Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Брат и Брат 2

Алексей Балабанов
Брат и Брат 2

© ООО «Кинокомпания «СТВ», 2022 г.

© ООО «Издательство АСТ», 2022 г.

Михаил Трофименков о «Брате»

Исторические события зачастую замечательны тем, что очевидцы и даже участники в упор не замечают их «всемирно-исторического значения». Так, подавляющее большинство петроградских обывателей не заметили Октябрьской революции: за окнами стреляют – пустяки, дело житейское, к утру все успокоится. Да и до самих победителей не сразу дошло, что они победили.

Вот и десяток человек, собравшихся майским вечером 1997-го года в задней «зале» одного каннского ресторанчика, могли показаться участниками провалившегося заговора, ожидающими, что за ними вот-вот придут, но никак не людьми только что совершившими революцию в русском кино. Сама по себе аура места – страшная сила: кто-то постарался найти для вечеринки в честь фестивальной премьеры такую вот «залу». Низкие, тяжелые, какие-то средневековые своды и – или это аберрация памяти – никаких окон. Представить, что снаружи нежится в лучах заката, отработав обязательную дневную программу, главный мировой кинофестиваль, было решительно невозможно.

Сергей Сельянов хмуро мерился взглядом с бутылкой красного вина. Алексей Балабанов томился в отсутствии гитары: где, как не на дальних берегах, исполнить заветную «Разлуку», да вот инструмента нет, и одолжить не у кого. Один лишь Сергей Бодров-младший беззаботно подбивал отца, Сергея Бодрова-старшего, сыграть в трясучку и хвастался понтовым пиджаком: «Это я у папы выиграл». В общем, «Толя пел, Борис молчал, Николай ногой качал».

Посидели и разошлись: никак не пир победителей. Между тем этот день, 17 мая 1997 года, стал и остается главным днем в истории современного русского кино, днем мировой премьеры фильма «Брат», которую, собственно говоря, и обмывали. И жизни присутствующих разделились в тот вечер на до и после «Брата».

Алексей Балабанов избавился – как отрубил – от репутации интеллигентного мальчика-провинциала, интерпретатора Беккета и Кафки, любимца ленфильмовских либералов во главе с Алексеем Германом. Стал тем самым Балабановым. Жгучим, нервным, ненавидимым или боготворимым поэтом, одно присутствие которого будет оправдывать следующие полтора десятилетия само существование русского кино.

Сергей же Сельянов – трудно поверить, да – казался тогда едва ли не музейным артефактом. Дядька такой бородатый, ветеран андерграунда, ухитрившийся еще в 1980-м снять на ворованной пленке назло большевикам фильм «День ангела». Автор еще двух авторских притч («Духов день», «Время печали еще не пришло»), широко известных в узких кругах. «Брат» в одночасье зажег звезду уникального продюсера, умеющего примирить непримиримые искусство и коммерцию.

Ну а Сергей Бодров из смазливого экранного солдатика («Кавказский пленник», Сергей Бодров-старший, 1986) и ведущего телепрограммы «Взгляд» обернулся «всенародным братом», живым мифом. И через какие-то пять лет воплотил, повинуясь законам мифологии, максиму «жить быстро, умереть молодым».

О «Брате» все уже сказано, разложено по полочкам, известно в подробностях.

Мгновенное решение Балабанова, увидевшего в Сочи Бодрова в «Кавказском пленнике», делать фильм вместе – именно «вместе», а не «с» – образец режиссерской интуиции, хоть в учебники киномастерства пихай.

Немыслимая, в пределах статистической погрешности, стоимость производства. Фланелевые рубашки Балабанова и купленный на барахолке свитер, в которые Надя Васильева, художник по костюмам и жена режиссера, обрядила Данилу Багрова, – предметы реквизита в жанре «голь на выдумки хитра» стали чуть ли ни мэмами.

Фрукт – яблоко. Поэт – Пушкин. Балабанов – последний гений русского кино. Бодров – последний герой.

– Не брат ты мне… У вас есть «Крылья»?… Оттопыримся…

Но и четверть века спустя задаешься вопросом: что это было? Что такое «Брат», эта кристально прозрачная, мнимо незамысловатая вещь в себе?

Немыслимый критический и публицистический срач – иначе не скажешь, – сопровождавший триумф «Брата», сводил фильм к идеологическому феномену.

Курьезно вспоминать, что по горячим следам премьеры «Брата» обвинили ни больше ни меньше как в русофобии: очередная чернуха на потребу западной публике, ни одного человеческого лица, урод на уроде, клевета на русский народ. Когда же выяснилось, что русский народ с этим решительно не согласен, всенародную любовь к Даниле принялись осмыслять в социологических категориях.

Если кто не помнит, жить в 1990-х было страшно и весело, как всегда, наверное, страшно и весело – тем, кто уцелеет, – жить во время гражданской войны. А в России шла именно что гражданская война далеко не малой интенсивности. Под перекрестным огнем метался оглушенный, ошеломленный, ограбленный народ. Защитить его было некому, кроме Данилы: и адепты, и враги фильма сошлись в том, что явился долгожданный народный герой, заступник, змееборец. А далее отношение критиков к фильму определялось их отношением к народу.

Одни впали в хорошо темперированную истерику в жанре «Россия, ты одурела». Народ «в этой стране» дрянь, «евреев как-то не очень», не братается с высокогорными хамами. Какой народ – такой и герой: Данилу называли иконой русского фашизма. Тонкие в иное время интеллектуалы намеренно совершали элементарную логическую ошибку, безоглядно отождествляя Балабанова с героем, возлагая на режиссера ответственность за слова Данилы о евреях и «черножопых».

Новый импульс истерике придаст «Брат 2» (2000), где Данила посмеет поднять руку на самое святое, что есть в мире, – на Америку. Хотя Данила-2 уже не имел ничего общего с Данилой-1: другой бэкграунд, другая улыбка, другой жанр, в конце концов.

Другие критики – причем такие, во всем противоположные друг другу люди, как военный обозреватель газеты «Завтра» Владислав Шурыгин и историк кино Евгений Марголит, – хором воспели нового «неуловимого мстителя», нового Даньку.

Хотя если вдуматься: кого Данила защитил, кого и от чего уберег? Он приходит со стороны, да, в страшный, беззаконный мир, в котором худо-бедно выживают маленькие люди: от немца Гофмана до вагоновожатой Светки. И не просто умножает их проблемы, но подставляет под новые удары судьбы, затем с грехом пополам от этих ударов спасая. Ему-то что – он в Москву двинет на попутной фуре. А все эти Гофманы и Светки, где были, там и останутся.

Балабанов, если что, – суровый моралист. А высший морализм заключается не в том, чтобы разжевывать зрителям, что такое хорошо, а что такое плохо, а в том, чтобы «протереть окуляры», поставить их лицом к лицу с экранной и заэкранной реальностью. Да, такой вот реальностью.

В «Брате» Балабанов разрабатывал две свои сердечные, авторские, неотступные темы.

Ключ к первой из них – название его закадычной песни «Разлука». С кем разлучен ее лирический герой? С любимой, с родиной, с жизнью? Это жалоба чужака – чужака не только в городе, куда занесла судьба, но и в бесприютном мире как таковом. Балабанов – художник отчуждения и изгнания, заступник за чужаков и изгоев. От лишенного даже собственного имени героя «Счастливых дней» (1991) до невинного братоубийцы Трофима («Прибытие поезда», 1995), подавшегося с тоски в столицу, где увидит, прежде чем загреметь на каторгу, лишь кабак да бардак. От – да, даже от него – порнографа Иогана («Про уродов и людей», 1998), вожделеющего – трогательно, по-детски – морковку в сметане, до утоляющего морфием деревенскую тоску доктора Полякова («Морфий», 2008) и жалкого, контуженного якута («Кочегар», 2010), на краткий предсмертный миг ставший собой, прежним – подтянутым, при полном и последнем параде, героем Советского Союза. Не случайно своим лучшим фильмом Балабанов считал «Реку» (2002) – фильм-изгой об изгоях вдвойне, о прокаженных якутах. Данила, вышагивающий по улицам того самого Питера, что «народу бока повытер», такой же чужак и изгой, как Гофман или киллер Татарин в идиотском галстуке. Даже вдвойне чужак и изгой, поскольку своей чужести не ощущает.

Второй мотив – война, хотя то, что принято называть войной – с пленными, вертолетными атаками, рейдами в тыл бандформирований – Балабанов показал только в «Войне» (2002). Но война закадровая отравляет воздух всех его фильмов. Японская – в «Трофиме». Первая мировая – в «Морфии». Афганская – в «Грузе 200» (2008). Чеченская – на которой Данила якобы писарем отсиживался – в «Брате» и «Мне не больно» (2006).

Ведь что такое война, по Балабанову? Это такое место, где, если очутился, надо выжить. Иначе говоря, война – это жизнь.

Постоянство мотивов не объясняет чуда «Брата», которое сродни чуду творчества, описанному Булгаковым в «Театральном романе». Там, перед глазами сочинителя Максудова возникала маленькая, освещенная коробочка, где суетились и умирали человечки из его будущей пьесы. Кажется, Балабанов видел такую же коробочку и «просто» снимал движения ее обитателей. Не сочинял, а «просто» записывал их слова. И тут возможна еще одна параллель – с Александром Блоком. В годы первой русской смуты ХХ века он призывал «слушать музыку революции» и слагал, «просто» записывая «шум времени», великую поэму «Двенадцать». Так и Балабанов, современник второй смуты, услышал и записал музыку войны и одиночества, оправдал гармоничностью своего фильма дисгармонию эпохи.

Брат

«Нет, я не Байрон, я другой…» – читает здоровый круглолицый парень, стоя у открытых дверей шикарного автомобиля и сопровождая чтение стихотворения характерными жестами. Закончив читать, он улыбается нам открыто и немного застенчиво.



Под первые аккорды «Крыльев» «Nautilus Pompilius», транслирующиеся через динамики, к кирпичной стене странной кладки подходит высокая стройная девушка в длинном платье, манерно поворачивается к нам точеным профилем и медленно освобождает плечи. Платье стекает до бедер, обнажая спину и тонкую талию.

Из-за спины съемочной группы появляется Данила. Видно, он знал какой-то другой вход в крепость, потому что чужих больше нет. На нем легкая куртка с поднятым воротником. Впрочем, все одеты довольно тепло. Осень.

Данила становится позади режиссера, какое-то время с интересом смотрит, потом делает шаг вперед и тихо спрашивает: «– Это че за песня?»

Режиссер резко оборачивается, дико смотрит на Данилу, отталкивает его, сопровождая все это безумными жестами, тем не менее продолжая смотреть на девушку, которая подняла руки и оперлась на стену. Ей было холодно, и она не могла этого скрыть.

– Стой! – крикнул режиссер.

Трансляция прекратилась, и костюмер с шубой бросилась к девушке.

– Кто пустил сюда этого придурка? Выкиньте его на хер отсюда! За что вам деньги платят? – орал режиссер, размахивая руками.

Данила молча смотрел на него. К нему бежали два здоровых охранника в штатском. Данила оглянулся.



– Фамилия? – монотонно спросил уже немолодой капитан с одутловатым испитым лицом.

– Багров, – с трудом произнес Данила опухшими губами.

– Имя, отчество? – капитан поднял глаза на избитое лицо.

– Данила Сергеевич, семьдесят пятого года рождения, Вокзальная, двадцать два.

– Место работы?

– Дембель не отгулял еще. – Данила отвечал беззлобно, выдерживая небольшие паузы.

– Где служил?

– В армии.

Капитан еще раз взглянул на него и спросил:

– Пойдешь к нам?

– Нет.

Капитан взглянул на стоящего у двери сержанта:

– Ты их охраннику руку сломал и чуть глаз не выбил. Не был бы трезвый, я б тебя посадил. Иди.

Данила встал и, не прощаясь, вышел.

– Через неделю не устроишься на работу – поставлю на учет, – бросил вдогонку капитан.

– Я ему руку сломал?

– Не, вывихнул. – Охранник говорил, не поворачивая головы.

– А этот, что орал, кто там у вас?

– Режиссер.

– А чё за песня-то была?

– «Крылья» «Наутилуса».

– Мм…



Капитан смотрел в окно на уходящего по улице Данилу:

– Багров Сергей Платонович, сорок второго года рождения. Вор-рецидивист. Убит в местах лишения свободы в январе восемьдесят второго года. Одноклассник мой.



В новомодном магазине, торговавшем всякой всячиной, включая музыкальные кассеты и невесть как появившиеся здесь китайские компакт-диски групп «Boney M», «AC/DC», «Nirvana».

– У вас есть «Наутилус», диск «Крылья»? – спросил Данила.

– Нет, – не глядя на него, хмуро сказала продавец. Ей было некогда. Она распаковывала новое разноцветное и очень дешевое мыло.

– А что-нибудь другое «Наутилусов» есть? – после паузы спросил он.

– Нет, – сказала она и, не разгибаясь, посмотрела на него.

– А «ДДТ» Шевчука? – Он щурился подбитыми глазами, пытаясь рассмотреть CD.

– Чего тебе надо? – грубо спросила она и выпрямилась. – Иди отсюда! А то еще милицию позову.



Мать Данилы, обыкновенная, рано состарившаяся русская женщина, подбросила в печку два полена.

– Дров-то поколол бы. Все лучше, чем морду-то подставлять. Чё в армии не остался? Здесь-то быстрее убьют, – ворчала она, подсаживаясь за стол.

Данила молча ел, с трудом пропихивая ложку между разбитыми губами. Рядом лежал новенький CD-плеер «Sony».

– Как жить-то будем? Зарплату уж три месяца как не платят. А ты все железы свои включаешь. – Она резко протянула руку, он прикрыл плеер. – Работать не хочешь. Воровать, что ль, пойдешь? Как отец твой непутевый. А? Морда синяя… Смотреть… тьфу. – Она в сердцах сплюнула и встала. – Одна у меня надежда и поддержка, Витенька мой, первенький. Кормилец. – Она взяла с полки альбом и пошла назад. – Не пишет, а денежки шлет. Редко, да много. Большой, видно, человек стал теперь в Ленинграде-то. – Она открыла альбом. – Ой-оть маленькие каки хорошие все. Глянь-ка.

– Да видел я.

– А ты ишо посмотри.



Идут фотографии брата, потом брата с Данилой, потом опять брата.

– Ехал бы ты в Ленинград к брату-то, а? Может, в люди выведет тебя, дурака. Он же заместо отца тебе. Тут и адрес обратный был. Фонтан… какой-то, семьдесят три, что ли? Старый, правда… Да чуть чё, людей спросишь. Чай, не бусурмане живут.



Виктор Багров – бритый, полный, слегка обрюзгший мужчина 38 лет – сидел на стуле в вальяжной позе уверенного в себе человека. На нем были дорогой светлый костюм, цветная, расстегнутая на верхнюю пуговицу рубашка и легкие удобные ботинки – не для ходьбы по осенним улицам Петербурга.

На стандартном для любого офиса столе стояла початая бутылка «Hennessy» и два стакана.

– Чечен откинулся. Надо устроить. – Человек в начале третьего десятка с абсолютно круглым лицом не смотрел на Виктора, наливая коньяк. – Он весь рынок взял. Говорит, раньше мое было. На разборке добазарились по-мирному. Наши войны не хотят. За ним поповские авторитеты. Но Чечен у всех вот где…

Витя молчал, потягивая коньяк.

– Короче, пятнадцать. – Круглый сел.

– Ты меня знаешь, – спокойно отпив, сказал Виктор. – Мои цены реальные. Пятнадцать – деньги хорошие, но за Чечена это мало. Здесь я башкой рискую. У него всегда два-три быка со стволами.

– Сколько?

– Двадцать, и десять сразу.

Круглый выдержал паузу.

– Неделя на подготовку.

– Две. Шухер поутихнет.

Круглый выпил сразу, выдвинул ящик стола, достал две пачки по пять тысяч, бросил перед Виктором.

Виктор садился в машину. У окна стоял Круглый с двумя шишкоголовыми.



– Вперед много взял, – тихо сказал Круглый. – Торчите на крыше, на глаза ему не суйтесь.

Машина тронулась с места.



Двери открылись, и на платформу из вагонов повалил народ. Одним из последних вышел заспанный Данила в стареньких брюках, доармейской болоньевой куртке, с худым рюкзаком через плечо.

У выхода его сразу же остановили милиционеры. Рассмотрели паспорт, билет и отпустили с каким-то напутствием. Он вернулся и показал им адрес на бумажке. ...



Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Брат и Брат 2