Тайсон Янкапорта Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир

Sand Talk: How Indigenous Thinking Can Save the World – Copyright © Tyson Yunkaporta, 2019

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2022

Дикобраз, палеоразум и Высший Замысел

Иногда я задаюсь вопросом: не впадают ли ехидны в ту же иллюзию, что и люди: не думают ли они, что их вид представляет собой средоточие вселенского разума? Ведь эти животные довольно умны: относительно размеров тела у них самая большая среди млекопитающих префронтальная кора, то есть та часть головного мозга, в которой происходят самые сложные мыслительные процессы. Для принятия важных решений ехидна задействует половину объема своего мозга. У людей этот показатель не дотягивает и до 30 %.

Признавая это, я отдаю дань уважения разумным тотемным существам по всей Австралии, где ехидны следуют по тропам песен о своем сотворении: на этих картах истории знание передается по энергетическим линиям, которые проявляются как Закон в душе и на земле, объединяя их в одно целое, и оплетают собой все традиционные земли Первых народов.

вы можете присоединиться ко мне и тоже выразить уважение людям и другим существам, повсюду хранящим Закон земли:

старшим и традиционным хранителям всех мест, где эта книга пишется и читается;

предкам, старикам из каждого Народа, ныне живущего на этом континенте и на островах;

нашим нечеловеческим родственникам – к ним относятся разнообразные колючие виды по всему миру, дикобразы и ежи, которые роются в земле в поисках муравьев, а когда мы не смотрим, занимаются Бог знает чем.

Не знаю, почему Стивена Хокинга и других так беспокоила вероятность, что с других планет к нам прилетят сверхразумные существа, которые используют свои передовые знания, чтобы сделать с миром то, что уже и так сделала промышленная цивилизация. Существа, обладающие высшим разумом, уже здесь – и они здесь всегда были. Просто они не применяли свой разум для уничтожения чего-либо. Возможно, они пойдут на это, если устанут от невежества одомашненных людей.

Эволюционируя в рамках сложных, связанных с определенной территорией культур, люди постепенно развили мозг, способный осуществлять более ста триллионов нейронных связей – мы используем лишь малую их толику. Большинство из нас было оторвано от родной культуры, став частью глобальной диаспоры беженцев, отрезанных не только от своей земли, но и от подлинного гения, который рождается благодаря симбиотической связи с ней. В аборигенной Австралии наши Старики рассказывают истории, древние предания, которые показывают, что если ты не двигаешься вместе с землей, то земля подвинет тебя. Нет ничего постоянного в поселениях и в создающих их цивилизациях. Возможно, ни один мощный телескоп, направленный в небо, не сумел до сих пор обнаружить внеземные цивилизации потому, что эти общества неустойчивы и не существуют достаточно долго для того, чтобы оставить в космосе какой-нибудь след. Обескураживающая мысль.

Быть может, если мы вновь пройдемся по невероятным тропам мышления наших палеолитических предков, то сможем заново обрести способность соображать, чтобы исправить тот бардак, который устроила цивилизация, – пока ехидны не решили выдворить нас и взять роль хранителей планеты на себя.

Истории, определяющие современный образ мысли, описывают вечную борьбу добра со злом, которая начинается с первородного греха. Однако эти категории – лишь метафора чего-то другого, что труднее объяснить: они отражают относительно недавно возникшее требование привнести простоту и порядок в сложность творения – требование, которое произрастает из посконного семени нарциссизма, расцветшего благодаря новому дисбалансу в человеческих обществах.

Есть паттерн^[1] вселенной и всего, что в ней присутствует, а есть системы знания и традиции, которые следуют этой модели, чтобы поддерживать равновесие и не поддаваться соблазну нарциссизма. Однако недавно сложившиеся традиции взламывают, словно вирус, системы творения, заражая сложные паттерны искусственной простотой и устанавливая цивилизующий контроль над тем, что некоторые считают хаосом. Начало этому положили шумеры. Римляне это усовершенствовали, а англосаксы наследовали. Сегодня в этом увяз весь мир.

Вой на между добром и злом на самом деле представляет собой наложение глупости и простоты на мудрость и сложность.

* * *

Набор страниц с обозначениями речевых звуков – запутанный способ коммуникации, особенно если вы хотите передать практический смысл паттерна творения, способного пролить свет на кризисы, с которыми мир сталкивается в настоящее время. Запутанный, а не сложный. Это совсем разные понятия. Если смотреть на мир через призму простоты, то вещи кажутся более запутанными, но, вместе с тем, менее сложными.

Австралийские аборигены – люди устной культуры с высокой степенью взаимозависимости и интенсивными межличностными связями, потому для них запись речевых звуков символами, которые могут прочесть чужаки, запутывает всё еще больше. Дело только усугубляется, когда этих читателей заботят идеи аутентичности и положение автора как представителя культурного меньшинства, утратившего право самостоятельного определения. Кажется, что способность свободно писать на языке оккупационной власти противоречит принадлежности автора сообществу, которое, как предполагается, писать о себе в принципе неспособно. Поэтому для начала придется объяснить, кто я такой и почему я решил это написать.

В моем мире я знаю себя таким, каким меня знает мое сообщество: мальчик из клана апалеч (Apalech) из Западного Кейп-Йорка, говорящий на языке вик-мункан и связанный со многими языковыми группами на этом континенте, в том числе и через усыновление. Некоторые мои узы усыновления неформальны, как, например, те, что возникли в Новом Южном Уэльсе и Западной Австралии, но мое принятие в клан апалеч, состоявшееся два десятилетия назад, соответствует законам аборигенов и потому носит строгий и неотчуждаемый характер. Эти законы не позволяют мне причислять себя к нунгар (Nungar), кури (Koori) или шотландцам по происхождению и требуют, чтобы я принимал исключительно те имена, роли и генеалогию, которые предписаны принадлежностью к клану апалеч. Я это соблюдаю, хотя знаю, что большинство людей относятся к этому без понимания и смотрят на меня, как на идиота: на юге белые говорят мне, что я похож на индийца, аборигена, араба или латиноамериканца, но, когда я стою рядом с моим приемным отцом, у которого очень темная кожа, я выгляжу, как Николь Кидман.

Моя биография – это не история искупления, вряд ли она кого-нибудь может вдохновить, и рассказывать ее мне не нравится.

У меня она вызывает чувство стыда и боль, и я вынужден защищать себя и других людей, оказавшихся в водовороте этой запутанной колониальной истории. Но по каким-то причинам, прежде чем браться за чтение моей работы, люди зачастую выражают настойчивое желание ее узнать, поэтому – вот ее сжатая версия.

Я родился в Мельбурне, но еще младенцем меня перевезли на север, где я рос примерно в десятке разных общин, разбросанных в глуши или сельской местности по всему Квинсленду, от Бенараби до Маунт-Исы. После трудного, а порой и просто ужасающего обучения в школе я вырвался в мир обозленным юношей, а там меня ждал шквал тумаков и культурная дисфория^[2]. Соедините вместе худшие фрагменты таких фильмов, как «Когда-то они были воинами», «Конан-варвар» и «Славные парни», и вы получите точное представление о моей тогдашней жизни. Детство мое не было особенно счастливым, но взросление и обретение контроля над своей жизнью не улучшили моего положения, и винить за это я могу только себя.

Когда я нашел мое «племя» на юге и связался с ним, это мало походило на фантазию о возвращении домой, которую я долго лелеял: я почувствовал себя опустошенным и одиноким. Но всё было не так плохо. К этому этапу своего жизненного пути мне посчастливилось собрать множество разрозненных сведений о земле и культуре^[3]. В девяностые годы, в рамках программ поддержки студентов-аборигенов, я работал учителем в школах, где преподавал драматическое искусство и языки, изготавливал свои диджериду, копья и трещотки, танцевал корробори, охотился на кенгуру и разыгрывал экзотику своей культуры, которой учился много лет, словно театральное представление. Но всё это было пустым и бессвязным – какие-то обрывки и показуха, ничего более. Мне ужасно неловко это вспоминать.

Хотя посреди всего этого бардака я умудрялся учиться, женился и стал отцом двух чудесных детей, моя жизнь была настолько предопределена паттернами насилия и злоупотреблением наркотическими препаратами, что я был не человеком в полном смысле, а просто набором резких реакций и гнева. На исходе третьего десятка лет я вел жизнь изгоя на севере страны, без семьи и без цели. Я долго жил с ярлыком «частично абориген» или «полукровка», из-за чего надо мной смеялись в учреждениях, где я работал или учился. Меня выводили из себя постоянные вопросы о моей идентичности. «Ты ведь не белый – какой ты национальности? Абориген? Да нет, ты похож на белого. Сколько в тебе аборигенной крови? Ну знаешь, она у нас всех есть. Большинство белых австралийцев могли бы получить сертификат аборигена, если бы у них было семейное древо и они сдали тест на состав крови».

Расистское отношение, с которым я столкнулся на севере, окончательно меня довело. Я пустился во все тяжкие и чуть было не отправился на тот свет. Одной жуткой ночью папа Кенлок и мама Херси застали меня в момент крайней опасности, которую я сам создал, и спасли мне жизнь. Годом ранее они потеряли младшего сына – ему было столько же лет, сколько мне, когда он столкнулся с той же опасностью, – и решили воспитать меня как свое собственное чадо. С тех пор я принадлежу им.

Так я привязался к этой семье, которая стала центром моей жизни. В Кейп-Йорке я прожил дольше, чем где бы то ни было ранее. Когда я уезжал на разные временные работы на юг, я брал с собой членов семьи, благодаря чему они получали доступ к качественному образованию и услугам, которых не было в их родных краях. Приличной работы там тоже не было, поэтому папа Кенлок сказал мне, чтобы я уехал и использовал свои знания для «борьбы за права и культуру аборигенов».

Периодически я отправлялся работать с группами и общинами аборигенов по всей Австралии, покидая на долгое время своих детей, их мать и всю свою расширенную семью. Я обрел новые знания, но заплатил за них высокую цену. Я должен был много работать и учиться, чтобы содержать детей и членов расширенной семьи, но мне также нужно было жить и расти в моей культуре. Это важные вещи. Никто не может делать то и другое, не нанося ущерба отношениям с самыми важными для себя людьми. Впоследствии это стоило мне брака. Я пропустил много похорон и дней рождения и стал отрицательным примером в своей общине: «Слишком много работы и учебы – нехорошо, смотри, станешь, как братец Тай».

Но то, что я приобрел, было важно для меня. Большую часть этого времени я жил в буше и налаживал тесные связи со старейшинами и хранителями знания по всей Австралии, которые многое рассказали мне о старом Законе – Законе земли. Я работал с языками аборигенов, в школах, экосистемах и исследовательских проектах, занимался резьбой по дереву, участвовал в деятельности благотворительных обществ и изучал тропы песен.

В своих путешествиях я увидел, что нас заземляют и поддерживают в равновесии не вещи, а то, как мы поступаем. Поэтому я стал искать слова и образы для выражения форм мышления, бытия и действий аборигенов, которые обычно не видны, поскольку оказываются в тени экзотических предметов и ритуалов. Я начал излагать эти идеи на английском языке, чтобы их могли понять другие люди и чтобы наш собственный народ мог их отстаивать; опубликовал несколько работ, попутно получив магистерские и докторские степени. Я стал писать статьи в этом ключе вскоре после того, как переехал в Мельбурн, чтобы пожить и поработать в городе, в котором родился. Меня попросили написать книгу, основанную на статьях, созданных в то время, – вот я за нее и взялся. Я пишу эти строки неподалеку от места своего рождения и попутно пытаюсь приспособиться к городской жизни и разобрать тот бардак, который я устроил в последние пять десятков лет.

Как я уже говорил, это не вдохновляющая история о спасении или преодолении невзгод. Моя жизнь – это не история успеха, а сам я вовсе не образец для подражания, не эксперт или что-то в этом духе. Я по-прежнему пассивный, полный противоречий мальчик, которого ужасает окружающий мир, хотя теперь противовесом выступает спокойствие и благоразумие, которое моя семья с таким трудом во мне воспитала. Благодаря этому я продолжаю жить – равно как и благодаря сети отношений и культурных связей, обязательств по всему континенту, которые требуют, чтобы я выказывал заботу и уважение к миру. Ну или старался выказывать – у меня не всегда получается. И всё же многие люди проявляют заботу и оберегают меня, несмотря ни на что: когда я в пути, мне везде предоставлены кров, пища и рассказы. Моя женщина, дети и община поддерживают меня, а я поддерживаю их. Я знаю, кто я, где мое место, как меня зовут, и этого вполне достаточно.

Однако когда я нахожусь вдали от своей общины и встречаю людей, которые хотят видеть во мне инородца, то часто не могу решить, как себя назвать. Порой мне приходится использовать слово бама^[4], как того требуют начальники на юге. Я-то знаю, что оно означает просто «мужчина», и произношу его скорее через «п», чем через «б», но это мало кого волнует. Равно как и то, что в моей общине люди называют себя пама, только желая возвестить в преддверии схватки о своей мужественности: Ngay pama! – «Я мужчина!». Не имеет значения и то, что на самом деле я не прошел инициацию, то есть в свои сорок семь всё еще обладаю знаниями и статусом четырнадцатилетнего подростка. Дóма на том месте, где прежде совершались обряды посвящения, построили бассейн, поэтому они там больше не проводятся. Но если, находясь в Риме, я пытаюсь вести себя как римлянин, то становлюсь бама: из-за этого, когда я кому-то представляюсь, мне не остается ничего, кроме как разбивать свою идентичность на удобочитаемые составляющие.

* * *

Кстати, о Риме. Стоит признать, что в навязывании классификации коренным народам со стороны имперских культур нет ничего нового. Римляне делили галлов на три группы: галлы, носившие тогу (по сути – римляне с усами), галлы с коротко остриженными волосами (полуцивилизованные) и длинноволосые галлы (варвары). Хотя большую часть жизни я провел в Австралии на положении длинноволосого галла, теперь я должен оспорить свое право так называться. Если быть до конца откровенным с самим собой, я вынужден признать, что не помню, когда в последний раз ел черепаху в качестве обычной пищи, а не на поминках, в память об ушедших людях и временах. Мои конечности и живот приобрели известную мягкость, а термин «неолиберализм» я использую намного чаще, чем слово miintin (черепаха). Про себя я могу подумать: «Ба, да ведь сейчас самый сезон для выкапывания черепашьих яиц и ямса – дикие свиньи, которые будут ими лакомиться, наберут жирка. Кстати, пора отправиться и за диким медом». Но я каждый день езжу из своего пригорода на поезде на работу в Мельбурн, потому что мне не хватает терпения и дисциплины, чтобы торчать в какой-нибудь отдаленной общине на занятиях в рамках программы «Работа за пособие по безработице»^[5], и по выходным охотиться на свиней. Я вынужден признать, что во мне есть что-то от коротко остриженного галла.

Но подумайте вот о чем: с каким галлом стал бы разговаривать римлянин, который обратился бы к Аборигенной мудрости в поиске решений для кризисов цивилизации? Римляне, разумеется, ничего подобного не делали – возможно, именно в этом кроется объяснение причин краха их системы, просуществовавшей всего тысячу лет. Но если бы римлянам всё-таки пришло такое в голову, какие галлы предложили бы им необходимые решения? Длинноволосые могли бы показать им, как вечно пасти лошадиные стада на сочных лугах, но им были неведомы потребности империи – зерновой паек и земельные наделы для ветеранов, – поэтому их советы показались бы римлянам интересными, но неприменимыми. Об истинной природе откупной системы сбора налогов в провинции было бы разумнее всего расспросить галлов, облаченных в тоги (хотя, вполне вероятно, их для начала пришлось бы подвергнуть пыткам), но они получали столько выгод от подавления своей собственной культуры, что вряд ли смогли бы что-то рассказать римлянам о решениях, предлагаемых Аборигенным знанием.

В свою очередь, коротковолосые галлы обладали пусть и фрагментарными, но достаточными представлениями об Аборигенном знании и были в достаточной степени подвержены переходным тяготам романизации, чтобы сформулировать некие гибридные идеи, новаторские советы, которые пригодились бы обреченной империи, захватившей их земли, сердца и души.

Разумеется, упрощенные категории, которые ранжируют завоеванные народы в зависимости от степени их ассимиляции, не отражают сложных реалий современных аборигенных общин, их идентичности и знаний. В Австралии они точно неприменимы.

Большинство критериев аутентификации и распознавания, которыми оперируют колонизаторы, неприложимы к сложной истории Первых народов Австралии. Аборигенное «я», сконструированное пришельцами для безопасного внедрения программ самоопределения^[6], имеет мало общего с нашей реальностью. Даже разделение на отдельные «нации» (с целью проведения переговоров об аборигенных правах на землю, открывающих доступ к добыче полезных ископаемых) не отражает всю сложность наших идентичностей и знаний. Когда-то мы говорили на множестве языков, разделяли принадлежность к разным группам, включая группы из Азии и Новой Гвинеи, и регулярно контактировали друг с другом, следуя племенным обычаям торгового обмена, заключения браков и усыновления. Я знаю, что многие чтут сохранившиеся установления, и я сам – один из таких людей.

Но я также знаю, что кошмарный процесс европейской оккупации оторвал значительную часть моих соплеменников от родных общин и забросил в резервации и учреждения, организованные в рамках программ принудительной ассимиляции. Была предпринята масштабная попытка осуществить биологический геноцид посредством «изведения» темной кожи; печально известные Украденные поколения^[7] – лишь часть этой политики. Вынужденный брак многих женщин, надеющихся, что их дети смогут сойти за белых, и подчинение мужчинам-поселенцам стали для них единственным способом пережить этот апокалипсис и дождаться более спокойных времен, когда они смогут вернуться домой.

Поэтому так трудно смириться с недавно введенным положением об «аутентичности», которое требует от нас заявлять о непрерывной культурной традиции с незапамятных времен, тогда как почти каждый из нас – будучи на самом деле связанным со многими группами – пережил болезненный разрыв этих связей. Для многих людей демонстрация этих травматических отношений небезопасна, для других восстановленные связи еще слишком хрупки, чтобы о них говорить в открытую.

Как можно распознать и использовать различные элементы Аборигенного знания, вкрапленные в этот калейдоскоп идентичностей? Уж точно не посредством упрощенной классификации. Когда смотришь через линзу упрощения, исторические взаимосвязи и контекст драматических событий отходят на второй план, а подлинность Аборигенного знания и идентичности определяется через иллюзию местной изоляции, как очередной фрагмент примитивной экзотики, который можно изучить и, наклеив на него ярлык, выставить на всеобщее обозрение. По обе стороны находятся ревностные контролеры, которые надзирают и подавляют. Знания, результирующие этот процесс, по большей части сводятся к базовому содержанию, к артефактам, ресурсам и данным, распределенным по чуждым категориям, которые можно хранить и, в случае необходимости, присваивать. Наши знания признаются ценными, только если превращаются в окаменелость, в то время как наша живая традиция и наши формы мышления вызывают неприязнь и скепсис.

Я не могу участвовать в этом одностороннем диалоге между оккупантами и оккупированными – хотя бы потому, что я не manth thaayan, то есть не тот, кто может выступать как носитель культурного знания. Я – младший брат, и наши обычаи не позволяют мне этого. Я могу говорить изнутри знания, но не от его лица, и не могу раскрывать все подробности. Тем не менее, я могу говорить о процессах и формах, с которыми знаком благодаря своему жизненному опыту, полученному во взаимодействии с родной общиной и другими аборигенными сообществами по всему континенту, в том числе с людьми ньюнгар (Nyoongar), марди (Mardi), нунгар и кури.

Наши знания сохраняются благодаря тому, что каждый несет в себе их частицу, пусть даже совсем крохотную. Если вы хотите увидеть паттерн творения, обратитесь к каждому и выслушайте его внимательно. Подлинное знание легко проверить, если вы знакомы с этим паттерном; каждый фрагмент отражает структуру всей системы. Если паттерн – тот самый, знание истинно вне зависимости от того, одет ли говорящий в юбку из травы, в деловой костюм или в школьную форму.

Поэтому я переворачиваю линзу.

Я не пишу о системах Аборигенного знания для глобальной аудитории – я исследую глобальные системы с точки зрения Знания. Нижеследующие символы позволяют выразить это ключевое понятие в виде жеста:

Читатель может понять физический жест как живой текст, повторив эту картинку: сомкнутые пальцы левой руки изображают страницу или экран, письменное знание в целом, а пальцы правой руки, разведенные, как на известном отпечатке в наскальном изображении, символизируют устную культуру и знания Первых народов. Предполагается, что рука с растопыренными пальцами подносится к глазам и становится линзой, через которую вы смотрите на руку с сомкнутыми пальцами.

Такого подхода мы и будем придерживаться в этой книге. Чтобы не потеряться в потоке печатных букв, я выстроил главы на основе устного общения, благодаря чему сложилась череда бесед с разными людьми, каждая из которых вызвала во мне чувство дискомфорта. С этими людьми я беседую потому, что они расширяют мое мышление больше, чем те, кто знает лишь то, что знаю я. Некоторых я назову по имени, но остальных лучше не привязывать к печатному слову и к определенному моменту мысли, а предоставить им возможность существовать в родной для них культурной среде, связанной с плодотворной практикой беседы. Такие беседы ведутся в традиционной форме, которую мы, аборигены, всегда использовали для создания и передачи знания.

Приступая к очередной главе, я сперва вырезáл на традиционных предметах логические цепочки и идеи, почерпнутые из соответствующих бесед. Я делал это для того, чтобы моя перспектива устной культуры не подверглась фрагментации и искажению в процессе письменной фиксации.

Например, для этого введения я провел немало времени за изготовлением щитов из коры вместе с моим шурином Хейденом Кэллехером и художником Адамом Риджуэем из людей ворими (Worimi). С Адамом я обсуждал все проблемы, возникавшие при создании книги, и то, как мне следует защищать себя. Мы срезали кору с красных эвкалиптов в правильное время года, когда деревья сочились соком, вокруг бродили вомбаты, а лирохвосты вступали в брачные игры. Мы держали кору над огнем и привязывали рукоятки, чтобы сделать толстые щиты. Некоторые из них Адам использовал для выставки, на которой он вывел паттерны сотворения мира при помощи света, отражавшегося от кусочков зеркала, приклеенных к щитам. Это он нарисовал на айпаде символы ладони, которые вы видели выше. Таким образом, идеи, изложенные на письме в этом введении, запечатлены на щитах. Я просто держу эти предметы перед собой и перевожу в печатный вид фрагменты знания, явленные моему зрению на щитах.

Этот метод я называю umpan. Этим словом мы обозначаем вырезывание и изготовление, но теперь оно также используется и для письма. Мой метод письма включает образы и истории, привязанные к месту и отношениям и выраженные в первую очередь посредством культурной и социальной деятельности. Содержание моей книги визуально, выглядит оно так:

Каждая глава включает в себя «разговор на песке», который служит напоминанием о традиции аборигенов передавать знания посредством рисунков на земле. Я не могу поделиться большим объемом символического знания, потому что оно либо ограничено (возрастом, очередностью появления на свет, полом, уровнями мастерства), либо подходит только для отдельных мест или групп – например, легенда об австралийском журавле может быть значимой для меня как для члена клана апалеч или для других людей того же тотема, но ее нельзя обобщить для всех читателей. Поэтому в разделе «разговор на песке» каждой главы я буду делиться знаниями начального уровня. В них могут упоминаться некие истории, которые, однако, не будут изложены полностью. Тем не менее, они представляют собой части большой истории, метаистории, которая пронизывает всю Австралию густой сетью троп песен, пролегающих по земле и по небу; эта метаистория – Сновидение звезд, которым Джума Феджо из народа ларракия (Larrakia) хочет поделиться со всеми Народами. Эта история живет там, где ходят черепахи, – а черепахи есть везде, даже в пустынных странах, поэтому она объединяет весь мир.

Джума и я – оба-мы – работаем с этим знанием и связываем вместе истории со всего континента с 2012 года, когда, как полагали многие люди, исходя из странного толкования календаря майя, должен был наступить конец света. Я включу некоторые части Сновидения звезд Джумы в каждую главу, чтобы помочь читателю глубже проникнуть в понятия. Таких образов шесть, по три с каждого края черепашьего панциря, и каждый из них будет сопровождаться историей. Другие семь образов я придумал сам в годы, предшествовавшие моей аспирантуре, – в ту пору меня беспокоило, что мое научное знание берет верх над культурным. Поэтому я испытывал потребность создать нечто более значимое для самого себя, чем диссертация. Я делился этими мыслями со многими людьми в разных местах, чтобы помочь им приблизиться к аборигенным способам мышления и познания как к структуре понимания, необходимого для совместного создания (со-творения) устойчивых систем.

Я участвовал в различных конференциях и дискуссиях об Аборигенном знании и устойчивости (sustainability) и прочитал много статей на эту тему. В большинстве из них излагается один и тот же упрощенный довод: Первые народы живут здесь тысячи лет, они знают, как сосуществовать в гармонии с этим местом, поэтому мы должны учиться у них, чтобы найти решения для актуальных проблем устойчивого существования (я часто задаюсь вопросом: о каких таких «мы» идет речь в этом утверждении?). Далее приводятся отдельные примеры устойчивых практик доколониальной эпохи – и готово. Публика остается в недоумении: «Ну хорошо, а дальше что? Как всё это можно применять сегодня для решения проблем, с которыми мы сталкиваемся?»

Ответов на эти вопросы нет, потому что участники-аборигены, как правило, предлагают шаблонные рассказы о себе и делятся культурными артефактами, которые должны представить чужакам тщательно отредактированную версию их прошлого, – подход довольно однобокий. Мы не делимся тем, что видим, когда смотрим через такое окно. В начале устраивается приветственная церемония, а в конце – танец, и все расходятся по домам довольные, но не поумневшие.

Попытки решения глобальных вопросов устойчивого существования редко учитывают точку зрения аборигенов – в разрабатываемых эконометрических моделях игнорируются особенности аборигенного мышления, основанного на паттернах. Вместо этого нам показывают точечные рисунки^[8] и просят обязательно включить трудоустройство коренных народов в наши планы по «устойчивому» удвоению населения того или иного города в ближайшие десятилетия. Всякая дискуссия о системах Аборигенного знания представляет собой вежливое признание связи с землей, но не предполагает подлинного желания его постичь. Главный вопрос здесь всегда «что?», а не «как?».

Я хочу перевернуть ситуацию. Я хочу использовать процесс аборигенного мышления паттернами для критики современных систем и вместе с тем передать читателям представление о самом паттерне творения. Я хочу избежать широко распространенного среди аборигенов литературного жанра автобиографического рассказа, хотя и буду приводить некоторые истории в качестве примера. Конечно, мой рассказ будет субъективным и фрагментарным и устареет уже через пять минут после написания – эта проблема присуща всем печатным текстам. Подлинное знание будет продолжать развиваться среди народов и земель, и я буду идти вперед вместе с ним. Вы тоже будете идти. Возможно, вы уже заимствовали приведенный выше жест, добавили собственные оттенки значения, поделились им и создали на основе этого образа нечто такое, что невозможно представить на странице. Я должен передать эти понятия дальше, чтобы оставить их позади и перейти на следующую ступень знания. Если я не смогу это передать, то буду тащить на себе, словно камень, который препятствует моему росту и обновлению систем, в рамках которых я существую. Меня начинает утомлять, что в моей культуре я остаюсь великовозрастным мальчиком.

Эта книга представляет собой лишь перевод части тени, застывшей во времени. Я не претендую на совершенную истину или на авторитетность. Время от времени я перехожу от академического стиля к стилю рассказов у костра. Изложение может показаться неструктурированным; я позволяю логике следовать за сложными образами, которые я пытаюсь описать и которые не отражают причинно-следственные связи, характерные для письменного мышления.

Слова, которые обычно пишутся со строчной буквы, могут писаться с прописной в зависимости от изменения контекста, придающего им разные оттенки значений. Одна из замечательных особенностей английского языка заключается в том, что это креольский^[9] торговый язык, меняющий форму в зависимости от внешних обстоятельств. Я готов отдать должное этому качеству, коль скоро оно поможет мне справиться с некоторыми сложными поворотами.

Это будет непросто, ведь английский язык неизбежно помещает мировоззрение поселенцев в сердце каждого понятия, затемняя его истинный смысл. Например, по-английски бесполезно объяснять аборигенные представления о времени, потому что их можно описать только как «нелинейные», что автоматически проводит у вас в голове жирную прямую линию. Вы фиксируете не отрицательную частицу не-, а прилагательное «линейные»: именно так вы воспринимаете это слово и именно такую форму оно принимает в вашем мозге. Еще хуже то, что этот термин объясняет понятие через описание того, чем оно не является, а не того, что оно собой представляет. В наших языках нет слова «нелинейный» хотя бы потому, что никто не ассоциирует путешествие, мышление или разговор с прямой линией. Тропа всегда извилиста, поэтому ей не требуется отдельного названия.

Много тысяч лет назад один человек попытался идти по прямой, за что был назван wamba (безумец) и наказан: его забросило на небо. Это очень старая история, одна из многих, которые показывают нам, что нужно путешествовать и мыслить свободно, а не бросаясь вперед сломя голову. Поэтому в этой книге английский язык будет действовать через истории, образы и беседы, а смысл будет не обозначаться отдельными словами, а возникать на извилистых тропках между ними.

В английском языке есть много слов для описания наших Первых народов. Поскольку ни одно из них не обладает достаточной точностью, я по большей части использую их в случайном порядке; каждое из них – предпочитаемый термин для одних и оскорбительный ярлык для других. До европейской оккупации мы называли себя просто Людьми на наших языках, но я не обращаюсь к какой-то конкретной языковой группе и потому применяю многие неточные английские термины, когда нужно обозначить нас в совокупности. Я употребляю многие другие термины, которые мне не очень нравятся, например «Время сновидений» (что представляет собой неверный перевод и неверное толкование), потому что их используют многие пожилые люди, которых я уважаю и которые передали мне знания: негоже выказывать неуважение к ним, отвергая выбранную ими лексику. Как они, так и я – мы все знаем, что эти слова означают, поэтому можем спокойно использовать эти ярлыки. В любом случае, без них практически невозможно изъясняться на английском, если только вы не будете повторять каждые пять минут что-то вроде «сверхрациональная межпространственная онтология, присущая основанным на обычаях ритуальным комплексам». Пусть лучше будет «Время сновидений».

Я излагаю базовые понятия аборигенной космологии, затем ищу паттерны, потом устанавливаю их связь с устойчивостью – всё это в свободной форме, которую не стоит воспринимать буквально. Для меня важнее не изложить факты, а заставить задуматься. Мой текст вступает в диалог с читателем, приглашая его к совместному размышлению, поэтому я часто использую местоимение первого лица двойственного числа. Оно широко распространено в аборигенных языках, но в английском языке его нет; поэтому я перевожу его как «оба-мы» – когда мои пальцы набирают эти буквы на клавиатуре, мои губы произносят: Ngal.

Для выработки решений сложных проблем нужны разные точки зрения и формы мышления, посему нам стоит делать это вместе, связываться с максимальным числом других «обоих-нас» и образовывать тем самым сети динамического взаимодействия. Я не даю экспертных заключений, а просто иначе ставлю вопросы и смотрю на вещи. У меня хорошо получается стимулировать связующее мышление, но я не гожусь в авторитеты ни по одному из вопросов, затронутых в этой книге; моя точка зрения носит маргинальный характер даже в моей собственной общине. Но ведь именно в маргинальных, окраинных зонах почва особенно плодородна.

Я надеюсь, что с этой переходной позиции оба-мы сможем увидеть то, что было упущено, заметить какой-то аспект паттерна творения и провести некоторые мыслительные эксперименты, чтобы понять, куда этот паттерн может нас привести. Это хорошо получалось у Эйнштейна, который редко заходил в лабораторию и просто говорил: «Если это так, то это так» и создавал такие симуляции в пространстве Времени сновидений, благодаря которым складывались невероятно сложные и точные доказательства и решения. В этом пространстве даже то, что он воспринимал как свою величайшую ошибку, впоследствии оказалось его величайшим открытием. Это не так уж сложно. А если мы застрянем, то позовем на помощь ехидн.

Начать нам следует с первых вопросов, которые неизменно становятся препятствием на пути к знанию. Кто это – настоящие Коренные народы? Кто из них является носителем настоящего Аборигенного знания, и какие аспекты этого знания могут помочь сегодня в разработке устойчивых систем?

Мальчик-альбинос

Оба-мы идем тропами песен с Клэнси Маккелларом, сказителем из людей вангкумара (Wangkumarra). По ландшафту песен и историй пролегают древние тропы Времени сновидений, запечатленные в наших умах и телах и в отношениях со всем, что нас окружает: это знание хранится в каждом водном потоке и в каждом камне. Мы проходим там, где встречаются Квинсленд, Южная Австралия и Новый Южный Уэльс. Клэнси находит тропы моих предков и показывает, где мои истории соединяются с его.

И у него, и у меня кожа не очень темная – возможно, по этой причине он уделяет особое внимание персонажам-альбиносам. Белая женщина-сова со светлой кожей и волосами становится Gubbiwarlga, или Мудрой женщиной, а затем превращается в кварц. Мальчик-альбинос подвергается травле и унижениям в своей общине, которая изгоняет его. Когда мы добираемся до скальной площадки, построенной мальчиком-альбиносом, у меня перехватывает дух. В изгнании он не шлялся без дела, а упорно трудился, не покладая рук.

По всей площадке располагаются массивные покрытые резьбой и отполированные каменные плиты, которые мальчик поместил на стоящие камни, уложенные в кучи или расставленные рядами. На этой огромной площадке, представляющей собой солнечный календарь, на котором отмечены времена года и движения небесных тел, их больше, чем оба-мы можем сосчитать. Я не могу понять, почему я не слышал об этом месте раньше и почему оно не так известно, как Стоунхендж. Я кладу руку на один из камней и чувствую, как с земли по нему поднимается глубокий «дуум», резонирующий в плече и спускающийся в мое нутро, – похоже, только что я получил ответ на свой вопрос.

Это не археологический памятник, который нужно раскапывать и изучать. Площадка по-прежнему пустынна. Мальчик всё еще здесь, возможно, он не рад непрошенным гостям. Это никакой не монумент. Это место живо. Каждый камень одушевлен и наделен разумом – впрочем, в нашем мировоззрении это справедливо для всех камней. Вдалеке располагается секретная пещера, на полу которой выложена миниатюрная копия площадки. Говорят, что люди, умеющие работать с камнями, могут молниеносно перемещаться между такими местами, которые соединены с каменными композициями по всему континенту.

Позднее, во время солнцестояния, я стою у Вурди Юанг в штате Виктория: эта каменная композиция в форме буквы С отражает движение солнца в течение года. Со смотрового камня, расположенного ниже на холме, я гляжу, как солнце опускается за опознавательный камень наверху композиции, луна встает прямо за мной, а Венера, Юпитер, Сатурн и Марс выстраиваются вдоль одной тропы. Тут речь идет не только о небесных телах, образующих упорядоченную линию, но и о тысяче различных историй, которые сливаются воедино, и об узоре (pattern), который они создают в диалоге между землей, небом и мною. Знание этих историй субъективно – то, как тот или иной человек обладает им в конкретный момент времени и в конкретном месте, представляет собой уникальную точку зрения, которая священна; это коммуникация, связующая земной лагерь и небесный лагерь, людей и разумный космос. Оба-мы присутствуем здесь, но видим разные истории.

В этот момент пролетающие над головой птицы становятся частью песни творения. Спутник. Самолет. Два облака на севере, причудливо извивающихся, словно змеи. Мы называем это «чем-то», знаком или посланием от Предков. Я думаю об истории о Двух змеях и о том, как впервые услышал ее, когда ехал на побережье из Гандабуки, что в северо-западной части Нового Южного Уэльса. Над собой я вижу Марс и Венеру – я знаю их как очи создателя, который во многих южных областях днем смотрит глазами орла, а ночью – сквозь планеты.

Время от времени на границе Нового Южного Уэльса и Квинсленда проводится церемония. Люди мурри (Murri) приносят красный опал из Квилпи и голубой – из Лайтнинг-Ридж, один с севера, другой с юга, чтобы соединить Марс и Венеру как очи создателя. Я думаю об этом и о месте, расположенном южнее, близ Уолджетта, где орлиные глаза – это две глубоких дыры в скале. Я думаю о тотемной связи моей женщины с орлом и о том, что она воплощает эту связь. Я продолжаю разворачивать сеть связей между земными общинами и небесной страной. Живые камни есть и там, наверху, и здесь, внизу, а темное пространство между звездами – это не вакуум, а твердая почва, обладающая массой и чувствительностью, отражающей места и времена на земле. Я вижу этот паттерн лишь до тех пор, пока не пытаюсь его описать: тогда он растворяется, как дым.

На первый взгляд, в этом не так уж много полезного. Такие места позволяют нам утверждать: «Смотри, мы были астрономами на протяжении тысяч лет, поэтому наше знание важно, а вы, свора ублюдков, уничтожили всё это». Хорошо, но каким знанием мы можем поделиться, чтобы пролить свет на решение проблем устойчивого развития и других сложных вопросов? Джума Феджо говорит мне, что у всего сотворенного есть Сновидение, даже у дворников на ветровом стекле и у мобильных телефонов; так почему же наше знание о творении должно застыть во времени и стать артефактом?

Камни на земле и на небе, все эти истории и их связи могут рассказать нам больше, чем тот простой факт, что они существуют на протяжении энного количества тысячелетий. Они могут рассказать нам, как обращаться со сложным и хрупким устройством человеческих обществ, как ограничить разрушительные крайности в этих системах и – самое главное – как вести себя с идиотами. Для обретения такого знания нам нужен практический подход. Начать можно с разговора на песке – взгляните на один из символов старика Джумы.

Два символа внутри шестиугольника представляют нечто большее, чем недавно приобретенное ими математическое значение. По отдельности они являются знаками сумчатых (<) и птиц (>) как разных тотемных категорий мяса и основаны на разных направлениях сгиба их коленных суставов. Вместе (<>) они представляют единственных плацентарных млекопитающих этого континента – людей и собак динго. Они образуют фигуру, которая показывает брачные правила внутри системы родства; под другим углом они могут образовывать символ Мужского дела^[10]. Они также показывают точку столкновения, событие творения, связанное с созвездием Ориона (который всегда и повсюду в мире является либо охотником, либо воином), большой взрыв, вызванный борьбой ехидны и черепахи. Травма, причиненная этим событием, привела к разделению небесного и земного лагерей и к началу глубоких циклов расширения и сжатия вселенной, подобных дыханию, которые задают ритм для всего на свете. ...