Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Купить эту книгу в ЛитРес
Алексей Солоницын Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским
О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет, Но с благодарностию: были.В книге использованы фото из личного архива автора, а также фондов Киноконцерна «Мосфильм» и ФГУП МИА «Россия сегодня» На переплете – кадр из фильма «Андрей Рублев»Василий Жуковский
© А.А. Солоницын, текст, 2022 © РИА Новости © Киноконцерн «Мосфильм» (кадры из фильмов) © ООО «Издательство АСТ», 2022
Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским
От автора
На Ваганьковском кладбище старые липы и клены опять покрылись молодою листвой. Сколько помню себя, на Пасху всегда ясное небо, солнце, мягко и ровно освещающее землю и все, что есть на ней. В душе боль, но этот небесный свет успокаивает, воскрешает в памяти пережитое, и сами собой плывут перед глазами воспоминания – как легкие облака в вышине. Могила Владимира Высоцкого завалена цветами. Дальше, за Воскресенским собором, я нахожу оградку – здесь лежит Олег Даль. Цветы, крашеные пасхальные яйца, записки, детские игрушки. Иду по писательской аллее, к тридцать седьмому участку, и еще издали замечаю знакомый белый силуэт надгробного памятника. Будто тоненькая белая свечка, стоит он – скромный и тихий, под клейкими молодыми листьями. Кирпичная арка, а в ней в образе Андрея Рублева шагнул нам навстречу актер, подаривший миру лицо великого иконописца. Я зажигаю свечку на могиле старшего брата и думаю не только о нем, но и обо всех его ровесниках, которые ушли из жизни, недолюбив, недосказав всего, что хотели сказать, недоиграв заветной роли. Рядом с могилой брата покоится могучий Виктор Авдюшко, которому, казалось, жить сто лет. На Новодевичьем лежит Василий Шукшин, на русском кладбище под Парижем – Андрей Тарковский. Нет Геннадия Шпаликова, нет Ларисы Шепитько, нет Александра Кайдановского, как нет многих шестидесятников, тех, кто, несмотря ни на что, создавал киноискусство вопреки пошлости и приспособленчеству. Они ушли потому, что двигались против течения, которое было очень сильным, хотя то время окрестили застойным. А смертельная болезнь была лишь следствием – она, как пуля, настигла их на взлете творческого горения. Они не хотели и не могли лгать. Они жили в согласии с совестью. И заплатили за это самую высокую плату – жизнь. Теперь я знаю, что боль подобна камню, упавшему в воду. Вода на поверхности успокаивается, а камень так и остается навсегда лежать на дне. И в то время, когда вода становится гладкой, когда сквозь толщу ее видишь и ход рыб, и движение водорослей, и камни на дне, тогда можно вспоминать, можно разобраться в прошедшем. К тому же я не один – о старшем брате моем, заслуженном артисте РСФСР Анатолии Солоницыне, будут размышлять и вспоминать те, кто работал с ним и кто хорошо его знал. Прожил он недолго – 47 лет. А все же немало успел сделать. Есть среди его работ такие, что долго будут жить в истории театра и кино. Но не только это заставило меня взяться за перо. Его характер был особенным, непохожим на другие. Он таил в себе что-то такое, что останавливало, удивляло, заставляло задуматься – о творчестве, о самой жизни, о вере… О том, как мы стихийно, а потом осознанно шли к Богу. Именно об этом я и написал.Остров на Волге
Много у нас было заповедных мест, но ни одно из них не могло сравниться с Зеленым островом. Здесь огород, к которому идешь, как по лесу, – утоптанная тропа ведет, петляя, между высоких ветел, осокорей, зарослей ивняка; здесь рыбалка – с мостков, откуда можно и нырнуть, когда надоест рыбалить, и озерцо, что в середине острова. А ночевка в шалаше, а костерок, а рассказы отца, а сами сборы на Зеленый – с вечера, потому что уезжали на остров затемно, чтобы успеть на утреннюю зорьку… На Зеленый ходили три пароходика – «Решительный», «Свобода», «Смелый». Вечные споры: какой пароход будет сегодня? Отец стоял за «Решительного», я предпочитал «Свободу», а Толя – «Смелого». «Смелый», почти катерок, был самым быстроходным, и то-то сияли глаза брата, когда к пристани подруливал именно «Смелый», а потом бежал по воде, как взаправдашний пароход, и пенная волна закручивалась, как стружка от фуганка… Мы, угнездившись на носу «Смелого», постукивали удочками и напевали:Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
Река
После войны, в сорок пятом, мы переехали в Саратов, на родину матери. Но как бы и не переехали: все равно остались на Волге. Однако и дом, и улица не походили на прежние. Мы поселились у бабушки, Анны Христофоровны, в завокзальном пригороде. Улица называлась Двенадцатый Вокзальный проезд. Поросшая травой, с деревянными домами, садами-огородами, голубятнями, она, как и все завокзалье, очень походила на деревню. Но когда мы отправлялись на Волгу, то, перейдя через железнодорожный мост, сразу оказывались в совершенно ином мире – городе. Походы на Волгу были связаны со множеством впечатлений. И, чем старше мы становились, тем лучше понимали, что отношения с миром, с Волгой выяснить не так-то просто. Река была не такой, как теперь. Она мощно несла свои воды, полные силы и жизни. Теперь Волга состоит из громадных водохранилищ. Течения почти нет, рыбы мало. Да, река была другой – с тугими и опасными воронками, с заводями, где она нежилась и как бы отдыхала после долгого бега к морю; с плесами, которыми любовался всякий, кто вырос или хоть раз побывал на Волге. Река казалась то ласковой, доброй, и не хотелось уходить от нее до позднего вечера, пока солнце не скатывалось за дальние увалы, а вода не становилась темной; то представала коварной, предательской – подхватывала течением, и я, выгребая к берегу, чувствовал, что вода засасывает и мне уже не выбраться. И когда, шатаясь, выходил на песок и валился, тяжело дыша, думал: «Никогда больше не буду заплывать далеко». Но проходил час-другой или день-два, и снова я смотрел, как сверкает вода под солнышком, манит, завлекает. Я понимал, что опасность не миновала, что снова могу попасть на быстрину или в воронку, и снова будут таять силы, а берег будет по-прежнему далеко. Но вода вспыхивала на солнце, и я заходил в нее, улыбаясь и ёжась, и плыл вперед. Однажды ребята старше нас решили переплыть Волгу с Зеленого острова. Ввязались и мы с Толей. Плавали мы неплохо, но Толе нельзя было мочить голову – у него болели уши. Болезнь началась из-за того, что однажды на Зеленом Толю в ухо укусила оса. Он прихлопнул ее, но не убил, и оса оказалась внутри уха. Выкурить ее оттуда мы пытались по-разному, но безуспешно. Оса время от времени оживала, и у Толи начались нестерпимые головные боли. На пароходе, когда мы возвращались домой, он даже терял сознание. Беда казалась ужасной и непоправимой, ухо у Толи распухло, как от мощнейшего удара. Он стонал и отвечать на вопросы любопытных пассажиров не мог. Толю выручила бабушка, которую у нас в доме звали Бабаней. Она налила подсолнечного масла Толе в ухо и заставила прыгать на одной ноге. Оса вылилась вместе с маслом. Бабаня протерла Толино ухо какой-то настойкой и уложила его спать. С тех пор Толя боялся, как бы что-нибудь не попало ему в уши – даже вода. Однажды это случилось, и он опять мучился. Тогда он научился плавать почти стоя, торчком и никогда не мочил голову и не нырял. Вот почему я был против того, чтобы он плыл с нами на левый берег Волги. – Ничего, где наша не пропадала! – и он вошел в воду и поплыл, стараясь не отстать от ребят, которые, хихикая, поддразнивали его. Сначала плыли кучно, но Толя стал отставать. Я плавал лучше и поэтому держался около него – на всякий случай. Кроме того, у меня был козырь: если уставал, я ложился на спину, раскидывая руки и ноги, и так выучился отдыхать. В этот раз как назло пошла волна – сначала мелкая, потом крупней, и, когда я перевернулся на спину, решив использовать свой коронный прием, вода захлестнула мне лицо, и я изрядно нахлебался. – Ты чего? – услышал я крик брата. «Все нормально», – хотел ответить я бодро, но ничего у меня не получилось. Течением нас сносило вниз по Волге. Мы теперь были далеко от того места, куда намеревались приплыть. Ребята были впереди, довольно далеко от нас, да и каждый рассчитывал только на свои силенки. Я попробовал отдохнуть еще раз – и опять нахлебался. Сил становилось все меньше, плыть я устал. Толя оказался рядом и, поймав меня за бок, толкнул вперед: – Давай! Я разозлился, что меня больно толкнули, и опять стал продвигаться вперед. Но недолго. Во всем теле была вялость, силы улетучились – как воздух, выпущенный из велосипедной шины. – Давай! – При каждом гребке Толя поворачивался ко мне. Глаза его были вытаращены и блестели. – Давай! – И он опять больно толкнул меня. Я увидел, что голова его мокрая, волосы слиплись: когда он толкал меня, волна накрыла его. Небо затянулось неизвестно откуда взявшимися тучами, стало темно и страшно. Я понял, что пропадаю – больше бороться за жизнь не мог. Закрыв глаза, я пошел на дно, и ноги мои вдруг встали на песок. Из горла вырвался странный звук – то ли я хихикнул, то ли всхлипнул. Попробовал встать на песок и Толя, но ушел под воду. Он тут же вынырнул, лицо его было перекошено от боли и досады. Я понял, что стою на песчаной косе, и протянул Толе руку. Он ухватился за меня и встал на дно. В это время чиркнула молния, пошел дождь. Пробираясь вперед по песку и каждую секунду боясь потерять найденный путь к спасению, мы вышли на берег, дрожа, как щенята. Дождик скоро прошел, выглянуло солнышко. Мы отогрелись… Обратно на Зеленый нас перевез на лодке незнакомый рыбак, увидевший наше бедственное положение.Дом Бабани, Анны Христофоровны Ивакиной, был разделен на две половины. Мы жили с Бабаней, а на другой половине жил старший из Ивакиных – дядя Гриша. Кузьмы Осиповича Ивакина, деда, уже не было в живых. О нем расскажу особо – мама ездила в Саратов после кончины Бабани уже из Фрунзе, куда отца перевели из «Известий» собкором. Она и привезла оставшиеся от ее отца, нашего деда, Евангелие, Акафисты и еще его тетрадь с выписками из трудов Святых отцов. Погибли на войне его средние сыновья – наши дядья Иван и Николай. Для нашего рассказа примечателен, конечно, Николай Ивакин – из-за него-то я и рассказываю о маминой родне. Работать он начал рано – слесарем в вагоноремонтных мастерских. Здесь он встретился с веселым, бойким пареньком – Виталием Дорониным. Они подружились. Общей у них оказалась не только страсть к голубям. Главная страсть была – театр. Они ходили в кружки художественной самодеятельности. Встретились с еще одним парнем, который бредил театром. Этот был рослый, сильный – вроде циркового борца. А лицо добродушное, свойское. Звали его Борис Андреев. Скоро всем троим художественная самодеятельность надоела, и они решили определять судьбу. Виталий Доронин и Николай Ивакин с деревянными чемоданчиками поехали покорять Москву, а Борис Андреев решил, что можно учиться и в Саратове, – он поступил в студию при местном драмтеатре. Через годы они снова встретятся в Москве, а пока судьба более всего благоволит к Николаю Ивакину – он первым начинает сниматься в кино. Хорошо сложенный, с живыми карими глазами, основательный, умеющий быть и серьезным, и озорным, Николай Ивакин приглянулся многим режиссерам. Но самой интересной оказалась его встреча с Ефимом Дзиганом. В то время Дзиган готовился к съемкам фильма «Мы из Кронштадта». Роль солдата Василия Бурмистрова он поручает Николаю Ивакину. …Идет неравный бой. На моряков-балтийцев наступают хорошо вооруженные белогвардейцы. Неуязвима бьющая по матросам бронемашина. И вот из окопа ловко и скрытно начинает пробираться к бронемашине красноармеец. Бросает гранату. Умудряется выйти к бронемашине с тыла и забраться на нее. Потом винтовкой стучит по крышке люка и с эдакой крестьянской основательностью, с неподражаемым народным юмором говорит: – Эй, хозяин! Вылазь. А когда с делом покончено, прямо на бронемашине солдат закуривает самокрутку. Это – лучшая роль Николая Ивакина. Наверняка, он сыграл бы и другие значительные роли, как его друзья Виталий Дмитриевич Доронин, Борис Федорович Андреев, ставшие прославленными, любимыми народом артистами. Но жизнь дяди Коли рано оборвалась: в 1941 году, эвакуируясь из Одессы, где снимался, он погиб под бомбежкой вместе с женой и только что родившимся сыном. В Бабаниной комнате на стене висели фотографии всех шестерых ее детей. В разное время наше воображение занимали то прапорщик дядя Ваня – щеголеватый, с лихими усами, с саблей на боку; то изящная гимназисточка – тетя Таля. Но более всего нам нравилось рассматривать фотографию дяди Коли. Ведь именно он в фильме «Мы из Кронштадта» ведет себя так удало и лихо! Удивительно ли, что картина эта была для нас самой любимой и дорогой? Сначала наша Бабаня слушала, как мы ахаем, молча, но однажды сказала: – Чего ахают? Это ж кино. У вас другой дядька есть, вот кто подвиг-то совершил. Взаправдашний. – Это кто же? – несколько иронически спросил отец. – Как кто? Да Васька Клочков. Он же моей сестры Настасьи сын. – Какой Васька? Какой Клочков? – отец стал серьезен и во все глаза смотрел на Бабаню. – Это политрук Панфиловской дивизии? Василий Клочков? – Он самый. – Бабаня встала и хотела уйти. – Постойте. Что же вы раньше-то не сказали? – А чего зря болтать? Родственник он вам дальний. А потом, про него и так много хороших слов сказано. Так мы узнали, что легендарный Василий Клочков имеет родственные отношения с нашей Бабаней и, значит, с нами. Бабаня тоже была личность. Вот она держит в руках двадцать копеек и говорит, глядя куда-то вбок: – Ну-ка, внучек, чегой-то я не пойму: пятнадцать, что ли, это копеек? Так она проверяет нашу честность. Оступишься – тут же получишь от нее по загривку. Рука у нее была крепкая и костистая. Хорошо я запомнил, как однажды она отделала своего старшего сына, дядю Гришу, за такой вот «подвиг»… Как-то ночью я проснулся от приглушенного, сдавленного и потому громкого шепота дяди Гриши: – Алексей! Алексей, слышь? Да вставай! – Он будил нашего отца. – Нельзя свет включать! У меня фонарик… Лежи, Нина, тебя не касается! – В чем дело, Гриш? – сонно спросил отец. – Лезут! К нам лезут! – Кто лезет? Чего ты, в самом деле? – Дурень, воры! К нам! Я проснулся, они ставни-то щеперят… – Ну и шуганул бы их, – отец уже был на ногах, мы тоже. Наша комнатка была рядом с родительской, отделялась занавеской. Мама засветила керосиновую лампу, до предела увернув фитиль. Стал виден дядя Гриша – он был огромного роста, с крупным, мясистым лицом. Лоб его блестел от пота. В руках дядя Гриша держал охотничье ружье. Он был геологом. – Брысь отсюда! – зашипел на нас дядя Гриша и так замахнулся, что мы в страхе отстранились. – Чего делать-то будем, Алексей? Садануть, что ли? – Ты чего… Ну, балуются ребята. Поговорить с ними надо. – Да ты в уме? А вдруг это «Черная кошка»? В то время в Саратове, как и в других городах, гуляла легенда о страшной банде грабителей «Черная кошка». – Алексей, в самом деле, – начала было мама, но отец отмахнулся и вышел из комнаты. Дядя Гриша – за ним, мы – следом. Остановились на пороге кухни, откуда была дверь на веранду. Послышались звуки отпираемых задвижек, замка, скрип двери. Отец вышел к бандитам. Что он наделал! Мы потихонечку вышли на веранду, где стояли дядя Гриша, мама, Бабаня. Дядя Гриша стоял у двери, приложив к ней ухо. По-прежнему с ружьем. – Гриша, – сказала мама, но он на нее цыкнул, и она замолчала. В палисаднике слышались голоса. Незнакомые… Отца… Чирканье спички о коробок… Опять голос отца… О чем они говорят так долго? Шуршанье… Стук калитки в палисаднике… Потом стук в дверь. Дядя Гриша отскочил назад и по-бойцовски выставил ружье. – Откройте, – услышали мы голос отца. Мама словно очнулась и быстро отперла дверь. – Ну, вы молодцы! Я видел, что лицо отца перекосила нехорошая улыбка. – Крепко закрылись! – Да погоди! – перебил дядя Гриша. – Воры где? – Говорил, что пацаны. Ну, дал закурить, урезонил. Вот они и ушли. – Как урезонил? Как ушли? – дядя Гриша ничего не понимал. В его огромной голове не укладывалось, что с ворами, оказывается, можно поговорить, найти такие слова, чтобы они ушли. Однако не только для дяди Гриши – для всех нас поступок отца был удивителен. Бабаня передала керосиновую лампу маме и своим большим согнутым пальцем, выставленным вперед, крепко стукнула дядю Гришу по лбу: – Балда! Нет, чтоб помочь, так он и дверь закрыл! Балда! И еще раз стукнула, и еще. – Да ты чего, мама, ты чего? – дядя Гриша пятился, отступая от Бабани, защищаясь ружьем, вытаращив глаза и вскрикивая от боли. Был он так смешон, что мы не выдержали и захохотали.
Берег реки
На берегу реки было два чуда: музыка и кино. Музыка звучала вечерами на спортивных станциях «Динамо», «Локомотив», «Буревестник». Эти станции представляли собой небольшие деревянные дебаркадеры, над которыми поднимались вышки для прыжков в воду. Деревянные понтоны, пригнанные друг к другу, составляли правильные четырехугольники, примыкавшие к дебаркадерам, – таковы были бассейны. Мы купались точно в такой же воде, какая была в бассейнах, но там, всего лишь в нескольких метрах от нас, шла совершенно иная жизнь. Особенно примечательной она была вечером, когда на спортивных станциях зажигались огни – зеленые, красные, желтые. Пловцы сидели и стояли у самой вышки. Парни – в белых брюках, теннисках или футболках, в белых ботинках из парусины, начищенных зубным порошком, девушки – в легких цветастых платьях. Они смеялись, переговаривались и слушали музыку. Да, в музыке-то и было все дело. Мы садились на песок и тоже слушали – новые песни, старые, которые полюбили, а плохая музыка, как мы считали, здесь не звучала.Через реки, горы и долины,
Сквозь огонь, пургу и черный дым,
Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым…
В этот час, волшебный час любви,
Первый раз меня любимой назови,
Подари ты мне все звезды и луну,
Люби меня одну…
Есть у нас один моряк,
Он бывал во всех морях,
Где не плавал ни Колумб, ни Беринг…
Райские яблочки
Стоит дивная, необыкновенная осень. Говорят, такой благодати ни у нас на Волге, ни в Москве не было уже больше ста лет. Как раз на эти последние дни лета приходится день рождения Толи. Удивительно, что именно в этот день, 30 августа, отошла к Господу наша мама. Я думаю о ней, и вижу ее лицо. Она улыбается, зубы у нее белые, глаза карие, на лбу и на висках завитки черных густых волос – как у Кармен. Лицо это самое красивое в мире – так я считал лет, наверное, до шестнадцати. Мне было двенадцать лет, брату – шестнадцать, когда он, как вы уже знаете, пошел работать на завод. Есть один памятный день в веренице годов, о котором мне хочется вспомнить сегодня, – как мы с Толей решили отметить мамин день рождения. …Вот мы уселись за стол. Передо мной лежал чистый тетрадный лист. Я обмакнул перо в чернильницу и приготовился записывать все, что мы решим купить к праздничному столу. Отец в командировке, и нам с братом выпало отметить мамин день рождения. – Так. Картошки – два кило. Нет, лучше – три. Почерк у меня хороший, меня за него хвалят, я отличник, а Толя вечно спешит. – Так. Помидоры – кило. Нет, там посмотришь – штуки три возьми. Но хороших, крупных. Понял? Дальше. Лук, петрушка, укроп. Лучше возьми пучок. Но смотри – чтобы свежее все было! – Да знаю! – раздраженно ответил я. – Не ерепенься, пиши. Лук репчатый. Спросишь у бабок, чтоб был сладкий. – Знаю. – Ничего ты не знаешь. Слушайся, когда старшие говорят. Так. Огурцов соленых – штуки три. Хорошо бы свеженьких… Да где их сейчас взять! Ладно. Будет у нас салат, подсолнечное масло есть. Пожарим картошечки… Что еще? Конфеты я сам куплю, в магазине… И печенье… – Может, пирожное? Хоть одно? – Наверное… На нашем заводе я видел в киоске ром-бабы…Знаешь, сверху политы коричневой такой подливкой, как куличи… – А дорогие? – Посмотрим. Так. Хлеб у нас есть. Картошечка, салатик, потом чай… Может, сварганим и щи? – Можно. Тогда надо капусты, какой-нибудь приправы… – Приправа у нас есть, я смотрел. Пиши – вилок капусты… Кажется, все. Вот тебе пятерка. Держи. Как придешь с базара, начинай чистить картошку, поставь кастрюлю с водой. Не забудь посолить… Так. Еще что, не забыть… Правильно, деньги засунь в «пистончик». Если останется что, принесешь… Я как с завода приду, чтобы вода уже кипела… И все нарезано было… Понял? Я спрятал пять рублей – купюру темно-синего цвета с гербом Советского Союза посредине – в маленький кармашек брюк, который и назывался «пистончиком». Успокаивающе кивнул брату. Он проверял, все ли нужное взял на работу. Толя выше меня почти на голову, светловолос, голубоглаз – в отца. А я себе кажусь ужасно маленьким, у меня вихор черных волос загибается, глаза карие, щечки румяные, мне ненавистно мое лицо, хотя все говорят, что я «в маму». А уж когда говорят: «Какой хорошенький» или «Славный мальчик», я готов в ответ сказать что-нибудь грубое, обидное, чтобы не сюсюкали. – Ну, Але (так он меня звал), не подведи. Я на тебя надеюсь. – Не беспокойся. Толя ушел на завод, а я быстренько собрал кошелку и отправился на Пешку. Овощной ряд находился под деревянным навесом. Прилавки – длинные доски, на которых выставлены выращенные в садах-огородах овощи и фрукты. Почему-то покупателей почти не было, я это хорошо запомнил. Продавцы, в основном бабушки, обрадовались, увидев меня. – Смотри-ка, какой покупатель пришел, – сказала одна из них, улыбаясь. – Чего тебе, голубок? Я зло посмотрел на бабку, потому что она назвала меня «голубок». Степенно достал список, составленный дома, уставился в него. – Так, – сказал я, подражая брату, – прежде всего картошка… – Возьми у меня, – сразу вмешалась бойкая бабушка, стоявшая рядом с той, которая назвала меня «голубком». – А почём? – я взял одну картошку, придирчиво рассматривая ее. – Дак дешевче не найдешь. А посмотри, кака картошечка. Хоть на выставку. – И правда, бери у нее, – посоветовала бабка-«голубка». Все они были в платках, похожи друг на друга. Но эту, первую, которая вступила со мной в разговор, я все-таки запомнил. По глазам, по кругленькому лицу, как у нашей Бабани, которую мы любили и в первые годы приезда в этот город жили у нее. И еще по улыбке, которая не сходила с ее как будто выглаженного, без морщин, лица. – Что у тебя там в списке? – спросила она и протянула к моему тетрадному листочку руку. Я уже перестал злиться на нее, рассмотрев, что она похожа на нашу Бабаню. Я отдал ей листок, она приблизила его к лицу. – О, как хорошо ты пишешь! Хорошо учисси? А что эт тебя на рынок послали? – Я отличник, – снисходительно сказал я. – Мне доверяют, вот и послали. У матери день рождения. Брат на заводе, мать на работе. Я следил, как бойкая старушка взвешивает мне картошку – боялся, как бы не положила «под шумок» гнилья. Но картошка оказалась и в самом деле отличной. Полез за деньгами, но тут еще одна старушка, которая торговала репчатым луком и зеленью, подозвала меня к себе. Мой тетрадный листок перекочевывал от одной старушки к другой. Они смотрели в него, одобрительно кивали, оценивая мой почерк. – А где отец? Нету? С войны не вернулся? – Вот еще! В командировке. Потому мы с братом решили сегодня сами стол накрыть. – О-о-о! – Молодцы! – И готовить умеешь? – А то! Сколько раз на рыбалке уху варил. А щи и того проще. Надо вот только вилок хороший выбрать. – Это у меня, – сказала еще одна бабушка. – Выбирай. – А мясо-то для щей есть? – А лаврушка? Перец? – наперебой интересовались бабушки. – А еще хорошо приправу положить. Вот у меня тут есть, возьми-ка. Тут всякого я понабрала – хоть для щец, хоть для борща. Хоть если что мясное жарить. – Мяса у нас кусочек небольшой. На щи хватит, – важно ответил я и взял из рук одной бабушки свой листочек. – Так. Кажись, все… – Нет, не все, – сказала еще одна бабушка, стоявшая самой последней в ряду. – Погляди, какие у меня яблочки. Ранетки. Одна к одной. Все спелые, все вкусные. – Не, яблочки мне не положены. Не смогу. – Сможешь! Ну-ка, дайте мне его сумку. Это тебе будет с походом! «С походом» у нас говорили, когда давали бесплатно сверх того, что ты просил. Бабушка насыпала мне ранеток, аккуратно упаковала все купленное. – Ну вот, теперь все, – сказала бабушка, которую я про себя назвал «ранеткой». – Готовить, что ль, сейчас начнешь? – Капусту нарежу сейчас. Потом уроки. А как из школы приду, буду картошку чистить. Брат придет, начнем жарить. Он и сладкого какого-то там принесет. Говорит, у них на заводе продают какие-то ром-бабы… – О-о-о! – Эт еще что такое? – Да навроде куличей. Я пробовала. ...Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.