Владимир Шлома Воспоминания и рассказы

Воспоминания

Пытаюсь понять, с какого времени я себя помню. В памяти всплывают отдельные события, но точно не помню, что было раньше, а что позже. Можно попытаться восстановить порядок следования этих событий по фотографиям. Мама каждый год нас фотографировала и подписывала эти фотографии. Для этого к нам домой приезжал фотограф с фотоаппаратом на треноге. Он устанавливал свою треногу, накручивал на нее фотоаппарат, накрывался черным покрывалом и наводил резкость на матовом стекле. Затем вынимал рамку с матовым стеклом, на ее место ставил рамку с фото-пластиной, говорил: «внимание, сейчас вылетит птичка», и нажимал на кнопку на тросике. Слышен был щелчок и изменялся цвет линзы в объективе. Мне разрешили посмотреть в этот фотоаппарат. Там было все вверх ногами!

На этом фото мне, скорее всего, полгода.

Помню старую хату под соломенной крышей, с высоким, по крайней мере для меня, крыльцом, которое было огорожено в виде перил жердями, чтобы случайно с него не упасть. Хата, как я потом узнал, обычная пятистенная, то есть четыре стены внешние и одна внутренняя, делит дом пополам. С порога попадаешь в сени, с них налево дверь в комнату, а прямо дверь в камору, то есть кладовку. Справа в сенях был небольшой деревянный подвал, где хранились овощи. Над ним стояли мешки с зерном и мукой, и скрыня, в которой хранилось все бельё и одежда. В каморе под потолком было небольшое окошко примерно 20×20 см, поэтому там всегда был полумрак. Там хранились банки с вареньем, дежа (кадка) с салом и бочки с квашенной капустой и солеными огурцами. Дежа – это деревянная круглая емкость диаметром примерно 70 см и высотой 50 см с крышкой. Таких емкостей было две, в одной хранилось сало, а в другой замешивали тесто для выпечки хлеба. Кстати, сало было вкусным только зимой, когда было свежим. Летом один его запах отбивал желание его съесть. В комнате, прежде всего, стояла большая печь и грубка с лежанкой, возле которой стояли полати (настил из досок вместо кровати). Была еще одна деревянная кровать, покрашенная под красное дерево, на которой спали родители. Дети с бабушкой спали на полатях. Вдоль двух стен стояли две длинные лавки, и в дальнем углу стол. В ближнем левом углу – небольшая лавка, на которой стояло ведро с водой. В комнате было три окна, которые могли изнутри закрываться деревянными ставнями. Полы везде кроме каморы были земляными, и мама раз в неделю мазала их для красоты желтой глиной. В углу, там, где обычно висят иконы, висела картина «Катерина» Т. Г Шевченко, которую мама сама нарисовала карандашами на обратной стороне обоев. Поскольку мама была учительницей, то держать в доме иконы было нельзя, и они хранились на чердаке. После того как она ушла на пенсию и в селе снова открыли церковь, она в нее ходила вместе с отцом, но тех икон в доме я не помню. Может за время долгого лежания на чердаке они пришли в негодность, или я просто забыл.

Слева от дома, от дороги, росла большая липа, а перед домом – две груши, посаженные отцом: «жнивка» и «лимонка», очень вкусные. Справа от дома был пристроен небольшой низенький сарайчик, в котором на входе занимала место корова, в дальнем конце были небольшие отсеки для поросенка и теленка, а в промежутке между ними был насест для курей. Сразу за сараем лежала куча навоза, возле которой, с одной стороны росла яблоня, а с другой шелковица. Было очень удобно доставать до шелковиц с этой навозной кучи. Двор был отгорожен от сада и огорода жердями, по несколько жердей на столбиках. Проход в огород отгораживался воротами из жердей и такой же калиткой рядом. После прихода с пастбища корова все время пыталась рогами открыть эту калитку и пролезть в огород. В тридцати метрах за воротами стояла клуня, в которой хранилось сено, а рядом летняя кошара для коровы. Клуня представляла собой сооружение с соломенной крышей, стены которого были сплетены из лозы, как обычно плели плетень. Все продувается. Для хранения сена в самый раз, но держать там скотину было нельзя.

Перед клуней росла, груша, которой было не меньше 100 лет, и которую только недавно спилили. Мама не помнила, кто и когда ее посадил. Груши назывались зимними. Эти груши заносили на чердак, где они и лежали всю зиму на морозе. Потом их приносили в дом, они оттаивали и только в таком виде становились съедобными. За клуней росла еще одна яблоня с темно-красными яблоками, «цыганка», еще одна шелковица и липа. Это все были старые деревья. Кроме них был еще молодой сад, посаженный отцом. В нем было полно всего: яблоки, груши, сливы, вишни, малина, крыжовник, черная и красная смородина. Особенно были вкусными груши «Лесная красавица», но только в недозрелом виде, потом по вкусу они превращались в картошку. А вот клубники не было совсем.

На фото крестная, мама с Аллой, и я, на руках у бабушки.

Помню бабушку Татьяну, когда она еще ходила. Мы с ней слушали радио. Это был детекторный радиоприемник «Комсомолец». На стене возле стола висела черная коробочка размером примерно 10×15 см, а под ней на гвоздике висели наушники. Радио смонтировал отец. На верхушках яблони возле сарая и на груше возле клуни были прибиты жерди, между которыми был натянут провод, примерно 30м длиной, служивший антенной. Я любил слушать передачи под названием «театр у микрофона», другое меня не интересовало. Скорее всего мне тогда было 2,5 года.

Позже, когда мы были с бабушкой дома вдвоем и по радио передали сообщение о смерти Сталина, бабушка сильно плакала, так как не знала, как мы теперь будем жить дальше. Почему-то не помню, где тогда была сестра Алла. Это мне уже точно было 4 года.

Нашими соседками на улице были две уже взрослые девушки, которые заканчивали школу, дочери двух родных братьев, Митрофана и Николая Василенко. Такие же разные, как и их отцы. Дед Митрофан и дед Николай отличались как небо и земля. Дед Митрофан – добродушный, отзывчивый, мастер на все руки, всегда готовый прийти к соседям на помощь. Брат был его противоположностью – закрытый, несколько нелюдимый, в свой дом старался никого не пускать, правда любил поговорить о политике.

Фото с Галей

Дочь деда Митрофана Галя была веселой, общительной, дочь деда Николая Люда – скованной, чрезмерно стеснительной, необщительной. Люда по ночам боялась спать без света, поэтому у них в доме всю ночь горела керосиновая лампа. На одном керосине можно было разориться. Сохранилась фотография, на которой я и Алла сфотографированы с Галей. Галя и Люда фотографировались во дворе у Люды, и мы с Аллой там бегали. Заодно и мы в кадр попали. Я помню это фотографирование, но не мог вспомнить, как мы там оказались. Мне там 3,5 года. Алла подсказала, что по рассказам мамы, нас оставляли на попечение Гали во время летних школьных каникул.

Возле двора деда Митрофана стояла длинная скамейка. По воскресеньям (раньше выходной был только один) на ней собирались девушки. К ним приезжали парни и начинались танцы под гармонь и бубен, песни. Нам с Аллой все это очень нравилось. Сейчас такого уже не увидишь. Потом Галя вышла замуж и уехала. Люда закончила институт и стала хорошим преподавателем математики, дети ее хвалили. Замуж она не вышла, и, после смерти родителей жила одна. В свои 80 лет, когда я приезжал к Талику в гости, она еще помогала им чистить свеклу. Именно тогда я от нее и узнал о своих предках-казаках. Она показала нам казацкое седло, с которым ее предки вместе с нашими пришли в Веркиевку из Запорожской Сечи после ее разорения Петром Первым. Кстати, еще один штрих к ее портрету. В этот год два придурка, которым захотелось выпить, без согласования с ней, выкосили у нее еще зеленым ячмень, который она выращивала на зерно, и потребовали плату за работу. И она им заплатила, вместо того, чтобы потребовать компенсацию за нанесенный ущерб.

Первое яркое воспоминание об Алле у меня, пожалуй, связано с одним знаменательным событием – нам пошили зимние пальто. В чем мы ходили до этого, я не помню. Пальто были классные, с воротниками из черного каракуля. На манжетах рукавов пальто Аллы были еще украшения из остатков каракуля, а на моем не было. Я просил и мне такие пришить, но каракуля больше не было и портной мне объяснил, что такие украшения пришивают только девочкам, мальчикам не пришивают. Мне очень хотелось такие украшения, но раз мальчикам нельзя, то пришлось смириться.

Пальтишки нам сшил соседский дедушка Осипенко, живший от нас через три дома. Пальтишки были сшиты со старого маминого пальто. Портной перевернул ткань наизнанку и получились абсолютно новенькие пальтишки, которые носились пока мы с них не выросли. А дедушка был замечательный. Кроме того, что он умел шить, у него еще были в сенях жернова, а за домом ножная ступа. Такого больше ни у кого не было. К нему мы с мамой ходили молоть муку и толочь в ступе просо, чтобы получить пшено. В то время мама сама раз в неделю пекла хлеб, магазинного не было. Какой от него шел запах! А какой он был вкусный! Такого вкусного хлеба я в своей жизни больше не ел. Хотя нет, ел, только не черный, а белый. Это было, когда я служил в поселке Бершеть, под Пермью. Там в солдатской пекарне пекли удивительно вкусный белый хлеб, который можно было кушать один, без ничего.

В связи с жерновами и ступой вспомнил еще одно старинное приспособление, которое было уже у нас дома – жлукто, применявшееся для отбеливания постельного белья. Выварок, применявшихся для этой цели позже, тогда еще не было. Жлукто, это большая бочка без дна и крышки, выдолбленная из колоды липы, высотой порядка 1,2 метра и диаметром порядка 60 сантиметров с толщиной стенок порядка пяти сантиметров. Оно ставилось на доски с настеленной на них соломой. В него мама закладывала самотканое постельное белье, пересыпая его древесной золой. Потом заливала в жлукто кипяток и накрывала крышкой. Вода снизу вся вытекала, но под воздействием пара и золы белье отбеливалось, это называлось золить белье.

С игрушками у меня было не густо, но они были. Были какие-то машинки, но я их плохо помню. Я их быстро ломал, пытаясь узнать, что у них внутри. Запомнился маленький трехколесный велосипед. Не помню откуда он взялся, но на нем я ездил долго, пока в колесах не поломались спицы. А еще, когда я катался на этом велосипеде, на меня налетел драчливый петух и начал меня клевать. Я очень испугался и, как результат, начал заикаться. Пришлось отцу везти меня к бабке-шептухе. Помогло. Заикание прошло. Было еще одно неприятное событие. Не помню только, до этого случая или после. Отец ехал в лес за хвойными иголками арбой, запряженной быками. Я сидел в этой арбе, а отец шел рядом. Водитель встречной автомашины посигналил, здороваясь с отцом, а быки испугались и понесли. Я даже не предполагал, что быки могут так быстро бегать. Отец остался далеко позади, а я ухватился за вертикальные палки арбы и со всех сил старался удержаться. Арба так переваливалась с боку на бок, что я боялся чтобы она не перевернулась. Быки успокоились и остановились довольно далеко, метров через 500. Тогда я испугался не очень сильно, обошлось без последствий.

А велосипед валялся сломанным, пока не приехал в гости брат отца дядя Миша. Он периодически приезжал к нам в Нежин за запчастями к экскаваторам. Приехавший вместе с ним водитель увидел этот велосипед, взял пассатижи, обычную проволоку, и поставил ее вместо утерянных спиц. Я был счастлив, велосипед снова ездил. Кроме того, д. Миша привез мне двуствольное курковое ружье, которое стреляло пистонами. Пистоны правда очень быстро кончились, но зато такого ружья ни у кого не было. Позже дядя Миша подарил мне еще одно двуствольное ружье. Это уже была бескурковка, стреляла шариками или, как я потом приспособился, корковыми пробками от бутылок. Ружье было большое, почти как настоящее. Чтобы его зарядить, нужно было переломить его пополам, как настоящее, а затем привести в исходное положение, вставить шарики или пробки прямо в стволы и можно стрелять. Шарики правда тоже скоро кончились, пришлось приспосабливать пробки, но они были великоваты и их нужно было обрезать. Это ружье также долго не протянуло, сломались пружины.

Следующее воспоминание, бабушка уже не встает с постели, как теперь знаю, упала с лестницы и сломала шейку бедра. Мы с Аллой играем в доме под ее присмотром пока родители на работе. Я что-то хулиганю, и бабушка мне говорит, что она все видит и грозится рассказать обо всем родителям. На что я ей заявил: «тогда я тебе глаза выколю, чтобы не видела». Одним из средств воспитания у нас была постановка в угол, на этот раз я его заслужил. У Аллы с углом было все менее болезненно. Немного постояв она говорила, что так делать больше не будет, и ее выпускали. Я же никогда не просился, и меня выпускали только перед сном.

Бабушка умерла. Я сначала не осознавал происшедшего, а потом спрятался в яслях кошары и там плакал. Там меня и нашли перед отъездом на кладбище, посадили вместе с Аллой на телегу к деду Митрофану, на которой везли веревки и лопаты. Шел дождь и нас накрыли каким-то брезентом или попоной.

В дальнейшем, пока родители на работе, нас оставляли дома одних, строго-настрого приказывая никому дверь не открывать. Так мы и сидели, выходя из дома только в туалет. Как-то пришел Витя Осипенко с ребятами, звали гулять, обещали дать леденцов, если выйду. Я не выдержал, вышел, и леденцы взял, но идти гулять отказался. Витя потребовал вернуть леденцы. Я разозлился, выбросил леденцы в траву ему под ноги и вернулся домой. Но леденцов было жалко, и когда вернулись родители, часть из них мы с Аллой нашли и съели.

Запомнилось еще лечение. Каждый день этот противный рыбий жир. Кто его только придумал? Даже дышать паром над горшком картошки при простуде было легче. Еще давали пить сок из листьев алое и натирали грудную клетку растопленным гусиным жиром при простуде. Помогало. А чай, заваренный на ветках смородины и малины, да еще с малиновым вареньем, это всегда с удовольствием.

Еда у нас была простой, но ее было достаточно. Голодными никогда не сидели. Поскольку холодильников не было, и родители работали, времени утром на готовку было очень мало, а приготовить нужно было завтрак, обед и ужин, все готовилось в печи сразу. На завтрак почти всегда был суп. На обед на первое борщ или фасольный суп с небольшой косточкой старого соленого мяса, которое предварительно вымачивали, но убрать из него соль было невозможно. Оно было настолько соленым, что есть его тоже было практически невозможно. На второе обычно тушеная картошка с салом или какая ни будь каша. Картошка готовилась очень просто – в чугунок закладывалась очищенная и порезанная на кусочки картошка, а сверху клался кусочек соленого сала граммов на двести, чугунок ставился в печь и вынимался в обед. Для заправки каши в небольшом горшочке хранилась специальная приправа – смалец с жаренным луком. Кто такую кашу не пробовал, не поверит насколько это вкусно. В ужин съедали то, что не съели в обед. Иногда зимними вечерами запекали в грубке картошку в мундирах, и ели ее, еще горячую и обжигающую, с мерзлым салом. Это тоже был деликатес.

Свежее мясо купить было негде, да и не на что. Мяса было вдоволь только зимой, когда резали поросенка. Тогда были и мясо, и колбасы, и начиненные требухой кишки, и ковбык (начиненный требухой желудок). Часть сала и мяса всегда раздавали соседям, а они, когда резали своего поросенка, поступали так же. Поэтому, когда соседи нам приносили кусочек свежего сала и мяса, у нас также был небольшой праздник и был вкусный борщ. Был еще один свиной деликатес. Толстые кишки хорошо промывали и солили. Потом, по мере надобности их вымачивали, начиняли мелко натертой картошкой и запекали. Вот это действительно вкуснятина. В России этого не делают, а жаль.

Утром по выходным делали оладьи из картошки, в России они называются драниками, вкуснейшее блюдо со сметаной или с постным маслом. По праздникам мама варила галушки и налистники. Это особые блюда, такие делали только на Украине, и то не везде. Раскрываю секретный рецепт. Сначала замешивают на молоке в соотношении 1/1 муку и крахмал, и жарят тонкие блины. Для галушек эти блины режут на полоски и варят в молоке с добавлением сахара. Для налистников блин режут на две части и в них заворачивают сладкий творог. Налистники складывают в кастрюльку и тушат с добавлением сливочного масла. Оба блюда – это вообще объедение.

Праздники еще были, когда отец возвращался из Нежина с базара, где что-то продавал, чтобы заработать немного денег. В колхозе ведь работали за трудодни, на которые только в конце года выдавали несколько мешков зерна и совсем немножко денег. Так вот с этих поездок отец всегда привозил порядка килограмма вареной колбасы. Колбаса имела удивительный запах и была очень вкусной. Жаль только, что съедалась она очень быстро, на второй день от нее уже ничего не оставалось.

Но это были праздники. А обычно был суп из фасоли, без мяса, немного заправленный соленым салом. Именно он мне запомнился больше всего. Отец шутил, что 40 кг фасоли заменяют килограмм мяса. Фасольный суп я терпеть не могу до сих пор, как и перловую кашу, которую я три года кушал почти каждый день, когда жил в казарме.

Итак, я уже почти большой, больше 4-х лет. Мы с Аллой одни оставались до обеда дома. Жизнь текла тихо и мирно, пока подвал в сенях, о котором я ранее упоминал, не сыграл со мной злую шутку. Над подвалом еще висела связка веток калины с ягодами. Они были ярко красные, и так притягивали, что мне захотелось их попробовать. Вот только висели они высоковато. Я несколько раз пытался до них допрыгнуть, но безуспешно. Собрав все силы я прыгнул еще раз, и почти достал. Но видимо я прыгнул слишком высоко. При приземлении прогнившая деревянная крыша подвала обвалилась, причем почти вся, осталась стоять только скрыня. Видимо сломались продольные балки, и я, вместе с крышей, рухнул в подвал. Сколько я там просидел до прихода родителей я не помню. Испуг был жутким. Я опять стал заикаться, да так, что вообще на мог разговаривать. Я помню это состояние – мысли улетают вперед, а язык за ними не поспевает, в итоге ничего на можешь сказать. Опять меня повезли к бабке-шептухе, на этот раз с соседской девочкой Олей Василенко, дочерью соседа Петра, которая была старше меня года на четыре и тоже заикалась. Ехали лошадью на санях. Была ранняя весна, уже везде были проталины. Проехали проезд под железной дорогой, выехали на поле, и тут лошадь куда-то провалилась, причем очень глубоко. Она барахталась в этой яме и не могла из нее выбраться. Мы с Олей опять испугались. Отец долго не мог вытащить лошадь из этой ямы, но все-таки с этой задачей справился, и мы поехали дальше. Процедура лечения у бабки была следующей. Бабка что-то шептала, крестила, выстригала на голове накрест немножко волос, в косяке двери сверлила буравчиком дырочку, закладывала туда волосы и забивала дырку деревянной пробочкой. Заикание стало меньше, но до конца не прошло, однако к бабке мы больше не ездили, говорили, что она умерла. Заикание продолжалось еще несколько лет, хотя понемногу уменьшалось. Может помогало то, что отец запомнил то, что шептала бабка и пытался лечить меня самостоятельно, а может и нет. Усиливалось оно, когда я начинал волноваться. Проявлялось это иногда даже в зрелом возрасте.

Несколько слов о сельских знахарях. После этой бабки я еще дважды убеждался в том, что они действительно помогают. Как-то случайно Алла разрезала мне ножом руку, задев при этом вену. Фонтанчик крови бил вверх сантиметров на пять. В местной больнице остановить кровь не смогли и отправили нас в нежинскую больницу, причем добираться нужно было обычным рейсовым автобусом, который ходил не очень часто. Когда мы сидели на автобусной остановке в ожидании автобуса, мама попросила кого-то из знакомых сходить к бабке, которая заговаривала кровь. Часа через два мы приехали в нежинскую больницу, и когда размотали окровавленные бинты, то оказалось, что рана абсолютно чистая, крови нет ни капли. Врач просто стянул рану лейкопластырем, который потом разошелся, и отправил нас домой, даже не зашив рану. Шрам остался довольно большой и широкий.

И второй случай, у меня очень сильно болел зуб, и мама посоветовала съездить к деду Билыму, который заговаривал зубную боль. Я поехал к нему велосипедом.

–Что, зуб болит? – спросил он, когда я зашел к нему во двор. – Езжай домой, скоро пройдет.

Я уехал в полном недоумении, даже имени не спросил. Как же он заговаривать будет? Решил, что зря съездил. Но пока я ехал домой, а это всего минут пятнадцать, зубная боль действительно прошла. Так-что в этом что-то есть, чего мы не знаем и не понимаем, оно существует вне нашего сознания.

Дальше помню детский садик, но называли его яслями. Меня водили в них два года, но только летом, возможно зимой он и не работал. Где в это время была Алла, я не помню. Алла говорит, что ее пару раз водили в садик, но ей там не понравилось, и она наотрез отказалась туда ходить. Первый год ясли размещались в обычном доме, как обычный частный, с маленьким двором, а на второй год – в большом колхозном доме с огромным двором. Потом в этом доме была контора колхоза «Заря коммунизма». Кстати, в селе тогда было четыре колхоза. В яслях мне нравилось, в основном игрались в песочнице, что-то лепили, строили. Дома песка на было, была только глина, которой мама мазала пол. Был мальчик со странным именем – Вячик. Только одно меня не устраивало в садике – дневной сон. Я ведь никогда на спал днем, а здесь днем меня пытались укладывать спать, чему я всячески сопротивлялся, наотрез отказываясь спать. Мои протесты были услышаны и меня оставили в покое. Пока другие спали, я спокойно игрался в песочнице, строил замки из песка.

Из ясельной жизни запомнились два случая. Как-то раз в ясли приехала какая-то учительница, спросила у воспитателей кто из детей самый послушный и вручила мне большой букет цветов. Воспитатели предлагали мне поставить букет в вазу, чтобы постоял там пока за мной не придут, но я свой букет никому не отдал. Положил только на пять минут на скамейку, когда захотелось поиграть с ребятами в мяч. Через пять минут от него ничего на осталось. Было очень жалко этот букет, ведь я хотел подарить его маме.

И второй случай. Детей разделили на две команды, нужно было мячом попадать в кольцо. Оставив нас соревноваться воспитательница ушла по своим делам. Я комментировал ход этих соревнований используя выражение, которое слышал от мужиков, когда у них что-то не получалось. При промахе я говорил: «Вот б-дь». Смысла этого выражения я конечно же не понимал, просто подражал старшим. Некоторые нехорошие дети побежали к воспитательнице и наябедничали, будто бы я матерюсь, хотя у меня такого и в мыслях не было, я ведь знал, что материться нельзя. Ни за что попал в «угол». Тоже очень обидно было.

И еще одно отрывочное воспоминание. Начало зимы. Я, Алла и внук деда, который нам с Аллой сшил пальтишки, Толя Осипенко, играем не далеко от нашего огорода, на сажалке (большого размера яма в диаметре порядка 30 метров и глубиной до двух метров, выкопанная в низине для того, чтобы туда стекала лишняя вода с ближайших огородов). Гнем план, то есть бегаем по очень тонкому первому льду, а он под нами прогибается, образуя своеобразные волны. Очень интересное, щекочущее нервы занятие. Толя уже взрослый, он на три года старше меня и ходит в школу. Лед, почему-то, провалился под самой легкой Аллой, и она ушла под воду. Хорошо, что Толя не растерялся, быстро подбежал к этому провалу, схватил Аллу за руку и вытащил на лед. Побежали домой, каждый к себе. Я рассказал маме о геройском поступке Толика, но она его не оценила, как и мое красноречие. Она как раз убиралось в доме, и в руках у нее была мокрая тряпка. Мокрая тряпка оказалась еще одним средством воспитательного воздействия. Она отходила меня этой тряпкой с ног до головы, обещала и до Толика добраться. Аллу натерли водкой, гусиным жиром и уложили спать, а маму отец отвел в роддом, и она родила братика Талика. Через два месяца мне исполнилось пять лет.

Алла подсказала, что с купанием было не совсем так, как я описал. Она не провалилась. Там недалеко была прорубь. Толик рукой попробовал воду в проруби. Алле также захотелось поболтать воду, но рукой она не хотела, поскольку вода холодная, решила поболтать ногой. В итоге оказалась в проруби.

После рождения Талика мама находилась дома, и мы начали учить буквы по азбуке, сделанной в виде игральных карт с картинками. Мне это занятие очень нравилось. Мама говорила, что когда я выучу все буквы, она достанет Букварь, и мы будем читать. Я не мог дождаться этого момента, очень хотелось увидеть этот загадочный Букварь и начать читать. И вот наступил долгожданный день. Мама достала Букварь, и мы начали читать. Дело оказалось очень трудным, и мне оно быстро разонравилось. Дальше я учился читать, как говорится, из-под палки. Каждый день я должен был прочитать вслух определенное количество сначала абзацев, а потом страниц. Пока не прочитаю, гулять мама на пускала, а все ребята давно уже гуляли. Одним словом, это было мучение. Мне больше нравилось считать. Я быстро научился считать до двадцати, и дальше десятками до ста. Легко складывал и вычитал числа в пределах двух десятков. А еще в это время, длинными зимними вечерами мы с Аллой и мамой сидели на печи и пели песни. В основном революционные: «По долинам и по взгорьям», про Щорса, про Кармелюка, песни на стихи Шевченко.

Через несколько месяцев маме нужно было выходить на работу, а Талика девать было некуда, так как ясли, которые находились в центре села, принимали только с полутора лет. У нас появилась бабка-нянька, которая жила у нас и смотрела за Таликом. Талик постоянно кричал и плакал, и бабка потребовала доплаты, потому, что ребенок очень вредный. Потом она на пару дней куда-то уезжала, и ребенок перестал кричать и плакать. С ее возвращением все возобновилось. Мама осмотрела Талика и обнаружила на его теле красные следы, как будто его специально больно щипали, чтобы он кричал. Бабку выгнали и взяли другую. Ребенок стал абсолютно спокойным.

Когда Талику исполнилось полтора года мама стала носить его в ясли. Но брат оказался хилым ребенком, за год посещения садика он семь раз болел воспалением легких, и мама лежала с ним в больнице. Хорошо, что в то время в Вертиевке было все свое: и больница, и поликлиника, и роддом. Сейчас, с развитием демократии, нет ничего, осталась только машина скорой помощи с одним водителем, без врачей, да и ту нужно заправлять своим бензином, чтобы тебя отвезли в больницу в Нежин. Дальше носить Талика в садик было опасно, и его начали оставлять на попечении двоюродной бабки Ганны. Мама рассказывала Алле, что кушать там Талик отказывался, ел только печенье, которое мама клала ему в карман. Он нигде не бегал и не играл. Как мама утром сажала его на лавку в доме бабы Ганны, так он и сидел до обеда, когда мама возвращалась из школы и его забирала.

Примерно в этот период я впервые попал в Нежин. Ехали на базар на телеге, запряженной лошадью, с дедом Митрофаном и отцом. Выехали затемно, было довольно прохладно, и меня накрывали тулупом, чтобы не замерз. Утром уже были на базаре. Не помню, чем торговали, но большой бублик мне отец купил.

Родная моя бабушка Татьяна умерла рано, но были еще две двоюродные: Ганна и Домаха. Бабушка Домаха жила одна, далеко, аж возле железнодорожной станции, и к нам практически не приходила. Ее муж и старший сын не вернулись с войны. Младший Коля ездил на работу в Нежин в рваных сапогах, осенью промочил ноги, заболел и умер. Дочь Галя жила в Чернигове. Позже, когда повзрослел, ездил к бабушке я, возил молоко и другие продукты, которые передавала мама.

Бабушка Ганна жила недалеко от нас вместе с невесткой Варварой и внучкой Верой. Муж ее к тому времени уже покоился на кладбище, старший сын, отец Веры, погиб на фронте, а младший Иван жил в Ичне, где работал лесничим. Бабушка к нам иногда заходила, и ее угощали селедкой. Говорили, что за селедкой она на край села в гости пойдет. Пару раз я с бабушкой Ганной ходил в церковь. Первый раз были на обычной службе. Кроме красивых икон ничего интересного я там не увидел. А второй раз были на пасху на всенощной. Какая красота, какая торжественность. Я простоял в церкви как завороженный целые полчаса. Потом все наскучило, и мы с другими мальчишками играли во дворе церкви в прятки. Ночью это очень интересно. Мальчишки учили меня как заработать в церкви на кино. Когда церковный староста будет обходить людей с подносом для пожертвований, нужно положить на поднос 5 копеек, а сдачи взять 15 копеек. Поучаствовав таким образом в благотворительности несколько раз, можно набрать нужную сумму на кино. Но я не стал этого делать, это как-то стыдно. Потом начался крестный ход, очень красивое зрелище. Мы тоже прошли со всеми вокруг церкви. Уже под утро народ выстроился вокруг церкви со своими корзинками с зажженными в них свечами, и священник все это освятил. Это было очень красиво. Стоило не поспать ночь чтобы увидеть всю эту красоту.

А потом бабушка взяла меня с собой при поездке в Ичню к сыну Ивану. Ехали сначала до Нежина, а потом маленьким автобусом, у которого дверь открывалась длинной ручкой с места водителя, ехали до Ични. В пути попали под сильный ливень, дорогу размыло, автобус таскало по дороге из стороны в сторону. По пути есть село с названием «Велыка дорога», оно наверно сильно заболочено, потому, что на всем протяжении примерно в 5 км вдоль дороги выкопаны глубокие рвы. В один из таких рвов и начало сносить наш автобус, который сильно накренился как раз в ту сторону, где мы сидели. Я думал, что мы перевернемся в этот ров, в воду, а я не умею плавать. Но все обошлось, водитель потихоньку сумел выехать.

Иван Ефимович жил в служебной трехкомнатной квартире, занимающей половину одноэтажного дома, на другой половине жила другая семья. Вместе с ним жили его жена Анна Алексеевна, дочь Люся и моя крестная, родная сестра моей мамы, тетя Тоня, которую Иван Ефимович по доброте душевной пустил жить в свою квартиру. Бабушка осмотрела эти три комнаты и осталась довольна тем, как живет сын. Потом подошла к огромному зеркалу, которое стояло в одной из комнат, и сказала: «четвертую я посмотрю завтра, сегодня уже сил нет». Люся была года на три старше меня и ми с ней быстро подружились, всюду бегали вместе. Крестная работала в пекарне и приходила домой только вечером. Мы с ней как-то ходили по магазинам, и я увидел что-то интересное, круглое в красной оболочке. Я попросить мне купить попробовать, но крестная сказала, что это голландский сыр, я его есть не буду. Домой с бабушкой вернулись без происшествий.

Детей нашего возраста на нашей улице было не очень много: мы с Аллой, соседские Оля и Нина Василенко, Нина Кучинская, и с соседней улицы Петя и Витя Осипенко. Но Витя с Петей к нам приходили редко. Еще были Коля и Толя, братья девочек Василенко (уличная кличка Царёвы), но они были еще маленькие. Игрались своей небольшой компанией. Игры были простые: классики, скакалка, мяч (выбивание из круга), игры в семью. Но мне больше всего нравилось играть возле отца Нины и Оли. Его звали Михаилом. Сначала он работал трактористом и часто приезжал домой трактором. У него были такие интересные штуки как магнето, которое давало искру, складывающаяся немецкая саперная лопатка и противогазы. Потом он вместе с родственниками своей жены Царёвыми разгружал вагоны с цементом, в результате чего заболел туберкулезом, и находясь дома, занимался столярным делом. В основном делал на заказ оконные рамы. Он разрешал мне брать в руки его инструмент и что-то им делать. Мне это очень нравилось, и я там пропадал постоянно, несмотря на строжайший запрет родителей к нему не ходить. Причину запрета я не понимал, а инструмент меня притягивал как магнит. Дома у нас были только тяжелющий тупой топор, ножовка и клещи. А там был маленький острый топорик, с которым я вполне справлялся. Первые навыки плотницкого дела я получил именно там.

А вот надевать новую одежду я не любил. Особенно после того, как мама увидела меня играющим в песке в новых штанах, и без объяснения причины поставила в угол. Это было, на мой взгляд, второе несправедливое наказание, после наказания в садике за мат. Ничего не объяснили, и сразу в угол. У меня сложилось твердое убеждение, что детям нужно сначала все по-человечески объяснить, и наказывать только тогда, когда ребенок слов не понимает.

Крестная вышла замуж. Мужа звали Иваном. Первый год они жили хорошо, а потом, как я понял из разговоров, он начал ее бить, и она от него ушла. Он с этим не смирился и начал ее преследовать, пытаясь вернуть обратно. Крестная была вынуждена уехать из Ични и некоторое время жила у нас в Вертиевке. Иван нашел ее и у нас и дважды к нам приезжал. Крестная разговаривала с ним только через закрытую дверь. Он скандалил, ночью стучал во все окна и двери, грозился все повыбивать. С неделю мы жили на осадном положении. На ночь отец клал топор под лавку и закрывал окна на внутренние ставни. Потом все нормализовалось.

Мирная жизнь улицы нарушалась только иногда, когда к деду Митрофану приезжал какой-то его родственник Гриша. Он работал шофером и приезжал на грузовой автомашине. Гриша был любителем подраться. С ним никто не хотел связываться, но он находил повод для драки на ровном месте и иногда гонялся за кем-нибудь с монтировкой. Он считал себя героем и думал, что его дети будут им гордиться.

–Дети, когда вырастут, скажут: «Вот это отец был! Всем чертей давал.» – говорил он.

Не знаю, что сказали дети, когда выросли, но его сбросили из поезда, когда дети были еще маленькими. Видно нарвался на кого-то не по зубам, может на такого же придурка, как и сам.

Когда мне было лет пять, к нам приезжал брат отца дядя Вася с женой и сыновьями Витей и Петей. Дядя Вася был военным и приезжал в форме. Старший Витя, на год младше меня. Дядя Вася учил его бороться, и предложил мне с ним побороться. Я несколько раз подряд уложил Витю на лопатки используя заднюю подножку. Отец был доволен, а дядя Вася заявил, что я использую не честный прием. Я не понимал, почему не честный. У нас так все боролись. К сожалению, больше я этих двоюродных братьев не видел.

Дядя Вася приезжал в Вертиевку еще раз, летом, когда я работал в сельхозтехнике. Он уже был на гражданке и работал врачом. Пробыл у нас с неделю, ходил по своим старым знакомым и постоянно был пьяным. Говорили, что он алкоголик. Всем своим знакомым, в том числе и маме, обещал достать дефицитные лекарства и набрал под этот заказ приличную сумму денег. Больше он не появлялся и, конечно, никаких лекарств не прислал.

Витя и Петя приезжали в Вертиевку, когда меня там уже не было, поэтому я их не видел. Знаю, что Витя подавал большие надежды, учился в физико-математической школе. Потом почему-то служил в армии офицером. Приезжал в Вертиевку с каким-то товарищем, с которым, по рассказам, выпили за ночь трехлитровую банку спирта, которую привезли с собой. Про Петю практически ничего на знаю. Говорят, что тоже много пил, на почве чего развелся с женой. Потом умер.

А еще запомнился приезд гостей летом к нам на храм. Поскольку в селе в свое время было две церкви, то было и два храмовых праздника. В одной половине села праздник был на Троицу, а у нас на летнего Николая. В этот день к нам обычно приезжало много родственников. Мне нравились эти праздники. Мы как-то с Аллой так же ездили в Дремайловку на такой храм вместо родителей. Оттуда привезли рецепт приготовления очень вкусной рисовой каши.

Храм в Вертиевке

Мне исполнилось семь лет, и отец отвел меня в школу. Она находилась в километре от дома, возле церкви, тогда еще действующей. Всех мальчиков посадили за парты вместе с девочками. В первый день учительница Галина Петровна всех опросила: кто, что умеет. Самым умным оказался Володя Свиридонов. Он умел считать до ста непрерывно, а не как я, по десяткам. Правда не умел складывать и вычитать. Но я был восхищен его знаниями. Вместе со мной в одном классе учились мои старые знакомые: Петя Осипенко, Володя Ювко, Коля Ювко, по кличке Грек, и Оля Василенко, жители нашей и ближайших улиц. Коля Грек получил свою кличку за то, что однажды, в нашем присутствии попросил бабушку сварить ему грецкую кашу, а не гречневую. Так и стал Греком.

Вскоре нас приняли в октябрята, и мама изготовила мне звездочку, вырезанную из картона и обтянутую красным материалом. Летом со школы домой можно было идти двумя путями: по дороге, и по канаве (руслу речки Крутоносовки, которая летом всегда пересыхала). В начале лета там еще оставались отдельные лужи, в которых в грязи можно было поймать вьюнов. Я ни разу не поймал, а ребята иногда ловили. В этой канаве я и научился курить. Со школы мы сначала шли к магазину возле церкви, собирали там окурки, потом по канаве шли домой. Канава была метра три глубиной, поэтому ее дно с выходящих к ней огородов не просматривалось. В канаве делали привал. Используя табак из собранных окурков, скручивало одну или две самокрутки, и по очереди курили. Если табака было мало, добавляли сухие листья лозы, которая в изобилии росла вдоль этой канавы.

Первый класс. Я сижу на первой парте.

Это помещение класса со сценой. Задняя стена класса состоит из пяти дверей, которые на праздники раскрывали и из двух помещений получался большой зал со сценой. А еще из одного бокового класса был выход на сцену. По-моему, замечательная была планировка.

Учиться было интересно. Особенно интересно было отвечать на вопросы, касающиеся истории поселка проживания, которые были во многих учебниках, типа: «сравните количество школ в вашем поселке до революции и сейчас». Сравнение было не в пользу советской власти. Село наше не маленькое, с дальней окраины до центра села более шести километров. Известно, что селение было основано казаком Веркием, и раньше называлось Веркиевка, и только после войны было переименовано в Вертиевку. С 16-го века село известно, как казацкий сотенный поселок, то есть при военном положение поселок должен был выставить отряд из 100 казаков. Власть в селе принадлежала выборному сотнику. В селе в то время были две церкви, два постоялых двора, винокуренный завод, четыре церковно-приходских школы, 13 лавок, 11 питейных заведений и еврейский молельный дом. Перед революцией в селе было уже восемь школ. После революции остались четыре школы. В настоящее время школа всего одна, и первоклашкам приходится в нее ходить за шесть километров. Нам рассказывали, что люди в селе были крепостными пана Терещенко. Я был уверен, что мои предки также были крепостными, а мой прапрадед был у пана свинопасом, так как сосед дед Николай, отец Люды, рассказывал, что мой прапрадед Мусий был очень сильным, и когда однажды на пастбище заболела свинья, он взвалил ее себе на плечи и принес домой. Уже в 2000 годы выяснилось, что это не совсем так. Крепостных в селе было не больше сотни, остальные – свободные казаки. Наши предки вместе с другими казаками пришли в Веркиевку с Запорожской Сечи, после первого ее разорения Петром Первым, образовав отдельную улицу, которая называлась Выгонь, порядка 25 дворов. У соседки Люды на чердаке хранилось казацкое седло, с которым ее предки пришли в Веркиевку. Оказывается, у моего прапрадеда было свое хозяйство, и тащил он свою свинью, а не панскую.

Сохранившийся остов казацкого седла

На школьные завтраки мне давали 1 рубль. На эти деньги можно было купить пирожок и стакан чая. Можно было сэкономить, купив пирожок и стакан молока. Экономия составляла 20 копеек. За три раза можно было сэкономить на билет в кино, который на детский сеанс стоил 50 копеек. Ученики старших классов оказывали помощь колхозу в уборке урожая, а за это колхоз поставлял в школьный буфет молоко по символической цене – 10 копеек за стакан, в то время, как стакан чая стоил 30 копеек. А еще я хотел собрать денег на покупку маленького кошелька, так как деньги, просто лежащие в карманах брюк иногда терялись, особенно при борьбе с другими мальчишками. А боролись почти каждый день. Но кошельки стоили очень дорого, и я сам сшил себе маленький кошелек с одним отделением, использовав кожу со старых маминых туфель и кнопку от своей старой вельветовой курточки.

Как и у всех детей, у меня начали выпадать молочные зубы. Их обычно выдергивали обвязав суровой ниткой, было не очень больно. Проблемы начались, когда не захотели выпадать два зуба на верхней челюсти, так называемые клыки. Новые зубы выросли уже наполовину, а старые выпадать и не собирались, даже не шатались. Новые зубы торчали вперед как настоящие клыки. Нужно было обращаться к зубному врачу, чего я очень боялся. Зубной кабинет находился за ширмой в кабинете терапевта, и я слышал, как там ужасно кричали люди. Но перспектива ходить с клыками пугала еще больше. Пришлось идти к зубному. Зубы он мне выдрал без всякого наркоза, сначала один, а через неделю и второй. Было очень больно. В отличие от обычных молочных, эти зубы оказались с длинными корнями. Потом я в течение полугода пытался возвратить выросшие неправильно новые зубы на место, периодически вдавливая их пальцем во внутрь рта. Позже мне пришлось еще походить к зубному врачу с коренными зубами. В результате у меня в одном коренном зубе стояли две пломбы, а в другом три. И эти пломбы простояли более десять лет. Зубной врач был дядей Вити и Пети Осипенко, и был знаменит тем, что был женат семь раз, но на него ни одна из бывших жен не обижалась. Он влюблялся, женился и строил жене новый дом. Через несколько лет влюблялся в другую, женился на ней, и ей тоже строил новый дом. И так семь раз. Всем бывшим женам помогал материально.

Один раз мы, все дети, вместе с мамой, ездили на поезде в Вересочь, в гости к нашей прабабушке Татьяне. Она жила вместе с какой-то бабушкой, которую приютила у себя, так как у той не было своего жилья. Было видно, что между собой они не очень ладили, у каждой были свои продукты и каждая готовила себе отдельно. Это была мать деда Карпа, маминого отца. Ее мужа, моего прадеда Йосыпа, зарубили в лесу, когда дед Карпо был еще совсем маленьким. Прапрадед Мусий пожалел ее молодость, оставил Карпа у себя, а ее выдал замуж в село Вересочь, где у нее образовалась новая семья и была дочь Мария, которая уже была замужем и жила отдельно. Вот к этой прабабушке мы и приехали в гости. Прабабушка испекла нам пирог с вишнями, которые в изобилии росли у нее в саду. Я впервые в жизни попробовал пирог и увидел, как его пекут. Мама пироги не пекла, только пирожки. Пирог был очень вкусным. На следующий день мама с Аллой и Таликом куда-то ходили, а я оставался с бабушками. Вечером мы уехали домой. Как потом выяснилось, это мы ездили крестить Аллу и Талика. Но тогда все это держалось в строжайшем секрете, так как мама была учительницей, и за это ее могли уволить с работы. Прабабушка Татьяна была самой долгожительницей из всех моих предков, по моим подсчетам, может не совсем верным, она прожила 96 лет.

По итогам года я стал отличником и меня наградили большой и очень красивой книгой, название которой в переводе на русский будет «Когда еще звери разговаривали». Правда одну оценку до «пятерки» мне, честно говоря, натянули. Это была Каллиграфия (чистописание). Почерк у меня всегда был отвратительным, и по чистописанию отличной оценки я никак не заслуживал.

Фото с доски отличников.

На второй год начались какие-то проблемы со здоровьем. При быстрой ходьбе мне не хватало воздуха, я задыхался и просил отца идти помедленней. Поставили диагноз «катар верхних дыхательных путей» и положили в больницу в Нежин, где я и пролежал полтора месяца. Почему-то мне никогда не снимали кардиограмму, даже при поступлении в военное училище. Первый раз мне сняли кардиограмму в 33 года при поступлении в академию, и оказалось, что нет проводимости какого-то пучка Гиса и мне нельзя бегать, поэтому мне нельзя поступать в академию. С большим трудом мне удалось убедить медицинскую комиссию, что со здоровьем у меня у меня все нормально, и я могу бегать, что в дальнейшем и подтвердил, пробегая все кроссы на отлично. Но это для них. А для себя я знаю, что бег мне давался тяжело. Скорее всего и в детстве у меня были проблемы с сердцем, а не с дыхательными путями.

Выписали меня без видимых улучшений. При выписке врачи порекомендовали отцу до конца года оставить меня дома, в школу не ходить, чтобы организм окреп. Так и было сделано. В результате второй раз во второй класс я пошел через год и оказался уже в другом классе, где учительницей была Наталья Федоровна. В этом классе был признанный лидер, Вася Ласый. Учился он в основном на четверки, но был отличным рассказчиком и фантазером. Придумывал и рассказывал интересные рассказы из жизни своего старшего брата и его одноклассников, выдавая это за чистую правду. Мы слушали его раскрыв рты. Было в классе два Толи Зоценко. Один был довольно хмурой личностью, как и его отец, который был чем-то недоволен Советской властью и подговаривал Толю задавать учительнице каверзные вопросы. Второй был веселым и общительным. Его отец работал в Кооперации, поставлявшей товары в магазины, поэтому у него единственного в классе была настоящая октябрятская металлическая звездочка с портретом мальчика-Ленина. Школьная форма была также только у него, остальные ходили в чем придется. Еще со мной учились сестра Оли Василенко – Нина, Коля Потапенко, Миша Костенецкий, Витя Осипенко и Коля Грек. Коля Грек остался на второй год из-за неуспеваемости. Дружил я с Мишей Костенецким, и Витей Осипенко. Вместе ходили в школу и вместе играли. Игры уже были другие. Весной, пока огороды еще не вспаханы, собирались большой компанией и играли в лапту, очень интересная и увлекательная коллективная игра. Зимой коньки и лыжи. Коньки делали сами. Вырезали деревяшку, размером по ноге, снизу в паз укладывали толстую проволоку, которую сверху загибали и забивали в деревяшку. Спереди и сзади просверливали в деревяшке сквозные отверстия, в которые продевали веревки. С помощью этих веревок такие коньки крепились к валенкам. На каток (замерзшую лужу на дне сажалки) приходил еще Сережа Шкурат. Он был обладателем детских фабричных коньков. От настоящих они отличались тем, что были низенькими, и вместо одного лезвия было два, то есть снизу стоял П-образный невысокий профиль. Эти коньки нас особенно не впечатляли. Только в четвертом классе родственник Царевых согласился продать мне один настоящий конек, и отец мне его купил. Я был несказанно счастлив. Конек крепился к валенку такими же веревками, но это был настоящий конек, таких больше ни у кого не было. Я одной ногой, без конька, несколько раз отталкивался, а потом на коньке ехал.

Лыжи у всех также были самодельными, но делали их уже не мы сами. Я свои купил у старшего соседского парня Володи Соловьева. Он на них катался лет десять с горок и трамплинов, задняя часть лыж потрескалась, и он их отпилил, поэтому задняя часть была укороченной. Они были толстыми и абсолютно не гнулись. Но снизу лыж была продольная канавка, как в настоящих лыжах, у других ребят лыжи были гораздо хуже. На этих лыжах я объездил все ближние и дальние горки, спустился со всех трамплинов и не сломал. На лыжах мы не ходили, просто катались с горок. Ходили, если так можно сказать, только до горки и обратно, никакой техники ходьбы, никакой скорости.

Один раз с осени было много воды и залило низ наших огородов. Этой зимой отец Толи Осипенко дядя Алеша сделал нам карусель из старого колеса от телеги и двух жердей. К длинной жерди привязывались санки, а с мощью короткой карусель раскручивалась. В общем зимой было не скучно. Ранней весной, втайне от родителей, устраивали плавание на льдинах, отталкиваясь шестами от дна. Иногда при этом купались, то есть проваливались ногами в холодную воду. Как-то раз плавали на льдине в сажалке возле дома Коли Грека. Детей на льдине набралось много и край льдины обломился, но никто не пострадал, все успели выскочить на берег. Но остался острый длинный кусок, на который кто-то мог встать и провалиться. В целях безопасности плавания попросили Ивана, сводного брата Коли Грека, принести топор и обрубить этот кусок льдины. Иван принес топор и вместо того чтобы отрубить этот кусок, ударил топором льдину посередине. Льдина раскололась на две части. Не промочив ног выскочить успели не все. Последняя льдина была испорчена, и навигация закрылась.

Летом особых игр не было. С соседскими женщинами я иногда ходил в лес за земляникой и грибами. В основном ходили в ближний сосновый лес, который начинался сразу за колхозными коровниками. Он небольшой, порядка 500 метров в длину и ширину, и заблудиться в нем было невозможно. В нем мы собирали в основном маслята и сыроежки. Иногда попадались рыжики и подберезовики. Белые встречались крайне редко, не больше десятка за весь сезон. Лес был весь исхоженный людьми вдоль и поперек, и собрать там много грибов было невозможно.

За этим лесом, сразу за дорогой на хутор Хомино, начинался большой лес, который назывался Бабкивський, по названию части села, называемой Бабкивка. Где он заканчивался я не знаю. Говорили, что по нему можно дойти аж до Чернигова. В этом лесу и грибов, и земляники было гораздо больше, но была, и реальная опасность заблудиться. Самостоятельно я начал ездить в него велосипедом только в шестом классе. Но и при этом существовала опасность забыть в каком месте оставил велосипед и потерять его. Пару раз я очень долго искал оставленный велосипед и с трудом находил его, проклиная все на свете.

Грибы обычно жарили, а маслята отваривали и заправляли мелко натертым чесноком. Из сыроежек варили грибной суп. Это было неплохое разнообразие к нашей пище. Соленые грибы я никогда не пробовал. Солил грибы только дед Семен, который жил возле Коли Грека. Он мне рассказывал, как нужно солить, но я ни разу не попробовал это делать. Один раз даже набрал для этого черных груздей, но потом их просто отварил и пожарил. Когда я уже учился в военном училище, мы с Аллой как-то купили в Нежине белых грибов, приехали домой в Вертиевку и пожарили их не отваривая. По вкусу получилась жаренная картошка. Мы не знали, что сначала их нужно отварить.

Летом ребята лазили в колхозный сад за яблоками, а иногда и в чужие огороды за дынями и арбузами. У меня дома были и яблоки, и дыни, и арбузы, но я лазил вместе с ними – за компанию, рискуя получить от сторожа заряд соли в задницу. Старшие товарищи рассказывали, как эту соль потом вымывать, если что. Правда в колхозном саду росли яблоки «заячьи мордочки», очень вкусные, таких у нас дома не было. Яблоки набирали за пазуху в майку, потом садились где-нибудь в укромном местечке и съедали. Однажды, на обратном пути из колхозного сада нас застал дождь с грозой, и мы спрятались под большой вербой, которая росла возле одного из домов недалеко от окраины села. Пережидали дождь мы довольно долго, съели все яблоки, и когда дождь начал утихать, решили бежать дальше домой. Успели отбежать метров на пятьдесят, когда грянул гром такой силы, что мы невольно присели. Верба, под которой мы стояли, вспыхнула как свечка. Видно родились мы если не в рубашках, то по крайней мере в майках.

Один раз сходили летом на рыбалку. Наша речка Крутоносовка летом пересыхает, но возле засол-завода она перекрыта дамбой и там летом сохраняется вода для нужд завода. Это далеко, больше 2-х км, но ближе водоема, где может быть рыба, нет. Я сделал крючок из иголки, раскалив ее над свечкой и согнув нужным образом. Поплавок вырезал из пенопласта, вместо лески использовал суровую нитку. Из сухого орешника сделал удилище. Взял с собой хлеба для наживки и толпой человек в пять мы пошли к водоему. Вопреки моему ожиданию, воды там оказалось не так уж и много. Закинули удочку и стали ждать. Рыбу не видно было, а вот головастики плавали в изобилии. Им почему-то понравился мой поплавок, и они стали его грызть. За два часа, которые мы там просидели, половину поплавка они съели. Но рыба так и не клюнула.

Еще очень популярной игрой была игра на деньги. В нее играли все время, кроме зимы. Ставка была 1 копейка. Монеты складывались стопкой друг на друга, определялась очередность игры, и с расстояния порядка 10 – 15 метров по очереди в эту стопку кидали биток, обычно это был старинный медный пятак. Задача была положить биток как можно ближе к кучке монет, а лучше всего ее задеть. При касании это был чистый выигрыш, все деньги переходили счастливчику. Если касания не было, то по очереди, в соответствии с дальностью остановки битка от стопки монет, били этим битком по монетам. Если хотя бы одна из монет переворачивалась, эту монету можно было забирать себе и бить дальше, и так до тех пор, пока монеты после удара переворачиваются. Если ни одна монета не перевернулась, то шел переход хода к следующему по очереди. Выигрыши или проигрыши были небольшими, а все монеты были жутко гнутыми, да и не жалко их было, уже шли разговоры о предстоящей Хрущевской денежной реформе в соотношении 10/1. Деньги потом действительно поменяли, но 1, 2 и 3 копейки старого образца остались в обиходе. Но самое странное, что мелкие товары, которые раньше стоили 1 копейку, как например коробок спичек, так и остались стоить 1 копейку. На базаре пучок укропа или петрушки как стоили 5 копеек на старые деньги, так и остались стоить 5 копеек на новые деньги, то есть цена выросла в 10 раз. В итоге расходы на покупки увеличились, и народ понял, что с реформой его обманули.

После окончания второго класса отец решил, что я уже достаточно взрослый, чтобы пасти скот. На этот раз мы должны были пасти по очереди скот (стадо из 30 коров) с дедом Митрофаном. Отец взял меня с собой на стажировку. Стадо выгоняли в пять часов утра, так как до пастбища больше 3‑х км, дорога занимала 1 ч 15 мин. Сразу за селом начинался песок и продолжался 2/3 пути, и идти по нему было очень тяжело. Дед Митрофан меня подбадривал: «Вот зайдем вон за ту Крощину гору, и там будет легче, дальше песка нет». В ботинках было бы легче, но в них нельзя, утром роса и все промокнет, а в сапогах очень тяжело. Вечером ноги буквально отваливались, их жутко выкручивало.

Второй раз меня нарядили пасти скот самостоятельно. В паре со мной пас Толя Осипенко, и был еще дед Николай, который впервые выгнал свою корову на пастбище после отела. Был заведен порядок, что первый день хозяин пасет свою корову сам, пока она привыкнет к стаду, а стадо к ней. В стаде у коров четкая иерархия, и они жутко бодаются между собой, пока не выяснят положение каждой коровы в этой иерархии. В походный строй они выстраиваются строго в соответствии с этой иерархией. Если какая-нибудь вздумает занять место выше своего положения, ей тут же на рогах объяснят, что она на права. Вот на время этой притирки хозяин и пасет свою корову сам. Все шло хорошо, пока на сели обедать. Поблизости было еще одно стадо, в котором пас Володя Костяр, одногодок Толика. Поскольку пасли в ольховом лесу, то развели небольшой костер. Мы втроем стали на костре на длинных палочках жарить сало, чтобы было вкуснее. И тут Володя начал надо мной издеваться, набирал полный рот слюны, и плевал на мое сало. Я просил Толика сказать ему, чтобы так не делал, но они вместе только смеялись. Я на них обиделся, обозвал их придурками и ушел. Хотел совсем уйти домой, но потом передумал, пообедал вдали от них и вернулся. Дед Николай, наблюдавший всю эту картину, вечером сказал отцу, что я еще не дорос, чтобы пасти самостоятельно. Больше в этом сезоне стадо я самостоятельно не пас. Но меня очень удивило, что дед оказался не на моей стороне, а на стороне этих придурков. Это было для меня полной неожиданностью. На следующий сезон я опять пас стадо, и уже не только за себя, но иногда и за соседей, зарабатывая за день 10 рублей. Для меня это были большие деньги.

На пастбище мне очень нравилось слушать, как поют жаворонки. Они поют не так, как остальные птицы. Жаворонок по утрам поднимается высоко в небо, превращаясь в маленькую точку. Там зависает на долгое время и оттуда далеко вокруг разносятся его радостные трели. Поет очень красиво, я бы отдал ему второе место после соловья. С песней он постепенно опускается вниз и уже недалеко от земли замолкает. Потом ввысь снова поднимается он или другой жаворонок, и так до тех пор, пока не станет жарко. Я любил наблюдать за ними лежа на спине. Мне жаль городских детей, которые ничего этого не видели и не слышали.

С собой на пастбище обычно брали торбу с провизией. К нижним углам этой торбы привязывали веревку, серединой этой веревки связывали верх торбы, и получалось нечто, похожее на солдатский вещмешок, который носили за спиной, как обычно носят рюкзак. Руки были свободны. В торбу брали хлеб, сало, пару яиц, луковицу, бутылку молока и бутылку воды. Когда поспевали огурцы и помидоры, то брали еще и их. Поскольку бутылки были стеклянные, то вес торбы был приличным. Воды обычно на день не хватало, но лишнюю бутылку воды с собой никто не брал, тяжело носить. На Тванях, где мы пасли стадо, источников воды было только два. Небольшое болото на входе и Куцый плав, сравнительно большое и глубокое болото в конце нашего пастбища возле дороги на Хомино (за дорогой уже начиналось Бабкивськое пастбище), отчасти с открытой водой без растительности, в котором даже пескари водились. Для скотины этого было достаточно, а людям приходилось туго. Чтобы как-то помочь людям, дед Митрофан каждый год в паре метров от малого болота копал колодец, яму, глубиной порядка метра. Эта яма постепенно заполнялась водой из болота, но поскольку она прошла через слой грунта, то была немного почище, чем в болоте. Правда оставался неприятный вкус болотной воды. Но когда заканчивалась взятая из дома вода, мы и такой воде были рады. Набирали ее в освободившуюся бутылку и пыли через ткань, в которую заворачивали хлеб, или через край рубашки, таким образом дополнительно ее фильтруя. Странно, что ни у кого не было расстройства желудка.

Текущее время на пастбище никого не волновало, но нужно было точно определять, когда стадо нужно гнать домой. Если пригонишь рано или поздно, то будут ругаться. Наручных или карманных часов ни у кого не было. Нужное время определяли по длине собственной тени. Длину тени определяли шагами. Оказывается, длина тени, измеренная шагами, не зависит от роста человека. Количество шагов при измерении тени будет одинаковым как у высокого человека, так и у маленького. В середине лета длина тени должна была составлять одиннадцать шагов, ближе к осени – двенадцать. Это соответствовало тому оптимальному времени, чтобы хозяйки могли спокойно подоить корову до наступления сумерек. Летом это было примерно восемь часов вечера, а ближе к осени – около семи.

Больше всего мне нравилось пасти стадо с дедом Митрофаном. Он умел делать практически все: точил ножи, ножницы и топоры, точил пилы и делал их разводку, ставил капканы, плел лапти, корзины и кнуты, делал деревянные грабли для сена. У него я научился почти всем этим премудростям, кроме капканов. Капкан он поставил, когда у него кто-то начал давить курей. В капкан попался хорек, и мы все ходили на него смотреть. За один день на пастбище дед сплетал корзину. Под его руководством я также сплел две корзины, но в один день я не укладывался, приходилось потом доплетать дома. Учил он меня и лапти плести, но сплел я только один лапоть, на второй терпения не хватило. Корзину я могу сплести и сейчас, а вот лапти нет. Сплел я еще под его руководством очень красивый и удобный кнут, с которым все время пас стадо. Коровы боялись его щелчков и бегать за ними приходилось гораздо меньше, чем с обычной палкой. С войны у деда под сердцем остался неоперабельный осколок, и врачи рекомендовали ему беречься, но он их не особенно слушался. Работал он в колхозе конюхом. Работа вполне спокойная, но дед курил жуткий самосад, запах которого надолго оставался в том помещении, в которое он заходил. И еще мне запомнились их отношения с бабой Софийкой. Ни одного грубого слова в адрес друг друга. Никто из соседей никогда не слышал, чтобы они ссорились. А еще при нем можно было открыто курить, он никогда не рассказывал об этом родителям.

Когда я был в 3-м классе, по селу провели проводное радио. У нас также появился громкоговоритель, можно было не отвлекаясь от дела слушать передачи. А через пару лет в колхозе установили дизель-генератор и провели электрическое освещение в дома. Столбы мужики ставили свои, от каждого дома по одному четырехметровому столбу. Два таких столба скручивали проволокой вместе, копали ямы и устанавливали столбы вдоль дороги. В каждом доме разрешалось иметь одну электрическую лампочку, розетки были запрещены. Электричество давали вечером с наступлением темноты и до 12 часов ночи, потом утром, с шести до восьми часов. Длинными зимними вечерами соседи собирались в одном из домов на посиделки. Лузгали предоставляемые хозяевами семечки, обсуждали сельские сплетни и политические новости. Иногда приходил Алексей Осипенко (отец Толика) с мандолиной, играл на ней и пел частушки. Иногда играли «в дурака» в карты. Позже, когда у наших соседей (Василенко Петра) появился телевизор, посиделки переместились к ним. Так как розетки были запрещены, для подключения телевизора покупалось специальное приспособление, которое вкручивалось в патрон, состоящее из розетки в верхней части, а в нижнюю снова вкручивалась лампочка. Такой патрон, с цоколем и розеткой. На день он выкручивался, и при проверке висела обычная лампочка.

В это время у нас появилась первая собака, вернее щенок. Алла по дороге со школы где-то подобрала рыжего щенка дворняги и принесла его домой. Уговорила отца оставить его жить у нас. Прожил он до холодов в небольшой будке, которую сделал для него отец. С наступлением холодов он начал на ночь забираться в хлев, где было сравнительно тепло. Сообразительный был. Как мы потом поняли, он ложился спать под бок к поросенку, чтобы было теплее, это его и сгубило. Поросенок уже был довольно большой, и переворачиваясь с боку на бок, во сне щенка задавил. У Аллы было море слез, но через некоторое время она успокоилась, и притащила нового, такого же рыжего. Этот вымахал в огромного пса. С тех пор собаки у нас не переводились. Я к собакам относился нейтрально, особого восторга и восхищения они у меня не вызывали. Не помню, чтобы я когда-нибудь подходил их погладить, если только сам подбежит и ластится. Мое участие в уходе за ними ограничивалось тем, что сделал для них нормальную большую будку и иногда кормил.

Другое дело кошки. Кошки мне больше нравились. Их у нас жило всегда не меньше двух. Особенно хороша была одна кошка, которая ловила больших крыс, размером почти с нее. Пойманную крысу она всегда притаскивала к дому и клала возле порога, чтобы показать свою работу. Только после того как все на нее посмотрели, она ее забирала и где-то съедала или котятам скармливала. Коты всегда были ленивыми, даже мышей не всегда ловили. Но с кошками была другая проблема, куда потом девать котят. Однажды отец решил избавиться от кошки, которая приносила большие приплоды, но плохо ловила мышей. Когда ехал в лес за дровами, он посадил ее в мешок, чтобы дорогу обратно не запомнила, и завез в лес, примерно за восемь километров от дома, и там выпустил. Отец вернулся с дровами под вечер, а кошка уже в обед была дома.

Еще одно воспоминание про умных животных. Через дом от нас жил дед Пылып Тыщенко. Жил очень бедно, в хатке-развалюшке под соломенной крышей, возле которой стоял такой же сарайчик, крыша которого светилась во многих местах. В колхоз он не вступил и жил безземельным единоличником, зарабатывая на жизнь единственной лошадкой, которую держал в этом сарае. Даже курей у него не было. Была у него только маленькая собачонка по кличке Чита. Чита была ласковая, никогда не сидела на привязи и свободно бегала по всем дворам. Как-то начали замечать, что она в зубах носит куриные яйца. Сама она до этого додумалась, или ее этому обучили, но она собирала на чужих подворьях яйца, приносила домой и складывала их возле порога. Я думаю деду Пылыпу в его бедной жизни была неплохая подмога.

Рудки. В то время, да и долго еще потом, пока в селе не проложили асфальт, рудки были достопримечательностью Вертиевки. Рудка – это огромная глубокая лужа, занимающая всю ширину дороги. Я думал, что это чисто Вертиевское название лужи, но как-то при поездке на автомашине с Серпухова на Украину проезжал через село с названием Черная рудка. Значит не только Вертиевское. Только на нашей улице им. Петровского, бывшей Выгонь, таких рудок было две, и обе непроходимые. Одна была возле хаты Коли Грека, а вторая возле бабы Чушанки. После дождей рудка заполнялась водой и была в некоторых, разбитых колесами автомашин и возов местах, глубиной до метра. Для прохода оставалась только узенькая полоска земли возле самого забора, шириной не более десяти сантиметров. Пройти по ней можно было только держась руками за верх гнилого забора, рискуя, что при этом какая то из досок обломится, и ты окажешься в луже. В этих рудках часто застревали и повозки, и автомашины. Люди также нередко оказывались в рудке. Как-то отец вез домой лошадью большой воз сена, и нужно было проехать через рудку возле Коли Грека. Самое безопасное место для проезда было посредине, но тогда нужно было идти рядом с возом по колена в воде. Справа была слишком узкая тропинка возле забора, и пройти по ней управляя лошадью было сложно. Отец выбрал, на его взгляд, самый оптимальный путь, проехать рудку слева, а самому перелезть через ограду из жердей и пройти по огороду, примыкающему к рудке. Посредине рудки переднее левое колесо воза попало в глубокую яму, и у лошади не хватило сил вытащить груженный воз из этой ямы. Безуспешно провозившись часа два, решили пригласить трактор, чтобы вытащить воз выпрягши предварительно лошадь. Но тракторист предложил другой вариант: он ковшом приподнимет воз и лошадь сама его вытащит. Идея была неплохая, но то ли тракторист был пьян, то ли плохой специалист, но он ничего не поднял, а только сломал колесо воза. Как говорится – приехали. Отцу пришлось ехать в колхоз за другим возом, и стоя по колено в воде до ночи перекладывать сено из одного воза на другой.

Другой случай был со мной позже в рудке возле Чушанки. Я ехал велосипедом с корзиной, висевшей слева на руле. Посредине рудки было две возвышенности, по которым ездили автомашины, покрытые водой всего сантиметров на десять. Справа и слева от них была довольно глубокая колея, в которую лучше не сваливаться. Я подъехал к рудке и поехал по одной из этих возвышенностей, а навстречу мне, по этой же возвышенности, поехал какой-то дед, не дожидаясь пока я проеду рудку. Разъехаться у нас не получилось, как я ни старался. Дед ударился рулем об мою корзину и полетел вместе с велосипедом в воду. Мне с трудом удалось удержаться на велосипеде, и я, под брань деда поспешил проехать рудку и скрыться, пока он не очухался.

Вот так и протекала моя детская жизнь. Еще три года я был отличником, потом справедливость восторжествовала, и с пятого класса по украинскому, русскому и английскому языкам у меня появились четверки.

После окончания четвертого класса нас повезли на экскурсию по Днепру. Сначала собирались в Канев, на могилу Т.Г. Шевченко, а потом переиграли на поездку до Киева. Ехали два класса: наш четвертый и пятый. Сначала поездом ехали до Чернигова, а оттуда на пароходе «Лысенко» до Киева. Мне в дорогу родители дали старенький мамин фанерный чемоданчик, обтянутый дерматином. На перегибах дерматин полопался, и через него выглядывала фанера. Я как мог попытался закрасить эти места чернилами, но это не очень помогло. Чемоданчик имел очень неприглядный вид.

Фото после окончания четвертого класса.

По Днепру мы плыли два дня, было очень интересно наблюдать за видами на берегах реки. Учительница зачем-то представляла нас капитану, называя наши фамилии. Он удивлялся звучанию некоторых фамилий, удивился услышав и мою.

–У вас в селе живут евреи? – удивился он.

–Какие евреи? – удивилась учительница –Это украинская фамилия.

Два дня мы пробыли в Киеве, живя на этом же теплоходе. Посетили Владимирскую горку, катались на фуникулере и на метро. На метро можно было кататься бесконечно, если не подниматься наверх. Посетили несколько музеев, особенно понравился краеведческий, где стояли скелеты древних ящеров и фигуры первобытных людей. За время путешествия я на еде сэкономил порядка пяти рублей, благо, что хлеб в столовых в то время был везде бесплатный, и купил себе новый чемодан. Старый поместился в новый, и его больше не было видно. Я был рад, теперь мне не будет стыдно при поездках на новые экскурсии. К сожалению, длительных экскурсий больше не было, и этот чемодан пригодился только после окончания школы, когда я ехал поступать в военное училище.

Крыша на нашем доме окончательно прохудилась и стала сильно протекать. Заплаты, которые ставил отец, уже на помогали. Дома посеяли рожь, чтобы получить солому для ремонта крыши. В колхозе все убиралось комбайнами, такая солома, вся перебитая, для ремонта крыши не годилась. Рожь аккуратно жали серпами, вязали в снопы, потом молотили цепами, а солому аккуратно складывали. Я впервые пытался жать и молотить. Жать серпом еще приноровился, а вот махать цепом не очень. Цеп состоит из двух палок, длинной и короткой, соединенных между собой ремнями таким образом, что обе палки свободно вращаются как вокруг своей оси, так и между собой, своеобразный шарнир. Нужно, держа в руках длинную палку, размахнуться, и короткую палку с силой опустить плашмя на колосья расстеленного на току (утрамбованная земля посредине клуни) снопа. Так вот эта короткая палка все время норовила вместо снопа попасть мне по голове. Молотить я научился гораздо позже, когда мне было лет двенадцать. Как-то раз даже молотили вместе с отцом двумя цепами. Это достаточно сложно, так как удары должны быть синхронными.

Мужик-кровельщик, которого наняли для этой работы был мастером своего дела, приятно было наблюдать за его работой. Перекрывали весь дом полностью. Кровельщик брал солому из больших снопов и вязал маленькие снопики, не больше 10 см в диаметре. Потом из соломы скручивал жгуты и этими жгутами привязывал снопики к жердям на крыше. Захватывал полосу сколько доставала рука и постепенно укладывал эти снопики двигаясь снизу-вверх. Укладку выравнивал с помощью правила, изготовленного из доски с набитыми в нее рядами гвоздей. Так постепенно ряд за рядом и накрывалась крыша. До этого я видел только старые соломенные крыши, в которых не было абсолютно ничего привлекательного. Новая соломенная крыша – это совершенно другое дело. По красоте с ней никакая металлическая не сравнится. Наверно многие видели аппликации из соломы? Так вот, новая соломенная крыша выглядит как большая аппликация из соломы. Она красиво переливается на солнце золотистым цветом. Я просто любовался этой крышей. Жаль, что эта красота существует не долго. К зиме золотистый цвет пропал, а к весне она потемнела, и вся красота исчезла.

Трудовую деятельность я начал по собственной инициативе в 3-м или 4-м классе со сбора колхозных огурцов. Соседские женщины попросили помочь в сборе колхозных огурцов, которых выросло очень много, а собирать было некому, и они перерастали. Оказывается, самые дорогие, это маленькие огурчики, так называемые корнишоны. Чем большим он потом вырастает, тем больше падает в цене. А желтяки вообще никому не нужны. Несколько дней я ходил собирать огурцы, заработал несколько трудодней и принес домой больших огурцов, которые разрешали брать, но дома они тоже были не нужны, и их отдали корове.

Потом отец стал бригадиром полеводческой бригады, которая выращивала помидоры, арбузы и еще какую-то зелень. Потом их еще обязали выращивать гусениц тутового шелкопряда. Пока они меленькие, то кушают мало, и справляться с этой работой легко, но потом для них листья шелковицы нужно приносить мешками. Правда при этом было облегчение в том, что листья можно было собирать не по отдельности, а срезать секатором с деревьев вместе с небольшими веточками. В этот период некоторые из гусениц погибают, и запах стоит жуткий, сильнее чем в свинарнике. В этот период отец и привлекал меня к этой работе. На трудодень нужно было нарезать два мешка листьев до обеда, и два после обеда. На мой взгляд, скотину пасти было легче. ...