Параметры риска

Вместо пролога

Мы с вами живем в такое время, когда нечасто приходится думать о могучих силах стихии. Цивилизация, достижения научно-технического прогресса оградили нас от неожиданных встреч, поединков с природой, когда на карту ставится наша жизнь.

Реактивные лайнеры почти мгновенно проносят нас над горными вершинами, которые нередко ценою жизни покоряли отважные одиночки. Быстроходные суда в считанные дни пересекают океаны, которые тоже не так давно могли преодолеть лишь отважные. Риск, борьба за жизнь на лоне природы — кажется, все это теперь так далеко…

Но и сейчас, в наши дни, нередко все же случается, что человек волей судьбы оказывается один на один с природой, и только на самого себя, на свои собственные силы-ни на чьи больше — остается ему рассчитывать. И как же часто, оказавшись в тзкой ситуации, человек, лишенный простейших знаний, не может, не умеет бороться за жизнь…

Ради них, ради всех, кто волей случая попал в беду где-нибудь в море, в лесах, в пустыне или в горах, отправились в путь герои этого повествования. Их опыт, приобретенный в тщательно продуманных и подготовленных экспериментах, поможет потом другим.

Но и не только они, добровольные испытатели, собрались на страницах книги, которую вы держите сейчас в руках. Есть среди них и люди, добровольно избравшие для себя высокую степень риска для того, чтобы лучше узнать себя, свои возможности. Их риск — обдуман и, значит, разумен. В конце концов он тоже послужит приобретению полезного опыта.

Они все пройдут перед вами рука об руку за теми людьми русской науки и путешественниками, которые в свое время тоже вступали в поединок с природой. Время меняет людей, но силы стихий и сейчас столь же суровы и столь же грозны.

Хотя можно сказать иначе; и прежде, столетия назад, стихия была столь же сурова и столь же грозна, как в наш — космический — век

Вокруг океан

Ужаснее и величественнее картины вообразить себе нельзя, какую можно видеть здесь в зимние северо-западные бури, которые всегда бывают сопровождаемы громом и молнией. Ревущий ветер, потрясающий здания и производящий беспрестанный стук в окнах и дверях, который только прерывается сильными громовыми ударами, рассыпающимися над сомой головою. Частая и яркая молния, освещающая на несколько секунд окрестности и представляющая из тьмы в мгновение ока взору зрителя волнующееся, кипящее у берегов море, стоящие на рейде в большой и беспрестанной опасности корабли и вершины черных гор, окружающих Капштат, глубокая, тишина и бездействие во всем городе — суть такие предметы, которые вселяют в сердце какой-то необыкновенный священный трепет!., и, представляя природу во всем ее грозном величии, производят в душе некое тайное удовольствие! Случившаяся при мне в Капштате жестокая буря вечно будет живо запечатлена в моей памяти! Но у меня нет сил сообщить словами другим, что я чувствовал, смотря на столь величественную картину природы!

В. М. Головнин. "Путешествие на шлюпе «Диана» в 1807–1811 годах"

1. Одни (Андрей Ильичев)

Эта история началась по-другому, но могла начаться и так.

…Три часа ночи. Дребезжащий голос судовой трансляции, предлагающий немедленно подняться на верхнюю палубу. Уходящие в бесконечность, тускло освещенные аварийными лампочками коридоры. На верхней палубе- кучки испуганно жмущихся к палубным надстройкам пассажиров. Суета матросов у шлюпбалок. Многократно усиленный динамиками голос капитана, призывающий к спокойствию. А поверх всего — непрерывный, ревущий вой пароходной сирены. Спасательный жилет — в одни руки. Уверенные действия команды, работающей по аварийному расписанию.

— Дети и женщины — вперед!

Жесткий коридор матросских плеч, плачущие малыши, плывущие над головами. Раскрывающиеся далеко внизу оранжевые пузыри спасательных надувных плотов. Кровавое зарево взрывающихся в небе сигнальных ракет. И чьи-то участливые руки, втягивающие тебя в резиновое нутро спасплота…

Стоп! Что дальше? На этот и на другие вопросы должны были попытаться ответить мы во время своего многосуточного автономного плавания по Каспийскому морю.

Спустя несколько лет я иногда перелистываю свой, порыжевший от долгого пребывания в воде дневник. Размытые буквы складываются в слова, слова — в предложения, а за ними встает голодовка, беспокойные вахты, лица товарищей. Я вспоминаю и снова переживаю те далекие, но такие важные для меня события.

Сны

Столовая, субботний вечер. Дробно постукивали пластмассовые подносы о металлическую стойку раздаточной. Беспрерывно звенели ложки и вилки. О чем-то невнятно гудела очередь. Пулеметно трещали кассовые аппараты. Из поварского отделения вырывались клубы пара. Подносы, заполненные шницелями, щами, винегретами, компотами, проплывали мимо. В воздухе витал запах жареного лука и подгоревших котлет.

— Хлеба сколько? — Кассирша деловито осматривала мой поднос. Где-то в подсознании я уже догадывался, я уже знал наверняка, что это всего лишь сон. Но прервать его было выше моих сил.

— С вас семьдесят две копейки! — небрежно, почти не замечая меня, бросила кассирша, уже поглядывая на соседний поднос. Очередь напирала. Сзади кто-то, навалившись на стойку, зудел: "Девочки! Ну принесите же наконец кто-нибудь сметану!" С чувством обреченности я еще успел найти место за столом, отодвинуть грязную посуду, расставить тарелки. Я успел погрузить ложку в борщ, покрытый сверху тонким слоем расплавленного жира. Потом я проснулся…

Плот, круто переваливаясь на волнах, поскрипывая своими металлическими суставами, шел по курсу. Одинокая чайка зависла р восходящем потоке, широко распластав крылья. Рядом со мной, завернувшись во влажные спальники, изредка вздрагивая, смотрели свои сны мои товарищи по плаванию, по плоту, по эксперименту. В ту ночь им тоже снилась еда… Попытался вспомнить, чем я заполнил поднос во сне, но ничего не вышло. Вздохнув, натянул на голову спальник…

И опять здоровенный детина, сияя розовыми щеками, нес, обхватив его руками, огромный лоток с только что выпеченными горячими пшеничными булками…

Контрольщики, назовики, пснщики

Впереди неясно маячит контрольный плот. Скрипит, покачиваясь на мачте, закопченная керосиновая лампа. Мечется по плоту тусклое желтое пятно света, выхватывая из полутьмы то набухшие влагой паруса с выцветшей эмблемой "Клуба кинопутешественников", то мешки с продуктами, сваленные у основания мачты. Вахтенный, отбывающий свои последние минуты дежурства, сидит на баке с пресной водой, закутавшись в штормовку, уставившись предутренним осоловелым взглядом в темную морскую воду.

Тихо бормочет приемник. Зеленоватый глазок подсветки шкалы, словно ночничок, выхватывает из тьмы лицо дежурного. Кажется, это Володя Степанов.

Я вытаскиваю из-под спальника руку и, нашарив фонарик, мигаю три раза. Через секунду три коротких белых вспышки отвечают мне. Все нормально! "Курс?" — негромко спрашиваю я. На воде даже тихий голос разносится далеко. "210!" Закатываю рукав свитера и, постучав по корпусу наручного компаса, замираю. Фосфоресцирующая стрелка лениво скользит вдоль циферблата и замирает на цифре 210. Точно! Я снова зарываюсь в одеяла.

Заворочался во сне Ромашкин. Поднял голову настороженно: "Что?!" — "Спи, все нормально". Рухнул обратно, заснул тут же. Пытаюсь задремать и я, но ничего не выходит, лезут разные мысли, воспоминания. Доносится тихое постукивание, неясные голоса. На контрольном — пересменка.

Счастливцы! Утром их всех ждет горячая вермишель, щедро сдобренная тушенкой! Чай! Сухари! Одно слово — «контрольщики»! Как это ни неприятно (а кому доставляет удовольствие открывать в себе дурные черты?), но дней пять назад я впервые поймал себя на том, что во мне поселилось устойчивое раздражение, даже озлобление, направленное на «контролыциков». Умом я понимаю; без «фоновой» группы нельзя, ведь надо с чем-то сравнивать изменения, происходящие в организме голодающих, да и страховать их. Но…

И потом каждый знал, на что шел, даже диету выбирал себе сам. Винить некого. Я это понимаю. Я. Но не мой желудок. Ему наплевать на высокие материи. Он требует свои положенные 350 калорий в сутки. Он так устроен, наш орган пищеварения. И даже тонны прекрасного морского воздуха, о котором так любят поговорить курортники, не заменят ему кусочка хлеба. И никуда от этого не деться! А осознавать, что кто-то в это время, находясь в 20 метрах от тебя, может себя ни в чем не ограничивать…

Слабым утешением нам служит сознание того, что есть «счастливцы», находящиеся в еще более худшем положении.

ПСНщики! Питаются они там на плоту специального назначения витаминизированной карамелью, за что мы их иногда обзываем «карамелыциками». На сутки каждому положено по 21 конфете, или, если переводить на вес, — 100 граммов, общая калорийность одного пайка, рассчитанного на 10 суток, составляет 3500 калорий, то есть ровно столько, сколько умеренно питающийся человек потребляет в сутки.

Согласитесь, перспектива безрадостная. К тому же уже на третьи-четвертые сутки эти конфетки застревают в глотке. Если б вы видели их глаза, наблюдающие за нашими "пищевыми вакханалиями", вы бы поняли всю меру их страданий. Ведь мы, НАЗовики (неприкосновенный аварийный запас), съедали в один присест — страшно подумать! — почти 35 граммов шоколада, полторы галеты, кусочек сахара и 50 граммов мясной тушенки!

Но об этом я не могу вскользь. Это достойно отдельной главы.

Голодовка

Обеды первой десятидневки! О них надо бы написать стихами, стихи переложить на музыку, и полученное произведение исполнить силами сводного хора пищевых работников. Они достойны этого. Но, увы, я вынужден обходиться только листом тетради и ручкой. А это трудно хотя бы потому, что в радиусе пятисот шагов от моего дома находятся две столовые, а под ухом урчит холодильник.

Мне трудно представить, как это происходило тогда, но начиналось все, это уж точно, с крика: "Контрольщики! Воду давайте!"

Через «какие-то» два-три часа вахтенный контрольщиков, демонстрируя чудеса эквилибристики, передает на наш плот скороварку с четырьмя литрами горячей воды. ПСНщики зорко наблюдают за дележом и сразу же забирают свою порцию, плотно задраивают вход, чтобы "вид жующих физиономий не травмировал нервную систему". Там, в полной изоляции, они ожесточенно грызут свои конфеты.

У нас дело обстоит сложнее. Я осторожно разворачиваю раскисшую на солнце плитку шоколада и на глазок обламываю третью ее часть. "Эх, — решительно произносит Карпай. — Я сегодня съем два кусочка сахара. Ведь осталось восемь дней, значит, один лишний!" — "Не переедай", — обеспокоенно говорит ему Матвеев.

Дальше едим молча, прислушиваясь к уже почти забытым ощущениям. Оказывается, это огромное удовольствие — жевать. Двигать челюстями, размалывать, растирать кусочки пищи, ощущая ее вкус. Как мог я раньше торопливо заглатывать завтраки и обеды, спеша из-за стола? Безумец! Чего лишал себя!

Отламываю уголок галеты, секунду рассматриваю его и отправляю в рот. Удивительно, какие сложные вкусовые гаммы рождает этот махонький кусочек… Я наслаждаюсь, зажмуриваю глаза, мну его языком, до бесконечности оттягивая печальный момент исчезновения галеты изо рта. Я дожевываю свою пайку, и чем меньше остается еды, тем дольше я ее мусолю, тем длиннее паузы отдыха между порциями.

Но всему приходит конец, кроме разве аппетита. "Постоянно чувствую желудок, какой он стал сморщенный, холодный, маленький". Так на пятые сутки эксперимента написал в своем дневнике Сергей Кромаренко.

За два дня до конца голодовки сильнейший приступ рвоты свалил Юру Гладышева, затем Игоря Селютина. Возник вопрос об их выходе из эксперимента. Но оставалось только двое суток. Только сорок восемь часов. И ребята отказались.

Последние сутки оказались самыми тяжелыми. Прошли они уже на судне "Академик Державин", доставившем нас в Астрахань для клинических медицинских обследований.

Матросы, рассмотрев нас повнимательней, всплесну ли руками и потащили из «заначек» съестные припасы. Они ловили нас в полутемных коридорах, поджидали на палубах, притискивали к фальшбортам и совали в руки продукты, от одного вида которых мы истекали слюной, как бездомные псы, попавшие на полковую кухню.

Мы отказывались. Мы лепетали что-то невнятное о чистоте эксперимента и силе научных идей. А потом долго волчьими глазами следили за удаляющимися кусками мяса или булкой. Ночью мы ожесточенно пережевывали воздух и часто двигали руками, в которых были зажаты воображаемые ложки.

Разгадка таких странных телодвижений была проста: на камбузе варился борщ, и наше по-звериному обострившееся чутье не могло пропустить это событие мимо. Случайно забредший ночью на верхнюю палубу матрос при виде этой картины — пять человек одинаково во сне глотающих и дергающихся — испуганно вскрикнул и опрометью бросился в трюм.

Через несколько минут он вернулся с огромным рыбьим балыком под мышкой. Он шмыгал носом и просил съесть хоть ломтик, так как после того, что он увидел, ему кусок в горло не полезет, а заступать на вахту голодным он не может. Просил пожалеть его… Но мы были непреклонны.

Потом Астрахань, полусуточные обследования и долгожданное обжорство, которое чуть не сорвалось из-за того, что сразу много есть — нельзя. Да и просто трудно: желудок отвык от работы, для которой он предназначен! Были шумные, многолюдные улицы. Был покой, который не надо отвоевывать каждую минуту у стихии. Была обычная сухопутная жизнь. Даже 7-11 килограммов, потерянных "во имя науки", не омрачали нашего настроения.

И все же из 15 человек плыть дальше выразили желание только трое.

Обследования

Утро открывают обследования. С контрольного плота, нагруженная фонендоскопами, весами, градусниками и другими совершенно незнакомыми, но чрезвычайно массивными аппаратами, на наш плот переходит научная бригада. Подтягиваются по канату ПСНщики, перебираются к нам. "Как самочувствие? Мужики!" — голосом ротного фельдфебеля царской армии осведомляется Юра Гольцев — наш физиолог.

Вместо оглушительно-жизнерадостного: "Рады стараться!" из пересохших глоток с патефонным шипением вырывается несколько нелитературных выражений, характеризующих наше отношение к науке вообще и к ее конкретным представителям в частности.

"Ну, ну!" — примирительно бормочет Юра, уже напяливая на подвернувшегося под руку Федю Хисмату-лина маску аппарата, замеряющего кислородный обмен. Несколько секунд ослабевший Федя ожесточенно бьется за свою свободу, но скоро успокаивается, стреноженный мощными объятиями научной группы, и начинает исправно дышать. Лично я помочь ему ничем не могу, так как в это время меня обрабатывает Лев.

Я обреченно смотрю, как его хирургические пальцы нащупывают мой пульс. Пульс, естественно, не находится. "Этот уже готов", — констатирует Чмеленко и медленно стягивает с головы фуражечку, на которой совершенно не к месту веселятся Волк и Заяц.

Лев снова и снова перебирает пальцами клавиатуру моих вен и начинает алчным взглядом вурдалака-пропойцы коситься на мою артерию, недвусмысленно поигрывая кадыком.

Наверное, от испуга, а может еще от чего, мой пульс прорезается немедленно. "Снято!" — довольно говорит Лев, расплываясь в улыбке.

Ромашкин вписывает в мою карту данные. Теперь я должен 15 минут лежать без движения, после чего все замеры повторят еще пять раз. На это время мне суют под мышку градусник. "Не нагреешь до 37 градусов, — угрожающе шипит Матвеев, — поставим клизму!"

Через 40 минут нас ждет следующее испытание — o проба Яроцкого. Кряхтя и проклиная судьбу, как древний дед, которому необходимо влезть на печку без посторонней помощи, мы рассеянным частоколом встаем на плоту: все девять человек.

— Не хочу быть навязчивым, но инструкция рекомендует потерпевшим кораблекрушение лежать и двигаться только в крайнем случае, — между прочим, заявляет Гладышев.

Заглушая вольнолюбивые замечания, Юра тут же кричит: "Начали!" — и торопливо нажимает на пуск секундомера. Мы автоматически сдвигаем ступни, закрываем глаза и начинаем ожесточенно крутить голо вами. Задача проста — как можно дольше удержать равновесие.

Проходит не более 15 секунд, когда непонятно откуда взявшаяся волна резко бьет в корму плота и мы, как подрубленные, валимся на настил во главе с нашим испытателем.

— Взвешиваться в воде сегодня не будем, — объявляет Юра.

Разражаемся гомерическим хохотом.

Взвешивались мы в воде только три раза. Методика этого дела проста, но уж больно неприятна. Как только солнце начинает закатываться и мы подумываем о том, чтобы одеться потеплее, Юра с радостным воплем перебирается на наш плот и начинает готовиться к водяному взвешиванию.

Через некоторое время все мы, в том числе и он, как младенцы — перед первым крещением. При этом отдельные члены экипажа с индейским боевым кличем носятся по плоту и щелкают фотоаппаратом (в дальнейшем пленка "совершенно случайно" засветилась).

После этого каждый в порядке живой или, как сказал Гладышев, «полуживой» очереди затягивает у себя на поясе ремешок, к которому приторочен восьмикилограммовый «мешочек» с песком.

Далее все просто. Ввиду того, что человек в воде теряет более 90 процентов своего веса, его взвешивают простым базарным безменом. Сопровождается эта процедура выкриками примерно такого содержания: "Взвесьте мне пять килограммов того курчавенького! И еще килограмма четыре того, с бородкой… Только гнильцу срежьте пожалуйста. Нет, заворачивать не надо: возьму как есть, у меня авоська!"

К концу взвешивания все напоминают ощипанных гусей, только что вытащенных из холодильной камеры. Слова о том, что такую процедуру надо проводить каждый день, восторга не вызывают. Но когда Юра, перебираясь на контрольный плот, роняет безмен в воду, воздух содрогается от мощного "ура!".

Второй 'безмен, который, по Юриным словам, не подходил для медцелей и хранился на нашем плоту, тоже исчез при таинственных обстоятельствах той же ночью. "На всякий случай", — как предположил Женька.

Но вот все позади. ПСНщики переправляются в свой «надувасик». Мы, усталые, но не сломленные, опускаемся на спальники. Лев и Юра, собрав вещички, отбывают «домой». И в тот миг, когда надо прыгать на контрольный плот — а это требует немалой ловкости, так как волна то отбрасывает плоты в разные стороны, то с силой бросает друг на друга, — Юра вспомнил о самом главном.

— Фляжки где? — спрашивает он, и на лице его явно проступает тревога. Да, куда делись любимые Юрины фляжки?

— А ну, сдавать быстро! — рычит Женька.

Засуетились, каждый начал искать закрепленную за ним посудину для анализа. Действительно, чуть не забыли…

— ПСНщики, — вновь подгоняет Женька. — А ну, шевелись!

Те, несколько ошеломленные его поведением, безропотно передают на наш плот фляжки.

И тут до нас доносится душераздирающий вопль Юры:

— Матвеев, почему фляга пустая?

Теперь ясно, почему Женька так старался. Он сконфуженно пожимает плечами: "Не понимаю, зачем о таких вещах кричать на все море?"

Потом за нас принимается психолог Степанов.

— Перечисли в порядке убывания свойства характера, которые ты ценишь в людях больше всего, — вкрадчивым голосом просит Володя Карпая. Тот морщит лоб, вспоминая, что ему больше всего нравится в знакомых и друзьях.

— Честность, — начинает он…

В это время Матвеев, заполняющий пространный, вопросов на 500, тест, начинает тихо над чем-то хихикать.

— Ну какое значение имеет, чувствую ли я что-нибудь постороннее в носу и не боюсь ли наступать на трещины в асфальте? — с дальнего конца плота спрашивает недоуменно Кромаренко.

— Никакого, — спокойно отвечает Степанов и, чуть

подумав, добавляет: — Или, может, какое-нибудь… — Однозначного ответа добиться от него невозможно.

Через два часа все тесты заполнены. Мы вздыхаем свободно. Теперь у нас есть целых два часа до начала следующих обследований.

Ох уж этот любопытствующий Виктор Степанов! Какие только вопросы не приходилось нам слышать от него… Он жадно потирает руки и выдает свое очередное:

"Но вот самое, самое тяжелое, что было в плавании?" — и сверлит нас взглядом, и, подперев голову руками, готовится слушать душераздирающие истории о шквалах, ломающихся мачтах, штормах.

Но мы отвечаем после минутного раздумья: "Апатия и морская болезнь". В лучшем случае доктор обиженно поджимает губы и, пробормотав: "Да ладно вам!", удаляется.

А иногда какой-нибудь въедливый субъект, восторженно распахнув глаза, задает нам этот же сакраментальный вопрос: "Нет, но все-таки, что у вас было самое трудное в плавании?" И мы отвечаем: "Апатия!"

Апатия, слабость, скука

У них достойные родители — Морская болезнь и Голод. Благодаря их взаимной любви и с благословения океана появилась на свет эта троица. Они не изводят так явно физически, как их родители, но бьют беспощадно, наверняка.

…Кажется, это было на 8-е сутки плавания. Утром наш плот захлестнуло волной. Ведра четыре не самой теплой воды обрушилось на спальники. Клеенку, закрывавшую нас от брызг, сорвало еще ночью. Поправлять ее" ни у кого не нашлось ни сил, ни желания. Понадеялись на авось. Вообще, с некоторых пор это наше любимое слово. И вот — результат. Теперь надо вставать, выжимать спальники…

Надо. Но не хочется. Сидит где-то далеко внутри меня такой маленький злой червячок. Кушает меня изнутри. "Брось! — шепчет он. — Кто-нибудь другой встанет. Вон Чмеленко уже дрожит от холода… Долго не вытерпит. И потом, почему должен именно ты? Хватит того, что вчера утром «пахал». Лежи. Ничего".

И я лежу. Лежит и Чмеленко. И Матвеев тоже лежит. И Карпай, и Ромашкин. Каждый — в своей луже. Мокро? Противно? Холодно? Но о движении даже страшно подумать.

"Сколько в тебе, оказывается, гнили! — ужасается мое сознание. — Неужели не стыдно?!"

"Стыдно", — честно отвечаю я и мысленно краснею..

"Оно еще стыдить будет! — голосом напористой торговки орет червячок. — Правдоискатель нашелся. Чего ж вон те не встали? — кивает он в сторону моих товарищей. — Небось тоже ждут?"

"Действительно, почему?" — соглашаюсь я с этим веским доводом.

"Опомнись! До чего ты дошел?" — возмущенно увещевает совесть.

"Как же, разбежались…" — панибратски подмигивает мне червячок.

"Брысь! — говорю я ему. — Распустился тут… Сейчас встану. Только дождусь, когда минутная стрелка дойдет до семи. Или до восьми"…

"Встань немедленно! — кричит во мне моя совесть. — Слышишь?"

"Встаю, встаю, — примирительно бормочу я и даже в деталях представляю, как это буду делать. — Пора!" — говорю сам себе. Но ни один мускул моего тела даже не напрягается.

Все происходит, как в кошмарном сне: я знаю, что делать, как делать. Но мое тело мне не подчиняется. Я рвусь каждой клеткой к движению. Но остаюсь недвижим.

"Хватит, — снова подает голос зловредный червячок и заговорщически улыбается мне. — В конце концов ты же хотел встать! Не твоя вина, что у тебя ничего не выходит. Ведь ты старался".

"Ладно, — думаю я. — Полежу еще 15 минут, а потом непременно, просто обязательно"…

Компромисс найден. Проходит 15 минут, потом еще 15, еще час. Успокоился, согревшись, Чмеленко. Дремотно всхрапывает Карпай. Что из того, что ноги — в воде и сырость пропитывает одежду? В принципе можно и так… И снова шепчет червячок: "Ерунда. Ведь никто не накажет!"

Тикают часы. Движется время, но ничего не меняется на нашем плоту.

"Что за мистика? — скажет кто-то. — Бред какой-то… 'Этого просто не может быть!"

Нет, может, и было.

Потом вставало солнце. Выкатывалось тучным телом из-за горизонта и, разгоревшись, стремительно набирало свои киловатты. Скоро на плоту все, что могло нагреваться, пылало жаром. От мокрых спальников буквально валил пар. Липкий пот, испарения окутывали наши тела. Лежали — словно в лягушачьей слизи.

Но лежали! Знали, что встать придется неизбежно, и все же оттягивали этот момент до последнего. Нет, не из-за того, что не хотели. Не могли!

Трудно поверить, но тогда приподнять руку — значило произвести работу. Надо оговориться, что было это не каждый час и даже не каждый день, а в часы «пиковых» нагрузок. Но было.

Я прекрасно помню, как лежал в таком состоянии и воспринимал свое тело бесформенным, безвольным. Мой мозг посылал моим конечностям приказ, но вместо того, чтобы раздражением бежать по нервным цепочкам, он вяз в них, словно в остывающем воске. Это чем-то напоминало ощущения тяжелобольного человека с температурой за 40 градусов.

Не случайно говорю об этом так подробно. Это, может быть, самое страшное из всех испытаний, с которыми человек сталкивается в экстремальных ситуациях. Вдвойне страшное тем, что в отличие от голода, морской болезни, жары не ощущается физически и ведет человека к гибели незаметно, семенящими шажочками самоуспокоений и самоуговоров.

Теперь я понимаю, почему в условиях вынужденного дрейфа или зимовки, в полном отрыве от общества, когда просто смешно говорить о своем внешнем виде, сильные, опытные люди ежедневно до синевы скребли свои подбородки затупившимися бритвами и делали гимнастику.

Они просто боялись начать путь отступлений. Ведь, уступив себе в мелочи, доказав себе, что сегодня бессмысленно бриться, через несколько суток можно перестать мыться.

Действительно, столько забот (нарезать снег, принести, растопить) из-за такой-то мелочи! Довольно бани и раз в две недели. Или, может, в три… Ладно, там видно будет… Компромиссы растут, словно снежный ком, пущенный под гору. И чем больше, тем сложнее не идти на новые.

Человек встает, когда ему заблагорассудится… Перестает следить за собой… Он умирает вначале как личность, как существо мыслящее и сознательно действующее. Потом — как живой организм.

Я не пугаю слабонервных мрачными картинами человеческого самоуничтожения, не преувеличиваю — бывали такие случаи. К сожалению, бывали. Трудно бороться человеку со своим телом, которое постоянно требует послаблений! Трудно не пойти на уступки: свое ведь, не чужое! Трудно, но можно. А в экстремальных условиях — необходимо. Ибо от этого часто зависит даже не благополучие, а сама жизнь.

Волок и шторм

То утро ничего не исправило. Холодный северный ветер гнал мелкую злую волну. Частые гребешки остервенело долбили в борт плота, выстреливая фонтанчики брызг. Ночью растрепался стаксель-парус, и, несмотря на якорь, плот подтащило почти к самому берегу. Даже на глаз было видно, что сели капитально, по самые баллоны. Значит — волок. А ведь нас только трое… Черт дернул «добивать» маршрут!

Что же теперь делать? На попутный или хотя бы боковой ветер рассчитывать не приходилось. Старый рыбак, набредший на нас вчера к вечеру, долго качал головой, бормотал что-то невразумительное, но на вопрос, долго ли еще продлится такой ветер, отвечал вполне определенно: "Гак ить суток трое, а может, побо-ле. — И, всматриваясь слезящимися глазами в морской горизонт, добавил уважительно: — Известное дело — моряна!"

Первым сошел в воду Женька. Мы присвистнули. Мутная, насыщенная песком и илом вода едва прикрывала ему щиколотки.

— Теперь вам ясно, мальчики, почему моряки говорят,

что по морю ходят, а не плавают? — саркастически заме

тил он, прохаживаясь вдоль плота.

Насладившись видом наших поскучневших физиономий, Женька короткими шажками, стараясь не поднимать брызг, двинулся выбирать якорь.

Вернулся он уже мокрый.

— Ну что, будем дергать?

Вместо ответа мы спрыгнули в воду. Дергали 30 минут. Берег держал цепко. Каждый сантиметр давался трудом и потом. "И-и-и… раз!" — рывок вверх, толчок вперед. "И-и-и… два!" — рывок вверх, толчок вперед.

Сантиметры складываются в метры, а глубины все не увеличиваются. Остановиться нельзя. Каждая новая волна сбивает плот обратно, сводя на нет наши усилия.

"И-и-и… раз!"

Когда вода доползла нам до пояса и киль перестал скрести дно, мы уже порядком устали. А против преодоленных десятков метров стояло 17 тысяч метров, оставшихся впереди. Более 12 часов нам резал ноги острый придонный ракушечник. Через каждые 30–40 минут один из нас влезал на плот и мелкими глотками пил горячий чай, обхватив нагретую алюминиевую кружку стылыми, разбухшими в морской воде ладонями.

А гребни волн хлестали и хлестали в борт. Чтобы удержать плот на месте, приходилось зарываться ступнями в дно и, уперевшись сгоревшими на солнце плечами в матово-поблескивающие баллоны, принимать на себя падающую тяжесть вздыбленного волной плота. Потом, сплевывая горько-соленую воду перекатившегося гребня, снова безостановочно двигаться на восток.

Когда к вечеру мы достигли "большой воды", сил хватило только на то, чтобы влезть на плот и, поставив на полную вытяжку паруса, рухнуть на спальники.

Но в эти сутки нам не суждено было отдохнуть. Наверное, море задалось целью испытать нас на прочность.

На этот раз ночь пришла с запада. Чернильным пятном грозовой тучи она разлилась по горизонту. Даже заката не было в тот вечер! Солнце рухнуло вниз и исчезло сразу, словно за ним захлопнули дверь.

Скоро спал и ветер. Воцарилась тишина, которую обычно называют мертвой. Немо, в полном безветрии, наползала туча на небесную сферу. Огненные ленты то и дело рвали ее на куски, белыми сполохами высвечивая спокойное пока море. В полном молчании мы спешно крепили по-штормовому паруса. Прятали немногие оставшиеся на «палубе» вещи. На душе было тревожно…

Еще дома мы предполагали "влезть в хорошую передрягу". С первого дня плавания шли непрестанные разговоры о девятибалльных волнах, шквалах, ураганах. С одной стороны, нас разбирало любопытство, хотелось испытать действие стихии. С другой — чисто человечески — мы боялись наступления этого момента. Два чувства постоянно боролись в нас.

Правда, нам уже пришлось пережить несколько мелких штормов, но то были, так сказать, «аквариумные» шторма. Ведь происходили они на глубинах, не превышающих 10 метров. Тянуло к чему-нибудь более "существенному"…

И вот теперь, когда это "более существенное", сверкая молниями, приближалось к нам, мы вдруг поняли: нет, на приключения нас не тянет. Ни к чему! По крайней мере, сегодня. Оказывается, мы были готовы к абстрактному шторму, к шторму вообще, а этот идет конкретный, со всеми вытекающими последствиями. Конечно, при других обстоятельствах было бы даже интересно. Но сегодня, после 12-часового изматывающего волока…

Шквал пришел неожиданно, оборвав сомнения и страхи. Шелковый грот-парус, висевший до того безвольными складками, вдруг трепыхнулся раз, другой, хлопнул, навалился своим оранжево-белым телом на треугольную мачту, облепил ее. Вздрогнул стаксель, сгреб ветер, рванулся, выгибаясь крутым полукружьем. Сильнее, еще сильнее…

С хрустом лопнул фал, защелкал, заполоскал освободившимся концом стаксель, сотрясая корпус. И уже новый, более мощный шквал навалился на плот. Бешено закрутилась, запенилась вода у баллонов. Ветер, навалившийся на паруса, неудержимо тащил плот вперед.

— Грот! Грот! — кричал Сергей, двумя руками вы ворачивая ставший вдруг таким непослушным руль. — Сбросьте гро-о-от!

Женька, стоя на коленях, зубами рвал фиксирующий узел на грот-фале. Я, оседлав передний баллон, опустив ноги в воду, пытался схлопнуть полотнище стакселя. Но он вырвался, в кровь разбивая мне руки и плечи угловой металлической пластиной.

Неожиданно ветер отпустил на секунду. И я вдруг ясно представил — словно на картине увидел, — как на моей улице налетающий порывами ветер сгребает мусор, сухие листья, закручивает их пыльными воронками, тащит по мостовой… Как рвет зонты, треплет женские юбки, хлопает форточками…

Третий — последний — шквал обрушился на нас. Стаксель рванулся вверх. Неодолимая сила приподняла, встряхнула, отбросила в сторону мои 70 килограммов, вцепившихся в парус. Я ничего не успел понять, только почувствовал боль в ушибленном бедре. Угрожающе, до хруста в швах, выдулся грот. С невероятной быстротой промелькнул мимо сорванный с кормы брезент. И…

Все кончилось. Не более четырех секунд длился этот шквал. Ветер сразу ослаб, задув, хотя и сильно, но ровно.

— Послушай, дорогой, ты всегда так высоко прыгаешь? — обращаясь ко мне, заинтересованно спрашивает быстро пришедший в себя Сергей.

Главное дело, гляжу, летит кто-то, а крыльями не машет! — вступает торопливо Матвеев.

— А я-то сам… Я-то… — перебивая друг друга, спеша выплеснуть скопившееся напряжение, мы говорим, смеемся, острим…

А потом был дождь. Он рухнул с неба разом, словно перевернули гигантское ведро. Уже через пару минут двойные брезентовые штормовки были мокры до последней нитки, а минут через пять холодные струйки, просочившиеся сквозь свитеры, поползли по телу.

Первые гребни начинающегося шторма застучали в корму, борта, доставая мелкими брызгами до самой мачты. Скоро от холода зуб на зуб не попадал. Если мы пытались разговаривать, то на слух это напоминало работу телеграфных аппаратов. "А от пал-л-латочки мы зря от-казались!" — выстучал Сергей. "Еще бы", — застрекотал свой ответ Женька, попытался еще что-то добавить, но что, понять было уже невозможно.

Спустя час мы сообразили, что если ничего не предпринять, то весь широчайший диапазон простудных заболеваний, начиная с ОРЗ и кончая воспалением легких, нам гарантирован.

После короткого совещания, на повестке дня которого фигурировал только один вопрос: "Холод и методы борьбы с ним", — пришли к единственно приемлемому в этих условиях решению. Поставили на автопилот, то есть выставили курс, закрепили руль и паруса. Теперь, до перемены ветра, плот мог идти практически без нашего вмешательства. И, раздевшись до пояса, тело к телу, мы легли на мгновенно промокшие спальники, завернувшись в два слоя полиэтиленовой пленкой.

Всю эту бесконечную ночь делились в буквальном; смысле друг с другом теплом. Дождь лил без перерыва почти до самого утра, тупо барабаня в натянутый полиэтилен. Через каждые 30–40 минут особо «вредная» волна перехлестывалась гребнем через сооруженный из рюкзаков волнолом, скапливалась на пленке и, рано или поздно найдя в ней трещинку, стекала на нас тонкими струйками.

Спокойная вахта

Минута тянется бесконечно: словно капля воды — набухает неспешно секундами, копится, тяжелеет, срывается в небытие… И вновь заходит на очередной обо рот. Я лежу, уютно свернувшись на полуспущенной камере. О чем-то многоязычно бормочет приемник. Темнота такая, что можно, кажется, резать ее на куски и складывать штабелями.

Плот слился с морем, море — с небом. Над головой немо мерцают мириады звезд. Млечный Путь стеклярусной россыпью перерезает небосвод. Плот тихо покачивается, и, если поднять глаза, создается полная иллюзия невесомости. Такое понятие, как «горизонт», кажется забавным заблуждением человечества.

Внешний мир сузился до размеров меня самого. Я еще могу рассмотреть свое плечо, руку. Я чувствую тело: покалывание в онемевших пальцах, пульсирование крови в неудобно положенной ноге. Но почти совершенно утерял ощущение местоположения этого тела в пространстве. Во Вселенной нет ничего, только ты, чернильная темнота, звезды и «космическая» тишина.

Я лежу и думаю о том, как через три часа погружусь в нагретый спальник, как пригреюсь и как буду спать аж до полудня. И когда меня разбудят, уже будет кипеть на примусе вермишель…

Неожиданно звезды начинают куда-то скользить, падать, и я с готовностью погружаюсь в ватную подушку дремоты. Будит меня холод. Ознобом он поднимается с занемевших ног. Мокрой холодной улиткой противно ползет по спине. Я плотнее затягиваю видавшую виды штормовку, пытаюсь выдавить из тела липкий озноб. Но это приводит только к тому, что меня начинает сотрясать мелкая дрожь.

Открываю глаза. Оказывается, уже рассвело. Сквозь серую муть утреннего тумана просматриваются паруса. Сколько же я спал? Выпрастываю из-за пазухи руку и долго смотрю на часы. Прошло 35 минут. Только 35! Впереди еще почти два часа вахты…

Дербентская впадина

Двухмиллиметровый капроновый шнур, вспарывая воду, уходит в глубину. Вниз его утягивает массивная свинцовая гирька, стремящаяся согласно закону всемирного тяготения к центру земли. Но рано или поздно путь ей преградит дно. Через сколько это произойдет — вот вопрос, который интересует нас в данный момент.

— Если б моряки видели, как мы замеряем глубины, они б полопались со смеху, — замечает Матвеев.

Сошло уже метров 200. В моих руках, наколотая на металлический прут, бьется большая белая катушка.

— Придержи, — просит меня Сергей.

Я сбавляю обороты, но послабнувший было шнур вновь натягивается. Значит, гирька еще болтается на весу…

— Стоп! — командует Кромаренко. Кажется, он почувствовал рывок. — Начинаем подсчет метров.

— Вытяжка шнура минус угол сноса, итого где-то 480 метров, — Женька растягивает улыбку до самых ушей. — Это вам не цыплячьи глубины первой десяти дневки! Если верить карте, мы входим в район Дербентской впадины.

И голосом торопящегося экскурсовода извещает:

— Вы находитесь в самом опасном месте Каспийского моря. В среднем за год здесь происходит штормов больше, чем в любой другой точке моря. Тут зарегистрированы максимальные высоты волн, достигающие) 13–14 метров. До ближайшего берега… — Женька быстро пробегает по расстеленной карте циркулем, — 75 миль, то бишь 138 километров…

В это время — 27 июля — по Центральному и Юго-Западному Каспию было дано штормовое предупреждение. 30 июля размеры надвигающегося шторма уточнены. Были поставлены в известность Каспийское пapoходство, рыболовецкие совхозы и колхозы, штабы Военно-Морского Флота, бригады нефтяников, работающих на буровых, расположенных в море. В боевую готовность приведены спасательные силы.

К 31 июля в опасных зонах моря не осталось ни одного судна. Ни одного. Кроме нашего плота размером! 6 на 3 метра и экипажа из трех человек.

Шторм

В ту ночь решили все-таки спать: ощутимой угрозы не было, а придется ли в ближайшие сутки сомкнуть глаза — неизвестно. Встретить в этих местах судно практически невозможно: все морские трассы Проходят ближе к берегам, в пределах видимости буев и маяков

Поэтому решили не ставить даже вахтенного. Ограничились тем, что установили на борту добавочный сигнальный огонь, уменьшили до минимума парусность В кормовой штурманский «столик» положили дополнительные ракеты, привязали к настилу мешки с вещами

Хотелось предпринять что-нибудь еще, но все возможнее было уже сделано.

Спать легли в спасжилетах, не снимая одежды и обуви. Затылком я уперся в приспущенный до настила гик грот-паруса. Теперь в случае смены направления ветра или курса плота непременно бы проснулся. Способ этот не раз был проверен и осечки не давал. Засыпал я, чувствуя мелкое подрагивание паруса.

Проснулся я разом. Интересно, кто бы умудрился не проснуться, если б ему по затылку стукнули трехсантиметровой металлической трубкой? Правда, я и не понял вначале, что происходит, только голову руками прикрыл. Тут-то мне второй раз по пальцам гиком сыграло. На третий я поймал его, потянул на себя.

Какое там! Не идет, даже не шевелится. С таким же успехом можно пытаться сдвинуть груженый самосвал. Теоретически это, конечно, возможно, но поди, попробуй…

Стали у меня потихоньку пробуждаться остальные чувства. Осязание, как вы понимаете, уже функционировало. Только нам привычней, что оно идет через пальцы, а тут — через затылок! Следом — слух прорезался: слышу, ветер в растяжках не свистит даже, а воет, как метель в трубе. И плот вниз падает — чисто скоростной лифт, аж внутри все холодком наполняется.

Темень — кромешная. Только фонари керосиновые на мачте из стороны в сторону мотаются, гоняют пятна света по плоту. А в мешке тепло: от Сергея, как от печки, пышет. Можно, думаю, пяток минуток полежать, пока в себя приду. Ведь если что и могло — давно б случилось!

Но по-настоящему я оценил, ситуацию, только когда поднялся. К ветру повернулся — меня сразу из капюшона штормовки вынуло. Такое впечатление, что сейчас волосы мои, как пух из одуванчика, повыдергает…

Внезапно я услышал быстро приближающийся гул: очень это напоминало рев двигателей стартующего реактивного самолета. "Вот те раз, — думаю. — Откуда здесь самолету взяться?" Но тут корму плота рвануло вверх и из темноты выступил пенный клокочущий гребень. Навис сверху, будто замер на мгновение перед прыжком.

Это страшно и неожиданно: вдруг из темноты выдвигается полутораметровый водяной вал! Кажется, я закричал, потому что, резко откинув спальник, приподнялся Сергей, зашарил рукой, разыскивая свои очки. Затем меня упруго ударило, потащило по настилу, припечатало головой к мачте. "Опять затылком!" — успел расстроиться я.

Гребень схлынул. Что потом было — убей, не помню. Две, а может, три минуты у меня в памяти напрочь стерлись. Зато, как на фотографии, вижу: Сергей с Женькой, в настил коленями упираясь, пытаются втянуть на плот свесившийся наполовину в воду мешок с вещами. А эта кишка с барахлом весит не меньше их, да еще с дальнего конца водой заполнилась. Скорее она их в воду утянет, чем они ее на плот вернут…

Женька орет:

— Андрей! Сюда! Вещи уходят!

А я вдруг вижу, что руль из стороны в сторону свободно ходит и канат, фиксировавший его в положении автопилота, болтается на румпеле, разорванный в двух] местах. А волна идет — сумасшедшая! И если нас к ней бортом развернет, то поминай, как звали…

Рванулся к рулю, а самому кажется, что ползу по плоту, улитка преклонного возраста, страдающая одышкой. Будто за ноги меня кто держит. «Ползу» я так, а в: голове мысль лихорадочно бьется: успею или не успею, кто первым — я или волна?

К рулю я все же успел. Вцепился в румпель что было сил, ногами в настил уперся, а сам — как загипнотизированный: на волну гляжу. И таким в сравнении с ней наш плот показался мне хрупким, таким невозможно маленьким… Но тут же ударило, сорвало очки, хлынуло в глаза, рот, нос, сбило ноги с настила. Так я и повис на руле, дрыгая ногами, словно флажок под ветром…

Штормит уже почти 10 часов. Волны приходят через каждые 15–20 секунд. Под плотом разверзается пропасть. Он кренится, скользит вниз. Быстрее, еще быстрее. Потом падает неудержимо и вдруг замирает между двумя волнами — той, которая ушла, и той, которая приближается.

Представьте себе, что вы стоите в 60–70 метрах от] четырехэтажного здания. Вы — со своими 180 сантиметрами — перед отвесной десятиметровой стеной: чтобы увидеть ее верх, вам надо запрокидывать голову.

А теперь представьте, что эта стена несется на вас со скоростью 60 километров в час. Только вместо перил ограждения ее венчает полутораметровый гребень.

Плот стремительно взлетает вверх, кренясь, словно вагончик на американских горках. Спасает его только то, что он легок как пробка, и весь тот страшный удар, который обрушивается на низкосидящие в воде судна, здесь пропадает впустую. Плот не противостоит удару, а уклоняется от него, получая только легкие соскальзывающие толчки.

Ветер, скорость которого к этому времени достигала в порывах 130 километров в час, разбойно воет в такелаже, треплет капюшон штормовки. Мелкая водяная пыль, срываемая с гребней, стелется над водой, хлещет по глазам, лицу, рукам.

Уже через несколько минут меня начинает пробирать холод. Я сильнее затягиваю ремешки спасжилета, обматываю ноги куском полиэтилена. Не помогает. Я вытягиваю из ножен пристегнутый к бедру нож, пробиваю в жестяной банке два отверстия, слизываю выползшую сладкую массу.

Сгущенки мне не хочется совершенно — от одного ее вида подташнивает, но сахар организму необходим. Сахар — это энергия, а энергия — это тепло.

Плот идет пока на автопилоте. Вмешательство требуется только тогда, когда надвигается особо опасная волна. Такие приходят раз в 10–15 минут. Я уже научился распознавать их…

Вон та, с огромным буруном — на нее даже смотреть жутко, но я знаю: она не причинит вреда. Гребень опадет раньше, чем волна достигнет нас. Следующая опасней. Но от нее можно попытаться увернуться.

Я сильно наваливаюсь на румпель и с удовлетворением чувствую, что плот слушается руля: круто развернувшись, он быстро скользит вбок. У меня есть еще несколько секунд. Теперь пора! Я выравниваю плот, ставлю его кормой к волне. С ревом гребень обрушивается в пяти метрах левее.

Можно продолжать «обед». Я запрокидываю голову и, кося глазом на море, сосу сгущенку. И тут вижу такую волну… Внимание — я быстро сую банку в карман.

Она еще пока голая, «наша» волна. Но ветер уже нагоняет ей гребень, взбивает холку, и именно в этот момент нас подводит под ее основание. Отвести плот в сторону не успеваю — волна растянулась на добрых 80 метров.

— Берегись! — кричу я, чтобы Женька и Сергей успели приготовиться к удару. А сам упираюсь плечом в румпель, хватаюсь руками за кормовые трубы. Если этого не сделать, может порвать канат автопилота и даже сломать руль. В данном случае я сыграю роль амортизатора.

Вершина волны рядом. Я закрываю глаза. Корму дергает вверх. Вдавливается в плечо румпель. До боли вытягивает руки.

Схлынуло! Словно потягивающийся кот, волна скидывает плот со своего хребта.

Я перевожу дух. Сквозь дыры карманов штормовки хлещет вода. Сапоги также полнехоньки. Вот теперь будет по-настоящему холодно… Ветер пробивает двойной брезент штормовки, добирается до мокрого тела. Меня начинает сотрясать дрожь.

Я энергично двигаю плечами, шевелю пальцами ног. Минут через 10 согреваюсь и с удивлением обнаруживаю, что капюшон и плечи уже высохли. Вот это ветер!

Когда плот вскидывает на очередную волну, далеко вижу то, что принято называть девятым валом. Ого… Я инстинктивно бросаю взгляд в сторону восьмилитровой канистры, гигантским поплавком прыгающей в 30 метрах за кормой. К ней тянется толстый шнур, привязанный для предосторожности на случай, если кого-то смоет за борт. Ведь вернуться назад, а тем более догнать плот вплавь при таком ветре невозможно. Одна надежда — уцепиться за страховочный фал, тянущийся за плотом.

Волна подошла совсем близко. Господи, какая она огромная! Такой, пожалуй, еще не было: нависла, словно Исаакиевский собор.

— Береги-и-ись! — кричу я и вместе с плотом буквально погружаюсь в воду. Рвануло так, аж хрустнули суставы.

Но вот плот выталкивает на поверхность. Удар был сильнейший. Я быстро осматриваюсь. Сергея протащило до мачты. Женька, понося последними словами море, выпутывается, отплевываясь, из полиэтилена. Тут все нормально. Перевожу взгляд на вещи. По правому борту не хватает одного рюкзака и трех канистр с крупами.

Остальное — не в счет, так, мелочи! Пронесло на этот раз…

Потом таких волн было много. Я уже устал бояться их. Я уже устал восхищаться ими. Чувства притупились. Через каждые 80 минут заступал на вахту, сменяя Женьку. Я ворочал рулем, кричал: "Берегись!" Я почти без перерыва пил вязкое сгущенное молоко.

А потом лежал в ворохе полиэтилена и сжимался в ожидании удара каждый раз, когда очередной гребень проходил мимо. В ответ на крик вахтенного — "Держись!" — я привычно цеплялся за металлическую сетку настила. Ловил и привязывал негнущимися пальцами сорванные вещи. Короче, делал все, что нужно было делать. А может, немного больше…

К ночи шторм пошел на убыль. И хотя ветер все так же противно завывал в мачтовых растяжках, волны заметно сгладили свои очертания.

— Мелюзга пошла, — пренебрежительно оценил их Матвеев. — Детский сад: 7–8 метров. Говорить не о чем!

— А ведь, кажется, проскочили, мужики… — серьезно сказал Сергей. — Какой разговор! Считайте, это море уже сделано. Если в ближайшие два дня мы не будем гулять по набережным Баку, я съем собственную шляпу…

К сожалению, мы ошибались и на этот раз.

Море — «живой» противник. Никогда не знаешь, что оно выкинет в следующий момент. К чему готовиться? К изматывающему штилю или урагану? Можно пройти огромный маршрут легко, в курортном режиме, с шутками, загаром и хроническим ничегонеделанием. И тот же маршрут в то же самое время может стоить огромных усилий и жертв.

Можно, как это однажды случилось с нами, под полными парусами идти по курсу, радостно подсчитывая пройденные километры, и через сутки убедиться, что вернулись на 20 километров назад. А откуда взялось это, не обозначенное на карте течение такой силы и куда оно потом делось, можно только гадать до конца своих дней.

Конечно, любить или не любить море — личное дело каждого. Но с ним нельзя не считаться. Благодушие море карает самым жестоким образом.

Случалось, суда благополучно обходили вокруг света, намотав на винты десятки тысяч миль, и гибли в нескольких сотнях метров от родного пирса на глазах оцепеневших от ужаса встречающих. Мы, к сожалению, забыли об этой истине, уверовав в собственную неуязвимость. Мы решили, что самое страшное осталось позади.

…17 часов 15 минут по судовому времени. Я добиваю свою очередную сорокаминутку. Осталось минут десять, не больше. Часов у меня нет по причине "мокрой специфики работы рулевого". Все водобоящиеся предметы я сдал перед заступлением на вахту. За моим временем следит Сергей Кромаренко.

Удивительно, что за столь короткое время мы привыкли к происходящему. И ветер, и волны, и даже страх стали для нас нормой. Мы притерпелись к ним, как дома — к прохудившемуся крану. Конечно, неприятно, но жить можно. Когда не имеешь возможности что-либо изменить — ведь не прикажешь стихии: "Ну-ка, прекратить безобразие!" Остается одно — приспосабливаться.

Мы научились удобнее сидеть на вахте, экономнее расходовать силы, работая рулем, увертываться от onacных гребней. Произошел своеобразный естественный отбор. Вредные и ненужные в данный момент привычки отсеялись, заменились вновь выработанными, необходимыми в данной ситуации.

— Смена! — коротко оповещает Сергей. В то же мое время на корму с ревом обрушивается очередная волна, по ногам упруго хлещет холодом.

— Береги-и-ись! — каким-то не своим, сорванным голосом вопит Женька. Рев достигает высшей точки, глушит все звуки вокруг.

Я физически ощущаю до предела распахнувшуюся! над собой пасть волны. Я распластываюсь на полиэтилене, продавливаю его ногтями, пытаясь углубить фаланги пальцев внутрь металлических ячеек настила. Мне необходимо зацепиться!

Волна уже рядом, я чувствую сотни килограммов воды, медленно падающих на меня. Или ощущаю воздушную подушку, которую гонит она впереди себя? Но знаю наверняка: через неуловимо малую долю секунды последует удар, и меня вместе с этим ворохом полиэтилена смоет за борт. Удержаться не смогу…

Я цепенею, мне кажется, даже сердце останавливается. Но в эту сотую долю секунды, оставшуюся мне, успевает вклиниться Сергей. Он падает на меня почти одновременно с волной, но все же чуть-чуть раньше. Он вжимает меня в настил, подставляя под удар свое тело. Я чувствую, как с хрустом вытягиваются сухожилия его рук, выдерживающие двойную нагрузку. И все же нас срывает, закручивает, тащит и вдруг сильно притискивает к сетке. Со всех сторон хлещет вода.

Я не понимаю, что происходит. Почему Сергей не слезает с меня? Мне же тяжело! Давит на грудь, я даже не могу свободно вздохнуть. И не понимаю, что нахожусь под плотом. Что не Серега давит на меня, а вода облепила полиэтиленом, словно пластырем, и сильно толкает вверх. Только выбраться я не могу потому, что путь преграждает туго натянутая сетка, сплетенная из толстой металлической проволоки.

Пальцами я пытаюсь рвать полиэтилен, скребу ногтями. Но прижатые, расплющенные руки не подчиняются мне. Инстинктивно собираю губами скопившиеся на пленке, серебристо поблескивающие пузырьки воздуха и глотаю их. Но они не могут насытить мои задыхающиеся легкие.

Я уже не думаю ни о чем. Животный ужас последней секунды охватывает меня. Кажется, кто-то, схватив руками мои легкие, безжалостно сжимает пальцы. Все туже и туже.

Розовая пелена встает в закрытых глазах. Делаю последнюю отчаянную попытку глотнуть воздух, судорожно дергаюсь и… проваливаюсь в темноту.

Я не помню, когда и как меня ребята спасли.

Позже, в Баку и Сумгаите, нам показывали следы той бури — засыпанные песком полутораметровые заборы, оборванные электрические провода, сломанные деревья. Нам рассказывали о том, как это происходило. А мы слушали и не верили, что были в это время в море.

Волна лениво набегает на песок, дотягивается до нас, лижет теплым, пенным языком, словно пес, заглаживающий вину перед хозяином. Мы сидим на берегу, приятно ощущая твердую, не качающуюся поверхность.

Через 10 минут нам уезжать.

— А вы знаете, мужики, не могли мы утонуть в этот раз, — неожиданно заявляет Сергей.

— Почему? — одновременно удивляемся мы. — Дело случая!

— Случай, это когда кирпич с крыши, — говорит Сергей. — А в море случайностей не бывает. Мы сто раз могли погибнуть, но выжили. Нельзя нам было утонуть, несправедливо это было бы!

С минуту мы молчим. Может, он и прав…

— А помните, как нас второй раз накрыло? — вспоминает Женька.

И вдруг я отчетливо понимаю: мне жалко этих, навсегда уходящих в прошлое минут. Будет ли у меня в жизни что-то равное им?

— Помню, — говорю я и вижу как наяву.

…Огромная волна, разворачиваясь пенным валом, надвигается на плот, вырастает, словно привстает для прыжка. И ветер рвет паруса. И сводит от холода руки и ноги. И, кажется, этому не будет конца.

Но каждые 40 минут маленькая фигурка на затерянном в море плоту встает и, туже перетянув ремешки спасжилета, принимает вахту. ...