Владимир Быков Заметки конструктора

ПРЕДИСЛОВИЕ

Много лет на моем рабочем столе лежали блокноты под названием «Дневной план работы». По указанию администрации они регулярно печатались в заводской типографии и заботливо вручались нам перед каждым очередным годом. Планы были разбиты на месяцы, недели и дни с напоминанием руководителям что им делать, кого вызывать, какие и кому давать поручения, что просить и куда звонить в указанные там часы с 8 до 19 (считалось, что позже мы могли обходиться без них).

Не помню, использовал ли я когда-нибудь их по прямому назначению, однако в конце года «план» оказывался заполнен всевозможной чепухой – реакцией на то, что я называю «возмущениями» по разным случаям работы и жизни. Аналогичные блокноты я держал дома. Там сохранились записи более общего философского характера.

Сейчас, по прошествии достаточно длительного периода, мне показалось, что они могут представлять определенный интерес и я решил подготовить их к публикации, предпослав главному содержанию труда некоторые сведения о себе и своей работе.

Для нормального человека нет ничего сложнее усвоения общеизвестных истин. Хорошо подготовленный, при небольшом желании и кое-каких способностях, к восприятию абстрактных знаний в области точных наук, литературы, искусства, он не может даже самые элементарные из них перенести на собственную персону и познаёт сие, как правило, через свершенные ошибки. Кто из нас не испытал неудобств только оттого, что не внял своевременно совету старшего? Кто не был обманут, обведен вокруг пальца по моментам давно известным и не раз проверенным другими? Кто не сказал, не сделал чего-либо, не подумав об очевидно нежелательных для него последствиях? А кто не верил, не надеялся там, где была сплошная демагогия или явная ложь?

Житейские мудрости обычный человек осознаёт лет в шестьдесят, когда нет ни сил, ни стремления. Но и тот, кто взял их на вооружение в молодые годы, проходя по жизни, совершал практически те же, только более масштабные, ошибки, и не столько от незнания, сколько от нежелания знать, похоже, простейших, но несколько другого класса истин.

Вместе с тем не будь их – не было бы и никакого движения вперед. Крупицы полезного выносятся на поверхность в неослабевающем потоке не только неосознанной, но и сознательной глупости.

Так шли и продолжают идти люди по жизни. Так шли по ней и мы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ

ВЫБОР ПУТИ

Я принадлежу к поколению, становление которого проходило в военные и последующие также не

очень легкие годы и поэтому не испытало, по крайней мере, в знакомой мне среде, тургеневской проблемы «отцов и детей».

Мы росли среди людей старой дореволюционной закваски, сохранивших самобытность и человеческую индивидуальность. Делаю решительную скидку на свое возрастное восприятие, и тем не менее могу сказать, что сейчас нет ни таких дворников и милиционеров, ни продавцов и парикмахеров, ни сапожников и точильщиков ножей, какие были в предвоенные и даже в первые послевоенные годы.

Многие из нас еще не осознали огромной инерционности социальных систем. А ведь именно в силу этой характеристики наше столь мощное движение в 30 – 40-ые годы, особенно, связанное с индустриализацией страны, явилось следствием того, что занималось ею первое поколение советских инженеров и рабочих, воспитанных в недрах прежней системы. Они умели и знали как работать на конечный результат и с максимальной пользой. Люди впитали в себя нужные навыки с молоком матери и выбить их тогда не смогли никакие катаклизмы тех лет. Сказалось унижение и оболванивание людей и, по тому же закону, стали убывать их потенциальные возможности уже в следующих поколениях. Не сразу теряли мы культуру, приобретали беспринципность и прочие негативные качества. Шел медленный процесс разрушения личности. Результат его, а ничего другого, есть наша действительность. Также, а не в какие несколько лет, если к тому будет желание, пойдет и ликвидация её последствий. Тем более что строить – не разрушать. Дело много более трудоемкое.

Думаю, и всё остальное положительное того периода поддерживалось старыми кадрами первого и отчасти второго поколения. В стратегическом же плане реальный социализм был прямо ориентирован на растление людей, низведение их до серой массы потребителей, что особо стало проявляться в следующих поколениях, подготовленных полностью вне благотворного опыта дедов и прадедов. Дети воспитываются отцами и матерями, а в наши школьные и студенческие годы они были вполне правильными родителями.

В июле 41 года я, окончивший 6-ой класс 13-летний паренек, вместе с группой таких же мальцов и с нашим молодым учителем физики Михаилом Михайловичем поехал собирать ягоды. Мы прожили в лесу неделю, никаким современным образом не экипированные, без сапог и антикомарина, и под лозунгом: всё для фронта, в который свято верили, набирали по 15-20 стаканов черники. Каждый день уходили за 5-6 километров. К вечеру, нещадно изъеденные комарами, возвращались к месту стоянки с тем, чтобы, сдав до последнего стакана собранное, получить кусок хлеба и чашку супа. Чем питались утром и днем? Наверное, оставшимся от ужина хлебом и кипятком. Не помню ни родительских охов и ахов при проводах, ни окриков учителя. А ведь были мы, привыкшие к свободе, не пай-мальчиками и лезли в воду и разбредались кто куда в лесу, и вечером на стоянке.

Переживали и беспокоились ли за нас? Вероятно. Но у старших того времени было одно глубочайшее понимание – в деле воспитания человека требуется предоставление максимума самостоятельности, уважительное отношение к личности. Это знали тогда, кажется, все взрослые.

Несколько раз меня, спрыгнувшего с подножки трамвая на Уралмашевском кольце, ловил милиционер и лишь грозил при этом пальцем, а один однажды отдал честь, спокойно сказав, что так не должно делать. Позже, уже в послевоенные годы, в центре на улице Ленина можно было почти постоянно видеть милиционера, солидного, с отличной выправкой и с мужественным бронзового загара лицом. Иногда, будучи в городе, норовил под каким-либо предлогом подойти к нему специально и получить исключительно четкий сверх вежливый ответ на свой вопрос. Создавалось впечатление, что я самый уважаемый и любимый гражданин Свердловска. Тогда я относил подобное к советской власти. Сейчас уверенно знаю, оно шло от старого городового.

В учебном 41 – 42 году мы разболтались до невозможного. Что только не устраивали: выключали свет, стреляли из рогаток, играли во всё, что можно было придумать или позаимствовать у соседей. Однако отец нашего физика, учитель математики Михаил Иванович, в ответ на подобные действия не заводился, не выскакивал из класса, а с уважительной на лице улыбкой призывал нас к спокойствию и порядку. Производило ли впечатление такое обращение? Нет. Но как оно сказалось потом, через два, может три года. Он великий учитель, по-другому его не назовешь, прекрасно понимал – добро не может остаться без оплаты.

Лет 25 спустя вызывают меня в школу. Прихожу в учительскую и вижу чернильные физиономии двух своих парней. Разбили случайно чернильницу. Боже, какое возмущение молодой, воспитанной комсомолом и партией учительницы: хулиганы, преступники и, почему-то… лодыри. Стоял растерянный, не знал, что сказать и вспоминал милых Михаилов. Или, в то же примерно время, 10-летняя дочка приятеля рассказала как-то нам про учительницу, поставившую одной девочке двойки по всем предметам за плохое ее поведение на уроке пения. Раз десять переспрашивали: может она перепутала, не так, а иначе было. Нет, говорила, так и было. Не поверил, а через пару лет мой старший сын, после, удивившей даже меня, сверх тщательной подготовки к экзамену по математике, не был допущен к нему из-за не сданного зачета… по физкультуре. В 1946 году весной и тоже после первого курса я четырежды бессовестно эксплуатировал преподавателя математики, чудесную женщину, которая при каждой очередной попытке сдать зачет лишь покачивала головой и, наконец, поставила его, обратив мое внимание на не очень достойный и не столь эффективный способ изучения нужного мне предмета.

Насколько тесно судьба человека связана с его деяниями – трудно сказать. Но едва ли взгляд из будущего на с любовью и душой им сотворенное, равно как и на что-то доброе, сделанное для него, не принес бы ему дополнительных минут удовольствия, гордости или благодарности. А если наоборот? Не связана ли трагически закончившаяся жизнь сына с тем первым потрясением от допущенной тогда по отношению к нему несправедливости?

1943 год был тяжелым. И как-то осенью, за разговорами о жизни, мама предложила мне попробовать поступить в техникум. Поехал во Втузгородок, напросился на прием к директору политехнического и был любезно принят. Получил одобрение и приглашение на второй курс. Однако что-то мне в нем не понравилось и, вернувшись домой, объявил: пойду работать, поступлю в вечернюю школу, а затем сразу в институт. Тут, вроде, не обошлось без протекции. На следующий день отправился на завод Уралэлектроаппарат.

Приняли меня в инструментальный цех учеником-разметчиком. Освоил я профессию быстро. Уже через месяц стал разметчиком 5-го разряда, и впервые почувствовал полезность полученных в школе знаний по математике и геометрии. Снова я оказался среди интересных людей – виртуозов-инструментальщиков, специалистов по изготовлению крупных штампов для вырубки фигурных пластин из электротехнического железа. Штампы были настолько сложны и многоэлементны, что и сегодня не представляю, какой точностью движений и каким терпением нужно обладать для обеспечения сопряжения двух главных их узлов (матрицы и пуансона) по доброй сотне поверхностей с равномерным зазором в сотые доли миллиметра. Однако кое-чего из более простого все же нахватался, и потому с благодарностью вспоминаю те два года за предоставленную судьбой возможность поработать непосредственно на производстве.

Вечерняя школа тоже оставила след в памяти. Или голодные годы войны, или возрастные изменения резко на мне отразились и я настолько потерял память, что произвел удручающее впечатление на своих новых учителей. С гуманитарными предметами дело было конченное, а вот по точным дисциплинам сумел в их глазах исправиться, догадавшись на контрольных работах просить дополнительное время и выводить все формулы и зависимости, начиная с самых азов. В результате школу я закончил с четким разделением предметов, открыв себе дорогу в технический вуз.

Война закончилась. Школьный аттестат получил. От отца, пропавшего без вести в 42-ом году, пришло первое письмо. Я решил увольняться с завода и поступать на дневное отделение Уральского политехнического института.

      Мне показалось, что самой модной и определяющей мощь страны была металлургия, и я подал заявление на механический факультет по специальности – «Оборудование металлургических заводов». Так состоялся выбор моего дальнейшего жизненного пути.

ИНСТИТУТ

В институте вавилонское столпотворение. Опаленные войной взрослые мужи, поработавшие на производстве юноши, наивные мальчики и девочки – вчерашние школьники. После военного институтского застоя армия абитуриентов. Только на одну нашу кафедру шестьдесят желающих попробовать вкусить студенческую стезю. Именно попробовать, потому что уже после первого семестра нас осталось ровно половина, а ко второму и того меньше – всего двадцать человек. Они уже и дотянули до конца.

Что такое институт в 45-50 годы? Это годы Сталинских предначертаний, борьбы с космополитизмом, особых разрешений на получение из библиотеки иностранных журналов, разносных по персональным делам комсомольских собраний, начетничества и догматизма на занятиях по политэкономии и основам марксизма-ленинизма. И на фоне форменного насилия над личностью чудо – преподаватели.       Директор института инженер Качко, о котором ходили легенды, связанные со строительством института. Это он на каком-нибудь новогоднем вечере считал долгом поздороваться и непременно пожать руку доброй сотне студентов.

Математик Малышев настолько увлекался своей лекцией, ничего и никого не видя, что студенты по своей надобности свободно покидали аудиторию и возвращались обратно.

Физик Кикоин удивил всех на первом экзамене, разрешив пользоваться любыми пособиями и учебниками, а тем, у кого не было последних, даже порекомендовал сходить в библиотеку. Затем удалился на все время нашей подготовки и, наконец, после короткой беседы с каждым поставил точно такие оценки, какие мы заслуживали в нашем собственном, а потому безошибочном, представлении.

Заведующий кафедрой Пальмов окончил гуманитарный и технический вузы и являл собой пример утонченной вежливости. У него была необыкновенная способность найти в каждом из нас то, что можно похвалить, одобрить. – Вы как всегда абсолютно точны, я к сказанному Вами ничего не могу добавить. – Просмотрел Ваш проект. Необычное решение задачи. – Вы применили оригинальный прием. Я вам этого не читал. Изумительно.

В отличие от Пальмова, читавший нам спецкурс Грузинов, бывший начальник конструкторского бюро Уралмашзавода, был на слова скуп, но ценил в студентах изобретательность и самостоятельность. Он мог поставить пятерку только за одну эту способность. – Сознайтесь, – говорил он, – Вы этого не знали и придумали только сейчас. Студент в ответ мямлил нечто малопонятное, так как и признаться, что ничего не читал по сему поводу неудобно и отказаться от действительно им тут придуманного нелегко. Получал ее, желанную, и выскакивал окрыленный собой, своим учителем и, похоже, на всю оставшуюся жизнь.

Теплотехника – предмет, который мы механики не очень жаловали, сохранилась в памяти по другому. Читавший ее седовласый человек покорил нас регулярным посещением филармонических концертов.

А мода тогда, в конце 40-х годов, на них была необыкновенная и вполне объяснимая. В свердловчан были влюблены, кажется, все знаменитости. Выступления Гилельса и Ойстраха, Иванова и Лисициана, да и собственного оркестра филармонии под управлением Павермана пользовались громаднейшим успехом. Царило послевоенное воодушевление. Вошло почти в норму после второго – третьего выступления на «бис» всем в зале вставать и слушать стоя. На фортепьянном концерте в то время мало известного пианиста Мержанова, бывшего в неописуемом угаре очарованности не то кем-то персонально, не то всем Свердловском, зал стоял целый час. На Лисициана мы бегали смотреть за кулисы и он демонстрировал нам, расстегнув рубашку, работу своей диафрагмы. Не меньшее восхищение у меня осталось от свердловских театров с Глазуновой, Китаевой и Вутирасом, Емельяновой и Мареничем, Ильиным и Максимовым. Посещение любого спектакля с их участием воспринималось большим событием. В помещениях театров чистота и порядок, обслуживающий персонал сверх любезен, публика празднично одета. В буфетах самое лучшее, что можно сыскать в городских магазинах.

Масса поучительного, радующего душу и сердце человека, заставляющего быть лучше, красивее и добрее. Но главное – много хороших умных людей. Учились ли мы у них? Да, но не всему. Становились на ноги, но не так как они. Не обо всем они с нами разговаривали, не все свои знания и опыт могли нам передать. Люди жили двойной жизнью. На трибуне – одни, в служебном кабинете – другие, дома – третьи. Но и дома, даже отец не полностью открывался перед сыном, скрывал свои сомнения, свой взгляд на жизнь либо из собственной боязни, либо боязни за свое чадо: дабы не знал, не проговорился, где не следует. И только мы, одержимые, как все молодые, не знавшие, а только слышавшие о репрессиях да к тому же больше о тех, которые кончались благополучно и где просматривалась вроде и справедливость, говорили то, что думали, и не признавали черное белым, по крайней мере, значительно чаще, чем это могли себе позволить старшие товарищи.

Наша студенческая группа была аполитична и потому из нее никто не вышел ни в партийные работники, ни в крупные руководители, от которых требовалось думать одно, а говорить убежденно другое. Кстати, одна из причин того, почему со временем огромное число способных и талантливых людей оказались за бортом управления хозяйством и страной и у власти становились главным образом одухотворенные не стремлением вершить полезные дела, а болезненным нетерпением подъема по ступенькам ее иерархии. Мы же руководствовались естественным природным принципом здравого смысла. Его часто критикуют как нечто неопределенное, схоластическое. Я же лично им всегда руководствовался и мало, когда не достигал цели. Окончательно утвердился в его правильности много позднее на одном из совещаний и самым неожиданным образом. Зная о моей приверженности данному принципу и постоянном моем упоминании о нем во время споров, видимо, в аналогичной ситуации, один из моих доброжелателей вытащил из ящика стола английский стандарт, открыл его на какой-то странице и в конце приведенных в нем четких и точных требований к изделию зачитал: «и далее – по здравому смыслу».

Что же такое здравый смысл? Да свод неписаных, законом не установленных, но здоровым большинством общества принятых норм и правил. Интуитивное следование накопленному в природе опыту, возможно быстрому и с минимальным числом нежелательных возмущений движению. В любом деле, а что касается поведения человека и принимаемых им решений – тем более, и не только на бытовом уровне, а и в области абстрактного познания.

Так вот мы, руководствуясь здравым смыслом и в силу своей аполитичности, за что не раз были биты, уже тогда, хотя и с юношеской наивностью и верой во всякие святости, нередко давали верную оценку окружающей нас действительности. Знали многое и имели собственное мнение. Другое дело, что знали с определенными сомнениями, ибо в плане реальной оценки фактов были лишены полной информации – величайшего преступления управителей тоталитарной системы, потому что вершилось оно не по ошибке, не по недомыслию, а сознательно для подчинения своим интересам страны и народа. Вершилось нагло и сверх масштабно.

Знали и гордились мощной индустрией, способностью построить за 10 лет гигантские заводы. Восхищались гениальностью Сталина, верно оценившего исходные позиции для своего возвеличивания: что у нас масса талантов для решения поставленной задачи; что в стране огромные запасы золота, скопленного за 300 лет империи Романовых; что подавляющая часть населения страны воспитана на вере в царя – батюшку. Знали, что тридцатые годы никакие в партии не идеологические разногласия и не предательство, а элементарная борьба за власть и нужное ей искусственное создание соответствующей обстановки. Спорили, и пришли к выводу, что партийные догматизм и дисциплина с их демократическим централизмом при 10-ти миллионной партийной армии есть средство держать народ в узде и, при необходимости, послать его без усилий на любое дело: хоть на войну, хоть на стройку. Больше в них нет никакого проку. Издевапись над высказыванием Сталина о марксизме-ленинизме, как науке, без знания которой не могут двигаться вперед все остальные. Смеялись над инспирированной им борьбой с космополитизмом (хотя и усматривали в ней определенный смысл и целесообразность, если бы они не сопровождались доведенными до идиотизма глупостями). Его старческим увлечением вопросами языкознания. Чувствовали и догадывались, что наши обратные потоку официальной пропаганды представления о Марксе и его школярской философии не могли не разделяться другими людьми и если они не известны нам, так только в силу их запрещенности. А теперь, читая Бердяева, Франка, Бакунина, Короленко, убеждаемся, что мы в оценке нас возмущавшего были даже лояльнее, чем наши предшественники.

Естественно, после таких представлений мы не могли не задавать себе вопрос: что делать? Но среди нас не было ни героев, ни борцов, ни способных на диссиденство. Видимо, для этого нужен особый склад характера, какой-то другой более высокий уровень возмущений. Мы же принадлежали к той прослойке не совсем безыдейных, думающих и жаждущих реализовать свои возможности с пользой для себя и общества, не конфликтуя с системой, используя ее слабые стороны, но не кривя особо душой, не вступая в противоречие с собственной совестью. Также , чтобы реализовать себя без лишних ограничений и не быть вне коллектива, вне обсуждаемых кем-то проблем, а отнюдь не по идейным соображениям, мы вступали в партию. Потом обращались в ее высшие органы по вопросам, не имеющим никакого отношения к политике, а только по тем, что считали нужными и важными для дела, для страны и народа. Короче, использовали систему в общечеловеческом плане, и в то же время критиковали ее между собой вдоль и поперек. Мы не пропагандировали партийные лозунги, не агитировали за разные глупости, но и не сопротивлялись им активно, голосовали безмолвно «за» и, не имея за плечами исходного багажа, которым обладали наши отцы и деды, гробили себя, а тем более следующее за нами поколение своей беспринципностью и готовили базу для того, что должно было в конце концов случиться.

В 1950 году я пришел на Уралмашзавод. Направление на него получил необычным способом. На четвертом курсе меня избрали председателем факультетского научно-технического общества. С обществом, кроме поступления на завод, связано еще одно событие. Я позволю себе в порядке отступления рассказать о нем. Оно как-то характеризует общую обстановку того времени и те остатки неформальной свободы, что сохранялись от привнесенного с дореволюционной поры.

В конце учебного года мы выпросили у дирекции института порядка 10 тысяч рублей на 15-ти дневную ознакомительную экскурсию из расчета денег на проезд и пяти рублей суточных. Задумали побывать на заводах Каменска-Уральского, Челябинска и Белорецка. Затея чисто экспромтная без предварительной с их руководством договоренности.

Составил я список желающих и включил туда кроме механиков двух приятелей: Калинина и Бенина. С первым, эвакуированном из Ленинграда, я познакомился еще в школе. Он поступал в институт вместе со мной и учился на энергофаке. С другим, студентом театрального института, нас свело трамвайное знакомство. Оба большие эрудиты, знавшие много того, что не знал я. Конечно, приглашение их в нашу группу, особенно Бенина, являлось с моей стороны нарушением финансовой дисциплины, но чего не сделаешь ради друзей. Лев к тому же горел желанием проверить артистические способности и сыграть роль студента техника.

Накануне договорились о встрече: с приятелями – у меня дома, с остальными – на вокзале. Утром получил пачку денег, каких ни разу не держал в руках. По дороге, вспомнив о приглашении, заехал на день рождения к знакомой. У нее засиделся и прибежал домой, когда друзья уже метали молнии. До отхода поезда оставалось чуть больше часа, а надо с Эльмаша еще доехать до вокзала. Там такая же реакция. Народ возмущен, требует денег. Говорю:

– В вагоне. – Нет. – Кричат. – Давай сейчас.

Раздал быстро без каких-либо расписок и в вагон. Поезд трогается, а вижу только человек пятнадцать – не больше. Начинаю беспокоиться. Слышу в ответ:

– Так деньги же получили – какая забота, можно и по домам.

Экскурсия для половины приглашенных была лишь поводом для небольшой компенсации к их летней стипендии. Единственное успокаивает – мало знакомые люди. Наши все в полном сборе.

Приехали в Каменск-Уральский, и сразу на завод. Узнаем, – для посещения требуется специальный допуск. У нас его, естественно, нет. Все усилия напрасны: барьер первого отдела оказался не пробиваемым. Впрочем, таким он оставался и на все последующие годы.

Погода отличная. Чтобы как-то подпудрить реноме повел ребят на Исеть. Отдохнули, искупались, посмотрели на только что построенный сверкающий свежей краской прекрасный одноарочный железнодорожный мост. Неприятности забыты. Надо двигаться дальше.

На вокзале говорят, что вечернего поезда на Челябинск нет, но можно уехать с соседней станции ночным. До нее восемь километров. Принимаем решение – идти, и по совершенно незнакомой дороге с приключениями добираемся туда в полной темноте. По пути придумываем изменить программу и, дабы улучшить свое финансовое положение, сократить ее до пяти дней и ограничить заводами Челябинска. Суточные моментально увеличиваются до пятнадцати рублей, плюс появляется экономия от поездки в Белорецк.

На следующий день в Челябинске быстро устраиваемся в общежитие одного института. По новому плану к двум заводам (металлургическому и трубному) добавляем посещение тракторного. На каждом принимают с большой благожелательностью. Оформление не больше часа, как будто нас ждали. Видимо, действует необычность команды, ее самостоятельность. Да и можно ли должностному лицу вести себя в подобной ситуации по иному. Клиент обезоруживает и заставляет действовать не стандартно: настолько необычно его поведение. Испытал это не раз, был рад каждой подобной встрече и старался сделать все от меня зависящее, как можно быстрее и с максимальным вниманием.

Группа в Челябинске разделилась еще раз. Теперь уже по другим интересам и вкусам. Одна часть вела себя нормально по-студенчески. Завтракали в институтской столовке, обедали на заводе и после экскурсии возвращались в общежитие. Наша же компания оказалась сборищем сибаритов и гурманов. По утрам мы голодали, в обед обходились парой пирожков. С очередного завода шли гулять по городу, а вечером на ужин отправлялись в ресторан. Конечно, в центральный – «Южный Урал».

В предпоследний день посмотрели как делают разные трубы и отправились в кино. Идем разглагольствуем, впереди в том же направлении двигаются две симпатичные девушки. Наши артисты, а Калинин одно время до поступления в институт тоже подвязался на театральной сцене, во всей красе: завели разговор о литературе, искусстве, музыке. Специально для девчат. Они не могут не слышать их громких голосов. Приходим в кинотеатр. Он соответствует настроению. Перед сеансом играет симфонический оркестр с великолепной программой из популярных произведений, в какой-то части из тех, о которых только что говорили. Усаживаемся за знакомыми, не перекинувшись с ними до сих пор ни единым словом. Также безмолвно расстаемся. Чувствуем, впечатление на них произведено и оно не должно остаться без внимания. Случайность – великолепная штука, но ее надо готовить.

В день отъезда идем втроем по центру города. Вдруг… с верхнего этажа высокого челябинского дома слышим звонкий девичий голос:

– Саша!

Почему он? Понятно. Самый у нас видный, самый авторитетный и его имя в ходе вчерашней болтовни упоминалось чаще остальных. Останавливаемся, ждем. Через минуту выскакивает наша знакомая и приглашает в дом. О, юношеская непосредственность! Как она прекрасна.

Поднимаемся, нас встречает ее подруга. Обе веселые, жизнерадостные. Только окончили школу, собираются поступать в институт и влюблены в весь большой мир и в нас. Угощают чаем. Рассказываем о себе. Мы им, они нам. Сообщаем, что сегодня уезжаем. Обещают обязательно проводить.

Покупаем на оставшуюся пятерку конфет, бежим в общежитие и всей командой едем на вокзал. Ждем провожающих. До отхода поезда остаются минуты, а обещавших всё нет. Мы на втором пути. На первый прибывает поезд из Харькова. Нашему дается отправление, и снова чудо. Они бегут. Протягиваем им с подножки конфеты и машем руками.

Вагон общий. Ресторан при наших доходах не позволяет другого. Забираемся на полки.

– Хотите я расскажу о том, как всё было? – раздается хорошо поставленный, выделяющийся голос Бенина. И он начинает отличную трехчасовую импровизацию с мельчайшими подробностями о всех случившихся с нами перипетиях – образную, превосходно построенную. В вагоне тишина, слышен только стук колес и голос Бенина. Ни одной реплики, ни одного восклицания и обычного в такой ситуации желания что-то подправить или дополнить. В два часа ночи он заканчивает рассказ. Тишина прерывается. С разных сторон несется вопрос:

– А откуда они появились? – кричат и наши, и совсем посторонние пассажиры.

– Из под вагона, – отвечает кто-то, – пришедшего на первый путь поезда.

Люди не спали и безмолвствовали три часа. Эффект соучастия. Много я слышал известных чтецов, но ни один из них не произвел такого впечатления, как Л. Бенин, заведенный на желание доставить удовольствие тем, с кем случайно на пять дней свела его судьба.

На том же курсе весной, прочитав о пуске на Нижнетагильском меткомбинате первого отечественного рельсобалочного стана, поехал на Уралмашзавод пригласить инженера проекта рассказать нам о своем детище. Приглашение было принято. После, провожая Г. Л. Химича домой (жил он недалеко от института на улице Ленина), поинтересовался: нельзя ли диплом делать у них в конструкторском отделе. В ответ не очень определенное:

– Наверное, можно.

Осенью, будучи на заводе, зашел к нему и договорился о теме дипломного проекта и месте практики, на которую поехал как бы от института, но с конструкторской рекомендацией, подчеркивающей важность задания и заинтересованность в нем завода.

Зная, что инициатива не только наказуема, но и поощряется и что с первыми лицами иметь дело приятнее и полезнее, на заводе «Азовсталь» начал не с управления кадров и учебного отдела, а с главного инженера. С его резолюцией отправился прямо в цех, где был принят не бедным студентом, от которого только и есть, что забота о нем, а как представитель флагмана отечественного машиностроения. Установились добрые отношения с начальником цеха, была оказана помощь в ознакомлении с оборудованием и получении всех нужных данных. Вместо положенных на практику двух месяцев свернул ее за 20 дней и предстал перед своим протеже готовым приступить немедленно к дипломному проекту и, как мне по наивности казалось , важному для завода заданию.

Опыт работы в СНТО не пропал даром. И может от него, а может и по другим случаям, я уже тогда пришел к выводу о желательности обращать на дело даже самое казалось бы бесполезное и бюрократическое мероприятие и получать от него хоть маломальскую пользу. Выполнять интереснее и в полного барана себя можно не превращать.

Официальным руководителем проекта был назначен мой будущий начальник – заведующий группы И. И. Кривоножкин, конструктор старой школы и невообразимой дотошности. Он проверял чертежи подопечных вне исключений скрупулезно до последней гайки. Однако меня то пока не касалось. Был предоставлен сам себе, пользовался консультациями и советами всех, к кому считал возможным обратиться с тем или иным вопросом. Особую признательность и уважение я испытывал к Г.Н. Краузе. Конструктору от Бога, с величайшей интуицией на правильное и быстрое решение. Его нестандартные обращения: «Голова, ну разве так можно? – Голова, а не сделать ли нам так?» – и теперь еще с благоговением вспоминаются всеми, кто с ним работал.

Диплом подвигался, пришло время подумать, как в отделе закрепиться и получить направление на Уралмаш. Написал проект письма на имя директора своего института и понес показать Краузе. Тот посмотрел, произнес полувопросительное – «Голова?», взял чистый лист бумаги и за три минуты накатал такую просьбу о направлении меня к ним, что не удовлетворить просителя было просто невозможно. Ни в школе, ни в институте нас писать не учили и науку эту как постигали на службе, так постигают ее и сейчас.

Итак, сомнений нет. Диплом защищен. Жду направления. Обычно распределение происходило за закрытыми дверьми. Но тут, не знаю по какой причине, либо в силу необычности просьбы, либо из любопытства к ее субъекту, вызван я был на комиссию. И вот при мне, не моргнув глазом, председатель комиссии зачитывает письмо и называет кроме моей еще фамилию сокурсника О. Соколовского. Это был удар по моей наивности. Мне казалось, что лгать можно только в одиночку, а тут в присутствии многих, у которых письмо на руках, его можно взять и прочитать. Хотя самому направлению Соколовского был весьма рад. Парень он был самобытный, талантливый и проявил себя впоследствии отличным конструктором с огромными способностями на всевозможные свинтопрульные, как он называл, идеи. К тому же он слыл заядлым рыбаком и непревзойденным вралем.       Вот одна история общей продолжительностью лет, наверное, в двадцать.

Году в 1960-ом во время лодочного похода, после выпитой стопки под уху, Олег рассказал, как будучи в Китае он ловил там необычную рыбу. Поймав первую надо было потрясти ее хвостом над поверхностью воды, его мертвой хваткой заглатывала вторая, хвост последней – третья и так далее. После удочка была не нужна и рыба вытаскивалась из воды как якорная цепь. Учуяв наши сомнения, он в подробностях описал диковинную рыбу, необыкновенные особенности ее хвоста и зубов, приспособленных для самозацепления. Рассказ был настолько убедительным, что не поверить не то что было невозможно, но как-то не хотелось в благодарность за доставленные минуты удивления.

В 1968 году мне довелось самому побывать в Китае. Там на одном из чифанов я задал китайским товарищам вопрос насчет этой рыбки – есть ли она на самом деле в Китае? Китайцы посоветовались, пошептались и сказали: они о такой рыбке ничего не слышали, но позвонят в Пекин ихтиологам и попробуют узнать у них. В конце ужина (удивительная китайская обязательность и оперативность) сообщают:

– С ихтиологами связались, – подобной рыбы в Китае нет.

Заметьте, только в Китае, но может быть есть где-нибудь в другом месте?

Прошло еще несколько лет. Приезжает из Череповца один наш конструктор и показывает небольшую заметку из газеты «Череповецкий рабочий». Оказывается в их Шексне такая рыбка есть и ловится она так, как поведал нам Соколовский, а я вам. Но был ли он в Череповце? Вспоминаю, был. Через некоторое время после возвращения из Китая, в начале 60-ых годов. В «Череповецком рабочем» заметка появилась в конце 70-ых. Сколько же раз рассказывалось об этой рыбке в Череповце, пока не попала она в руки местного корреспондента?

С Олегом мы проработали на Уралмаше наши лучшие молодые годы и сделали немало совместных проектов. Он рано умер. Умер по причине безалаберности. Под тем самым Белорецком на реке Белой мы построили плот. Погрузились на него и Олег, раздевшись и приготовившись к купанию, прочитал нашим детишкам, которых в тот раз мы взяли с собой, получасовую лекцию по технике безопасности на горной быстрой реке. Не прыгать в воду, не опускаться с плота ни спереди, ни с боков, а только сзади, не находиться близко от плота, подплывать к нему по течению и т. д. в том же духе с образными примерами возможных последствий от действий наоборот. Прочитал, и не успели мы оглянуться, как видим – летит Соколовский в воду… Почти прямой удар головой о валун на глубине всего полуметра. Молчал Соколовский два дня. Но какова натура? Первые его слова были обращены к мальцам:

– Ну теперь, надеюсь, вы поняли насколько я оказался прав.

Болезнь развивалась медленно. Слабые головные боли, потом все сильнее и сильнее. Появилась опухоль. Позднее уже перед смертью, разговаривая с врачом, узнал, что трагический конец – результат особой физиологической предрасположенности организма и, что примечательно, свойственных Соколовскому, хорошо известных, черт его натуры: увлеченности и названного выше свинтопрулизма, отсутствия чувства страха и самоконтроля.

УРАЛМАШ

Пятидесятые. Лучшие годы советской жизни. Последствия войны чувствуются все меньше и меньше. Не везде, но во многих городах изобилие продуктов – качественных деликатесных, своих отечественных. В центральном гастрономе на улице Вайнера за 30 минут к праздничному столу приобретается все, что нужно для услады самых привередливых гостей. О Москве, Ленинграде не говорю. Правда, на фоне магазинов с кетовой икрой и красной рыбой стоят еще очереди за мукой, но это скорее отголоски войны. Поезда ходят – можно проверять часы. Билеты покупаю только на вокзале или в аэропорту. В командировке закончил работу и сразу на транспорт, не теряя ни одного лишнего часа. В гостиницу устраиваюсь по звонку с автомата. Вхожу в любую самую респектабельную хозяином, без направления и пропуска. В Магазине на Столешниковом в Москве добрый десяток только одних грузинских сухих вин. Хлеб на улице Горького около «Националя» можно не спрашивать и не тыкать вилкой – свежайший в любой час дня. В небольшом магазине под гостиницей «Москва» продается такое разнообразие колбас, сыров, рыбы, кондитерских изделий и прочей снеди, что до сих пор не могу представить как это все там размещалось. Мало, не везде, но зато есть эталон торговли – можно учиться. Уважительное к тебе отношение не исключение, а почти правило, во всяком случае знаешь много мест, где можно уверенно на него рассчитывать. Заявка в завком на грузовик для коллективной поездки на природу не сопровождается сбором денег, и шоферу, с нами отдыхающему, никто не помышляет даже вручить дополнительную мзду за его труд. Субботники как субботники, а не направления с метлой и лопатой в служебное время, зато билет на елку для детишек – бесплатно. В театре встречают с улыбкой, начиная с кассира и контролера и кончая гардеробщицей. В ресторане обслуживают вежливо, вне зависимости от тобой заказанного. На фоне беспросветной партийной демагогии много от настоящей человеческой жизни. Той, что соответствует и отвечает общепринятым нормам.

Почти каждый день новые положительные эмоции. Во всем стабильность, уверенность. Не все хорошо, но хорошего много. Хрущевские начинания уже видны, но в силу инерции огромного хозяйства еще мало сказываются. Работает отлаженный войной и дисциплиной механизм. Новые заказы. Прокатные станы проектируются и изготовляются одновременно чуть не для десятка заводов сразу. Нормальная работа почти каждый день до 10-11 часов вечера. Партийно-комсомольское управление само по себе, как неизбежное зло, как обязательный налог, – не больше. В работе только дело и дело, даже если ею занимается партком. Нет еще разных функциональных служб, а потому мало справок, отчетов и планов. План один – государственный, и все подчинено его выполнению. Инженер и ученый занимают в обществе достойное положение. В целом рациональность и целесообразность, конечно, если без частностей.

В отделе идет проектирование серии блюмингов, толстолистовых, трубопрокатных станов. Соколовский посажен на детали и выдает по 30 листов чертежей в месяц. Мне с первого дня, учитывая мое почти годовое пребывание в бюро, поручают разработку узлов, а вскоре и машин. За пять лет прохожу весь круг конструкторской практики, на которую сегодня нужно было бы затратить в два-три раза больше. В 1955 году участвую в первом крупном пуске толстолистового стана 2800 на Коммунарском метзаводе, где установлены первые изготовленные по моим чертежам вполне приличные радующие взгляд машины для правки и резки листового металла.

Далее напряженная, прекрасно организованная работа над оборудованием для вновь строящегося по контракту с Индией металлургического завода в Бхилаи. Я инженер по рабочему проектированию рельсобалочного стана. Чертежи по нему в качестве исходных данных для разработки следующих частей проекта высылаю нашим многочисленным смежникам точно по согласованному графику в конце каждого месяца, позволяя себе задержаться максимум до 12 часов следующего дня. Также четко и в соответствии с новыми для нас требованиями экспортной поставки в тропическом исполнении идет изготовление оборудования в цехах завода и у наших субпоставщиков.

Чем можно объяснить такое понимание чувства долга и ответственности всеми участниками работы? Временем? Внешними обстоятельствами? Возможно. Они налагают отпечаток на поведение людей. Но не только и далеко не только. На моей памяти много примеров, когда ясная постановка задачи, подкрепленная сознательным пониманием исполнителями важности и необходимости ее осуществления (а для этого руководителю надо уметь поработать и обратить всех в свою веру), заставляет людей трудиться самоотверженно, не считаясь со свободным временем.

Тогда в 1956 году таким руководителем явился для нас министр тяжелого машиностроения К. Д. Петухов, который привез с собой команду специалистов человек с двадцать. Им то и предстояло вместе с нами разработать развернутый план проектирования и поставки оборудования данного объекта.

Насколько мне помнится, министр за три дня пребывания на заводе произнес не более десяти слов. На предварительном совещании он отметил важность правительственного задания и поручил составить план, обеспечивающий выполнение задания в срок. Представленные ему первый и второй варианты плана он забраковал, сказав, что они не удовлетворяют поставленному им условию, и оба раза попросил подумать и поработать еще раз. Третий вариант был принят.

Что примечательного в этой истории? То, что на совещание привез специалистов (тех, каких нужно) сам министр, ранг которого соответствовал важности задания и его величине. Что министр обратился к высокому уровню сознания специалистов и полностью доверил им практическое решение поставленной задачи, не подвергая их мелочной опеке и не вмешиваясь в технические споры. Что разработанный план поэтому стал собственным планом специалистов, а не выполнять собственные обещания куда труднее и постыднее, чем планы руководства, да еще с неувязками, с тобой не согласованными. Что вся процедура проведения совещания просто не позволяла кому-либо усомниться в нереальности задания.

Готовлюсь на монтаж в Индию. Но неожиданно открывается другая оказия. Принято решение о строительстве Баотоусского завода в Китае и меня назначают уже полным инженером проекта нового стана.

Накопленный опыт позволяет нам со своими молодыми коллегами произвести кое-какие нововведения. Во многом пересматриваем подходы к проектированию и изготовлению оборудования. Сокращаем объем техдокументации по стану почти в два раза. Делаем его на 5 тысяч тонн легче. Проводим большую работу по унификации оборудования и запуску в производство крупными заказами. Обеспечиваем тем однократную подготовку производства по всем однотипным или имеющим какие-либо общие признаки деталям и узлам. Характер изменений сразу ощущается в цехах завода. Оборудование изготавливается быстрее на более индустриальной основе и принципах серийного производства с меньшим объемом подгоночных работ.

Но предоставленная нам со стороны начальства почти бесконтрольная свобода в действиях не могла не привести к нежелательным последствиям. В частности, мы непомерно увлеклись облегчительством оборудования, бездумно бросились выполнять кем-то брошенный лозунг: «Сделаем самые легкие машины». Сделали, а потом долго плевались, возвращаясь на прежние позиции там, где был проигнорирован специфический эксплуатационный опыт. Однако на ошибках учатся и, кажется, прочно и не так уж неэффективно.

Много в те годы было интересного, масштабного, значительного. Высокая стабильность производства. Постоянный его рост, расширение номенклатуры разрабатываемой продукции, повышение ее качества, увеличение мощностей и производительности агрегатов и, главное, практически неизменные в течение 10-ти лет цены. Корректировки касались лишь принципиально новых машин, названия которых отсутствовали даже в прейскурантах.

В этих условиях рентабельность производства можно было поддерживать только за счет планомерного снижения себестоимости изготовления изделий и физического роста объемов производства. Действовал социалистический принцип работы на общий котел. И он неплохо кипел. Кипел до тех пор, пока… Но об этом – позже.

А сейчас несколько слов об отдыхе, которому не мешала сверхнапряженная работа. Тогда царил еще высокий дух коллективизма. Не было индивидуальной разобщенности, что стала наблюдаться позже. Продолжал дуть ветер социалистического равенства не на словах, а на деле. И, как ни странно покажется, падение свойственных тому времени положительных качеств жизни было в какой-то степени задержано предвоенной волной насилия, которая прошлась не только по настоящим людям, но и по большому числу разного рода действительно преступных элементов, а оставшиеся из них пребывали в состоянии, не позволяющем открыто проявлять свои низменные страсти.

Да, было совсем другое время. Но кроме того мы были молоды, молод был завод и это также налагало соответствующий отпечаток на нашу жизнь. Увлекались театрами, классической музыкой. Регулярными были вылазки на природу: зимой на лыжах, летом в лес, на воду. Часто собирались большими и малыми компаниями. Несколько больше, чем нужно, проявляли интерес к вину. Но в компаниях почти постоянно участвовали наши старшие товарищи по работе и потому такие встречи никогда не превращались в попойку. Как по Пушкину, юноша скромно пировал и шумную Вакхову влагу с трезвой струею воды с мудрой беседой мешал. Было прекрасно и голова никогда не перегружалась вином, а только добрыми впечатлениями поучительных разговоров.

Наиболее же сильные воспоминания от свободного времени тех лет связаны с почти ежегодными речными походами во время летних отпусков. Начальство знало нашу слабость к такому отпускному времяпровождению и в порядке признания, видимо, неплохой нашей работы шло навстречу.

Мы не были настоящими туристами и не занимались разработкой маршрутов. Специально к ним никогда не готовились и решали вопрос о предстоящем пути следования буквально накануне отправления, используя в качестве главного пособия политическую карту Советского Союза и что-то случайно прочитанное или услышанное. Вместо же основного туристского документа использовали письмо за подписью директора завода с просьбой ко всем органам партийной и советской власти оказывать нам всяческое содействие. Текст письма был составлен нами один раз и затем многократно перепечатывался с изменением время от времени только фамилии его подписывающего.

Письма эти, правда, почти никогда не использовались по прямому назначению и обычно вручались на память при подходящем случае кому-нибудь из местных жителей, а так как добрых людей на Руси много, то мы со временем стали забирать с собой по нескольку экземпляров и, передавая их, прославляли мощь и величие нашего завода. Должен сказать, что подобный подарок производил ничуть не меньшее впечатление, чем отдаваемая в дар лодка или другая туристская принадлежность.

Цель походов – оторваться от цивилизации, всех ее режимных, бюрократических, прочих прелестей и обрести не придуманную, а настоящую свободу наедине с природой, с ее не критикуемой разумной рациональностью и красотой. Поскольку мы не вооружались должной экипировкой, то выбирали такие пути, которые соответствовали нашим возможностям по безопасности и вместе с тем были бы достаточно экзотическими и пролегали вне организованных, а потому казенных, маршрутов, по крайней мере, в тот период, когда мы по ним следовали.

Первый наш поход состоялся в августе 1953 года по рекам: Пышме, Туре, Тоболу от Талицы до Тобольска. Участвовали в нем Мальков, Краузе, Нисковских, Валугин, Муйземнек. Всего 11 человек и пес Аргон.

Стояла изумительная абсолютно безоблачная и жаркая погода. Места в то время еще были дикие, путешествующих людей мало, а рыбы и дичи вполне достаточно. Шутки и смех, различные истории сопровождали нас на всем 700-кило-метровом маршруте. Закончился он тем, что мы привезли с собой в Свердловск целую машину мамонтовых костей и затем не поленились часть из них даже передать в городской краеведческий музей.

Этот поход заразил нас, и в течение последующих двух десятков лет проводили отпуск только таким образом. Мы плавали по Уфе; Нице и Туре; Юрюзани; Сары-Кокше и Бие; Кизиру, Тубе и Енисею; Пелыму и Тавде; Белой; Чулыму; Сылве; Косьве и Тыпылу в составе почти постоянной команды, в которую входили: Нисковских, Соколовский и Вараксин.

В разные годы к нам присоединялись и другие товарищи, когда кто-нибудь из постоянной группы не мог принять участие, но всегда старались поехать вчетвером: мобильно и выгодно (такси – одна машина, одно купе в поезде, одна лодка), благоприятно и чисто психологически.

Походы – это ни с чем не сравнимая удовлетворенность и удовольствие, активный насыщенный бодростью и силой отдых, поднимающие жизненный тонус очень добрые и, в отличие от других событий, сверх крепкие до мельчайших подробностей воспоминания на долгие годы, а может и на всю жизнь.

Мне нравилось в них всё. Часы подготовки с авантюрным прожектерством и несусветными планами. Транспортные коллизии. Ловля рыбы и охота. Вечерние костры с пустой болтовней и серьезными разговорами. Встречи и беседы с местными жителями, с их довольно часто удивительно краткой и верной оценкой политических и других событий жизни. Даже те случаи, когда мы хотя и не совсем тонули, но были близки к этому.

      РЕЛЬСОВАЯ ПРОБЛЕМА

Начинались шестидесятые годы. Работа шла полным ходом и мы ежегодно запускали в эксплуатацию не менее двух спроектированных отделом прокатных комплексов. Росли объемы производства, расширялся завод, пускались новые цехи. Но уже стали появляться возмущения далеко не тактического порядка. Раскрученный в первые послевоенные годы маховик, под воздействием болтливо организованных и плохо продумываемых решений Хрущевского руководства, начал заметно снижать обороты. Больше всех, конечно, жал на тормоз сам Н. Хрущев, однако со временем, как положено, ему стали помогать его ставленники. Организованные и вовсю разрекламированные ими совнархозы в условиях тесно взаимосвязанного единого хозяйственного механизма страны оказались недееспособными. В первую очередь это коснулось новой сложной техники и в том числе нас.

Вопросы пришлось решать одновременно во многих центральных организациях. Различные комитеты, наделенные правами координирующих органов, начали не приказывать, а просить. К такой форме никто не привык и потому любое дело требовало многократных обращений в центр, а в порядке арбитража даже выхода непосредственно на отраслевые отделы ЦК КПСС. Резко увеличился поток командированных в Москву и билет на транспорт уже приходилось покупать заранее. Прикрываясь совершенно не свойственным системе словом демократия, в экономику стали втаскивать чисто партийные методы управления, что немедленно проявилось в постановке нереальных задач и таких же нереальных сроков их исполнения.

В 1961 году министр путей сообщения Бещев вышел в ЦК и правительство с предложением о коренном улучшении дел в области путевого хозяйства и таком же повышении качества рельсов. Проблему тут же раскрутили до партийных оборотов. Я и мой непосредственный начальник – заместитель главного конструктора по станам горячей прокатки К. Корякин – были вызваны в Госплан. Перед заводом поставлена задача создания в 1963 году сразу трех цехов по производству термически обработанных рельсов в объеме 2-2,2 миллионов тонн ежегодно. Наши доводы о том, что еще не проведены необходимые и абсолютно обязательные для сего экспериментальные работы, не дана оценка целесообразности внедрения при этом трех различных технологий, на одном заводе нет свободных площадей и что вообще в такие сроки мы ничего еще не строили – не были приняты во внимание. Через несколько дней завод получил подписанное распоряжение.

Потерпев фиаско на организационной стадии, мы тут же наметили контрудар с упором на техническую часть проблемы. Жаркие споры вокруг уточнения программы и придания ей надлежащего вида продолжались почти два года. Дошло до того, что мы вынуждены были, убедившись в безрезультативности письменных и устных доводов, разработать по одной из предложенных технологий проект специально для центра. И только, написав тушью на кальках чертежей о недопустимости его промышленной реализации, сумели доказать Москве необходимость предварительного строительства опытного агрегата. С мнением конструктора пока еще считались. Аппарат уже научился его насиловать, но не взял на себя, как это случилось позже, функции проектантов. Помнил слова зампредсовмина В. Малышева, который, рассказывали очевидцы, внушал своим министрам не руководить проектированием и не мешать конструкторам, а, выслушав их, уметь быстро выполнить то, что они попросят. Авторитет конструкторской подписи возымел действие.

В 1963 году ничего построено не было, а только подготовлено новое постановление ВСНХ с уточненными объемами строительства и новыми сроками.

Однако проблемы этим не закончились и, чтобы завершить данную эпопею скажу, что головное термоотделение для объемной закалки рельсов на Нижнетагильском меткомбинате мы пустили в 1966 году. Второе по такой же технологии на Кузнецком меткомбинате – в начале 70-х годов, предварительно построив для этого новое отделение по отделке рельсов. А намеченный тем «уточненным» постановлением пуск последнего на комбинате «Азовсталь» состоялся спустя еще более десятка лет уже в годы Горбачевского правления.

Конечно, решена огромной важности задача: Россия и Украина получили возможность производить почти в полном объеме рельсы в 1,5-2 раза более долговечные. Но как же безобразно она решалась? Ведь всё можно было закончить лет в 8-10, а не в 25. У меня же на нее ушло более половины сознательной жизни, хотя было немало и других забот.

ПОЕЗДКА В КИТАЙ

В 1968 году, когда отношения с Китаем вконец испортились, меня неожиданно и необычно быстро командировали туда для разбора предъявленной нам рекламации по оборудованию упомянутого рельсобалочного стана, поставленного в Китай в начале 60-х годов. О судьбе его мы ничего не знали и вот первая весточка. Не очень приятная, но все-таки говорящая о некоем движении, а для меня лично сделать что-либо и не видеть результата – нож острый. Никогда не удовлетворялся процессом работы, считал ее завершением только конечный итог и всегда критиковал своих младших коллег, особенно представителей от науки, среди которых удовлетворенность движением в последние десятилетия советской системы с ее непомерной формализацией труда и такой же отчетностью получила особо болезненное распространение. Научные труды, диссертации, первые этапы работ кроились настойчиво и быстро, а дальше без сожаления всё бросалось на полдороге и начинались с такой же заинтересованностью разговоры о новой теме.

В загранкомандировку лететь ли ехать в те времена позволялось только через столицу, министерство и ЦК. Прочитал в Москве показанную мне китайскую рекламацию и заявил, что в ней оборудование не только Уралмаша, а и наших смежников и что по их браку я в Китае никаких вопросов решать не буду. Нужно немедленно дополнительно командировать соответствующих специалистов. По ним, как водится, ничего пока не предпринято.

Прилетели в Пекин. На первой же встрече с торговым советником делаю ему аналогичное заявление, поскольку исходная информация шла в Союз от него. Он вроде согласен, говорит примет меры. На следующий день на посольском ЗИМе отправляемся на встречу с китайцами. Те превосходно проинформированы, похоже, четко представляют нашу неподготовленность и предлагают сразу ехать на площадку в Баотоу, там рассматривать их претензии по оборудованию и в первую очередь как раз то, по которому нет наших специалистов. Объясняют нам, что у них так намечено, что мы о таком порядке давно поставлены в известность и что изменить его сейчас никак нельзя: нет каких-то рабочих, какого-то крана и еще чего-то нет. Идет с их стороны явно издевательская игра, но формально всё правильно. Наш торгпред говорит что-то невразумительное: дескать, специалисты вызваны, уже едут. На обратной дороге высказываю ему свое возмущение:

– Какие специалисты, откуда едут? – Только позавчера в Москве первый раз поставил этот вопрос и знаю, что ничего еще не сделано.

Так продолжается дня три. Каждый день ездим на встречу с китайцами и толчем воду в ступе. Торгпред зажат в угол и ничего не может уже предложить мало-мальски приемлемое. Китайские товарищи настаивают и просто вынуждают его отправить нас в Баотоу. Билеты на поезд, сообщают, куплены, гостиница заказана и т. д. Тем временем накаляется общая обстановка в Пекине, маодзедуновская культурная революция в полном разгаре. Посольство уже два дня блокировано. На встречу с китайцами пробиваемся сквозь плотную толпу, расступающуюся только для проезда автомобиля. В день же отбытия из Пекина (всё предусмотрено и неплохо исполнено) сопровождающие вывозят нас на вокзал через задние ворота посольства по темным и безлюдным переулкам. ...