Анна Шулятицкая Алоха, мой друг

Все персонажи вымышлены, все события отнюдь не случайны

Глава 1

В крапиве мелькал красный адмирал. Темнее ночи было его щетинистое туловище и тонкие ноги, словно обгоревшие на солнце. Крылья, будоражившие воображение, покрывали полосы и белые пятна, и мне казалось, что с них осыпалась золотистая пыльца.

Я лежал на одеяле за поваленным стволом, упираясь подбородком в кору.

Внизу по дороге бегали и хохотали во весь голос мальчишки, явно довольные ласковой теплынью. Их смех не могли заглушить весёлые, громкие разговоры взрослых. Раздавалось шуршание шин об асфальт. Мелкие камешки хрустели и отскакивали от колёс. Под облаками летел, протяжно крича, альбатрос.

Не видела ли меня бабочка? Может быть, она думала, что я хочу её поймать? Если так, то она сильно ошибалась. У меня не было сачка, да и проворством и ловкостью я не отличался. По крайней мере, я не терял терпение и не отвлекался, чтобы вытереть пот. Всклокоченные волосы липли к мокрому лбу.

Адмирал сел на листок, повернулся боком и, расправив крылья, замер в притворном испуге, прямо говорящем, что ничуть не боится ни меня, человека, ни моей странной, замысловатой техники. Значит, мы сдружимся! Я повернул затёкшую шею, и у меня что-то хрустнуло. Звук не произвёл на бабочку впечатление. Застыв под льющимся лучом, вдохновительница искрилась, как крошечная росинка, слишком прекрасная, чтобы её смахивать. Собственно, я и не собирался. Я навёл объектив, сфокусировавшись на цели. В режиме макросъёмки яркие краски, как мазки на полотне, особенно выделялись на размытом фоне.

Если издалека детали были едва уловимы, то вблизи всякая мелочь живого существа представлялась мне воплощением идеала. Голова, хоботок, грудь, брюшко и остальные части тела, обыкновенное строение, подаренное природой. Вроде, всё, как всегда, просто и аккуратно. Удивительно, что в этой букашке было столько жизни и лёгкости, столько изящества и очарования, перед которым я не мог устоять.

– И почему такая красотка не улетает, а? – спросил я шёпотом. – Подожди, не отвечай.

Прежде чем сделать снимок я затаил дыхание. Как и в первый раз меня охватывало волнение. Тогда у меня затряслись руки. Я испортил кадр с многоножкой. Помню, как она переползала тропинку, и как над ней склонилась девочка в цветастой панаме, с палкой в пухлой ладони, измазанной сиропом. На долю секунды почудилось, что многоножка погибнет, и моя затея провалится. Я хотел было повернуться, но, к счастью, девочку позвал дедушка, и она ускакала по ступеням, ведущим к ветхому домику.

Выбор пал на многоножку неслучайно. Я испытывал жгучее желание идти против большинства, так как мало кто фотографирует неприятных, вызывающих страх и тошноту, насекомых и прочую гадость. Многоножка вышла скучной, неяркой. В общем, первая фотография комом.

Но теперь я был более опытным. Пальцы подрагивали, но почти незаметно, скорее от нетерпеливого предвкушения, нежели беспокойства. Радость от нового кадра опьяняла. Я растягивал удовольствие, наслаждаясь притихшим ветром и только-только наступившим летом с его жарой и сладкими папайями и ананасами.

Мои планы не поражали грандиозностью, но всё же я любил их строить и воплощать. Я поставил цель, что сниму двадцать самых разных пауков за июнь таким образом, чтобы виднелся каждый волос на мохнатых лапах.

Вдруг бабочка вздрогнула, будто подгоняя. Она явно была раздосадована моей медлительностью. «Давай, пока я здесь, с тобой, пока у меня не появились важные дела», – шевелила она призывно тёмными усами.

– Ну ладно, ладно, сейчас.

Я щёлкнул раз, ещё раз, третий и заметил, как вибрирует воздух. Ткань больше не спасала. Земля обжигала живот, нежно-розовую кожу ступней. Шершавый ствол, к которому я прислонялся, царапал губы. Но как ни старайся, ни погода, ни окружение не причиняли существенных неудобств и служили невесомой преградой на пути наслаждения от досуга, сочетающего в себе приятное с полезным.

Мне удалось сделать фотографий шесть, как минимум, до тех пор, пока адмирал не поддался неодолимому чувству, что преследует любую бабочку, то есть чувству полёта, и, поднявшись над зарослями, запорхал.

– Быстро же ты!

Я вскочил и, надев шлёпанцы, поставил камеру на дерево, чтобы скрутить одеяло. Так мне открылся вид на тех самых мальчишек в свободных футболках, красных, возбуждённых от игр под открытым небом.

Я уловил горячий запах маринованной курицы и пончиков в пудре. Соседи готовились к обеду. Старуха Палмер, как глава семьи, развалившись в плетёном кресле, лениво раздавала указания, какую банку с манго вскрывать можно, а какую нельзя. Пир они устраивали еженедельно, каждое воскресенье. Если не спадала духота, они отдыхали на кухне, отворив окна. Когда улица освежалась лёгким дуновением ветерка, семья выносила стол и складные стулья. Кто-то жарил во фритюре ванильные шарики, кто-то поливал шоколадным соусом раскрошенный лёд на десерт, а кто-то за неимением занятий ловил стрекозу и гонялся с нею за младшими братьями и сёстрами, которые неизбежно получали синяки. И здешний попугай верещал на ветке:

– E ola, e ola, e ola!¹

Я надеялся отыскать новый кадр.

По обеим сторонам от дороги стояли дома с синими, красными, серыми и коричневыми крышами. Все похожи друг на друга, так как были удалены от берега. Район не предназначался для туристов, нас редко посещали одинокие путешественники, не говоря уже о любопытных толпах, увешанных цветочными ожерельями и носящих фигурки девушек в юбках из пальмовых листьев, с кокосовыми скорлупами вместо лифчиков. Чем ближе к белому песку, тем пышнее. Рядом с водой были построены бассейны, виллы, отели, от высоты которых накатывало головокружение. Впрочем, о них я знал немного, всё по рассказам папы, работающего администратором.

Я бы сфотографировал музыку, доносившуюся из жёлтой машины с неглубокой вмятиной на дверце, но она была нематериальной. Играла энергичная песня. Неоднократно повторялся куплет, под который хотелось танцевать.

Водитель в очках крикнул:

– Bulag, o ano?²

Я тут же ретировался.

Неподалёку располагался садик орхидей. Вместо того чтобы укрыться в тишине тенистой беседки, я покорно ждал, когда тётя Эзра выговорится. (Она не приходилась нам родственницей, просто была хорошей знакомой.) Мало того, что Эзра не развивала мысль и топталась на одном и том же месте, так ещё и стряпала банановый хлеб, который я непременно должен был пробовать, и обижалась, если я не ухаживал за цветами и не оставался у неё на сок. Она неоднократно намекала, что мне не хватает тактичности. Эзра утверждала, что не оставит меня и попробует научить манерам, этикету, о котором сама не имела ни малейшего понятия. Я ценил гостеприимство, но не до такой степени, если оно приводило к раздражению.

Не знаю, что произошло, но меня действительно посетила муза. Появлялась она обычно внезапно. Озарение, этакий сиюминутный порыв не всегда был встречен мной с теплотой. Я считал, что после хорошего, а уж тем более отличного идёт чёрная полоса. Только так и никак иначе. Возможно, это было самовнушение. Пока полоса не наступала, я не расстраивался, хоть и относился к воодушевлению с осторожностью. Может, пронесло, будь я не безумно счастливым в какой-то из моментов.

Спуск оказался по-настоящему долгим. Я успел поздороваться с тремя женщинами и двумя мужчинами и потрепать золотого кобеля по кличке Бир.

Мама позвонила, чтобы убедиться, что я не заблудился в трёх соснах.

– Сосны на острове не растут.

– Всё-то ты знаешь!

– Как будто ты нет.

– Позвони, как будешь у порога, – произнесла она в шутку встревоженным голосом.

– Вообще-то, я рядом. Мне лень и неудобно доставать телефон по сто раз.

Не успел я завершить звонок и дойти до двери, как мама открыла и, выскочив с уже накрученными локонами, торопливо заговорила:

– Отдай одеяло. Давай, давай!

– Оно не испачкалось, – убеждал я её, заведомо зная, что спорить бессмысленно. – Я ещё полежу.

– Когда?

– Например, завтра или вечером.

– Разве мы не договорились, что ты останешься? – спросила мама, грозно сверкнув карими глазами.

– Я расторгаю договор.

– Сдерживай обещания.

– Сдерживаю, о чём речь? Посижу маленько, а потом уйду так, что вы и не заметите, – цеплялся я за робкую надежду. – На цыпочках прокрадусь.

– Снова за старое?

– Снова за старое.

– Пожалуй, фоткать ты любишь больше, чем папу, – сказала она с нажимом и поджала губы, давя на жалость. – С нами настолько не интересно?

Я крепче сжал камеру, чтобы её не отняли. Не вовремя было, не вовремя и ужасно глупо.

– Дело не в вас, а во мне.

– Понятно, возрастное… Надеюсь, оно пройдёт, и нам будет намного веселее вместе, чем сейчас.

– Перестань! Ты же знаешь, мне не нравятся эти посиделки. Ладно бы, праздновать день туризма. Не вижу смысла в том, чтобы готовить фирменное блюдо, украшать комнаты и одеваться как на маскарад только потому, что когда-то, много-много лет назад папе свезло с работой. Не обижайся, хорошо? – спросил я и положил свободную руку на сухое плечо.

Она подняла загорелое лицо с полными щеками, как у самца орангутана.

– Не умею. Тем более на тебя.

– Значит, разрешаешь уйти?

– Ну конечно, – тон смягчился и стал приторным.

– Взаправду?

Я был рассеянный, чересчур легкомысленный, чтобы ожидать подвоха, и допустил ошибку. Мама подловила, когда я не был готов к подставе и, лёгким движением забрав фотоаппарат, широко заулыбалась, оставив меня ни с чем. Почти что.

– Ты играешь не по правилам!

– А кто ж запретит? Я его спрячу.

– Я его найду.

– Не в этот раз. Уж я-то постараюсь.

Выразив протест против моего побега, она скрылась в гостиной.

Глава 2

Мама выглядела совсем не молодо. У неё был обвисший живот, межбровные и носогубные морщины, накидывающие пару лет к возрасту. Седина уже тронула русые волосы, но они всё также оставались блестящими, хоть и не густыми. Она собирала невысокий хвост, чтобы подчеркнуть упрямый подбородок и форму головы, а когда красила ресницы, то невольно строила смешные рожицы. Подзывая к себе, улыбалась нежно, сердечно. Мама озаряла светом всех без исключения, но до тех пор, пока к ней относились с уважением, по-дружески. Равнодушие и холодность её не притягивали. «Обращайся с людьми так, как хочешь, чтобы они обращались с тобой», – придерживалась мама слегка перефразированного правила.

В прошлом месяце ей стукнуло тридцать девять, и она серьёзно взялась за список. Отметила страны, в которые полетит: Австралия, Бразилия, Вьетнам, Греция, Джибути, Египет, Замбия, Исландия. Специально в алфавитном порядке, чтобы избежать путаницы. Она могла быть неутомимой путешественницей, которую бы изображали на постерах с гробницами, пантерами и тиграми, с мутировавшими кабанами и летучими мышами, пьющими кровь. А может, на фоне пирамид Майя, уносящей ноги от мексиканских контрабандистов. Может, даже на заснеженных вершинах, где запросто настигает горная болезнь, лёд не тает, а усы обрастают сосульками. В моих фантазиях она демонстрировала бесстрашие и боролась за правое дело.

Мама боялась высоты и опасностям предпочитала уют. Это я впадал в идеализацию.

В реальности она собирала мифы. Наведываясь в посёлки, деревни, трущобы, мама включала диктофон и расспрашивала местных жителей о существах, чудовищах, монстрах и богах, которые не пользовались популярностью, что-то на всякий случай набрасывала в заметках.

Деятельность необычная, напоминающая журналистику, со своими подводными камнями.

Собирая по крохе в год, она потихоньку писала книги и публиковалась в издательстве. «Кому-то нравится, а другое неважно», – говорила без тени сомнения, гордящаяся детищем.

Для всех Холи Лэмб, а для меня просто мама.

Мама, как всегда, скрупулёзная.

– Расставь тарелки. Где одеяло? Ну, где же оно?!

Оранжевая, словно спелый апельсин, кухня была полна кисло-сладких ароматов. В духовке доходил кокосовый пирог; от тушёной свинины с болгарским перцем струился едва заметный парок; салат из лосося в деревянной чаше манил блеском кунжутного масла. Вокруг всего этого великолепия расползались жирные кляксы с налипшими пёрышками лука. Кое-где были рассыпаны приправы, а возле холодильника белела рисовая мука.

– У тебя.

Она тихонько рассмеялась своей невнимательности. Многообразие задач выводило её из равновесия. Куда деваться, за что хвататься?

– Чем тебе ещё помочь?

– Подотри пол. Я на нервах.

– Я знаю. Когда он придёт?

– Я отправила его за ромом. Сообщит, как выберет качественный. Так что неизвестно. – Мама бросила одеяло в стиральную машину.

– Мы будем пить ром? – спросил я удивлённо, слегка намочив тряпку.

– Ты нет. Приготовить коктейль?

– С мороженым, – пробормотал я недовольно.

Пока мы убирались, я размышлял, где могла лежать камера и, проверив полочки и шкафы на кухне, пришёл к неутешительному выводу, что она была спрятана в спальне родителей.

– Что собираешься делать на каникулах? – многозначительно подчеркнула фразу мама.

Вопрос поставил меня в тупик. Если бы у меня была сотня другая увлечений, то беспечно отдыхал и, наверное, оседлал пару тройку волн за компанию с друзьями. Но я не занимался сёрфингом, потому что не любил. Браться за нелюбимое было не в моём вкусе. Я не примыкал к консерваторам, считающим, что режим есть режим, и что его несоблюдение неминуемо кончается хаосом, а современные тенденции портят подростков и не распылялся на мелочи. Пока я не представлял, кем стану и что умею помимо съёмки. Художник я или бездельник? Я верил, что благодаря фотографии постоянно совершенствовался, не зря осваивая навык. Мама, правда, не одобряла зацикленность. Мне было всё тягостнее оставаться с нею наедине, так как она углублялась в щекотливую тему, требуя исчерпывающего ответа.

– Гулять, фотографировать.

– И всё?

– А что ещё?

– Допустим, участвовать в подвижных играх. Как насчёт спорта? Велосипедный тур или поход в джунгли? Культурные мероприятия тоже хороши. Посети музей или сад. Почему Хью никуда тебя не зовёт? Он активный мальчик.

– Чересчур. Он звал, но я не соглашался. Потому и перестал, чтобы не докучать.

– Конечно, с тобой тяжело справиться, – заметила мама, раскладывая салат.

– Ага. Но я действительно не хочу, что ты предлагаешь.

– Предложи тогда ты.

– Не знаю.

– Почему ты не можешь быть нормальным ребёнком? – спросила она, побелев от напряжения, и окинула меня строгим взглядом.

– Я нормальный, но другой. Не такой, как ты или папа. Я не люблю лишний раз заморачиваться, но и без дела тоже не сижу. Пойми, что для меня важно. К тому же, я посещаю культурные мероприятия, – передразнил я маму несколько насмешливо. – Посещаю, но один. Хью болтливый, не умеет себя контролировать. Мне приходится подстраиваться под его темп, и я быстро устаю. Тебе же неудобно, когда отвлекают, если ты занята? Представь, как кто-то, пускай подруга, не даёт тебе насмотреться на кактус. Такой тёмно-зелёный, с острыми иголками, которые охота заснять. Или чего похуже загораживает весь обзор, тянет тебя то в одну сторону, то в другую, будто куклу. Пока она рвётся к очередной пальме, ты не отходишь от кактуса, потому что не успела его прочувствовать, не успела… как же это… а, предаться мыслям, – вспомнил я меткое словосочетание.

– Мы очень разные, – выдохнула она с сожалением.

– Что в этом ужасного? – спросил я, разрешая конфликту обостриться.

Мама была мудрее.

– Только в кино или книгах противоположности притягиваются. Им есть что обсудить, и есть с кем остаться.

Я замешкался и спросил:

– А вы с папой?

– Мы как две капли воды. Мы оба спокойные, бодрые, зачастую не уверены в собственных силах. Я принимаю тебя, но вопрос в том, не останешься ли ты один с таким-то подходом? Будешь ли счастлив? Без друзей, без любви, – подытожила мама грустно и присела за накрытый стол.

У неё затрепетали ресницы. Она пристально взглянула на меня с возрастающим беспокойством.

– Всё ещё впереди. Подумаешь, друзья! Мне и моих хватает. Если что, заведу.

– Они не какой-нибудь питомец, чтобы их заводить. Вообще, я просто хотела предупредить.

– О чём? – спросил я, недоумевая.

Я не извлекал уроков из подобных диалогов.

– О том, что на камере далеко не уедешь.

– Ясно. Учту.

Конечно же, я солгал, так как не принимал чужое мнение. В одно ухо влетело, в другое вылетело.

Звенящую тишину прервал папа, с появлением которого на кухне воцарилось оживление. Что-что, а он умел развеять мрачное настроение. Я был заряжен энергией и не предпринимал попыток продолжить старый, откровенно неприятный разговор.

Когда мы покончили с блюдами, мама спросила загадочно, предвосхищая нетерпеливые возгласы:

– Какую историю прочитать на этот раз?

– О каменных карликах, похищающих младенцев! – предложил папа.

– Нет. Лучше о безусом льве!

– Или о восстании вулкана?

– Расскажешь о ходячих валунах?

– Точно! Я выбираю огненную девушку, затопившую сотни тысяч кораблей!

Мы наперебой предлагали варианты.

– Знаете, у меня в запасе есть кое-что любопытное, – перебила мама с самодовольной ухмылкой. – Солнечный дар, так называется легенда. И она не о каком-то далёком, чужом для нас острове, а о нашем.

– Слишком простое название для любопытного, – заметил я, подперев кулаком подбородок.

– Величие заключено в простоте… Слушайте. Давным-давно, когда на Оаху проживали первые люди, и славный добрый певец Калео пошёл в лес, чтобы, вдохновившись его красотой, написать пару строк, остров озарила вспышка. Калео сел на камень, сомкнув глаза. Земля дрожала, отчего казалось, что под нею бурлила лава. Листья пальм трепались, а лианы качались. Калео подумал, что свет сожжёт его сердце, притупит разум, и он больше никогда не сможет сочинять музыку. Он сложил длинные ладони. «Океан, сжалься хотя бы над поселением. Люди не виноваты в том, что хотят дышать, размышлять. Среди них есть талантливые и чистые души, которым не зря было дано тело. Сжалься над теми, кто стар и молод, кто любит и любим, позволь им выбирать, что правильно, а что нет», – прошептал Калео, вкладывая любовь и силу в слова. Он молился, представляя покойную мать и старого, но крепкого отца, своих сестёр и брата, их семьи. Океан, услышав его, исполнил просьбу. Когда всё кончилось, Калео поднялся как ни в чём не бывало и стряхнул с набедренной повязки и лица жёлтую пыль.

Неведомая сила потянула его вперёд, где благоухал райский сад, о котором знали местные. Он пробирался через кусты роз, царапая руки в кровь. Он обливался потом от жары, но ступал без слов, не жалуясь на долгую дорогу. Его не отпускало чувство безграничного восторга. Он не понимал, что им движет. Раздвинув папоротник, Калео пришёл в изумление. На земле, вдоль ярких цветов, лежал младенец с золотыми глазами и молчал, будто совсем не хотел ни есть, ни пить. Ребёнок глянул на Калео осмысленным взглядом. «Как же ты тут оказался? Ведь не с неба упал», – произнёс он, всё ещё ошарашенный находкой. Младенец был спокойным и не заплакал, когда Калео забрал его с собой. Он отнёс ребёнка к родным, чтобы те узнали, что он стал отцом.

Лана росла быстро. Она, как и любой мальчик или девочка вытворяла шалости, спускалась со склона на листьях кокосовой пальмы, помогала отцу шить одежду, плести циновки. Когда Лана выходила из дому, чтобы поприветствовать горы, людей и вождя, небеса как будто прояснялись, и солнце жарило вдвойне сильнее.

Больше всего ей нравилось наблюдать за поющим отцом.

Она дарила радость, и как путеводная звезда указывает дорогу мореплавателям, освещала всякого доброй улыбкой.

Но вот Калео состарился. Лана из хорошенькой девочки превратилась в миловидную, не по годам смышлёную девушку. Ей было уже шестнадцать лет.

– Ты выбираешь, за кем идти, – сказал как-то Калео за ужином, смотря на её полное оранжевое лицо с ямочками.

– Я сама по себе. Я знаю, куда двигаюсь и поэтому счастлива, – ответила Лана.

– Конечно. Но когда-нибудь ты познаешь другое счастье, – намекнул Калео.

– О чём ты говоришь, отец?

– Счастье не может существовать без преданности.

– Я преданна своему народу.

– И мне?

Она поспешила уверить Калео:

– Тебе особенно!

– Но эта преданность происходит из детства. Её не выдернешь с корнем, как и многолетнее дерево. Бывает и другая, которая приходит неожиданно. Она учит отваге и нежности.

Лана не понимала отца и считала, что он преувеличивает.

С приходом лета она занялась собирательством ракушек. Однажды, в один из таких дней, когда она, сидя на берегу, плела украшения, к ней подошёл серьёзный юноша с коричневыми волосами. Это был Кеоки, сын опытного рыбака.

– Что делаешь? – спросил он, опустившись рядом.

– Отдыхаю, – коротко произнесла Лана.

– Я заметил. Можно и мне с тобой отдохнуть? Только я бусы не буду плести, не умею, – смутился Кеоки.

– Хочешь, научу? – предложила она ласково.

– Ты прекрасно справляешься и без меня, – отрезал Кеоки. – К тому же, я здесь не для этого.

– А для чего?

– Думается, что на этом острове только ты сумеешь меня понять, так как не похожа на других девушек. Если я откроюсь, ты никому не расскажешь?

Лане было не впервой выслушивать кого-либо, но она и не противилась. Она чувствовала, что в этом и в чём-то ещё состояло её призвание.

– Объясни, что тебя тревожит.

– Отец желает, чтобы я пошёл по его стопам и выходил за риф, изготавливал сети. Но меня тошнит от рыбы! Я вижу её каждый божий день! Я мучаюсь из-за того, что мне нравится раскрашивать доски. Я обманываю, и это удручает. У меня не получается не думать об увлечении. Отец не знает, что меня притягивает. Он меня побьёт или чего хуже…

– Но ведь он заботливый человек! – заметила Лана. – Не отзывайся о нём настолько грубо. Он желает добра, я верю.

– Нет.

– Как же тебе доказать, если ты упрямишься? Вот скажи, как ты к нему относишься?

– Причём здесь моё отношение?

– Если выказываешь пренебрежение и относишься к отцу как к врагу, то не поймёшь, что он действительно старается до тебя донести.

– Я не прав?

– В ссоре оба делят вину пополам. Кто-то должен сделать шаг к примирению.

– Мне сложно.

– Ему не легче. Что же насчёт досок… Не покажешь? ...