Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Анатолий Никифоров Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Nikiforov A. S. То serve the theater honestly. Memoirs of an artist of the Mariinsky Theater / A. S. Nikiforov. — 2nd edition, stereotyped. — Saint Petersburg: Lan: The Planet of Music, 2022. — 88 pages. — Text: direct.

The readers are invited to read a book of theatrical memoirs by A. Nikiforov. Today Anatoly Sergeevich Nikiforov is known as the director of the St. Petersburg State Children’s Ballet Theater. He devoted more than seven decades to the art of dance and theater, first, in the 1940s 1950s, as a student of the famous A.Y. Vaganova Academy, then, in the 1950s-1980s, as a ballet dancer at the Kirov (Mariinsky) Theater, and, finally, as a teacher and leader of children’s and adult ballet companies. The book contains facts from the author’s biography, a description of theater life events, of which he happened to be a witness and participant, as well as impressions of his meetings with famous personalities of the ballet theater world, the story of creating the Children’s Ballet Theater. The book is intended for a wide audience.


Литературный редактор и составитель — Анастасия Смирнова


«Изображение: Freepik». Эта обложка была разработана с использованием ресурсов из freepik.com



© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», 2022

© А. С. Никифоров, 2022

© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», художественное оформление, 2022

Глава 1 Детство в Ленинграде. Семья. Война

Моя семья — мама, папа, дедушка, бабушка — коренные ленинградцы-петербуржцы. Прадеда, правда, уже не помню. Мне о нем не рассказывали. Были темы, которые не освещали, на которые лучше было не говорить.

Меня и мою сестру, которая была немного старше, крестили 22 июня 1941 года, в день начала Великой Отечественной войны. Мне было в тот момент 3,5 года. Священник немного опаздывал. Мы не знали, в чем дело. Потом уже бабушка сказала, что как раз в это время Молотов выступал по радио, он сообщил всем о начале войны. Жители города стояли на улицах у огромных репродукторов и слушали его речь. Я великолепно помню тот день — стол, что стояло на столе — и само крещение. Помню, как священник пришел и провел все обряды.

В общем-то, люди предвидели, что что-то должно случиться. Но и в тех условиях считали, что детей надо крестить. Мои мама и бабушка были крещеные, но об этом никогда не говорили при мне и не крестились. Икону не помню, хотя, может быть, она и была. Возможно, то, что нас покрестили, нас и спасло, потому что мы попадали в такие ситуации, в которых легко можно было погибнуть.

Началась война. В городе пошел страшный голод. Многие умерли. Нас осталось двое детей со старшими родственниками. Мы жили все вместе — мама, папа, я, сестра, дядя, тетя — в ужасной 13-метровой комнате на пятом этаже, с окном на лестницу. У бабушки и дедушки была отдельная комната, тоже очень маленькая. Папа с мамой курили, а мы рядом спали, и все было нормально. Интересно, что никто из нас потом не курил, наверное, насытились в детстве. Помню, как ходили в бомбоубежище. Звучало оповещение, крутили специальную сирену — звук у нее был очень неприятный — если обстрел или летят самолеты. У нас были маленькие заплечные мешочки, которые сшила нам бабушка, мы их брали с собой. Там было по три сухаря. При таком голоде никто из нас не просил есть. Бабушка, конечно, понимала, что мы голодные, отвлекала нас, как могла, говорила: «Идите, погуляйте…».

Период до зимы я не очень помню, а вот зимние месяцы запомнились. В городе было много трупов, которые лежали на саночках, завернутые в простыни, уже замерзшие. Некоторые — просто на снегу, без гробов. В городе много было саночек, на них и воду возили, и людей. В одну из бомбежек разбомбили один дом по нашей улице Петра Алексеева. Из воспоминаний встает только, что голодали, как ходили за водой и в бомбоубежище. Старшая сестра, бывало, просила у мамы: «Дай кусочек сухарика». Мама говорила: «Нет, это на случай, если дом будут бомбить». Людей ведь вытаскивали не сразу, кто-то оставался жив под завалами, их находили и спасали. В том доме, кстати, тоже кого-то спасли. Но нужно сначала было все разгрести. Правда, народ в этом плане был активен, люди помогали друг другу, выручали. Еще приезжали пожарные. По моим воспоминаниям, разбомбили и еще один дом, тот был ближе к каналу Грибоедова.

В самый тяжелый период вышел приказ Маленкова вывезти из города всех детей. Он пришел фактически только в 1942 году. А 41-й и 42-й, когда были страшный город и мор — этот период мы провели в Ленинграде. Уехали, когда произошла прибавка хлеба — стало не 125, а 250 грамм в день. И нас эвакуировали.

Когда мы еще были в Ленинграде, за нами приехал на грузовике — так называемой «полуторке» — отец, который с 1939 года служил в армии. В тот день был невероятный мороз, 42 градуса. Часть машины, где кабина, обогревалась, там была труба, она выходила на улицу. А мы ехали кучкой в неотапливаемом кузове, одев на себя все теплое, что было. Помню один момент уже на Ладоге. Озеро постоянно бомбили, образовывались воронки, которые замерзали не сразу, покрывались тонким слоем льда. И нас, пока мы ехали, бомбили тоже, хоть дело и было ночью. Мы вдруг резко затормозили, а наши соседи по подъезду в другой машине попали в воронку и ушли под лед. Водитель не заметил опасность, пролетел… Там много грузовиков лежит на дне.

У нас было два больших тюка — с бельем, вещами. Одни тюк упал с машины. Мамин брат — ему было на тот момент четырнадцать или пятнадцать лет — выскочил и подобрал. Мы постучали, машина затормозила, сразу ведь не остановишься, он запрыгнул обратно, все обошлось. Дальше события помню смутно. Приехали на какой-то вокзал, сели на поезд, в грузовой вагон, и поехали в небольшой город Чкалов на Урале. Мы думали, что там-то мы поедим, они ведь в тылу не так пострадали. Но мы попали в семью патологически жадных людей. Всех приезжих расселяло сельское начальство, и нам достались такие хозяева. Может быть, там мы еще больше голодали, чем в Ленинграде. Помню, хозяйка пекла блинчики на маленькой сковородке — муку ведь тогда сложно было достать. Никому из нас она ни кусочка не дала. Запах этих блинчиков потом меня преследовал.

И мама, и дедушка старались что-то обменять на хлеб, на крупу. Каждый день мы ели баланду, непонятно из чего, или жмых. В баланде плавал обычно кусочек жира, один на большую кастрюлю. Мы ели из такой кастрюли всей семьей — бабушка с дедушкой, мамина сестра и мамин брат, наша семья. Фактически, это была горячая вода и маленькие кусочки жира. Голодные мы были все время. После войны уже мама рассказывала о нас: «Мои — молодцы, никогда ничего у меня не просили». И мы все выжили.

В Чкалове мама устроилась работать в совхоз. Там тоже ничего не давали, выносить было нельзя, проверяли. Мама была худенькая. Могла положить пару свекол под платье на грудь, или какие-нибудь две морковки под одежду засунуть. Это даже воровством нельзя назвать. Так делали все, иначе мор был бы и там. Хотя на входе всех внимательно осматривали, сумки проносить не разрешалось. Помню, что в Чкалове был аэродром. Молодежь крутила музыку на патефоне, устраивались танцы. Мы с сестрой ходили посмотреть и послушать.

Еще помню один маленький эпизод, когда мы жили в Чкалове. Тогда там лежал снег — белый-белый, машин ведь не было. Бывало, только одна телега за день проедет по нашей улице. В тот день мы все были дома, и тут дед в окно увидел отца, которого на десять дней отпустили в увольнение из армии. Дед, который сидел в этот момент и брился, как увидел отца в окно, так и выскочил в рубахе и кальсонах босиком на улицу, побежал к нему. Когда вспоминаю об этом, каждый раз на глаза наворачиваются слезы. Дед отца очень любил. Отец тогда на улице взял деда на руки и принес назад в дом.

У отца было небольшое ранение, и ему дали короткий отпуск. Рядом с грузовиком, в котором он сидел, взорвался снаряд. Всех, кто был в грузовике, выбросило. У отца была контузия, он некоторое время после этого плохо слышал. За войну мы видели его толком всего один раз — как раз в эти десять дней. До нас ведь добираться нужно было целых два дня, а потом два обратно, и оставалось всего ничего — пять-шесть дней… Он пришел, тушенку принес. Бабушка растянула ее как можно более надолго, и мы все немного ожили. По поводу приезда отца был у нас, конечно, праздник, два или три дня радовались и пировали. Водка всегда была, ее можно было обменять или купить. Не знаю, был ли самогон, но наверняка был. А потом отец уехал, и мама все рвалась обратно в Ленинград. В итоге, она все-таки уехала, а нас оставила с бабушкой и дедушкой. Мама, во-первых, боялась, что наше жилье — две комнаты — пропадет. И, действительно, оно пропало, кто-то другой его «захватил». Нам дали другие комнаты в том же доме, и мы оказались в очень непростых условиях. Во время войны разное происходило, бывало, люди поступали непорядочно. И дворники могли распорядиться жильем. Люди есть люди. В 44-м, еще до снятия блокады, мама вернулась в Ленинград. Потом сняли блокаду и стало проще.

Отца мы снова увидели только в 1946-м году. Он прошел Европу — Чехословакию, Польшу — и дошел до Берлина. Он получил много наград, за каждый город. Отец был в небольшом чине — старшина. Он был человек добрый, всем помогал. В свое время он работал в торговле, был заведующим крупного магазина. Во время войны его сделали начальником торговой базы. Но нам он, естественно, не мог ничего послать. Интересно, как «работали» его связи после войны. Есть такая улица — Маршала Захарова. В войну Захаров еще был генералом. Мы, помню, катались на американском Виллисе Захарова, потому что его водитель подрабатывал в продуктовом магазине у отца. У водителя была большая семья. Он то мясо рубил, то колбасы какие-нибудь грузил — отец давал ему подрабатывать. Мой отец знал лично и маршала Казакова, и Захарова. Он был членом партии. Участвовал в партийных собраниях, где присутствовали все партийцы Центрального района. И вот, после войны отца, который до этого был заведующим, сделали директором магазина на Невском проспекте, напротив гостиницы «Европейская». Помню, там были две железные лесенки, с одной и другой стороны, и два входа в магазин. Не знаю, сохранились ли эти лестницы. Отец очень много работал. Мы видели его так: он уходил в семь утра и приходил в ночь. После работы он и его друзья зачастую шли в «Европу». Он был дружен с директором Елисеевского (которого расстреляли), и много с кем еще.

После войны мы стали жить нормально. Питания наконец-то хватало. Мы снова были одной семьей. Сейчас люди стремятся получить большую квартиру, а тогда нет.

Маленькую комнату мы быстрее согревали своим теплом. Хотя мама пыталась обратить внимание отца на наш быт, на тесноту. На всю квартиру был один умывальник. Ванная в квартире имелась, но она была чем-то завалена, мы ею не пользовались. Мама говорила отцу: «Посмотри, вот шкаф уже разваливается». Отец отнекивался, предлагал найти кого-то починить. Мама просила отца похлопотать, чтобы нам на нашу семью дали отдельную комнату. Но он ничего в этом плане не делал. Самое главное, мы были сыты. И однажды мама взяла нашу маленькую сестренку Ирочку, которая родилась уже после войны, и пошла на прием на Исаакиевскую площадь к начальнику по распределению жилплощади. Никто ей не помогал, она это сделала сама. И, как тогда было принято, она положила на стол ребенка — вот, мол, я Вам его оставляю, забирайте… Потому что жили мы все вместе в 13-метровой комнате. Вскрое после этого нам дали отдельную комнату и ситуация улучшилась.

Хочу еще добавить, что у мамы и ее брата была открытая форма туберкулеза. Как мы не заболели — это просто удивительно. Мама, когда поест, ставила свою тарелку отдельно на шкаф, чтобы мы не могли достать. Папины друзья-охотники посоветовали маме от туберкулеза барсучий жир, они ей его привозили. Мама закрывала нос и пила его. И вылечилась. А брат мамин этого не делал, он долго болел и рано умер. В пятнадцать лет он выучил азбуку Морзе и пошел в море юнгой. Еще, помню, он играл на гитаре. У нас вся семья была музыкальная — играли, пели. У деда и у бабушки были хорошие голоса. Мне, помню, нравилось слушать песню «Темная ночь».

До войны и несколько лет после мы жили на улице Петра Алексеева, рядом с Сенной площадью. Теперь ее переименовали в переулок Гривцова. Сейчас здесь метро, а во времена моего детства на площади стояла церковь, которую снесли после войны. Помню какой-то сильный грохот на нашей улице — это ночью взорвали церковь.

В послевоенные годы мама пошла работать администратором маленького кинотеатра «Сатурн» напротив Апраксина двора, на Садовой. И мы без конца бегали смотреть трофейные фильмы — много их привезли после войны. Они шли без перевода. Билеты были дешевые, а мы вообще ходили бесплатно. Я чуть ли не всех одноклассников иногда с собой приводил.

В итоге, нам дали 25-метровую комнату на 4-й Советской улице. Мне было тогда лет десять или одиннадцать. После тринадцати метров на всех это было просто замечательно. Там было и окно, которое выходило на ткацкую фабрику, видно было девушек — тамошних работниц. Они без конца что-то мотали. Когда я стал постарше, они кричали в окно и звали меня на свидание. Мы переехали, а бабушка с дедушкой остались в нашей прежней комнате.

В новой квартире у нас была хорошая соседка. До революции она владела всем этим пятиэтажным домом. Ее семья занималась виноделием, у них были винные погреба. И ее тоже переселили в квартиру на пятый этаж, в одну комнату. Весь коридор и прихожая у нас были в книжных полках и старинных книгах. Я помню потрясающие переплеты, кожаные, с застежками, металлическими уголками под золото, красивые тома с репродукциями. Бывало, когда не хватало тепла, что-то и жгли, и никто не возмущался. Я эти книги много рассматривал. Сейчас таких не издают.

Время шло. После двух лет в обычной общеобразовательной школе я начал учиться балету. Тогда в третий класс — как, впрочем, и сейчас — принимали в Ленинградское хореографическое училище. Сначала приняли мою сестру, потому что она была постарше, а потом меня. Мы с мамой сходили на специальный просмотр, и меня взяли. Это мама захотела, чтобы мы учились балету. В свое время она очень хотела танцевать, у нее были данные, она была очень красивая. Если она ходила фотографироваться, ее фото всегда потом выставляли в ателье, чтобы люди видели. Она действительно была с точки зрения танцев очень способная, даже в 70 лет делала шпагаты. Внешность, кстати, в нашей семье была привлекательная не только у нее, дедушка тоже был очень интересный.

Судьба у дедушки была необычная — фактически, судьба доктора Живаго, один к одному. Но узнал я об этом только после его смерти, когда о нем стали рассказывать на поминках. Дедушка служил в армии. Правда, его не «кидало», как Живаго, то к белым, то к красным. Но в свое время он спас одного известного большевика. Дедушка приволок его на себе раненного к врачу. Это был немецкий еврей Гольман — тогда таких называли «домашний доктор» — большой профессионал и врач «от Бога». В то время зачастую врачи, когда болеешь, прописывали аспирин или пирамидон — другого ничего особо и не было — а этот помогал по-настоящему. Он приходил, пил чай, спрашивал, как дела, мыл руки, смотрел и четко ставил диагноз. Он и оперировал в свое время. В общем, дедушка принес большевика к нему. Гольман вытащил ему пули и выходил его. ...



Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра