ОЛЬГА ТОКАРЧУК

ЭМПУЗИОН

(природолечебный ужастик)

WYDAWNICTWOLITERACKIE, 2022

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2022

Ежедневно на свете творятся вещи, которые нельзя объяснить на основании известных нам законов. Будничные, вызвав перед тем немного шума, вещи эти забываются, и та же самая тайна, которая принесла их, забирает их, а загадка становится забытьем. Вот закон: то, что не может быть выяснено, обязано быть забыто. Солнечный свет придает, регулирует функционирование видимого мира. Чуждость подглядывает за нами из тени.

Фернандо Пессоа "Книга беспокойства, написанная Бернардо Соарешем, помощником бухгалтера в Лиссабоне"

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

МЕЧИСЛАВ ВОЙНИЧ            студент факультета водопроводно-канализационной инженерии из

                  Львова

ЛОНГИН ЛУКАС            католик, традиционалист, гимназический учитель из Кёнигсберга

АВГУСТ АВГУСТ            социалист, гуманист, классический филолог, писатель из Вены

ВАЛЬТЕР ФРОММЕР            теософ и тайный советник из Бреслау

ТИЛО ФОН ГАН            студент beaux-arts из Берлина, знаток пейзажа

ДОКТОР СЕМПЕРВАЙС      врач-психоаналитик из Вальденбурга

ВИЛЬГЕЛЬМ ОПИТЦ            владелец пансионата для мужчин в Гёрберсдорфе, его дядя

                  служил в папской гвардии

РАЙМУНД                  молодой помощник Опитца

ДЬЁРДЬ                  философ из Берлина

А так же:

Фрау Вебер и фрау Брехт

Глицерия

Херри мет де Блес

Клара Опитц, супруга Вильгельма

СидонияПатек

Фрау Большая Шляпа

Томашек

Святая Эмеренция

Тунчи

Углежоги

Безымянные обитатели стен, полов и потолков

1. ПАНСИОНАТ ДЛЯ МУЖЧИН

Вид заслоняют клубы пара от паровоза, которые теперь снуют по перрону. Нужно выглянуть из-под них, чтобы увидеть все, позволить на мгновение ослепить себя серой мглой, так что взгляд, полученный после такого испытания, будет резким, проникновенным и всевидящим.

Вот тогда мы увидим плиты перрона, квадраты, между которыми прорастают стебельки несчастных растеньиц – пространство, которое любой ценой желает удержать порядок и симметрию.

Через мгновение на них появляется левая туфля, коричневая, кожаная, не слишком новая, и тут же к ней присоединяется вторая, правая; этот кажется еще более поношенной – носок несколько стерт, поверхность кое в каких местах покрывают более светлые пятнышки. Туфли какое-то время стоят нерешительно, но потом левая движется вперед. Это движение на миг открывает из-под штанины брюк черный хлопчатобумажный носок. Чернота повторяется еще в полах расстегнутого флисового пальто; день теплый. Коричневый кожаный баул держит маленькая, бледная и бескровная ладонь; от тяжести на ней напряглись жилы и теперь указывают свои источники, где-то глубоко, в глубинах рукава. Из-под пальто мелькает фланелевый пиджак не очень-то хорошего качества, к тому же несколько помятый длительной поездкой. На нем видны мелкие, светлые точечки трудноопределимых загрязнений – чешуйки света. Белый воротник сорочки, из тех, что пристегивают, сменен, похоже, совсем недавно, потому что его белизна свежее белизны самой сорочки и контрастирует с землистым цветом лица приезжего. Светлые глаза, брови и ресницы заставляют думать о том, что это лицо кажется нездоровым. Вся эта фигура на фоне интенсивно багрового западного участка неба вызывает беспокоящее впечатление прибывшей сюда, в эти меланхоличные горы, из потустороннего мира.

Путешественник идет в сторону головного зала, на удивление крупного для этой горной округи вокзала, вместе с другими прибывшими; от них он отличается тем, что идет неспешно, даже с каким-то нежеланием, а еще тем, что никто его не приветствует, никто к нему не выходит. Он ставит баул на потертом, покрытом кафельной плиткой полу и натягивает на ладони утепленные перчатки. Одна из перчаток, правая, на свернутой в трубку ладони на миг перемещается ко рту, чтобы принять парад короткого, сухого кашля.

Молодой человек горбится и ищет в кармане носовой платок. Пальцы на мгновение касаются, где в кармане, под тканью пальто прячется паспорт. Если мы на миг сконцентрируем внимание, то увидим переполненный фантазией почерк какого-то чиновника из Галиции, который тщательно заполнил рубрики документа: Мечислав Войнич, католик, студент Львовского политехнического института, родившийся в 1889 году, глаза голубые, рост средний, лицо вытянутое, волосы светлые.

Этот самый Войнич пересекает сейчас главное помещение дворца в Диттерсбахе, который располагается недалеко от Вальденбурга; он неуверенно идет через мрачный и высокий зал, в котором на самых высоких парапетах наверняка проживает эхо, и он чувствует, как внимательно следят за ним чьи-то глаза из-за кассовых окошек в зале ожидания. На больших часах он проверяет время – позднее, это последний поезд из Бреслау. Юноша какое-то время колеблется, после чего выходит из здания вокзала, чтобы сразу же позволить себя обнять широкими объятиями неровной, рваной линии горного горизонта.

Стоит средина сентября, но здесь, что приезжий с изумлением отмечает, лето давно уже прошло, и на земле лежат первые опавшие листья. Последние дни должны были быть дождливыми, потому что легкий туман еще заполняет горизонт практически полностью и плотно, делая исключение только лишь для темных линий ручьев. Юноша чувствует в легких, что находится высоко, что благотворно для его измученного болезнью тела. Войнич стоит на ступенях вокзала, с подозрением осматривая собственную обувь на тонкой подошве – нужно будет позаботиться о зимних ботинках. Во Львове еще цвели астры и циннии, и никто вообще не думал об осени. А здесь высокий горизонт вызывает, что делается темнее, а краски кажутся более яркими, почти вульгарными. В это мгновение его охватывает хорошо известная меланхолия, свойственная людям, уверенным в своей быстрой смерти. Он чувствует, что окружающий мир – это декорация, нарисованная на бумажном экране, что он мог бы вставитьпалец в этот монументальный пейзаж и высверлить в нем дырку, ведущую прямо в ничто. И что это вот ничто начнет выливаться оттуда словно наводнение, и в конце концов достигнет и его, схватит его за горло. Приходится тряхнуть головой, чтобы избавиться от этого образа. Тот разбивается на капли и спадает на листья. По счастью по дороге в его сторону катится неуклюжий, похожий на бричку экипаж. В нем сидит худощавый, веснушчатый парень в странном костюме. На нем нечто вроде военного кителя сложного для определения происхождения – он не похож ни на прусский мундир, что в данном месте было бы понятно, ни на какой-либо другой – и военная фуражка, с фантазий насаженную на голову. Не говоря ни слова, он останавливает экипаж перед Войничем, и, бурча что-то себе под нос, берет его багаж.

- И как поживаете, добрый человек? – вежливо спрашивает Войнич на школьном немецком, но ответа ожидает напрасно; парень натягивает фуражку на глаза и нетерпеливо указывает на место в бричке.

И они сразу же трогаются. Поначалу через городок, по булыжной мостовой, потом по дороге, которая ведет их в наступающей темноте по крутой дороге между крутыми горными склонами через лес. Их сопровождает неустанное журчание текущего поблизости ручья и его запах, который столь беспокоит Войнича: запах сырой лесной подложки, гниющих листьев, вечно мокрых камней, воды. Он пытается задать вознице какой-то вопрос, который позволил бы установить контакт, например, как долго они еще будут ехать, как он узнал его на вокзале, как его зовут, но тот даже не оглядывается и молчит. Карбидный фонарь, помещенный по правой стороне парня, наполовину освещает его лицо, которое в профиль походит на мордочку горного грызуна, сурка, и Войнич догадывается, что возница должен быть либо глухим, либо же до наглости невежливым.

В конце концов, где-то через три четверти часа, они выезжают из тени леса и попадают в удивительно плоскую долину, совершенно неожиданное здесь плоскогорье между покрытыми лесом горными склонами. Небо гаснет, но еще виден тот самый волнующе высокий горизонт, который у каждого прибывшего из низин, похоже, подкатывает к горлу.

- Гёрберсдорф, - неожиданно отзывается возница, мальчишеским, неожиданно высоким голосом.

Только Войнич ничего не видит, ничего, кроме плотной стены темноты, которая бесцеремонно целыми пластами отрывается от горных склонов. Только лишь когда глаза привыкают к ней, перед ними неожиданно проявляется виадук, под которым они въезжают в деревню, а за ним громадная глыба здания из красного кирпича, а сразу же ним другие застройки, поменьше, и улица, и даже два газовых фонаря. Кирпичное здание оказывается колоссом, оно растет на глазах, а движение повозки извлекает ряды освещенных окон. Свет в них – грязно-желтый. Войнич не может оторвать глаз от этого неожиданно триумфального вида и долго еще оглядывается на него, пока тот не тонет в темноте, словно громадный пароход.

Теперь бричка сворачивает в боковую узенькую дорожку, идущую вдоль ручья, проезжает мостик, на котором колеса порождают звуки, похожие на выстрелы. Наконец останавливается перед приличных размеров деревянным домом удивительной архитектуры, приводящей на ум домик из спичек – столько в нем веранд, балкончиков и террас. В окнах горит приятный свет. Под окнами второго этажа видна красивая надпись готическим шрифтом, вырезанная из толстой жести:

Gästehaus für Herren

Войнич с облегчением выбирается из брички и набирает в легкие мощный глоток того нового воздуха, о котором говорят, что он лечит даже самые тяжелые состояния. Но, возможно, делает он это излишне рано, потому что у него рождается настолько сильный приступ кашля, что приходится опереться о перила мостика. И вот тогда, кашляя, он чувствует холод и неприятную осклизлость гнилого дерева, и первое впечатление куда-то пропадает. Он не может сдержать резких судорог диафрагмы, и потому его охватывает всеохватывающий страх – что вот через миг он задохнется, что этот приступ будет последним в его жизни. Он пытается отогнать от себя панику, как ему это советовал доктор Соколовский, подумать про полный цветов луг, про теплое солнце. Он очень старается, хотя из глаз катятся слезы, а лицо набегает кровью. Парню кажется, что прямо сейчас с кашлем он вырвет собственную душу.

Но тут он чувствует чьи-то пальцы на плече – после чего высокий, прекрасно сложенный седеющий мужчина подает ему руку. Сквозь слезы Войнич отмечает его розовое, пышущее здоровьем лицо.

- Ну, ну, mein Herr. Возьмите себя в руки, - говорит он с уверенностью в себе и с широкой улыбкой, так что у едва живого от кашля гостя возникает желание прижаться к нему и позволить завести себя в постель, словно ребенка.

Да, да, именно так. Ребенок. Постель. С некоторым смущением он закидывает руки за шею мужчины и далее позволяет вести себя сквозь пахнущую лиственничным дымом прихожую, и по ступеням, выложенным мягкой дорожкой – наверх. Все это призывает какую-то давнюю ассоциацию с борьбой, мужским спортом, когда крепкие тела напирают одно на другое, скользят, бьются, но не для того, чтобы сделать вред, а вовсе даже наоборот, чтобы под предлогом сражения проявить друг к другу нежность и привязанность. Он поддается сильным рукам, позволяет завести себя в комнату на втором этаже, посадить на кровати, снять пальто и свитер.

Вильгельм Опитц – потому что именно так представляется мужчина, указывая на собственную грудь пальцем – прикрывает его шерстяным пледом и из чьих-то рук, которые на мгновение появляются в щелке двери, принимает чашку с горячим, аппетитным бульоном. Когда Мечислав пьет маленькими глотками, Вильгельм Опитц поднимает палец вверх (в этот момент до Войнича доходит, сколь существенной частью для Вильгельма является этот палец) и говорит на мягком, немного забавном немецком языке:

- Я писал профессору Соколовскому, что вам следовало сделать перерыв в Бреслау. Поездка слишком долгая и мучительная. Я говорил.

Бульон приятным теплом разливается по телу Войнича, и до бедняги уже не доходит, что он засыпает. Мы остаемся с ним ненадолго, слушая его спокойное дыхание, нас радует то, что его легкие успокоились.

Теперь наше внимание привлекает тонюсенькая, словно острие ножа, полоска света, впадающая в комнату из коридора, и которая задерживается на фарфоровом ночном горшке под кроватью. Нас привлекают щели между досками пола – и там мы исчезаем.

Без четверти семь Войнича будит звук трубы, в результате чего длительное время он не может сориентироваться – где находится. Мелодия была исполнена явно фальшиво, что его развеселило и обратило в хорошее настроение. Она показалась ему знакомой, но каким-то таким образом, который касается вещей столь простых, что прямо гениальных. Ему кажется, что они были, и будут всегда.

Мечислав Войнич состоял из недугов, в которых лучше всего ориентировался даже не он сам, а его отец, Януарий Войнич, вышедший на пенсию чиновник и помещик. Этими недугами он управлял как большой знаток, с уважением и тактом, относясь к доверенному ему имуществу в виде сына с огромной ответственностью и – это понятно – любовью, хотя и лишенной какой-либо сентиментальности и всех тех "бабских нежностей", которые он так ненавидел.

Один из тех недугов, в формировании которого он принимал некое участие были преувеличенные опасения сына, а не подглядывает ли кто-то за ним. Так что юный Войнич очень много внимания уделял чужому взгляду, проверкам: а не следит ли за ним кто-то из-за угла, через окно, в котором загнулась занавеска, сквозь дырку от ключа. Осторожность и подозрительность отца переродились в навязчивые мании сына. У него было чувство, словно бы чужой взгляд был чем-то липким и присасывался к нему словно мягкое и отвратительное ротовое отверстие пиявки. Потому-то всегда, в любом помещении, в котором ему приходилось провести ночь, он тщательно осматривал шторы на окнах, затыкал дырку от ключа комком жеваной бумаги, проверял возможные отверстия в стенах, щели между досками, даже заглядывал за висящие картины. В пансионатах и гостиницах подглядывание – штука не такая уж и нереальная; как-то раз, когда они с отцом остановились в Варшаве в гостинице во время одного из связанных со здоровьем визитов у специалистов, юный Войнич открыл постоянную дыру в стене, неуклюже замаскированную богатым узором обоев, и, конечно же, заклеил ее шариком из хлеба, а когда утром попытался выяснить, откуда и кто мог наблюдать за гостями, открыл, что за стеной находится черная лестница, используемая гостиничной обслугой. Так вот оно как! Выходит, никаких навязчивых представлений у него не было! Люди таки подглядывают. Они обожают глядеть на человека, который этого не осознает. Оценивать, сравнивать. И такой подглядываемый делается беззащитным, делается ничего не осознающей, бессильной жертвой.

Проснувшись, Войнич сразу же занялся написанием сообщения для отца, чтобы успокоить того. Вроде как речь шла о паре простых слов, только дело шло не самым лучшим образом, рука была онемевшей и слабой. Поэтому все свое внимание Мечислав сконцентрировал на своих пальцах, что управляли концом карандаша по кремовой бумаге оправленного в кожу блокнота. Нас увлекает это движение, нам оно нравится. Оно очень похоже на те же крутые линии и спиральные орнаменты, которые прокладывают под землей дождевые черви, и которые в древесном стволе проделывают древоточцы. Войнич сидел в кровати, опершись на две могучие подушки. Перед ним было хитроумное приспособление – нечто вроде столика без ножек. Нижней частью этого приспособления была подушка, набитая горохом – и таким образом она легко устраивалась на коленях пишущего.

Поначалу появились две цифры, образующие число "13", затем прямая черточка и крестик – "IX", н а за ними очередные четыре цифры, складывающиеся в "1913". Потом из загогулин появилась надпись: "Гёрберсдорф", более толстая, чем остальные буквы. С особенной торжественностью был выписан умляут. После того уже карандаш двинулся по бумаге ровно и упорно. Графит трещал, бумага поддавалась под округлыми формами букв.

Комнатка была скромной, но устроена с удобствами. Два окна выходили на улицу и на речку перед домом, но этот вид заслоняли связанные крючком нитяные занавески. Под одним из окон стоял круглый столик и два удобных, с мягкой обшивкой, правда, уже несколько потертых стула, почти кресла – очень милый уголок для чтения, если бы кому захотелось. Слева от двери находилась кровать с деревянным, красиво украшенным изголовьем, а возле нее – шкаф. Туалетный столик был поставлен справа от двери. Стены были покрыты обоями из ткани в широкие светло-голубые полосы, и они делали так, что комната казалась более высокой и просторной, чем была на самом деле. На стене висели гравюры из экзотических краев: стадо зайцев и стая гиен.

Мечислав Войнич коротко описал по-польски свои впечатления от поездки, пересчитывая тысячу девятьсот стоп на метры (у него вышло их почти что пятьсот), и он наносил эти числа на эскиз карты, изображавшей его путешествие из Львова досюда. Краткие комментарии касались, в основном, питания в дороге. Например, к местности "Вроцлав/Бреслау" юноша приписал: "Желтый тыквенный суп, на второе: пюре со шкварками, капуста и котлета, совершенно как наша свиная отбивная. На десерт ванильный пудинг с безе и компот из ежевики, очень вкусный. Снизу прибавил: "Заплатил 5 марок". Он обещал отцу, что ежедневно станет писать ему хотя бы несколько строк, лучше всего – про самочувствие, но, если говорить по сути, он не знал, как себя чувствует, поэтому предпочитал высылать во Львов кулинарные рецепты или географические сведения.

Раздался тихий стук в дверь и, прежде чем юноша успел произнести "прошу", кожаный башмак всунулся в щель между косяком и дверью и осторожно открыл ее; за башмаком появились черные складки юбки, кружево фартука и поднос с завтраком, который быстро очутился на столике. Башмаки, кружева и фартук исчезли точно так же быстро, как и появились, а ошеломленный Войнич успел лишь натянуть на себя плед и пробормотать какое-то приветствие с благодарностью. Он был настолько голоден, что его интересовала исключительно еда.

Сейчас он опишет ее в своей записной книжке: яйца вкрутую, два, в милых фаянсовых рюмочках, прикрытых шапочке в форме кур; украшенные петрушкой ломтики овечьего копченого сыра; шарик желтого-прежелтого масла, поданный на листке хрена; блюдце пахучего смальца с небольшим ножом для намазывания; порезанная на кружочки редиска, корзиночка разного размера булочек, светлых и темных; абрикосовый джем в стеклянной посудине; кружка густого какао и небольшой кофейник с кофе.

После точки блокнот был с треском захлопнут, а Войнич с аппетитом съел все, что было на подносе, и, подкрепившись завтраком, встал. Прикрыв спину пледом, он пошаркал к своему баулу, откуда извлек приличным образом сложенный набор белья, после чего взялся за умывание. И когда он вытирал лицо полотенцем, которое пропиталось присутствующим повсюду в пансионате запахом хвойных деревьев, как живой вернулся к нему образ их дома в деревне, и сушеного зимой на чердаке белья, которое Глицерия заносила туда в ведерках, когда на дворе лил дождь. Вернулся образ чердака, вечно наполненного пылью, и вид из его окошек, называемых бычьими глазами – образ полей и небольшого парка, а еще горьковатый запах гниющей зелени помидоров, кукурузы, фасоли на шестах. И по законам некоей не до конца понятной синестезии он переносил тот образ на телесные впечатления: шероховатость одежды, упругость воротничков, острота свежевыглаженных брюк и прижим жесткого кожаного ремешка. И как раз там, на чердаке, когда только мог, когда оставался сам и на миг находился далеко от отцовской муштры, он раздевался донага и окутывался атласной скатертью, и чувствовал, как чудесно ее бахрома ласкает его бедра и икры, и он думал: как чудесно было бы, если бы они, словно древние греки, могли ходить в таких вот хитонах из скатертей. Сейчас же, вспоминая ту атласную тогу, он одевался и радовался, что наконец-то чувствует себя сильным и отдохнувшим.

Мы свидетели того, как на его худощавом теле слоями появляется одежда, так что в конце его фигура совершенно отличается от вчерашней, кашляющей и серой лицом, стоит с пальцами на дверной ручке, с закрытыми глазами, представляя себе, как она презентовалась бы в глазах кого-нибудь, кто бы мог сейчас глядеть на нее. Выглядит он хорошо – худощавый молодой мужчина со светлыми волосами и с деликатными чертами лица в серых брюках в полоску и шерстяном коричневом жакете. Через мгновение он решительно открывает дверь.

Нет, мы не считаем этого навязчивой идеей, самое большее – невинной гиперчувствительностью. Люди обязаны привыкнуть к тому, что за ними наблюдают.

Войнич спустился вниз около десяти, поскольку ему предстояло обследование в курхаусе¹. Во всем доме по причине маленьких окон, весьма редко размещенных в стенах, царил полумрак – это было типичным для горской архитектуры. В большой комнате располагался овальный стол, покрытый толстой узорчатой скатертью, софа и несколько стульев; под стеной стояло пианино, о его редком использовании свидетельствовали следы пальцев на лакированной крышке и стопка пожелтевших нот. Висящая рядом небольшая полочка была наполнена книжками о регионе, окрестных лыжных трассах и памятных местах. В огромном застекленном буфете белел красивый фарфоровый сервиз с кобальтово-синими сентиментальными картинками, изображавшими овечек и пастухов.

- Gemütlich, - шепнул сам себе Мечислав, довольный тем, что вспомнил одно немецкое слово, которое ему особенно нравилось. В его языке этого слова не хватало. Уютно? Мило?

К нему возвращались еще и слова доктора Соколовского из тех времен, когда тот начал его лечить и бороться с его апатией – что жизнь следует сделать аппетитной. Ну да, аппетитной, это слово подходит лучше, чем "gemütlich", подумал Войнич, ведь оно относилось не только к пространству, но ико всему иному – к чьему-то голосу, к способу говорить, садиться в кресле, способу завязывать платок на шее, и к тому, как уложены пирожные на блюдце. Он провел пальцем по столу, покрытому оливково-зеленым плюшем, и только лишь через какое-то время перепугано заметил в кресле под окном худого мужчину с выразительными птичьими чертами лица, в очках с проволочной оправой на выдающемся носу. Его окутывало облако табачного дыма. Рука Войнича отскочила от плюша, словно ошпаренная и смущенно спряталась в объятиях другой. Мужчина, столь же смущенный этим открытием его одиночества, поднялся и представился довольно официально, по-немецки, со странным силезским акцентом:

- Вальтер Фроммер. Из Бреслау.

Войнич медленно и четко произнес свои имя и фамилию, явно надеясь на то, что тот сразу их запомнит. Какое-то время они разговаривали, и Фроммер успел сообщить молодому человеку, что в Гёрберсдорфе лечится регулярно, и здесь, с перерывами, уже три года. Иногда ненадолго он возвращался в Бреслау, только там ему сразу же делалось хуже.

- Знаете ли, город Бреслау располагается на воде. Весной над домами висят тучи комаров, маленьких, зато чрезвычайно ядовитых, а люди заболевают ревматизмом. Летом в саду невозможно высидеть, поэтому государственные чиновники остаются там не недолгий период в несколько лет. Бреслау – это переходной город, - в его голосе появилась печаль, словно бы он сочувствовал городу. – И все это по причине присутствующей повсюду воды, она проникает во все щели… Я же это очень плохо переношу. – Он закашлялся. – Вот видите, при самой только мысли об этом начинаю кашлять.

Войнич сбежал взглядом в направлении окна, за которым как раз проходила какая-то веселая компания, ежесекундно издающая залпы смеха. Он подумал, что эти люди смеются по-польски, хотя и не слишком мог это впечатление объяснить. Издалека слов не было слышно.

- А вы тоже готовитесь к переезду в курхаус? – спросил он у Фроммера.

Ему казалось, что этот вопрос вызовет на лице собеседника хотя бы легкую улыбку, но тот воспринял его серьезно.

- Боже упаси, - отшатнулся он. – Там уж слишком много народу. Оттуда ничего не видно. Там вы ничего не узнаете, ничему не научитесь. Жизнь в толпе хуже, чем тюрьма.

Ну что же, у Войнича, похоже, уже сложилось впечатление о Вальтере Фроммере – чудак.

Оба, похоже, были одинаково робкими, потому что какое-то время стояли друг напротив друга в неудобном молчании; один ждал, когда второй произнесет какое-нибудь общепринятое предложение. Из этой патовой ситуации их вызволил Вильгельм Опитц, хозяин.

- Надеюсь, что не мешаю оживленной беседе, - сказал он, и Войнич на какое-то время задумался, то ли Вильгельм насмехается над ними, то ли он такой невнимательный. Но тот крепко подхватил его под руку и повел к выходу.

- Прошу прощения, но я обязан представить молодого человека внимательному взгляду доктора Семпервайса. Наш гость прибыл сюда в весьма паршивом состоянии.

Фроммер что-то невыразительно буркнул, вернулся на свое место под окном и уселся в той же самой позе, что и раньше. Как будто бы здесь он работал на должности дымящего предмета мебели.

- Доктор Фроммер немного странный, но человек приличный. Как и все в моем пансионате, - сообщил Вильгельм на своем все более приятном для уха Войнича диалекте, когда они встали на лестнице перед домом. – Парень проведет вас к доктору Семпервайсу. Вы с ним поосторожнее, он не любит людей с востока. Он вообще никого не любит. Ужасная потеря, что здесь нет никого такого, как доктор Бремер, - задумчиво прибавил он, когда через миг оба стояли возле мостика.

Войнич был свидетелем, как туман формировал все более странные полосы и тек вверх, словно дым.

- А может, вы знаете доктора Соколовского? – спросил он.

Лицо Вильгельма оживилось.

- Конечно же, я знал его, будучи ребенком. Он дружил с моим отцом, который у него работал. Мы все здесь работаем при курхаусах. Как у него дела?

Как раз этого Войнич и не знал. Ему было известно лишь то, что он работает в варшавской клинике, что читает лекции во Львове. Отец возил его с собой на консультации, когда Соколовский гостил в их городе. И, благодаря нему, очутился здесь.

- Он все такой же худой? – еще спросил Вилли.

Худой? Да нет, не худой. Профессор Соколовский – это приземистый и полный мужчина. Только Войнич не должен отвечать на этот неожиданный вопрос, потому что из полос мглы как раз появился Раймунд, вчерашний возница. Подросток лет пятнадцати, которого Вильгельм приветствовал довольно-таки своеобразно: выдал несильную затрещину. Парень принял это как совершенно естественный, дружеский жест.

Сейчас они шли вдвоем вниз по течению ручья в сторону центра деревни. Раймунд что-то воодушевленно рассказывал, но говорил он на таком странном диалекте, что Войнич мало чего понимал. Зато с интересом он присматривался к красивым домам, стоящим вдоль дороги, к рабочим, которые ремонтировали электрическую сеть. Раймунд спросил, а знает ли Мечислав, что такое электричество.

Центральная часть курортаГёрсбердорф на гравюре 1880 года. Санаторий Бремера.

Потом оба поклонились двум пожилым женщинам в широких юбках, которые сидели на лавке возле одного из домов.

- Фрау Вебер и фрау Брехт, - сказал Раймунд с ироничной улыбочкой, и как раз это Войнич понял.

Через минутку парень с гордостью показал на санаторий доктора Бремера: то самое здание, которое Войнич видел вчера вечером, но сейчас оно казалось еще более мощным, тем более, что туман практически рассеялся, а где-то высоко за пределами долины щедро светило сентябрьское солнце.

Санаторий доктора Бремера в конце XIX века

Раймунд исчез, как только привел Войнича к нужным дверям в широком коридоре. Теперь Мечиславом занялась медсестра, глаза которой подчеркивала красноватая опухлость. Короткая вежливая улыбка на миг приоткрыла ее крупные, пожелтевшие зубы, которые по цвету совпадали с потертой позолотой часов на цепочке, закрепленных на фартуке. Над кармашком были вышиты имя и фамилия: СидонияПатек.

Войничу пришлось отсидеть свое в приемной кабинета доктора, который еще не вернуся с обхода. Потому его пальцы потянулись к выложенным для пациентов иллюстрированным журналам, но глаза не обнаружили в них успокоения; они не могли сконцентрироваться на готических буквах. Но, к своему изумлению, Мечиславу удалось найти брошюрку по-польски, и взгляд чудесным образом успокоился и расслабился на предложениях родного языка:

В прусской Силезии, в четверти мили от границы с Чехией, в 11 милях к юго-востоку от Вроцлава, в длинной долине, тянущейся с востока на запад между Ризенгебирге и Адлергебирге в Вальденбургском повете над речкой Штейна располагается прелестная деревушка Гёрсбердоф, в течение нескольких десятилетий знаменитая как климатическая станция для больных грудными заболеваниями.

Высота Гёрберсдорфа составляет 570 метров над уровнем моря, в полосе, которую врачебное искусство называет "свободной от туберкулеза". Окружающие долину горы достигают 900 метров высоты. Они заслоняют деревню и ее лечебные заведения от ветров, которые приходят сюда значительно ослабленными; потому-то в Гёрберсдорфе царит тишина воздуха, как редко в какой из долин.

Дальше Войнич уже не читал, а только сложил брошюрку вдвое и сунул ее в карман. Теперь его внимание привлекла застекленная витрина, в которой стоял человеческий торс, выполненный из дерева – без головы, рук и ног, с вскрытыми грудной клеткой и животом, он представлял внутренние органы, выкрашенные в различные цвета. Войнич подошел к деревянному тельцу, чтобы приглядеться к легким. Те были гладкими и чистыми, отполированными, блестящими от лака. Походили на мясистые лепестки монструозного цветка или на грибы, что растут на коре деревьев. Сколь же чудесно соответствовали они размерам груди; как согласовывали свою воздушную природу с клеткой ребер. Войнич осматривал их тщательно, пытаясь заглянуть за остренький уголок, где легкие доходили до других, выкрашенных различными цветами скрученных органов. Тем не менее, не смотря ни на что, он был разочарован, возможно, ожидал чего-то нового, чего ранее не знал. Разгадки тайны. Почему он болен. А почему другие – нет.

Когда он возвратился на место, его охватило уже известное ему беспокойство, то самое раздражение, которое всегда завершается известной реакцией организма – потом. Придется раздеваться и выставлять свое тело взглядам чужого человека. И паника: как он укроет от доктора свой стыдливый недуг. Что нужно будет говорить, чтобы не затронуть всех тех щепетильных для себя проблем. Как избежать их? Подобное он тренировал уже столько раз.

Когда доктор вошел в приемную, он даже не глянул на него – прошелся по помещению быстрым шагом, за ним развевались полы белого халата. Дал рукой знак, чтобы пациент встал. Мечислав чуть ли не трусцой побежал за доктором в большой кабинет с громадным окном, заполненный застекленными витринами, различными медицинскими устройствами и странными креслами. И Войнича как-то не застало врасплох то, что возле письменного стола стояло, опираясь на него, ружье – большое, вовсе даже не охотничье, похоже, это даже был винчестер с замечательно отполированным прикладом. Врач, не оборачиваясь, приказал ему сесть, и таким образом Войнич почувствовал себя в безопасности, скрытый за письменныс столом, словно в окопе.

Он вручил доктору рекомендательное письмо от профессора Соколовского, но тот лишь мимолетно глянул на него, явно более заинтересованный сидящим перед ним телом. Молодой человек почувствовал себя не в своей тарелке, а причиной был взгляд, которым врач глядел на него. Как будто бы он не видел Мечислава Войнича, пациента из далекого Львова, но именно одно лишь тело, нечто предметное и механическое. Поначалу, без какого-либо стеснения, он оттянул нижнее веко Войнича, внимательно присматриваясь к цвету слизистых оболочек и к глазному яблоку. Потом провел взглядом от подбородка до виска, наконец попросил раздеться до половины критично поглядел на грудную клетку, потом стал давить на соски пациента.

- Незначительно увеличены, равно как и лимфатические узлы, - сказал он. – У вас всегда так?

- Вот уже несколько лет, - робко ответил Войнич.

Доктор схватил его под подбородок и провел пальцами по двухдневной, неровной и реденькой щетине. Скрупулезно ощупал лимфатические узлы, после того его смелые пальцы обстучали спину, извлекая из нее глухие звуки, гулкие, словно из подземелий. Делал он это крайне тщательно, сантиметр за сантиметром, будто сапер, разыскивающий скрытую бомбу. Все это продолжалось где-то с полчаса, пока, наконец, доктор не вздохнул и не предложил Мечиславу одеться. Только сейчас он взял в руки письмо и отозвался, поглядывая над металлической оправой своих очков:

- Phthisis. – Прозвучало это так, словно бы доктор просвистел. – Туберкулез, чахотка, сей час же модно говорить: Morbus Koch. И все это вы же знаете, молодой человек, правда?

Войнич полностью застегнул пуговицы сорочки и согласно кивнул.

- Говоря по правде, не слишком-то и продвинутый. Так себе, мелочь, зернышко чего-то. Вам известно, что "phthisis" означает "распад"? – Это слово, "Zerfall", он произнес с явным удовольствием, акцентируя "r". – Только мы здесь с распадом справляемся.

- Ну да, по методике доктора Бремера²… - начал было Войнич, но доктор раздраженно встал и помахал поднятой рукой.

- Все верно. Бремер заметил, что все эти поездки в Италию с туберкулезом не имеют ни малейшего смысла. По-настоящему лечит только лишь горный воздух. Такой, кА здесь. Вы видели? – Врач подошел к окну и ненадолго задумался. – Здесь мы находимся в котловине, - говоря это, он выполнил округлые, преувеличенно широкие движения руками, словно желая более действенно показать слушателю природу этого феномена. – Под нами находится большое подземное озеро, вызывающее, что здесь теплее, чем где-либо в окрестностях. Этот воздух обогащен кислородом, но здесь нет ветра. Легочные болезни и эпидемии местным людям неизвестны, можете поверить? Здесь никто и никогда не болел легкими. Ну а высота местоположения остается в границах, необходимых для лечения легочных заболеваний, потому что, опять же, не слишком ускоряя работу сердца, как это бывает в местностях, лежащих на высотах более девятисот метров над уровнем моря. Здесь растет еловый лес, который насыщает воздух озоном³, а озон играет ключевую роль в обновлении крови и всего организма. Само дыхание останавливает процесс распада ваших молодых легких. Каждый вздох здесь лечит, рассматривайте это именно так. Представьте себе, что с каждый вдохом в ваши легкие втекает чистый свет. – Доктор глядел на Мечислава сквозь стекла очков, которые увеличивали его темные глаза беспокоящим образом. – Ну а кроме того, у нас здесь имеются и другие привлекательные моменты. Вы только лишь обязаны подчиниться, поддаться режиму лечения. Почувствуйте себя, будто в армии.

Он подошел к к окну и жестом головы указал на прогуливающихся по парку пациентов.

- А это ваши товарищи по оружию.

Неожиданно до Войнича дошло, что этот врач ему никак не понравится. Зато вспомнился мягкий, ласковый доктор Соколовский.

- Это мне ясно, герр доктор, - ответил он, обтягивая манжеты сорочки. – Мне только хотелось знать, есть ли у меня какие-то шансы.

- Естественно, что шансы у вас имеются. В противном случае, вы бы вообще сюда не приехали, молодой человек. Вы не отважились бы приезжать, не чувствуя того, что у вас имеются шансы. Болели бы себе спокойно на востоке. Там ведь у вас плоско, правда?

Теперь Войнич должен был узнать множество любопытных вещей про гениального доктора Бремера, который купил деревню Гёрберсдорф и всю округу, всего более сотни гектаров лесов и земель, чтобы основать санаторий. Бремер давно уже заметил, что результаты вскрытия останков и исследований живых пациентов, больных туберкулезом, всегда показывали диспропорцию между сердцем и легкими – легкие у них были относительно крупные, а сердце небольшое, с тонкими, гибкими и слабыми стенками. Раньше никто не обратил на эту зависимость особого внимания, никто не подумал о том, чтобы эту диспропорцию органов грудной клетки связать с этиологией туберкулеза. А ведь казалось очевидным, что небольшое, слабое сердце приводит к замедлению кровообращения, что ведет к хроническому недостатку снабжения кровью легких и легочного эпителия. Последствием всего этого и была чахотка. Помимо того Бремер изучал географическое распределение болезни, и это убедило его относительно упомянутой уже этиологии. Из сообщений путешественников следовало, что имеются места и территории, где туберкулез не проявляется: высшие горы во всех климатических зонах, Исландия, Овечьи острова, степи Киргизии.

С одной стороны, решающими здесь были особенные черты высокогорного климата. Пониженное атмосферное давление приводит к тому, что организм реагирует на него увеличением активности сердца и ускорением пульса, защищаясь таким образом от недостатка кислорода – что ведет к ускорению обмена веществ и повышению температуры тела. Во-вторых, важны были стиль жизни и питание: много пищи, в особенности, жиров; содержащий спирт кумыс, тяжелая физическая работа.

Ускоренный пульс и ускоренная сердечная деятельность вызывают прирост объема сердечной мышцы, из-за чего образуется сильная мускулатура этого органа; весьма часто у обитателей указанных регионов случается даже гипертрофия сердца, то есть, явление, обратное тому, что наблюдается у больных туберкулезом.

- Дорогой мой юноша, - завершил свою лекцию доктор Семпервайс. – Это и есть весь наш рецепт. В Центральной Европе зона, свободная от туберкулеза, начинается на высоте более-менее четыреста пятидесяти метров. К тому же постоянный надзор врача, который регулирует режим и состав питания. Опять же: движение на свежем воздухе. Нас лечит сама природа.

Доктор Семпервайс вынул листок бумаги и по пунктам выписал рекомендации, комментируя их вслух уже несколько скучающим голосом:

- Как минимум, шесть недель, а еще лучше – несколько месяцев. Прогулки, подобранные индивидуально для пациента, в обязательном порядке – по трассам с различным уклоном, на дороге обязаны на небольших расстояниях находиться лавочки, чтобы не сильно уставать. Умеренное лечение холодной водой. И все это как раз вам поможет. В медикаментозном лечении: умеренность. В случае сильных позывов к кашлю рекомендую, по мере возможности, их сдерживать; необходимо мелкими глотками пить холодную воду или содовую воду с горячим молоком. В том случае, если будет наблюдаться кровотечение из легких, не дай Боже, здесь мы применяем мешочки со льдом на сердце и легкие и уколы морфия. В случае сильных приступов, с духотой и слабостью, поначалу даем сильное возбуждающее, например, шампанское. Ну да, вам вообще не следует опасаться шампанского и крепкого спиртного. Но в обязательном случае – в небольших количествах. Пьянство сурово воспрещено! В случае горячки, сначала делаются замеры температуры каждые два часа, чтобы эту горячку подтвердить. С ночным потом эффективно боремся вечерним потреблением молока с двумя-тремя ложечками коньяка или настойки. Сестра СидонияПатек все вам пояснит и покажет.

Провозглашая всю эту речь, доктор записывал рекомендации, а Войнич удивлялся тому, что врач все это умеет делать одновременно.

- Вы проживаете у герра Опитца, не так ли? Каждый день вы будете приходить в курхаус на процедуры и вылеживание на свежем воздухе, а как только освободится место в санатории, я дам вам знать, здесь все изменчиво. Изменчиво, - подчеркнул он. – Пока же даже пансионат герра Опитца для вашего здоровья так же хорош, как мы или санаторий доктора Рёмплера, а ежедневные краткие прогулки прибавят вам хороший внешний вид.

Доктор энергично поднялся с места и вручил Войничу листок с рекомендациями. И это было все, молодой человек был принят на лечение.

Сейчас же он сидел в приемной, ожидая, когда уродливая медсестра приготовит для него дневник лечения и другие подобные документы. Мечислав вытащил из кармана сложенную вчетверо брошюрку и закончил чтение:

И вообще, следует признать, что с точки зрения лечения, наиболее эффективным считается пребывание в таких местностях как Меран в Тироле, Гёрберсдорф в Силезии или Давос в Швейцарии, устроенный по образцу Гёрберсдорфа. Санаторий д-ра Рёмплера, основанный в 1875 году, располагается непосредственно у подножия гор и состоит из соответствующего количества зданий в виде элегантных вилл. Водопровод длиной 1140 метров, доставляет с горы, у подножия которой располагается санаторий, хрустально чистую, вытекающую прямиком из порфировых пород, воду из горных источников в элегантно оборудованные купальные помещения.

У пациентов хватает занятий и развлечений. Само лечение, обеды и т.д. занимают большую часть дня, а ближайшие прелестные окрестности Гёрберсдорфа предоставляют возможности для множества походов. Цель лечения заключается в том, чтобы пациент сам старался сражаться со своей болезнью. Посредством укрепления организма его следует сделать устойчивым. Таким образом, развитие болезни поначалу задерживается, затем, постепенно, болезненные проявления уходят, начинает возвращаться здоровье. Посредством постоянной гимнастики легкие, атакованные болезнью, учатся правильно функционировать; свежий горный воздух побуждает сердечную деятельность. Результаты курортного лечения в Гёрберсдорфе можно причислить к наиболее удачным. Почти 75% пациентов восстанавливает здоровье.

Чудесно было бы верить, что он принадлежит именно к этим семидесяти пяти процентам.

2. SCHWÄRMEREI

Войнич возвращался в пансионат с небольшой тетрадкой, в которую с этого момента следовало записывать историю его лечения, он размышлял над тем, что сказал ему доктор Семпервайс. Самым важным в лечении является режим. Ранний подъем, рано-рано утром. Измерение температуры. Запись показаний в дневнике. Перед завтраком, который потребляется между семью и восемью, обязательно гимнастика, после еды прогулка и по дороге, возможно, ванны по методике священника Кнайппа и процедуры. Прогулки по заранее установленному маршруту. Второй завтрак в десять: всегда это свежий хлеб с маслом и молоко. Вылеживание на одной из множества террас. Обед между половиной первого и половиной второго (суп с мясом, существенное второе блюдо с мясом и овощами, после этого десерт и компот; по воскресеньям вместо компота подают что-нибудь сладкое, выпечку или сладкое мучное блюдо). После обеда, в обязательном порядке: кофе в зимнем саду или в павильонах. Снова лежание на шезлонгах, вновь прогулка, только послеполуденный маршрут должен отличаться от утреннего. Полдник около шестнадцати - шестнадцати тридцати и ужин в девятнадцать: теплое (не горячее) мясо с картофелем и обязательный стакан молока. Вечером вновь термометр и несколько предложений в дневнике относительно самочувствия. Много сна. Никаких возбуждений. Хорошая, существенная еда. Много мяса, молока и овечьего сыра. Ойнич решил обедать и завтракать в курхаусе; ужинать же должен был в Пансионате для мужчин. Так ему посоветовали. Вот когда переберется в курхаус, то постоянно будет питаться там. Гостей зазывают на приемы пищи сигналом трубы.

Мечислава распирали возбуждение и добрые намерения; это была та разновидность эйфории, которая приходит, когда начинается нечто новое, что-то такое, что обещает неотвратимое новое начало, когда человек отсекает себя от старого и отпускает в беспамятство то, что было. И теперь даже суровый и иронизирующий Семпервайс казался герольдом перемен.

Идя, Войнич пытался запомнить, как размещены дома и пансионаты. Он осмотрел несколько странное здание астрономической обсерватории, в которой доктор Бремер, вроде бы как, изучал влияние космоса и погоды на лечение туберкулеза. Потом дошел до могучего здания "Вилла Роза" и повернул.

Светило полное, золотое сентябрьское солнце. Мечислав Войнич целился попасть ногами в самую средину плоских крупных камней, которыми была выложена дорога.

Две пожилые женщины все так же сидели на лавочке перед домом и молча лущили бобы, ломая сухие, трещащие стручки. Одно из зерен неожиданно выскочило из ладони в морщинах и докатилось до самых туфель Мечислава. Тот осторожно поднял его двумя пальцами и хотел было вернуть его владелицам, но те по непонятной и неожиданной причине сорвались со своей лавки и, забирая миски и корзинки, исчезли в доме. На солнце лишь мигнули их черные, блестящие юбки. Ну что же, ничего ведь и не произошло. Войнич вытер коричневое зернышко о рукав; выглядело оно просто совершенным. Подбросил в воздух и поймал. Не зная, что с ним делать, спрятал его в карман.

Двери пансионата Мечислав застал распахнутыми настежь, что его удивило, а сразу же потом он увидел на земле молитвенник, брошенный прямо в лужу. Кремовые листки уже пропитались грязной водой. Войнич поднял молитвенник и, наполненный неожиданным беспокойством, вошел вовнутрь.

Салон внизу был пуст – похоже, что все его обитатели пока что развлекались на процедурах. Юноша положил испачканную грязью книжечку на столик и уже собрался было подняться наверх, когда его внимание привлекла приоткрытая дверь в столовую, а за ней башмаки – на столе, как будто бы знакомые. Не думая ни о чем, словно загипнотизированный, Войнич подошел к двери и толкнул ее, чтобы приглядеться ко всему поближе.

Здание астрономической и метеорологической обсерватории при курорте (старинная фотография)

Башмаки были нижней частью продолговатого свертка неопределенной формы, который, окончательно, оказался человеческим телом. Оно лежало в столовой на столе, за которым все ели. Тело выглядело хорошо упакованным в слои ткани – Войничу показалось, что на теле имелось много юбок, сорочек, корсетов, накидок. Мечислав никогда еще не видел ни единой женщины со столь близкого расстояния и столь неподвижной, вечно они пробегали, находились в движении. На них невозможно было сконцентрировать внимания и заметить все мелочи. Но вот теперь такое тело было перед ним, и, вне всяких сомнений, это тело было мертвым. Юноша глядел на черные, зашнурованные башмаки, выступающие из под нижних и верхних юбок. Нижние юбки были украшены какой-то вышивкой, но вот кружева были несколько застиранными, поскольку их края были словно бы растрепанными. Шнурки башмаков были тщательно завязаны двойным бантиком; странно, что некто, после обеда уже не живущий, еще тем же самым утром столь тщательно эти башмаки зашнуровал. Верхняя юбка, сшитая из слегка поблескивающей ткани в тонкую, черно-серую полоску, укладывалась весьма аккуратно. Выше было нечто вроде обтягивающего жакета из темного, практически черного сукна, застегнутого на круглые пуговицы, такие же, какие польские ксёндзы имеют на своих сутанах. Из-под этой части гардероба выглядывала белая рубашка, довольно расхристанная, с оторванной пуговкой, от которой осталась лишь нитка; воротник той же сорочки был вытянут почти что под самый подбородок, но настолько не тщательно, что Мечислав заметил на шее багрово-синюю полосу, шокирующе выделяющуюся на фоне белой кожи.

Под конец он должен был сделать это – поглядеть выше, на лицо. С ужасом увидел наполовину прикрытые глаза, а под ресницами – тоненькую полоску блестящего глазного яблока. Свернутая голова была повернута в его сторону, словно бы желая в чем-то признаться. На губах, узких и уже несколько синих, Мечислав заметил след улыбки – та показалась ему совершенно неуместной, как будто даже ироничной. Из-под верхней губы выглядывали кончики зубов, совершенно сухие. И еще – лицо покрывали мелкие светлые волосики, словно пух.

Войнич стоял, окаменев, практически не дыша.

Собственно говоря, он сразу же узнал, что это та самая женщина, которая утром приносила ему завтрак. Тогда ему запомнился лишь приоткрывший дверь башмак. И обильные, сжатые корсетом формы. Ничего больше. Только лишь здесь, после смерти, можно было увидеть женщину в целостности.

- Повесилась, - сказал Вилли Опитц, остановившись в двери.

Войнич вздрогнул, испуганный низким, звучным голосом хозяина. Опитц сообщил все это таким тоном, словно бы сообщал о каком-то постыдном пренебрежении, событии, которое нельзя было принять. Но голос у него дрожал.

- Не надо нервничать. Сейчас придут люди из морга и заберут тело. Раймунд уже побежал за ними.

Войнич не знал, что сказать. Язык совершенно высох, горло стиснуло.

- Когда это случилось? – только и спросил он.

- Когда? Ага, погодите, ну да, с час назад. Я пошел к ней наверх, когда она не спустилась забрать овощи от поставщика. Висела. Я его обрезал. Иди к себе, парень. Ага, а вот и люди из морга.

- Она утром принесла мне завтрак, - сообщил Войнич, и в его голосе невольно было слышно, насколько он взволнован произошедшим. – Это ведь ваша служанка, так?

- Нет, нет, это моя жена.

Опитц махнул рукой, словно отгоняя от себя осу, и открыл дверь мрачным сотрудникам морга, которые начали тихо общаться с ним на диалекте. Мечислав вышел из столовой – спешно поднимаясь наверх, он слышал их приглушенные голоса, только он не понимал, что те говорили. Весь их разговор показался ему урчанием людей, которые не нуждаются в словах, чтобы договориться.

Войнич уселся в рыжем кресле, украшенном кружевным оголовьем. Он был потрясен. Странно, он ведь и не подумал, что у этого милого Вилли Опитца имеется жена. Ему следовало знать, что обычно у мужчин имеются какие-то жены, которые, пускай не всегда хорошо и четко заметны, но поддерживают интересы семьи в кухне или прачечной. А слишком тронутый собой, своим приездом и собственной болезнью, он ее даже и не заметил. Теперь же она была мертва.

Неожиданно его захлестнула волна воспоминаний, потому что эта вот мертвая женщина каким-то образом походила на его няню. В его памяти та была едва видимой, она проживала там как нерезкая фигура с нечеткими контурами, всегда чем-то заслоненная, нерезкая, на бегу, растянутая в полосу. Сейчас он игрался с ней, видел ее ладони, а на ее поморщенную кожу. Он хватал эту кожу своими двумя пальчиками, притворяясь, будто бы он – гусь (это называлось, что он ее щиплет), и таким образом выглаживал ее ладони, пока те не делались почти что молодыми. Он даже фантазировал, что если бы ее, всю Глицерию (это странное имя было тогда весьма популярным среди крестьянок из-под Львова) каким-то образом натянуть, поработать над ее самой внешней формой, то, возможно, и удалось бы няню спасти от старости. Но не удалось. Глицерия всегда была старой, а должна была стать еще старше. От нас она ушла, потому что ей все труднее было исполнять свои обязанности – стирать, готовить, гладить, убирать – дождавшись того момента, когда Мечислав в свои семь лет пошел в школу. Отец посчитал, что теперь няня не нужна, и что ее заменит интернат. И он отдал сына в школу с интернатом, определив перед тем с директором школы, господином Шуманом, все условия. К сожалению, молодой человек, которого отец и дядя называли в то время "Мечисем", долго в этом учреждении не удержался по причинам, которые впоследствии объяснял знакомым как "излишней впечатлительностью" и "определенной неприспособленностью", что для мальчика было ужасным унижением, а для отца – отчаянной попыткой найти хоть какой-нибудь смысл во всей разочаровывающей ситуации.

В соответствии со старинной поговоркой "Нет худа без добра", Мечись учился дома с приглашенным на постоянной основе преподавателем: одним, другим и третьим, что стоило отцу много денег и нервов, ибо учителя принадлежали к наиболее химерическому виду существ – им ничего не нравилось, и у них вечно имелись какие-то претензии.

Отец считал, что во всех национальных провалах, равно как и в воспитательных неуспехах, виновато слишком мягкое воспитание, которое несет с собой излишнюю чувствительность, "бабскость" и пассивность, которую сегодня модно называть "индивидуализмом". Этого он не любил. Считались только мужественность, энергия, общественная работа для всех людей, рационализм, прагматизм… А больше всего кму нравилось слово "прагматизм".

Отец был мужчиной пятидесяти с лишним лет, с темными, практически не поддающимися седине волосами и густой щетиной, которую он яростно сбривал, оставляя себе лишь красивые усы, которые обрабатывал и подкручивал фиксатуарами, изготовляемыми на основе звериного жира, в связи с чем Мечислав с детства помнил столь характерный для отца запах прогорклого жира. Это была его вторая запаховая кожа. Правда, вот уже несколько лет, как отец не закручивал усы, единственной косметической процедурой оставив опрыскивание после бритья английским одеколоном BayRum. Он был миловидным мужчиной, как говорилось во Львове. Приличным и полным достоинства. Он с легкостью мог повторно жениться. Но старший инженер Войнич полностью утратил интерес к женщинам, словно бы смерть супруги навсегда лишила его доверия к женскому полу, словно бы он почувствовал себя им обманутым и даже опозоренным. Родила ребенка и умерла! Какое бесстыдство! Но, возможно, никакая из женщин не могла уже сравниться с таинственной девушкой из Бржежан, единственной дочкой нотариуса, тоже вдовца.

Мать старшего Войнича тоже покинула этот мир преждевременно. Что-то было не так с этими матерями; похоже было на то, что они исполняют некую ужасно чудовищную работу, что они, окутанные в кружева, рискуют жизнью в своих будуарах и спальнях; что между постелью и латунными кастрюлями, между полотенцами, баночками с пудрой и стопками меню на каждый день в году они ведут смертельно опасное существование. В семейном мире Мечислава Войнича женщины жили невыразительно, коротко и опасно, потом умирали и записывались в памяти людей летучими и лишенными контуров формами. Все они сводились к некоей отдаленной и неясной причине, помещенной в этом универсуме на миг и только лишь в связи с биологическими последствиями того.

Когда Мечислав должен был еще идти в школу во имя лучшего образования и по-настоящему мужского воспитания, отец решил продать часть земель и имение жены, чтобы купить во Львове удобную, светлую квартиру, куда забрал Глицерию в качестве кухарки, служанки и няни – и с тех пор, как пристало порядочной, пускай и не полной семье, они сделались львовскими мещанами. ...