даже не рассчитывай решить все по телефону, — обижаюсь я. — Неужели тебе не хочется увидеть меня?

— Конечно, хочется, но в твой городок меня пока не тянет.

— Этому я не удивляюсь. Я тоже теперь в темное время суток никуда не хожу. Даже в полдень, когда я иду по нашему району, у меня душа в пятки уходит.

— Ну вот, сама понимаешь… — Он почему-то сердится. — Приезжай ко мне в эти выходные.

— Ладно. Познань — прекрасный город, — быстро соглашаюсь я, пока он не передумал. — Я приеду в пятницу после обеда. Еще созвонимся. Только будь любезен, бери трубку, — говорю напоследок.

Выхожу из ванной, завернувшись в полотенце, и с радостным визгом бросаюсь маме на шею.

— Я же тебе говорила — все будет хорошо. — Она крепко обнимает меня.

— Думаешь?

— Знаю, глупышка. — Мама ласково гладит меня по щеке. — Кто же оставит такую красавицу? Будешь еще веревки из него вить!

— Ничего мне больше не надо, лишь бы он был со мной, — вздыхаю я и кладу голову ей на плечо.

— Знаешь, что говорили в местных новостях? — неожиданно меняет тему мама. — В маленьком озере поблизости от нашего городка нашли изувеченные останки какого-то юного бандита.

У меня перехватывает дыхание.

— У него было перерезано горло от уха до уха… Подумать только, что творится на этом свете!

Я выжидающе смотрю на нее.

— Не из тех ли он, которые напали на вас? Погоди-ка, в новостях упоминалось его имя… Пшемыслав… фамилию не помню.

— Ох, мне хочется поскорее забыть об этом. Должно быть, местные банды сводят свои счеты, — говорю я, хотя в памяти всплывает имя Пшемек.

— Да, да, ты права. Не стоит травить душу. Оставим это правосудию Господнему.

Я ощущаю, как дрожь пробегает по моей спине. Возможно, правосудие и свершилось, но оно далеко от Господнего.

Свадьба по-польски

В пятницу я сбега́ю с двух последних уроков — не могу дождаться встречи. Я не знаю, как отреагирует Ахмед на известие о моей беременности, мне страшновато говорить об этом, и я хочу одного: управиться с этим делом как можно скорее.

— Ты дома? — звоню я ему с вокзала.

— Ты что, уже едешь? — удивляется он.

— Я на месте!

— Но я заканчиваю в пять. Почему ты не предупредила, что будешь так рано? — В его голосе слышна озабоченность.

— Ничего страшного. Я приеду к твоему университету, отыщу какую-нибудь приятную кафешку и там подожду тебя. Я еще позвоню и скажу, где я, ладно?

— Договорились. Может быть, мне удастся вырваться пораньше. Я соскучился… — Последние слова он произносит страстным шепотом.

— Я тоже.

…Как же прекрасна студенческая жизнь! Я сижу за чашечкой кофе, вокруг меня — говорливая молодежь, и мне становится грустно при мысли о том, что я потеряла свой шанс продолжить образование и достигнуть чего-то в жизни. Мне осталось молиться о том, чтобы сдать выпускной экзамен. Ох, как же я усложнила себе жизнь! Обхватив голову руками, я предаюсь невеселым раздумьям.

— О чем думаем? — слышу я голос неожиданно появившегося Ахмеда. Он обнимает меня и целует в голову.

— О жизни… — Я печально вздыхаю.

Пристально смотрю на его осунувшееся лицо, силясь что-то прочитать на нем. Вроде бы тот самый взгляд, та самая мимика, но чувствуется какое-то отчуждение, будто между нами возникла невидимая стена. И этот шарф на шее, который плохо скрывает длинный свежий шрам…

— Эй, что с тобой? — в свою очередь беспокоится Ахмед. — Всего чуток не виделись, а ты изменилась. — Наклонившись, он смотрит мне в глаза — внимательно и напряженно.

— Ничего себе чуток! — с упреком говорю я. — Месяц — это ведь куча времени.

— Хорошо, что мы снова вместе. — Он берет меня за руку. — Пойдем ко мне домой. Вместе приготовим торжественный ужин.

— Нет, это даже к лучшему, что мы сначала встретились здесь, — холодно отвечаю я, отодвигаясь от него. — Нам нужно серьезно поговорить.

— Как хочешь. И о чем же пойдет речь? — обиженно спрашивает он.

— Вообще-то, я понятия не имею, как ты ко мне относишься и есть ли у тебя какие-то планы на будущее, связанные со мной, — начинаю я.

— Да, вижу, разговор действительно серьезный, — пытается шутить он.

— Не смейся надо мной! — не выдерживаю я и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

— Доротка, что случилось? Не ходи вокруг да около, а скажи напрямик, что у тебя на душе. Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Я не раз говорил тебе о своих чувствах, и они не изменились.

— Да?! Но почему тогда ты дал мне ногой под зад? Подумать только, я вынуждена была умолять тебя об одной-единственной встрече! — тихо всхлипываю я.

Чувствую я себя по-идиотски, поскольку молодежь вокруг начинает обращать на нас внимание.

— Ты же знаешь причину, — рассерженно шепчет он. — Я хотел уберечь тебя. Я думал о тебе, а не о своем разбитом сердце.

— Но ты сделал мне больно! Что за дурацкое оправдание! — гневаюсь я. — Ради твоего блага я рублю тебе голову, продырявливаю живот, вырываю сердце! Все это — с мыслью о тебе! — передразниваю его.

— Не ори, на нас все смотрят. Неужели обязательно устраивать скандал? — нервничает он. — Если ты намерена говорить со мной в таком тоне, то я не хочу продолжать наш разговор.

— Ну да, это удобнее всего — самоустраниться. Использовать невинную девушку, а потом бросить ее. — У меня колотится сердце — от страха, что сейчас он встанет и уйдет и я больше его не увижу.

— Что-что? — холодно переспрашивает Ахмед, действительно собираясь уходить.

— Я беременна, — выпаливаю я. — И делать аборт не буду. — Прячу лицо в ладонях. — А теперь можешь идти.

За соседними столиками все резко замолкают. Значит, все-таки подслушивают!

Ахмед тяжело опускается на стул и смотрит на меня со снисходительной улыбкой.

— Этого я и ждал, — доброжелательно произносит он. — К этому я был готов. Правда, не был уверен, готова ли ты.

— Но почему же тогда ты оставил меня? — Я уже ничего не понимаю.

— Я дал тебе возможность выбора. После столь драматического происшествия именно ты вполне могла захотеть самоуст… самоустра…

— Самоустраниться, — подсказываю я ему и слышу смешки за своей спиной.

— Что ж, ты не дала мне шанса торжественно попросить твоей руки. Но теперь, — он повышает голос так, что его слышит все кафе, — я беру в свидетели всю студенческую братию и заявляю, что хотел на тебе жениться… с первого взгляда!

Все кафе, включая меня, заливается смехом.

— Совет да любовь! — кричит молодежь, поднимая бокалы с дешевым вином. — Так держать, старик! — слышны голоса парней, а кто-то басит: — Заварил, мужик, кашу — расхлебывай!

— Охотно, — покраснев, отвечает им Ахмед. — Увиливать не собираюсь.

Держась за руки, мы выбегаем из кафе прочь, на дождливую улицу.

— Вот видишь, — говорю я, — не все плохо относятся к арабам.

— Попробовал бы я выкрутиться или сказал бы тебе что-то грубое — уверяю, их реакция была бы совсем другой!

— Но ты…

— Но я люблю тебя и жить без тебя не могу. — Он заключает меня в объятия и целует до головокружения — прямо посреди улицы.

В тот же вечер мы едем ко мне домой. В руках у Ахмеда такой огромный букет алых роз, что самого его не видно. Впрочем, мама и так отлично знает, кто прячется за букетом.

— Доротка, ты могла бы и предупредить! — кричит она и бежит в одной лишь комбинации в ванную. — Я хотя бы подготовилась, — говорит уже из-за дверей.

— Да все в порядке, — уверяет Ахмед.

— Порядка как раз нет, уборку мы планировали на завтра, — оправдывается мама, уже одевшись и выйдя к нам. Ахмед протягивает ей цветы, она берет их, и ее глаза довольно светятся. — Вы садитесь здесь и включайте телевизор, а мы с Дороткой приготовим что-нибудь поесть.

Держа друг друга под руку, мы с мамой выходим в кухню. Как сближает людей горе! Я-то думала, что мы с ней настолько отдалились друг от друга, что наши отношения никогда не станут лучше. Знаю, маме хотелось бы, чтобы вся моя любовь и внимание принадлежали исключительно ей; но вот сейчас наконец она начала заботиться о моем будущем, моем счастье. Преисполнившись чувством безмерной благодарности, я целую ее в щеку.

— Ты довольна? — спрашивает она, едва мы переступаем порог кухни. — Что там? Рассказывай.

— Как видишь, довольна, — со смехом отвечаю я. — Он утверждает, что уже давно собирался попросить моей руки, но тот злополучный инцидент несколько охладил его пыл. Представь себе, он чуть было не умер от потери крови. Чудом выжил.

— Не стоило тебе так афишировать ваши отношения. Не стоило брать его с собой в школу. — Мать пожимает плечами. — Видишь ли, у здешних людей не слишком современные взгляды.

— Это я уже поняла.

Пожалуй, не стану напоминать о ее собственной первой реакции на Ахмеда. Сейчас мы с ней должны держаться вместе и быть заодно, а не начинать грызню между собой.

— Чем богаты, тем и рады, — говорит мать, приглашая Ахмеда к столу. — К сожалению, сегодня я не готовилась принимать гостей.

— Но я уже не гость, — заметил Ахмед, улыбнувшись до ушей. — Отныне я свой.

Он достает красивый маленький футляр, встает и отвешивает легкий поклон в мою сторону.

— Дорота, я уже говорил тебе, что собирался попросить твоей руки раньше, но некоторые… гм… неприятные происшествия привели меня в замешательство и… смешали мои карты… то есть планы… — Раскрасневшись, он путается в словах и отчаянно машет руками. — Если ты, несмотря ни на что, все еще хочешь быть моей женой, то я… буду польщен и очень счастлив.

Он раскрывает футляр и вынимает красивое блестящее колечко.

— Надеюсь, вы позволите? — обращается он к моей матери.

— А как же, как же иначе, — отвечает она, затаив дыхание.

В ее глазах слезы. Она отдает свою принцессу чужому мужчине, иностранцу, и наверняка тысячи ужасных сценариев будущего не дают ей сейчас покоя. Но мне в этот миг ничто не может испортить настроения; я — самая счастливая женщина на этой земле.

Вечер проходит в доброжелательной домашней обстановке. Мы не строим подробных планов, отложив это на потом. Ведь и свадьба не может состояться немедленно, хотя это было бы неплохо. Нам придется потерпеть, пока я не сдам выпускной экзамен, иначе меня вообще к нему не допустят. Что ж, два месяца подождем, да и у Ахмеда будет достаточно времени, чтобы оформить все необходимые бумаги. Мы пока не имеем представления, какие именно документы будут нужны, но уже представляем эту кипу бумаг.

Впервые Ахмед получает у моей мамы официальное разрешение остаться у нас на ночь. Предполагается, что он будет спать на полу в моей маленькой комнатке, но кто же в это поверит?.. Все просто замечательно.

— О свадьбе ты сейчас вообще не думай, — дружно убеждают меня мама и Ахмед. — Перед тобой — самый важный в жизни экзамен. Постарайся его сдать. На пересдачу времени не будет.

Но разве я могу зубрить школьные предметы, когда уже вскоре сбудется моя мечта? Свадьба! Как же мне не интересоваться ею? Это ведь мой праздник, самый счастливый день в моей жизни.

— О чем вы тут спорите? — Вечером я не выдерживаю и после целого дня зубрежки выхожу к ним в маленькую гостиную.

— Все выучила? — осведомляется Ахмед.

— Что, хочешь меня поспрашивать? — дразню я его.

— Договорились, в воскресенье с утра повторяем материал. Времени у тебя осталось немного.

— Да, а живот мой все растет. Я замечаю изумленные взгляды, и широкие свитера не спасают. Мне кажется, все уже знают, — признаюсь в своих опасениях я.

— Даже если и так, в ученическом кодексе нет параграфа, который бы гласил, что беременная ученица не имеет права сдавать выпускной экзамен. Я все узнала, — успокаивает меня мама.

— Все будет хорошо. — Ахмед сажает меня к себе на колени. — Хуже обстоят дела с документами, которые я должен предоставить. В этих ваших ведомствах все посходили с ума. От всех других иностранцев требуют лишь свидетельство о рождении и справку о том, что лицо не состоит в другом браке, а людей из моих краев проверяют по всем статьям, включая размер ботинок, шляпы и пениса.

Мы все заливаемся смехом.

— Значит, ты думаешь, что не успеешь все это уладить? — Я снова начинаю нервничать и чувствую, как к горлу подкатывает ком. Как легко сейчас вывести меня из равновесия! — Может быть, твое посольство чем-нибудь поможет?

— Ты шутишь? Господа из посольства только и делают, что отращивают животы на жирной польской еде, заколачивают сумасшедшие деньги и хлещут водяру на дипломатических приемах, — с отвращением произносит Ахмед. — Говорят, наш посол — законченный алкоголик! — возмущается он. — Мы ведь мусульмане, мы не должны пить спиртного… по крайней мере, не крепкие напитки и не каждый день. В нашей стране алкоголь запрещен!

— Ясно, потому они и расслабляются в чужих краях, — вставляет мама.

— Так и есть. Запретный плод сладок, — вздыхает Ахмед.

— Так что же будет? Что же будет?! — впадаю в панику я.

— Только спокойствие может спасти нас. — Ахмед крепко придерживает меня. — У нас ведь еще целый месяц.

— И что, тебе придется ехать туда и самому бегать по инстанциям, оформляя документы? — Мне становится страшно: вдруг он уедет и больше не вернется! — Я никуда тебя теперь не отпущу! — восклицаю плаксивым голосом.

— А для чего же, по-твоему, существуют родственники? — Он гладит меня по голове и хитро улыбается.

— Родственники? Ты мало мне рассказываешь о них, — говорю я, изумленная тем фактом, что у него есть родственники. — Если подумать, я ничего не знаю о твоей маме, о твоем отце, о братьях, сестрах…

— Они замечательные, но совсем не такие, как люди вашей страны, — задумчиво произносит Ахмед. — Они более непосредственны, искренни, доброжелательны. В моей стране никому не приходится просить о помощи: для нас, арабов, помочь в чем-то другому человеку — большая честь. Мы делаем это во имя Аллаха.

— А у нас все друг другу только завидуют и ставят подножки, — с грустью констатирует мама.

— Может быть, не всегда, но по большей части именно так все и происходит, — соглашается Ахмед. — Это печально, но в утешение вам я скажу, что таким образом дела обстоят не только в Польше — так во всех странах, где властвует коммерция. В погоне за карьерой, деньгами и общественным положением люди забывают о старых добрых обычаях.

— Хотелось бы мне увидеть эту твою отчизну! Молочные реки, кисельные берега… — говорю я.

— Мы туда поедем, не беспокойся.

— Не так скоро. Сперва нам предстоит пройти все брачные формальности, а это, как видишь, не очень-то просто. — Я охлаждаю его пыл: арабские страны вызывают у меня одновременно интерес и страх. О них ведь столько всего говорят…

— Моя сестра Малика работает в министерстве, причем не уборщицей, — заявляет Ахмед. Сейчас он пребывает в отличном настроении.

— О-о! — Мы с мамой приятно удивлены.

— Я уже говорил с ней. Все необходимые документы будут готовы в течение недели. Так что можно уже определять дату свадьбы и покупать платье.

Мы, словно малые дети, кричим и хлопаем в ладоши.

— Зачем же тогда было так пугать нас?! — Я бросаюсь на Ахмеда и прижимаюсь к нему округлившимся животом.

— Пойду-ка я в кухню готовить ужин. — Мама дипломатично оставляет нас, и в ее голосе я слышу удовлетворение.

Я касаюсь языком полных губ Ахмеда, затем впиваюсь в них страстным поцелуем, слегка покусывая. Не знаю почему, но сейчас меня переполняют мысли не о материнстве, а о сексе. Я стала невообразимо пылкой, даже развратной. Бедный Ахмед сперва боялся, что мы навредим ребенку, но однажды я взяла его с собой к гинекологу.

— Любовь, в частности физическая, — лучшее лекарство от стресса. Если только нет противопоказаний, а у вас я их не вижу. Итак, можете заниматься любовью сколь угодно часто. — Таковы были рекомендации врача, и с тех пор мы с Ахмедом весьма усердно их придерживаемся.

— Не стоит покупать или шить свадебное платье в нашем городке, — решительно говорит мама. — Тебе ведь придется раздеваться, и тогда ты уже ничего не скроешь. Люди станут трепать языками, сплетни дойдут до школы, и кто знает, что выдумает школьное начальство, чтобы усложнить тебе жизнь!

— И как же нам поступить? — спрашиваю я, отрываясь от учебников.

— Надо поехать в Познань и выбрать что-нибудь там. В Познани можно купить и готовые приглашения.

— Блестящая идея, — соглашаюсь я. — Когда мы едем?

— В ближайшие выходные.

— Позвоню Ахмеду и расскажу ему. — Я вновь поворачиваюсь к письменному столу.

— Да, и пусть он составит список своих гостей, чтобы я одним махом написала все приглашения.

— Спасибо, мама, ты у меня замечательная. О свадебном обеде я вообще пока не думала. Да и кого тут приглашать?

— С нашей стороны соберется человек двадцать, — говорит мать. Она выглядит счастливой и воодушевленной. — И отцу твоему следовало бы сообщить.

— Это твое дело. Для меня он не существует.

— Однако формальности необходимо соблюсти. Лишь бы только вместе с ним не явилась эта его молоденькая потаскушка! — Мама грустно вздыхает. — Ну, думаю, у него достаточно ума и совести, чтобы не брать ее с собой. Хотя от такого человека всего можно ожидать…

Суббота — идеальный день для совершения покупок. По-видимому, так считаем не только мы: город осаждают толпы народа. Я как раз нуждаюсь в небольшом отдыхе, да и в зубрежке пора сделать перерыв. Я уже не в состоянии усваивать даже простейшие правила, а о решении математических задач и говорить нечего. Хорошо, что у Ахмеда есть склонность к точным наукам и он помогает мне.

— Слушайте, — говорит Ахмед и предлагает нам с мамой блестящий план на сегодняшний день: — Поговорил я со своими однокурсницами, порылся в местных газетах и нашел несколько неплохих свадебных салонов. Там мы непременно подберем что-нибудь стоящее, а затем, дорогие дамы, я приглашаю вас пообедать в ресторане.

Мы оказываемся перед просторным салоном эксклюзивных моделей. Я смотрю на маму, на ее стоптанные туфли, затасканный свитерок и потертую юбку. Да и на мне вся одежда выглядит куцей и слишком тесной, будто с плеча младшей сестренки. Я неуверенно поглядываю на Ахмеда: кто-кто, а он выглядит прекрасно, и заметно, что одеваться он привык в магазинах высшего класса. На нем легкий весенний костюм в неброскую полоску, отглаженная рубашка, удачно подобранный галстук и блестящие кожаные туфли. Единственное, что немного не вписывается в образ, — это шелковый шарф на шее, с которым Ахмед с некоторого времени неразлучен.

— Кажется, этот магазин не для нас. — Я испуганно хватаю его под руку.

— Ну что ты выдумываешь?! — сердится он и упрямо стоит на месте.

— Здесь дорого, ужасно дорого! — лепечу я, не переводя дыхания.

— В конце концов, женятся люди раз в жизни. Не так ли, мама? — Он пытается найти поддержку у будущей тещи, но та молчит, рассматривая выставленные в витрине туалеты.

— Что-что? — наконец произносит мама.

— Милые дамы, заходим. — И Ахмед настежь открывает перед нами большие стеклянные двери.

Все, теперь назад пути нет. Я уже чувствую: выйдем мы отсюда не с пустыми руками.

Продавщицы сначала воспринимают нас с прохладцей, безжалостно оценивая взглядом. По их мнению, мы только морочим им головы. Все равно такие бедняки, как мы, купить ничего не смогут — лишь посмотрят, потрогают, помечтают… Такое отношение к клиенту всегда выводит меня из себя. Я принимаюсь выбирать вещи, не обращая внимания на цену.

— Рекомендую вот этот небольшой щадящий корсет. — Молодая девушка, единственная любезная продавщица в этом магазине, приносит мне резиновые трусики с высоким поясом. — Ты почувствуешь себя увереннее, если наряд будет скрадывать живот. Полчаса вполне можно выдержать.

— Вот, поглядите-ка! — восхищенно кричу я Ахмеду и маме. — Такой корсетик не только на свадьбу, но и на выпускной экзамен подойдет! То, что нужно!

Я прикусываю язык, но, как всегда, слишком поздно. Продавщицы посмеиваются в кулак, а мама заливается густым румянцем.

— Ох, Доротка, Доротка, — стыдясь, причитает она.

Нам удается купить абсолютно все в одном месте — начиная с платья невесты и костюма жениха и заканчивая приглашениями и декором для свадебного стола. Через два часа мы выходим, нагруженные покупками. Оставляем пакеты в машине Ахмеда и в отличном настроении отправляемся гулять по городу. Какой же замечательный все-таки у меня жених! Зная, что у мамы нет денег на элегантный туалет, он тащит нас в бутик и покупает ей шикарный костюм, а к нему, разумеется, туфли и сумочку.

— Не надо было, Ахмед, правда, не надо. — Маме неловко, но я вижу, что она довольна.

Я так счастлива!..

— Ахмед, Ахмед! — вдруг кто-то кричит прямо за нашей спиной.

Ахмед вздрагивает, но идет дальше, не замедляя шага.

— Ахмед, чтоб тебе пусто было, ты что, приятелей не узнаешь?! — Смуглокожий франт преграждает нам путь. — Как же так? Сколько лет, сколько зим! Куда ты подевался? — Похлопав Ахмеда по спине, он бросается ему в объятия.

— Ахлян, ахлян уа сахлян. — Обменявшись любезными приветствиями, они начинают забрасывать друг друга вопросами.

— А кто эта красивая блондинка, твоя спутница? — Незнакомый мне субъект в конце концов обращает на меня внимание.

— Это моя невеста, — поясняет Ахмед, почему-то потупив взгляд в землю.

— Тания? Везет же тебе, Ахмед! — Мужчина восторженно хлопает себя по бедрам.

— Нет, не Таня, а Дорота, — вмешиваюсь я, чувствуя какое-то беспокойство.

В эту минуту они оба разражаются безудержным смехом, хотя я не вижу в ситуации ничего забавного.

— Это такое арабское словечко, а вовсе не женское имя, — объясняет мне Ахмед. — Познакомься, это Махди. Когда мы с ним только-только приехали в Польшу, старались держаться вместе. Давно это было.

— Ну, не так уж и давно, — возражает тот и целует мне руку.

— Но что означает это словечко? — не могу успокоиться я.

— Что? Какое именно? — Похоже, сегодня Ахмеду не хочется быть переводчиком. — Это зависит от сочетания с другими словами… Знаешь, арабский — довольно сложный язык.

— Надо бы пообщаться, вспомнить старые дела. — Махди вновь хлопает его по спине. — А может, прямо сейчас куда-нибудь зайдем, посидим?

— Прости, у нас другие планы, — уклоняется Ахмед и добавляет напоследок: — Марра тания.

Мы в молчании движемся дальше. Идем обедать в модный ресторан в центре города. Но мое хорошее настроение почему-то испарилось, и в голове начинают роиться какие-то дурные мысли.

— А что означает по-арабски марра? — спрашиваю я, когда подают изысканное второе блюдо, которое, впрочем, застревает у меня в горле.

— У этого слова много значений, но в основном оно переводится как «раз».

— Тогда что означает марра тания? — продолжаю выпытывать, стараясь усыпить его бдительность.

— Ах ты хитрюга, хочешь изучать арабский? — довольно говорит он. — Марра тания — это значит «в следующий раз».

— Итак, тания — это «следующий» или «следующая»? — Я презрительно гляжу на него, а он только сейчас осознает, к чему я учинила этот допрос. Ловко же я его провела!

— Доротка… — Он кротко склоняется ко мне.

Мама поджимает губы и под столом больно наступает мне на ногу, и это, без сомнения, означает: «Молчи, идиотка!»

— Ну что ж… — Я взмахиваю рукой, довольная собственной сметливостью. — Мы ведь не будем жить прошлым, что было, то сплыло, не так ли?

— Мама, я вас прошу, — весьма серьезно и решительно говорит Ахмед. — На это я не соглашусь, даже не уговаривайте.

— Но… — не сдается мама.

— Это дискуссии не подлежит. В этом вопросе на уступки не рассчитывайте.

— Всего несколько бутылочек… это ведь не грех!

— Мама! — вмешиваюсь я, видя, что они друг друга не поймут. — Это наша свадьба. Очень тебя прошу, откажись от этой мысли. Ахмед этого не хочет, я его полностью поддерживаю — значит, решено.

— Но ведь это польская свадьба! — восклицает мать. — Перед людьми-то стыдно! Таковы традиции, а ведь ты, Ахмед, говорил, что для вас традиции святы, — напоминает она, хватаясь за последнюю надежду.

— Уважаемая мама, — Ахмед приподнимает брови, дивясь ее хитрости, — если ваши обычаи велят вам на свадьбах надираться в стельку, то я, с вашего позволения, терпеть этого не стану.

— Но…

— Ладно, я куплю хорошее белое и красное вино. Будет и шампанское. Но никакой водки! Здесь я стою на своем и не отступлюсь.

Мать уходит в кухню и там гремит кастрюлями. Ей хочется продемонстрировать нам свое неудовольствие, но прежде всего — выплеснуть злость. Что-то идет не так, как она хотела, с чем-то мы не соглашаемся, и осознание этого для нее нестерпимо. Я знаю, что не стоит верить этой уступчивости, кротости и великодушию, которые она проявляет в последнее время. Я хорошо изучила ее характер. Ей всегда нужно настоять на своем, поэтому спорить с ней и доказывать свою правоту бесполезно: только и делай, что выполняй ее распоряжения. Сейчас она поставила перед собой цель — выдать меня замуж хоть за кого-нибудь — и ради этой цели на время спрятала свои коготки. Осталось только проглотить последние наши капризы, наше своеволие — но зато потом… Что-то мне уже страшновато.

Перед церемонией бракосочетания я волнуюсь сильнее, чем перед экзаменом на аттестат зрелости. Экзамен прошел гладко, без стресса. Мне не важны были оценки — я ведь не собираюсь поступать в вуз и продолжать учебу; мне нужно было просто сдать этот экзамен, что мне и удалось. Проскочила побыстрее — и ладно. А вот свадебное торжество мне бы хотелось запомнить надолго. Оно должно быть безупречным.

Погода в день свадьбы ясная и солнечная — лето в этом году пришло в мае. Уже с утра на дворе двадцать пять градусов, и с каждым часом становится все теплее. Небо чистое и голубое, не дует даже легчайший ветерок. Но мама с самого утра ходит насупленная. Она надеется, что Ахмед, увидев ее недовольство, наконец смягчится. Но он не обращает на ее поведение никакого внимания — он занят мной и нашими друзьями, которые заранее пришли к нам домой, чтобы помочь с последними приготовлениями. Не знаю, как так вышло, но приглашенных оказалось больше двадцати; это самый пышный прием, который мы с мамой когда-либо устраивали.

Вдруг раздается звонок в дверь. Мы удивленно осматриваемся: вроде никого уже не ждем. Маленькая квартирка и так трещит по швам от количества гостей; трудно разминуться, проходя из гостиной в мою комнату, кухню или ванную.

Ахмед открывает дверь.

— Я не помешаю?

Высокий мужчина средних лет в темном костюме с белой гвоздикой на лацкане неуверенно переминается с ноги на ногу.

— Вы к кому? — удивленно спрашивает Ахмед и оглядывается, желая услышать от кого-нибудь подсказку; но все заняты и не замечают его замешательства.

— К Дороте, — робко отвечает гость.

— Жених, что ли? — шутит Ахмед, но заметно, что он обеспокоен.

— Нет, думаю, жених — это ты. А я всего лишь ее отец, — грустно улыбается пришедший.

— Прошу прощения, заходите, пожалуйста. — Ахмед делает приглашающий жест. — Мне ваше лицо показалось знакомым, но я не мог понять, кого вы мне напоминаете. Теперь понимаю. Дорота на вас похожа.

— Похожа? Не знаю. Мы с ней давно не виделись.

— Ты что здесь делаешь? — Я метнула разъяренный взгляд на человека, который оставил мою мать и бросил меня, будто маленького бедного щенка.

— Доротка! — с упреком шепчет Ахмед.

— Надо же, ты приперся именно сегодня, чтобы испортить самый главный день в моей жизни! — Я стою в белом платье из тюля и ору, словно цветочница на базаре.

— Это я его пригласила. — Мать проталкивается сквозь толпу гостей и становится между нами. — Ты говорила, что согласна.

— Нет, это ты говорила, что всего лишь известишь его! О приглашении речь не шла… Ну ладно… — Я машу рукой, поймав ее укоризненный взгляд. — Не помню. Может быть, я в тот момент готовилась к экзамену… или думала о чем-то другом.

— Лучше придержи свой язык, — отпускает колкость мама, оборачивается к моему отцу и говорит ему уже совсем другим, теплым голосом: — Входи. Я посчитала, что правильно будет, если ты приедешь на ее свадьбу.

— Спасибо. Большое тебе спасибо, но, наверное, лучше я подожду у бюро регистрации. Здесь я, кажется, лишний. — Он растерянно пятится к двери и почти убегает.

— Вот и отлично, — говорю я, крутнувшись на пятках.

— Нечего сказать, отличные манеры у твоей невесты! — с претензией в голосе говорит моя мать ни в чем не повинному Ахмеду, затем хватает сумочку и бросается вслед за бывшим мужем.

Да она же законченная идиотка! Стоит ему поманить ее пальчиком — и она упадет к нему в объятия. Ни капли собственного достоинства! Я возмущена и разгневана.

К ратуше мы подъезжаем на белом «мерседесе», украшенном воздушными шарами и бантами. В бюро регистрации браков людей тьма-тьмущая — как в центре Варшавы. Будущие молодожены нервничают и выстраиваются в очередь, гости теряются и смешиваются с толпой. Слышны какие-то возгласы, уговоры, цокот каблучков по мраморному полу и детский плач.

— Немного припаздываем. — Из зала высовывается голова швейцара. — Все хотят жениться именно сегодня! — хихикает он, но никому из ожидающих веселее не становится.

Мы с Ахмедом пристально смотрим друг другу в глаза, крепко держась за руки и не говоря ни слова. На его вспотевшем лбу пульсирует жилка, а шрам на шее приобретает темно-фиолетовую окраску и контрастирует с белизной воротничка. К сегодняшнему случаю уж никак не подходил шелковый шарф, под которым Ахмед обычно прячет шею. А впрочем, зачем же прятать, чего тут стыдиться?

Я едва дышу — живот мой перехвачен резиновым поясом, который я собиралась надеть «всего на полчасика». Смотрю на остальных невест: все взмокли от пота, праздничный макияж кое у кого начинает течь. Мы с ними подбадривающе улыбаемся друг другу. У одной бедняжки живот такой большой, что, кажется, из бюро регистрации она собирается ехать прямиком в роддом. Ей-то уж ни один корсет не поможет!

— Как ты себя чувствуешь? — Ахмед не сердится, он беспокоится о моем здоровье.

— Переживем, — невесело отвечаю я. Да уж, я ожидала чего-то совершенно другого! Так ведь часто получается: мы долго мечтаем о чем-то, а на деле оказывается, что мы слишком идеализировали абсолютно банальное событие. Здесь и сейчас я убеждаюсь в том, сколь обыденна вся эта брачная церемония. И мне уже хочется, чтобы все поскорее закончилось, хочется надеть кольцо, взять фамилию Салими и уединиться с Ахмедом в нашей замечательной съемной квартирке.

— Ух! Эх! — слышатся веселые выкрики.

Только что мы с Ахмедом, измученные и вспотевшие, с более чем двухчасовым опозданием входим в арендованный банкетный зал. Похоже, наши гости давненько уже начали развлекаться — выглядят они очень разгоряченными. Кажется, что мы им не слишком-то и нужны!

— Пожалуйста, не нервничай. — Я крепко сжимаю руку Ахмеда, заметив неудовольствие, даже презрение на его лице.

— Они что, не могли нас подождать? — Он неприятно удивлен. — Или это тоже здешние обычаи?

— Ты же знаешь, обычаи тут ни при чем. Просто в бюро регистрации нас с тобой продержали не полчаса, а два с половиной… — Я пытаюсь найти оправдание всем этим людям, которых сама же и пригласила… Впрочем, приглашала их не я, а моя мама.

— Они все уже надрались! — возмущенно кривится Ахмед.

— Послушай, сейчас подадут обед, а потом будут поздравления и торт. — Я держу обе его руки в своих, словно боюсь, что он сейчас развернется и убежит. — Сразу после этого мы с тобой можем уйти, и, поверь мне, наше исчезновение мало кто заметит. Мне тоже не хочется ни развлекаться, ни танцевать, — признаюсь со слезами на глазах.

— Кошечка моя, мы останемся здесь, потому что это наша свадьба, и поверь мне, я не допущу, чтобы тебе было неприятно. Это самый главный день в нашей жизни, и я никому не позволю испортить его. — Он тянет меня к столу, и мы садимся на почетные места.

— Мама даже не благословила нас хлебом и солью, — разочарованно отмечаю я очередную оплошность матери, пока она за милую душу пьет водку с моим отцом.

— Дома у нас есть и хлеб, и соль — если захочешь, я тебя угощу этими деликатесами. — Ахмед улыбается, пытаясь шутить, но я впервые замечаю в его глазах ледяной холод, особенно когда он наблюдает за моими родственниками. Я знаю, он никогда этого моей матери не забудет, и сама полностью разделяю его чувства.

С нашей стороны стола уже расхватали половину блюд, но это, кажется, никого не интересует. После длительного ожидания официантки приносят закуску — холодец из свиных ножек. А я ведь говорила матери: на столе не должно быть свинины! Ее злоба не имеет границ. Это она отомстила за водку, которая все равно льется рекой.

Мы с Ахмедом, обменявшись взглядами, понимающе усмехаемся и дружно отставляем в сторону тарелку с жирной закуской. Проголодавшись, мы хлебаем польский национальный супчик на курином бульоне, и я уже опасаюсь, что это и есть единственное «безопасное» блюдо.

После очередного часа ожидания и бурчания в животе нам приносят свиную отбивную с картофельным пюре, обильно политым жиром, и жареную капусту с грудинкой.

— Похоже, мне придется сегодня пригласить тебя в какой-нибудь ресторан, поскольку здесь мы не наедимся, — снова отпускает шутку Ахмед, а сам стискивает зубы и качает головой, не веря своим глазам.

— Извини. — Стыдясь, я склоняюсь к нему и кладу голову ему на плечо.

— Успокойся, я знаю, что это не твоя вина. — Он отчаянно машет рукой и достает мобилку.

— Куда ты звонишь? — удивляюсь я.

— Не думаешь же ты, что я позволю твоей матери издеваться надо мной и оставить голодным?

Мои глаза округляются от изумления, но тут же, послушав телефонный разговор Ахмеда, я заливаюсь громким смехом. Через пятнадцать минут в банкетном зале появляются элегантно одетые официанты из «KFC» и «Pizza Hut». Напротив нашего стола ставят еще один, который в мгновение ока заполняется дымящимися ароматными блюдами.

— Это для тех, кто не желает обжираться жирной свининой. Мы предлагаем кое-что не менее калорийное, но здоровое и вкусное. — Поднявшись со своего места, Ахмед приветливо обращается ко всему залу. Собственно, ему даже не пришлось повышать голос — стоило ему встать, как все замерли и затаили дыхание. Кажется, некоторые гости только сейчас заметили наше присутствие.

— Ты что, сдурел?! — как оглашенная, орет мать, пытаясь преградить путь официантам, несущим очередную пиццу и очередного жареного цыпленка.

— Прошу прощения, мама, но мы с вами, видимо, не поняли друг друга в вопросе меню. Дело в том, что ни нас, — он показывает рукой на меня, — ни моих гостей ваш выбор не устраивает.

— Какое бесстыдство! Какая неблагодарность! Какое хамство! — заводится мать.

— Я прошу извинения у всех гостей. — Я выхожу из-за стола с намерением закончить весь этот цирк. — Пожалуйста, продолжайте развлекаться. Мы с мужем приглашаем вас к новому столу. Эй, включите музыку! — кричу я в сторону каморки ди-джея.

Бо́льшая часть гостей срывается со своих мест и бежит с тарелками к нашему столу, на глазах расхватывая только что принесенный фастфуд.

Ахмед оплачивает заказ и тащит меня танцевать.

— Это был самый забавный и самый приятный момент сегодняшнего вечера, — смеюсь я, оборачиваясь вокруг него и возвращаясь в его объятия.

— Мне тоже так кажется, — охотно соглашается он. — Мы не сдадимся!

Проблемы и проблемки

Еще за две недели до свадьбы мы сняли маленькую уютную квартирку — не в Познани, а в моем родном городке.

— Видишь ли, здесь все мои знакомые, друзья, здесь моя мама… — убеждала я Ахмеда.

— Понимаю, любая дочь стремится быть поближе к матери, когда сама готовится стать матерью, — отвечал он. — Моя сестра Мириам живет через дорогу от матери и каждый день подбрасывает ей своих детей. Но у тебя, мне кажется, другой случай… Кроме того, я до сих пор не чувствую себя здесь в безопасности. Да и эти косые взгляды…

Но все же, поискав немного, мы нашли подходящий для нас вариант и решили, что здесь пока и останемся, по крайней мере на год.

Наш новый район совсем не таков, как те кварталы многоэтажек, где я жила раньше. Квартал огорожен, войти можно только через охраняемые ворота, а в кирпичных домах всего по пять этажей. К каждой квартире полагается гараж, и это оказалось очень существенным для Ахмеда — он не любит оставлять свою машину где попало, чтобы потом беспокоиться о ней. Уже случалось, что ему царапали гвоздем лак и пробивали шины, причем всегда не одну, а две, чтобы невозможно было поставить запаску и уехать.

У нас две просторные комнаты с высокими, как в довоенных каменных зданиях, потолками, и еще одна маленькая комнатушка — для ребенка. Наконец-то есть чем дышать! Новая мебель, современный ремонт… Роскошь, о которой я не смела и мечтать!

— Возможно, ты был прав, когда предлагал жить в Познани. — Я поворачиваюсь в постели и смотрю на своего новоиспеченного мужа.

— Почему? — Он еще не полностью проснулся, и его голос звучит глухо.

— Наверное, нужно было снять квартиру там. Поскольку теперь, после свадьбы, я еще долго не захочу видеть свою мамочку, — грустно усмехаюсь я.

— После драки, милая, кулаками не машут, — отвечает он, взлохмачивая свои кудрявые волосы. — Договор уже подписан, да и квартирка вполне нас устраивает.

— Да, она прелестна, — соглашаюсь я. — Я даже и не думала, что в нашем городке можно подыскать такую.

— Тогда не будем волноваться из-за мелочей, а станем радоваться жизни. — Ахмед вскакивает с постели и раздвигает шторы.

Стоит прекрасная погода: солнечно, но еще не жарко. Поют птички, со двора доносятся детские голоса и смех.

— Как чудесно! — Подойдя к окну, я опираюсь на локти, опускаю подбородок в ладони и вдыхаю свежий воздух. — Сегодня я иду в школу — забирать аттестат. Самое время перевернуть эту страницу моей жизни. Пойдешь со мной?

— Знаешь ли, — растерянно посмеивается Ахмед, — твою школу я вспоминаю не самым лучшим образом. Зачем нам очередные неприятности?

— Не преувеличивай. Ситуация диаметрально поменялась. Мы теперь женаты, и весь педагогический коллектив, включая директора, может разве что присвистнуть нам вслед, — весело говорю я.

— Как хочешь, — отвечает Ахмед, но я вижу, что он по-прежнему колеблется.

— Да, хочу. Хочу показаться там с тобой. А еще сильнее я хочу показать им мой живот. Теперь уже можно его не прятать. И прятать его я больше не хочу. — В одних трусиках я дефилирую по комнате и с гордостью глажу выпуклый живот.

— А знаешь, ты выглядишь безумно сексапильно!

Мой молодой муж подходит ко мне, и от его касаний у меня появляется гусиная кожа. Его возбуждение передается мне, и вместо похода в школу мы предаемся страсти: сперва торопливо, будто мартовские коты, после — медленно, наслаждаясь каждым мигом, каждым прикосновением. Наш малыш уже привык к родительским выходкам и совершенно не тревожится — преспокойно спит у меня в животе.

Лишь после обеда мы наконец собираемся выйти из дома.

— Ты прямо так и пойдешь? — Ахмед смотрит на меня с удивлением.

— А почему нет?

Я так долго скрывала беременность, что сейчас охотнее всего вышла бы на улицу в одних трусиках и лифчике и всем бы кричала: «Я жду ребенка! Я жду ребенка! И мне плевать, что вы скажете!» Я надела джинсы с добавлением лайкры, купленные уже с учетом беременности, и короткую маечку, открывающую живот. Мне непременно хочется показать его всем, особенно в школе. Но, почувствовав холодок, пробежавший по голой пояснице, я все же набрасываю на себя тонкую вискозную клетчатую рубаху, но не застегиваю ее.

— Так немного лучше, — смеется Ахмед и берет меня за руку.

Кажется, в здании школы все вымерли, хотя учебный год закончился всего две недели назад.

— Кто-то должен там быть, — заверяю я мужа, а заодно и себя. — Учителя не сразу разъезжаются в отпуска.

Так и есть. Не успев открыть входные двери, как мы уже видим самого директора.

— Опять вы? — не слишком любезно приветствует он нас, одновременно преграждая дорогу. — Я уже раз вышвырнул отсюда этого типа. Неужели мне придется сделать это снова?

— Я пришла, чтобы получить аттестат. — Меня охватывают напряжение и гнев. — Что, не имею права?! — повышаю голос.

— Он тоже сдавал у нас экзамены? — Директор иронично кивает в сторону Ахмеда.

— Думаю, мой муж может войти вместе со мной! — гордо произношу я.

— Мне все равно, муж он тебе или любовник. Мы сюда таких не пускаем. Мы видели, как он соблюдает правила и как…

— Вы отлично знаете, что он не пил! — Не помня себя от злости, я крепко хватаю директора за запястье и сжимаю изо всех сил. — В отличие от остальных!

— Ты что, драться со мной собралась?! — на всю улицу вопит он, и немногочисленные прохожие поворачивают головы. — Полиция, полиция! — Директор жестом подзывает к себе человека в черной униформе и блестящем желтом жилете, который спокойно прогуливается по противоположной стороне улицы и не обращает на нас ни малейшего внимания. — Помогите! В школу хотят проникнуть арабы! — Директор употребляет коронный аргумент, и полицейский моментально подбегает к нам.

Ахмед нервно смеется и потирает рукой лоб.

— Подумать только! Это какой-то абсурд, — бормочет он себе под нос.

— Что происходит, господин директор? — любезно спрашивает у школьного начальника молодой полицейский, полностью игнорируя нас.

— У нас уже были проблемы с этим фруктом, — директор кивком указывает на Ахмеда, — и вот теперь он снова бесстыдно пытается проникнуть в нашу школу.

— Простите… — обращаюсь я к человеку в униформе.

— С вами никто не разговаривает! — повышает голос полицейский, едва удостоив нас взглядом. — Уходите прочь!

— Вы спятили?! — восклицаю я, теряя самообладание. — Я хочу получить свой аттестат зрелости, а директор меня не пускает. И вы считаете, что я должна уходить?

Полицейский оторопел.

— Так в чем же здесь дело? — наконец спрашивает он у нас.

— Моя жена, как она и говорит, пришла забрать свой аттестат, и я составил ей компанию, — спокойно объясняет Ахмед. — А этот человек еще в прошлый раз при встрече поносил меня и предъявлял ложные обвинения. Вот и теперь он продолжает свой расистский крестовый поход.

— Ваши документы. — Полицейский не слишком доверчив.

Ахмед предъявляет ему карту постоянного проживания, вузовскую справку об обучении в аспирантуре и загранпаспорт.

— Других документов при себе не имею, но свидетельство о браке могу принести через десять минут, — вежливо говорит он, хотя на лице его читается ярость. И зачем только я притащила его сюда?!

— Отойдемте-ка на минуточку. — Парень отводит Ахмеда в сторонку. — Этот старый козел вечно ко всем придирается, не думайте, что только к вам, — шепчет он. — Были и у меня с ним стычки.

— Серьезно? — удивляется Ахмед.

— Другого лицея здесь нет, и этот пьяница чувствует себя царем, — печально вздыхает полицейский. — Кстати, я тоже учился в Познанском университете.

— Правда? И что же вы изучали?

— То же, что и вы. Информатику и программирование, — отвечает он с блеском в глазах.

— Тогда почему же на вас, черт побери, эта униформа? — вновь удивляется Ахмед. — Ведь компьютеры приносят побольше денег.

— Это так, но нужно иметь стартовый капитал, а его у меня никогда не было, — признается полицейский. — Да я и в чужую фирму пошел бы, только нет их в нашем городке.

— Одна скоро будет.

— Серьезно? Где? Откуда ты знаешь? — воодушевленно спрашивает парень.

— Я ее открываю. Собственно, у меня уже есть фирма в Познани. Теперь там будет центральный офис, а здесь я открою филиал. Видишь ли, моя жена отсюда родом, а потому не захотела уезжать, — вздыхает Ахмед.

— Дура, что ли?.. Ох, извини. — Парень прикусывает язык.

— Кажется, она и сама уже жалеет, но… Понимаешь, здесь ее мать, подруги…

— Ах эти бабы! — Оба кивают в знак мужской солидарности.

— Дружище, мне здорово повезло, что я с тобой познакомился. Меня зовут Метек. — Он протягивает руку и крепко жмет руку Ахмеда.

— Я тоже рад. Только что я нашел первого сотрудника, не так ли? — довольно улыбается Ахмед. — Теперь нам нужно найти офис.

— Слушай, да я тебе десяток офисов подберу. И охрана бесплатная. Мои парни будут там по сто раз на дню прохаживаться. Никто не вломится, даже мышь не прошмыгнет. — Они уже смеются, будто старые товарищи, и хлопают друг друга по спине.

Мы с директором, стоя чуть поодаль, наблюдаем за происходящим. Я, по правде говоря, слышу далеко не все, с пятого на десятое, но ушки у меня на макушке, и я уже смекнула, о чем у них там речь. А старик и представления не имеет, что происходит. Я иронично усмехаюсь.

— Метек, давай-ка малой кровью все-таки заберем этот злополучный аттестат моей жены… пока она не родила. — Ахмед по-приятельски берет полицейского под руку.

— Да, конечно. Это совсем вылетело у меня из головы. — Они вдвоем подходят к нам. — Уважаемый господин директор, не собираетесь же вы оставить себе на память аттестат этой славной выпускницы нашего замечательного лицея? Быть может, все же отдадим документ ей? — не столько спрашивает, сколько приказывает Метек тоном, не терпящим возражений.

— Но ведь… — пытается возразить директор.

— Не буду же я тратить на ваши чудачества целый день! — Страж порядка берет его под локоть и заводит в школу. — Чтобы через пять минут все было готово! А вы входите, входите, дорогие детки, — с шутливым дружелюбием бросает он нам через плечо.

— Метек, как ты разговариваешь со своим учителем?! — кричит директор, извиваясь, будто угорь.

— Для вас я не Метек, а господин полицейский. Я здесь нахожусь не как частное лицо, а как должностное. И в довершение всего из-за вас я трачу время и нервы. Вы оскорбляете честных граждан, и я боюсь, что мне придется написать рапорт.

— Что?! — таращит директор глаза.

— Сколько вам осталось до пенсии? Небось недолго уже? Хорошо было бы дождаться ее на этом теплом местечке, не так ли? — выбрасывает последний козырь Метек.

Директор, поджав хвост, вбегает в свой кабинет. Не прошло и минуты, как его заместительница и давняя любовница, учительница математики, раскрасневшись, вручает мне желанный аттестат.

Со времени нашей свадьбы мама ни разу не навестила нас. За все длинное жаркое лето у нее не возникло желания — хотя бы из любопытства! — взглянуть, как живет ее дочь, как справляется с делами. Может, это и к лучшему: мы за это время остыли, злость наша прошла и воспоминание о злополучном свадебном банкете уже не пробуждает в нас никаких эмоций. Нам даже смешно, особенно из-за нашей выходки с фастфудом. И дела у нас теперь совсем другие, более важные.

Еще год назад мне бы и в голову не пришло, что вскоре я буду жить в прелестной квартирке с мужем, ждать ребенка и организовывать наш маленький семейный бизнес. Ахмед уже защитил диссертацию и теперь все свое время и силы посвящал фирме. Метек, с которым мы познакомились случайно, стал его правой рукой. Он просто незаменим во всех делах, и не только служебных. Привинтить карниз, повесить гардины, сходить в супермаркет, отвезти в чистку ковер — никакой работы он не гнушается, ничего ему не в тягость. Наконец-то он начал зарабатывать приличные деньги, хотя фирма и не получила еще ни одного серьезного заказа. Метек понимает, что Ахмед платит ему из собственного кармана, и умеет это ценить. Пока что фирма находится на этапе раскрутки, мужчины заняты маркетингом и рекламой, но мы верим, что скоро наши усилия начнут приносить плоды.

— Слушай, помощь твоих парней из полиции, конечно, неоценима, но все-таки нам нужно подписать договор с профессиональной охранной фирмой и купить страховку, — решает Ахмед.

— Но зачем? Это же выброшенные деньги! — Метек так упирается, будто ему лично придется оплачивать услуги охранников.

— Затем, что в случае кражи нам компенсируют хотя бы часть имущества. А нет страховки — нет и компенсации. Не будь ребенком, сэкономишь в малом — рискуешь потерять все.

Зная своего мужа, я догадываюсь: наверняка он уже оформил договор, а говорит об этом лишь для видимости.

— Доротка, ты не устала? — Ахмед все время заботится обо мне.

— Нет, что ты, я отлично себя чувствую.

— Может, пойдешь домой и отдохнешь? — настаивает он.

— Ты шутишь! — протестую я. — Неужели я должна сидеть дома, когда вы здесь прокручиваете такие важные дела?

— Пожалуйста, не напрягайся. Да брось же ты эту метлу! — кричит он, уже рассердившись.

— Твои крики скорее повредят мне, чем немного движения, — заявляю я и с упреком смотрю на него. — Не знаю, как в вашей стране относятся к беременным женщинам. Должно быть, как к священным коровам.

— Ты угадала, — соглашается он. — Наши женщины и сами не против, чтобы с ними так носились.

— Кошмар! — Я еще старательнее принимаюсь протирать мокрой тряпкой письменный стол. И в этот момент левую сторону живота пронзает судорога; еще секунда — и резкая боль распространяется на весь живот. У меня перехватывает дыхание.

— Но это все касается только городских женщин, — тем временем продолжает Ахмед, не глядя на меня. — В селах, в пустыне женщины работают до последней минуты и рожают на ходу, — смеется он, спокойно раскладывая бумаги и ничего не замечая. — Кажется, именно этого ты и хочешь. Ты все время чем-то занята, чтобы не думать о родах, потому что панически их боишься. Ты думаешь, что как-нибудь проскочишь их, но от природы не убежишь. Это ведь физиология…

— Не мели ерунды, Ахмед, — грубо перебиваю его я, хрипя от боли. — Собственно, я у цели, — уже немного вежливее поясняю ему, опершись руками на стул и медленно сгибаясь пополам.

— Что? — Он ничего не понимает.

— Парень, она рожает! Быстро в больницу! — Верный Метек бежит заводить машину.

— Эй, сюда нельзя. — Сторож с пропитой физиономией преграждает Ахмеду дорогу.

— Моя жена только что родила, и я хочу увидеться с ней. Думаю, это нормально.

— Может, нормально, а может, и нет, — загадочно отвечает мордоворот в грязном халате. — Но заходить просто так нельзя, это не конюшня. Пропуск есть? — Он протягивает руку в сторону ошеломленного Ахмеда.

— Метек, в чем проблема? — кричит Ахмед подбегающему приятелю.

— Дай ему на лапу, и он пропустит, — говорит Метек, удивляясь неосведомленности товарища.

— Ага, эдакий бакшиш. Совсем как у нас.

Ахмед сует в липкую, грязную ладонь сторожа сто злотых, тот без единого слова выдает им передники, и мужчины проходят.

— Ты с ума сошел! Дал ему такие бабки! Десятки бы хватило. — Метек неодобрительно качает головой.

— Так бы и сказал. Откуда мне знать?

Тихонько, на цыпочках идут они по темным коридорам. Нигде никого не видно, больница кажется вымершей. Не задерживаемые никем, они проходят через большую дверь с надписью «Родильное отделение № 2» и останавливаются как вкопанные. Перед ними — грязный, зловонный коридор, у стен которого стоят кровати, а на кроватях лежат женщины; не умолкает плач новорожденных.

— Аллах милосердный, дорогая, что ты делаешь в этом коридоре, да еще и напротив параши?! — Ахмед, ужасаясь, склоняется надо мной.

— Как ты отыскал меня в этой адской бездне? — слабым голосом спрашиваю я, совершенно изнемогшая. — Боже, как мне хочется пить! Полцарства за глоток воды.

— Тебе не дают воды? — В его глазах появляются отблески гнева.

— Ты шутишь?! — сквозь слезы смеюсь я. — Даже за кровать мне пришлось бороться. Нашу первую дочь я чуть было не произвела на свет в уборной!

— Что-о-о?! — вопит Ахмед и злым взглядом окидывает все вокруг.

— Тихо, тихо, — успокаивает его Метек. — Вы что, ничего не заплатили?

— Но ведь это не частная клиника, это государственная больница! — хватаясь за голову, говорит Ахмед. — Кому платить? Сколько?

— Вы как дети, совершеннейшие дети! — Теперь уже Метек хватается за голову. — Бесплатно в нашей стране можно только умереть! Это просто чудо, что твоя бедняжка жена вообще родила. Слава богу, что не было осложнений, — облегченно вздыхает он. — А как малышка?

— Она здоровенькая и сильная, так мне сказали, — с гордостью сообщаю я. — По какой-то там шкале у нее десять баллов из десяти, хоть я и не знаю, что это значит. Кричала она нестерпимо громко, значит, все хорошо.

Я крепко вцепляюсь в руку Ахмеда, опасаясь, что он уйдет и мне придется опять быть здесь в одиночестве. Чувствую себя беззащитной и совершенно растерянной. У меня все болит, я грязная, а кроме того, даже отказалась сходить в туалет — такой он здесь отвратительный. Боюсь, сейчас я уписаюсь. Какой стыд!

Ахмед снова с ужасом осматривается вокруг.

— Метек, нужно забрать их отсюда, причем немедленно, — наконец произносит он решительно и твердо.

— Не паникуй! По крайней мере, три дня они должны оставаться под наблюдением, таковы правила. Что ты будешь делать дома, если начнется какое-нибудь заражение? На первых порах ты можешь сам не распознать инфекции, а когда начнешь принимать меры, может быть уже поздно, — возражает Метек. Идея Ахмеда ему не по душе.

— Но здесь я их не оставлю! Ни минуты более!

— Будь спокоен, любому делу можно помочь. — Метек хватается рукой за подбородок и задумывается, но по его лицу я вижу: на самом деле он все уже придумал. Он ведь знает, как живут в этой стране. — Шеф, а доллары у тебя дома есть?

— Конечно, есть, хоть и не так много. — Ахмед с надеждой смотрит на вездесущего приятеля.

— На три дня должно хватить трех сотен.

— Это для меня копейки. Так что нужно делать?

— Мигом беги домой, только передник сторожу не отдавай — скажи ему, что через минутку вернешься. А я пока позвоню одному знакомому. Его мать когда-то была здесь ординатором, у нее наверняка остались какие-то связи.

— И что, она вот так бескорыстно поможет нам? — сомневаюсь я.

— Долг благодарности, — отвечает Метек с плутовской улыбкой. — Как-то под влиянием алкоголя сыночек всеми уважаемой матушки-доктора спровоцировал автомобильную аварию. Вдобавок он был в компании двух легкомысленных барышень — а дома ждала жена. Поскольку серьезно никто не пострадал, разве что у барышень были немножко поцарапаны физиономии, я позволил ему удрать, а потом мы инсценировали кражу машины, — мечтательно вспоминает Метек, будто это был лучший день в его жизни. — Что ж, пришла пора уплатить должок.

Дослушав его, Ахмед выбегает из больницы. Метек с мобилкой возле уха растворяется во мраке коридора, и до меня доносятся лишь звуки приглушенного разговора.

Не проходит и четверти часа, как два санитара хватают мою железную кровать за спинки и катят ее по коридору.

— Куда мы едем?! — в ужасе кричу я, хотя больше всего мне сейчас нужны спокойствие и сон. Что со мной будут делать — осматривать, зашивать? Нет, пусть ко мне не притрагиваются — боль почему-то усиливается и охватывает все мое тело. Мне становится страшно, и я кричу на все отделение: — Метек!..

— Спокойно, все под контролем, а скоро уже будет совсем хорошо. — Метек подбегает ко мне и крепко сжимает мое плечо, желая подбодрить. — Ничего не бойся.

Меня привозят в маленькую уютную палату. Здесь и пахнет совсем по-другому, не так, как в коридоре. В палате стоят две кровати, на одной из них лежит молодая женщина и читает журнал. На ее металлической тумбочке стоит сок, вода, корзинка с фруктами, а возвышается над этим всем ваза с красивой алой розой. Совсем другой мир.

Санитары не слишком осторожно перекладывают мое зловонное тело на свободную кровать и удаляются. Мне ужасно холодно — я ведь лежу на одеяле, а не под ним, но сил, чтобы повернуться, у меня нет. Закрыв глаза, я погружаюсь в полудрему.

— Здравствуй, здравствуй. — Вдруг кто-то легко касается моей руки.

— Здравствуйте, — вежливо отвечаю я, приоткрыв глаза.

Надо мной склоняется улыбающееся лицо симпатичной медсестры.

— Похоже, душ ты еще не принимала, — говорит она, нахмурив брови. — Давай-ка, юная леди. — Она приставляет ходунки и помогает мне встать.

— Но у меня так все боли-и-ит… — капризничаю я, будто ребенок.

— Именно поэтому тебе нужно двигаться. Ты уже давно должна была встать и пройти хоть несколько шагов. Не надо так жалеть себя. Кто же займется твоей крошкой, когда ты вернешься домой? Прислуга?

Со стоном я пытаюсь спустить ноги с кровати, но голова кружится, и я едва не падаю.

— Осторожнее, принцесса! — Медсестра в последний момент подхватывает меня. — Только не сиди на всей попе! В ближайший месяц тебе придется приседать только на одну ягодицу. Представь, что ты из пансиона для благородных девиц, — смеется она.

— Это еще почему?

— Иначе швы разойдутся, глупышка, — поясняет она.

Мы отправляемся в ванную, явно не предназначенную для общего пользования. Чистехонькая ванна будто сама приглашает улечься в нее, а на кушетке ровно сложены белые полотенца.

— Замечательно, — шепчу я, криво присаживаясь на одну ягодицу, и крепко сжимаю ноги.

— Замечательно будет, когда мы смоем с тебя всю грязь, — доброжелательно улыбаясь и осторожно поддерживая меня за плечо, говорит моя спасительница.

Через полчаса я возвращаюсь в свою палату и чувствую себя однозначно лучше — словно вместе с потом и засохшей кровью с меня смыли и дурные воспоминания. Боль отступила, я даже проголодалась.

Но вот в палату входит улыбающийся Ахмед, а за ним — элегантный пожилой мужчина в белоснежном переднике.

— Как поживает наша славная молодая мама? — доктор протягивает мне в знак приветствия свою изящную руку.

— Спасибо, уже гораздо лучше, — шепчу я, немного стесняясь.

— Но голосок еще слабый, — смеется он. — Господин Салими, жене пора подкрепиться, закажите для нее вкусный обед.

— Разумеется, господин ординатор, я сейчас же этим займусь.

— Дочку вам принесут только на кормление, — снова обращается ко мне доктор. — Остальное время лучше посвятить отдыху. Вам нужно набраться сил, чтобы вскоре самостоятельно заботиться о малышке. Сначала это дается тяжело, но привыкнуть можно. — Он говорит со мной тепло, будто отец.

Повернувшись к выходу, он дружески берет Ахмеда под руку. Они о чем-то перешептываются; до меня долетают лишь отдельные слова — «компьютеры», «новейшие разработки», «программы», «Америка»… Неужто рождение ребенка помогло нам найти первого серьезного клиента?

— Мама, я хотела тебе сказать: у нас родилась Марыся.

Я наконец позвонила матери: неприлично ведь не сообщить ей, что она стала бабушкой.

— Это хорошо. Я тебя поздравляю, — холодно отвечает она.

— Она крупненькая, здоровая и красивая. Мы уже дома, так что ты, если хочешь, можешь ее увидеть, — предлагаю я, хотя и ощущаю ее напряжение.

— К сожалению, сейчас у меня нет времени, — не сдается мать. — Но спасибо, что известила.

— Перестань дуться, — разочарованно говорю я. — Долго еще ты собираешься обижаться? Между прочим, непримиримость — это грех.

— Ты стала такой же бесстыжей, как и твой муж. Да и чему тут удивляться — он ведь араб.

— И многих арабов ты знаешь, раз у тебя такое четкое мнение на их счет? — возмущаюсь я.

— Одного мне достаточно. Более чем. — Она вешает трубку.

Как же она меня нервирует! Лишь бы такой характерец не перешел по наследству. Я гляжу на свою хорошенькую доченьку и улыбаюсь. Что за ангелок! Кожа у нее белая, светлые волосики вьются, бровки словно ниточки, черные реснички густые и длинные. Ох, парни будут к ней очередь занимать! Мое материнское сердце радуется при виде Марыси.

А какая она спокойная! Ест и спит, спит и ест, ничего не требует и совсем не плачет. Просыпаемся мы с ней в десять утра, причем я первая, потому что грудь распирает от накопившегося за ночь молока, а кроме этого, я всякий раз дрожу от страха: жива ли моя крошка? Быть в ее возрасте такой соней — нормально ли это? Но с девочкой все хорошо. Кажется, судьба ко мне благосклонна.

— Так когда я могу увидеть внучку?

Мать позвонила мне через пять дней. Немало времени понадобилось ей, чтобы превозмочь свою гордыню!

— Когда захочешь, — отвечаю я, невольно радуясь.

— А сегодня после обеда можно?

— Конечно. Адрес ты знаешь. Найдешь сама?

— В конце концов, не в мегаполисе живем, как-нибудь отыщу, — говорит она, даже сейчас не в силах удержаться от легкой иронии.

— Ждем тебя к пяти.

Я начинаю суетиться как сумасшедшая, чтобы успеть прибраться и испечь какой-нибудь пирог. Я догадываюсь, что она все равно раскритикует и меня, и наше жилище, но, по крайней мере, мне самой не в чем будет себя упрекнуть.

— Твоя любимая теща наконец-то придет посмотреть на свою внучку, — сообщаю я Ахмеду.

— Отлично, уже пора, — говорит он абсолютно естественным тоном, без гнева и неприязни.

— Так что, ты уже на нее не злишься? — удивляюсь я.

— Мои личные чувства к этой женщине здесь ни при чем, — поясняет он, обнимая меня за плечи и пристально глядя мне в глаза. — Это твоя мать и бабушка нашей малышки. Я уважаю родство и не намерен запрещать тебе встречаться с ней.

— Очень любезно с твоей стороны, — насмешливо говорю я.

— Чего я побаиваюсь, так это твоей вспыльчивости. Прошу тебя, постарайся при встрече с матерью не возвращаться к теме нашей свадьбы и банкета. Мои отношения с тещей от этого не улучшатся — напротив, может развязаться маленькая домашняя война. Давай оставим это в прошлом. Ладно?

— Ладно, ладно, — бормочу я.

Слышу звонок в дверь — и у меня замирает сердце. Сейчас начнется!

— Доротка, relax, please[3]. — Ахмед на мгновение задерживает меня в коридоре, а затем, настежь распахнув дверь, улыбается гостье: — Приветствуем вас в нашем скромном жилище.

— Добрый день, — без особого энтузиазма отвечает мать.

— Заходи, пожалуйста. — Я веду ее в гостиную.

Марыся сладко спит в манежике. Спать ей не мешают ни громкие разговоры, ни свет, ни даже телевизор. Наоборот, она просыпается, когда становится слишком тихо. Поэтому у нас все время включены то радио, то магнитофон.

— Какая же она маленькая… — нежно шепчет мать, стоя у манежика.

— Говори как обычно, она не проснется. — Я становлюсь рядом.

Мать стоит неподвижно, крепко держась за спинку кроватки, словно боится, что кто-то сейчас оттолкнет ее. Она не может оторвать от внучки взгляд.

— Хорошенькая, ничего не скажешь, — после довольно продолжительного созерцания говорит она. — Но совсем кроха.

— Родилась она очень крупной — почти четыре с половиной килограмма, — с непритворной гордостью сообщаю я. — А за месяц прибавила еще килограммчик. Врач ею очень довольна.

— И такая спокойненькая… — Мать, кажется, вообще не слушает меня.

Я иду в кухню и помогаю Ахмеду приготовить легкий перекус. Он понимающе смотрит на меня и слегка улыбается.

— Она уже наша, не беспокойся. — Он нежно целует меня в лоб. — Теперь у нас есть бабушка в умиротворенном варианте.

— Думаешь? — по-прежнему сомневаюсь я.

— Знаю.

— Она проснулась! — Испуганная мать врывается в кухню.

— Приближается время кормления, — спокойно поясняю я. — Она ведь не плачет, значит, все в порядке.

— Именно! Почему она не плачет? — Моя мать снова ищет пятна на солнце. — Все младенцы должны плакать. С ней что-то не так!

Я выразительно смотрю на Ахмеда, и на лице у меня написано: «Я же говорила!»

Мать неотступно следит за каждым моим шагом: наблюдает, как я кормлю грудью, как меняю пеленку и после всех процедур кладу Марысю снова в кроватку.

— Мама, хотите подержать внучку на руках? — не сдается Ахмед.

— А можно? Такая малышка… — Мать неуверенно протягивает руки, берет ребенка и уже до вечера никому его не отдает.

Атмосфера становится по-настоящему семейной, а потому приятной. Ахмед оставляет нас с мамой и Марысей, а сам отправляется в кухню стряпать макароны по-арабски — с луком и томатным соусом. Блюдо маме нравится, она с нами уже ласкова, будто ягненок. Никаких колкостей, никаких плохих воспоминаний.

— Быть может, я буду как-то помогать тебе? — говорит она, уже собираясь уходить.

— Это было бы здорово.

— Мне ведь не трудно пойти с Марысей погулять или посидеть с ней вечером. А вы в это время могли бы куда-то сходить — в кино или в гости…

— Замечательно, — довольно посмеивается Ахмед. — Как-нибудь созвонитесь.

— Зачем же откладывать в долгий ящик? Скажи мне, в котором часу ты обычно гуляешь с ней, и я приду завтра, — дрожащим голосом предлагает она.

— Где-то около полудня. — Я приятно удивлена.

— Отлично! — Ахмед хлопает в ладоши. — А ты, Доротка, посидишь это время в офисе на телефоне. Может, наконец обучишься каким-то компьютерным азам.

— Даст бог, и такая старуха, как я, еще на что-то сгодится, — говорит мама с грустью, но в то же время с искоркой надежды в глазах.

И мы расстаемся, довольные приятным вечером и перемирием.

Со времени первого своего прихода мать кротка и уступчива, хоть к ране прикладывай. Она не просто помогает мне с дочерью, а практически на сто процентов выполняет за меня мои материнские обязанности. Другая бы на моем месте, возможно, сердилась, но для меня это идеальный вариант. Я поняла, что еще не совсем доросла до роли матери, и семейные обязанности стали меня, мягко говоря, тяготить. А с момента нашего примирения я снова дышу полной грудью. Марыся обожает бабушку, при виде ее смеется и дрыгает ножками, да и бабушка теперь совершенно помешана на внучке.

Я же почти все время провожу в фирме Ахмеда. Когда мужчины уходят по делам, я отвечаю на телефонные звонки и договариваюсь с клиентами. С компьютеризацией больницы ничего не выходит — государственная служба здравоохранения не выделяет на это денег; но, возможно, когда-нибудь в будущем… А пока мы хватаемся за более скромные заказы, и клиенты очень довольны нашими услугами. Метек и Ахмед идеально подходят друг другу для сотрудничества: один — шутник и хитрец, другой — трудяга и педант. Один находит и приводит клиентов, другой составляет какие-то программы — то бухгалтерские, то базы данных; у меня пока что на слуху только их названия.

— Доротка, может, займешься ребенком? А то малышка забудет, как ты выглядишь. — Ахмеда уже несколько утомило мое постоянное присутствие в офисе.

— Но я ведь вам помогаю, — обиженно отвечаю, осматриваясь по сторонам в поисках поддержки.

— Да-а-а, — хором тянут Ахмед и Метек, не желая ни оскорбить, ни рассердить меня.

— Так, может, вы бы предпочли заменить меня автоответчиком? Выгнать меня, выбросить? Признавайтесь! — задетая за живое, я начинаю атаку. — И что же такого вы здесь собираетесь делать, раз я вам мешаю? Что? — Со слезами на глазах я хватаю сумочку и направляюсь к дверям.

— Доротка, ты вообще не разбираешься в нашей работе и, более того, не хочешь учиться. Клиентам нужны консультации специалистов, а ты, к сожалению, этого предоставить не можешь, — серьезно говорит Ахмед. — Ты далека от современности, не знаешь никаких технических устройств.

— Что?! — Я возмущенно повышаю голос, и Метек ретируется, не желая быть свидетелем семейного скандала. — Неужели я так уж глупа? Думаешь, я не умею включать, к примеру, магнитофон?

— Вот-вот, на этом ты и остановилась. Приемниками «грюндиг» пользоваться научилась, а дальше — никак. И ты совершенно не хочешь меняться. Раз уж я не смог тебя ничему научить, так хоть на курсы какие-нибудь запишись. Главное — захотеть. — Он неодобрительно смотрит на меня. — Если ты не занимаешься ребенком и дома сидеть не желаешь, так делай хоть что-нибудь осмысленное.

— Превосходно! — кричу я. — Наконец-то я узнала, какого ты мнения обо мне! Мало того что я дура, так еще и плохая мать. — Больше я слышать ничего не хочу, поэтому разворачиваюсь и выбегаю на шумную улицу.

Быстро же он поменял свое отношение ко мне! Раньше я была для него принцессой, совершенством, райской гурией на земле, а теперь… Я ему еще покажу! А домашней наседкой не буду, не позволю запереть себя в четырех стенах, среди кастрюль и вонючих пеленок. Для этого ему надо было жениться на арабской бабе. Что ж, меняем тактику — и выше голову!

Я делаю несколько глубоких вдохов, и передо мной уже вырисовывается светлое будущее. Действительно, зачем я им навязывалась, идиотка? Давно пора подумать о себе! Сперва — к косметологу, парикмахеру и маникюрше, затем, может быть, на какой-нибудь массаж. Начинаем действовать!

Союзников у меня маловато, нужно брать дела в собственные руки. На фонарном столбе я нахожу рекламу аэробики: недалеко, недорого, гарантия идеальной фигуры всего через месяц. В познанской газете выискиваю объявление о дополнительном наборе на курсы секретарей с углубленным изучением компьютера: три вечера в неделю, для меня в самый раз.

Жизнь заиграла новыми красками, время пошло быстрее. Я теперь так занята, что и не замечаю, как проходят дни. Дочкой я занимаюсь до обеда, потом меня сменяет мама. Она ужасно рада, что я продолжила учебу, и гордится мной.

С Ахмедом мы видимся поздними вечерами, а бывает, что и словом не перекинемся несколько дней кряду. Нередко он приходит домой, когда я уже сплю. За последнее время я даже несколько раз учуяла от него запах спиртного, причем не пива и не вина, а именно того напитка, который был ему так отвратителен. Наверное, сказывается скверное влияние Метека и польской действительности; тем не менее я делаю вид, будто ничего не замечаю, — не буду же я ломать копья из-за мелочей. На самом деле все у нас сейчас хорошо, каждый воплощает в жизнь свои собственные планы, мы строим семью, и нас неразрывно объединяет Марыся.

— Доченька моя любимая… — сквозь сон я слышу неясное бормотание. — Любишь па-а-апочку? — Узнав голос Ахмеда, я удивленно открываю глаза. — А мамаше твоей на меня давно уже насра-а-ать… — по-дурацки хихикает он, держа нашу малышку на руках. А сам-то едва стоит на ногах!

— Ахмед, черт подери, что ты вытворяешь?! — Я подскакиваю к нему и пытаюсь удержать его в вертикальном положении.

— А что, уже и с ребенком поиграть нельзя? — глупо спрашивает он, глядя на меня пьяными глазами.

— Есть время играть и время спать, — резко отвечаю я. — А для тебя сейчас время трезветь и ждать завтрашнего похмелья.

— Ого, наша принцесса рассердилась. — В его взгляде я вижу злобный блеск. — Стоило бы хоть немного внимания уделять семье, а не по любовникам таскаться.

— Что?! — Я не могу прийти в себя от изумления. — Ты же сам выгнал меня из фирмы! Я, недоучка, тебе только мешала! Ты сам сказал мне, чтобы я пошла на какие-нибудь курсы. Какие же у тебя ко мне претензии?

Ахмед теряет равновесие и как подкошенный падает на кровать. Марыся смеется, ей весело, а у меня от ужаса волосы встают дыбом. А если бы он уронил ее?!

— Оставь ребенка в покое, пьяница! — кричу я, разгневавшись не на шутку. — Ты причинишь ей вред.

— А ты не причиняешь нашей дочке вреда, каждый день оставляя ее без матери? — Мы начинаем вырывать ребенка друг у друга. — Оп-ля! — Он смеется пьяным смехом и сползает на пол.

Я хватаю Марысю на руки и быстро кладу малышку в кроватку.

— С тобой мы побеседуем завтра. — Я становлюсь над Ахмедом, упирая руки в бока. — Если только ты будешь помнить хоть что-нибудь из того, что говорил.

— Ага, ага… — Он пренебрежительно машет рукой, сворачиваясь клубком на полу. — Спать, спать… — неразборчиво бормочет.

Мне не хочется перетаскивать его на кровать. Пусть завтра у него болит не только голова, но и кости!

Утром, когда я просыпаюсь, его уже нет — чувствуется лишь затхлый запах перегара в нашей спальне. Я настежь отворяю окно, беру на руки Марысю и иду с ней в кухню. Какой же здесь бардак! Я останавливаюсь в дверях как вкопанная. На столе — остатки еды, холодильник открыт настежь, пол — липкий от пролитых напитков. Я сажаю ребенка в кресло и начинаю убирать. Изумленно замечаю надрезанную ветчину, надкушенные свиные сосиски под толстенным слоем горчицы; а посреди стола красуется выпитая до половины бутылка еще холодного пива. Куда же подевались все заповеди правоверного мусульманина? Вероятно, будучи в стельку пьяный, Ахмед и сам не осознавал, что делает… Лишь бы с ним ничего не случилось! Мое сердце начинает колотиться быстрее. Только бы он не садился за руль!

— Мама, милая, ты бы не могла сегодня прийти пораньше? — говорю я в трубку, дрожа от волнения и в то же время пытаясь навести порядок в кухне.

— А что случилось? У тебя какой-то странный голос. — Всегда-то она почувствует, если что не так.

— Ничего особенного. Ахмед просил меня помочь в офисе — у них там полно работы, — делаю я попытку соврать, хотя и знаю, что у меня выходит не очень-то хорошо.

— Ну, раз так… — недоверчиво тянет мать. — И когда же мне прийти?

— Прямо сейчас. Если сможешь, то быстрее. — Все-таки нервы выдают меня.

— Угу. Скоро буду.

Я мечусь по квартире, словно помешанная. Черт подери, дела плохи.

— Ну что? — раздается в прихожей голос матери, которая действительно пришла минут через десять.

— Да-да, я сейчас убегаю. — Я на ходу собираю волосы в пучок. — Как быстро ты пришла!

— Как на пожар. — Она испытующе смотрит на меня. Я отлично знаю этот взгляд.

— Все в порядке, мама. Не тревожься. — Мимоходом целую ее в щеку и убегаю из квартиры, пока она не забросала меня вопросами.

— Но, Доротка… — слышится мне вслед.

— Все будет хорошо! Спасибо, что пришла!

Хоть наш городок и невелик, но сегодня я, добежав до офиса за пятнадцать минут, побила рекорд.

— Есть здесь кто-нибудь? — кричу я прямо на входе, не видя ни одной живой души.

Вокруг тихо, слышен лишь гул компьютеров. Кажется, если кто-нибудь зайдет и вынесет отсюда половину оборудования, никто и не заметит. Странно… В углу стоит телевизор, которого раньше не было; на экране — стоп-кадр какого-то фильма. Они что, сериалы тут смотрят?.. Я замечаю, что телевизор подключен к видеомагнитофону, и наугад жму клавишу пульта. Внезапно на весь офис раздаются стоны, повизгивания и страстные вздохи совокупляющейся на экране пары. Это же порнография! От изумления я выпучиваю глаза. Какая гадость!

— Вижу, тебе интересно, — слышу я резкий голос мужа за моей спиной.

— Что?

— Хочешь немного подучиться перед очередными свиданиями со своими хахалями? — Он тупо смотрит на меня.

— Кажется, это я должна тебя спросить, каким образом этот фильм оказался у тебя в офисе. Не так ли?

— Не собираюсь я, женщина, оправдываться перед тобой. Мне достаточно того, что вытворяешь ты. — Он стискивает зубы, а рубец на шее багровеет, будто сейчас разойдется.

— О чем ты, черт побери?! — кричу я. Это все меня уже нервирует не на шутку. — Какую блажь ты вбил себе в свою глупую арабскую голову?!

— Арабскую? Когда-то ты ничего не имела против. — Он хватает меня за скрученные в пучок волосы и приближает мое лицо к своему. От него несет спиртным.

— Я и сейчас ничего не имею против, но ты вздумал вести себя как самый жалкий польский голодранец-деревенщина! — шиплю я сквозь зубы от боли и ярости. — Пусти меня, хам!

Я вырываюсь из рук Ахмеда, оставляя у него в пальцах приличную прядь своих светлых волос. В этой борьбе нечаянно сталкиваю на пол видеокассеты, лежащие на столе ровной стопкой. Их немало. На обложках — обнаженные пары, запечатленные во время секса.

— Теперь-то я знаю, какими делами занят мой муж, — с неподдельным удовлетворением говорю я. — Теневой бизнес, торговля порнофильмами.

— Не преувеличивай, — уже гораздо покладистее отвечает он, сбитый с толку.

— Значит, я преувеличиваю?! — кричу я, перепуганная всерьез. — Это ведь незаконно! Это все равно что наркотиками торговать! Глупец, ты что, сесть хочешь?! Хочешь в польскую тюрягу?!

— Доротка, не драматизируй. — Пристыженный, Ахмед пытается обнять меня.

— Не прикасайся ко мне, извращенец! А может, ты уже и с мафией сотрудничаешь? Это ведь их сфера влияния!

— Что, маленький семейный скандальчик? — Изрядно выпивший Метек с глупой улыбкой вваливается в комнату.

— Вот что, Метек, — набрасываюсь на него я. — Я-то думала, что ты умнее, по крайней мере хитрее…

— В чем дело? — Все такой же веселый, он допивает коктейль из липкого стакана.

— Дело в том, что рано или поздно вы попадетесь, потому что ваша деятельность нелегальна.

— Ты преувеличиваешь. — Пренебрежительно махнув рукой, Метек, покачиваясь, выходит. Выходит наверняка для того, чтобы налить себе очередной стаканчик.

— Доротка, на самом деле ты права. — Ахмед смиренно глядит мне в глаза. — Но это временно, для начала. У нас нет заказов, нет прибылей, а ведь жить на что-то надо.

— Но…

— Мы осторожны, никто о нас не пронюхает, потому что все заказы разлетаются быстрее свежих булочек. Рискует пункт видеопроката, а не мы. Вот эта партия — уже последняя. — Он склоняется ко мне и прикасается вспотевшим лбом к моему лицу.

— Надеюсь. — Я потихоньку успокаиваюсь. — И перестань пить!

— Да ведь ты знаешь, что я…

— Тебе это вредно и противоречит твоей религии. Ты сам говорил это. А кроме того, после водки ты становишься совершенно другим человеком, — добавляю я огорченно. — Не тем, которого я знаю и которого люблю.

— Принцесса моя, это больше не повторится, обещаю тебе. — Снова наклонившись, он нежно целует меня, но я чувствую только одно: невыносимую вонь из его рта.

— Ахмед, я возвращаюсь к своим делам и надеюсь, что у нас все снова будет так, как прежде. Обдумай все хорошенько, ладно?

— Пока, Доротка. — Он комично приставляет два пальца ко лбу, будто отдает мне честь.

Ну что ж, не зря опытные люди говорят, что надежда — удел глупцов. Видно, и я тоже из глупцов. Проходят вечера и ночи, а я по-прежнему или одна, или в обществе пьяного мужа, настроенного ко мне враждебно. Он сидит молча и, прищурив глаза, наблюдает за мной, словно знает обо мне что-то скверное. Мне начинает казаться, что лучше, когда его нет рядом. Его присутствие тяготит меня. Не знаю, как так вышло, ведь совсем недавно мы не могли обходиться один без другого, бывало, что разговаривали часами, наслаждаясь обществом друг друга.

— Дорота, ты должна приструнить их. — Это моя мать, не выдержав, решает вмешаться.

— Кого? — Я, как всегда, притворяюсь дурочкой.

— Господи, как ты меня нервируешь этими своими дурацкими переспрашиваниями! Повзрослей наконец. Ты ведь жена и мать. Перестань прятать голову в песок.

— Ты поумнее меня будешь. — Я сбрасываю маску, решив, что притворяться дальше не имеет смысла. — Так скажи мне, что надо делать.

— Надо реагировать, причем решительно. Иди туда и разгони всю эту компанию пьянчужек. О них уже весь город болтает.

— Ах, так вот почему ты этим так озаботилась! — гневно повышаю голос я. — Из-за сплетен! Иначе тебе это было бы до задницы.

— Перестань со мной ругаться. Сама собой эта проблема не решится. Ты должна действовать.

— Вообще-то, я давно уже хотела туда явиться и надавать им всем по физиономиям, — признаюсь я и, прислушавшись к ее подстрекательству, стала собираться. — Хватит! По-хорошему они, видимо, не понимают. Я им покажу!.. А ты оставайся с малышкой и уложи ее спать. — И я хлопаю дверью.

— Но необязательно сразу прибегать к рукоприкладству! Достаточно будет, если ты решительно им скажешь… — доносится до меня испуганный крик матери, выскочившей на лестничную клетку.

Я шагаю и, разъяренная и напряженная до предела, мысленно еще сильнее накручиваю себя. Будто торпеда, влетаю в офис фирмы. Свет везде выключен, лишь экраны компьютеров излучают неземное свечение. Но из дальних комнат доносится смех, в том числе и женский. О нет, это уже слишком!

— Приветствую развлекающихся. — Я становлюсь в дверях, презрительно поджав губы.

Общество замерло. Я скольжу по нему недоброжелательным взглядом. Вот, разумеется, Метек, вот Али со своей женой Виолеттой, вот случайно встреченный нами Махди с какой-то юной блондинкой… А вот и мой муж, исполняющий обязанности хозяина.

— А ты что здесь делаешь? — Ахмед первый преодолевает растерянность. — Конечно же, ты оставила ребенка, чтобы шляться по ночам, — заявляет он, переходя в наступление.

— Ты, оказывается, помнишь, что у нас есть ребенок? Когда ты в последний раз обращал внимание на дочку?

— Заткнись, женщина, и марш домой! — повышает голос Ахмед. — Марш, марш, и вприпрыжку!

Я слышу тихое женское хихиканье. Размалеванная вульгарная красотка выходит из маленькой кухни и обнимает моего мужа за талию. Я не верю собственным глазам, пульс барабанит где-то в голове, а горло перехватывает от отчаянной обиды. Променял меня на такую потаскуху!

— А ты, дорогой, не хочешь ли вернуться и пожить в нашем доме хоть немного? Или ты уже и адреса не помнишь? — не сдаюсь я, хоть и чувствую себя полной дурой, да еще на глазах у всех этих чужих людей.

Ахмед крепко хватает меня за плечо и вытаскивает на середину комнаты. Я ощущаю, с какой страшной силой он сдавливает мне руку, и на глаза наворачиваются слезы.

— Может, ты и бить меня начнешь?! — У меня начинает дрожать голос.

— Если придется. — Стоя напротив, он с ненавистью смотрит мне в глаза. — Не смей позорить меня перед друзьями, шлюха. — Он резко толкает меня к двери.

— Ты сам себя позоришь, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, с трудом сдерживая слезы, — если бы ты знал, как…

— Если бы ты не таскалась со своими дружками, то и я сидел бы дома.

— Черт побери, что ты мелешь?!

— Знаешь, я вообще не хочу с тобой разговаривать. Вон отсюда! Возвращайся к своим познаньским любовничкам. — Вытолкнув меня за дверь, он запирает ее на ключ.

Это какая-то безвыходная ситуация, ловушка, тупик. Слезы, которые я уже не сдерживаю, ручьями бегут по моим щекам. Должно быть, у меня размазалась косметика, прохожие смотрят на меня, но мне все равно. Я так несчастна! Стою посреди улицы и плачу, точно маленький ребенок.

Проходит несколько минут, я поднимаю глаза и словно сквозь туман вижу открытый магазин. Плевать мне на все! Раз ему все можно, то и мне тоже. Вхожу, покупаю вино, пиво и две пачки сигарет. Может, хоть это утешит меня, потому как совместного будущего с Ахмедом я уже не вижу.

Захожу домой, почти выталкиваю маму за дверь и ложусь в вальяжной позе на диван в гостиной. Музыка играет на максимальной громкости, я в ускоренном темпе опорожняю все бутылки и выкуриваю целую пачку никотиновой дряни. Погасив в переполненной пепельнице последнюю сигарету, я вдруг ощущаю, что содержимое желудка просится наверх. В последний момент я добегаю до туалета и, стукнув сиденьем унитаза, с рыком выдаю обратно все то, что в себя влила. А потом еще долго сижу в ванной на ледяном полу, заливаясь слезами.

Нет, не должна я уподобляться ему — что же тогда станет с нашим ребенком, с нашей жизнью? Топить горе в спиртном — глупо, только что я убедилась в этом на собственной шкуре. В конце концов я ложусь в холодную постель и забываюсь беспробудным сном.

Внезапно что-то будит меня… Господи, я не могу дышать! Будто клещи стискивают мою шею. В ужасе открыв глаза, я вижу над собой очертания головы Ахмеда и его блестящие холодные, словно сталь, глаза. Я начинаю хрипеть, одновременно лягаясь, колотя его вслепую кулаками и извиваясь, будто угорь. Но как же сильно, убийственно сильно сдавливает он мою шею! Последний проблеск сознания подсказывает решение: я просовываю ногу между нашими телами и изо всей силы отталкиваю его. Это подействовало, он немного расслабил пальцы. Это для меня единственный шанс, и я уже обеими ногами что есть мочи лягаю его, понимая, что спасаю свою жизнь. Ахмед падает спиной на стоящий поблизости комод и стонет от боли. Я с трудом восстанавливаю дыхание, слышу свист, вырывающийся из собственного горла, и понемногу прихожу в себя. Вскакиваю на ноги, бросаюсь к кроватке Марыси, хватаю ребенка на руки и без оглядки, в чем была выбегаю из квартиры.

— Доротка, я не защищаю его, но все-таки он твой муж, такого уж ты себе выбрала, — осторожно убеждает меня мама.

— Неужели ты думаешь, что я вышла бы за него, знай я тогда о нем то, что знаю сейчас? — огорченно отвечаю я.

— Ну что ж, не всегда нам живется легко и приятно. Но такова взрослая жизнь. Иногда нужно идти на компромисс.

— То есть позволить себя убить? — не выдерживаю я и сердито гляжу на нее. — К чему ты меня склоняешь? Хочешь от меня избавиться?

— Ты ведь знаешь, что можешь жить и у меня. Но твое место — рядом с мужем. Дай ему шанс.

— Шанс на что? На что, скажи мне? — Я начинаю ходить из угла в угол, и Марыся беспокойно наблюдает за моими передвижениями. После недавнего происшествия она стала нервной и плаксивой.

— Доротка, он говорил со мной. Сказал, что и сам не знает, что на него нашло…

— Да мне это до задницы! — перебиваю ее я. — На него, значит, нашло затмение! Но ведь я за это могла поплатиться жизнью! Нет, его ничто не оправдывает.

— Верно, не оправдывает, но с того дня он не пил ни капли спиртного. Более того, он говорит, что теперь окончательно понял, почему его религия запрещает эту отраву.

— Значит, ты ведешь с ним долгие беседы? И, разумеется, за моей спиной! Премного тебе благодарна, — укоризненно говорю я.

— Каждый день утром, выходя в магазин, я вижу его у нашего подъезда. Он умоляет меня помочь, просит поговорить с ним. Я же хочу только добра и тебе, и Марысе. Я ведь вижу, как ты без него несчастна.

— Я? Без него?! Да я из дому не выхожу из страха, что этот сукин сын кокнет меня в темном переулке!

— Ну, не сходи с ума, — говорит мать, но на лице ее я читаю сомнение.

— Вот я и сижу здесь, словно мышка, — продолжаю я. — Даже учебу бросила. Может, именно этого он и хотел — чтобы я была необразованной домохозяйкой, дурой беспросветной. Он себе навыдумывал, будто у меня в Познани какие-то любовники, а у нас в группе всего-то двое парней было, да и те, кажется, гомики.

— Вот-вот, это все из-за ревности, — поддакивает мать. — Он болезненно ревнив. Сколько я на свете живу, а таких еще не встречала.

— Ну, если он всякий раз будет ревновать меня к каким-то поклонникам, существующим только в его воображении, то я никогда не буду в безопасности. И брак наш от этого крепче не станет. Как же с таким человеком жить?

— Тяжело, но попытаться стоит. Дай ему еще один шанс. Если он его профукает, то я больше никогда, никогда не стану тебя уговаривать вернуться к нему. Даже наоборот, я тогда тебе и с разводом помогу. В этом-то у меня опыт есть, — горько усмехается она.

— Уж и не знаю… — колеблюсь я, поскольку, дура, до сих пор люблю его.

— Значит, я приглашу его на воскресный обед. — От радости мама даже в ладоши захлопала. — И на этот раз не будет ни свиных отбивных с капустой, ни грудинки! — И мы обе смеемся до слез.

Месяц проходит за месяцем, времена года сменяют друг друга, будто в калейдоскопе. В том, что я становлюсь старше, я косвенно убеждаюсь, глядя на свою дочку. Сперва я торжествовала, что она какает в горшок, потом радовалась ее первым шагам, затем — первой самостоятельно съеденной тарелке супа, а теперь мы покупаем все новые и новые пробковые доски, чтобы размещать на них ее художества в духе абстракционизма. Ахмед ужасно балует ее, и даже мама, которой малышка порой садится на голову, осуждает маленькие сумасшествия моего мужа и называет его поведение непедагогичным. У Марыси уже есть электронное пианино «Ямаха», кубики «Лего», целая выставка Барби и Кенов, велосипед, самокат, розовые ролики, миниатюрный скейтборд, а на свой третий день рождения она получила игровые приставки «Нинтендо» с ее любимыми «Братьями Марио».

— Ребенок должен развиваться, дорогая моя, — объясняет мне Ахмед, довольный собой. — Вот ты поздно познакомилась с современной техникой и поэтому до сих пор панически ее боишься. А ведь без умения пользоваться великим множеством электронных устройств нынче не проживешь.

— Но я же как-то живу, — приходит мне на помощь мама.

— А я повторяю: это необходимо. Вот вам пример: Марысе не стоит труда включить себе сказки на видеомагнитофоне, а моя жена не умеет поставить кассету с упражнениями по аэробике. Вот так!

— Здесь я с Ахмедом согласна, — подключается к разговору Госька, приехавшая нас навестить. — Без знания компьютера с новейшими программами и всех офисных устройств мечтать о работе бессмысленно. У нас были занятия по информатике, но я ходила еще и на дополнительные курсы, и это принесло свои плоды: я единственная из своей группы нашла работу через неделю после окончания учебы. Причем хорошо оплачиваемую работу!

— Языки тоже важны, — говорит Уля, желая, наверное, меня добить. — Еще до окончания университета я хочу сдать английский на FCE и получить сертификат — или оксфордский, или кембриджский. А может, выйдет даже advanced[4].

Понятия не имею, о чем она говорит. Я темная провинциалка, домохозяйка, запустившая себя. Один семестр на курсах секретарей чуть было не разрушил мой брак и мою жизнь. А они, мои подруги, приехали погостить из большого города и теперь строят из себя дам высшего света. Одна будет превосходной ассистенткой главного менеджера, а другая — специалисткой по связям с общественностью. А что я? Я воспитываю ребенка, и общение с людьми у меня ограничивается занятиями аэробикой в районном клубе, который я посещаю два раза в неделю. Я хожу на утренние занятия, потому что именно утром там не бывает мужчин — одни лишь располневшие домашние наседки.

— Ну а вообще как у вас дела? — спрашивает Госька, разодетая в брендовые шмотки.

— Да так, помаленьку… — отвечаю я. Чем же мне похвастаться?

— Превосходно! Блестяще! — с энтузиазмом перебивает меня Ахмед. — Я боялся открывать интернет-бизнес в такой глуши, но ведь нынче мир становится все теснее. Мне уже не приходится ездить к клиенту со всем оборудованием. Теперь я могу, сидя в удобном кресле в теплом офисе, выполнять заказ для фирмы, расположенной за тысячи километров.

— Хорошо, что у вас все получилось, — искренне радуется Уля; видимо, у нее в голове еще не помутилось, как у Госьки. — А сколько ты берешь за обычную программу — не для фирмы, а для частного лица?

— Для знакомых у нас скидки, — смеется Ахмед и откупоривает очередную бутылку красного вина.

— Отложу немного денег и обращусь к тебе. — Улька лихо закидывает ногу на ногу. Кажется, она кокетничает!

— Да что ты! — Ахмед разглядывает ее длинные ноги. — Приходи завтра, расскажешь, что тебе нужно, и сделаем. А об оплате подумаем потом.

— А где же подевались ваши прежние парни? — ехидно спрашиваю я. Должна же я как-то защитить себя и напомнить им, чтобы знали свое место!

— Ну, знаешь… — Госька вытягивает губы трубочкой: — Михал не вписывается в мою нынешнюю жизнь.

— А что же изменилось? Твоя жизнь или твои взгляды на жизнь? Насколько я помню, ты говорила, что у тебя с ним love до гробовой доски… или даже дольше.

— Механик не имеет ничего общего с офисной жизнью. Он там не в своей тарелке.

— А зачем ему сидеть в офисе? У него ведь есть своя работа. — Ее объяснения мне непонятны, зато я отлично вижу, какая она расчетливая.

— Но ведь у нас бывают корпоративы, встречи! — гордо произносит она. — Как он будет держать бокал с шампанским в своей невымытой лапе с мазутом под ногтями?

Лицо Ахмеда вытягивается от изумления. Его приветливый взгляд тухнет, и он смотрит на мою элегантную приятельницу довольно жестко. Пусть все так и остается. Этого я и хотела.

— Но ведь раньше ты не находила в его профессии ничего отталкивающего, — насмешливо замечаю я.

— Я же говорю — люди меняются, взрослеют. Одни идут вперед, поднимаются по служебной лестнице, получают повышения. А другие остаются на месте, а значит — позади.

— Хорошенькая философия! — восклицает мама: она хоть и играет с Марысей, но сама все время следит за разговором. — Очень удобная. Сегодня я с тобой, а завтра мне повезет, меня повысят — и я дам тебе ногой под зад. Что ж, дай бог, чтобы тебе всегда везло…

— Вы преувеличиваете, — смеется Госька, быстро хватает бокал и опорожняет его до дна.

— Ну а меня насчет Томека даже не спрашивайте. Он сам меня бросил, и я до сегодняшнего дня не могу прийти в себя. — Уля, увы, кажется безгрешной, но тем не менее продолжает бессовестно кокетничать с моим мужем. Она пожирает его глазами и без конца вертится в кресле, желая со всех сторон продемонстрировать свои ноги в мини-юбке. — Мне даже пришлось сделать аборт, — добавляет она и этим признанием шокирует нас всех.

— То есть как это «пришлось»? — изумленно спрашиваю я.

— А зачем же я долгие годы училась, зубрила по ночам предметы? И добилась все-таки своего — поступила в вуз, причем в университет, а не в какую-то там частную академию! Неужели я шла на все эти жертвы зря? Неужели должна была перечеркнуть все это и посвятить себя материнству? Ты шутишь! — искренне возмущается она.

— Скажи мне только одно, — коварно подкалываю ее я, — что было раньше: Томек порвал с тобой или ты сделала аборт?

— А какое это имеет значение? — На этот раз она одним глотком осушает весь бокал.

Обстановка накаляется настолько, что уже никому ничего не хочется говорить. Девчонки поспешно уходят, даже не поцеловавшись с нами на прощание.

В гостях у арабской семейки Едем всего лишь на лето

— Ну почему ты не хочешь ехать? Посмотрела бы, что там и как. — Ахмед снова уговаривает меня поехать в его страну. — Устроим себе долгий отпуск. Поедем в начале лета и останемся там до сентября, до тех пор когда Марысе нужно будет идти в школу. У нас полно времени! И тебя ведь никто насильно удерживать не станет!

Не знаю почему, но я боюсь. Прежде всего, наверное, боюсь его семьи. Что-то трудно поверить в их открытость и приветливость по отношению к другому миру, который, по их мнению, «загнивает». Стоит мне увидеть по телевидению передачу о дикарях с винтовками и гранатами, об этих безумцах, у которых фанатично горят глаза, — и я впадаю в панику. Но как мне объяснить свои страхи моему мужу-ливийцу, чтобы не сделать ему больно? Тогда наши отношения опять могут испортиться, а ведь сейчас у нас все хорошо, настолько хорошо, что мрачные эпизоды из прошлого кажутся лишь дурным сном.

— Скажи же что-нибудь! — настаивает он.

Из другой комнаты доносится счастливый визг Марыси, беззаботно играющей с моей матерью, которая рядом с ней тоже, кажется, впадает в детство. Ну почему я должна оставить этот маленький уютный дом, отречься от этого ощущения покоя и безопасности и отправиться на край света? Все время я боялась, что муж предложит мне навестить его семью, и одновременно ждала этого. Я ведь знала, что рано или поздно Ахмед захочет поехать на родину, показать родственникам жену и дочку.

— Доротка, ты меня слышишь? Где блуждают твои мысли?

— Не знаю, как тебе об этом сказать, — нерешительно начинаю я.

— Просто взять и сказать. Я ведь знаю, ты не умеешь лгать. — Он обнимает меня и нежно целует в шею. — В чем дело?

— Просто… я боюсь, — шепчу я.

— Но чего же, кошечка моя? — удивляется он и пристально смотрит на меня.

— Всего, всего! Страны, людей, а в первую очередь — твоих родственников! Как они примут меня? Быть может, я вовсе не понравлюсь им и они начнут подстрекать тебя… — пулеметной очередью выпаливаю я почти все свои опасения.

— Скажи-ка мне кое-что. — Чуть отодвинувшись, Ахмед серьезно смотрит мне в глаза. — Только одно скажи. Ты доверяешь своему мужу?

Впервые я вижу на лице Ахмеда такую напряженность и сосредоточенность. Мускул на его щеке нервно подрагивает, а рубец на шее, как всегда в таких ситуациях, становится темно-багровым.

— Глупый вопрос, — громко отвечаю я. — Ты же отлично знаешь, что да.

— Что — «да»? — продолжает настаивать он. — Скажи, что — «да»?

— Ты отлично знаешь, что я тебя люблю и доверяю тебе… — Нежно прижавшись к нему, я слышу биение его сердца.

Честно говоря, он еще не полностью вернул себе мое доверие. Я ведь помню тот скверный период, который мы пережили в начале нашей супружеской жизни, и непрестанно боюсь, что это все может вернуться. По крайней мере, там, в Ливии, нет спиртных напитков, клубов, пьяных дружков и размалеванных блондинок — всего того, из-за чего я порой не могу заснуть. Неплохо будет, если мне удастся окончательно обо всем этом забыть.

— Ладно, давай подумаем, когда мы поедем, — наконец говорю я.

— Да?! — вскакивая, обрадованно восклицает он. Как быстро меняется у него настроение! — Значит, я бронирую билеты и улаживаю все формальности. Нужно оформить загранпаспорт для малышки, а это может занять месяц. Но это ничего! — добавляет он, похлопывая себя по бедрам. — Насчет виз не беспокойся. Да ты вообще ни о чем не беспокойся!

— Погоди, до лета ведь еще куча времени! — говорю я, пораженная таким поворотом событий.

— Принцесса моя любимая, в Ливии уже лето. — Ахмед смеется и заключает меня в объятия.

Я чувствую себя так, будто из меня вышел весь воздух. Все, я дала согласие, вопрос решен, и назад дороги нет.

— Знаешь что, красавица моя? — говорит он своим приятным сексуальным голосом. — Давай-ка обновим твой гардероб. Ведь ты, в конце концов, — он делает паузу и выразительно смотрит на меня, — собираешься в да-а-альнюю дорогу. Купим тебе все новое, что только захочешь! Начиная с трусиков и заканчивая шляпками.

— Ты шутишь?

— Конечно же нет!

— Ну что ж, неплохое предложение.

…И все же, несмотря на перспективу больших перемен и множества покупок, в моем сердце тлеет искорка тревоги. Боюсь, нескоро это чувство оставит меня. Боюсь, оно еще сильнее схватит меня за горло в момент нашего приземления в Ливии. И в минуту приветствия. И в первую ночь. И во вторую. И… мне уже хочется домой, хоть я еще никуда и не отправилась.

Первое впечатление

Самолет, которым мы летим, — большой, комфортабельный, не гудит и не подбрасывает. Он благополучно поднялся в небо, и я надеюсь, что приземление будет таким же беспроблемным. Стюардессы, трудолюбивые пчелки, всячески обхаживают пассажиров, и неудивительно — это ведь бизнес-класс. Должна признать, Ахмед знает, что делает.

— В последний раз я задаю тебе этот глупый вопрос, — говорю я с дурацкой нервной улыбкой. — Ты и вправду думаешь, что все идет по плану?

— Принцесса моя, максимум через полчасика мы уже будем на земле. Самолеты ведь практически не опаздывают. Вот, мы уже начинаем готовиться к посадке. — Ахмед наклоняется к маленькому круглому окошку и успокаивающе поглаживает мою руку. — А потом мы сядем в машину и помчим домой, — мечтательно произносит он.

— А почему мы не летим непосредственно в Триполи? — наивно спрашиваю я. — Ведь так было бы удобнее.

— На нас наложили эмбарго — ты что, не слышала? Ничего не знаешь? — слегка пренебрежительно отвечает он.

— Но я думала, что санкции касаются только торговли и политических отношений, а не полетов.

— Нет, они наложили лапу на все, что только можно. Травят всю нацию — поносят, клевещут, бездоказательно обвиняют, — гневно говорит Ахмед, и глаза его злобно сверкают.

— То есть как это? Локерби[5] — это вымышленная история? И берлинская дискотека[6] тоже? Это все политические интриги? — спрашиваю я. Мне трудно в это поверить, поскольку я читала обо всех этих происшествиях в серьезных источниках.

— Ух ты, умница выискалась! — Ахмед уже не скрывает злости. — Ну ничего, ливийский народ все равно выживет, — заявляет он, и я впервые убеждаюсь, как сильны в нем патриотические чувства.

Отворачиваюсь к окну, а про себя делаю вывод: эту тему затрагивать не следует.

Металлическая громадина «боинга» прорывается сквозь слои туч, и я наконец вижу внизу долгожданный кусочек суши, маленький островок.

Мы кружим над морем, на котором уже удается различить плывущие миниатюрные яхты и пароходы, а затем — бирюзовую полосу прибрежных вод, светлые песчаные пляжи и оранжевые просторы земли.

— А мы на пляж ездить будем? — спрашиваю я, внезапно оторвавшись от окна, и, не дожидаясь ответа, снова возвращаюсь к осмотру окрестностей.

— Конечно, конечно, — слышится приятный голос мужа за моей спиной. — Это ведь наш отпуск.

— А пляж где-то вблизи от вашего дома?

— От нашего дома, дорогая.

— Ну да. Так пляж где-то близко?

— Не так уж и близко. До красивого побережья нужно проехать около сотни километров.

— О-о… — разочарованно тяну я.

— Ничего, у нас неплохие автострады, а на пляж едут, чтобы провести там целый день, — успокаивает меня он. — Мы будем устраивать пикники и барбекю у моря. Тебе понравится. — Он смеется, и искорки счастья поблескивают в его черных как сажа глазах.

Вновь воодушевленная, я хлопаю в ладоши, словно маленькая девочка, и целую его в щеку.

Море решительно прячется где-то за хвостом самолета, а мы идем на посадку, направляясь к аэродрому, которого еще не видно. Ровные ряды невысоких раскидистых деревьев стоят, будто шеренги солдат во время муштры, а между ними — оранжевая земля.

— Что это за сады?

— Оливковые рощи и цитрусы, гектары цитрусов! — гордо отвечает он, словно все они принадлежат ему.

Самолет наконец приземляется.

— Жаль, что нам еще так долго ехать, — сетую я, потому что чувствую себя усталой, а перед нами еще около четырехсот километров пути. — Сегодня уже ничего толком не увидим, ведь в Триполи мы будем только ночью.

— Если захочешь, поедем через центр города — там жизнь никогда не замирает, а освещение такое, что и из космоса, кажется, видно. Да, из космоса видны две достопримечательности: Великая Китайская стена и ливийская Зеленая площадь, — с гордостью говорит Ахмед. — А в центре Триполи — десятки ресторанов, кафе и толпы покупателей. Там никогда не бывает тихо и ночь сливается с днем.

— Ладно, ловлю тебя на слове. — После его слов я даже немного радуюсь.

Похоже, мои опасения действительно преувеличены. Виной всему людская болтовня и пропаганда масс-медиа: они, как всегда, приукрашивают, переворачивают все с ног на голову и лгут. А дурочки вроде меня верят всему, каждому их слову. Хватит уже этих треволнений, пора начинать радоваться отпуску.

Аэропорт на острове Джерба — маленький и замызганный. Все облеплено грязью, в углах валяются окурки и пластиковые стаканчики. Туалет, в который нам с Марысей пришлось зайти, просто ужасен — дыра в кафельном полу, залитом мочой и измазанном дерьмом. О том, что в уборной принято спускать за собой воду, здесь, похоже, не слышал никто, даже те, кто строил эту будку. Что было духу мы выбегаем оттуда, боясь, что еще мгновение — и мы потеряем сознание от невыносимой вони. Из ресторана доносится оглушительно громкая восточная музыка, а сексуально-мяукающий голос из мегафона протяжно сообщает какие-то крайне важные сведения на незнакомом мне языке.

— Ахмед! Саляма! — кричит высокий седоватый мужчина, стоящий за барьером для встречающих.

— Это мой отец. Идем. — Ахмед берет на руки Марысю и увлекает за собой меня.

— А-а-а-а-а!!! Зоуджа, зоуджа!!! Джамиля джиддан!!![7] Мийя, мийя!.. — Пожилой мужчина произносит какие-то слова, которых я, конечно же, уразуметь не в состоянии. Но, кажется, они означают что-то хорошее, иначе Ахмед не улыбался бы до ушей. — Сах! — напоследок восклицает мой свекор. Что ж, сах так сах, раз уж я все равно ничего не понимаю.

— Куда нам теперь? — обеспокоенно спрашиваю я.

— На автостоянку, любовь моя. — Ахмед крепко обнимает меня, и глаза всех присутствующих обращаются в нашу сторону. — Ничего не бойся. Я с тобой.

И мы садимся — кто бы сомневался! — в «мерседес». Правда, он не серебристый, а черный как смола и очень большой.

— Значит, теперь в палатку посреди пустыни? — шучу я, а сама чувствую себя крайне неуверенно.

— Как пожелаете, мадам, — загадочно отвечает Ахмед.

А вдруг так и будет? Я снова полна опасений… Ну и трусиха же я!

Мужчины заняли передние сиденья и оживленно беседуют. При этом они энергично жестикулируют и кричат, как будто ссорясь. Но о ссоре не может быть и речи: они улыбаются и каждую минуту похлопывают друг друга где ни попадя — по рукам, плечам, бедрам, даже по голове.

Машина мчит с головокружительной скоростью, а мы с Марысей наблюдаем совершенно незнакомый нам мир. Дорога тянется через пустыню, которую время от времени разнообразят одинокие кустики и небольшие селения, расположенные вдоль трассы. Люди, попадающиеся на нашем пути, одеты бедно, на женщинах — длинные разноцветные платья, волосы прикрыты полинявшими платками, а их фигурки словно срисованы с гравюр прошлого века. Мужчины тоже носят платья, но бежевого или мышиного цвета, а на головах у них нечто наподобие тюрбанов. В качестве транспортного средства используется преимущественно тележка, запряженная осликом или неказистой изголодавшейся лошадкой. Глядя на все это, я даже не хочу ни о чем расспрашивать. Порой на скутере промчится кто-то более современный; часто в прицепе за ним едет вся семья, включая и маленьких детей.

— Ну, у нас все немного по-другому, — говорит Ахмед, и я встречаю его озабоченный взгляд. Кажется, он наблюдает за моей реакцией.

— Угу… — Разговаривать мне не хочется, но скрыть испуганное выражение лица не получается.

Тем временем мы подъезжаем к большим воротам, перед которыми вытянулась вереница машин. Мужчины лихорадочно мечутся туда-сюда, кричат и размахивают руками, женщины со скучающими минами сидят в машинах, ни о чем не заботясь, а дети без всякого присмотра носятся как сумасшедшие между автомобилями. Ослики и скутеры остались позади; теперь вокруг нас элегантные лимузины и побитые, поцарапанные, почти разваливающиеся на глазах шестиместные такси.

— Что это такое? — взволнованно спрашиваю я.

— Это граница, любовь моя, — успокаивающим тоном сообщает Ахмед. — Ты и оглянуться не успеешь, как будем уже дома.

— Но ведь в этой очереди мы простоим до завтра! — разочарованно говорю я.

— Ничего не бойся, не всякий обязан в ней стоять.

И наш «мерседес», сделав несколько непозволительных маневров и нарушив все возможные правила дорожного движения, включая запрет на езду по «встречке», пробивается на совершенно свободную полосу. Ахмед выходит из машины, убирает дорожный конус, преграждающий путь, и мы не спеша подъезжаем к таможенной будке. Над проездом виднеется большая черная надпись: VIP.

Мужчины выходят из автомобиля, приветливо здороваются с людьми в мундирах; всего минута — и мы вновь в пути.

— Ну что, все не так уж плохо? — Довольный собой, Ахмед гордо выпячивает грудь.

Теперь уж мы разгоняемся на полную катушку. Трехполосная автострада почти пуста. Везде вплоть до горизонта простирается безлюдное плоскогорье. Кое-где пригибаются к земле маленькие засохшие кустики — вот и весь пейзаж. Монотонный ландшафт и переживания прошедшего дня клонят меня в сон.

— Эй, сони, побудка! — слышу я будто сквозь туман. — Мы уже дома. — Ахмед, улыбаясь до ушей, гладит по лицу только что проснувшуюся Марысю.

Мы постепенно приближаемся к центру города, и все больше фонарей, ярких реклам и магазинных витрин освещают сумерки. Пара минут — и вокруг уже светло как днем, а уличная толпа стала еще гуще. Я замечаю, что восемьдесят процентов прохожих — мужчины. Одеты они в элегантные итальянские костюмы, молодежь щеголяет в джинсах и цветных футболках или рубашках. Лишь изредка можно увидеть прохожего в традиционном арабском платье. Женщин мало, идут они только группами; почти все носят длинные плащи блеклой расцветки, а на головах платки. К счастью, попадаются и одетые на европейский манер, но это преимущественно девочки-подростки или совсем юные девушки. Столики на летних площадках ресторанов и кафе тоже оккупированы мужчинами.

— Ахмед… — Я осторожно трогаю мужа за плечо, желая расспросить его об этой аномалии.

— Потом, потом, — отмахивается он от меня, будто от назойливой мухи, а сам почти приклеивается носом к боковому стеклу, жадно поглощая глазами этот свой давно не виденный мир.

Неплохое начало! Я закусываю губу и глажу воодушевленную Марысю по голове. Она задает множество вопросов, а я ни на один не могу ей ответить.

Мы сворачиваем в какую-то узенькую улочку, затем в еще и еще одну. Наконец машина останавливается перед высокой, более чем двухметровой, стеной из красного кирпича. На верхнем краю стены через каждые несколько метров светятся круглые фонари; между ними натянута колючая проволока.

— Ахмед, что это за крепость? Похоже на казарму. — Я снова касаюсь его плеча, уже настойчивее; меня охватывает беспокойство.

— Welcome home[8], Доротка, — говорит он и широко улыбается.

— Гм… — От удивления и испуга я теряю дар речи. Сердце у меня гулко отзывается где-то в горле. — Ничего не понимаю, — выдавливаю я из себя после паузы.

— Я ведь говорил тебе: у нас принято строить более солидные дома и более надежные ограды. — Игриво приподняв бровь, он берет меня за руку. — Это для того, чтобы наши женщины чувствовали себя в безопасности. Тогда и нам, мужчинам, легче живется.

Я растерянно наблюдаю за тем, как медленно открываются крепкие железные ворота… Что-то мне это напоминает; я гоню от себя тревожную мысль, но в голове все равно стучит одно-единственное слово: тюрьма.

Во дворе столько женщин, молодых девушек и детворы, что у меня рябит в глазах. Мужчины стоят в стороне, будто отгораживаясь от этой пестрой и визгливой компании.

Открыв дверь, я выхожу из машины; в ту же минуту Марысю вырывают из моих рук, а меня плотно обступает любопытствующая толпа. Женщинам не терпится узнать меня поближе, и проявляется это их желание самым что ни на есть буквальным образом — в прикосновениях и ощупывании. Как же меня это бесит! Особенно привлекают их, судя по всему, мои длинные прямые светлые волосы.

— Ахмед, Ахмед, спасай меня! — кричу я, перепуганная и рассерженная не на шутку. — Проклятье, да пусть же они отстанут от меня! — уже воплю я во все горло.

— Успокойся, они никогда в жизни не видели такой роскошной светлой копны волос, — весело смеется он. — Они просто завидуют тебе.

— Ты же знаешь, я не люблю, когда меня трогают! Ненавижу это! — по-змеиному шиплю я.

— Что ж, придется тебе немного усмирить свой характерец, — холодно произносит он. — Позволь им обожать себя. Будь с ними приветлива и не предъявляй претензий.

— Но ведь…

— Постарайся принять непривычные для тебя обычаи и найти в них положительные стороны. Иначе все мы сойдем с ума! — выговаривает он мне, точно ребенку. — Или ты хочешь обидеть их? Сразу же, с самого начала? — спрашивает Ахмед, твердо глядя мне в глаза.

Разумеется, не хочу. Но ведь и он должен понять, что я чувствую себя не в своей тарелке, оказавшись в толпе чужих людей, которые разглядывают меня так, словно хотят сожрать! И глаза у всех черные, искрящиеся, как у каких-то зомби… Я опускаю голову. У меня тяжело на душе, мне плохо и страшно, и слезы подступают к глазам.

— Ялла, ялла! — кричит какой-то незнакомый мне брюнет, разгоняя женщин, которые с визгом и смехом разбегаются в стороны.

Он заметил мой испуг, а моему любимому мужу это до лампочки! Ахмед вообще исчез из поля моего зрения; его веселый голос доносится уже из самого дома. Незнакомец деликатно подталкивает меня к дверям. Не знаю, как называется это помещение; должно быть, гостиная. По размерам она больше целой нашей польской квартиры — может, восемьдесят квадратных метров, а может, и больше. Толстые шерстяные ковры покрывают весь пол. Тяжелая, обитая тканью мебель занимает центральную часть помещения; зато столики расставлены по всей комнате — у каждого, даже самого маленького, места для сидения стоит свой столик. С одной стороны, отделенная от остальной части комнаты мраморной перегородкой с прилавком, находится столовая. Стол, примерно три метра длиной, накрыт превосходной кружевной скатертью, художественно задрапированной посредине; лакированные украшения привлекают взгляд.

Я стою посреди комнаты словно ребенок в парке аттракционов, верчусь во все стороны, всматриваясь в каждую деталь. Какие огромные у них здесь окна! Более трех метров высотой, занавешенные толстыми шторами, — как во дворцах старых польских аристократов, что запечатлены на фотографиях прошлого века. А эти вышитые гардины, ниспадающие до пола? Как же хочется прикоснуться к ним!

На стенах нет картин, вместо них — оправленные в богатые рамы дощечки, в основном черные, с золотыми надписями на удивительном здешнем языке. Кроме того, стены украшены роскошными гобеленами. Вдоль стен расставлены серванты из массивного цельного дерева, а в сервантах — неисчислимое множество безделушек: вазы, кофейные чашечки, графины, кувшины, сахарницы — все из фарфора или серебра. Есть и другие изящные мелочи; много хрусталя — а я-то думала, что это польская традиция… Изделия из цветного стекла завораживают феерией красок и разнообразием форм. Как же мне нравятся эти крохотные фиолетовые собачки, голубые обезьянки, а больше всего — скамеечка, точь-в-точь парковая, под стеклянным деревцом с янтарными листьями… Интересно, кто изготовляет такие филигранные шедевры?

— Где такое можно купить? — не задумываясь, выпаливаю я. Не обращаясь ни к кому конкретно, я указываю пальцем на понравившиеся безделушки.

В следующую минуту я на ватных ногах, обливаясь холодным потом, стою перед внезапно умолкнувшим обществом. Какая же я идиотка! В этот момент спускающаяся по лестнице элегантная женщина произносит что-то и криво улыбается, окидывая меня оценивающим взглядом.

— Мама догадалась, о чем ты спрашивала, — поясняет мне Ахмед. — Не нужно ничего покупать. Они твои.

— Но я не хотела… Я не это имела в виду… Я… Я не могу… — лепечу я, чувствуя, как мое лицо заливается краской.

— Ты бы лучше поблагодарила. Это ведь ты знаешь?! — говорит Ахмед, стиснув зубы от гнева.

— Шукран джазилян. Спасибо большое, — бормочу я, оглянувшись в сторону женщины, но она уже не обращает на меня ни малейшего внимания.

Никому меня так и не представили, никто не пожал мне руку и не чмокнул символически в щеку. Ну да, они ведь знают, кто я такая, а мне, судя по всему, необязательно знать, кто они.

Перед сном мы с Ахмедом — впервые за очень долгое время — даже не желаем друг другу доброй ночи. Мы лежим на огромном царском ложе на расстоянии двух метров друг от друга — я на одном краю, он на другом. Я не сплю и знаю, что он тоже не спит. Тишина звенит в ушах. Не знаю, о чем думает Ахмед, но в моей голове возникают самые черные сценарии и всплывают самые скверные эпизоды из нашей супружеской жизни. Неужели это все повторится?.. В конце концов, уже слыша за окном птичий свист и пение муэдзина, созывающего правоверных на утреннюю молитву, я вся в слезах засыпаю.

Среди арабских хозяек

— Любимая, просыпайся, — слышу я нежный голос, шепчущий мне на ушко ласковые слова.

Просыпаться мне не хочется, пусть бы этот сон длился вечно; но что это за божественный аромат? Кофе, шоколад, жженый сахар, приправы, а прежде всего — выпечка… Словно домашняя выпечка моей мамы! Я слышу, как раздвигаются шторы, и ощущаю лучи солнца на лице.

— Давай-давай, открывай свои красивые глазки. — Ахмед нежно целует меня в губы. — Спящей красавице пора просыпаться, — смеется он.

— Не хочу, — лениво шепчу я, потягиваясь, будто кошка.

— Новый день сулит новые радости, — говорит он, словно вчера ничего не произошло.

— Ну, знаешь… — я обрываю фразу.

Мне, разумеется, хотелось спросить, какая же радость была мне дарована вчера, но я вовремя остановилась. Я уже поняла, что не следует играть с огнем и что в моей теперешней ситуации нужно держать рот на замке. Я в проигрышном положении, в этом нет никаких сомнений. И все же солнце за окном и ароматный кофе в чашке придают мне оптимизма. Все будет хорошо, не может быть иначе! В конце концов, мы приехали сюда ненадолго, лишь на время отпуска, а время бежит быстро.

— Может, сегодня ты все-таки представишь меня хоть кому-нибудь? — спрашиваю я, садясь в постели. — Или, точнее, представишь хоть кого-нибудь мне? Ведь они все и так знают, кто я такая, — уточняю вопрос, вспоминая свои ночные размышления.

— Для начала позавтракай, а затем моя младшая сестра обо всем позаботится. — Последние слова Ахмед произносит с облегченным вздохом. — Я еду в город. Проведаю старые места, посмотрю, что здесь изменилось за время моего отсутствия, — делится муж со мной своими планами. — Самира придет за тобой где-то минут через пятнадцать, так что фиса, фиса, — говорит он, уже направляясь к дверям.

— Что-что? — не понимаю я.

— До встречи вечером, кошечка! — кричит он уже из-за дверей. — Желаю хорошо провести время!

Я даже не успела ему заявить, что приехала сюда с ним, а значит, это он, мой муж, должен уделять мне внимание. Должно быть, этого он и хотел — пользуясь моей растерянностью, сбыть меня с рук!

Сижу на постели и хлебаю кофе вперемешку с солеными слезами. Вдруг слышу детский смех во дворе. Это же Марыся! А я и не слышала, как она встала… Господи, что же я за мать такая! Хорошо, что моя доченька везде чувствует себя как дома.

В двери стучат.

— Кто там? — спрашиваю тихим, чуть дрожащим голосом.

Вместо ответа в комнату входит красивая молодая девушка с копной вьющихся черных волос надо лбом.

— Ахлян, ана Самира. My name is Samira[9], — говорит она с приятной, искренней улыбкой. Слава богу, она знает английский!

Я склоняю голову, желая украдкой утереть слезы.

— Эй, Блонди, что случилось? — спрашивает она, присаживаясь на край кровати. — Нельзя плакать в первый же день на новом месте. Это приносит неудачу. — С обеспокоенностью глядя на меня, она осторожно берет мою руку в свою.

В ее глазах я вижу огоньки радости и озорной блеск. Это сразу поднимает мне настроение, и я чувствую, что готова полюбить эту девушку.

— Все в порядке. Просто у меня болит голова, — словно по нотам, лгу я, а она отлично понимает, что это вранье.

— Знаешь, что лучше всего помогает от печали? — спрашивает она и вновь лучисто улыбается. — Особенно женщинам…

— Ну и что же? — вздыхаю я и бросаю на нее шаловливый взгляд. — Хороший секс?

Будто ошпаренная, Самира отпускает мою руку и вскакивает с места.

— Тише, тише!!! — кричит она. — Я ведь не замужем, мне нельзя говорить о таких вещах.

— То есть как это? — удивляюсь я ее реакции. — Ведь именно незамужние об этом и болтают, кто же еще! Мужние жены говорят между собой о детях, об оплате счетов, покраске потолков и покупке новой мебели. А о приятных вещах они напрочь забывают.

— Ну а я тебе скажу, что наши женщины, чтобы не грустить, едят пирожные и шоколадки, — немного успокоившись, говорит Самира и снова присаживается на самый краешек кровати.

— А-а, так вот отчего почти все они такие толстухи! — невинно констатирую я очевидный факт.

— Блонди… а что это такое — «хороший секс»? — наклоняясь ко мне, вдруг шепчет Самира с проказливой улыбкой на губах.

— Во-первых, что еще за Блонди? Меня зовут Дорота, сокращенно Дот, — ухожу я от ответа, опасаясь очередных проблем.

Тянусь за рогаликом с шоколадной начинкой, политым глазурью и присыпанным кокосовой стружкой и кусочками засахаренных фруктов.

— М-м-м… — постанываю от удовольствия, — теперь я понимаю! Никогда в жизни я не ела ничего вкуснее, — бормочу я с набитым ртом.

Зажмуриваю глаза и наслаждаюсь божественным вкусом шоколада на своем нёбе. Да, это и впрямь может поднять настроение! Я тянусь за следующим пирожным и самозабвенно вонзаю в него зубы. На этот раз — медовое с орехами… Ей-богу, это прекраснее ангельских песнопений!

— Вот увидишь, ты и оглянуться не успеешь, как станешь такой же толстой, как наши женщины, — смеется Самира и тоже присоединяется к пиршеству. — И все-таки, что значит «хороший секс»? — настаивает она, глядя мне прямо в глаза.

— Hey, you![10] Ты же говорила, что для тебя эта тема — табу! — Я заливаюсь смехом. — Нельзя, ни-ни, — поддразниваю я ее, выразительно грозя пальцем.

— Но ведь никто не узнает! Это будет наша маленькая тайна, — умильно просит она. — Secret, secret![11]

— Окей, но попозже. А сейчас покажи мне дом и познакомь хоть с кем-нибудь, прошу тебя, — говорю я и спрыгиваю с кровати. — А то я себя чувствую так, будто оказалась на Луне.

— Moonwalker, moonwalker[12]. — Самира вновь хлопает в ладоши, не совсем понимая, что я имела в виду.

А может, это я спутала английские слова? Что ж, бывает. Главное сейчас — вообще хоть как-то понять друг друга.

— Все наши уже с самого утра в кухне, — весело говорит она. — Готовим праздничный обед. Лучше всего узнаешь человека за стряпней, не так ли?

Праздничный обед по случаю нашего приезда! Это меня несколько приободрило. «Быть может, все не так уж плохо»,— подумала я, сбегая по лестнице вниз и пытаясь не отставать при этом от худенькой сестры Ахмеда.

Кухня просторная, около двадцати квадратных метров. Больше всего мне нравится выход на маленькое заднее крылечко, где можно посидеть, выпить кофе или чай и даже слегка перекусить. Меблировка в кухне тоже недурна — нечто подобное я видела в каталоге итальянской мебели: красивое черное дерево в хромовой отделке. А сколько кухонной техники! Разумеется, половины всего этого я даже не смогла бы включить. «Ничего себе арабская палатка в пустыне!» — мысленно посмеиваюсь я.

Когда мы входим, гул голосов затихает и все женщины поворачиваются в нашу сторону.

— О-о, ты уже встала? — ехидно произносит мать Ахмеда. — С тобой все ясно, спящая красавица, — заявляет она, мешая арабские слова с английскими.

Я уже вижу, что общение будет нелегким, но как-то придется справляться. В конце концов, у нас есть еще и руки, а жестикулируют здесь бурно.

— Я… — пытаюсь оправдаться, хотя оправдываться мне совсем не хочется.

— Мы все уже познакомились с Блонди, — перебивает меня Самира, — а теперь и ей следует узнать, кто мы.

Уф-ф, наконец-то!

— Это Малика, наша самая старшая сестра. Она забегает к нам лишь время от времени — у нее серьезная должность в министерстве и собственный бизнес. Частная клиника. — Я жму крепкую руку самой смуглой и самой элегантной женщины в кухне. Действительно, если судить по ее внешнему виду, ей здесь не место.

— Hi, не позволяй этим бабам взять над собой верх, — хрипло произносит она. — Я порой буду забирать тебя отсюда, чтобы ты вконец не оглупела и не одичала, — продолжает она менторским тоном, выразительно покачивая указательным пальцем, испачканным в томатном пюре. — Не дай превратить себя в арабскую домашнюю ведьму. — Понизив голос, Малика заговорщически подмигивает мне. — Arabic wife, — насмешливо фыркает она уже себе под нос.

В ее тоне нет ни одной игривой ноты, похоже, она говорит совершенно серьезно, а я не возьму в толк, что эта молодая женщина имеет в виду. Разве есть что-то плохое в том, чтобы быть арабской женой? Или я о чем-то не знаю?!

— Малика, не пугай девочку! — слышится чей-то теплый голос. — Я — Мириам, средняя сестра. — Слегка полноватая женщина входит в кухню со стороны крыльца. Она целует меня в щеку, и я ощущаю запах сигарет. Теперь мне становится ясно, какую из сестер больше всех любит Ахмед и в чью честь он дал нашей дочке имя Марыся — по-арабски Мириам.

— А я ничего и не боюсь, — успокаиваю ее я. — Я всего лишь немного растеряна и не в своей тарелке.

— Я — Хадиджа, — буркнул кто-то из-за спины матери. — Тоже средняя.

Ахмед говорил мне, что какой-то из его сестер не посчастливилось в жизни; должно быть, это она и есть. Засушенная дылда волком смотрит на меня и даже не желает пожать мне руку, не говоря уже о поцелуях.

— А теперь за работу, девочки, — вмешивается мать, нарушая неприятную тишину, и тут же поворачивается ко мне спиной.

Только теперь я замечаю разбросанные по всему полу пакеты, картонные коробки и сумки с продуктами. Огромный арбуз весом более десяти килограммов (кто же его поднял?) лежит в углу среди дынь, персиков, слив и яблок. Кто это все будет есть?! Пожалуй, этого хватило бы на небольшую деревенскую свадебку!

— Блонди! — слышу я голос Мириам и уже отзываюсь на свое новое имя. — Помоги-ка мне с этой тушей.

Под столом, завернутое в серую бумагу и газетные полотнища, лежит мертвое тело какого-то животного.

— Что это? — удивленно-испуганно спрашиваю я, хватая тушу за ногу и силясь приподнять ее, чтобы положить на самый большой стол посередине кухни.

— А ты как думаешь? Подросший ягненок, — смеясь, отвечает Мириам. — Только не совсем живой. Морта.

— И кто это все будет есть? — шепчу я, склонившись к ее уху.

— Увидишь, — загадочно произносит она. — У наших людей аппетит неплохой, да и к столу садится обычно человек двадцать, не меньше.

Ну, раз так… Придется засучить рукава, попрощаться с длинными ухоженными ногтями и скорее приниматься за работу.

— Но если это все должно быть готово к обеду, то как же мы успеем к трем-четырем часам дня? — спрашиваю я, уже немного паникуя.

— Котик, у нас обедают поздним вечером или даже ночью, — успокаивают меня женщины. — Времени у нас достаточно. Наши мужчины весь день проводят вне дома и лишь вечером расслабляются в кругу семьи.

Неплохо! Значит, мужики, поработав немного, шляются по городу, просиживают штаны в ресторанах и кафе, а бабы целый день торчат в кухнях, чтобы мужья и отцы ближе к ночи могли набить свои животы и расслабиться… Ха-ха! Хотя, вообще-то, мне не до смеха. Понемногу я начинаю понимать, что имела в виду Малика, говоря об арабской жене. О нет, мой сегодняшний день станет исключением, исключением, подтверждающим правило! Я никому не прислуживаю и прислуживать не собираюсь. И если завтра Ахмед снова исчезнет с приятелями на весь день, то я возьму Марысю и тоже отправлюсь гулять по городу. Должны ведь здесь ходить автобусы или, на худой конец, такси! Словом, мы разберемся. Хорошо, что я согласилась приехать сюда лишь на время отпуска. Ничего себе отпуск!

— У вас есть резиновые перчатки для работы? — спрашиваю я на ломаном английском, помогая себе жестами, но ответа не получаю. Вместо него — лишь удивленные, исполненные неодобрения взгляды: мол, какая же ты глупая!

Молча, стиснув зубы, я чищу овощи, удаляю с мяса жир, готовлю маринад под надзором матери, помогаю лепить вареники, сворачивать рулетики и месить тесто для пирожных. Быть может, кому-то эти занятия и по душе, но не мне. Я вся вспотела, ноги разболелись от долгого стояния, а руки горят огнем — я ведь чистила и шинковала перец чили. Ей-богу, мне уже хочется, чтобы сегодняшний день поскорее закончился.

Краем глаза я замечаю, что Мириам выходит на крыльцо, и украдкой следую за ней. Спрятавшись за углом, она закуривает сигарету.

— Угостишь? — спрашиваю я.

— Разумеется, но помни: нельзя признаваться в том, что куришь. И уж точно нельзя курить при мужчинах, — шепотом говорит она.

— Это еще почему? — удивляюсь я. — Я не раз курила в присутствии Ахмеда.

— Но это было в Польше. А здесь не надо. Мой тебе совет.

Я затягиваюсь дымом. Кажется, никогда еще сигарета не приносила мне такого удовольствия. Это шанс расслабиться на минутку — и в то же время это знак моей независимости.

— Ты живешь с родителями? — спрашиваю я, помолчав минуту.

— Да ты что! — смеется она. — Я сошла бы с ума. Мой дом на другой стороне улицы. Иногда — может быть, даже слишком часто — я беру детишек и прихожу сюда. Вместе всегда веселее, чем когда сидишь одна.

— Ты в разводе? У тебя нет мужа?

— Есть, причем хороший, — говорит она и кивает, будто желая убедить саму себя в правдивости своих слов. — Но у него ведь работа, обязанности… и все такое. Даже когда он в городе, его практически весь день нет дома. Но в основном он там, в пустыне, на нефтяных месторождениях. Он работает в нефтяной фирме, очень хорошо зарабатывает, но… — Она вздыхает. — Знаешь, чем-то приходится жертвовать. — Ее лицо ничего не выражает, только брови поднимаются кверху. — Такова жизнь, — бесстрастно подытоживает Мириам, разводя руками.

— Ну и что это за жизнь?! — почти вскрикиваю я. — Так ведь нельзя!

— Тихо, не ори, — сердито шипит она. — У меня есть семья, отличный муж, а с деньгами вообще превосходно. Я не жалуюсь. Мне и так очень повезло: мужа я выбрала сама и у меня была возможность хорошо узнать его, пока мы учились в университете. Кроме того, он не какой-нибудь старик, а вполне привлекательный мужчина одного со мной возраста.

— Так ты училась в университете? — изумляюсь я, бросая еще один взгляд на Мириам: в цветастом домашнем халате и смешно повязанном платке она смахивает на служанку довоенных лет.

— Как ты мила, — иронично констатирует она. — Что ж, я не удивляюсь. Я не похожа на женщину высшего круга. Не то что Малика… — Она печально вздыхает. — Но Малика никогда не боялась сопротивляться. Ну а сейчас, когда она уже достигла положения в обществе, стала хорошо зарабатывать, ей и вовсе никто не может диктовать условия. А я всегда была послушной, слишком послушной. Вот и пришла к тому, к чему должна была прийти. — Мириам энергично указывает пальцем на свою пышную грудь.

Мне жаль ее. Она сидит, грустно потупившись, и выкуренная тайком сигарета — единственное проявление ее независимости, ее своеволия, ее бунта.

— А почему ты сказала, что тебе еще повезло — ты сама выбрала мужа? — интересуюсь я. — Не понимаю…

— Ты что, совсем ничего не читала об арабской культуре, истории, обычаях, традициях?! — с укоризной в голосе спрашивает она и недоуменно смотрит на меня. — Выучила несколько слов по-арабски и думаешь, что этого достаточно, чтобы выходить за араба? Салям алейкум, шукран джазилян и ахлян уа сахлян: здравствуйте, большое спасибо, всего вам доброго. — Теперь уже она гневается не на шутку. — Три слова — и ты со своим арабским мужем будешь жить долго и счастливо… Ха! — Обиженно фыркнув, Мириам отворачивается, чтобы идти обратно в кухню.

— Почему ты так злишься? — Я пытаюсь разрядить обстановку. — Люди знакомятся, влюбляются и хотят быть вместе. Так мне кажется. И мне не нужны для этого никакие пособия и исторические труды, — высказываю я свою точку зрения, хотя в последнее время она не кажется мне такой уж неоспоримой.

— И ты думаешь, этого достаточно? — Мириам снова присаживается на корточки рядом со мной. — А как же родственники, обычаи, религия? Взять хотя бы то, как у нас отмечают праздники! Нет, малышка Блонди, любовь — это далеко не все.

— Кое-что я уже на своей шкуре испытала, — неохотно признаюсь, вспоминая наши с Ахмедом ссоры и непонимание по многим существенным вопросам. — Я немного читала об арабских традициях, но мне казалось, что все это уже история, все это в далеком прошлом; сейчас ведь конец двадцатого века, не так ли? Да и сам Ахмед относит себя скорее к людям современных взглядов…

— Это в Польше он так говорил, милая моя! Польша — совсем другое дело. А здесь у нас правит традиция, old good tradition[13]. — Она внимательно смотрит на меня, и в ее взгляде я читаю озабоченность. — Идем-ка скорее в кухню, а то будет скандал. Сейчас все начнут возмущаться, что мы бездельничаем.

Мы бегом возвращаемся, но, кажется, ни одна из женщин не заметила нашего отсутствия. Баранина печется, салаты готовы (причем каждый в огромной миске, размером с таз для мытья ног!), суп булькает в котле, а пирожные спрятаны в кладовке, чтобы до них не добралась детвора. Осталось лишь приготовить соусы, и тогда можно будет сказать, что скромный семейный обед готов.

На дворе уже смеркается. Марыся во внутреннем дворике играет с детьми; ей здесь хорошо — она ничего не боится, смеется и озорничает, как у себя дома. Все-таки хорошо, что Ахмед разговаривал с ней по-арабски: теперь она не ощущает языкового барьера. Все слышанные когда-либо слова и выражения ожили в ее памяти, и дочка забавно общается на удивительном гортанном наречии с окружающими детьми, словно тут и родилась.

Силы покидают меня: долгий день, проведенный в кухне, дает о себе знать. Да еще этот нестерпимый зной… Волосы липнут к вспотевшим щекам, покрасневшие от острого перца руки выглядят ужасно, о ногтях лучше вообще не думать, да и ноги распухли так, что не видно щиколоток. Я не привыкла столько работать, тем более в такую жару.

— А куда подевалась Самира? — Ее отсутствие я замечаю, хоть глаза у меня и слезятся.

— Счастливица! У нее занятия в университете, поэтому она всегда отлынивает от работы, — спокойно отвечает Мириам.

— Но ничего, это ненадолго, ненадолго! — почти вскрикивает Хадиджа, и в голосе ее я слышу злорадство.

— Почему? Она что, уже оканчивает университет? — невинно осведомляюсь я.

— Вольница ее оканчивается, — шипит эта тощая женщина. — И ее скоро жареный петух клюнет. Хватит уже этих гулянок с подружками, этой модной одежды и полной свободы. Ха!

— Успокойся, Хадиджа, — спокойно, но твердо произносит Малика. — Еще ничего не решено. Девчонка так старается избежать своей гадкой участи, что, может быть, ей это и удастся. Во всяком случае, я ей этого желаю от всего сердца. Мне очень жаль ее, жаль отдавать ее такому старикану.

Я не понимаю сути этого разговора, поскольку меня, конечно же, никто ни во что не посвящает, а кроме того, женщины от возбуждения забывают переходить на английский и перекрикиваются по-арабски. Слава богу, они все время жестикулируют, и это помогает мне ловить смысл их высказываний и хоть немного понимать, о чем идет речь.

— В чем дело? — Я украдкой толкаю Мириам в бок. — Что ожидает Самиру?

Разумеется, все остальные тоже услышали мой вопрос и отвечают хором:

— Брак.

— Значит, арабские браки так ужасны, что вы сравниваете их с тюрьмой? — Я по-прежнему не могу взять в толк, в чем тут дело. Мне довелось уже частично узнать невеселую историю Мириам, но я не думала, что несчастье в браке здесь правило, а не исключение.

— Они бывают очень плохи, а бывают сносны, — говорит Малика. — Но для нашей бедняжки выбрали, — она бросает на мать обвиняющий взгляд, — отвратительного старика.

— И почему же ты на меня-то таращишься?! — сердится и кричит мать, размахивая руками; кажется, женщины вот-вот вцепятся друг другу в горло. — Проклятье! Разве меня вообще кто-то спрашивал? Разве мое мнение на что-то влияет? Ни на что, совершенно ни на что. — В руке у нее большой нож, которым она режет печеное мясо, и я уже побаиваюсь, что еще мгновение — и она использует нож с другой целью.

— Это, в конце концов, и твоя дочь тоже! Легче всего прятать голову в песок! — взвизгивает Малика. — Если бы я в свое время не переехала к дедушке и не попросила его опеки, меня наверняка ждала бы такая же участь.

Я чувствую, что разворошила муравейник. Зачем было спрашивать? Кто меня дергал за язык? Эх, опять я что-то натворила.

— Но, может быть, все еще уладится? — говорю я, пытаясь смягчить обстановку.

— Что уладится? Да-да, конечно, все будет fine and happy! — Малика орет уже во все горло. — Девушка она умная, ей бы поработать хоть немного по той профессии, на которую она много лет училась. Зачем нам культивировать этот обычай, по которому сразу после защиты магистерской работы выпускницу тащат к шейху и накладывают на нее брачное ярмо?! — Она делает какой-то символический жест. — Может, мы должны радоваться, что нам вообще позволено учиться?

— Похоже, ты угадала. — Задумавшись, мать сверлит взглядом кухонный стол.

— Но Самира хочет чего-то большего, — тихо произносит Мириам.

— И чего же?! — пронзительно визжит Хадиджа. — Да у нее уже крыша поехала от этих книг! Обязанность женщины — выйти замуж и подарить мужу как можно больше детей.

— Заткнись! — дуэтом вопят обе сестрички.

— Нужно угождать и прислуживать мужу — и все это для того, чтобы он развелся с тобой, когда ты станешь старой и некрасивой, да? — невинно спрашивает искренняя до бестактности Малика. — А может, и не разведется — окажется настолько милым и сострадательным, что всего лишь возьмет себе вторую жену, помоложе и поздоровее, которую тебе придется терпеть! Ага?

Я представления не имею, на кого был рассчитан этот удар, но мать вдруг побледнела и снова направила на свою старшенькую испепеляющий взгляд.

— И детей ему рожать — для того чтобы он потом их у тебя забрал? — тихо шепчет более деликатная Мириам, выразительно глядя на Хадиджу, которая после этих слов со слезами на глазах выбегает из кухни.

— Так чего же все-таки хочет моя Самира? — возвращается к изначальной теме мать. — Быть может, кто-нибудь из вас наконец просветит меня? — спрашивает она уже более спокойным тоном.

Сестры переглядываются, словно каждая желает заставить другую произнести какую-то страшную новость. На меня уже никто не обращает внимания — и ладно.

— У нее есть шанс получить стипендию в Канаде и учиться там в аспирантуре, — весьма серьезным тоном, будто объявляя приговор, провозглашает Малика.

— Что?! — Похоже, мать не верит собственным ушам. — И она думает, что сможет одна уехать в Канаду?! Женщина?! Без опекуна?! — Слава богу, нож она уже отложила в сторону и теперь обеими руками упирается в столешницу, недоверчиво качая головой. — Дуры… дуры!.. Все мои дочери — ужасные дуры!!! — кричит она и бьет по столу кулаком.

Ох, кажется, с меня хватит. Сейчас сбегу отсюда, а они пусть хоть поубивают друг друга. Превосходная семейка!..

Но первой оставляет нас мать — уходит из кухни с гордым, поистине королевским видом.

Две заговорщицы, улыбнувшись, дают друг дружке «пять».

— Для этого мы, в конце концов, здесь сегодня и собрались. Мне пришлось взять на работе выходной, но я не жалею. Мы сделали это! — Гордая собой Малика кладет голову на плечо Мириам.

— Блонди, иди отдохни, мы здесь все закончим без тебя. — Мириам все же помнит о моем присутствии. — Всего один день, а у тебя уже столько впечатлений.

И я, едва передвигая ноги, медленно отправляюсь прочь. Чувствую себя такой усталой, словно только что сдала смену в шахте. В голове гудит, кожа на руках горит, ступни и щеки пылают огнем, лицо раскраснелось, будто у деревенской девицы. Единственное, о чем я мечтаю, — это ванна и сон. А этот их ужин… да ну его ко всем чертям, пусть сами едят. Я никуда больше не пойду, даже если меня станут тянуть на аркане.

Торжественный ужин

— Эй, Доротка! — будто сквозь туман, доносится до меня голос. — Просыпайся, спать еще не время. Все уже пришли. — Ахмед теребит меня за плечо и, похоже, прекращать не собирается.

— Оставь меня, я безумно устала, — жалобно бормочу я. — И никуда я не пойду. Там наверняка уже столько людей, что моего отсутствия никто и не заметит, — произношу более осмысленно.

— Ты с ума сошла?! — повышает голос Ахмед. — Точно свихнулась! — Он уже кричит. — В нашу честь приготовлен праздничный ужин, а ты не собираешься на него идти?!

— Да я же его и готовила! — отвечаю я тоже на повышенных тонах. Я по-прежнему лежу, опираясь на локоть, и ощущаю нестерпимое жжение на ладонях и щеках.

Я прикасаюсь к собственному лицу — оно горячее, будто печка. В ушах шумит, и я снова падаю на подушки.

— Что с тобой? — уже ласковее спрашивает он и склоняется надо мной. — Что ты с собой сделала? — Все-таки он хоть немного беспокоится обо мне. — Ты что, загорала на этом убийственном солнце?

— Ты шутишь! — разражаюсь я гневом. — Весь день я провела в кухне! Отличный день, не правда ли? — иронизирую я, но он не слышит насмешки.

— Вот и хорошо, что он был отличным, а вечер будет еще лучше. — Тыльной стороной ладони он касается моих щек. — Возможно, это от жары. Прими прохладный душ и спускайся. — Он ничего не желает понимать. — Тебя все ждут. Не разочаровывай нас, кошечка. — Думая, что утешил меня, Ахмед выходит из комнаты.

Я на мгновение закрываю глаза. Не знаю, что со мной происходит, чувствую я себя как-то странно, но отдаю отчет, что спускаться к ужину все равно придется. Заставляю себя встать с кровати и медленно тащусь вниз.

Боже мой! Теперь я понимаю, зачем им такая большая гостиная… и такой огромный стол! Людей — будто муравьев в муравейнике; и все они проталкиваются к еде, а детишки бегают туда-сюда, держа в руках какие-то жирные куски. Мало того что сами они замараны, так еще и на ковры капают, и руки вытирают об эту прекрасную мебельную обивку… Марыся со счастливой улыбкой на замурзанной мордашке пробегает мимо меня.

— Мамочка, мы шалим! — кричит она. — Здесь можно!

— О! Вот и Блонди, наша спящая красавица. — Я даже не знаю, кто именно отпустил это едкое замечание, да мне уже, признаться, все равно. Мой взгляд блуждает от одного пирующего к другому, пока я наконец не замечаю Ахмеда, но возле него нет свободного места. Ни одного свободного стула! Так зачем же он тащил меня сюда? Разве жена не должна сидеть рядом с мужем, да еще и на торжественном приеме в их честь? Я стою, продолжая растерянно осматриваться по сторонам в поисках хоть одного знакомого лица.

— Кыш отсюда!

Я оборачиваюсь на звук этого голоса. Это Малика прогоняет прочь какого-то слюнявого ребенка, торчавшего возле нее, и подает мне знак рукой. Я чувствую облегчение.

— Так ты спала? — удивленно спрашивает она. — Ты просто не привыкла так пахать, принцесса. Кое-кому, в частности мужчинам, кажется, что раз женщины сидят дома, значит, бездельничают, сплетничают и обрастают жиром. А ведь на самом деле быть домохозяйкой — самый тяжелый и неблагодарный труд, разве я не права?

— Вынуждена признать, что ты права. На сто процентов, — отвечаю я, протискиваясь к освободившемуся месту.

Стоит мне взглянуть на всех едоков, на всех этих людей, которые вырывают друг у друга из рук блюда, чтобы положить из них как можно больше на свои залитые жиром тарелки, — у меня пропадает аппетит.

— Сейчас мы раздобудем для тебя посуду и столовые приборы. — Малика заботится обо мне, точно сестра, и я ей за это безмерно благодарна. А с первого взгляда ни за что не догадаешься, что она так добра: выглядит суховатой, деловитой и холодной. Впрочем, внешность обманчива, в этом я еще в кухне убедилась.

— Послушай, мне не хочется есть, — уверяю я, бросая на нее выразительный взгляд. — Не беспокойся.

— Да какое там беспокойство! — машет она рукой.

— А они все? Неужто целый день ничего не ели, раз так голодны?

— Шутишь? — отвечает она с озорной усмешкой. — Просто они обжоры ненасытные! Погляди-ка на их животы. — Она глазами указывает на весьма упитанного господина, который с полным ртом что-то рассказывает соседу. — Думаешь, они знают, что такое диета, что такое здоровое питание? Им это до лампочки — они едят точно так же, как ели их деды и прадеды. А потом один за другим оказываются в моей клинике, и частенько я уже ничем не могу им помочь.

— Но ведь ты как-то держишься? — говорю я, кивая на ее плоский живот.

— Большая физическая нагрузка и режим. — Она гордо выпрямляет спину и выпячивает грудь.

Никто бы и не предположил, что весь день она провела в кухне за стряпней. Элегантный кашемировый костюм с глубоким декольте, из-под которого кокетливо выглядывает кружевной лифчик, изысканные украшения, дурманящий запах духов, модная аккуратная прическа, как будто она только что из салона красоты, и неброский макияж — благодаря всему этому Малика смотрится шикарной женщиной.

— Так почему же ты меня уговариваешь есть? — укоризненно спрашиваю я. — Я ведь тоже не хочу располнеть.

— Я не уговариваю тебя есть, я только обеспечиваю тебя тарелкой, чтобы ты могла что-то на нее положить, размазать и сделать вид, будто ты уже поела, — объясняет она мне, точно ребенку. — У нас именно так и делается.

И вот тарелка добыта и наполнена жирной едой. Это все довольно аппетитно пахнет, но я решительно не могу есть перед сном такие тяжелые блюда — кажется, если бы я так поужинала, то умерла бы!

Сейчас уже никто ко мне не придирается — я затерялась в толпе. Тем временем Малика начинает описывать мне гостей и тех домашних, с которыми я еще не познакомилась. Похоже, она любит посплетничать и может стать для меня неисчерпаемым источником новостей.

— Видишь вон того красавца, который сидит рядом с Самирой? — шепотом произносит она. — Это Махди, ее однокурсник. Она лишь о нем и мечтает, но для нашей требовательной семейки он слишком беден. Пока он накопит на соответствующий дом и на выкуп невесты, Самира уже поседеет. А жаль, ведь она по нему сохнет, а уж он-то как хотел бы… да что и говорить! — грустно вздыхает Малика. — Но ничего не поделаешь. У него тоже есть шанс получить стипендию. Если бы наш отец позволил им пожениться, они могли бы вместе уехать и воплотить свои мечты, — говорит она и смотрит куда-то вперед невидящим взглядом. Кажется, это не все, что ей известно, она могла бы рассказать и больше. Впрочем, слишком многого я и не жду, ведь мы и знакомы-то всего один день.

— А вон тот вспотевший скрюченный старикан рядом с твоим отцом? — любопытствую я и обвожу все общество изучающим взглядом.

— Именно он, не исключено, и станет мужем бедной Самиры, — цедит сквозь стиснутые зубы Малика. — Он страшно богат и благодаря этому, как говорится, может обеспечить ей счастье и блестящую будущность. — Она с иронией повторяет популярный штамп, а уже через мгновение злобно шипит: — Шиш! Если это действительно произойдет, меня хватит удар.

— Но почему же она на это соглашается? Почему не скажет, что ей плевать на его богатство и она не хочет «блестящей будущности» такой ценой? — удивляюсь я и чувствую, что тоже начинаю злиться. — Это же глупость!

— Не глупость, а традиция, — уже более спокойно отзывается Малика. — Семья, то есть отец, выбирает для тебя кандидата в мужья, и если ты сама не найдешь себе более выгодную партию — жениха еще богаче и родовитее, — то придется покориться судьбе. И никому нет дела, что мужик мог двадцать лет шляться по миру, оставить где-то неизвестно сколько жен и детей, прежде чем вернуться домой с мешком денег и наконец осесть на одном месте! Семьи невест соперничают, чтобы заполучить такую партию, — посвящает она меня в тайны здешних обычаев.

— Но погоди, если у него уже была где-то жена, зачем же он бросает любящую женщину и детей и хочет жениться на совершенно чужой девушке, которой он противен? — никак не могу взять в толк я.

— Пойми, Блонди, он ведь может после свадьбы уехать куда-то за границу, теперь уже с молодой женой, — и тогда у него будет дома кусочек родины. У нас говорят, что любовь приходит сама, уже позднее. А самое важное — это обычаи, культивирование традиций, общая религия… И домашняя арабская жратва. — Улыбаясь, она кивает на щедро накрытый стол. — Кускус! Много кускуса! — Малика заливается смехом.

— Знаешь, а в этом что-то есть. Наши эмигранты, особенно в Америке, тоже стараются держаться вместе и охотнее всего женятся на польках. Случается, что иной такой эмигрант даже приезжает на родину, чтобы отхватить себе красивую молодую девушку, которая польстится на его мнимое богатство. А потом эта девушка оказывается где-то на техасской ферме или в рабочем районе Чикаго и сказке о Золушке приходит конец.

— Вот видишь, — радуется она, — у наших народов все-таки есть кое-что общее.

— Думаю, что даже больше, чем нам кажется, — подытоживаю я.

— Ох уж эта Мириам! — вдруг недовольно щелкает языком Малика.

— А в чем дело? — я пытаюсь найти упомянутую Мириам взглядом.

— Идиотка, совершеннейшая идиотка! — почти кричит Малика, театральным жестом хватаясь за голову.

Мириам сидит у центра стола, в самой гуще толпы. Я слышу, как она заливается смехом, и вижу огоньки в ее глазах. Как она сейчас красива! На расстоянии всего одного места от нее (это место занимает какой-то малыш, жадно поглощающий макароны) сидит смуглый мужчина, одетый довольно скверно по сравнению с остальным обществом. Его торс обтягивает застиранная футболка, обрисовывая напряженные мускулы груди и плеч. Сложен он неплохо — возможно, какой-то культурист. Они с Мириам без умолку болтают, вероятно, перебрасываются шутками, поскольку и он, и она покатываются со смеху. Похоже, все остальные для них сейчас не существуют. Они склоняются друг к другу поверх головы мальчишки, и кажется, что еще миг — и прогонят его прочь. Их руки все время соприкасаются, расходятся и вновь соприкасаются.

— Да не лапайте же вы друг друга, глупцы! — Малика мечет глазами молнии, напрочь потеряв самообладание. — Видишь, какая дура моя сестра? — задает она мне риторический вопрос.

— Гм… — Я предпочитаю не отвечать, но все же не выдерживаю и интересуюсь: — Это ведь не ее муж?

— Нет, с мужем ей бы не было так весело, по крайней мере теперь. Этот идиот — тренер из моего фитнес-клуба, — презрительно шепчет она. — И зачем только я их познакомила?!

— Так здесь есть фитнес, аэробика? — Я готова хлопать в ладоши от радости.

— Разумеется, есть. А ты как думаешь, где же я себя истязаю, чтобы прилично выглядеть? Мы ведь не в лесу живем, — с упреком говорит она.

— Ну… нет, конечно нет… — Я боюсь оскорбить Малику, потому что меня страшит ее реакция: она ужасно импульсивна.

— Тебе известно, для чего существует фитнес-тренер? — гневно продолжает она. — Для того чтобы прыгать, как обезьяна, с тренажера на тренажер и качать собственные мускулы. Именно для этого. И ни для чего другого! И уж точно не для того, чтобы крутить роман с замужней женщиной на глазах у всех ее родственников и соседей.

Она медленно поднимается со стула.

— Ты куда? — со страхом спрашиваю я.

— Пойду надеру ему задницу, — спокойно отвечает Малика, а мне боязно и представить, что будет дальше.

Но, прежде чем я успеваю хоть как-то отреагировать, она исчезает. Я тяжело опускаюсь на стул. Господи, здесь все время что-то происходит! У меня снова шумит в ушах — должно быть, от нервов. Щеки горят до самой линии роста волос. Мне хочется смыться отсюда, запереться в своей комнате или посидеть на балконе — лишь бы ничего уже не говорить, ни о чем больше не узнавать. С меня хватит.

Я вижу, как Малика склоняется к собеседнику Мириам и что-то шепчет ему, сильно сжимая его плечо. Похоже, она не слишком вежлива с ним — мужчина напрягается как струна, еще сильнее темнеет лицом (должно быть, так арабы краснеют) и смотрит на Малику взглядом провинившегося пса. Зубы у него стиснуты, широкая улыбка тает без следа. Мириам пытается возражать, но Малику не переспоришь. Мужчина покорно встает со своего места, на которое тут же садится Малика. Сестры молчат — обе понимают друг дружку без слов. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но все гости вдруг притихли и переглядываются между собой.

— Когда же наконец приедет твой муж? — повысив голос, спрашивает отец, и всем понятно, к кому именно он обращается.

— Уже скоро, через несколько дней, — почти шепотом отвечает Мириам, сверля глазами стол.

— Шаа Аллах! — отец с облегчением благодарит Бога. — Шаа Аллах!

Собравшиеся начинают вставать из-за стола; одни садятся в удобные кресла или на диван, другие выходят на террасу, а женщины бегом направляются в кухню, чтобы заварить зеленый чай с мятой для улучшения пищеварения и подать к столу пирожные.

Я тоже выхожу из-за стола и делаю попытку незаметно улизнуть. Думаю, это никого не огорчит — никто и не заметит моего исчезновения. Но, проходя через гостиную, я замечаю в углу молодого араба в кресле-качалке, держащего на коленях… мою дочь. Они раскачиваются что есть сил, рискуя упасть и отделаться в лучшем случае синяками. Марыся визжит от страха и удовольствия, а мужчина издает гортанные звуки, в которых есть что-то отвратительное и порочное. Я подхожу ближе, и мне становится ясно, в чем причина его экстаза. Марыся сидит лицом к нему, оседлав его бедра, а он держит ее за ручки. Когда кресло угрожающе наклоняется вперед, моя девочка изгибается назад, почти касаясь головой пола, а при наклоне в другую сторону с размаху опускается на член молодого человека. Для невинного ребенка это головокружительная забава, но выражение лица мужчины не оставляет сомнений в том, что он занят чем-то непристойным. На его губах играет развратная улыбка, глаза горят безумным огнем, лоб покрыт капельками пота, кудрявые волосы завиваются еще сильнее, а тучное тело колеблется в такт покачиваниям.

— Что здесь происходит, черт побери?! — Я подбегаю к ним и, не на шутку обеспокоенная, силюсь вцепиться в подлокотник кресла, чтобы остановить его. — Марыся, хватит! — истерически кричу.

— Мадам, в чем дело? — Едва удостоив меня вниманием, парень смеется, растянув рот до ушей. — Ребенок отлично развлекается.

— Вижу, что ты тоже! — на повышенных тонах продолжаю я.

— Да, конечно.

— Хватит! Хватит!

Марыся с ошалевшими глазами продолжает сидеть на коленях у чужого мужчины, да еще и обнимает его за шею.

— Мамочка, я еще чуть-чуть… — Как всегда, она оттягивает момент послушания.

— Немедленно! Я кому сказала! — Я хватаю ее за руку и пытаюсь стащить на пол.

— Что происходит? — слышу я нетерпеливый голос мужа за своей спиной. — Что ты опять вытворяешь? — Это он говорит мне, а не расшалившейся непослушной дочери.

— Что я вытворяю?! — изумляюсь я. — Я, а не твой неуправляемый, избалованный ребенок?! Значит, ты считаешь, эта игра ей подходит?

— А что же в этом плохого? — сердясь, цедит сквозь зубы он.

— Тебе это кажется нормальным?! — Разнервничавшись, я размахиваю руками. — Глупенькая малышка сидит на пистоне у взрослого парня! — Я уже не слежу за своим лексиконом, и слава богу, что никто здесь, кроме нас, не понимает по-польски.

— Ты извращенка. — Ахмед качает головой. — Совсем свихнулась.

— Я?

— Да! Девочка радуется, что хоть кто-то наконец уделил ей внимание. Ее мать, к сожалению, то ли слишком устала, то ли расстроена, но думает только о себе, а вовсе не о дочери.

— Мы сейчас не обо мне, хотя, конечно, твое мнение очень приятно мне. Мы о том, что чужой мужик предается нездоровым развлечениям с нашей дочерью.

— Чокнутая! Маджнуна, маджнуна. — Он крутит пальцем у виска, дабы все интересующиеся поняли, что он мне говорит. — Кроме всего прочего, это не чужой мужик, а мой кузен, кретинка!

В эту минуту Марыся, пошатываясь на ногах, исторгает все содержимое своего желудка на меня и на прекрасный шерстяной ковер, а затем от страха начинает плакать.

— Ты по-прежнему считаешь, что это была отличная игра, засранец? — с неподдельным удовлетворением говорю я, хватаю ребенка на руки и, вся в блевотине, бегу в спальню.

Среди ночи я просыпаюсь от собственного хрипа. Такого со мной никогда не бывало — разве что кто-то меня душит! В ужасе я пытаюсь открыть глаза, но они, будто засыпанные песком, нестерпимо болят, а распухшие веки будто склеены каким-то гноем. Не понимаю, в чем дело: я не могу проглотить слюну, а увеличившийся в размерах язык не пропускает воздух в горло; кажется, еще мгновение — и я задохнусь. Касаюсь собственных губ — они тоже ужасно распухли. В голове шумит все сильнее, у меня горит все тело, а не только лицо и руки, как накануне вечером. Я силюсь приподняться на локте и позвать на помощь, но голова кружится так, что я безвольно падаю на подушки. Ощущаю какие-то жгучие шишки у себя под мышками и в паху; прикасаюсь к ним — они с кулак величиной, горячие, твердые и невыносимо болят. Боже, что со мной, неужели я умру?! Меня охватывает ужас; сердце колотится, гулко отзываясь в грудной клетке, а пульс такой бешеный, что сейчас, кажется, лопнут сосуды. Бум, бум, бум! — содрогается все мое тело.

— Ахмед… — бормочу я тихо и невнятно. — Ахм… — Когда же он проснется?..

Что есть сил, а сил у меня сейчас немного, тяну его за рукав пижамы. Наконец он, заспанный, поворачивается ко мне и нетерпеливо высвобождает руку; через минуту, проснувшись окончательно, зажигает ночник и смотрит на меня вытаращенными глазами.

— Доротка, — шепчет он, склонившись надо мной, — что ты наделала!

Он выскакивает из постели и начинает бегать по комнате как сумасшедший. В состоянии стресса мужчины не способны мыслить логически; да и не только в состоянии стресса.

— В больницу, в больницу… — едва-едва бормочу я, но, слава богу, он прислушивается ко мне.

— Едем, едем! — кричит он, подхватив меня на руки и выбегая в темный коридор. — На помощь! На помощь! Да помогите же мне кто-нибудь! — вопит он во все горло.

Я вижу, как в комнатах зажигается свет, слышу хлопанье дверей и крики сбежавшихся людей. Затем все окутывает туман; я теряю ощущение собственного присутствия. Я больше не нервничаю, не чувствую собственного сердцебиения, слабею; кажется, я умираю.

Огни фонарей все чаще мелькают перед моими полузакрытыми глазами; вероятно, я лежу на заднем сиденье машины, колеса которой пронзительно скрежещут на поворотах. Этот звук, бьющий по ушам, — единственное, что до меня еще доходит.

Снова кто-то прикасается ко мне; у меня болит все тело, но боль какая-то тупая. Я слышу свой собственный стон.

— Фиса, фиса! — кричит незнакомая женщина прямо над моей головой.

Меня везут куда-то на металлической каталке, и ее холод проникает в каждую частичку моего воспаленного тела. И я дрожу; свет неоновых ламп режет глаза, вызывая обильные слезы.

— Барра![14] — Кого-то отогнали от меня, и надо мной склонилось еще одно незнакомое лицо. — В последний момент, надо же! Еще бы немного — и все! Чего вы медлили, черт подери?! Вы что, слепые?!

Похоже, со мной стряслось что-то скверное, но я спокойна — я уже попала в хорошие руки.

— Не бойся, — приятный голос обращается ко мне по-английски. — Тебе сделают три внутривенных укола. Больно не будет, но после одного из них тебе станет очень жарко, просто невыносимо жарко, — спокойно говорит врач, одновременно прокалывая кожу над моей веной.

Но мне кажется, что хуже моего теперешнего состояния ничего уже не может быть. Сознание постепенно возвращается. Возвращается и слух, только слезящиеся глаза еще не способны видеть нормально: вся комната будто в тумане и люди, передвигающиеся в ней, словно видения.

— Пора, — произносит мужской голос.

Что — пора? Внезапно меня охватывает огонь. Это не та горячка, которую, бывает, ощущают женщины во время менопаузы; нет, такого они бы не пережили. Я не могу дышать, сердце оглушительно барабанит где-то в горле, а в моих легких словно сочится кипяток. Я силюсь сорваться с кушетки, желая убежать от этих ужасных ощущений. Издаю неконтролируемый вопль.

— Спокойно! — кричит доктор и крепко, словно клещами, держит меня. — Дыши, глубоко дыши!

Кто-то лежит на моих дрожащих ногах, а врач хватает меня за талию и весом своего тела прижимает к зеленой простыне; в одной руке он до сих пор держит пустой шприц. Меня бьет ужасающая дрожь, которую я не могу унять. Представления не имею, дышу я сейчас или нет, бьется ли у меня сердце. Жар разливается по всему телу и холодным потом испаряется через кожу. Я потихоньку остываю. Возобновляется острота зрения. Я вижу бледного Ахмеда, который в пижаме стоит посреди кабинета, с ужасом закрыв руками рот. Хадиджа в домашнем халате, со сбившимся платком на голове и выглядывающими из-под него вьющимися волосами, кусая губы, присела на табурет в углу. Самире, кажется, стало плохо, и медсестра помогает ей подняться с пола.

— Я уже в порядке, — пересохшими губами шепчу я и облегченно вздыхаю. — Простите меня.

Пытаюсь улыбнуться, но это пока не слишком хорошо получается. Невольно опускаю голову на твердое изголовье кушетки.

— Ну и нагнала ты на нас страху, Блонди, — со слезами на глазах говорит Хадиджа, затем подходит ко мне и ласково гладит по слипшимся от пота волосам. Бледная Самира тихо всхлипывает.

— Господин доктор, что это было? — гневно спрашивает Ахмед. — Что это, черт побери, было?!

Он бьет себя руками по бедрам, как будто собирается устроить кому-то скандал, а то и поколотить. Как же он рассержен!

— Очевидно, у вашей жены аллергия на что-то, и сегодня она, должно быть, испытала на себе действие аллергена, — спокойно объясняет врач. — С вами раньше подобное бывало? — обращается он ко мне.

— Да что вы, никогда! — рьяно отрицаю я.

— Подумайте: не ужалило ли вас сегодня какое-нибудь насекомое? Даже укус маленькой мухи может вызвать такую реакцию. Что вы сегодня ели? К чему прикасались?

— Ну, отвечай же на вопрос! — нетерпеливо подгоняет меня Ахмед. Почему он так злится? Где же его внимательность, забота, любовь? Неужели я совершила что-то плохое? Мне грустно, очень грустно, и вот уже слезы ручьями текут из моих глаз.

Врач садится на край кушетки и заботливо берет мою холодную влажную руку.

— Сестра, принесите, пожалуйста, плед! Вам сейчас будет холодно, может появиться дрожь — весь яд будет выходить наружу через кожу. На ней могут выступить красные, даже багровые пятна, но вы их не расчесывайте. И ничего больше не бойтесь. — Он доброжелательно улыбается. — Вы живы, и это самое главное.

Я вижу, как Ахмед поворачивается ко мне спиной и пренебрежительно пожимает плечами. Самира подбегает ко мне и без единого слова обнимает за шею.

— Вы понемногу все вспомните, — продолжает доктор, — время у нас есть. Я все равно отпущу вас не ранее чем через час, а то и через два. — Эти слова, похоже, адресованы не столько мне, сколько обиженному на весь мир Ахмеду. — А сейчас, увы, я должен идти к другим больным. Если что-то пойдет не так, зовите меня. Медсестра дежурит в коридоре.

— Может, это перец чили? — Я вдруг вспоминаю ужасное жжение в глазах и на коже рук, которое началось, когда я готовила ужин.

— Что-что?

— Ну, чили… У вас, кажется, этот перец называют харисса, — поясняю я.

— Вы слишком много его съели? — Врач делает забавную гримаску, выражающую неодобрение и отвращение.

— Нет, нет! Да я бы сгорела заживо! Я его мыла, чистила, шинковала… Целый кулек!.. Да-да, это перец чили, и ничего больше.

— И ты была без перчаток?! — изумляется Ахмед. — Почему ты не надела резиновых перчаток?! — уже кричит мой муж, вероятно считая меня законченной идиоткой.

Доктор приподнимает брови и вопросительно склоняет голову.

— Потому что их не было, — объясняю. — Я спрашивала о них, но мне… не дали. Вот по-че-му! — Под конец я сама уже ору на весь кабинет, делая ударение на каждом слоге.

— Значит, нужно избегать этого. В следующий раз будете знать, — спокойно произносит врач и похлопывает меня по спине. — Было бы жаль, если бы мы потеряли такую красивую женщину.

Ахмед презрительно смотрит на меня, а доктора, моего спасителя, готов испепелить взглядом. Он сошел с ума! Не могу поверить: он ревнует меня даже к врачу, спасшему мне жизнь.

— Одни хлопоты с этой бабой, — бормочет он себе под нос, выходя из кабинета.

Домой он поехал на такси — прямо в пижаме. А мы через два часа уезжаем на машине Самиры.

Ферма

Утром я сквозь сон слышу гул голосов и суматоху — бо́льшую, чем обычно. Что происходит? Здесь ведь не встают рано.

— Ахмед! Блонди! — кто-то зовет нас снаружи. Помедлив минутку, я неуверенно направляюсь к балкону.

— Что происходит? Вы что, с ума посходили? Еще только восемь утра!

— Собирайтесь, сегодня пятница! Выходной! — кричит Мириам, задрав голову и заслоняя ладонью глаза от слепящего солнца.

Да разве же это выходной? Опять придется готовить, мыть, убирать и бог знает что еще делать. Должно быть, женщины так радуются, потому что у мужчин по пятницам нет предлога, чтобы удрать, и хотя бы один день в неделю они проводят со своими семьями.

— Мы едем на ферму! Будет здорово! — не унимается Мириам. — Спускайтесь вниз и помогите нам собраться, лентяи!

Уже полностью проснувшись, я разворачиваюсь и иду к спящему Ахмеду. После инцидента с перцем чили он перестал со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина! Он молчит уже долго, слишком долго. Исчезает на целый день, а придя домой, избегает меня. Поздней ночью приходит в спальню, ложится спать — и ничего больше. Может, хоть сегодня мы проведем весь день вместе и Ахмед станет прежним? Мне бы очень этого хотелось — его враждебность страшит меня.

— Ахмед, вставай, мы собираемся на ферму, — шепчу я ему на ухо, почти прикасаясь губами.

— Успеется, — бормочет он и переворачивается на другой бок. Мои ласки ему неприятны. — Они еще несколько часов провозятся в кухне и во дворе. Будут без толку бегать, принося каждый раз по одной вещи и забывая о самом необходимом. Это бессмысленно.

— Тогда можно мне еще полежать с тобой рядом? — не сдаюсь я и принимаюсь мурлыкать по-кошачьи: — М-м-м-м…

— Как хочешь.

Что это, черт возьми, значит — «как хочешь»? Вообще-то, это он всегда хотел, я от него отбиться не могла! Я обижаюсь и сержусь.

— Эй, господин муж! — говорю я, обращаясь к его спине. — Не забываете ли вы о ваших супружеских обязанностях?.. Ну что с тобой, Ахмед? — спрашиваю я уже жалобным голосом. — Что я тебе сделала?

— Ничего. — Вздыхая, он поворачивается ко мне. — Просто… кое-что изменилось, — твердо произносит он. В его голосе я не слышу грусти — в нем лишь отчуждение и неприязнь.

— Что изменилось? Быть может, нам удастся это исправить?

— Ты здесь чужая, Блонди, — констатирует он.

Блонди? Он ведь никогда не называл меня так.

— Как это — чужая? — Я не на шутку возмущена. — Я отлично поладила с твоими сестрами. Даже Хадиджа меня приняла.

— Может, я и ошибаюсь, — неуверенно говорит он.

Какое счастье, что мы приехали сюда лишь в гости! Если бы мы остались здесь надолго, наш брак непременно развалился бы… Ахмед впервые со дня приезда все же вспоминает о том, что он мужчина, и неожиданно — после такого прохладного разговора — привлекает меня к себе. Я ощущаю его возбуждение, и меня окутывает блаженное тепло желания.

— Блонди, Блонди… — шепчет мне на ухо он.

Всегда нежный и деликатный в постели, на этот раз он грубо хватает меня за шею, будто котенка или щенка, и переворачивает на живот. Эта поза мне не нравится, я пытаюсь высвободиться, но он прижимает меня к кровати, и я не могу даже пошевелиться. Он входит в меня резко, без всякой прелюдии. Все происходит настолько быстро, что я не успеваю даже запротестовать. Не могу понять, что происходит! Мой дорогой муженек меня попросту трахнул!.. Через мгновение он отталкивает меня, поднимается с постели и как ни в чем не бывало идет в ванную.

Я лежу, поджав ноги к груди, и не могу оправиться от шока. В голове пустота. Кажется, я не в состоянии сдвинуться с места.

— Ах ты развратница! — вопит он, едва выйдя из ванной. — Так и будешь весь день лежать — голой задницей кверху?! — Он набрасывает на меня плед, который накрывает меня с головой, и хлопает дверью.

Мне уже ничего не хочется: ни ехать куда-то, ни общаться с его родственниками. Хочется только одного: сбежать отсюда. Полумрак окутывает мое тело, накрытое пледом и сотрясаемое тихими рыданиями. Я засыпаю, лежа в том же самом положении.

— Мамочка, мамочка! — Марыся изо всех сил тянет меня за руку. — Вставай, вставай скорее, мы уже едем! — возбужденно выкрикивает она. — Почему ты еще в постели? Тебя все ищут!

— Я… сейчас, сейчас. — Не хочется огорчать ребенка, но нелегко и к чему-то принуждать собственное страдающее тело, не говоря уже о раненой душе. — Беги вниз, через минутку я буду.

Марыся быстрее ветра вылетает из комнаты, а я еле волочу ноги в ванную. Голова кружится, приходится прилагать усилия, чтобы устоять на ногах. Мое собственное отражение в зеркале пугает меня: спутанные немытые волосы, опухшие глаза и щеки бледнее мела. Конечно, за пять минут я себя в порядок не приведу, остается сосредоточиться на самом необходимом: быстро принимаю прохладный душ, облачаюсь в легкое платье, надеваю солнечные очки и бегу во двор, откуда доносятся возбужденные голоса.

Пикапы и большие роскошные автомобили стоят с уже заведенными двигателями и включенными кондиционерами в салонах в ожидании своих пассажиров. Шум стоит такой, что трудно понять, кто что говорит.

Детвора взбирается на кузов одного из небольших грузовиков. Там лежат матрасы, стоят канистры с водой; туда же положили еду, и ее снова немыслимо много — ей-богу, таким количеством еды можно накормить целый взвод солдат! Я вижу, как другие дети лет пяти-шести втаскивают на грузовик мою Марысю — кто тянет ее за руку, кто за платьице.

— Эй, эй! — кричу я, подбегая к ним. — Ты это куда, барышня?

Я пытаюсь оттащить ее от машины, но детвора не пускает. Право же, мой ребенок не будет ехать в открытом кузове грузовика! Так можно перевозить вещи, животных, если они привязаны, но не людей!

— Ахмед! — зову я мужа, оглядываясь вокруг. Я ведь привыкла искать у него поддержки и помощи.

— Что ты опять вытворяешь? — слышу я за своей спиной его шепот, больше похожий на шипение.

— Детям нельзя ездить в открытом кузове грузовика, — поясняю ему я, размахивая от волнения руками. Да он же и сам все это отлично знает! Всего несколько недель назад он скрупулезно придерживался всех правил безопасности, даже был педантом в этом!

— Здесь другие правила, — разъяренно произносит он. — Для такой кучи детей пришлось бы арендовать автобус, чтобы они могли поехать с родителями на пикник, в зоопарк или на море… Уймись наконец! — заявляет он и забрасывает Марысю на матрасы, будто она мяч.

— Послушай, с тех пор как мы здесь, ты просто невыносим! На солнышке перегрелся?! — Я готова бороться за свое дитя, словно тигрица. — Мне до задницы, что у вас тут все плодятся, как кролики, и в каждом доме свой маленький детский сад. Марыся — моя дочь и, между прочим, твоя тоже, хоть я и не уверена, что ты об этом помнишь. Она у меня единственная, и я боюсь ее потерять! — во все горло ору я.

Тем временем мой муж, этот идиот, снова крутит пальцем у виска, давая другим понять, что я ненормальная.

— Мне совершенно не хочется потом отскребать останки моего ребенка от асфальта, понимаешь ты или нет?! — воплю я, одновременно пытаясь взобраться на кузов и снять оттуда малышку.

— Значит, идите обе пешком, — говорит он со злобным блеском в глазах и саркастически посмеивается.

Мириам, похоже, не поняла из нашей беседы ни слова (мы ведь говорили по-польски), но интуитивно почувствовала, из-за чего мы ссоримся.

— Пойдемте уже, пойдемте в нашу машину. — Она подталкивает меня вместе с визжащей и упирающейся Марысей к громадному черному лимузину. — Мы все поместимся, только спокойнее, без нервов. Ялла, ялла! — кричит она всем присутствующим, и караван машин медленно трогается с запруженного въезда.

Мы едем уже так долго, что я успела успокоиться и прийти в себя. Марыся, разочарованная тем, что ей не разрешили ехать в кузове и перенесли в обычный автомобиль, тихонько всхлипывает и время от времени проваливается в поверхностный сон; когда я дотрагиваюсь до нее, она, обиженная, протестует. Монотонный монолог Мириам и покачивание машины усыпляют даже меня. Мириам говорит, что дорога довольно долгая, но путешествие того стоит, потому что где-то за сто километров от столицы начинаются самые красивые пейзажи. Она рассказывает мне о Ливии, о ее богатствах. Когда я чего-то не понимаю, Мириам объясняет жестами, а по выражению ее лица я угадываю, о хорошем идет речь или о плохом.

Земли в этой стране предостаточно, и ни для кого она особой ценности не представляет — разве что те участки, на которых расположены нефтяные месторождения: такая земля уже кое-что стоит, в то время как остальные наделы можно купить за гроши. Земледельцев здесь немного — мало кому хочется бороться с пустыней и противостоять превратностям судьбы под палящими лучами солнца. Именно земледельцы — самые бедные люди в этой стране. Мы проезжаем мимо ферм, хотя назвать их фермами было бы преувеличением: простые домики из глины или шифера, вместо ограды — вставленные в песок палки и колючая проволока или кусты опунций — такая вот арабская живая изгородь из кактусов. Жалкий вид.

Меня уже подмывает увидеть поскорее нашу ферму, ту, на которую мы едем. Само слово «ферма» вызывает у меня ассоциации с американскими вестернами. На ферме разводят лошадей, коров, возделывают землю. Должен быть на ферме и дом, и я очень надеюсь, что он не шиферный.

Мириам неустанно продолжает свой рассказ. Она говорит, что иногда за какие-то заслуги граждане получают от государства земельный участок в качестве премии. Семейную ферму получила и Малика, но женщины, согласно законодательству, не могут владеть имуществом, поэтому все бумаги оформлены на Ахмеда. Такая ферма представляет собой арабский вариант нашего приусадебного участка или дачи — отличие лишь в том, что арабская дача насчитывает несколько гектаров земли… Понемногу смысл ее слов доходит до меня.

— Что ты говоришь?! — Я подскакиваю на месте, уже совершенно пробудившись от дремоты, и бьюсь головой о потолок машины.

Обеспокоенный муж Мириам поворачивается к нам.

— Афуан, афуан! — извиняясь, кричу я.

Он лишь усмехается себе под нос и возвращается к управлению машиной. Приятный человек.

— Рано радуешься, — предостерегает меня Мириам. — Еще посмотрим, что ты скажешь, когда мы приедем. Вот увидишь, какие это развалины.

— Что, неужели все так плохо? — разочарованно вздыхаю я. — Боже мой, такой огромный кусок земли! Столько всего можно сделать! — Я энергично всплескиваю руками и ловлю себя на мысли, что начинаю жестикулировать, как подлинная уроженка Востока.

— Прежде чем уехать в Польшу, Ахмед имел с этого участка неплохую прибыль, хоть он и не чувствует в себе призвания к земледелию, — спокойно продолжает Мириам. — Сам он жил в городе, а работали нанятые люди, он только за всем присматривал. Но самое главное — у него было чутье. Хорошее чутье. И стоило ему уехать, как все полетело коту под хвост.

— И чем же именно он занимался? Выращивал гашиш? — шучу я.

— Ты, наверное, и правда чокнутая! — взрывается Мириам и сплевывает через левое плечо. — Не смей даже произносить такого!

— Но ведь это была шутка, пусть глупая шутка… — Я улыбаюсь, желая разрядить обстановку. Если еще и Мириам на меня обидится, то я вообще останусь здесь одна как перст.

— Не надо так шутить, — предостерегает она, строго глядя на меня. — Стоит кому-то услышать — и беда тут как тут!

— Не понимаю…

— Ты, Блонди, вообще пока мало что понимаешь. Тебе нужно быть внимательнее и осторожнее.

— Клянусь, я просто неудачно сострила, — каюсь я, уже по-настоящему расстроенная.

— Такая острота вполне могла бы срубить чью-то голову. За выращивание гашиша, его хранение и распространение грозит смертная казнь. Без суда и следствия. А уж клеветники, поверь, всегда найдутся.

Я раскрываю рот от изумления.

— Поняла? — приподнимает брови Мириам. — Теперь поняла?

Да уж, теперь и я старательно сплевываю и через правое, и через левое плечо. Слава богу, наш разговор никто не мог подслушать!

— И все же, что он там выращивал? — шепотом спрашиваю я.

— Клубнику, глупышка, только клубнику! — Обезоруженная моим любопытством, Мириам заливается смехом.

Постепенно оседает дорожная пыль, и перед моими глазами показывается добротное серое бунгало. Видно, что лучшие времена у этого одноэтажного дома позади, но и сейчас он выглядит весьма внушительно. Широкий вход закрыт тяжелыми деревянными навесными воротами темно-коричневого цвета; из того же материала и жалюзи на больших окнах. Терраса покрыта лососевого цвета плиткой, очень напоминающей мрамор. Мужчины бросаются к замкам и щеколдам, отворяя ворота. Мальчики быстро разжигают гриль. Неужели они так голодны, что уже думают о еде, не успев даже распаковать вещи?.. Детишки выпрыгивают из грузовика, а моя дочка ошалело колотит маленькими ручонками в окно машины, желая выйти. Я открываю дверь, и Марыся не выходит, а выпадает, погружаясь коленками и носиком в придорожный песок.

— Вот сейчас лучше держи ее при себе, — кричит мне Ахмед. — Прежде всего нам надо выкурить отсюда скорпионов и змей. Это можно было сделать и раньше, но, разумеется, об этом никто не подумал!

Я вижу, что он опять сердится, но на этот раз, слава богу, не на меня. Марыся ревет в полный голос, и невозможно убедить ее посидеть в машине еще несколько минут.

— Интересно, как мне ее унять?! Ахмед! — беспомощно кричу я. — Почему остальные дети носятся вокруг и никто им этого не запрещает?

— А почему они ехали в кузове, а Марыся нет? — отвечает он с ноткой ехидства, но уже без злобы. — Если ты не в состоянии справиться с одной малюткой, то разве можно запретить что-то такой банде детворы?

Он усмехается себе под нос, утирая пот со лба. Стоит нестерпимая жара — должно быть, более тридцати градусов в тени.

— Марыся, Марыся, кошечка моя, — вкрадчиво начинаю я, но рыдания пока не утихают. — У меня есть для тебя кое-что особенное. — Плач становится тише. — Они этого не получат. — Заплаканные глазки глядят на меня.

— А что?

— Сейчас мама возьмет тебя на ручки, и мы обойдем вокруг всего дома, ладно? — Она немного колеблется, и я кую железо, пока горячо. — Может быть, мы отыщем какое-нибудь сокровище! — Ну все, я своего добилась. — Держи леденец — и в путь!

Дом просто огромен. Хорошо, что перед отъездом я бросила в сумку кожаные кроссовки. Теперь с удовольствием переобуваюсь в них, и мы отправляемся на разведку. Я уже вижу: мне бы здесь понравилось! Да, я смогла бы здесь жить — разумеется, после того как отсюда изгонят скорпионов и прочую нечисть. Дом окружает довольно широкая, метра в полтора, дорожка, вымощенная точно такой же плиткой, что и терраса. Но за долгие годы дорожка обросла травой и кустарниками, которые сейчас, в разгар лета, совершенно высохли и с треском ломаются, стоит на них наступить. С тыльной стороны дома обустроен небольшой дворик-патио, в который можно зайти через ворота в стене, отделяющей его от основного здания. Посреди дворика стоит пересохший маленький фонтанчик, в углу — каменный стол с двумя длинными скамьями, а с другой стороны — гриль из красного кирпича. Все это находится под навесом из деревянных планок, который оброс одичавшим виноградом и напоминает теперь балдахин. Хорошо хоть на виноградных побегах еще зеленеет несколько пыльных листочков! Из самого особняка на патио ведут широкие двери, точно такие же, как и передние. За этими дверьми наверняка находится кухня, но проверить это я пока не могу — они еще заперты, хотя из-за них уже доносятся голоса. Чувствую я и запах дыма. Мы отправляемся дальше, опасаясь наткнуться на какое-нибудь пресмыкающееся, в испуге уползающее в дверную щель.

— Доротка, ты где? — слышу я голос Ахмеда за оградой. — Тебя никакая тварь не ужалила?

Я разворачиваюсь и бегу на его голос, с ужасом глядя себе под ноги.

— Я здесь. Со мной все в порядке.

Подбежав к нему, я в воодушевлении обнимаю его за шею. Марыся висит на мне, словно новогодний шарик на елке.

— Какой красивый дом! — шепчу я, приподнимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Вкус его губ — совсем такой же, как был в Польше, и я моментально забываю обо всех неприятностях, случившихся со мной здесь. Ахмед прижимает меня к себе, я ощущаю его возбуждение. Меня всегда поражало, как быстро он реагирует: одно поглаживание — и он готов. Я так хочу его — нежного, любящего, заботливого! Мы льнем друг к другу, одновременно обнимая Марысю. У меня кружится голова.

— Опасность миновала, — приглушенным голосом говорит он. — Марыся, отправляйся к детям. Давай, беги! — Он ставит дочку на землю и слегка шлепает по попке.

Мне трудно дышать, в глазах темнеет; не знаю — то ли это от жары, то ли от желания, а может быть, от одного и другого вместе. Но где же нам уединиться, когда вокруг такая орава людей?

— Пойдем, кое-что покажу. Тебе понравится, — шепчет он и тащит меня за руку, уводя с дороги на песчаное поле.

Мы бежим, словно ошалевшие; я спотыкаюсь о какие-то невидимые камни, путаюсь в иссохшей траве. Перед моими глазами вырастает бетонный домик без окон и дверей, похожий на кубик. Ахмед направляется к нему. Вдруг он берет меня на руки и пускается бежать стремглав. Пот заливает ему глаза, я целую его покрытое пылью лицо, слизывая соленые капли. Оказывается, у боковой стены домика есть ступени. У их подножия Ахмед ставит меня на ноги, и мы, держась за руки, взбегаем наверх, перепрыгивая через ступеньки. Запыхавшись, добираемся до крыши. Я уже не замечаю, какой оттуда открывается вид, — вижу лишь Ахмеда, а весь остальной мир в эту минуту меркнет. Мы опускаемся на колени на плоской поверхности крыши, тремся телами, срываем друг с друга одежду. Мой муж снова стал самим собой! Я ощущаю его руки на своем теле; его длинные пальцы ныряют в мои потаенные глубины, щекочут и дразнят, доводя меня до безумия. Он касается моих грудей — то нежно лаская, то грубо сжимая их. Я кричу от возбуждения, желая, чтобы он поскорее вошел в меня, но Ахмед не торопится, хотя он очень пылок и возбужден донельзя. Я касаюсь его члена; он испускает стон и дрожит всем телом. Мне нравится ласкать его член; он гладок, словно бархат, и тверд как сталь. Наклонившись, я беру его в рот, пробуя на вкус и щекоча языком. Дольше мы уже не выдержим! Ахмед ложится на шероховатый бетон и сажает меня сверху. Я так горяча и влажна, что он почти незаметно входит в меня и начинает скользить внутри. Поймав ритм, я предаюсь ему; мелкие камушки вонзаются в колени, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Слипшиеся волосы ниспадают на мою шею, а пот с груди капает прямо на его губы. Он нежно берет в рот то один, то другой мой сосок, лаская их языком. Наконец в одну и ту же секунду мы оба экстатически кричим среди безлюдных песчаных просторов. Кажется, весь мир, окружавший нас, исчез: и заросли, и палящее солнце, и всяческие недоразумения. Усталая и счастливая, я ложусь рядом с мужем. Из мелких ранок на коленях сочится кровь, которую Ахмед нежно слизывает, целуя их.

— Прости меня, Доротка. В последние дни я вел себя как придурок, — шепчет он мне на ухо. — Это все потому, что я так долго не был здесь. Я захлебнулся собственным прошлым.

— И ты меня прости. — Повернувшись к Ахмеду, я смотрю прямо ему в его глаза. — Здесь многое так ново для меня. Многого я не понимаю… Должно быть, я и впрямь была не совсем готова к поездке. Слишком мало читала об обычаях, о культуре… Впрочем, в жизни всегда все не так, как описано в научных трудах. В жизни все иначе. Прежде всего интереснее.

— Да что ты… — улыбается он. — Ты ни в чем не виновата. Это я осел.

— Милый, пойми, ты всегда вел себя точно так же, как и все мои знакомые, все поляки, с которыми я общалась. Поэтому я думала, что ты мыслишь и чувствуешь, как мы. — Я говорю искренне, стараясь объяснить ему, что именно повергло меня в шок.

— Доротка, я и уехал отсюда именно потому, что никогда душой не принимал здешних средневековых обычаев, всех этих глупых традиций.

— Но почему тогда…

— Не знаю. Должно быть, я оглупел, — признается он, и на его лице появляется комичная гримаска, призванная выражать сожаление. — Видишь ли, старые друзья… Наверное, я поддаюсь влиянию…

— Да прекрати, ты ведь не ребенок, у тебя есть своя собственная голова на плечах! — сержусь я, вспомнив Метека и остальных его дружков из Польши. — Я всего лишь хочу, чтобы ты… чтобы и ты хотел быть со мной… — Я путаюсь в словах, желая рассказать ему о самых больших своих опасениях. — Я заметила, что арабские мужчины избегают женщин, в особенности собственных жен. Они избегают их все время, разве что кроме тех моментов, когда делают им детей. Кажется, это единственная близость, которая возможна здесь между мужчиной и женщиной.

— Именно поэтому я не хотел жениться на арабке. Не хотел брать в жены женщину, лишенную собственной воли, женщину, не испытывающую ко мне любви — любви, которая вроде бы должна прийти позже… Но потом, как показывает жизнь, становится только хуже. — Задумавшись о чем-то, он печально вздыхает.

Мы лежим, обнаженные, на горячей крыше и всматриваемся в небесную синь. Солнце осушило пот на наших телах; если не двигаться, то его лучи даже приятно ласкают нас.

— Слушай, нам с тобой грозит солнечный удар, и тогда уже мы оба окажемся в больнице, — говорит Ахмед, приподнимаясь на локте. — У тебя отвалится носик, а у меня — мой малыш. — Он указывает на свой большой пенис, который я снова, сама не желая того, довела до эрекции.

— О нет, он далеко не малыш, — смеюсь я, кокетливо отбрасывая волосы с лица.

Мы снова приближаемся друг к другу и на этот раз неторопливо погружаемся в наслаждение, шепча нежные слова и клятвы в вечной любви.

Солнце уже клонится к горизонту, а мы, счастливые и словно обновленные, в обнимку возвращаемся к остальному обществу. Сейчас между нами все даже не так, как было в Польше, — все так, как не было еще никогда! Мы наконец сломали стену, возникшую между нами, начали говорить друг другу о своих чувствах, опасениях, ожиданиях. Так близки мы еще не были, и ведь не только в сексе дело — важнее всего единение душ. Теперь я в этом убедилась.

Дети спят на расстеленных в гостиной матрацах, среди них и наша Марыся. Мужчины играют в шашки или в бильярд, некоторые спят, а женщины прилегли на плетеных ивовых матах в тени полуиссохшей акации. Они сплетничают — уж сегодня-то им есть о чем и о ком поболтать!

— Пойдем, я покажу тебе дом, — говорит Ахмед и берет меня за руку.

— Замечательно! — Я бесстыдно трусь бедром о его бедро, но на сей раз он не отодвигается от меня и не возмущается.

Главный вход ведет прямиком в гостиную — более тридцати квадратных метров размером. На полу запыленная плитка, видно, что стены белили давно. С потолка тут и там свисает паутина, на которую никто не обращает внимания. Никаких ценных вещей здесь нет, за исключением разве что сорокадвухдюймового телевизора и музыкального центра «Sony». В углах свалена какая-то старая мебель и поломанные стулья.

Лавируя между лежащими на полу людьми, мы проходим в другие комнаты, в которые ведут двери из гостиной. Размер каждой из этих комнат по меньшей мере двадцать квадратных метров, и в каждой есть большое окно. В стенах зияют дыры, оставшиеся от кондиционеров.

— Их украли, — поясняет Ахмед, следя за моим взглядом. — Нужно будет нанять более порядочного гафира[15].

— Так здесь и сторож есть? — удивляюсь я: по состоянию дома этого не скажешь. — Что же здесь еще стеречь? Если аудиоаппаратуру перевезти домой, останутся голые стены.

— Думаешь, дармовые стройматериалы невозможно сбыть на вторичном рынке? — смеется он. — Хуже всего нелегальные мигранты. Подобный тип может разобрать одну из стен твоего дома, чтобы сколотить себе хижину… Может ограбить тебя, даже убить, а потом — ищи ветра в поле! Ведь по документам его не существует, он не пересекал границы, паспорта у него нет, он нигде не зарегистрирован… Да тут нужно пятерых гафиров нанимать!

В кухне есть все необходимое для ведения хозяйства: бойлер, кухонный комбайн с хлебопечкой и холодильник, — но оборудование старое, кажется, что оно разваливается на глазах. Ванная выглядит гораздо лучше — возможно, ею просто никто не пользовался: облицовка с коричневыми разводами без единой трещины, как и кафель на полу. Душевая кабинка сияет белизной, а унитаз совсем чуть-чуть протекает.

— Все обычно пользуются другим туалетом — тем, который во дворе. Он ближе, — поясняет Ахмед, заметив удивление в моих широко раскрытых глазах. — Но я не советую тебе ходить туда. Обходи десятой дорогой! — смеется он.

— А патио сзади ты видел? — спрашиваю я, как будто это я показываю ему свой дом. — Там так красиво! Там прекрасно! Мне бы хотелось временами сидеть там и рвать спелые виноградные гроздья над головой. — Я тащу его за руку к выходу из кухни, чтобы выйти во внутренний дворик.

— Это и мое любимое место, — говорит он.

Держась за руки, мы садимся у пыльного каменного стола и пристально смотрим друг другу в глаза. Мы и сами не понимаем, как вышло, что мы так отдалились. Слава богу, это уже в прошлом.

— Больше никогда, — одновременно шепчем мы оба, и наши губы сливаются в нежном поцелуе.

— Через неделю, моя принцесса, я приглашу тебя сюда на ужин, — обещает Ахмед.

— Знаешь что? Дай-ка мне метлу, ведро и тряпки. Я уже сегодня здесь приберусь немного. — Я вскакиваю на ноги, готовая приняться за работу.

— Кошечка, успокойся. Здесь нужна целая армия людей. Я сам все организую.

— У-у… — разочарованно тяну я. — Но я хочу уже сегодня… прямо сейчас, немедленно!

— Раз уж тебе тут так нравится, завтра я одолжу у Малики машину и мы приедем сюда вдвоем. Ты будешь распоряжаться прислугой в доме, а я посмотрю, как дела в поле, удастся ли спасти хотя бы какую-то часть урожая. Быть может, у нас еще получится навести здесь порядок? — Он сажает меня к себе на колени, крепко обнимая за талию.

Весь вечер мы проводим на нашем патио, обнимаясь и целуясь.

Темнота застает нас лежащими на каменной скамье. Сплетясь в объятиях, мы спим, словно дети, отдыхая после бурного дня.

— Эй, пора ужинать! Неужели никто не проголодался?! — слышу я голос Мириам.

— Ахмед, Ахмед! — осторожно бужу мужа я. — Уже зовут к столу, а я так и не помогла им в кухне. Они будут на меня злиться.

— Беги к ним, я тоже сейчас приду.

Я мчусь в ванную, быстро принимаю прохладный душ, смывая липкий пот и пыль. Вытираясь бумажными полотенцами, обеспокоенно замечаю, как покраснели от солнца мои плечи и лицо.

— Блонди! Куда вы подевались?! — кричит из кухни сердитая Малика. — Может, они вернулись в город? Их вообще хоть кто-нибудь видел?

— Они должны быть где-то здесь, — спокойно отвечает Мириам. — Возможно, девчонка осматривает свои новые владения. В Польше, думаю, у нее таких не было.

— Я здесь, я здесь! — отзываюсь уже у входа. — Действительно, тут у вас есть чем восхититься. Мне страшно нравится. Ужасно! — силюсь описать свои чувства я.

— И что же такого восхитительного ты находишь в этой заброшенной дыре, Блонди? — Малика недовольно кривит губы. — Ну, разве только если ты любишь песок и сухие кусты… Или змеи со скорпионами так тебе нравятся?

— Решительно все, милочка. Мне здесь нравится все. Здесь прекрасно, вот только немного запущено. — Я беру большую миску с каким-то салатом, приправленным оливковым маслом и лимонным соком, и отношу на террасу. — Я хотела уже сегодня приняться за уборку, но Ахмед не разрешил.

— Ты одна? За уборку? Один в поле не воин. — Малика снисходительно покачивает головой. — Здесь нужна целая армия людей…

— Ахмед сказал то же самое, слово в слово, — перебиваю ее я.

— Вот видишь! — Довольная своей правотой, она делает выразительный жест. — Матильда-а-а!!! — вдруг орет она во все горло. — Матильда, где ты шляешься, несчастная?!

— Кто такая Матильда? — тихо спрашиваю я.

— Моя служанка, разве ты ее не знаешь?

— Ах да, я забыла ее имя. Я видела ее у стола на террасе. Она расставляет тарелки и раскладывает приборы, — заступаюсь я за бедную девушку.

Матильда — не служанка и не экономка, скорее рабыня. Малика привезла ее из последней своей дипломатической миссии, где она была послом. Миссия размещалась в одной из стран Центральной Африки, тех самых стран, где много изголодавшихся детей с огромными вспухшими животами, а счастливцы, которым удалось найти хоть какую-нибудь работу, готовы на все ради миски еды. Матильда до смерти благодарна Малике и верна ей как собака. Да Малика к ней и относится как к собаке.

Чернокожая девушка с распущенными волосами вбегает в кухню и, чуть ли не вдвое согнувшись перед Маликой в поклоне, бормочет извинения. Хозяйка почти швыряет ей блюдо с помидорами, которое, к несчастью, выскальзывает из мокрых рук Матильды и разбивается об каменный пол. В эту же секунду Малика размахивается и бьет служанку наотмашь по лицу.

— Ах ты косорукая! — кричит она. — Ну и убирай теперь, никто в этом хлеву с тобой сидеть не станет! — И удаляется из кухни, пиная ногами во все стороны стеклянные осколки и остатки еды. Матильда тихонько всхлипывает.

— Какая муха ее укусила? — спрашиваю я Мириам, которая как ни в чем не бывало сидит в углу кухни.

— В этом вся Малика, — вздыхает она. — Будь с ней осторожна, малышка. Бывает ласковой — хоть к ране ее прикладывай, а через минуту уже горло тебе перерезать готова. — Мириам бесстрастно описывает характер сестры. — Ну, не в буквальном смысле, конечно…

— Но что же все-таки стряслось? Не станет же она так буянить на ровном месте… — допытываюсь я, желая понять психологию женщины, которая так мне понравилась в момент нашего знакомства и так шокировала минуту назад.

— Пойми, Блонди, бедная Матильда тут ни при чем. Она ни в чем не провинилась. Как и всегда, впрочем.

— Тогда что же?

— Ах, Малика, Малика, — театрально вздыхает Мириам и всплескивает руками, — такая независимая и самостоятельная, но в то же время одинокая… Вот почему она не может вынести чужого счастья. Когда кто-то слаб, сломлен, спотыкается на жизненной дороге, она всегда поможет. Этого у нее не отнять. — Подчеркивая истинность своих слов, Мириам качает головой и целует кончики собственных пальцев. — Но когда все отлично, Малика чувствует себя лишней, отвергнутой, никому не нужной… И вот тогда-то она взрывается. В такой момент лучше не попадаться ей под руку! — Мириам посмеивается себе под нос.

— Ну и кто же на этот раз показался ей слишком счастливым? — Я смотрю на нее, игриво приподнимая брови.

— Ой, Блонди, ты же вся лучишься счастьем. Я за тебя очень рада. Любовь — это прекрасно.

Застеснявшись, будто девочка-подросток, я опускаю глаза к полу и ощущаю, как по моим щекам разливается румянец.

— А что у нас на ужин? Я умираю с голоду, — меняю я тему.

— Кое-что такое, чего ты, должно быть, никогда еще не пробовала. Называется бордин. Блюдо это то ли турецкое, то ли арабское — об этом мы спорить не станем.

— Никогда не слышала, — заинтригованная, признаюсь я. — Это что-то мясное?

— Прежде всего нужно выкопать в земле ямку, — весело продолжает Мириам.

Я смеюсь, представив себе, как я потом из этой ямки вынимаю червей, кладу их на листья салата, поливаю оливковым маслом и поглощаю в сыром виде. Одни витамины!

— Ну что тебя так позабавило? Словом, разводим костер в глубокой ямке. Когда древесный уголь весь выгорит, можно добавить несколько веточек душистых растений или особых хвойных деревьев. Над жаром развешиваем нанизанные на длинные шампуры куски мяса. Лучше всего брать баранину, но иногда бордин готовят и из верблюжатины — выходит не хуже. У нас ягнятина! — Она причмокивает языком: мол, ужин будет — пальчики оближешь! — Затем дымную струю накрываем плотным жестяным листом или специальной крышкой, присыпаем землей, и остается только ждать. Здесь нужно терпение: чтобы мясо стало мягким, порой приходится его коптить два-три часа. Мы коптим уже как минимум четыре — значит, мясо или пересохло напрочь, превратившись в подметку, или будет таять у нас во рту.

Мы берем соусы, очередное блюдо с помидорами и направляемся на террасу. Все уже сидят у пластиковых столиков, держа в руках тарелки и вилки; кое-кто нервно грызет ломти хлеба. Дети, разумеется, набивают себе животы пирожными и шоколадом; меры они не знают, но на это никто не обращает внимания. Лишь Ахмед борется с Марысей, пытаясь отобрать у нее какое-то лакомство и затащить дочку в ванную. Ее лицо, руки и ноги сплошь в пыли и песке — даже светлые волосы посерели. Малышка отчаянно сопротивляется, и я спешу на помощь мужу.

— Оставьте ребенка в покое! — слышатся голоса отовсюду.

— Должна же она хотя бы руки вымыть перед едой, — объясняю я.

— А какая-такая грязь у нее на руках? Она ведь не была в больнице, не общалась с заразными больными…

Я не верю своим ушам. Средневековье какое-то!

— Земля и пыль тоже содержат бактерии, и ее организм к этим бактериям не привык. Она ведь не живет с ними в симбиозе, как местные жители, которые глотают эти бактерии с детства, — огрызается Ахмед.

— Ой-ой, каким ты стал неженкой! — саркастически произносит кто-то. — Весь такой образованный, современный… Пожил немного в Польше — и свихнулся. — Все присутствующие разражаются громким смехом.

Ахмед лишь снисходительно кивает, но уступать не собирается. Он хватает на руки ревущую Марысю и заносит в ванную. Мы вдвоем засовываем ее под прохладный душ. В этот момент мы похожи на родителей-садистов, но уж лучше принудительное мытье, чем шлепки по заднице или, что еще хуже, какая-нибудь здешняя инфекция в желудке.

Когда мы возвращаемся на террасу, бордин уже готов и дымится на большом металлическом блюде посреди стола. Все помогают снимать мясо с шампуров и при случае кладут лучшие куски в свои тарелки. Боюсь, мне сегодня может и не хватить этого необычного яства. Впрочем, выглядит оно не слишком аппетитно. Мясо почернело от пепла или дыма — они что, уронили его в кострище? С крупных, неприятных на вид кусков капает жир. Ахмеда явно забавляет выражение моего лица; я силюсь скрыть отвращение.

— Блонди, давай сюда тарелку. — Малика, словно ничего не случилось, подзывает меня и протягивает громадный кусок испепеленной туши.

— Но… вдруг другим не хватит?.. — делаю попытку отвертеться я. — Видишь ли, мне необязательно это есть… Я обойдусь овощами и хлебом.

Ахмед покатывается со смеху.

— Эй, не хитри, — не сдается Малика. — Иди-ка сюда с тарелкой, а то я не стану ждать и положу твой кусок прямо тебе на колени.

После недавнего инцидента в кухне и предостережений Мириам я решаю не спорить с Маликой и послушно протягиваю тарелку. Пытаюсь наколоть мясо вилкой, но не получается: оно твердое, как бетон. Пораженная, я поднимаю глаза. Ахмед тем временем протягивает мне салфетку, показывая элементарное решение. Поскорее завернув в нее мясо — для маскировки, — я спокойно отставляю тарелку на стол. Уф-ф!

— Ну и кто это пек? Кто был шеф-поваром?! — спрашивает Малика тем самым тоном, который заставляет всех умолкнуть и в страхе ожидать, кто станет жертвой ее гнева. — Я сама купила мясо — превосходную, восхитительную тушку ягненка! Я этого ягненка сюда притащила, я его потрошила, а какой-то кретин, не умеющий пользоваться часами, превратил его в подметку! Кто это был?!

— Малика, хватит, — спокойно произносит отец, пытаясь утихомирить надвигающуюся бурю. — Скорее всего, это был я. Твой отец — кретин, не умеющий пользоваться часами. Ясно?

Малика фыркает, последнее слово все равно должно быть за ней, даже если это и не слово вовсе, а неразборчивый звук. В следующую минуту она приносит большой черный мешок для мусора и бросает в него оставшееся на огромном блюде мясо, а заодно и салаты, соусы и в довершение всего — несчастные помидоры. Все сидят молча, будто приросли к стульям. А ведь салатов-то никто и попробовать не успел!

— Вот и поужинали, — иронизирует Ахмед.

Малика посылает ему убийственный взгляд.

Собравшиеся неторопливо поднимаются со своих стульев.

— Мы отправляемся в город — есть шаурму. Едем вместе с Мириам. Приведи Марысю. — Ахмед дает мне короткие распоряжения, затем жмет руки нескольким незнакомым мне мужчинам, и мы уезжаем.

Огни фермы остаются за нашей спиной, но я не жалею о неудавшемся пире. Ничто не может испортить мне сегодняшнего дня. Меня переполняют счастье и надежда, что все снова будет хорошо. Даже лучше, чем было.

Но когда мы, веселые и сытые, с животами, набитыми шаурмой, картошкой фри, пахлавой и кока-колой в придачу, оказываемся в родительском доме, у меня вновь появляется ощущение, будто вокруг моей шеи затягивается петля. Этот дом, похожий на дворец, угнетает меня. Кажется, Ахмеда тоже. Притихнув, мы стараемся незаметно проскользнуть к себе на второй этаж. В комнатах наших холодно и неуютно, но дышится все равно вольнее, когда запираешь за собой дверь. Только Марыся по-прежнему веселится и даже не думает ложиться спать.

— А знаете что? — вдруг спрашивает она.

— И что же? — неохотно отзываемся мы, желая как можно быстрее нырнуть в постель.

— Там, на ферме, был мой новый старший друг Али. Тот самый, которого мама не любит.

— Ну-у-у?! — Словно по команде мы поворачиваем головы в ее сторону.

— Он такой веселый!

— И что он выдумал на этот раз? — с иронией и в то же время с опаской интересуюсь я и тут же обращаюсь к Ахмеду: — Ты его вообще видел? Лично я — нет.

— Видел, мимолетно… Так что же такого веселого вы с ним делали? — забеспокоившись, осторожно выпытывает он у Марыси, которая и так сгорает от желания все нам рассказать.

— Он поймал одну большую змею — из тех, что прятались в домике. И засунул ее в карман своих широких брюк. Как такие брюки называются? Панталоны?

— Ну а дальше что?! — Я не выдерживаю и тороплю ничего не подозревающую девчушку.

— Мой друг Али знает все на свете, и в змеях он тоже разбирается. Эта змея оказалась неядовитой, но зато она заколдованная. Если ее погладить, она становится твердой-твердой, растет и поднимается вверх, — восхищенно рассказывает шестилетний ребенок.

— Заколдованная, да? — шепотом повторяет Ахмед, и я вижу, как муж бледнеет.

— Да, да! — Марыся подпрыгивает на кровати и хлопает в ладоши. — Али хотел, чтоб я эту змею поцеловала, но вдруг кто-то пришел, кажется, дедушка, и ничего не вышло. Не знаю, почему нельзя всем показать эту змейку, раз она такая смешная, но Али запретил мне и убежал. Так почему же, почему нельзя? — невинно спрашивает она.

— Потому что… — Прервавшись на полуслове, я стою с открытым от изумления ртом и понятия не имею, как ей это объяснить. В ужасе гляжу на Ахмеда.

— Потому что это был мерзкий ползучий гад, — сквозь зубы цедит мой муж. — Запомни: змеи, которые у мужчин в штанах, скверные и опасные.

— Неправда… — Марыся от эйфории переходит к слезам. — Эта змейка была очень миленькая, у нее такая бархатная кожица…

— Хватит! — истерически кричу я, схватившись за голову.

— Али обманул тебя, и я с ним еще поговорю! — Ахмед, не выдержав, тоже повышает голос. — Забудь же об этой дурацкой змее и не говори об этом больше никому. Никому! — повторяет он и берет расстроенную доченьку на руки. — Папа купит тебе красивого зверька, и ты будешь играть с ним столько, сколько душе будет угодно. Причем совершенно безопасно, — добавляет он и крепко обнимает Марысю.

— Зверька? А какого? — Настроение у Марыси мгновенно меняется.

— Какого захочешь. А сейчас в кроватку. Для одного дня впечатлений уже предостаточно. — Он передает ее в мои руки и, не сказав больше ни слова, уходит из спальни.

Я прекрасно знаю, куда он едет. Мне не очень интересно, разделит ли Али судьбу Пшемека из Польши; единственное, в чем я могу быть уверена, — это в том, что никогда больше он не приблизится к нашей дочери. И это для меня сейчас самое важное.

Судьбоносное решение

— Как быстро летит время, не правда ли, милая? — замечает Ахмед, неся утренний кофе и вкуснейшие французские пирожные на балкон нашей спальни.

— Да, удивительно быстро, — поддакиваю я. — Смотри-ка, мы собирались поехать на ферму и привести ее в порядок, но прошел месяц, а у нас даже не было случая это обсудить.

— Наверное, пора уже спокойно подумать, что нам делать дальше, — тихо произносит он, избегая моего взгляда.

— То есть? — Уточняю я, хотя, вообще-то, ожидала этого разговора.

— Сегодня вечером я приглашаю тебя в самый изысканный ресторан города, «Tripoli by night»[16]. В течение дня ты подумай над тем, на что я тебе намекнул. Надеюсь, мы наконец примем какое-то решение и тогда уже будем знать, с чего нам начинать.

— А Марысю с собой возьмем? Наверное, не стоит… Вряд ли у нас получится серьезный разговор в присутствии ребенка.

— Самира сказала, что этот вечер у нее свободен, поэтому она охотно посидит с малышкой, — говорит Ахмед, и я понимаю, что он уже все спланировал.

Интересно, каким он видит наше будущее? А прежде всего — где мы, по его мнению, должны в этом будущем жить? Впрочем, я уже догадываюсь.

Ахмед уходит, а я остаюсь на балконе, предоставленная собственным мыслям. Я должна подготовиться к разговору. И мне бы не хотелось молча выслушивать принятые мужем решения. Для меня важно, каким будет мое место в той будущей жизни, к которой он стремится. Кем буду я: арабской женой, которая сидит дома и рожает детей, или равноправной партнершей, как принято в современном мире?

Собственно говоря, ужасно я себя здесь чувствовала только поначалу, сразу после нашего приезда. Но поездка на ферму все изменила в лучшую сторону. С того дня мы стали меньше времени проводить дома, с родственниками Ахмеда, а больше — друг с другом. Мне снова хорошо, и я поневоле должна признаться: Ливия стала мне нравиться. Должно быть, я проглотила какую-то восточную бациллу! Говорят, если полюбишь эту страну, то уже не захочешь из нее уезжать. Никогда. Да и жизнь в роскоши, не скрою, пришлась мне по душе.

Мы с Ахмедом повидали уже многие интересные места: фактории времен античности, древние арабские достопримечательности, побывали на традиционных ремесленных фабриках и в шикарных современных торговых центрах, на море и в горах. Я знакомилась с разными людьми, молодыми и старыми, и все они были приветливы, дружелюбны, искренни. Моя жизнь сейчас не похожа на серые будни — напротив, сплошной праздник и ноль обязанностей. Представления не имею, на что мы будем здесь жить, откуда брать деньги на собственное содержание. Я не спрашивала Ахмеда, откуда у него средства, — постеснялась. Да и он чувствовал бы себя не в своей тарелке, если бы я вынудила его признаться, что деньги он, к примеру, берет у отца или у матери.

Погруженная в свои мысли, я захожу в наши комнаты и начинаю прибираться. Между прочим, не так давно мы обустроили для себя маленькую отдельную кухню, и теперь я могу готовить для нас еду, не рискуя встретиться с матерью или Хадиджой. Что же до Мириам и Самиры, то они и так просиживают у меня целые часы напролет.

Вот и сейчас я слышу осторожный стук в дверь. Наверняка это одна из них.

— Hi![17] — Самира просовывает голову в дверь и оглядывает зашторенную комнату.

— Входи, входи! — кричу я из ванной, пытаясь как можно быстрее переодеться из ночной рубашки в платье.

— Вы вечером уходите?

— Да, собираемся. А ты будто бы и не знаешь? — Я лукаво улыбаюсь.

— Кое-что слышала. На этот вечер я нанята на должность бэби-ситтера.

— Мы отправляемся в супермодный ресторан, где состоится серьезный разговор. Мне даже страшно, — признаюсь я.

— Страшно? Да что ты, Ахмед ведь влюблен в тебя по уши! — говорит она, запрыгивая на наше супружеское ложе. — Ты только должна все по-умному обыграть.

— Ты о чем?

— Не позволяй запереть себя дома. Все время говори: «Мне нужна работа, мне необходимо общаться с людьми, встречаться с подругами…» — перечисляет она. Надо же, юная девушка, а дает мне такие зрелые советы!

— Но с какими подругами? — смеюсь я. — С тобой? Думаю, это он мне разрешит.

— Погоди, погоди! Здесь ведь живет много полек, среди которых есть и жены арабов, — объясняет она. А я-то об этом даже не думала! — Ты должна с ними познакомиться, они покажут тебе, как выглядит наш, арабский, мир с вашей, польской, точки зрения. Они посоветуют, как жить в этом мире, как в нем двигаться, как к нему приспособиться и избегать конфликтов. — Довольная собой, Самира хлопает в ладоши и подпрыгивает, путаясь в одеяле.

— Вот я глупая, ни разу об этом не подумала, — признаюсь я. — Но как с ними познакомиться? Вряд ли я найду их по объявлениям в газете!

— Здесь есть польское посольство, оно в нашем районе, на Бен-Ашур. Есть и польская школа. Честно говоря, я понятия не имею, где именно она находится, но должна где-то быть. Я разузнаю, — обещает она. — А прежде всего, здесь есть костел! В самом центре города, на Дахре, неподалеку от нас. Вот уж где наверняка встречаются и общаются все поляки! Ведь ваш народ почти так же религиозен, как и наш.

Мне приходит в голову одна мысль.

— Послушай, Самирка, — я произношу ее имя ласково, на польский манер, — может быть, я смогу найти там работу? Хотя бы на полставки! Тогда у меня будет повод выходить из дому, прилично одеваться, а не бродить по комнате весь день в халате.

— Об этом и речь! Гениальная идея! Вот ты ему сегодня вечером обо всем этом осторожно скажи, а я тем временем проведу следствие — где, что и как. Гей-гей! — восклицает она и бежит к дверям. — Я в университет, а то опоздаю. Буду в шесть. See you later, alligator…[18]

— Пока, — говорю я ей вслед и чувствую, что мир начинает окрашиваться в яркие цвета.

Вечером я уж точно поставлю одно обязательное условие: здесь — в этом ледяном дворце с матерью Ахмеда и его разведенной сестрой — я жить не буду. Отец, как ни странно, бывает тут редко, разве что по выходным. Впрочем, по выходным здесь и так вся семья в сборе.

Ресторан и вправду high class[19], на Гаргареше (Гаргареш — это такая здешняя Маршалковская[20]). Я сильно робею. Ступаю на цыпочках по пушистым шерстяным коврам, будто по льду. Зато мой муж чувствует себя превосходно; здоровается с менеджером зала, затем с официантами… Разумеется, столик он забронировал заранее, иначе свободного места здесь днем с огнем не сыскать.

Мы садимся за небольшой столик на двоих, закрытый от посторонних глаз резной деревянной ширмой, и официант зажигает свечи в серебряном канделябре. Из колонок льется тихая музыка, успокаивающе журчит маленький фонтанчик посередине зала. Словом, все perfect[21].

Меню напечатано на арабском и английском языках.

— Что закажем? — Ахмед весело наблюдает за мной, мое растерянное лицо вызывает у него улыбку. — Быть может, сначала подумаем о выпивке? Я помню, ты любишь красное вино. Хочешь бокальчик?

Я шокирована.

— А как же запрет на алкоголь?

— Ливийское красное сухое — это сладкий виноградный сок. — Он смеется: как легко я дала себя одурачить! — Что-то похожее на вино, но не совсем вино.

— Давай, — говорю я, все еще не в состоянии преодолеть растерянность.

Мы заказываем напитки, и я снова погружаюсь в чтение меню. Понятия не имею, что выбрать. Видимо, придется заказать фри и курицу-гриль.

— Может, тебе что-нибудь посоветовать? — наконец спрашивает он.

— Это было бы замечательно, — облегченно вздыхаю я.

— Хорошо. Тогда начнем с закусок, их подают бесплатно.

— Неужели здесь что-то подают бесплатно?

— Рано радуешься — все остальное стоит так дорого, что, право же, они могли бы быть и щедрее. Так что, закажем салат с дарами моря?

— Окей. Звучит аппетитно. Я уже ощущаю голод.

— И крабовый суп… или это уже будет перебор с frutti di mare?[22]

— Нет-нет, ты ведь знаешь, как я люблю крабов.

— Ну да, — улыбается он. — А в качестве основного блюда предлагаю превосходные фирменные шашлыки из баранины. Что скажешь? Наконец-то ты попробуешь настоящий шедевр восточной кухни. А то наша домашняя еда пока не особенно удавалась.

Вспомнив бордин на ферме, я морщу нос.

— Что, баранинка из земляной ямы вспомнилась? — веселится Ахмед.

Я киваю в знак согласия. Как здорово мы понимаем друг друга!

Ледяной виноградный сок расслабляет почти как сухое вино. Понемногу я чувствую себя свободнее, дышу глубже. Еда здесь и впрямь восхитительна — пальчики оближешь! Не зря я весь день постилась, рассчитывая на вечерний праздник обжорства. Я уплетаю за обе щеки, а Ахмед, довольный, приветливо смотрит на меня.

— Вот видишь, хоть что-то из нашей кухни пришлось тебе по вкусу.

— Угу, — подтверждаю я и отправляю в рот большую тигровую креветку.

— Я тебе куплю несколько кулинарных книг с восточными рецептами на английском языке, и попробуем вместе что-нибудь приготовить. Ладно?

— Замечательно. Но для этого нам нужна приличная собственная кухня, а не две конфорки в углу. Ты ведь не думаешь, что твоя мать позволит тебе браться за стряпню в ее кухне?

О, глупые здешние обычаи! Мужчина ждет ужина в гостиной или столовой, но не станет помогать женщине в кухне, даже если сам умирает с голоду. Случается, что, вконец отчаявшись, он вбегает на минутку и хватает, словно вор, первый попавшийся кусок со стола.

— А вот и суть дела. Как мы будем обустраивать нашу жизнь дальше? — Кажется, Ахмед только и ждал подходящего момента.

— Вот именно, как? Ты-то сам что предлагаешь?

— Ты здесь уже больше месяца, успела кое-что понять, посмотрела, как здесь живут. Как, по-твоему, можно тут жить или нет? Я хочу знать, видишь ли ты себя и свое будущее в этой стране? Я ведь не хочу делать тебя несчастной. Помни, я очень люблю тебя. Ужасно люблю! До смерти! — Под столом он касается моего колена, и у меня по коже бегут мурашки.

— Но жизнь — это не только радости, это еще и работа, содержание дома, заботы, проблемы… — Я все время держу в голове советы Самиры. — Отпуск закончится, начнутся будни.

— Вот-вот. Поэтому нам нужен собственный дом. С моими родственничками мы, боюсь, свихнемся.

— Разумеется, — соглашаюсь я, пережевывая лист салата.

— Быть может, для начала поселимся на ферме? Это далековато от цивилизации, но зато там свежий воздух и простор. Пока Марыся не ходит в школу, мы вполне можем принять такое решение. Конечно же, я куплю машину и мы будем ездить в город, когда захотим.

В принципе, он прав. В дом на ферме нам не пришлось бы вкладывать больших денег, которых у нас, как я понимаю, нет. Достаточно все покрасить и освежить ремонт. Так что идея хороша, но лишь для начала. Надеюсь, это только на время! Ведь если мы уедем жить на ферму, то у меня отпадает вопрос насчет подруг, костела, посольства или польской школы… Я не смогу общаться с земляками! Гм… Да я вообще ни с кем не смогу общаться!

— Это ведь только на первых порах? — уточняю я.

— Несомненно. Думаешь, я хочу спрятать тебя в глухой провинции? «Я горожанин, я городом пахну», — цитирует он нашу любимую песню.

Я неуверенно улыбаюсь.

— Но мы там будем совсем одни. Кто будет приходить к нам в гости? Кому захочется ехать сотню километров?!

— Почему сотню? Я знаю короткую дорогу. Максимум восемьдесят километров.

— Тоже немало, — замечаю я.

— И Самира, и Мириам, и Малика, и любая другая твоя подруга сможет приезжать и оставаться на выходные или даже дольше. Увидишь, многие будут рады возможности вырваться из душного, закопченного города, особенно летом! А если мы еще и бассейн обустроим… Хо-хо!

— Значит, и другие мои подруги смогут приезжать? — переспрашиваю я, помня о советах Самиры.

— Ну да, а почему нет?

— Но откуда же мне их брать, этих подруг? Давать объявление в газету?

— Послушай, мы еще никуда не переезжаем. К переезду нужно подготовиться, это тоже займет какое-то время. Мои сестры возьмут тебя под опеку, и ты найдешь себе сотню приятельниц, поверь. Я ведь знаю, любой бабе нужна еще одна баба, чтобы наговориться и посплетничать вволю. Да и мужику приятели нужны.

О нет, только не приятели! Как-то он сам признался, что поддается чужому влиянию, и уж мне это известно доподлинно. В Польше я постоянно боялась, как бы не вернулись те ужасные времена, когда Ахмед расслаблялся с дружками; потому-то я и дала уговорить себя приехать сюда… Однако, должна признаться, его предложение поселиться на ферме меня привлекает. На ферме мне нравится абсолютно все, там я чувствую себя чуть ли не владелицей поместья.

— А в случае необходимости я буду подбрасывать тебя в город, и ты сможешь там проводить столько времени, сколько захочешь. Я же не хочу превратить тебя в отшельницу, — прерывает муж мои размышления.

Принесли шашлыки, но мысли о предстоящих переменах так захватили меня, что я потеряла аппетит. Мясо остывает, а я все в раздумьях.

— Да не переживай ты так, все у нас получится, — утешает меня Ахмед. — А ну-ка ешь, иначе все остынет и станет невкусным.

Он заказывает еще один сок и заботливо смотрит на меня.

— Значит, вариант возвращения в Польшу мы вообще не рассматриваем? — спрашиваю я.

— А ты этого хочешь? Куда ты хочешь вернуться? В маленькую съемную квартирку, в бесперспективную жизнь? Тебе уже известно, как настроены поляки к людям моей национальности, — у вас нечасто встретишь доброе отношение. Сегодня моя фирма процветает, но завтра полоса удач может закончиться, и тогда никто не поддержит нас. Кто возьмет на работу «вонючего араба», когда и среди поляков безработица все выше и выше с каждым днем?

— Почему же вонючего?! — возмущаюсь я.

— Да ладно тебе! Отношение к нам из года в год все хуже, — вздыхает он. — Да и на дядю работать — вариант не из лучших. Сколько бы я тогда зарабатывал? Триста зеленых, четыреста? И ты думаешь, на это можно прожить?

— Но я тоже могла бы пойти работать, — неуверенно предлагаю я.

— Со школьным образованием? Без специальности? Кем ты пойдешь работать? Уборщицей? Продавщицей? Или попытаешься сделать карьеру в «Макдональдсе»?

— Ты прав, — признаю я. — Ну хорошо… А здесь… здесь-то мы откуда деньги будем брать? — Покачав головой, я беспомощно развожу руками. — Воровать отправимся?

— Ты, наверное, успела догадаться, что тут, в Ливии, я не самый бедный человек. — Он загадочно поджимает губы. — Впрочем, финансовый отчет я тебе предоставлю исключительно после шашлыков. — Ахмед вдруг энергично ударяет двумя выпрямленными пальцами по столешнице — аж фарфор задрожал, а я подскочила на стуле. — Я серьезно! Ешь давай! И чтоб уши кверху… Кажется, так у вас говорят? — Он морщится, вспоминая. — Или — чтоб уши шевелились?.. — Он всерьез задумался. Как будто нет у него более важных дел, чем вспоминать польские поговорки. — О! Чтоб за ушами трещало! Какой же я молодец! — Довольный, он хлопает себя по бедрам.

Я заливаюсь смехом. Пью вкусное вино, хоть оно на самом деле и не вино вовсе, ем великолепные, пусть и немного остывшие шашлыки, провожу время с любимым мужчиной. В эту чудесную минуту я полна светлых надежд. О том, что наши планы могут не осуществиться и что-то пойдет не так, как нужно, мне думать не хочется. В конце концов, если что-то не сложится, мы всегда можем вернуться в Польшу.

Все важные решения и подсчеты мы отложили на другое время, когда у нас под рукой будет калькулятор, лист бумаги и ручка. Говорим — лишь в общих чертах — об обустройстве фермы, о том, где мы разместим бассейн и кого пригласим на новоселье. Для меня это будет первое собственное жилище на земле, первый дом для меня и моей семьи! Дом без мамы, свекрови и других любопытных родственников. Там я смогу делать все, что пожелаю, никто не будет наблюдать за мной и критиковать меня. Но когда же наступит этот счастливый день? Сколько времени нам понадобится, чтобы превратить довольно запущенное здание в приличное место, достойное того, чтобы жить в нем?

— Швейя, швейя, — говорит Ахмед, — понемногу, не все сразу. Поспешишь — людей насмешишь. — Интересно, он, изучая польский язык, начал со сборника пословиц?.. — Спеши медленно. — Да, похоже, так и есть!

Арабские будни Деньги на жизнь

Несколько дней я почти не вижу Ахмеда — он где-то пропадает. А затем он просит меня сесть рядом с ним и поговорить о наших средствах.

— Я уже все выяснил. Обратился параллельно в две строительные фирмы, и каждая составила смету на ремонт фермы. Цены у них почти не отличаются, и, к сожалению, они достаточно высоки. — Он раскладывает на столе бумаги, и мы оба склоняемся над ними. — Вот банковские выписки. Похоже, в то время, пока меня здесь не было, моя семейка не слишком-то бережливо относилась к моим деньгам.

— К каким деньгам?

— У меня есть дом в эксклюзивном районе. Вилла. И много лет я ее сдаю — сначала ее арендовали нефтяные фирмы, затем, после ремонта и улучшения условий, — посольства. Они регулярно платят довольно высокую арендную плату. — Его лицо багровеет. — За все те годы, пока я был в Польше, денег должно было накопиться на вторую виллу, такую же или даже лучше, а осталось лишь на глинобитный домик в пустыне! — Возмущенный, он указывает мне на какие-то цифры в банковских распечатках.

— А откуда у тебя эта вилла? Ты в ней жил? — пытаюсь наконец хоть что-то выяснить я.

— Малика, как тебе известно уже, госслужащая, и она получила земельный участок в качестве премии.

— Еще одна премия? Хорошо же этим госслужащим! Машины, земельные участки, фермы…

— Ливия — богатая страна, потому и награждает достойно своих высших чиновников за их лояльность. Но здесь и более бедным слоям населения неплохо живется. Даже бездельники получают большие пособия, карточки на продовольствие, бытовую химию, товары для детей, технику для дома… Здесь никто особенно не бедствует. — Его слова звучат как оправдание для тех, кто оказался у государственной кормушки.

— Гм… — Мне даже комментировать не хочется.

— Такова политика правительства, милая моя. Правда, нефтяных месторождений никто никому не жалует, раздаются только земельные наделы в пустыне. Это называется заселением. Разумеется, все хотят жить в крупных городах, а тысячи квадратных километров песчаных земель остаются незадействованными. Думаешь, легко на таких наделах хозяйствовать? Знаешь, сколько воды должна вобрать в себя эта земля, прежде чем породить хоть один живой побег? Там даже кактусы не росли! Государство не хочет этим всем заниматься, потому и раздает земли своим предприимчивым гражданам — а вдруг кто-то из них все же превратит свой надел во что-нибудь путное!

Я слушаю его, попивая свой дьявольски крепкий кофе, который, правда, уже успел остыть.

— Когда мы, — продолжает Ахмед, — первый раз приехали в Джанзур, именно так называется эта местность, то все дружно смеялись над Маликой. «Ну и поместье тебе досталось!» — шутили мы. Вообрази себе бескрайнее поле, по которому гуляет ветер, вздымая клубы песка. Деревенька представляла собой традиционное арабское поселение: два несчастных магазинчика, одна скверная забегаловка и приткнувшиеся у главной дороги грязные крестьянские хижины, построенные из самого дешевого сырья… Тамошние жители, забитые провинциалы, чуть было не забросали Малику камнями — Малику, ливийку, свою соотечественницу! — за то, что она приехала в одном из своих деловых костюмов и без платка на голове. На меня тоже смотрели неприязненно — я ведь не носил галабеи[23].

— Когда же это все происходило? Сто лет назад? — поражаюсь я словам мужа.

— Да нет, лет пятнадцать назад. Не так уж давно. И все-таки я решил, что в этот надел стоит вложить деньги, — это будет долгосрочная инвестиция. Именно я оплатил все счета и уладил юридические вопросы, потому что Малика злилась и не хотела этим заниматься, ей все это было по барабану. Она бы предпочла получить в качестве премии тысячу зеленых и купить себе новый комплект украшений.

— Таковы уж мы, женщины, — засмеялась я. — И я на ее месте, должно быть, чувствовала бы то же самое.

— А потом она получила должность посла, отправилась в эту свою дипмиссию и забыла о Джанзуре.

— А где же была эта ее дипмиссия?

— Где-то в негритянских краях. Отличная дипмиссия! Синекура: усилий практически не требовалось, а платили много. Везет же моей сестрице!

— Ах да, она ведь привезла оттуда Матильду, — припоминаю я.

— А я понемногу строил большой красивый дом. По западному проекту, представь себе! Увы, на его обустройство у меня уже не осталось ни гроша. Слава богу, нашлись сумасшедшие иностранцы, которым вилла настолько понравилась, что они внесли арендную плату за полгода вперед — при условии, что я на эти деньги оснащу дом всем необходимым. Вот такая у этого дома история.

— А ты мне его покажешь? — интересуюсь я. — Можно и мне посмотреть на эту красоту на безлюдье?

— Да, я уже и с жителями договорился. Я знал, что ты захочешь туда поехать.

— Дом на пустоши… — задумчиво говорю я.

— О, ты ошибаешься, — довольно смеется муж. — Я же говорил, это долгосрочная инвестиция. Сейчас, любовь моя, Джанзур практически стал районом Триполи, и автострада соединяет его с центром города. Живут в Джанзуре правительственные чиновники, работники иностранных фирм, дипломаты… Вот такой эксклюзивный спальный район нашей многолюдной столицы. Ты и не представляешь, какие резиденции там можно увидеть! Немало там и супермаркетов, и бутиков, и ресторанов, и кафе. В Джанзуре можно поесть даже лучше, чем в Триполи, и уж точно намного дешевле.

— Съесть бутерброд с тараканом? — кривлюсь я.

— Бутербродов с тараканами там уже нет. Новым клиентам такие закуски не нравятся.

— И когда же мы поедем? — уточняю я, ибо мне не терпится увидеть эту виллу.

— Вскоре.

Типично арабский ответ! Никакой конкретики, одно увиливание.

— А поселиться там мы не сможем? Там же, наверное, лучше, чем на ферме!

— А на что мы тогда будем жить? Сейчас уже, по крайней мере, все деньги с виллы поступают на мой счет и никуда с него не улетучиваются! — Снова разгневавшись, Ахмед ударяет ладонью о стол. — Впрочем, они обещали вернуть мне деньги… по частям. — Он тупо глядит в пространство.

— Кто — они? — робко спрашиваю я.

— Да ладно тебе! Не хочу и говорить. Я сейчас взорвусь!

— Ну хорошо, не будем больше об этом — мне жаль твои нервы, — тихо говорю я и хочу погладить его по руке, но он срывается с места и начинает шагать по комнате туда-сюда.

— А я-то думал, что мне хватит на повторное открытие фирмы, на ремонт фермы, а весной — еще и на саженцы! Как было бы прекрасно! — кричит Ахмед, воздев руки. Он так разнервничался, что даже не замечает, как то и дело дергает себя за волосы.

Не знаю, как его успокоить, не отваживаюсь уже ничего говорить, чтобы не ухудшить положение. Но мне любопытно, кто же все-таки растратил его деньги?

— Метек хочет выкупить у меня наш маленький бизнес. На эти деньги, надеюсь, мне удастся снова открыть здесь предприятие — разумеется, того же профиля. — Надо же, Ахмед ни о чем не забыл, а я-то думала, что польская фирма уже выветрилась из его памяти. — А в университете мне предложили несколько преподавательских часов в неделю — это, конечно, жалкие гроши, зато положение в обществе и какое-никакое удовольствие от работы мне гарантированы. Не зря я все-таки защитил эту диссертацию в Польше! А ферму мы будем понемногу отстраивать. И я рассчитываю на то, что вскорости мы туда переедем. — Он садится рядом со мной, обнимает за плечи. — Все они мне уже изрядно надоели, — шепчет мне на ухо Ахмед, и я его отлично понимаю. — Рано или поздно мы встанем на ноги и смоемся отсюда.

Что ж, ему-то я верю, но как же я сама? «Мы встанем на ноги…» Мы — это в первую очередь Ахмед, мой муж. У него есть вполне определенные планы: карьера, фирма, университет, — но о моем будущем не прозвучало ни слова. Сама же я сейчас боюсь задавать ему волнующие меня вопросы, поскольку он и без того зол и расстроен. Надеюсь, вскоре я все же смогу дать ему понять, что у меня тоже есть какие-то потребности. А может, он и сам об этом догадается? Я ведь должна здесь хоть что-нибудь делать! А пока я даже о воспитании собственной дочери не забочусь: Марыся сейчас живет в домашнем детском саду, занятия в котором с энтузиазмом и любовью ведет моя свекровь, а помогает ей Хадиджа.

Свадьба

— Эй, красавица, хватит уже лентяйничать, — слышу я голос Малики.

Я пробуждаюсь от летаргии, в которой уже некоторое время пребываю. Мне нечего делать. Совершенно нечего! Поначалу мне это даже нравилось, но чем дальше, тем больше притупляются мои эмоции и тем глупее я становлюсь. Зато Марыся превосходно себя чувствует в огромном бабушкином доме, играет с детьми, все ее балуют. Она слишком много ест, особенно сладостей, и уже превращается в маленький пончик. Ахмед с утра до вечера улаживает в городе какие-то «наши» дела, и мое общество ему совершенно не нужно, даже мешает. Я прочитала все журналы и книги, привезенные из Польши; со скуки принялась изучать арабский по школьным учебникам, одолженным у детей Мириам. Идет туговато, но читать я все-таки научилась, а это уже кое-что. Уроки мне дает десятилетняя девчушка, которая очень гордится своей ролью частной учительницы. Кроме того, сестры Ахмеда подбрасывают мне какие-то женские журналы на английском. Но сколько можно читать о моде, диетах и разновидностях основы под макияж? К тому же следовать всем этим советам для меня сейчас нереально, да и излишне… Ничего-то мне не хочется. И я вновь прикрываю глаза и сонно потягиваюсь в постели.

Распахиваются двери, и я слышу цокот каблуков-шпилек по напольной плитке.

— Кажется, ты уже напрочь оглупела! — Малика дергает меня за руку. — Ты что, намерена проспать остаток своей жизни?!

— Нет, — апатично отвечаю я, открыв один глаз. — Но что мне делать? Плевать в потолок?

— Я наконец-то нашла для тебя занятие. Давай, сдвинься же с места — ты толстеешь прямо на глазах!

Так и есть. Как быстро можно себя запустить, особенно если мало двигаешься!

— И что ты придумала? Я открыта для всех предложений. — Медленно, будто старушка, я приподнимаюсь на локте. Болят все мышцы и кости — понятия не имею почему.

— Ах ты инвалидка! Ты же заржавела! Обленилась!

Малика выглядит отлично: она, как всегда, элегантна в одном из своих деловых костюмов, на этот раз бежевого цвета, на высоких каблуках; кожу ее оттеняют ненавязчиво поблескивающие украшения. Волосы уложены, ногти накрашены… Боже мой! Я чувствую себя бедной родственницей из деревни.

— Слушай меня. Сначала — бегом в ванную, затем я веду тебя в салон красоты, а то с тобой на людях показаться стыдно… А после обеда мы отправляемся к тетке Мине. — Она планирует мой день, и сердце у меня от радости начинает биться быстрее.

— А кто она?

— Мамина сестра, но старше меня всего на несколько лет. Ты ведь знаешь, здешние женщины рожают чуть ли не до самой смерти, а количество детей — это их гордость. Роды в зрелом возрасте должны служить доказательством того, что они еще молоды и бодры. Правда, выглядят они как страшилища, а дети уже буквально сами из них выпадают, но это другой вопрос… В каждой стране свои обычаи.

— А вот у нас…

— Ладно, ладно, не сейчас, — нетерпеливо перебивает меня Малика. — Дочь тети Мины, идиотка, выходит замуж. А я, как ближайшая тетка, обязалась во всем ей помочь.

— Похоже, помогать другим у тебя в крови.

— Дело не в этом, и я бы даже не сказала, что они как-то особенно любят меня. Просто у меня есть деньги и связи, и я, в отличие от них, способна организовать что угодно.

— А почему твоя племянница — идиотка? Она что, по доброй воле идет за столетнего старикана? — Кажется, меня ничто не удивит, я ведь уже немного знаю здешние нравы.

— Нет, все еще хуже. Она-то считает себя современной и образованной, — начинает рассказ Малика, одновременно вталкивая меня в ванную и открывая кран. — Только что окончила университет и стала полноценным инженером. Защитила диплом два месяца назад. Ей бы работу искать, ведь по ее специальности столько предложений! А она замуж идет. Кретинка! — кричит Малика, усевшись на сиденье унитаза, и всплескивает руками. — Зачем только учить таких?! Государство целые миллионы на них выбрасывает!

— Но что же все-таки не в порядке? Жених хреновый? — допытываюсь я.

— Да нет, с женихом они знакомы уже лет пять. Ей повезло — они влюбились друг в друга. Славный молодой человек, ее однокурсник.

— Так в чем проблема? Поженятся и пойдут оба работать. Они просто хотят быть вместе.

— Да они давно вместе. Тетя Мина и ее муж не такие, как мои родители, наоборот, они уж слишком современных взглядов. Молодые давно встречались, спали вместе, и все об этом знали. Даже я считаю, что это несколько неприлично, бросает тень на семью. Они разве что в одном доме не жили.

— Ну, знаешь…

— Что — «знаешь»? Знаю! А вдруг бы он на ней не женился?! И осталась бы одна уже не девственницей, прослыв шлюхой… Можно, конечно, заштопаться в Тунисе за тысячу долларов и снова строить из себя невинную, это сейчас нетрудно, но люди-то все знают, все видят. Кто бы на ней потом женился? Разве что какой-нибудь имбецил, ну или там дедушка, который уже одной ногой в гробу… Так здесь принято: девственность нужно отдавать только собственному мужу. Такова традиция.

— Да ведь все уладилось, они женятся, а ты ворчишь… — Я по-прежнему ничего не понимаю, и мне кажется, что Малика просто любит осуждать всех и вся.

— После свадьбы она уже не станет думать о работе и карьере — сразу побежит покупать колыбельку. Вспомнишь мои слова. Через девять месяцев появится крошка.

— Но это должно быть их общим решением… Вероятно, они умеют предохраняться, раз уж все предыдущие годы у них это получалось.

«Не то что у меня, — думаю я. — Залетела с первого же раза». Но стоит ли в этом признаваться, особенно Малике, этой эмансипированной моднице?

— После свадьбы любой арабский парень, даже самых современных взглядов, хочет как можно скорее заиметь ребенка. Непременно! Just now![24] — Малика смеется и двумя пальцами указывает на свое сердце — в знак того, что говорит чистую правду. — Иначе скажут, что с ним что-то не в порядке, что у него аппаратик не работает. А ведь ни один парень в мире не желал бы, чтобы о нем так говорили.

— Да уж…

— Увидишь, какой это ад — устраивать здесь свадьбу и готовиться к ней! А потом придут сотни дармоедов и начнут искать пятна на солнце, будут приглядываться, что не так, чтобы затем посплетничать и осудить нас. Но мы не сдадимся! Всем утрем нос, и пусть пожелтеют от зависти!

Вот это я люблю! Вокруг Малики всегда что-то происходит, и, когда ты с ней рядом, кровь быстрее бежит по жилам. Сломя голову я бегу вниз по лестнице, посвежевшая и вновь исполненная воодушевления. Все-таки жизнь прекрасна!

Мы входим в дом тетки Мины, который находится на той же улице, что и дом родителей Ахмеда. Они что, выкупили целый район?! Выгляжу я уже вполне прилично: волосы подстрижены и причесаны, кожа чистая, на ногтях блестит свежий лак; к тому же на мне новая кофточка, которую мы купили по дороге, поскольку Малика сказала, что моя старая майка — застиранная и в пятнах.

Тетка — симпатичная толстушка, одетая в традиционном стиле: на ней юбка до щиколоток и блуза с длинными рукавами, все из ткани самого высшего качества. Головной убор идеально подходит к наряду, а модные туфли-лодочки так блестят, что в них можно разглядеть свое отражение. Украшения она носит элегантные, хоть и не настолько изысканные, как у Малики. Ладони тетки Мины полностью выкрашены хной.

— Наконец-то познакомились, — говорит она уверенным глубоким голосом и протягивает мне свою сильную руку. — Только не называй меня тетей, это старит. Я Мина.

— Я Дот, но все здешние называют меня Блонди, — улыбаюсь я, сразу почувствовав к ней симпатию.

— Не слишком-то вежливо так тебя называть! Для меня ты Дот. — Вот она меня и подкупила. — А волосы ты красишь или они у тебя от природы такие?

— В детстве они у меня были еще светлее, — недовольно кривлюсь я.

— Каждая из нас хотела бы иметь такие же… Ну так что, какие у нас планы? — обращается она уже к Малике, провожая нас в гостиную и усаживая на кожаный диван.

— Записываем, что еще нужно сделать, и действуем.

— Все надо сделать, птичка моя, абсолютно все! — Мина нервно переплетает пальцы. — Лейла, ты наконец принесешь нам кофе или мы засохнем от жажды?! — кричит она в сторону приоткрытых дверей. — Моя дочь уже забыла обо всем на свете, ходит как спящая красавица. Ох, не знаю, что из этого всего выйдет! — Драматическим жестом Мина стаскивает с головы платок и бросает его на ближайший табурет.

— Только не надо паниковать, — успокаивает ее Малика. — Блонди… ах, прости, Дот, садись к компьютеру и печатай пункт за пунктом. — Она указывает мне рукой на большой письменный стол, на котором полным-полно всяческой офисной техники.

— Кто? Я? — Я таращу глаза. — Но я не знаю… не умею.

— Ну вот, а еще говорят, что арабы отсталые, — с удовлетворением констатирует Малика. — Неужели муж-компьютерщик не мог тебя хоть чему-то научить? Сам не хотел или ты обучению не поддавалась? — Ну и вредина же она!

Лейла, высокая бледная девушка крепкого, как и ее мать, телосложения, тихонько входит в комнату, неся в руках полный лакомств поднос.

— Привет. Я слышала, что ты пришла помогать нам. Спасибо, — обращается она ко мне приятным, чуть хрипловатым голосом.

Малика делает глоток кофе, черного как смола и приторно-сладкого, и тут же запивает его водой, такой ледяной, что зубы от самого ее вида ломит; затем она садится за компьютер, еще раз окинув меня насмешливым взглядом.

— Ну ладно, диктуйте, — бросает она тетке и ее напуганной дочери. — Что у нас по списку?

— Мы никак не можем выбрать зал, — начинает Мина. — Я считаю, это должен быть отель, приличный — «Эль-Кебир» или «Махари», они оба пятизвездочные…

— Бедняжка, видать, Аллах оставил тебя. — Малика снисходительно покачивает головой.

— И я то же самое говорю! — не выдерживает Лейла. — Это же выброшенные на ветер деньги! Мама, если для тебя они лишние, то лучше дай нам на свадебное путешествие!

— Да я и так вам дам! Я же все время даю вам деньги, черт подери!

Кажется, намечается маленький семейный скандальчик. Неужели арабы ничего не умеют решать спокойно? По любому поводу кричат друг на друга, оскорбляют, размахивают руками, да и до рукоприкладства частенько доходит… Ну что за бешеный народ! Меня это уже начинает раздражать.

— Тихо, тихо! — пытается успокоить их Малика. — Так мы ни к чему не придем. Не лучше ли за половину этой суммы устроить прием во дворце бракосочетания? Даже лучший дворец столицы обойдется не в пример дешевле отеля. Я знаю один дворец, в нем устраивают свадебные приемы исключительно правительственные чиновники.

— Ну… — мнется Мина.

— Правда, я не уверена, что там будет в ближайшее время свободный день, но постараюсь как-то уладить этот вопрос, — предлагает свое содействие Малика. — Ну а платье ты уже заказала? — Она оборачивается к Лейле, мысли которой витают где-то далеко.

— Зачем? Куплю готовое.

— А ты, я вижу, с другой стороны головой ударилась! Тоже мне, экономная выискалась! Может, вообще напрокат возьмешь?! — сердито повышает голос Малика.

— Послушай, тетя, не преувеличивай! И вообще, прекратите вы все издеваться надо мной! — взрывается Лейла. — Я уже устала от этой нервотрепки! — Кажется, еще мгновение — и она расплачется.

— Да ты счастлива должна быть! Выходишь за своего избранника, сама хочешь этой свадьбы, никто тебя не принуждает… Ничего не понимаю! — удивляется Малика. — Блонди, а ты, когда выходила замуж, тоже вот так переживала, нервничала? Или, наоборот, прыгала от радости?

Понятия не имею, к чему она клонит, но в их разборки влезать не хочется.

— У меня была совершенно другая ситуация, — пытаюсь я объяснить им польскую действительность. — Свадебный обед был в небольшом районном клубе, двадцать приглашенных…

— Что?! — хором восклицают все три женщины.

— Ну да, прием для самых близких родственников и немногих друзей.

— Ты что, сирота? — изумляется Мина.

— Нет, но семьи у нас не такие большие, как здесь. А седьмую воду на киселе и людей, которые не поддерживают с тобой связи, вообще приглашать не принято.

— Вот видите! — ищет в моих словах поддержку Лейла. — А у нас? У нас-то будет как минимум сотни полторы гостей!

— И все родственники? — не могу надивиться я.

— Да нет, родственников около пятидесяти, но ведь обычно каждый из них приводит с собой кого захочет… Может даже с улицы кого-то прихватить! Скажет случайным прохожим: «Слушайте, сегодня вечеринка у Лейлы, она замуж выходит! Пойдемте-ка, там можно пожрать задаром!» — Девушка хватается за голову — по-видимому, она уже безумно устала от всего этого. Что ж, ее можно понять.

— Не преувеличивай, — перебивает дочь Мина.

— Ладно, а что все-таки с платьем? — Малика нервно смотрит на часы. — Еще буквально минутка, и мне нужно будет снова бежать в офис. Не будем терять время.

— Хорошо. Давайте пойдем в свадебный салон. Если из готовых платьев ничего не подойдет, тогда закажем, — сдается невеста.

— Окей, — соглашаются все.

— Теперь еда. Уф-ф! Это самое сложное задание, — говорит тетка. Именно она, как хозяйка дома, несет ответственность за это дело.

— Это уж тебе, дорогуша, придется как-нибудь организовать, — говорит Малика, умывая руки, ибо не желает браться за грязную работу. — Разумеется, о кейтеринге не может быть и речи?

— Ты издеваешься? Чтоб я на свадьбу собственной дочери не приготовила хорошей домашней арабской еды, а заказывала оптом какое-то дерьмо? Может, еще французскую кухню? Или, что еще хуже, пиццу?! — Она хлопает себя по пышным бедрам и неодобрительно качает головой, а я едва сдерживаю смех: мне вспомнилось, как Ахмед заказывал фастфуд в день нашей свадьбы.

— Может быть, часть мы приготовим, а часть все-таки закажем? — не сдается молодое поколение в лице Лейлы. — Не станешь же ты печь торт высотой в метр!

— Не делайте из меня дуру! — Мина не позволяет себя перехитрить. — Ясное дело, придется заказать некоторые сладости, по крайней мере те, которыми свои животы будут набивать дети. Не стану я надрываться для такой оравы, которая все равно бы моих усилий не оценила. Я составлю список главных блюд, а ты, Малика, тоже предложи что-нибудь — вспомни, что подают на всех этих твоих изысканных приемах, и стащи парочку идей. А на следующей встрече все и согласуем. Только никаких моллюсков и никаких лягушачьих лапок! — со смехом восклицает она.

— Договорились.

Мы все облегченно вздыхаем — наконец хоть что-то решено.

— Завтра же идем смотреть платья, ведь заказа из Лондона или Парижа придется ждать как минимум месяц. Иначе пойдешь под венец в ночной сорочке, — оставляет за собой последнее слово Малика.

— Пусть с нами идет Самира, ладно? — Лейла побаивается полностью предавать себя в руки деспотичной тетки.

— До завтра! — Малика встает и подает мне знак — мол, уходим.

Когда наша машина отъезжает от теткиной виллы, самая изысканная женщина в семье несколько раз бьется головой о руль и при этом ругается как сапожник. Передо мной снова истинная Малика.

— Зачем мне это все было нужно! — восклицает она и жмет на газ. — Надо снять стресс. Приглашаю тебя на ланч за городом.

Но вот зал арендован, а свадебное платье заказано в Лондоне всего за четыре тысячи фунтов. Последнее же задание, самое трудное, только частично доверили кухаркам и поварятам из роскошного ресторана в центре города; разумеется, всю еду персонал должен готовить непосредственно в доме тетки Мины под ее неусыпным контролем. Все женщины семьи обязаны принять активное участие в стряпне. Хорошо, что кухня здесь большая — более двадцати квадратных метров, к тому же оборудована всем необходимым. Впрочем, хозяевам все равно пришлось купить еще один мощный холодильник. Безумие! Зачем это все? Ради одного-единственного вечера!

— Доротка, только никакой хариссы больше не чисти! — кричит во все горло Ахмед, выбежав вслед за нами во двор. — Эй, вы все! Слышите? Ей нельзя прикасаться к перцу!

— Ладно, ладно, заботливый муженек, — смеемся мы, садясь в машины.

— И не вкалывайте там до изнеможения — кто ж тогда на свадьбе веселиться будет? Берегите силы для танцев! — Он машет нам на прощание.

По дороге нужно еще прикупить кое-какие мелочи, в которых разбирается, конечно же, только Малика. Более того, выбирает она их самолично, и из-за этого мы уже в самом начале теряем два часа.

О том, что нас ожидает, я и думать не хочу. Приготовить жратву на сто пятьдесят едоков — это задание для крупного ресторана, а не для стайки доморощенных кухарок. Никогда в жизни я не проводила в кухне столько времени, как здесь! Я толстею на глазах, не влезаю уже ни в одну вещь из Польши, если не считать растянутых футболок, леггинсов и спортивных рубах. На свадьбу Лейлы Ахмед купил мне платье сорокового размера! А где мой тридцать шестой[25]?! Скоро я с ума сойду! Как только закончится вся эта свадебная кутерьма, сяду на строгую диету.

Во дворе перед виллой тетки Мины царит совершеннейший переполох. Толпы людей бесцельно снуют туда-сюда, курьерские машины травят всех выхлопными газами, а на земле, на самом солнцепеке, лежат горы ящиков и авосек с продуктами.

— Надеюсь, они не рассчитывают, что мы сами будем все это заносить в дом?! — фыркает от злости Малика. — Если продукты сейчас же не отправить в холодильники, то еще немного — и их можно будет выбросить! Не станем же мы травить гостей!

Мириам, Хадиджа, Самира и их мать понимающе переглядываются: кажется, нечто подобное они уже проходили, и не раз.

— Эй, ты! — Малика хватает за край рубахи какого-то парня. — Бери авоськи — и в кухню!

— Я не нанимался это делать, дамочка! — Он возмущенно вырывается. — Я привез товар и все, уже уезжаю.

Но не успел он развернуться, как получил тычок под лопатку — едва на ногах устоял.

— Бери сумки, осел!

Ошеломленный парень стоит, открыв рот.

Бедная Матильда, которая крутится тут с самого утра, услышала голос своей госпожи, выбежала из дома с безумными глазами и пытается поднять огромные мешки.

— Сейчас же! Дава-а-ай! — Мощный рев Малики разносится на весь район.

И парень, покраснев как рак, стиснув зубы и не говоря уже ни слова, поднимает большой ящик и тащит его по лестнице.

Есть в Малике что-то такое, что заставляет людей слушаться ее, даже побаиваться и уж точно уважать. Поэтому все мы берем по сумке и растворяемся в толпе, заполонившей дом.

Работы у нас тьма-тьмущая. Еще и жених, с которым у меня пока не было случая познакомиться, в день свадьбы устраивает ланч только для мужчин — своих друзей и коллег, тех людей, по отношению к которым он имеет какие-то обязательства. Приглашенных около пятидесяти; подавать будем шорбу (так называется суп из баранины) и кускус с мясом. К кускусу мы готовим, разумеется, верблюжатину — она дороже баранины, считается более редким и изысканным мясом. Салаты стандартные; на десерт помимо целой горы фруктов предполагаются домашние пирожные. Ланч будет коротким — все ведь знают, что в этот день еще многое нужно успеть; впрочем, для нас, женщин, это особой роли не играет — нам все эти приготовления и так кажутся бесконечными.

По решению Малики и Мины основное меню для женского бала будет состоять из восточного риса с сухофруктами (кускус — это для простолюдинов), шашлыков (из баранины или курятины — на выбор), домашней шаурмы и моих куриных отбивных; к этому всему будут поданы овощные салаты и пасты, прежде всего хуммус из нута и баба-гнуш из баклажанов. Меня честно предупреждают: скорее всего, в кухне мы проведем всю предсвадебную ночь.

И действительно, возня в кухне заканчивается только к пяти утра. Я совершенно измотана. А вечером мне предстоит резвиться на танцполе и я должна хорошо выглядеть… Ага, как бы не так! Ноги распухли и ни в одни туфли не влезут.

Невеста ни малейшего участия в приготовлениях не принимает. В этот самый важный в ее жизни день она с утра пораньше отправляется в салон, где женщины-мастера сделают все, чтобы подчеркнуть ее красоту. Бедная Лейла бледна как тень, нелегко сегодня будет довести ее внешность до ума.

Я тоже часиков в двенадцать собираюсь к косметологу, а затем в спа-салон. Впрочем, поедем мы все вместе — вид-то у нас у всех замученный. Не знаю, как мои арабские товарки регулярно сносят эти ночные кухонные бдения.

До двенадцати я сплю, на приеме у косметолога даже захрапела — разбудил меня громкий смех наших девчонок. Возвращаемся домой, и в машине Малики я опять засыпаю. Мне разрешают до вечера остаться дома и отдохнуть. Именно об этом я и мечтаю. Падаю в кровать, и, кажется, ничто в мире не разбудит меня.

Хорошо, что гости приглашены на девять вечера, а начнется свадебный банкет еще позже, и все об этом знают. Я трупом лежу в кровати, пытаюсь прийти в себя. Ахмед разбудил меня еще час назад, но я не могу даже пошевелиться.

— Эй, ты до сих пор не готова? — будто сквозь туман слышу я. — Вставай, все остальные уже у Лейлы. Ну, что же ты? — В его голосе мне снова слышится разочарование.

Похоже, я все время не оправдываю его ожиданий, но… мне так не хочется вставать! Опять предаюсь размышлениям о здешней жизни и обычаях. Невеста, героиня сегодняшнего вечера, почти весь день провела в салоне красоты. Я никак не могла понять, что она там столько времени делает, пока девчонки не объяснили: перед свадьбой нужно очень тщательно депилировать все тело, включая киску, потом тебя умащивают какими-то маслами и мазями, о которых я имею весьма отдаленное представление, и ты лежишь вот так около часа. Затем по плану легкая сауна, ванна и массаж. После всех этих процедур парикмахер изумительно красиво подколола Лейле ее длинные иссиня-черные волосы, а мастер-визажист сделала профессиональный макияж. Сейчас Лейла наверняка уже дома и ближайшие родственницы помогают ей одеться… А меня там нет, черт возьми!

Я поскорее принимаю душ, стараюсь привести в порядок искусную утреннюю прическу и салонный макияж. С волосами я справилась, но лицо решила умыть и лишь подчеркнуть ненавязчиво глаза и губы. Не хочу смахивать на фарфоровую куклу.

Натягиваю на себя платье, быстро надеваю украшения, хватаю в руку туфли, босиком сбегаю вниз по лестнице и зову Ахмеда.

— Теперь-то нам осталось только в зал ехать, — сердито говорит он. — И то не знаю, успеем ли. Они уже выехали.

— Кто они? Лейла?

— А на чью свадьбу ты идешь?!

— Почему ты злишься? Мне говорили, что для мужчин сегодня вечером не будет ничего интересного. Вечеринка только для женщин, бабские танцульки.

— Да, но я сейчас, вообще-то, должен быть с женихом, в свите его родственников и друзей мужского пола. Они все кавалькадой подъезжают к дому невесты и гудят клаксонами… Я целый день провозился с их машиной, а теперь этого всего даже не увижу!

Я понимаю его, но задаюсь вопросом: почему же он мне раньше не сказал?

— Учитывая вкусы моей семейки, в особенности сестрички Малики, украсить цветами и символикой только лобовое стекло оказалось недостаточно, — продолжает он. — Машину готовили к торжеству несколько часов кряду — сперва в мойке, затем в цветочном магазине. Ее украсили лентами, будто бонбоньерку, да еще и разноцветные воздушные шарики в ход пошли. Знаешь, эти шарики такие забавные! Были даже в форме сердечек…

Мой муж, отец нашего ребенка, сам ведет себя как дитя малое! У него грустная мина — и все из-за того, что ему не довелось погудеть клаксоном, высунуться в окно машины и увидеть еще раз воздушные шарики. Что за ребячество! Но ему я, разумеется, этого не говорю.

Тут на мобильник Ахмеду звонит Малика: оказывается, спешить не надо — молодые надолго застряли у фотографа и им предстоит продолжительная фотосессия. Да, чтобы сделать художественные снимки, нужно немало времени.

Мы подъезжаем к арендованному залу. Сколько людей! Даже припарковаться негде. Девушки и женщины из обеих семей, подружки и просто знакомые — все толпятся у главного входа. Все закутаны в длинные черные плащи, у всех на роскошные прически наброшены платки. Я вхожу в зал и теряюсь; все меня теснят и безбожно толкаются. Осматриваюсь в поисках кого-нибудь из наших родственниц.

— Дот, Дот! — слышу я за спиной и ощущаю, как кто-то крепко сжимает мое плечо. Славная Мина! Может, хоть кто-то здесь возьмет меня под свою опеку.

— Ой, как здорово, что ты здесь, — облегченно вздыхаю я, едва не начав уже паниковать.

— Давай, проталкивайся вперед, поближе к сцене. Наш столик — номер пять. Даже если за ним не сидит никто, ты смело садись и ни о чем не беспокойся.

Она отворачивается и растворяется в толпе — только ее и видели. Бедняжка, должно быть, рассаживает гостей и пытается хоть как-то упорядочить весь этот балаган, но это нереально.

Я вижу множество столов на восемь и десять мест, украшенных и сервированных просто восхитительно — чувствуется рука Малики! Каждый стол накрыт двухцветной, изысканно задрапированной скатертью; посередине, завернутые в салфетки, стоят бутылки с минеральной водой; перед стульями — посуда из прекрасного фарфора и столовые приборы тонкой работы. Каждого гостя ждет маленький подарок — шоколадка в форме сердечка в хорошенькой коробочке, перевязанной алой лентой.

Все женщины снимают плащи, демонстрируя купленные специально для сегодняшнего вечера наряды. Садятся на свои места, здороваются с теми, кого давно не видели, пьют воду и газированные напитки, поедают шоколадки и сплетничают. Из колонок доносится арабская музыка, традиционная или популярная, и лишь изредка ее разбавляют современные американские хиты.

Я проталкиваюсь к указанному Миной столику. Под ногами путаются девчушки в нарядных платьях, которые визжат и подпрыгивают от радостного возбуждения. С ними и Марыся; к счастью, кто-то позаботился о ней, нарядил и привез сюда. Иногда мне кажется, что я отвратительная мать. В Польше я хоть иногда уделяла дочери внимание, а здесь быстро приняла местный обычай, оказавшийся очень удобным, — коллективное воспитание детей. Чаще всего «воспитываются» они во дворе, за каменной оградой двухметровой высоты… Нужно с этим что-то делать; впрочем, не думаю, что сама Марыся будет в восторге, если я все же решусь кое-что изменить. Я с умилением гляжу на нее; несмотря на белую кожу и светлые вьющиеся волосы, она — в традиционной арабской одежде — мало отличается от остальных детей. Ведь и здесь помимо брюнеток попадаются и шатенки, и рыжие… Да, моя дочка унаследовала острые семитские черты Ахмеда — ее далеко не маленький носик бросается в глаза.

— Привет, мама! — на бегу кричит она и машет мне ручонкой, окрашенной хной.

Мне хочется переброситься с ней хоть несколькими словами, но она с визгом убегает.

В углу зала несколько столиков оккупируют девочки-подростки. Они идут танцевать, едва услышав модный хит. Вокруг царит ужаснейшая суматоха, у меня даже голова разболелась. Контролировать происходящее пытаются задерганная тетка Мина и — как же без нее! — доктор Малика. Последняя осаживает нетерпеливую молодежь и на бегу ловит расшалившуюся детвору. Щеки ее сильно раскраснелись, лоб покрылся потом. Да, похоже, даже ей приходится тяжеловато.

Пробившись наконец к нашему столику, я с наслаждением пью ледяную минералку, чтобы остыть немного. Вдруг подскакиваю и обеспокоенно осматриваюсь. Слышны какие-то громкие грудные возгласы — их издают приглашенные женщины, прикрыв руками рты. В зал с гордостью и достоинством входит Лейла. Она в белом платье с длинным шлейфом, с изысканной прической; на ней подаренные женихом украшения; на лице — искусный макияж, благодаря которому ее черты приобрели особую выразительность; несмотря на усталость, выглядит она изумительно — будто кинозвезда. Невеста усаживается на большой белый трон, на котором, по-видимому, ей придется восседать ближайшие несколько часов. Ей нельзя есть, пить, танцевать — она должна сидеть там, словно кукла. Очередной старинный обычай! Традиция! Лейла должна вести себя степенно, ведь теперь она замужняя женщина… Малика, конечно же, вертится вокруг нее, поправляя то шлейф, то складки платья. Приглашенные женщины подходят к трону, поздравляют невесту, фотографируются с ней как с самой важной персоной нынешнего вечера. Бедная Лейла в одном и том же положении (разве что иногда ей удается незаметно перенести вес тела с одной ягодицы на другую) ожидает прибытия молодого супруга. Ну а он убивает время, развлекаясь в своем доме с родственниками и приятелями мужского пола. Впрочем, какое уж там развлечение — одни мужики!

Чтобы у кухарок было время приготовить заказанные блюда, официантки сперва разносят домашние пирожные производства тетки Мины и матери жениха. Вот и мои любимые миндальные безе, а к ним сладкий напиток, тоже миндальный… Но все равно мне нестерпимо скучно. За столиком со мной сидят Самира, Хадиджа, Мириам и мать Ахмеда, но о чем с ними говорить? Мы ведь и так видимся почти каждый день. Они сплетничают о гостях, но я тех людей, о которых они говорят, не знаю, да мне и неинтересно. Малика, разумеется, командует и в кухне, и в зале; не знаю, удастся ли ей сегодня хоть на минутку присесть. Надо признать, старается она от всего сердца и без нее здесь, вероятнее всего, ничего путного бы не вышло.

Около одиннадцати вечера начинают подавать основное блюдо. Оно превосходно, и я замечаю, как приглашенные дамы одобрительно кивают; но я вспоминаю, скольких трудов нам это стоило, и у меня пропадает желание есть.

После угощения гостьи постарше продолжают беседовать и слушать музыку, а молодые девушки идут танцевать. Партнеров у них, разумеется, нет, но им это, кажется, не мешает — выглядят они счастливыми. Мне тяжело это понять, я удивленно гляжу на них, и это удивление замечают мои соседки по столу. Эх, вечно у меня на лице все написано!

— Для арабских женщин, которые ведут традиционный образ жизни, свадебные банкеты и приемы в женском кругу — единственная возможность блеснуть внешностью и туалетом, — говорит Мириам. — Ты ведь уже знаешь, что их повседневная одежда — это блузки с длинными рукавами, юбки до щиколотки длиной, платки на голове, а иногда даже плащи. Зато в такие торжественные вечера они оголяют плечи и декольте, накладывают очень броский макияж и — сама видишь — от всей души развлекаются. Наряды и косметика меняют их до неузнаваемости, не так ли?

Ну да! Казалось бы, некрасивая, худая как палка Хадиджа — и та преобразилась так, что не узнать. Сейчас она выглядит словно модель с французского подиума — как раз такие анорексичные красавицы там в почете. Она ведь действительно красавица, должна я признать! А какие красивые у нее волосы! Зачем же они в повседневной жизни так уродуют себя? Неудивительно, что их мужья избегают их!

Далеко за полночь вдруг раздаются звуки свирелей и бубнов. У меня от усталости глаза сами закрываются, я не могу подавить зевоту, а тут снова что-то происходит… Все помещение окутано дымом, мало что получается разглядеть. Но все-таки я вижу: в зал входит мужская музыкальная группа. Местные красавицы мигом прикрывают свои обнаженные прелести, дабы не осквернил их мужской глаз. Более храбрые девушки и молодые женщины выбегают к музыкантам, танцуя и хлопая в такт музыке; возглавляет их, конечно же, Малика. За музыкантами, гордый, как павлин, шествует жених. Лейла выходит ему навстречу, прикрыв лицо вуалью; парень вручает ей цветы, отбрасывает вуаль и целует невесте руку. Оба — под прицелом сотен горящих любопытством женских глаз — выглядят ужасно растерянными. Новобрачные обмениваются кольцами, надевая их друг другу на левую руку: это знаменует окончание периода помолвки. Затем они уже вместе садятся на трон, после чего опять начинаются поздравления и фотографирование.

В зал вносят многоярусный торт. Молодожены сначала дружно режут его с помощью большой серебряной сабли, потом кормят им друг друга. Кажется, это первое, что Лейла сегодня съела.

Меняется музыка: теперь из колонок доносится романтичная песня о любви, под которую пара исполняет свой первый официальный танец. После него молодые еще совсем немного остаются с гостями, а затем супруг уводит новобрачную — теперь ведь должно произойти самое главное. На этом заканчивается официальная часть свадьбы. Молодежь продолжает вовсю веселиться, а гости зрелых лет покидают зал. Ура, нам тоже можно идти домой!

— Некоторые для первой брачной ночи снимают номер в отеле, — сообщает мне Мириам, — но наши молодожены предпочли новый дом, который обустроил сам Салем и его семья.

— Интересно, что они придумают с простыней, — говорит подбежавшая к нам Самира, вспотевшая, но, похоже, ничуть не уставшая. Ух, что она вытворяла на танцполе!

— Все будет как надо, — хитро улыбается Малика. — Раз уж тетка, — она тычет себя указательным пальцем в грудь, — раз уж тетка взялась за дело, то, поверьте, все будет идеально! Без неприятных сюрпризов.

— Какая еще простыня, о чем речь? — спрашиваю я.

— Блонди снова не выучила урок. — Женщины заливаются смехом. — В старину после осуществления брачного акта окровавленную простыню выставляли на обозрение родственникам. И родственники готовы были этого ждать до самого утра!

— Серьезно? — изумляюсь я. — Но ведь это отвратительно, унизительно!

— Этого обычая придерживаются и по сей день, хотя, возможно, в более мягкой форме. В первую брачную ночь девушка должна потерять девственность и каким-то образом это доказать.

— То есть как это? Вы же говорили, что они давно вместе, значит, сегодня у них далеко не первый раз!

Малика и Мириам качают головами и таинственно улыбаются.

— Старинные обычаи — это само собой, но и жизнь не стоит на месте, — произносит Малика и прикладывает к губам указательный палец: — Тихо!

— Так что же с окровавленной простыней? — не могу успокоиться я.

— Раз уж старики хотят соблюдения обычаев, мы им это гарантируем. Думаешь, у меня в клинике мало крови? Тебе какую группу?

Девчонки хохочут во все горло.

— Другие используют кровь животных — что ж, тоже неплохо. Самое главное — чтобы девушка потеряла девственность именно с будущим мужем, чтобы у него не возникло вопросов. Ведь, если она сделает это до свадьбы с кем-то другим, у нее будут проблемы.

— Слава богу, кончается уже весь этот цирк, — облегченно вздыхаю я. — Столько усилий, а зачем?

— Иначе никак. Да просто надо этим всем как следует увлечься! Впрочем, это еще не конец торжества.

— Что?! О нет, я этого не переживу, — стенаю я, пошатываясь, а затем снова падаю на стул.

Мои собеседницы опять заливаются смехом.

— Не волнуйся, нас это уже не касается. Мы там будем только гостями. Уф-ф! — Малика довольно похлопывает себя по бедрам. — Завтра, в пятницу, как и велит традиция, родственники Салема дают прием для тесного круга по случаю присоединения к их семье нашей Лейлы. А потом новобрачных отправят — барра! — в свадебное путешествие: делать детей. Вот увидите, через девять месяцев семья пополнится еще одним новым членом… Ах, бабы, бабы, какие же вы дуры! — под конец восклицает она, театрально вздымая руки.

И мы направляемся к выходу, оставляя в зале одну лишь танцующую молодежь. Среди нее главенствует наша Самира, которая оказалась прекрасной и неутомимой плясуньей.

Приговор для Самиры

Лето по-прежнему в разгаре, и семья Ахмеда решает провести выходные на пляже. А это означает пикник, купание в море, разнообразные игры и развлечения. Может быть, мы даже спать будем в палатках на берегу! Девчонки строят планы уже со среды и каждый день проверяют долгосрочный прогноз погоды, хотя что-что, а погода здесь точно не изменится, по крайней мере в ближайшие три-четыре месяца. С раннего утра до заката солнца стоит невыносимая жара, разве что вечера чуть прохладнее.

Провожу я эти вечера большей частью в одиночестве, сидя в саду или на балконе. Вот и все, что мне осталось, вся моя свобода. Подобие сада, окруженное стеной в два с половиной метра высотой и напоминающее колодец, — ведь по соседству тесно сгрудились четырехэтажные дворцы, — и этот балкон, закрытый от любопытных глаз виноградными зарослями и стеной из стеклоблока… Впрочем, слава богу, что меня сейчас никто не видит! Я похожа на хрюшку. Запущенная и растолстевшая. Нет, я больше не та Золушка, которую достаточно было одеть в дорогие шмотки, чтобы она преобразилась в принцессу, стройную и прекрасную… Изменения в моей внешности начали закрепляться. Дня не проходит, чтобы я не обещала себе что-то с этим сделать, — но не делаю ничего. А собиралась ведь сесть на диету, приняться за упражнения, бросить курить… Никогда в жизни я не смолила так безбожно, как здесь. И не ела так много. И не лежала так долго днем.

У меня по-прежнему нет никаких планов на дальнейшую жизнь здесь, я существую в подвешенном состоянии; разве что какое-нибудь событие порой пробуждает меня от спячки. Вот почему я как дурочка радуюсь предстоящей поездке на пляж. Это сулит мне минуты радости, беззаботности; наконец, это хоть какое-то движение, разрешенная и безнаказанная отлучка из дому. Я понемногу перестаю удивляться арабским женщинам, которые в большинстве своем выглядят запущенными, недовольными и нервными. Более того, я уже уподобляюсь им, хотя мне это совершенно не нравится. Разве что пятерых орущих детишек у меня пока нет: еще не закончились контрацептивы, привезенные из Польши, и я неизменно их использую. Впрочем, Ахмед мне все чаще говорит: мол, раз уж ты все равно сидишь дома, не пора ли нам задуматься о маленьком сыночке… Хадиджа как-то просветила меня: оказывается, пока не родился сын, арабский брак ненадежен. Нужен именно сын, дочка не в счет. Малика, правда, в ту же минуту вежливо заметила, что сама Хадиджа подарила своему мужу троих сыновей, а брак ее все равно развалился. Сейчас ее мальчишки живут с отцом, потому что женщина-мать — по здешним законам — не имеет права заниматься их воспитанием. Детям позволено видеться с матерью только в выходные дни и в праздники, да и то если папочка согласится. Они тоже собираются с нами на пляж, поэтому Хадиджа готова из кожи вон вылезти, чтобы поездка состоялась и все было безукоризненно.

— Блонди, давай-ка встретимся и пообщаемся на следующей неделе. — Будто из-под земли выросшая Малика окидывает меня оценивающим взглядом. — Что ты с собой сотворила?!

— Ничего! — огрызаюсь я сквозь зубы. Нечего ей лезть в чужие дела.

— Ничего?! Да мне на тебя смотреть больно!

— Так не смотри, черт возьми!

Ничего не скажешь, неплохое начало долгожданной пятницы… Да пропади оно все пропадом! Я и так знала, что она будет меня осуждать, но так ничего и не предприняла. Все откладывала со дня на день. Букра, букра, баад букра…[26] Как же я на себя злюсь!

Во взгляде Малики — холодное пренебрежение. Впрочем, я не удивляюсь.

— Извини, — наклоняюсь я к ней. — Я знаю, что похожа на свинью, и мне очень неприятно в этом признаваться. Помоги, если можешь, сестрица!

— Вот так уже лучше, — смягчается она. — Не отталкивай мою руку помощи. И помни, я никогда не протягиваю ее дважды.

Через двор бежит Самира, она направляется к машине отца. Девушка тоже как-то скверно выглядит: в отличие от меня, она сильно осунулась, лицо у нее бледное, волосы растрепаны.

— Эй, Самира, что с тобой? — кричу я ей вслед, но она даже не оборачивается.

— Проблемы у нее, — бубнит мне на ухо Малика. — День защиты диплома — день ее приговора. И никто не может ей помочь. Или не хочет… Мне бы очень хотелось как-то повлиять, но я только ее сестра, женщина. Я мало что могу… — С каменным лицом Малика вглядывается куда-то вдаль. — Впрочем, еще посмотрим, — произносит она загадочно.

— Опять этот старик? — удивляюсь я. — Я-то думала, что дело заглохло.

— Здесь никогда ни о чем не забывают. Арабы — народ с самой долгой памятью. — Она сжимает губы. — Мне больно признаваться в этом, но я и сама такая. Если уж что решила — по трупам иду, а цели достигаю. Если ненавижу кого-то — желаю ему самого худшего. Если кто-то станет на моем пути — никогда ему этого не прощу. Если кто-то из друзей начинает создавать мне проблемы — этого человека я из своей жизни вычеркиваю. — Она смеется, как будто это смешно. — В лучшем случае вычеркиваю, — добавляет Малика напоследок.

Я слушаю ее и начинаю бояться. Принцип «око за око, зуб за зуб» у нас в Европе давно вышел из моды, но уже по некоторым действиям Ахмеда можно судить, что для арабов это до сих пор основной постулат правосудия. А теперь вот и Малика туда же — прогрессивная, эмансипированная женщина! Видимо, здесь царят иные правила; арабская ментальность в корне отличается от нашего, европейского, мировоззрения. Я ощущаю, как где-то в голове у меня зажигается предостерегающая красная лампочка. Мне нужно тщательнее следить за своим поведением, быть осторожнее, дабы никого не обидеть, ведь за эту обиду я рискую поплатиться головой. Я нервно глотаю слюну.

Самира, еще бледнее, чем минутой раньше, вбегает в дом. Похоже, она плачет. Мы с ней не разговаривали наедине с того памятного дня, когда она согласилась посидеть с Марысей, пока мы с Ахмедом ужинали в ресторане и обсуждали планы на будущее. Кажется, с тех пор прошла целая вечность!

Я захожу в дом и стучу в дверь ее спальни. Из-за двери слышны рыдания.

— Самирка, открой, — уговариваю я, но ответа нет.

— Дот, поехали. — Ахмед, проходя мимо, хватает меня за руку и ведет за собой во двор. — Марыся, давай-ка в машину. — Он усаживает нашу доченьку в детское автокресло, прикрепленное к заднему сиденью нашего нового «ниссана». Я сажусь впереди, рядом с мужем.

— Что стряслось с Самирой? — спрашиваю я, когда мы трогаемся.

— Да ведь девчонки наверняка тебе уже обо всем рассказали, — говорит он, выруливая со двора.

— Но неужели это неизбежно? Неужели ей действительно придется выйти за старика, которого она не любит?

— Это в планах отца.

— Ты шутишь! — возмущаюсь я. — И никто ничего не может сделать?

— Не думаю, что кто-то ей поможет. Традиция есть традиция.

— А ты?! — Похоже, он умывает руки, и меня это бесит. — Ты же любишь ее, это твоя младшая сестра!

— Успокойся. Никто не пойдет против воли отца. Никто не хочет впасть к нему в немилость.

— Но почему? Ведь у каждого из вас уже давно своя жизнь! Что он вам сделает? Ты тоже мужчина, ты его единственный сын, с тобой-то он должен считаться!

— Я с ним не разговариваю.

— Давно ли? И почему? Что случилось?

— С того дня, когда я проверил свои банковские счета.

— А ты пытался его об этом расспросить? Как он это объясняет?

— Он не находит нужным что-либо объяснять. — Ахмед стискивает зубы и бледнеет.

— Он у вас что, царь и бог?! Поверить не могу! Он действительно так ничего и не сказал?

— Нет, почему же, сказал. Поставил меня перед фактом. Но ничего не объяснял, не оправдывался.

— Ну и куда же он дел деньги? — спрашиваю я, умирая от любопытства. — Ты говорил, что сумма была немалая.

— Они были ему нужны.

— Нужны? На что?

— Нужны и все. — Ахмед поджимает губы, и наступает неприятная пауза. — На новую жену, — наконец шепчет он. — На свадьбу с девкой возраста Мириам! С ровесницей его дочери! — Я слышу, как скрежещут его зубы.

— Э-э… — Ничего больше у меня не получается из себя выдавить.

— Получается, это я оплатил отцу его прихоть.

Мы оба умолкаем.

— Если уж отец заупрямится, то никто не сможет его переубедить, — снова начинает говорить Ахмед, и в голосе его слышна злость. — Так называемый жених Самиры — его старый знакомый. Очевидно, такой же любитель выпивки и шлюх, как и мой отец, этим-то он ему и близок. А на нас папочке нашему плевать! Умную, образованную девчонку — родную дочь! — он собирается выдать за старого хрена! Может, он проиграл ее в карты или об заклад побился… уж не знаю, но мне и самому не хочется верить, что отец делает это осмысленно. Ведь Самира была его любимицей! Самая младшенькая, дороже всех… — с грустью шепчет он. — Он благоволил ей даже больше, чем мне, сыну!

— Тогда как же такое могло случиться?

— Все течет, все меняется. Теперь у него новая жена и новые дети — еще младше. Их-то он теперь и любит. А я их ненавижу! — Ахмед бросает на меня мимолетный взгляд, и выражение его глаз пугает меня: я боюсь того, чтó в них замечаю.

— Недавно мать пыталась отговорить его от этой затеи с браком Самиры, — говорит он, снова сжав зубы. — На ее спину после этого разговора было страшно смотреть. К тому же он опять угрожал ей.

— Чем?

— Женщины не имеют права жить отдельно от мужчин, как живут мама и Хадиджа. Это запрещено законом и традицией. Полиция нравов может в любой момент вмешаться и потребовать, чтобы мы назначили им опекуна мужского пола. Если таким опекуном будет назначен наш миленький папочка, у него появится возможность переехать в мамин дом, причем со своей новой семейкой. Вот славно-то будет!

Кажется, я вообще ничего не понимаю. Какой-то бардак. Мало того что этот сукин сын бросает жену, так после этого он может не только шантажировать ее, но и вообще делать с ней все, что ему вздумается… Неужели у женщины нет права жить одной в собственном доме?!

Радует, конечно, что хоть кто-то стал на защиту бедной Самиры. Но что это дало? Ничего. И что может сделать сама Самира?! Да уж, не хотелось бы мне оказаться на ее месте.

Пляж действительно прекрасен: чистые бирюзовые воды до самого горизонта, крупнозернистый песок, усыпанный мелкими цветными ракушками, а кое-где в углублениях, полных водорослей, можно найти и большие ракушки, в которых шумит море.

Приблизившись почти к самой линии воды, мы едем вдоль берега. Мне жаль чистого песка, но, видимо, так делают все — парковок нет нигде. Выбрав наконец идеальное местечко, мы паркуем машины полукругом (и таким образом снова окружаем себя стеной!). Вдоль побережья стоят летние домики для общего пользования: низ у них прочный, каменный, а верх — из пальмовых веток. Никаких кондиционеров, разумеется, нет, зато их насквозь продувает ветер, и от палящих лучей солнца они спасают.

Мы расстилаем ивовые подстилки, расставляем пластиковые столики и стулья. Женщины начинают подавать бодрящий охлажденный чай из гибискуса, а к нему кокосовые пирожные и безе. Мы уже чувствуем себя как дома. Каждый устраивается поудобнее, и мы предаемся отдыху. Дети, как обычно, носятся туда-сюда, но, слава богу, моря они боятся, потому на глубину не лезут. У одной лишь Марыси есть круг безопасности, а на ручках — надувные рукава. Ахмед идет с ней купаться, а я все верчусь на нашей подстилке, которую мы расстелили немного поодаль от остального общества.

Впрочем, сегодня оно, это общество, не такое уж и шумное: все ведут себя сдержанно, говорят мало. Чувствуется общее напряжение, которое, кажется, вот-вот разразится бурей. Одна только Хадиджа лучится радостью от осознания, что ее сыновья проведут с ней все выходные. Красивые парни: одному двенадцать лет, другому четырнадцать, а самому старшему семнадцать. Они неуклюже уворачиваются от материнских нежностей. Еще в машине Ахмед сказал мне, что старшему Хадиджа за наши деньги купила автомобиль, новенький «Фольксваген-гольф», мол, в качестве подарка за хорошо сданный выпускной экзамен. Но этот факт, как ни странно, моего великодушного мужа ни капли не рассердил: он оправдывает сестру, говорит, что способен ее понять. Мне не хочется выглядеть скрягой, и я согласно киваю, хотя на самом деле у меня есть большое желание устроить ей скандал.

Намазавшись маслом от солнца и заколов волосы, я принимаюсь лениво разглядывать красивый пляж, а заодно и отдыхающих по соседству людей. Иностранцев не видно, вокруг сплошь арабы. Мужчины дефилируют в шортах, в них и купаются; в плавках один лишь Ахмед. А женщины… Очередной шок для меня! Только я, я одна, не стесняясь своего целлюлита и жировых складок, надела купальник, да еще и раздельный! В панике я осматриваюсь кругом. Цветные купальнички только на девочках лет до десяти; похоже, девочкам постарше и взрослым женщинам носить купальные костюмы запрещено. Девушки-подростки купаются в велосипедках или лосинах из лайкры, а грудь (или ее отсутствие) прикрывают футболками. Каждая — прямо-таки Мисс Мокрая Майка![27] Ну а замужние женщины купаются в одежде. В чем приехали, в том и входят в соленую морскую воду: в длинных, до земли, платьях, с платками на головах… Бродят по колено в воде, поскольку плавать, конечно же, не умеют и боятся волн; впрочем, на мели они храбро приседают на корточки и потом визжат, когда набежавшая волна приподнимает намокшую ткань платья.

Я вновь оглядываю всю нашу группу, силясь отыскать еще хоть одну «развратницу». Чувствую себя так, будто я совсем голая.

— Ну, что же ты растерялась? — Малика подбегает ко мне и, словно шаловливый ребенок, обсыпает меня песком. — А ну-ка, быстрее в море! Плавать же ты умеешь? — кричит она и бежит к набегающим волнам.

Уф-ф, какое облегчение! Она тоже в купальнике! Правда, в цельном, но на тоненьких шлейках и с высоко вырезанными трусиками. Глубокое декольте открывает ее большую грудь. Выглядит Малика весьма сексапильно, но совершенно этого не стесняется.

— Как тебе эти идиотки? — показывает она на своих соотечественниц, купающихся в платьях.

— Ты о чем?

— Два в одном: и поплавают классическим арабским стилем, и вещи заодно постирают. Гляди-ка — экономия времени и денег!

У меня в голове не укладывается: Малика умеет вольнодумно смеяться над традициями и обычаями своего народа, — а с другой стороны, она сама восточная женщина до мозга костей, импульсивная и злопамятная.

— Малика, я что-то не вижу Самиры, — говорю я, приблизившись к ней. — Я о ней тревожусь. Она не поехала с нами?

— Нет. После приятной беседы с папочкой она заперлась в своей комнате и сказала, что не выйдет оттуда. Ну а он постыдился в присутствии стольких людей высаживать двери. В общем, все скверно. — Малика становится серьезной.

— Почему же никто из вас не вмешивается?! — возмущаюсь я. — Неужели вы не хотите ей помочь, не желаете ей счастья?

— Дорогая моя, это не так-то просто. Мама уже пыталась…

— Да, я слышала, — перебиваю я, чтобы не вынуждать ее повторять эти позорные вещи.

— Меня бить он бы не осмелился, но против меня у него есть другие козыри.

— Разве может он как-то помешать тебе? У тебя столько возможностей, положение в обществе… Вся семья использует твои связи.

— Связи связями, но есть древние законы, которые даже мне не по зубам. Я не могу явно нарушать эти законы — могу лишь потихоньку обходить их, если будет на то молчаливое согласие моей семьи. Но если наши дорогие родственнички сейчас распустят языки, то и я поневоле окажусь вместе с мамой и Хадиджой в нашем премилом семейном гнездышке, причем — только этого не хватало! — под попечительством папочки. И я не выиграю ни один суд. Это я отлично понимаю.

— Даже ты?!

— Да, дорогая. — Малика грустно качает головой. — Даже я, такая хитрая лисица.

Мы с ней садимся в мелкую воду у берега, набираем в ладони чистейший песок и пересыпаем мокрые зернышки между пальцами. Мне не хочется понуждать ее говорить, не хочется торопить ее. Меня смущает выслушивание их семейных тайн и полоскание грязного белья, которого, как оказывается, немало.

— Я нахожусь под опекой дедушки, что официально признано судом, — продолжает она. — Но это всего лишь видимость. Так называемая «липа».

— А что с дедушкой? Он умер? — Я уже всякого ожидаю, здесь ведь все возможно.

— Ну, ситуация не настолько плоха, — смеется Малика. Кажется, ее позабавила моя испуганная мина. — Он за границей, в Штатах, живет у своего брата. Он там уже так долго, что люди даже перестали спрашивать о нем.

— Сколько лет он там?

— Восемь.

— Что-о-о?! Вот это да! И ты все это время числишься под его опекой?

— Ага-а-а… — Малика хихикает и кокетливо строит мне глазки.

— И что, отец способен на тебя донести? На собственную дочь?

— Не знаю, способен или нет, но я у него на крючке. А в довершение всего я живу вместе со своим двадцатиоднолетним сыном, а это, с точки зрения наших великолепных законов, абсолютный разврат и испорченность…

— Стоп-стоп! Опять я кое-чего не знаю, — перебиваю я ее, внезапно поднимаясь на ноги. — Так у тебя есть сын? Минуточку… Но ведь ты, если не ошибаюсь, никогда не была замужем! — Заинтригованная, я гляжу на нее. Ух, сколько тайн у этих арабов!

— Это сын тетки Мины, которого я усыновила, когда была на дипмиссии. Я состоятельнее, чем тетя, и больше могу ему дать.

— Ладно, ладно, это официальная версия, для прессы… а как насчет правды? — На этот раз я, не в силах подавить любопытство, бесстыдно давлю на нее.

— А это уже совсем другая история. Быть может, я расскажу ее тебе… как-нибудь в другой раз. Когда ты завоюешь мое доверие.

— Значит, ты мне не доверяешь?! — прихожу в недоумение я. — А я-то думала, мы подруги! — Я вздыхаю, чувствуя себя разочарованной.

— Дружба приходит и уходит, а мы с тобой связаны семейными узами, это уже навсегда. Однако доверие завоевывается не за один день. Не сердись, Дот, ты мне очень нравишься, но жизнь научила меня быть осторожной. Я уже не раз пострадала за свою беспечность; в здешних условиях мне приходится весьма тщательно следить за тем, что и кому я говорю… Да и разве мало секретов я сегодня тебе уже рассказала? Для одного дня, по-моему, вполне достаточно. Ты согласна?

Она тоже встает и обнимает меня за талию. Мы бредем вдоль линии моря, словно влюбленная пара; ноги наши в воде.

— Мы говорили о Самире. Возможно, Ахмед сумел бы чего-то добиться. Впрочем, я не уверена.

Малике не хочется возвращаться к остальным, и она тащит меня прогуляться. Похоже, она не прочь еще поболтать со мной. А я и рада: обычно-то мне и словом перемолвиться не с кем!

— Ахмед не разговаривает с отцом. — Я намекаю на наши деньги, которые мужнина семейка дружно разбазарила. Интересно, участвовала ли в этом сама Малика, моя недоверчивая подруга?

— Да, я слышала. Растрата сбережений Ахмеда — самое отвратительное из всего. — Она умолкает, и какое-то время мы идем в тишине, слушая лишь успокаивающий шум моря, который проясняет мысли. — Что касается меня, я одолжила только две тысячи — на отпуск в прошлом году. Не могла я больше находиться со своей чудесной семейкой. Понимаешь, я боялась, что если не уеду, то зарежу их всех, причем тупым ножом.

От ее слов у меня кровь стынет в жилах.

— А что тогда случилось?

— Как раз тогда отец устроил себе новый свадебный пир, — вздыхает она. — Больше я говорить не хочу, да и тебе будет противно слушать, поверь.

— Ладно, оставь, не мое это дело.

— В общем, две штуки я взяла, но уже сказала Ахмеду, что отдам ему в конце года, с тринадцатой зарплаты. Непременно и без всяких споров. Хотя он говорит, что кто-кто, а я могла бы и не отдавать ему долг. Это ведь я, в конце концов, получила землю под ферму от государства, не так ли?

— Конечно, он прав. Забудь об этих двух тысячах! Там же речь шла о гораздо большей сумме, правда?

— Вот-вот, — соглашается Малика. — Хадиджа купила своему нахальному старшему отпрыску машину. — Она неодобрительно морщится. — Бедняжке кажется, что за это он ее будет сильнее любить. Тем не менее, когда она болела, он даже отказался подбросить ее к врачу. Гнида!

— Ахмед говорит, что лучше бы сам дал ей эти деньги.

— Ну что ж, пусть говорит, назад их он все равно не получит, это уж точно. Но я бы не давала денег для такого поганца! Он же собственную мать — не в глаза, разумеется, — называет шлюхой. Уж в чем, а в распутстве ее не упрекнешь. Это все муженек ее, чтобы себя оправдать, пытался обвинить Хадиджу в супружеской измене. Но все равно никто ему не поверил и не поверит, приведи он в суд хоть сотню лжесвидетелей!

— Из этого всего следует, что девяносто процентов сбережений Ахмеда забрал папаша, который, судя по всему, не отдаст их, — подытоживаю я, беспомощно разводя руками. — Похоже, какой-то нелицеприятный разговор между ними уже был.

— Да, был скандал, я сама слышала.

— Значит, о Самире с отцом говорить никто не собирается? — огорчаюсь я.

— Будет лучше, если Ахмед не станет брать на себя роль посредника. Отец просто из упрямства может ему отказать. Наш папочка стал в позу обиженного и оскорбленного! Не бесстыдство ли это? — задает она риторический вопрос. — Он практически ограбил собственного сына, а теперь еще гневается, когда сын деликатно просит вернуть деньги.

— Так какой выход ты для нее видишь? — возвращаюсь я к сути дела.

Внезапно Малика разворачивается и направляется в сторону нашей компании.

— Ну и проголодалась я, даже в животе бурчит. Я ничего еще не ела сегодня. — Мой вопрос она полностью игнорирует.

— Я тоже, — принимаю ее игру я. — Вкусно пахнет!

И мы пускаемся бежать, заметив, что остальные уже наполнили свои тарелки.

После еды, обильной и жирной, все растягиваются на подстилках, чтобы немного вздремнуть. Даже дети притихли: вместо скаканья, беготни и криков они занялись выкапыванием ямок в песке, строительством крепостей и замков и сооружением ловушек для проезжающих у самой кромки моря машин.

У меня тоже глаза слипаются, но я, лежа на животе рядом с посапывающим Ахмедом и нашей красавицей Марысей, которая уже спит, словно ангелок, исподтишка наблюдаю за всей семьей. Отец. Зачем он по выходным раздражает всех своим присутствием? Хочет непрестанно держать руку на пульсе? Контролировать и управлять? Сейчас он играет в кости со своими «новыми» детьми — малышами дошкольного возраста. Наверняка его, немолодого уже человека, клонит в сон, но он хочет казаться бодрым и крепким и громко смеется, мешая спать другим. Его взрослые дети не разговаривают с ним, стараются не обращать на него внимания.

Мать ведет себя так, чтобы быть незаметной: ничего не говорит, не шутит, держится на расстоянии. Она постоянно где-то с краю, не в центре событий. Занята она в основном детьми Мириам — ровесниками «новых» детей отца. Сейчас как раз ее внуки плещутся у берега и выуживают из воды какие-то сокровища… Мать до сих пор красива — типичная арабка с классическими чертами лица: крупный орлиный нос, большие черные глаза с завесой длинных ресниц, высокий лоб и густые, по-прежнему черные волосы, не слишком тщательно покрытые изящным шелковым платком. И черты, и осанка, и жесты — все выдает в ней врожденную гордость. Дети Мириам дурачатся, визжат и смеются во все горло; вот уже и Марыся, разбуженная их криками, подкидывается и бежит к ним, чтобы присоединиться к игре.

Мириам приехала с мужем — что-то в последнее время он все чаще стал наведываться в город из своей пустыни. Не знаю, спасет ли это их брак: враждебность, которую они испытывают друг к другу, видна невооруженным глазом. Они сидят на расстоянии вытянутой руки, но оба наполовину отвернулись. Не смотрят друг на друга, ничего не говорят. Оба напряжены; кажется, что достаточно одной искры — и бомба взорвется.

Хадиджа с раскрасневшимся лицом бегает между своими сыновьями, от одного к другому, а те откровенно скучают. Как они выдержат здесь до завтра?

Эмансипированная Малика разлеглась не на земле, а на собственном шезлонге под солнечным зонтиком и читает иностранную прессу. Молодой и, несмотря на болезненную худобу, красивый мужчина, расположившийся рядом с ней в другом шезлонге, — наверняка ее загадочный сын. Я видела его много раз, но понятия не имела, кто это. А ведь он очень похож на Малику. Невозможно, чтобы это был не ее родной сын.

Мне передается напряжение, гнетущее всех членов семьи. Похоже, никто из них добровольно сюда бы не приехал, а если бы они и приехали, то, по крайней мере, не в таком составе. Но что и кто принуждает их круглые сутки терзаться и нервничать попусту? Видимо, традиция совместно проводить пятницы (пятница здесь выходной) пересиливает все иное.

Матильда разносит блюда с ломтями холодного арбуза и дыни.

Дремоту мою прерывает звук двигателя машины, которая, кажется, едет прямо по моей голове. Я резко приподнимаюсь. Если я и ошибалась, то не так уж сильно: на расстоянии всего лишь метра от себя я вижу колеса какого-то автомобиля.

— Что за дебилы! — кричу я и вскакиваю на ноги.

Заспанный Ахмед садится на подстилке и трет глаза, будто маленький ребенок. Вся компания зашевелилась. Пусть же кто-нибудь задаст взбучку этому кретину, который чуть было не наехал на меня!

— Это Мохаммед, бывший муж Хадиджи, — спокойно поясняют мне.

Сыновья Хадиджи чуть ли не прыгают от счастья. Ничего не говоря, они поспешно собирают свои вещи. Их мать медленно подходит к автомобилю со стороны водительского места.

— Они ведь должны были остаться до завтра, — тихо, почти умоляюще произносит она.

— Ты что, сдурела? — грубо отвечает нетерпеливый голос. — Зря я, что ли, тащился в такую даль, за сто километров?!

— Но мы же договаривались.

— Успокойся, они были с тобой всю пятницу, как и полагалось! Что им тут еще делать?! Смотри, как они удирают, — безжалостно иронизирует он.

— Но…

— Никаких «но». Им надо будет идти в школу, они должны сделать уроки…

— Ты лжешь! — Хадиджа начинает нервничать.

— Заткнись! — орет бывший муж во все горло.

Честное слово, я не хочу всего этого слушать! Неужели я учила арабский для того, чтобы выслушивать их бесконечные разборки?! Лучше бы я ничего не понимала!

— Папа, мы готовы! — Мальчишки подбегают к машине, быстро забрасывают в нее свои сумки и запрыгивают сами. Ни один из них не обращает внимания на мать.

— Потом обсудим день следующей встречи, — сообщает Мохаммед. — Может, назначим ее на Рамадан.

Машина резко трогается, взбивая клубы песка. Рамадан? Но ведь этот праздник, если не ошибаюсь, через несколько месяцев?

Я смотрю на Хадиджу. Лицо ее мертвеет, только глаза неотрывно следят за отъезжающим автомобилем. Она зажимает рукой рот и бежит прочь, за заднюю стену пляжного домика. Все опускают головы.

Обстановка становится все напряженнее.

— Пошли купаться. — Ахмед берет меня за руку и, стиснув зубы, направляется к морю.

Мимо проезжает несколько машин, набитых орущими молокососами.

— Эй, Барби! Bikini baby[28], у-у-у! — раздаются смешки, и парни на ходу высовывают головы из машин.

— Барра нек! [29] — вопит разъяренный Ахмед и бросается вслед за машинами. Хватает горсть песка, швыряет в их сторону, но обсыпанным с головы до ног оказывается сам.

Муж ведет себя как идиот, но я ничего не говорю. Опускаю глаза, чтобы он не заметил насмешки в моих глазах: мне действительно смешно, когда взрослый мужчина ведет себя так по-детски.

Мы плещемся на мели, у самого берега. Вода приятно холодит разогретое на солнце тело.

— Ты ведь не хочешь оставаться здесь на ночь? — спрашиваю я, поскольку сама в ужасе от такой перспективы.

— Да уж, не слишком хочу, — признается Ахмед. — Поплаваем и будем собираться. Извини, что поездка вышла малоприятная. В следующий раз постараемся как-нибудь увильнуть.

— Слава богу. Мы ведь и одни можем куда-нибудь поехать.

— Так мы и будем делать. С меня хватит.

Малика подбегает и обрызгивает нас водой — не понимаю зачем, мы ведь и так мокрые.

— Весело. — Не знаю, это она вопрос задает или утверждает. Мы с Ахмедом лишь кривимся.

— Мы будем собираться. Уезжаем, — сообщает ей Ахмед.

— Да ладно вам, еще только пять. Давайте посидим хотя бы до семи.

— Ты тоже хочешь смыться? — удивляюсь я.

— Неужели ты думаешь, что я собираюсь спать здесь, чтоб над моей головой летали ночные бабочки, комары, цикады и прочая живность? А где мне принять душ? Посмотри, у меня уже вся кожа стала белой от соли, все тело жжет и чешется, до завтра я не выдержу. А ты при своей аллергии вообще даже и не помышляй об этом!

— Значит, мы едем прямо сейчас, а ты в семь? — уточняю я.

— Ну не уезжайте! — Не понимаю, почему она так давит на нас. — Вы начнете собираться — и все остальные за вами. У всех наших колоссальное стадное чувство.

— Чем раньше мы будем дома, тем скорее расслабимся, — говорит Ахмед, которому не терпится удрать.

— Послушайте, мы ведь еще не играли в мою новую настольную игру, — почти умоляет Малика. — Потрясающе интересная! Я заказала ее в Турции.

Я смотрю на мужа. В принципе, два часа еще можно было бы потерпеть, поскольку самое худшее, кажется, уже позади. Киваю, желая убедить его. Малика хлопает в ладоши, словно ребенок.

— Извини, Малика, — говорит Ахмед, который, судя по всему, изрядно устал. — Поиграем лучше у нас, наверху. Мы тебя приглашаем. Примем душ, приготовим хороший кофе…

— Что, черт подери, меняют эти два часа?! — зло шипит Малика и впивается ногтями в его плечо.

— Еще одна чокнутая в семье! — Ахмед вырывается и крутит пальцем у виска. Мне начинает казаться, что это его излюбленный жест.

Мы поспешно собираем наши вещи, даже не отряхивая с них песок. Марыся так вымоталась, что первая садится в машину. Без единого слова мы трогаемся с места. Оглянувшись, я смотрю в заднее стекло и вижу, что вся компания тоже начинает готовиться к отъезду.

Противно визжат шины, и мы останавливаемся у передних ворот дома. Надеюсь, на сегодня лимит неприятных сюрпризов исчерпан. Малика тормозит следом за нами и паркуется так, что едва не сдирает нам лак с бампера.

— Ахмед, пультом не открывай, — резко произносит она.

— Опять тебя на чем-то переклинило?

— Я войду первая, — шепчет она, и в глазах ее я вижу ужас.

— Не знаю, что там у тебя снова. — Ахмед поворачивается к сестре спиной и возвращается к машине. — Понятия не имею, что она задумала. Уж могла бы предупредить, — объясняет он мне, заглянув в приоткрытое окно. — Сейчас опять выкинет какой-нибудь фортель.

Машины всех родственников почему-то останавливаются у нашего въезда. Ох, лучше б они все уже отправились по домам! Неужели им это все не надоело? И отец здесь — каков наглец!

Но Малика не успевает открыть калитку и войти — большие раздвижные ворота медленно, со скрежетом открываются сами. Во дворе стоит Самира, в руках у нее два битком набитых чемодана. Возле нее — красивый молодой парень, он уже коснулся дверной ручки красного «Пежо-206». Увидев нас, оба застывают на месте. Тем временем отец, будто ошалелый, врывается во двор.

— А-а-а-а, сука! — орет он, хватая Самиру за волосы.

Я вся сжимаюсь на сиденье машины. Охотнее всего я сейчас провалилась бы под землю. Малика делает шаг назад, словно хочет спрятаться за приоткрытой калиткой. Все присутствующие замирают. Вот, значит, какой выход из положения нашла Самира! Разумеется, Малика обо всем знала, но почему же она ни с кем не поделилась?

— Ах ты выродок, позор нашей семьи! — Отец тянет Самиру за волосы, дергая из стороны в сторону, будто она тряпичная кукла. Девушка падает на колени и закрывает руками голову, затем пытается схватить отца за штанины, но он отталкивает ее на длину собственной руки и бьет кулаками в лицо, нанося удар за ударом. Парень не реагирует, только таращит глаза — кажется, он силится что-то сказать, но слова застревают в горле.

— Оставьте ее немедленно! — наконец выдавливает он из себя, но его никто не слышит.

— Ах ты извращенец! Преступник! — вопит обезумевший отец. — Я сейчас же звоню в полицию, и пусть тебя посадят, сукин сын! — Одной рукой он по-прежнему тянет за волосы Самиру, а кулаком другой угрожающе потрясает в сторону молодого человека.

— Оставь ее! Быстро! — К ним подбегает мать и пытается защитить Самиру. — Сам ты извращенец и подлец!

Звук удара. Нет, это была даже не пощечина, скорее хук справа. С матери слетает платок, сама она падает и ударяется головой о мраморные ступени крыльца. Не шевелится. Ахмед и Малика бросаются к ней на помощь. Наконец и я, собравшись с духом, выхожу из машины, но понятия не имею, как мне вести себя в этой ситуации и что нужно делать. Я боюсь, ужасно боюсь. За спиной у себя слышу тихое всхлипывание Мириам.

— Убийца! Сукин сын! Убийца! — надрывается Малика.

— Отпустите мою жену! — уже более решительным тоном произносит молодой человек. — Немедленно! Иначе полицию вызову именно я, а не вы.

— Что ты сказал, негодяй?! — Разъяренный отец крутит головой то вправо, то влево, не зная, кого ударить на этот раз.

— То, что вы слышали. Самира — моя жена. И мы уезжаем.

— И кто же заключил ваш брак? Какой опекун дал свое согласие? Ну? — Отцу кажется, что победа на его стороне.

— У нас есть официальное свидетельство о браке. Контракт. Все по закону.

Кажется, что у отца вот-вот глаза вылезут из орбит. Еще немного — и его хватит удар! Самира заливается слезами и тихо причитает.

— Уж я-то знаю, кто вам так ладненько все устроил. — Отпустив наконец волосы Самиры, которая обессиленно падает на землю, отец разворачивается к Малике: — Тебе нечего сказать мне, дочка?!

Малика гордо поднимает голову и с презрением смотрит на него. Она молчит. Недолго думая, он наотмашь бьет ее. Какое же он чудовище! Бьет женщин! Малика крепче матери, но удар был, видимо, мощным — она едва удерживается на ногах.

— Сволочь! — сквозь зубы произносит она.

— Ты о ком это сказала, шлюха?! — Снова удар, на этот раз кулаком, и Малика отлетает к стене дома. Вытирает кровь с губ и носа.

— Может, я и шлюха, однако же ты частенько пользовался моими связями и возможностями! Без зазрения совести!

— Ах ты… — Отец снова замахивается, но тут вмешивается Ахмед. Он хватает его за запястье и кричит:

— Хватит! Я говорю, хватит!

— Это ты, щенок, будешь мне указывать?! — Отец пытается высвободить руку. — Я у себя дома и буду делать все, что мне заблагорассудится!

— Нет, это больше не твой дом, — напоминает ему Ахмед, продолжая сдавливать руку отца в крепких тисках. — И это засвидетельствовано в официальном документе. Более того, тебя здесь не особенно хотят видеть.

— Ах ты каналья!

— Проваливай в свою нору, которую ты даже не смог обустроить на собственные деньги! Ты сделал это на краденые, а краденое на пользу не идет, оно тебе боком выйдет, еще убедишься в этом! Убедишься, Аллах тому свидетель! И он справедлив!

— Ты выгоняешь меня из моего собственного дома?! А-а-а-а! — Почувствовав в себе новые силы, отец наконец высвобождает руку из тисков; теперь он стоит посреди двора и ревет благим матом. Целыми горстями вырывает волосы у себя на голове, сам себя колотит кулаками в грудь, бьет по бедрам. Я слышу, как хлопают рамы открывающихся окон соседних вилл. Хорошенькое же представление устроил он соседям!

— Это не твой дом, — холодно повторяет Ахмед. — До тебя что, не доходит? Мне вызвать полицию, чтобы она избавила нас от твоего присутствия?!

— Но я по-прежнему — опекун твоей матери-шлюхи! Ха, да если я захочу, то и жить сюда перееду! — Оказывается, он об этом все-таки подумывает.

— Хрен тебе! — смеется ему в глаза Ахмед. — Теперь я здесь живу, и я — махрам[30] моей матери и сестер. — Он показывает на отца пальцем, презрительно кривя губы. — Твоя молодка-потаскуха никогда здесь не поселится! Ни она, ни ее ублюдки!

— Это оскорбление! Я подам на тебя в суд!

— В судебном порядке будешь доказывать, что твоя новая женушка — порядочная женщина?! Ну что ж, сочувствую! Все равно никто в это не поверит! Ха-ха-ха!

Все присутствующие иронически усмехаются и снисходительно качают головами.

Мать тем временем пришла в себя и сидит на ступенях рядом с Маликой, они обнимают друг друга. Лица у обеих в крови.

Отец наклоняется и, упершись руками в колени, оборачивается вокруг своей оси, после чего выпрямляется и медленно шагает к выходу. Наконец-то!

— Ты шлялся где-то в Польше, — напоследок кричит он Ахмеду, — и думал, что там Аллах тебя не видит! Еще и привез оттуда куколку-блондиночку, которая всем показывает и задницу, и волосы! Да такую и просить не надо, сама даст, бесплатно! Попомнишь мои слова! Твоя жена — шлюха, и дети, которых она родит, — шлюший помет!

Ахмед бросается на отца; кажется, на этот раз он действительно намерен побить его, но все женщины разом преграждают ему путь, желая охладить его пыл.

— Не стоит, Ахмед. Не пачкай рук, — шепчет мать, наклоняясь к сыну.

Я замечаю, как муж Мириам неодобрительно качает головой, затем сажает детей в машину и уезжает. Мириам остается. Ахмед садится в наш автомобиль, мы медленно въезжаем в открытые ворота и останавливаемся у крыльца.

— Почему вы так торопились? — спрашивает он сестер. — А ты почему ничего мне не сказала? — Ахмед обращается непосредственно к Малике.

— Все было подготовлено уже давно. Свидетельство о браке я купила еще год назад, на всякий случай. Но сегодня утром Самира подслушала телефонный разговор отца, в котором он обещал старикану, что обручение вот-вот произойдет. А вдруг он имел в виду обручение и свадьбу в один день? Кто его знает? — Малика энергично сплевывает через плечо.

— Кого ты упомянула в качестве ее опекуна? — допытывается Ахмед.

— Тебя! — Малика сама смеется над собственной выходкой. — Я все предусмотрела. Взяла левую справку из больницы о том, что отец болен… А что? Кажется, он делал себе подтяжку яиц, чтоб лучше работали, — женился-то на молодухе как-никак!.. Сочинила я и бумагу о твоем согласии быть опекуном Самиры…

— Но ведь я тогда был в Польше!

— Ну и что?! Указала, что временно отсутствующий, а то, что ты отсутствовал более десяти лет, никого не касается. Время бежит быстро, а подпись у тебя до примитивности простая…

— Ах вы чертовки! — шутя говорит Ахмед, обнимает пошатывающуюся Самиру и ведет ее в гостиную.

Вслед за ними все мы наконец входим в дом. Там восхитительно прохладно, царит приятный полумрак. Мы зажигаем лишь маленькие настенные светильники, несколько свеч и аромалампу. Устраиваемся поудобнее и глубоко дышим. Самира, все еще дрожа, судорожно цепляется за руку своего молодого мужа. Он гладит ее по многострадальной голове, которую она положила ему на плечо. Малика обнимает Муаида, своего внебрачного сына; мать, Хадиджа и Мириам, прижавшись одна к другой, сидят на маленьком диванчике. Впервые я наблюдаю, как члены этой семьи проявляют друг к другу нежность. Ахмед, с недавних пор хозяин этого дома, обнимает меня за плечи и окидывает взглядом своих пострадавших родственниц.

— Нет ли у нас чего-нибудь эдакого, для особенных случаев? — спрашивает он, игриво приподняв брови.

— Разумеется, есть. — В первый раз я вижу на губах матери искреннюю улыбку.

Мириам ставит перед каждым красивую хрустальную рюмку, насыпает в серебряные миски орешки и чипсы и направляется в кухню — поторопить Матильду с ужином.

Мать приносит литровую бутыль из темно-коричневого стекла, без этикетки и передает ее Ахмеду, который и разливает рубиновый нектар по рюмкам. Я ощущаю запах сухого вина и глотаю слюнки. Такого глубокого и выразительного винного оттенка я еще не встречала! Тостов никто не произносит, хотя все поднимают рюмки, пристально глядя друг другу в глаза. Они знают, что нужно пожелать близким в эту минуту, и им не нужно говорить об этом вслух. Муаид зажигает сигарету, которая не пахнет табаком, Ахмед берет ее у него и делает пару затяжек, мы с Мириам тоже курим.

Ощутив приятный шум в голове, я — впервые в этом доме — действительно расслабляюсь. Не думаю о завтрашнем дне и возможных трудностях. Я рада, что Самира отсрочила свой приговор, а если Бог будет милостив, то угроза и вовсе исчезнет. Сейчас все зависит от действий отца. Станет ли он вытаскивать на публику грязное семейное белье? Неужели он настолько низок? Будущее по-прежнему туманно, но теперь я, по крайней мере, знаю, что в тяжелые моменты здесь все выступают одним семейным фронтом и на этот фронт можно положиться. Эта мысль прибавляет мне оптимизма.

Фитнес

— Ну, что у тебя слышно? — Малика звонит рано утром, отвоевывая меня у глубокого сна. — Как дела? Как самочувствие? Как Марыся? — сыплются на меня стандартные вопросы в знак приветствия.

— Все в порядке, спасибо, — пытаюсь я отвечать достаточно бодрым голосом, чтобы она не принялась снова высмеивать мою лень и безделье.

— Давай, просыпайся, подруга! — Да уж, ее не обманешь.

— Я и не сплю, это из-за погоды… Я все время какая-то вялая.

Действительно, со дня нашей последней встречи погода резко переменилась. Лето по-прежнему в разгаре, но днем солнца нет, небо в густых тучах. Впрочем, прохладней не стало, напротив, жара и духота усилились. Не могу понять, чем это объясняется.

— Ну да, — понимающе говорит Малика. — Ты впервые узнала, что такое гибли, пустынный ветер. Но не беспокойся, через несколько дней он уйдет, чуют мои кости. — Она искренне смеется. — Прекращай жалеть себя, выпей кофе и подвигайся хоть немного — тебе сразу же станет легче. Послушай, Ахмед просил, чтобы я с тобой чуток позанималась, а то ты совсем изнываешь от безделья.

— Серьезно? Значит, он…

— Абсолютно серьезно. Может, вы сейчас и маловато общаетесь, но все равно он видит и знает, что с тобой происходит. Так ты долго не протянешь! При таком образе жизни и с ума сойти недолго.

— И какая же у тебя идея? — интересуюсь я,

— Я тебе рассказывала, что хожу в фитнес-клуб. У тебя сейчас последний шанс вернуться в форму и не растолстеть до чудовищных размеров. Имей в виду, мой брат не любит жирных баб.

— Ты хочешь, чтобы я ходила с тобой? — искренне удивляюсь я. — Во-первых, я не тренировалась уже целую вечность. Кажется, на аэробике я просто сдохну! А во-вторых…

— Ничего, терпенье и труд все перетрут. Да и кто заставляет тебя сразу прыгать полтора часа кряду? Для начала хватит и сорока минут. — Она ехидно хихикает. — Подруга, еще немного — и ты не сможешь без одышки подняться на второй этаж. А мы ни эскалатор, ни лифт строить не намерены.

— Очень мило! Так вот, во-вторых, — продолжаю я оборванную фразу, — у меня нет машины. Как я должна в этот фитнес-клуб добираться? На такси, которое завезет меня неизвестно куда, или на автобусе, битком набитом чернокожими рабочими?

— Эта отмазка тоже не прокатит. Тебя будет отвозить Мириам — благо, сама она ездит туда слишком уж часто. Ха-ха! — Похоже, Малика все уже спланировала. — Хорошо, что теперь у моей сестрицы будет компания. Надеюсь, она перестанет таскаться невесть где и невесть с кем.

— О, снова тайны! Что же скверного делает Мириам?

— Сегодня в шесть вечера я за тобой заеду, — говорит Малика, игнорируя мой вопрос. — Кроссовки у тебя есть, возьми с собой питьевую воду, а костюм пока одолжит тебе Мириам. У вас уже почти одинаковый размер.

— Вот спасибо, Малика! Ты любезна, спору нет.

— Знаю. — Она кладет трубку.

После разговора, повергшего меня в расстройство, я волочусь в ванную. Принимаю душ в черепашьем темпе: решившись наконец взглянуть на себя объективно, я откладываю момент истины, насколько это возможно. Затем направляюсь в спальню — к большому зеркалу, которое я в последнее время обходила десятой дорогой. Сбрасываю с себя полотенце — и голая правда предстает предо мной в хрустальном отражении.

Фас, профиль, вид сзади и снова профиль. Да-да, именно профиль хуже всего. Мой живот, некогда плоский, раздулся, будто я на восьмом месяце беременности. Над лобком нависают жировые валики. Вид сзади тоже неутешителен: на бедрах целлюлит, попа печально обвисла. Я стараюсь напрячь мышцы, но какие там у меня мышцы после долгих дней, да нет — месяцев, проведенных в постели или на диване перед телевизором! Еще одна попытка. На этот раз немного лучше: ягодицы лениво приподнялись. На что пожаловаться я не могу, так это на грудь: она у меня всегда была маленькая, девичья, вечно я из-за этого комплексовала, а теперь у меня образовался как минимум второй размер.

Я бросаюсь в гардеробную и из-под кучи чемоданов вытаскиваю ненавистные весы, которые Ахмед купил вскоре после нашего приезда. Может, это был некий намек с его стороны, может, он стеснялся сказать мне напрямую: не жри, мол, столько сладостей… На весах ровным слоем осела пыль — я ведь ни разу ими не воспользовалась. С учащенным сердцебиением я становлюсь на весы и наблюдаю, как мелькают циферки. Только бы не пересечь красной линии, обозначающей шестьдесят килограммов! Когда-то в подростковом возрасте, когда в моем организме бушевали гормоны, я весила именно столько; позднее, придя в нужную форму, я изорвала все свои фотографии тех времен… Таращу глаза: у меня не только живот как у беременной — у меня еще и вес соответствующий! Столько, сколько сейчас, я весила в последний месяц беременности! Это уже не предостерегающая красная линия — это колокол, бьющий тревогу!

Сажусь на пол и заливаюсь слезами. Но я же не ела так много, как все местные! Это несправедливо! Я вытираю рукой нос, размазываю по лицу слезы. Что ж, подытожим: пусть я и не обжиралась, но девяносто процентов моего рациона составляли сладости и фастфуд — Ахмед ведь почти каждый день поздно вечером возил нас в забегаловки… Но дальше так продолжаться не может! Нет! Не позволю я Малике надо мной насмехаться!

Поднимаюсь и снова иду принимать душ — на этот раз холодный, для отрезвления. Затем отправляюсь в кухню, беру черный пакет для мусора и принимаюсь ходить от шкафчика к шкафчику, выдвигая ящички и бросая в кулек все найденные сладости. Колу и остальную газировку несу вниз, в общий холодильник. Для себя ставлю на стол бутылку минеральной воды и берусь за уборку.

— Интересно, как выглядят арабские фитнес-клубы? — спрашиваю я у Мириам, устраиваясь поудобнее в ее изящной маленькой машине.

— Обыкновенно, как и все другие. Впрочем, мне сравнивать не с чем — я ведь была только в арабских. А ты в Польше ходила на аэробику?

— Да, еще когда училась в лицее. Учительница физкультуры, чтобы разнообразить занятия, иногда вела у нас аэробику. А во второй половине дня она подрабатывала тренером в профессиональном клубе. Классная была училка, — растроганно вспоминаю я далекое прошлое. — А потом… Потом родилась Марыся и у меня не было возможности заниматься собой, — вру я как по писаному, не желая распространяться о том, что мне пришлось пережить с ее ревнивым братом.

— Ты скучаешь по Польше? По той, другой жизни? По свободе, по своим друзьям?

— Кто знает… По маме скучаю, хотя она вечно лезла в нашу жизнь. Она ужасно надоедливая и вредная, но любит меня до безумия. А в остальном мне здесь нравится. Тут все не так, как у нас, но, должна сказать, совсем неплохо. Будь у нас свой собственный дом или квартира, наверняка было бы еще лучше. А если бы мне удалось найти работу, то я была бы на седьмом небе от счастья.

— А куда же тебе идти работать? — искренне удивляется Мириам. — Сперва тебе нужно подучить английский и арабский, пойти на какие-нибудь курсы. Вот тогда, может быть, Малика что-нибудь да придумает.

— Тоже хорошая мысль, — от души радуюсь я.

— Тоже? А у тебя есть какая-то еще?

— Я думала о работе в какой-нибудь польской фирме, — отвечаю я. — Должны же здесь быть польская школа, посольство… что-то в этом духе.

— Ого, сплошные гениальные идеи. — В ее голосе слышатся неодобрительные нотки. — А знает ли Ахмед о твоих планах?

— Пока я всего лишь прикидываю, что и как, — говорю я, понимая, что пора сменить тему. — А ты почему не работаешь?

— После свадьбы это проблематично, — холодно произносит Мириам. — Сначала рождаются дети, потом нужно заботиться о них, пока они не подрастут хоть немного, и в конце концов ты теряешь квалификацию. — Сжав губы, она вздыхает. — Возможно, после Рамадана я получу полставки в нефтяной компании — той самой, где работает Махмуд. Наши мужья не хотят отпускать нас на работу туда, где много мужчин, а в моей отрасли, к сожалению, работают в основном мужчины. Из креативного инженера я превращаюсь в ассистентку, принимающую заказы. Буду торчать в крохотной комнатушке два на два метра. Но все равно это лучше, чем сидеть дома… Это фирма Махмуда, там сплошь его знакомые, поэтому все будет у него под контролем.

— Full control[31], — пытаюсь я разрядить атмосферу.

Мне вспоминается жизнь в Польше и тот эпизод, когда я вынуждена была уйти с секретарских курсов. Поведение Ахмеда мне тогда казалось смешным, абсурдным; но теперь я вижу — он не один такой, это какая-то заразная болезнь. Арабские мужчины прячут своих женщин, будто это их трофеи, добыча, собственность. Вот почему они строят такие высокие стены вокруг своих домов.

— Возвращаюсь к фитнесу… В то время, когда мы приходим, здесь идут более-менее современные занятия. Эти часы предназначены для иностранцев и немногочисленных местных с прогрессивными взглядами. — Мириам прерывает мои тягостные раздумья. — У Малики с руководством зала какие-то договоренности.

— Вот как? — Я ожидаю услышать еще что-то новое для себя.

— Занятия для здешних женщин проводятся с утра и до полудня, — продолжает пояснять она. — Позднее же, вплоть до самой полуночи, вход разрешен только мужчинам. Вместе заниматься нельзя.

Ага, теперь я понимаю, почему в Польше Ахмед разрешал мне ходить только на утреннюю аэробику. Чисто ливийские обычаи. А я-то, дурочка, даже представления не имела, что он их и в Польше так тщательно культивировал.

— Значит, сейчас в спортзале будут только представительницы прекрасного пола — с тем лишь отличием, что и иностранки тоже? — уточняю я.

— Да нет, говорю же тебе, в эти часы занимаются вместе все те, кто не соблюдает строгие арабские условности, — говорит, стараясь скрыть раздражение, Мириам. Похоже, у нее уже не хватает терпения. — Даже тренеры у нас — мужчины.

— А мой муж об этом знает? — спрашиваю я, слегка обеспокоенная.

— О чем?

— О том, что я буду ходить на совместный фитнес…

— Понятия не имею! Считай, что я всего-навсего твой водитель. — Она нервно взмахивает руками и продолжает: — С ним разговаривала Малика, это ведь она у нас всем заправляет. Вместе они и решили, что да как.

Наступает неловкое молчание, которое ни одна из нас не желает прерывать, и до самого фитнес-центра мы едем, не проронив ни слова.

Здешний фитнес-клуб располагается в большом дворце спорта на боковой улочке, ответвляющейся от одной из главных улиц Триполи — улицы Омара Мухтара, неподалеку от Зеленой площади. Мы заходим и попадаем прямо к стойке администрации, за которой сидит симпатичная молодая ливийка в платке. Она не знает ни слова ни на одном иностранном языке, и создается впечатление, будто сидит она здесь для красоты. На втором этаже с одной стороны — раздевалки, душевые, туалеты и сауна для женщин, с другой, на безопасном расстоянии, — все то же самое, но для мужчин. Полы выложены специальными нескользящими плитами, краска на стенах выглядит такой свежей, словно красили их вчера. Пахнет не столько дезинфицирующими средствами, сколько лавандой и сандаловым деревом.

Переодевшись, мы спускаемся на первый этаж, где и находится сердце фитнес-клуба: огромный тренажерный зал и — еще громаднее — зал аэробики. Малики нигде не видно, и Мириам ведет себя как-то странновато, будто это и не она вовсе. В облегающем костюме она смахивает на перетянутый шарик или беременную муху; впрочем, под тонкой лайкрой у нее не только жир — прорисовываются и мышцы. Должна признать, результаты ее усилий уже видны, так что она на правильном пути. Что касается меня, то я всячески избегаю зеркал, хотя сделать это практически невозможно — все стены зеркальные. Со «спасательным кругом» на животе и свисающими с боков валиками жира выгляжу я хуже, чем моя спутница, хоть я и младше ее на десять лет и беременность у меня была всего одна… Какой позор! Но мысленно я себе говорю: «Если ты сейчас не возьмешься за себя и не приведешь свое тело в порядок, будет еще позорнее. За три месяца ты должна вернуться к своему размеру».

— Это наш тренер, Рахман. — Мириам представляет мне человека, который, как мне показалось, самый главный в этом зале.

— Ахлян уа сахлян. — Я подаю ему руку и ощущаю крепкое пожатие. Рука у него жесткая, рабочая.

— Когда-то он был чемпионом всей Северной Африки по карате, — говорит Мириам. — Вот увидишь, он даст нам прикурить!

— Чемпион по карате? И теперь ты ведешь аэробику? — удивляюсь я.

— А почему бы и нет? — искренне смеется он. — Я очень люблю танцевать, а кроме того, увлекаюсь различными стилями борьбы. Все это я объединил в своем курсе и теперь с удовольствием изматываю людей. Признаться, мне это тоже нравится.

Приятный, скромный парень. Он вовсе не смотрит на меня, как ловчий на зверя, — напротив, опускает взгляд. Не знаю, почему Мириам вся дрожит. Неужели она всегда так нервничает перед занятиями?

Вдруг в зал вваливается большая и шумная компания немцев. Они здороваются, обмениваясь поцелуями. Мне эти нежности не слишком по душе; холодно представившись, я держу дистанцию. Пора начинать занятие, и мы переходим в зал аэробики. Все занимают свои привычные места, а я стараюсь слиться с пространством и стать невидимкой. Ох, я этого не переживу! У меня никогда не было успехов ни в одной спортивной дисциплине, а физическим упражнениям я всегда предпочитала чтение книг, особенно любовных романов. Кроме того, я любила посплетничать с подружками в кафе-кондитерской, любила послеобеденный кофе, который мы с мамой всегда пили с молоком и неизменной шоколадкой… Почему же тогда я так не толстела?

Все проявляют нетерпение, а Мириам и вовсе стоит в дверях, подпрыгивая.

— Почему Рахман не идет? — спрашиваю я. Время проходит, а он стоит и беззаботно болтает с какими-то друзьями.

— Тебе что, не терпится?! — ворчит золовка. — Ты ведь здесь, чтобы забыть о проблемах и расслабиться, вот и расслабляйся. — Она скользит по мне взглядом, в котором я вижу какое-то замешательство.

— Что с тобой, Мириам?

— Сегодня не его очередь. Занятие будет вести тот, другой, — говорит она, даже не поворачиваясь ко мне.

И тут я вспоминаю нелицеприятную для Мириам сцену на приветственном приеме в нашу честь, когда она скомпрометировала себя на глазах всей семьи. Флирт с мускулистым парнягой в застиранной майке. Так вот зачем меня сюда притащили! Вовсе не затем, чтобы я похудела, — моя фигура здесь никого не интересует. О нет! Мне предназначена роль дуэньи-надзирательницы! Именно поэтому Мириам, всегда милая и ласковая, сегодня показывает коготки и так на меня злится. Она воспринимает меня как шпионку. Ну что ж, ничего не поделаешь. Однако, раз уж я решила собой заняться, так легко меня отсюда не выкурить.

Мои раздумья прерывает какая-то суета в дверях — и вот наконец в зал с бешеным гиком влетает тот самый тренер, которого все с нетерпением ждут. И, похоже, ситуация еще сложнее, чем я предполагала: вслед за ним вбегает Малика.

— Hi, everybody![32] — бодрым жаворонком кричит инструктор. — Ну-ка, почему до сих пор не включили музыку? Что это вы ленитесь? Ра-а-азминка!!! — орет он как безумный.

Все уже позабыли о своем недавнем нетерпении и довольно улыбаются. Играет музыка, люди начинают слегка двигаться в ее ритме, а тренер, словно поп-звезда, непременно должен поздороваться с каждым персонально: здесь жмет руку, тут дает «пять», там целует в щечку… Как меня это злит! Что это еще за поведение?!

Малика становится впереди всех и начинает разминку, да так, что я лопаюсь от зависти. А Мириам сама не своя — во время приветственных объятий с тренером у нее подгибаются колени. Ее что, переклинило?! Пусть сложен он неплохо, но по выражению лица смахивает на дебила!

— Hi! Ты Блонди? Малика мне говорила, что на мои занятия будет ходить красивая полька. — Он берет мою ладонь в свою и глубоким взглядом смотрит мне в глаза. Чокнутый, что ли?! — Как у тебья дьела, милая? — говорит он, а затем направляется к центру зала, таща меня за собой.

Я растеряна. Чувствую, как краснеют мои щеки. Наконец я высвобождаю руку.

— Становись за мной — так тебе на первый раз легче будет поймать шаг и ритм. — Он смеется, растягивая рот до ушей и обнажая ослепительно-белые зубы.

Я еще и подпрыгивать не начала, а уже не могу перевести дыхание. Что ж, теперь я, по крайней мере, знаю, в чем секрет этого ливийского донжуана. Он без зазрения совести обольщает и соблазняет всех женщин подряд: старых и молодых, свободных и замужних, горбатых и хромых. Вынуждена признать, что в нем действительно что-то есть. Тем временем Мириам смотрит так, словно готова утопить меня в ложке воды или перерезать мне горло тупым ножом. Она что, сдурела? Она думает, на него любая клюнет? Но ведь я замужняя женщина, причем жена ее брата! Какая же она идиотка!!!

По решению семьи Мириам должна отвозить меня в фитнес-клуб и забирать оттуда, и она волей-неволей вынуждена подчиняться. Наши с ней отношения становятся значительно прохладнее. Отныне никакой дружеской болтовни, никаких перекуров и признаний. Я тоже несколько отошла от семейного общения, отказавшись от завтраков в общей кухне — завтраков с французскими рогаликами, арабскими лепешками, политыми медом, и с неизменным кофе, приторно-сладким и черным как смола (от этого кофе у меня уже стало покалывать сердце). Теперь я ем легкие ланчи, на которые порой заходит домой и Ахмед, ужины из овощей и фруктов, а мяса вечером практически не беру в рот, разве что позволяю себе рыбу. Вес мой стремительно падает; в принципе, скоро мне уже можно будет отказаться от изматывающих тренировок, но я сама не хочу их бросать — боюсь снова погубить фигуру, с таким трудом обретенную. А то засяду опять дома без движения — и пиши пропало.

После месяца моего строгого режима Малика, глядя на меня, не верит своим глазам, а Мириам и вовсе старается не смотреть на меня, особенно на тренировках, — бывает, что я отлично справляюсь с каким-то упражнением, а у нее никак не получается, и она злится. Хуже всего, когда наш тренер осыпает меня комплиментами: в эти минуты в ее глазах горит искренняя ненависть, а у меня от страха бегут мурашки по спине. Впрочем, чувствую я и некоторое удовлетворение: в конце концов, я ведь типичная женщина и люблю соперничать.

Мне приходится допоздна просиживать у стойки администрации фитнес-клуба, ожидая Малику или Мириам, и это меня утомляет. Тем временем Малика беззаботно болтает с иностранцами, договариваясь о каких-то встречах и вечеринках, а Мириам ходит как привязанная за тренером. Такое впечатление, будто она пребывает в трансе.

— Слушай, забери ты ее домой, в конце концов! — шепчет мне на ухо Малика. — Она совсем ошалела! Какой позор!

— Не могу же я ее подгонять. Это она меня сюда привозит, а не я ее.

— Мириам! — кричит Малика на весь зал. — Блонди устала и хочет домой. Пожалей ее.

— Вот ты и отвези Блонди, ты ведь уже закончила заниматься, — невозмутимо отвечает Мириам.

— У меня вот-вот начнется официальный прием. Кто меня там заменит, уж не ты ли?!

Вечно они устраивают разборки на глазах у посторонних!

Мириам подходит ко мне, берет меня под руку, и мы уходим. Напоследок Мириам с шаловливой улыбкой оборачивается к сестре и машет ей на прощание.

— Мы с Хамидом отправляемся есть шаурму. Хочешь с нами? — задает она мне риторический вопрос.

— Что?! Знаешь, тогда я, наверное, возьму такси. Меня ждут Ахмед и Марыся.

— Ты что, тронулась? — Мириам иронически смеется. — Марыся наверняка давно спит, а Ахмед возвращается не раньше девяти, а то и в десять… Да не глупи ты! Это нам даже по пути, — уговаривает она меня уже более ласковым тоном.

Не знаю, как мне и поступить. Предполагалось, что я буду дуэньей, а теперь сама позволяю себя втянуть в какие-то опасные игры.

Супружеская измена

— Что ты здесь делаешь? — удивляюсь я, увидев Ахмеда в послеобеденное время на пороге нашей спальни.

— Вижу, ты мне рада, — с усмешкой произносит он. — Я тебе помешал? Может, мне уехать куда-нибудь или побродить по городу?

— Ну что ты, — я обнимаю его за шею, — просто сейчас за мной заедет Мириам. У нас сегодня аэробика, разве ты забыл?

— У Мириам сегодня нет времени. У нее какой-то визит к врачу или что-то в этом роде. Тебя отвезу я.

— Ах, вот как…

— Ты не рада?

— Но что ты собираешься делать там целых полтора часа? А если ты не будешь ждать, то как я попаду домой?

— Рядом с фитнес-клубом у меня есть небольшое дельце, как раз улажу его.

— Тогда все замечательно! — Вот теперь я действительно радуюсь. — Заодно посмотришь, как там здорово. Может, и ты начнешь ходить? Спорт полезен в любом возрасте, — цитирую я фразу, вычитанную в каком-то журнале о фитнесе.

— Ты считаешь меня уже старичком, да? «В любом возрасте» означает «даже в пожилом»…

— Ну да, в пожилом тоже, но нам с тобой до пожилого возраста еще далеко.

— А может, ты думаешь, для меня годится уже только реабилитационный фитнес, замедляющий старение? — Он откровенно задирается ко мне.

— Ахмед, что с тобой?

— Ничего, ничего. Собирайся, не то опоздаешь. — И он поворачивается ко мне спиной, что означает: разговор окончен.

Я чувствую беспокойство. Ахмед сегодня как-то странно себя ведет, но мне сейчас об этом не думается. Скоро у меня аэробика, и я уже радуюсь, предвкушая сумасшедшие прыжки и повороты под музыку. Фитнес частично возмещает мне отсутствие в моей нынешней жизни танцевальных вечеринок и дискотек.

Бросаю вещи в кулек и вдруг вспоминаю, что в прошлый раз, когда мы уходили из фитнес-клуба, Мириам положила мои кроссовки в свой рюкзак. Было уже очень поздно, очевидно, она сделала это машинально, а я смолчала, подумав, что мы ведь все равно всегда ездим вместе.

— Ахмед, я сбегаю к Мириам, она забрала мои кроссовки, а другой пары у меня нет. Лишь бы кто-нибудь был дома! Нет, я лучше возьму запасные ключи, а рюкзак ее всегда в прихожей, я найду. Буду через пять минут.

Бегу сломя голову — я и так уже практически опоздала. Вот черт! Передняя дверь заперта, я обхожу со стороны террасы и кухни. Какая-то лампа внутри все же поблескивает. Открыв кухонную дверь, я потихоньку вхожу. Хорошо, что горит этот маленький светильничек, а то я, не зная дома золовки, могла бы что-нибудь ненароком разбить или повредить. Иду на цыпочках в сторону коридора.

— Почему все так вышло? — вдруг доносится до меня надрывный голос Мириам. — Хамид, скажи мне! Я так больше не могу!

— Так уж мне везет, — отвечает мужчина. — Стоит мне влюбиться в женщину, как оказывается, что она несвободна.

О нет! Зачем меня сюда принесло? И как теперь незаметно удрать? Рассказать ли об этом Ахмеду или Малике? Наверное, лучше набрать воды в рот… Однако женское любопытство подталкивает меня к приоткрытой двери, и я стою, затаив дыхание.

— Но все можно изменить. Это зависит от нас. — Я вижу обнаженную руку Мириам, обнимающую смуглый мускулистый торс тренера. Они разлеглись на диване в гостиной, даже не думая, что их могут застать врасплох.

— Что ты можешь, женщина? У нас ведь живы вековые традиции, — говорит он нетерпеливо, даже слегка пренебрежительно.

— Но ведь существуют суды, разводы…

— Да оставь ты это! — В голосе нашего мачо слышится легкая обеспокоенность. — Хочешь проблем на свою голову? Мы и так усложняем себе жизнь, подвергаем себя смертельной опасности. Если сейчас сюда явится твой муж и шлепнет нас, ему дадут всего пять лет тюрьмы, максимум семь. Убийство в состоянии аффекта, измена жены! — Он произносит это с неподдельной злостью, как будто не мужу Мириам, а ему наставляют рога. — И это на бумаге, а фактически… Знаешь, через сколько он вышел бы на свободу? Самое большее — через год! А если еще и фетва[33] будет в его пользу, тогда твоего супруга вообще встретят объятиями и будут почитать до конца дней. Я кое-что об этом знаю, у меня кузен — юрист. Такие приговоры в традиционном стиле у нас весьма часты.

— Но пока Махмуд в пустыне, а мы с тобой живы и хотим быть вместе, — говорит Мириам. Я боюсь, что это только ее желание, а вовсе не обоюдное. Бедная женщина! Она ослеплена. — Нужно действовать! Мне плевать на презрение окружающих, на все те страдания, через которые придется пройти. Нет ничего хуже, чем невозможность видеться с тобой, невозможность пойти куда-то вместе! Что ж мы с тобой прячемся, как беглецы! — кричит она дрожащим голосом.

— Нет. Как преступники. — Впервые я слышу, как этот человек хоть что-то говорит всерьез. — Мы и есть преступники — перед нашим законом и перед Аллахом.

— Не говори так! Нужно что-то менять. Мы должны проявить смелость.

— А как же твои дети? — Он прибегает к самому сильному аргументу, словно стремясь отбить у нее желание предпринимать какие-либо действия. Ему-то наверняка хорошо и так, хоть он и рискует.

— О детях очень хорошо заботится моя мама…

— Проклятье! В какой ты стране живешь, женщина?! — Я слышу его торопливые шаги и вжимаюсь в стену, желая слиться с тенью, которую отбрасывает дверь. — Мне пора, — холодно произносит он и начинает медленно одеваться.

— Нет, нет, любимый! — умоляет Мириам. — Я приготовила вкусный ужин… все то, что ты любишь. — Она опускается к его ногам и кладет голову ему на колени. — Мы больше не будем говорить об этих глупых мелочах. — Она расстегивает ему брюки. — Давай радоваться тому, что у нас есть, ладно?

Я вижу, как смиренно и преданно смотрит она в глаза этому мелкому, малодушному человеку, который бессовестно ее использует. Он еще делает вид, будто сопротивляется, будто не хочет этого всего, но Мириам склоняется над его мужским достоинством — и я слышу причмокивания губ и стон наслаждения. К низу моего живота приливает тепло, я ощущаю безумное возбуждение. Я не в состоянии сдвинуться с места, хоть и знаю, что не должна сейчас оставаться здесь.

Еще минута — и Хамид усаживает Мириам на свой большой набухший член, и они начинают жестко трахаться. Ее пышные груди колышутся вверх-вниз; он берет их в свои руки и сжимает крепко, до синевы. Он кусает ее соски, а Мириам стонет, царапает его спину, слизывает с его шеи пот, посасывает собственные пальцы. Ее ягодицы звучно шлепают о его бедра. Их движения становятся все резче; из его гортани вырывается хрип. Густые длинные волосы Мириам липнут к ее вспотевшей обнаженной спине. Вскоре мужчина поднимает ее легко, словно перышко, ставит у дивана и заходит сзади, неистово вдалбливаясь в нее со всей силой самца. Мириам едва удерживается на ногах и издает не столько крики наслаждения, сколько судорожный вой.

— Ялла, бэйби, ялла. — Хамид шлепает ее по мягкой попе.

Наконец они вдвоем падают на ковер и еще какое-то время бесятся, будто животные, кусая друг друга, царапая и издавая неясные звуки. Эта их возня ужасно шумная, они даже опрокидывают какую-то технику. Для меня это самый лучший момент, чтобы сбежать: теперь-то они точно ничего не заметят, они сейчас вообще не в состоянии что-либо заметить. Я бегу к выходу, и вслед мне доносится звон разбитого стекла.

— Что ты там делала столько времени? — спрашивает Ахмед, сидя в машине у въезда.

— Я никого не застала, — лгу как по писаному. — Кроссовок я, к сожалению, не нашла. Что ж, пойду на этот раз в кедах, которые у меня на ногах. Может быть, никто и не заметит.

Сажусь в машину. Ощущаю, как горят мои щеки, как бешено бьется сердце, но не могу унять чувства — они в полном смятении.

— У тебя что, температура? Почему ты так раскраснелась?

— Я бежала, торопилась, — говорю я, зажимая между бедрами дрожащие руки.

— Ничего не понимаю. — Ахмед недоверчиво качает головой.

Когда я захожу в фитнес-клуб, моего опоздания никто не замечает: физкультурники осаждают стойку администрации, допытываясь, где же тренеры. Разумеется, никто ничего не знает, а уж девушка за стойкой — тем более.

— Придет наконец хоть кто-то из этих двоих?! Мы теряем время!

В ответ они получают лишь милую непонимающую улыбочку.

— Иншалла[34].

Право же, лучший из возможных ответов! Даст бог, кто-то из тренеров и придет.

Я смеюсь, видя растущее раздражение иностранцев, которые не могут ни понять, ни принять такого подхода к жизни.

— Привет, Дот. — Наконец-то меня заметили. — Как тебе это нравится?! Полчаса прошло с назначенного времени, а тренера все нет! И ни один негодяй даже не позвонил! — Они подходят ко мне, и начинаются объятия-поцелуи, к которым я уже попривыкла.

«Что касается Хамида, то он вряд ли придет», — хочется сказать мне, но я ограничиваюсь тем, что строю забавную гримаску.

В этот момент двери с шумом открываются и вбегает Рахман.

— Sor-r-r-ry! — кричит он. — А ну-ка в зал! Что вы все здесь еще делаете?

Все мигом забывают о своем раздражении и бегом отправляются в зал. Я хотела было еще перекинуться двумя словами с Ахмедом, который стоит у входа, будто соляной столб, но вдруг Рахман подхватывает меня за талию и, неся под мышкой, бежит вслед за остальными. Я визжу и дрыгаю ногами, ощущая себя девчонкой-подростком. В последнюю минуту замечаю стальной взгляд мужа и его сжатые губы.

— Хорошо поразвлекалась? — Ахмед стоит на том самом месте, на котором я его оставила.

— Превосходно, вспотела как никогда.

— Можно уже вас, достопочтенная сударыня, отвезти домой?

— Конечно, спасибо, что подождал. — Я чувствую себя такой расслабленной и счастливой, что не улавливаю злой иронии в его словах.

— Нет проблем, — произносит он сквозь зубы.

— Что с тобой? — с улыбкой спрашиваю я и беру его под руку, но он отталкивает меня и бросается вперед.

— Хватит с тебя нежностей на сегодня, — ворчит он, открывая ключом машину.

— Да в чем же дело? Ты о чем?!

— Ни о чем. — Он трогается с места так, что визжат шины.

— Ахмед, что случилось? Какая муха тебя укусила? — Я пододвигаюсь к нему, стараясь положить голову на его плечо и коснуться его руки.

— Оставь меня! — кричит он. — Теперь-то я знаю, почему ты всегда так несешься на этот фитнес. Дрянь!

— Что ты плетешь, черт тебя подери?! Это из-за того, что я поздоровалась с людьми? Но здесь так принято! — Я тоже кричу, чтобы он меня услышал.

— Принято?! Замечательные обычаи, нечего сказать! Ха! — иронически смеется он.

— Малика и Мириам, твои сестры, тоже ходят сюда и тоже целуются со всеми в знак приветствия!

— Малика бывает здесь по делам…

— По каким еще делам? — Я ничего не понимаю. — Она ведь работник министерства, а не президент спортивного клуба…

— По делам, я сказал! — орет Ахмед, повернув ко мне искаженное гневом лицо.

— Но я хочу знать! Вы вообще способны хоть иногда говорить откровенно, как нормальные люди?! — не сдаюсь я, поскольку мне уже порядком надоели их здешние интриги и манипуляции.

— Сюда ходят иностранцы — те самые, от которых ты, кажется, млеешь! Малика работает в министерстве иностранных дел, эти люди имеют с ней общие дела, особенно те из них, которые в Ливии надолго. Дошло до тебя наконец?!

— Мириам тоже занимается фитнесом. Она арабка, и ее муж ей это разрешает, — привожу я последний аргумент, хотя он, похоже, не самый удачный.

— Не шути так. — Ахмед пренебрежительно кривит губы. — Мириам — ходячее доказательство того, что наши женщины не должны посещать подобные места. И не притворяйся дурой, меня это бесит! — Он бьет рукой по рулю так, что машина делает опасный поворот. — Ты блондинка, но ведь не кретинка!

— Ахмед, ты хоть сам видишь, как ты смешон? — Я гляжу на него спокойно и презрительно. — Ты жалок.

— Я смешон? Ах ты шлюха! — Он наотмашь бьет меня по щеке.

— За что, черт побери? За что? — спрашиваю я, шокированная его поведением.

— Я там стоял, как идиот, а ты обнималась с целой компанией каких-то немцев! А в довершение всего какой-то араб носил тебя на руках! Мою жену! На моих глазах! Позор! Харам, харам!!![35] — Он замахивается снова, но я закрываю лицо руками.

— Но ты же видел, что я вырывалась! Я не хотела этого, не подставлялась, не давала повода! — оправдываюсь я. Наконец-то до меня дошло, чем тут пахнет, и я поняла, что дела плохи. — Почему ты ревнуешь без причины? Мне бы отродясь и в голову не пришло… Ахмед… — Я начинаю тихонько плакать. Мне так хорошо на фитнесе, я так расслабляюсь, а он обвиняет меня в каких-то подлостях! — Ты же знаешь, я не из таких. Разве ты меня не знаешь? — Жалобно всхлипываю.

— Теперь уже я ничего не знаю. Ты меня оскорбила и опозорила, — произносит он сквозь зубы.

— Я очень, очень хочу ходить на аэробику, это позволяет мне выжить! Тебе ведь известно, что у меня здесь нет подруг, я никуда не хожу, не работаю… Мне что, похоронить себя заживо?! — Я роняю голову на колени, не в силах преодолеть охватывающее меня отчаяние. Ужас, мне жить не хочется. — Ты же сам хотел, чтобы я ходила сюда… — вспоминаю я.

— Видимо, я не ведал, что творю.

…После той злополучной поездки в фитнес-клуб мы с Ахмедом не перекинулись ни единым словом. На следующий раз Мириам, как обычно, заезжает за мной, и я, не спрашивая ни у кого разрешения, беру свои вещи и ухожу. За всю дорогу мы с Мириам обмениваемся лишь рутинными приветствиями — «привет» и «как дела?»; больше ни о чем говорить не хочется. Я потеряла к ней уважение, она, кажется, тоже перестала симпатизировать мне.

Проходят дни. Самира по-прежнему живет с нами, а ее новоиспеченный муж, так и не ставший мужем в полном смысле этого слова, — у себя. Целеустремленная девушка все свое время посвящает учебе — она хочет во что бы то ни стало получить заграничную стипендию. Что ж, с такой покровительницей, как Малика, это вполне возможно.

Со свекровью и Хадиджой я почти не вижусь: они целыми днями возятся с детьми Мириам, с моей Марысей и еще какой-то соседской детворой — по крайней мере, в нашем дворе я частенько вижу как минимум десятерых малышей. Малика тоже, кажется, охладела в своих дружеских порывах ко мне — не знаю, связано ли это каким-то образом с фитнесом или же причина в ее изменчивом характере.

Я продолжаю изучать арабский язык. Уже могу прочитать газету с объявлениями, кое-какие статейки в женских журналах. После длительной борьбы с самой собой преодолела я и страх перед компьютером и, несмотря на слабенькое соединение, начала чатиться в Интернете, желая, разумеется, не романы крутить, а найти здесь каких-нибудь поляков и поискать хоть какую-то работу. Самира совершенно забыла о своем обещании помочь мне, а сама я сейчас всего боюсь. Кроме того, у меня нет машины, а просить Ахмеда о чем-либо я не хочу… Идея переезда на ферму совершенно испарилась, но я об этом и не помышляю, поскольку сейчас ферма стала бы для меня тюрьмой.

Однажды ночью я просыпаюсь от какого-то шороха и вижу, что Ахмеда рядом нет, но место его еще теплое. Где же это он ходит в темноте? Подожду немного — быть может, во мраке ночи нам с ним легче будет растопить лед недоверия и сблизиться снова. Я этого хочу, я на это надеюсь — тот мелкий инцидент, который произошел в фитнес-клубе, не должен разрушить наш брак, мы переживали гораздо худшие моменты. Лежу, а его все нет. В конце концов я начинаю беспокоиться и решаю выяснить, где Ахмед и чем он занят. Быть может, готовит себе какие-то вкусности в маминой кухне или смотрит интересный фильм внизу, в гостиной? Тогда я охотно к нему присоединюсь — мое одиночество угнетает меня.

Иду по дому, не включая света, чтобы никого не разбудить. Спускаюсь по лестнице, водя рукой по стене. Но вот какой-то слабый свет понемногу рассеивает тьму. Горит он за приоткрытой дверью в кладовку. Я же говорила, он чем-то лакомится! «Сейчас я поймаю его на горячем», — думаю я и легонько улыбаюсь. Но, подойдя ближе, я слышу приглушенные голоса, доносящиеся из кладовки. Он там не один…

— Ахмед, нет, прошу тебя, — слышу я умоляющий шепот Самиры. — Это давно в прошлом, я уже выросла, теперь я взрослая женщина, я хочу выйти замуж… Да я, в общем, уже замужем… Я хочу иметь детей…

— Но разве тебе кто-то запрещает? — странным, будто не своим голосом говорит мой муж. — От тебя не убудет. Давай, мы ведь не раз это делали.

Затаив дыхание, я замираю на месте. О чем это он?

— Но я больше не хочу, не могу… — В ее мольбе слышно отчаяние.

— Не ломайся, поворачивайся задом, и быстро! — нахраписто требует Ахмед. — Я кому сказал! — приказывает он сквозь стиснутые зубы.

— Но я заболею, я уже болела из-за этого! — рыдает Самира. — Оставь меня в покое, черт возьми, у тебя же есть жена! Что тебе от меня нужно?!

— Мне нужна твоя задница, сестричка.

— Вся семья вскладчину оплатила тебе твою чертову учебу в Польше — и все лишь для того, чтобы ты наконец уехал и оставил меня в покое!

— Ну да, ну да…

— Ты хочешь затрахать меня до смерти?! — кричит она, но ее голос глухо обрывается.

Не веря собственным ушам, я на цыпочках подхожу к щели между дверью и косяком. Вижу, как мой муж, стоя на полусогнутых ногах, сзади входит в собственную сестру, прижатую под тяжестью его тела к старому деревянному столу. Затем он тянется в сторону, окунает руку в стоящую рядом бочку с оливковым маслом, смазывает свой член и пробует еще раз, издавая при этом нечленораздельные животные звуки. Длинные волосы девушки рассыпаются по спине, она пытается защищаться, но ее руки не достают до его торса, а стройные ноги, не находя опоры, судорожно дергаются в воздухе.

— А-а-а-а… — слышу я ее плач, напоминающий жалобное скуление.

— О-о, хорошо, вот теперь хорошо, вот это я понимаю… — Ахмед близок к разрядке. — Славная девочка, вот так, вот так… — Жирной рукой он гладит ее густые черные волосы.

Еще один резкий толчок — и он всем телом падает на хрупкое тело Самиры. Через мгновение, удовлетворенный, он выходит из нее и, снова наклоняясь над столом, тянется к бочке с оливковым маслом, вылавливает оттуда черный плод и с наслаждением съедает.

Не дожидаясь, пока меня здесь застанут, я, словно бешеная, бросаюсь бегом вверх. Сердце колотится, мысли в беспорядке. Вбегаю в спальню, запрыгиваю в постель, с головой накрываюсь одеялом и застываю от ужаса и отвращения. Не знаю, как мне это пережить. Многого могла я от него ожидать, но такого… Впрочем, почему бы и нет? Боже мой! А знаю ли я его, моего собственного мужа?..

Теперь я не сплю по ночам и почти каждый раз слышу тихие крадущиеся шаги своего супруга, который отсутствует около часа или немногим более. Разумеется, я ни о чем его не спрашиваю и делаю вид, будто сплю. Днем хожу как в воду опущенная и стараюсь не встречаться с ним взглядом — я не в состоянии смотреть ему в глаза.

Значит, это у него началось еще до отъезда в Польшу. Но ведь теперь, как и говорит Самира, у него есть я, его жена, с которой он может искать наслаждений! Видимо, я ему больше не нравлюсь, он меня не хочет; должно быть, я постарела, растолстела, стала для него обыденной, будничной… От этих мыслей мне становится еще грустнее. Зачем я только согласилась остаться здесь? И что теперь делать? Какая же я алчная дура! Соблазнилась фермой, думала, буду госпожой, землевладелицей… А получила что? Дерьмо, завернутое в красивую цветную бумажку. И в это дерьмо я вступила сама, по своему же собственному желанию.

Рано утром после очередной бессонной ночи я иду в сад — подышать свежим воздухом. В углу, в тени, у длинного каменного стола замечаю Самиру. Поколебавшись минутку, я все же направляюсь к ней. Она сидит в мягком пляжном кресле; на коленях у нее толстая книга, но взгляд блуждает в пустоте. Выглядит она скверно: на посеревшем лице — ни следа обычного румянца, глаза опухли. Волосы она гладко зачесала и заколола в скромный пучок. Одета девушка нетипично для себя — не в современном европейском стиле, а традиционно, по-арабски: на ней длинное серое платье. В нем она похожа на монахиню. Весь ее вид говорит о немощи и бессилии.

— Привет, Самирка. — Мне невыносимо жаль ее и стыдно перед ней за моего мужа.

— Блонди… — слабым голосом произносит она.

Я присаживаюсь около нее и беру ее ледяную руку в свою ладонь. Мы пристально смотрим друг другу в глаза: она — как затравленный, смертельно раненный зверек, я — с грустью и состраданием. Мы понимаем друг друга без слов, молчание не тяготит нас — мы поддерживаем друг друга уже тем, что сидим рядом, рука в руке. Две несчастные женщины, обе попавшие в безвыходную ситуацию.

— Салям! — В сад бомбой влетает Малика.

Она окидывает нас изучающим взглядом. Становится перед нами и поджимает губы. Затем осторожно и нежно, словно мать, гладит Самиру по волосам. Приподнимает ее подбородок и с болью всматривается в осунувшееся личико.

— Ладно, — говорит она, опершись обеими руками о стол. — Самире нужно готовиться к защите, а поскольку здесь у нее нет для этого ни возможности, ни условий, я забираю ее к себе.

От удивления я делаю глубокий вдох и согласно киваю.

— Что-то не так, Блонди?

— Все в порядке. Идеальное решение.

— Будем откровенны: временное. — Малика разворачивается и быстро идет к дому. — Бегом, девчонки! Собираем вещи. Время не ждет.

Мы в ту же секунду бросаемся вслед за Маликой, без лишних слов хватаясь за наше последнее спасение. Всего через пять минут все вещи Самиры упакованы в коробки и чемоданы и снесены в багажник изящного служебного автомобиля.

— Теперь ты держись, малышка Блонди, — говорит на прощание Самира.

— Такова жизнь… — Малика с горечью кривит губы. — Но мы справимся, правда, Дот?

Не дожидаясь моего ответа, она садится в машину и трогается, а я остаюсь одна в облаке пыли.

После этого вмешательства старшей сестры Ахмед в тот же день пакует чемоданы и уезжает. Куда он едет и надолго ли — неизвестно. Что ж, он-то не обязан ни перед кем отчитываться и ни у кого спрашивать разрешения.

— Привет, Блонди, — слышу я в трубке серьезный голос Малики. Что же такого случилось, что она обо мне вспомнила?

— Ну, что там у тебя? — не слишком приветливо спрашиваю я.

— Я у Мириам, заглянешь к нам?

— А зачем я вам нужна?

— Ты очень занята, да? — резко спрашивает она. — Не хочешь — не надо, сиди дома. — Она кладет трубку.

Что за тон, черт возьми? Если она вздумала относиться ко мне, как к Матильде, то ей не удастся! Тем не менее я беспокойно шагаю по комнатам взад-вперед, не могу найти себе места. А вдруг действительно что-то стряслось и я им нужна?

Пробегаю трусцой под стенами домов и высокими оградами; еще минута — и я уже на месте. Открываю дверь и стремительно влетаю в дом Мириам.

— Привет, девчонки! — кричу с порога. — Вы где?

— Здесь, здесь, — приглушенно отзывается Малика, выходя мне навстречу. На ее руках я вижу кровь, на элегантной юбке тоже пятна крови.

— Господи Иисусе, что случилось?! — пораженная увиденным, вскрикиваю я.

— Небольшая производственная травма, — отвечает она, потупив глаза. — Ты не могла бы немного посидеть с Мириам? Она в спальне. А я поеду и куплю кое-что необходимое.

Прохожу через большую затемненную гостиную и поднимаюсь по лестнице наверх. Детей дома, разумеется, нет — они то ли в школе, то ли у матери. В доме царит пустота. Пахнет лекарствами и дезинфицирующими средствами. Я вхожу в комнату и вижу Мириам, которая лежит в постели с бледным, искаженным болью лицом. На цыпочках приближаюсь к ней и сажусь рядом. Осторожно беру ее руку, холодную и влажную от пота. Бедняжка!

— Я хочу умереть, — шепчет она.

— Ну что ты такое говоришь, все будет хорошо, — утешаю ее я, хотя понятия не имею, что здесь произошло.

— Малика убьет меня…

— Да-да, теперь Малика плохая, — доносится шипение из-за двери. — Малика спасает твою задницу, а ты полагаешь, что она желает твоей погибели! О Аллах, и в самом деле не стоит ничего делать для этой семейки! — без зазрения совести кричит она на несчастную больную.

— Я бы и сама справилась. Я просила тебя всего лишь подвезти. — Мириам оживляется и пытается приподняться на локте.

— О, конечно, ты бы справилась! Ха-ха! Весь дом был в крови.

Только теперь я замечаю капельницу, висящую на креплении с другой стороны кровати.

— Чистку после выкидыша мне бы сделали в любой клинике.

— Да-а-а?! — вопит Малика, театрально размахивая руками.

Эти сестрички даже перед лицом смерти устраивают базарные скандалы! Они невыносимы.

— Девчонки, успокойтесь, — тихо прошу я.

— Shut up![36] — хором кричат они, повернув головы ко мне.

— Эта глупая шлюха, моя сестра, — продолжает Малика, посвящая меня в детали случившегося, — считает, что могла бы поехать на чистку в любую больницу…

— Это же чистка, а не аборт! Я бы ни в коем случае не стала избавляться от этого ребенка!

— Тем не менее к смерти твоей крошки приложил руку твой любовничек, который пилил тебя без всякой меры.

— Ты…

— Я знаю, что говорю! Хорошо, что прежде, чем сажать тебя в машину, я заглянула в твою промежность! Спермы там было больше, чем останков несчастного ребенка!

— Бред! — пытается защищаться Мириам, но, вконец ослабев, падает на подушки.

— Живя в традиционной исламской стране, ты собралась ехать в районную больницу и расставлять ноги перед первым встречным гинекологом. Даже самый тупой коновал скажет тебе: раз уж ты была беременна, то не должна была сношаться, как сучка, включая и анальный секс! А поскольку ты замужем, он непременно захотел бы пригласить для просветительской беседы твоего любимого мужа и вразумить его, чтобы впредь дерзкий мальчик так не делал.

— Прекрати! — Мириам порывается остановить неприличную тираду Малики.

— Ох! — продолжает безжалостная сестра. — Но где же наш уважаемый муж? Его нет дома? Уже месяц как нет? Тогда кто же вас, милостивая госпожа, целомудренная женушка, намедни так оттрахал?

У меня подгибаются ноги, кажется, я сейчас упаду в обморок. Малика хоть и женщина, но характерец у нее явно мужской. Дай Бог, чтобы она всегда была на моей стороне.

— От мужа я все равно ухожу, — сообщает Мириам, всхлипывая.

— Уходишь? — Малика садится у изножья кровати: похоже, это уже слишком даже для нее. — А скажи, пожалуйста, куда?

— Не знаю куда, но знаю с кем.

— А-а-а, о твоих фантазиях известно всем. Это секрет полишинеля. Ты позоришь не только себя, но и всю нашу семью! — Она снова повышает голос.

— Это все отойдет в прошлое! Теперь все изменится…

— Что? Ты бросишь семью, детей и отправишься вслед за этим поганцем на край света?

— Так будет лучше для всех.

В Мириам словно бесы вселились. Надо бы провести процедуру экзорцизма, и, похоже, Малика именно это и собирается сделать.

— Идиотка! — вопит она, подскакивая на ноги. — А я-то считала, что у меня умная и образованная сестра. Кретинка, ослица, тупица…

— Хватит! — Мириам силится сорваться с постели; кажется, еще мгновение — и начнется драка.

— Как ты могла позволить себе закрутить с ним роман?! Да он же трахает все, что ему под руку попадется! Он не уважает женщин, раз лезет и к замужним, причем к арабкам. Поэтому и его никто не уважает, даже приятели говорят о нем с презрением, а его семья многое бы отдала, чтобы избавиться от него. Родственники сами поставили ему дом, все там обустроили, чтобы он только свалил от них.

— Это неправда! Это какое-то недоразумение…

— Должно быть, я знаю, что говорю! — категорично заявляет Малика. — Представь, что будет, если о вашей интрижке станет известно. И если твой муж его не убьет — что было бы идеальным решением для всех! — то твоего хахаля в лучшем случае его же собственная семейка отправит в глухое село посреди пустыни! И там уж он будет трахать исключительно овец… разве что иногда, если повезет, ему попадется какая-нибудь козочка.

— Ты хочешь на него донести? — в ужасе спрашивает Мириам.

— Нет! Это ты хочешь вытащить всю эту грязь на свет божий! Это ты хочешь беды! Он-то, я уверена, пытается отвертеться, хотя, с другой стороны, очень трудно отказать влюбленной до безумия женщине, — иронизирует она. — А еще труднее отказаться от траха на дармовщинку…

— Ты лжешь! — Мириам, несмотря на слабость, срывается с постели и тянется к волосам Малики. Та замахивается, и звонкая пощечина отбрасывает больную назад.

Мириам падает на подушки, сотрясаясь от внезапных рыданий.

— Раз уж ты утверждаешь, — продолжает Малика, — что он у тебя такой замечательный, любящий и хочет быть с тобой до гробовой доски, так пригласи его сегодня к себе. Пусть придет и увидит тебя больной и страдающей, а не милой и готовой к любовным безумствам. Посмотрим, протянет он тебе руку или тут же поторопится уйти.

— Могу и не приглашать, он и так придет сюда через час или два.

— Но мы с Блонди, увы, не намерены уходить из твоего дома, который тебе удалось превратить в бордель, хотя ты, наверное, предпочла бы, чтоб мы убрались, — заявляет Малика, втягивая и меня вопреки моей воле в семейную заварушку. — Мы посидим в шкафу и послушаем, что именно он тебе скажет, чтобы потом ты не могла это приукрасить. Заодно и присмотрим, чтобы не случилось ничего совсем уж скверного.

— Ты чокнулась?! — Мириам таращит глаза и хватает воздух открытым ртом.

— Нет, чокнутая у нас ты, а я, к сожалению, твоя сестра и вынуждена тебя спасать. — Малика разводит руками, изображая бессилие. — Да, надо тебя спасать, хочу я этого или нет! — Она со злостью бьет себя по бедрам. — Вижу, ты уже немного пришла в себя, значит, мы со спокойной совестью оставляем тебя и идем убирать тот бардак, который ты тут устроила. Иначе твой хахаль, явившись сюда на очередную свиданку, будет бродить по колено в крови и в останках твоей крошки, — напоследок бросает она через плечо.

Я вся вспотела, хоть кондиционер и работает на полную катушку. Чувствую я себя омерзительно, мне страшно, меня мучит совесть, словно это я набедокурила.

— Как же так вышло? Что ее побудило? — спрашиваю.

— Моча в голову ударила, — ворчит Малика. — У нее было все, о чем она мечтала. Куча денег и никаких тебе хлопот и обязанностей.

— По идее, ей бы счастливой быть, радоваться жизни… Может, Мириам хотелось общаться с людьми, пойти на какую-нибудь работу? — предполагаю я, потому что сама прекрасно понимаю такую проблему.

— Ни черта подобного! Думаешь, она хотела работать, вставать в семь или восемь утра и бежать в офис? Да Махмуд сам устраивал ее в свою фирму! Пошла бы туда на полставки — получала бы больше, чем я в своем министерстве при работе на полной ставке с премиями включительно! Это же как-никак нефтяная отрасль.

— Тогда я ничего не понимаю. Мне она говорила совсем другое.

— С тех пор как моя сестра помешалась на этом ёбаре, она напрочь разучилась отличать ложь от правды, а сон от яви.

— Но раз ты так плохо думаешь о том парне, зачем ты их познакомила?

— Сдурела ты, что ли?! Сводней я отродясь не была! Я просто стала брать ее с собой на фитнес — мне ее жаль было из-за того, что она все время дома одна сидит. Кроме того, я хотела, чтобы еще какая-нибудь ливийка кроме меня ходила на эти мои занятия, а то слишком уж я там выделялась, бросалась всем в глаза.

— Но ты ведь туда ходишь по делам? — невинно вопрошаю я.

— Давай-ка убирать, — безапелляционно говорит она.

В шкафу душно, над нами вздымаются белые клубы пыли, и я боюсь, что сейчас расчихаюсь.

— Пунктуальностью он не отличается.

— Да уж. — Мне хочется добавить: «Как и все вы», но в последний момент я прикусываю язык.

— Он сюда приходит как к себе домой. Как же это мерзко! А соседи за всем этим наблюдают и уже наверняка чешут языками.

— Но ведь он, кажется, ходит сюда украдкой.

— Ничего, соседки подглядывают тоже украдкой. Да-да, из своих окон, с балконов и террас. Они только и ждут, чтобы хоть что-нибудь эдакое приключилось. Они ведь этим и живут, больше им делать нечего.

Мы умолкаем. Я ощущаю, как по моей спине стекает пот, им пропитывается хлопчатобумажная блузка; но это все не столько от жары, сколько из-за нервов. Слышу какое-то движение и хватаю Малику за руку. Мы что есть силы сдавливаем пальцы друг друга и, затаив дыхание, замираем.

— Hi, baby[37].

Вот он и пришел. Мы осторожно приоткрываем дверцу шкафа и видим фигуру, склоняющуюся над Мириам.

— Что с тобой? Аллах милостивый, что случилось?

— Знаешь… я тебе не говорила, но я была беременна, — слабым голосом объясняет Мириам.

— Что?! От кого?

— То есть как это от кого?

— Ах, вот оно что! Прекрасно! — В его голосе слышна паника. — Ты же замужем, ты опытная женщина и должна бы знать, как избежать залета, — обиженным тоном произносит он.

— Но, когда я вижу тебя, я забываю обо всем, в том числе и о предохранении.

— Не неси бред! — Хамид гневается не на шутку. — Ты хочешь что-то на меня свалить. Хочешь, чтобы я нес ответственность.

— Нет, милый. Я тебя не обвиняю. Я была счастлива носить твоего ребенка.

Даже не снимая куртки, он присаживается на край кровати и исподлобья смотрит на Мириам. Стискивает пальцы — так сильно, что слышно, как хрустят суставы.

— Мы же недавно говорили, что нужно как-то менять ситуацию, что так дальше продолжаться не может, — напоминает Мириам.

— Вот именно.

— Я хотела подождать, не рассказывать тебе о беременности, пока мы не решим, как нам быть.

— А что ж тут решать-то? Все и так ясно.

— Ясно? Но не для меня, Хамид. — Мириам садится на постели и пытается положить голову ему на плечо.

— Да угомонись ты наконец, сколько можно! — кричит любовник и резко вскакивает.

Я ощущаю, как Малика рядом со мной дрожит и стискивает зубы.

— Не понимаю… — плаксиво тянет бледная как полотно Мириам.

— Чего ты не понимаешь? Нам было хорошо вместе, так надо порадоваться этому!

— Что?

— Ну да, нужно жить тем, что дает Аллах, радоваться каждому мгновению и не усложнять себе жизнь.

— То есть…

— Ты замужем, и я все время тебя убеждал: ты должна быть с мужем, с детьми, тебе не следует бросать свою семью. Надо было слушать, что тебе говорят!

— Но я люблю тебя… И ты тоже…

— Какая же ты дура! — вскрикивает он и саркастически смеется. Притворяясь позабавленным, хлопает себя руками по бедрам, при этом шагает вокруг кровати и нервно вертит головой туда-сюда. — Оставь меня в покое, перестань меня терзать! Неужели я должен вот так напрямик тебе это сказать, чтобы ты наконец поняла?!

— Хамид, не надо, прошу тебя. — Мириам силится встать с постели, но вновь падает на подушки — то ли от слабости, то ли от отчаяния.

— Слушай, женщина, я не собираюсь из-за тебя портить или тем более укорачивать себе жизнь! — Похоже, он уже перестал контролировать себя и теперь говорит то, что действительно думает. — Роман с тобой — самая большая моя ошибка. Зачем мне это было нужно?! — Он хватается за голову. — Что меня дернуло?!

— Хамид… — Мириам рыдает, не в силах выдавить из себя ни одного осмысленного слова. Должно быть, такое признание любимого — страшный удар для нее.

— Но ты так меня искушала, так очаровывала, тенью за мной ходила! Будь я образцом честности — и то не выдержал бы! Эх!.. — Пренебрежительно махнув рукой, он поворачивается к выходу.

— Это я тебя соблазняла?! — Оскорбленная женщина больше не может слушать этого вранья. — Это я тебя соблазняла, мерзавец?! Да уж, Малика была права! Ты сукин сын, который и плевка моего не стоит! Ах ты тварь! — кричит Мириам уже во все горло.

— Значит, Малика все знает? — с испугом в голосе спрашивает Хамид. — Как ты могла?..

— А ты? Как ты можешь причинять мне боль?..

— Сочувствую твоему мужу — у него жена потаскуха! Будь я на его месте, убил бы тебя! Шармута, шармута![38]

Дотянувшись до большой хрустальной вазы на туалетном столике, Мириам швыряет ею в бывшего любовника. Удар мимо цели — лишь стеклянные осколки разлетаются по всей комнате.

— Убирайся отсюда и никогда не возвращайся, негодяй! Я проклинаю тебя, и пусть Аллах отомстит тебе за твои грехи! Он все видит и знает, кто чист, а кто виноват!

— Ты меня Аллахом пугать будешь?! — Кажется, сейчас он еще более растерян, чем минуту назад, когда узнал о том, что в суть дела посвящена Малика. Надо же, какой богобоязненный!

— Ключи, отдавай ключи! Немедленно! — Мириам тянется к чашке с кофе, находящейся в пределах досягаемости ее руки. Кофе разбрызгивается по стенам.

— Только не звони мне больше и не умоляй! Хватит! — кричит он, бросая связку ключей в лицо Мириам. — Злобная шлюха!

— Сын осла! Сын пса! Альфонс! — Самые жестокие оскорбления летят вслед уходящему, а тот спасается бегством, ни разу не оглянувшись.

Наконец мы выходим из шкафа. Что же тут скажешь? No comments[39]. Мы садимся на кровать и молчим. Мириам не плачет. Пустыми глазами она смотрит в никуда. Боюсь, сегодняшними событиями эта история не закончится — это было бы слишком просто.

Встреча с польской диаспорой Новые подруги

— Это госпожа Дорота Салими? — слышу я в телефонной трубке незнакомый голос. Женщина говорит со мной по-польски.

— Да, а с кем имею честь?

— Я Барбара Назим. Баська, — представляется моя собеседница.

— Да? — переспрашиваю я, по-прежнему не имея представления, кто это такая.

— Как-то раз, в общем-то, уже давненько, я видела тебя в супермаркете, ты была с мужем и дочкой. Блондины здесь бросаются в глаза, — смеется она. — Однако заговорить с тобой не успела — мой старик, как всегда, торопил меня. Но, по крайней мере, он пообещал раздобыть твой номер телефона. Это заняло какое-то время, и в конце концов мы на тебя вышли.

— Вот как?!

— Ну да, вот я и звоню. Мы должны встретиться. Обязательно. Ни одна полька, которая замужем за ливийцем, не может избежать моего общества, — оживленно продолжает она. — Я самозваный лидер польской диаспоры в этой стране, я собираю вокруг себя, вернее, стараюсь собрать всех наших девчонок, которым выпало жить здесь. Вместе веселей и намного легче.

Я уже начинаю чувствовать симпатию к этой женщине. ...