Лев Сергеевич Овалов Майор Пронин и тайны чёрной магии

* * *

© Овалов Л. С., 2022

© Леон А., илл., 2022

© Замостьянов А. А., авт. – сост., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Майор Пронин в ХХI веке

Это настоящая сенсация. Новая книга Льва Овалова про майора Пронина выходит через четверть века после смерти автора. Звучит как мистификация. Но это правда чистой воды.

Разведчик, как бы глубоко он ни внедрился, всегда мечтает вернуться на Родину. Иногда они возвращаются – даже когда мы уже потеряли всякую надежду на встречу. А затерянные, неизвестные, законспирированные книги возвращаются еще реже. Тем ценнее такие возвращения. Больше семидесяти лет назад писатель Лев Овалов отложил в сторону свою рукопись под названием «Тайны чёрной магии» и занялся другими сюжетами. В те годы появились «Букет алых роз» и «Медная пуговица», ещё через несколько лет – «Секретное оружие». Никто и не задумывался про неопубликованную повесть о майоре Пронине… Про неё основательно забыли. Даже сам автор практически не вспоминал ее – по крайней мере, в беседах и интервью. За исключением одного, которое было записано незадолго до смерти Льва Сергеевича. Он любил оставлять тайну оставались тайной. Читателям нашего времени повезло: классические приключения майора Пронина получили продолжение на наших глазах. Дух захватывает! Для нескольких поколений любителей советского детектива этой книги не существовало, и вдруг она возникла. И это не сиквел, а самый настоящий Лев Овалов. Тёплый и ламповый.

Книга вернулась случайно. Во многом благодаря исследовательской энергии краеведа Александра Полынкина и хранителей замечательного орловского государственного литературного музея имени И.С. Тургенева.

В Орле Льва Овалова не забывают. В 1918–1923 годах он вместе с матерью жил в селе Успенском Малоархангельского уезда (ныне – Покровского района). Создал первую на Орловщине сельскую комсомольскую организацию, а потом стал самым молодым в губернии членом большевистской партии. Александр Полынкин приметил и такой факт: «В рассказе „Куры Дуси Царевой“ сыщик расследует запутанное дело в птицесовхозе, который находится в одной из областей Центральной России. Мы, читатели, вполне можем предположить, что имеется в виду как раз Орловская область, в которой прожил писатель несколько лет в годы юности. Сам же Лев Сергеевич Овалов, кстати, в Орле бывал неоднократно».

Вдова писателя – Валентина Александровна Шаповалова – много лет назад передала музею архив Льва Сергеевича. Сравнительно небольшой. Как правило, он уничтожал черновики. Но повесть «Тайны чёрной магии» была почти подготовлена для печати. И несколько лет назад ее нашли и начали возвращать к жизни. Полынкин давно исследует судьбу писателя и, узнав о сенсационной рукописи, он сделал всё, чтобы вернуть её к жизни. Так неожиданно каноническая прониниана пополнилась еще одной книгой. Самое удивительное, что это не мистификация!

Пронин, майор Пронин, Иван Николаевич Пронин, литературный герой, ставший именем нарицательным, советским определением чекиста и сыщика, разведчика и контрразведчика, словом, рыцаря плаща и «Токарева». Последнее произведение о великом чекисте он опубликовал в 1962-м году. Писатель Лев Сергеевич Овалов умер 30 апреля 1997-го. С тех пор не раз предпринимались попытки собрать «всего Пронина». Сформировался корпус произведений: «Рассказы майора Пронина» (три рассказа), «Рассказы о майоре Пронине» (три рассказа), повести «Голубой ангел», «Медная пуговица», «Букет алых роз», «Секретное оружие». Причем, повесть «Букет алых роз» вошла в канон в известном смысле условно: Пронин там не назван по фамилии, но в повадках седовласого генерала контрразведки мы узнаём старого знакомого.

Но, оказывается, еще есть и «Тайны чёрной магии»! Это, пожалуй, самая автобиографичная из оваловских книг о Пронине. Во-первых, сам Лев Овалов действует в «Тайнах черной магии» достаточно активно. Мы помним, что он вышел на сцену еще в «Голубом ангеле», там эпизоды с участием автора тоже обрамляют сюжет, но здесь это обрамление вышло основательным и подробным. Во-вторых, книга, написанная вскоре после ХХ съезда, после реабилитации Льва Овалова, который отсидел своё, полна рассуждений о сталинских и бериевских «перегибах». Овалов больше никогда столь явно не изливал своих обид на тех, кто по ложному доносу отправил его в «места не столь отдаленные». После ХХ съезда непросто было объяснить людям, почему Сталин, который десятилетиями считался безукоризненным «отцом народов», допускал стратегические ошибки… При этом нельзя было поколебать веру в социалистическую Родину, надо было как-то сохранить основы советского патриотизма… Овалов сделал ставку на усиление партийности. Вера в партию помогала ему преодолеть разочарование в системе.

Автобиографические нити там проглядывают в каждой главе. Овалов последние годы ссылки провёл в Краснодарском крае, в станице Гиагинской – а в «Тайнах…» он поселил своего Пронина в станице Улыбинской.

Есть в книге и скрытый автобиографический пласт – намеки и подводные течения личного характера. Но самая сильная эмоция – политическая. После ХХ съезда коммунист Овалов – да и не он один! – воодушевился. Веры в коммунизм он не утратил, это – выбор юности, основа основ. Восстановлению в партии он радовался не меньше, чем освобождению из ссылки. И в новой книге предстал истинно партийным писателем. Возможно, даже чрезмерно партийным. Вот так он разъясняет природу сталинских перегибов: «Те качества, которые Пронин выработал в себе за долгие годы работы в советской разведке, вдруг обратились против него самого. Воспитанный в традициях Дзержинского, Иван Николаевич Пронин всегда и неизменно считал себя лишь верным солдатом партии, готовым выполнить любое её поручение. Но наступили такие годы, когда органы государственной безопасности стали действовать вопреки указаниям, а затем и прямо во вред партии. Принципиальность и честность перестали быть мерилами поведения работников органов государственной безопасности, политический авантюризм, низкопоклонство и личные интересы стали управлять поступками работников советской разведки. Вместо того, чтобы оберегать советских людей от лжи и клеветы, в органах государственной безопасности начали фабриковаться искусственные заговоры и выдуманные преступления, авантюристы, пробравшиеся в эти органы, поставили своей целью уничтожить как можно больше честных советских людей. Для такой деятельности Пронин не годился. Выслуживаться он не хотел, кланяться не умел, при таких руководителях, как Берия, Пронин в органах государственной безопасности пришёлся не ко двору». Даже для 1957-го это звучит резковато. Дерзко. Но шпионский роман и не может быть пресным – в том числе политически. В рассуждениях Овалова есть и мотивы личной обиды, личной печали. Для него важна «милость к падшим». К таким, как инженер Прибытков, которого когда-то без вины обвиноватили. Трудно живется Прибыткову – наверное, как и самому Овалову в ссылке. Писатель несколько раз возвращается к свербящей мысли: как вредна безоглядная подозрительность, жестокость… Нельзя рубить с плеча, это не по – коммунистически! Коммунист должен бороться за каждого человека. Таким коммунистом и оказался майор Пронин.

После ссылки Овалову удалось переиздать ставшие легендарными первые книги Пронинианы – рассказы и «Голубого ангела». Между прочим, он написал предисловие к «Голубому ангелу», в котором очень осторожно намекнул на вынужденную долгую разлуку с читателями. И элегически набросал историю своей дружбы с майором Прониным:

«Но вот справедливая война советского народа за свободу и независимость своей Родины окончилась победой, страна перешла к мирному строительству, и люди вновь начали находить друг друга. Спустя большой, я бы сказал, очень большой, промежуток времени жизнь снова столкнула меня с Иваном Николаевичем Прониным. Что делает и где работает Пронин сейчас – это уже статья совсем особого порядка, и рассказывать об этом надо тоже совсем особо, но наша встреча оживила стершиеся было в моей памяти воспоминания, ожили полузабытые рассказы, и майор Пронин, сдержанный и суховатый Иван Николаевич Пронин предстал передо мной в новом и еще более привлекательном свете».

Здесь можно увидеть прозрачный намёк на «Тайны чёрной магии», хотя главное осталось за кадром. Овалов мастерски создавал миф о великом сыщике, который живет рядом с нами – незримо. И все время оговаривался: об этом мы расскажем в другой раз, а пока еще не пришло время…

В «Тайнах чёрной магии» он показал себя искушенным мастером. Чего стоит одно название – броское, вызывающее, годное для бестселлера. Он не потерял куража и в разметке сюжетных поворотов. Так, повесть не без изящества начинается с «последней главы». Есть там, в соответствии с заглавием, и тайны, и чудесные превращения. Есть и щекотливая тема – колдовство, в которое по невежеству верят наши советские люди. Колдовство – это всегда захватывает и страшит. И всё увязано с международным шпионажем, ведь майор Пронин, даже, если он уже не майор, пустяками не занимается.

На склоне лет Лев Овалов не сомневался, что создал гениального сыщика. Незадолго до смерти он начал предисловие к пронинскому циклу такими словами: «Перед войной в мире было три великих сыщика: отец Браун, Шерлок Холмс и майор Пронин». Не больше и не меньше. А вот ценил ли он Пронина в пятидесятые годы? Пожалуй, Овалов не относил свой детективный цикл к собственному золотому писательскому фонду. Писал их то ради эксперимента, то ради успеха и гонорара. Свои производственные и исторические романы считал куда более «высокой литературой». Похожие мысли терзали Конан Дойля. Лев Сергеевич рассуждал: «Я мог бы эти пронинские рассказы щёлкать, как орешки – по пять-десять в год. Но не считал это нужным».

И всё-таки после лагеря и ссылки он восстанавливал свои позиции в литературе с помощью майора Пронина. Вероятно, Овалов и в ссылке потешал собеседников и пациентов захватывающими рассказами про шпионов – и в 1956–58-м на нехватку детективных сюжетов ему жаловаться не приходилось. В своем последнем интервью Лев Сергеевич рассказывал: «В начале 50-х приехал в Москву. Жить в крупных городах я не имел права, поэтому нелегально остановился у мамы. И пришёл в „Воениздат“. Редактор просто выхватил у меня рукопись… А ещё через месяц „Рассказы майора Пронина“ переиздали. Книжка стала очень популярной. И я решил написать продолжение. Катаев, главный редактор „Юности“, заказал мне целую повесть о Пронине… Называлась „Тайны чёрной магии“. А сюжет такой: в одной из деревень живёт знахарь и по ночам разбрасывает по полям какие-то семена. Потом выясняется, что это вовсе не семена, а амброзия. А знахарь так ненавидит советскую власть, что специально заражает колхозные поля страшными болезнями… Кстати, с этим знахарем я был знаком, когда после освобождения работал врачом в одной районной больнице. Правда, то, что он всячески вредил нашей советской власти, я придумал… Всем, кроме Катаева, в редакции повесть понравилась. Он же решил, что я слишком идеализирую чекистов. Так с тех пор она и лежит у меня в столе… Катаев сказал: „Недавно из Союза выслали иностранных шпионов. Напишите об этом – и я тут же напечатаю, даже не читая“. Выхожу из редакции, и вдруг на окне какого-то дома – букет алых роз. Меня как током ударило: вот об этом я и напишу! Повесть получила название „Букет алых роз“».

Катаев, конечно, знал толк в массовой литературе. Как-никак, в юности (которая не журнал) он зачитывался Ником Картером, Путилиным и Пинкертоном… Пронин стал советским Путилиным, советским Холмсом. Кстати, обоих он упоминает в этом романе. Возможно, Катаев закрыл дорогу «Чёрной магии» из тактических соображений: например, посчитал, что не время столь размашисто бить по сектантам… А, может быть, Катаева смутили стилистические несовершенства повести… Она в этом смысле и впрямь проигрывает и «Голубому ангелу», и «Медной пуговице». Её явно нужно было еще чуть-чуть доработать – и автору, и редакторам. Но это обычное дело. И не такие тексты удавалось приводить в божеский вид! Думаю, что и Овалов не считал сложившийся вариант окончательным и, возможно, даже не показывал его редакторам «Юности», а получил отказ по отрывкам, при обсуждении замысла.

Но, в конце концов, на Катаеве и его «Юности» свет клином не сошелся. В СССР хватало издательств, которым можно было предложить книгу о доблестных чекистах. Почему же писателю не удалось «по горячим следам» опубликовать «Тайны черной магии»? Почему Лев Сергеевич в позднейшие времена не предпринимал попыток все-таки напечатать эту повесть? Это – одна из тайн майора Пронина. Возможно, редакторам не понравилось, что чекист Пронин, признанный ас разведки и контрразведки, в этой повести поменял профессию, перевоплотился в партийного секретаря. Партийные хлопоты – дело почтенное, но было бы лучше, если бы Пронин все-таки сохранил связи с Лубянкой… В «Букете алых роз» и «Секретном оружии» мы увидели его в генеральских погонах, в кабинете на площади Дзержинского. Там ему и место. Возможно, излишними показались страстные антибериевские эскапады. То, что позволено Хрущеву – не всегда позволено в приключенческой литературе.

В те же годы Овалов написал еще несколько книг с участием Пронина и одну – с участием молодого чекиста Евдокимова, «Букет алых роз». Эту повесть Катаев принял на ура, она вышла в журнале «Юность», а вскоре – и отдельным изданием, с запоминающимися иллюстрациями.

Но наконец – то пришло время затронуть «Тайны черной магии». Тайное становится явным. Такая книга не должна оставаться непрочитанной. Да, сменилась эпоха – и ее политические установки превратились в «ретро». В конце 1950-х читатели (речь идет о массовой аудитории!) воспринимали бы её как своего рода откровение о сталинских временах. Сегодня повесть стала историческим документом. Но ее детективная канва не распалась, а обаяние героев не стерлось. Такого Пронина мы еще не видели. Он откровенно и не без скепсиса рассуждает о политике и политической разведке. Попивает вино-водку и заботится о молодых влюбленных… Сам он, как и полагается разведчику, по – прежнему стойкий холостяк. Мы раскрываем последнюю тайну майора Пронина. Невозможное возможно и по-будничному очевидно. А потуги чёрных магов будут пресечены. Не место им на советской земле.

Чудеса в решете, всяческое колдовство близко стоит к сектантству. Овалова всегда интересовали механизмы мракобесия, тайные пружины экзальтированного фанатизма. Он понимал, что мистика – даже «с последующим разоблачением» – всегда интересна читателям. Его известная повесть «Помни обо мне» во многом продолжает линию «Тайн чёрной магии» – только без шпионажа. Это не совсем детектив, хотя, по существу, история преступления, в которой есть и злоумышленники, и жертва. А главное, в этой повести речь тоже идёт о тайной войне, о подводных течениях советской жизни. Сектанты чем-то похожи на знахаря из «Тайн чёрной магии»… «Помни обо мне» Овалов считал своей удачей. Ведь она и остросюжетная, и лирическая, и поучительная. К тому же сложена не без изящества. Любила эту повесть и жена писателя Валентина Александровна. И неспроста. Эту книгу они выносили всей семьей. Дело было в 1966-м году. Овалов следил за судебным процессом, на котором раскрылись деяния «скрытников» – опасной подпольной секты. Его волновала судьба девушки, которая четыре года провела в плену у сектантов. Оказалось, что у девушки Риты даже нет документов! Овалов взялся ей помочь. Писательский статус в СССР кое-что значил, к письмам и заявлениям Овалова прислушивались. Пока «инстанции» решали судьбу девушки – она жила в оваловской квартире на Ломоносовском проспекте. Почти месяц провела в московском писательском доме. А потом она вернулась на родину, адаптировалась к «большой жизни» и продолжала переписываться с Оваловыми. Писатель считал такой поворот своей победой. Артур Конан Дойл, подобно своему герою, распутал несколько головоломных дел, в которых показал себя въедливым следователем. И Лев Овалов не только в воображении вмешивался в судьбы своих героев. Настоящий демиург! Но создатель самого главного советского мифа о чекисте и не мог быть иным.

Оваловский цикл о Пронине – шедевр советского лёгкого жанра. С увлекательных пронинских рассказов начинался этот своеобразный жанр – военные приключения на стыке шпионских историй и классического детектива.

Трудно не любить майора Пронина. Наш советский Холмс добродушен и проницателен. Он – настоящий советский человек, ровесник века, верой и правдой служивший своей стране. А слово «чекист» для него всегда было синонимом понятия «честь».

И это – одна из причин, чтобы читать и перечитывать книжки про майора Пронина. Особенно – с пылу, с жару.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Начало последней главы

– Это было одно из самых загадочных и сложных преступлений, с какими я когда-либо сталкивался в своей жизни, – сказал мне Иван Николаевич Пронин. Лёгкая и вместе с тем грустная улыбка чуть шевельнула его губы, насмешливая искорка на мгновение осветила его спокойные голубые и, увы, большей частью холодные глаза, и дымка усталости опять заволокла его грубоватое лицо, обветренное всеми ветрами нашей нелёгкой и беспокойной жизни. – Трудно, очень трудно было докопаться до его сути, но, как говорится, терпенье и труд всё перетрут.

Он замолчал, задумчиво отщипнул виноградину от грозди, свисавшей над его головой, положил в рот, медленно её пожевал и ничуть не поморщился, хотя ягоды были ещё очень кислы и даже соседские мальчишки не начинали ещё совершать за этим виноградом своих набегов.

Потом Иван Николаевич сел на скамейку у стола и задумчиво похлопал по столу ладонями, и, хотя взор его был обращён ко мне, мне показалось, что он не видел меня, взгляд его был точно устремлен куда-то внутрь самого себя, он точно рассматривал там что-то, на какое-то время я был предоставлен самому себе, и, хотя мы находились вдвоём, на несколько мгновений я очутился в одиночестве.

Ох, до чего же он постарел, Иван Николаевич Пронин, с тех пор, как мы с ним расстались…

Постарел и даже обрюзг, лицо его было бледно и одутловато, и эти бледность и одутловатость говорили о том, что с сердцем у него не всё в порядке, прожитые годы дали о себе знать, – да, Пронин был уже не тот, каким я знал его пятнадцать лет назад.

Майор Пронин и его автор. Разговор. Рисунок Анны Леон

Вдвоём с Иваном Николаевичем мы находились сейчас в его доме в станице Улыбинской, – правильнее сказать, в доме, в котором квартировал Пронин, собственных хором у него не было, дом принадлежал отделу коммунального хозяйства.

Домик был невелик, состоял всего из трёх комнат, но построен был прочно, надолго, комнаты в нём были чистенькие, уютные, светлые, не загромождённые лишней мебелью, как это всегда бывало в жилищах, где приходилось обитать Пронину. В одной из этих комнат я жил уже около месяца, а в данную минуту мы с Иваном Николаевичем находились на террасе этого дома. Терраса не терраса, веранда не веранда, балкон не балкон, – бог ведает, как правильнее было назвать место, где мы сейчас находились, – при многих домах на Кубани имеются такие сооружения, которые очень украшают простые глинобитные жилища.

Прямо к самому выходу из дома было пристроено нечто вроде навеса из тонких жердей, площадку над навесом огораживал невысокий дощатый барьерчик, от навеса вниз была натянута толстая проволока, и жерди, заменявшие потолок, и проволока до самой земли были густо увиты шпалерами местного вьющегося винограда, поспевающие гроздья которого свешивались над нашими головами.

Только в доме у Пронина эта виноградная беседка была просторнее, чем обычно, под зелёным навесом стоял квадратный обеденный стол, да над столом свисала на шнуре электрическая лампочка, провод которой терялся среди широких тёмно-зелёных листьев.

Да, я гостил у Пронина около месяца и собирался уже домой и именно на сегодня был назначен прощальный ужин.

– Мы проводим тебя по хорошему кавказскому обычаю за бутылкой доброго вина, – сказал мне Пронин утром. – И на прощанье я познакомлю тебя с несколькими хорошими людьми.

– Кто же это? – спросил я, не скрывая своего любопытства, – мне казалось, что я уже успел перезнакомиться со всеми людьми Пронина, а по прошлым временам я, кроме того, знал, что Пронин вообще сдержан на похвалы людям.

– Всему своё время, узнаешь, – сказал Пронин, усмехаясь. – Придёт час и я тебя с ними познакомлю.

Надо сказать, что у Пронина была широкая натура, он никогда не отличался скупостью, нуждающемуся мог отдать со своего плеча последнюю шинель, свои деньги постоянно всем одалживал без возврата, но со мною он был щедрее всего; он не любил рассказывать о себе и событиях своей жизни и терпеть не мог когда его об этом расспрашивали, но со мною он делился воспоминаниями о самых разных событиях; поэтому, когда он так многозначительно пообещал познакомить меня с людьми, которые должны были меня заинтересовать, я понял, что мне предстоит узнать ещё одну из тех таинственных историй, свидетелем или участником которой довелось Пронину быть.

Очень, очень давно познакомился я с Иваном Николаевичем Прониным. Познакомился при странных обстоятельствах, писать о которых не пришло, а может быть никогда и не придёт время.

Однако много лет назад, я всё же написал книжку рассказов о приключениях майора Пронина и почти всё в них соответствовало действительности, за исключением собственных имён да географических названий.

Тот, кто их помнит, вероятно не забыл биографию самого Пронина.

Простой мастеровой парень, он с детских лет узнал цену хлебу. Поэтому он недолго размышлял, когда выбирал свой путь в первые дни Октябрьской революции. Добровольцем пошёл в Красную Гвардию, в армии вступил в коммунистическую партию, на деникинском фронте получил тяжёлое ранение, а после выздоровления был направлен партией на работу во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем или, как её тогда называли всего тремя буквами – ВЧК, во главе которой стоял вдохновенный и скромный революционер – товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский.

Майор Пронин поступил на службу в ВЧК во времена Дзержинского

Не хотелось Пронину идти на работу в органы государственной безопасности. Честный коммунист, бывалый солдат и не слишком грамотный парень, он хотел сражаться с противниками революции лицом к лицу, он не понимал ещё как сложна и трудна работа в политической разведке, он даже вообразил, что его посылают из жалости отсиживаться в тылу, когда его товарищи сражаются и гибнут на фронте.

Но вскоре Пронин убедился в обратном. На фронте, где он получил ранение, он обычно видел противника лицом к лицу прямо перед собою, беззаветная храбрость и уменье подчиняться приказам почти всегда обеспечивали победу, а здесь, в органах государственной безопасности, требовалось ещё обладать неистребимым терпением, железной выдержкой, находчивостью и хитростью, часто приходилось полагаться только на самого себя и нередко в одиночестве вступать в схватку с более сильным противником.

Пронин понял, что для того, чтобы стать настоящим разведчиком, ему не хватает бесконечно много. Он был слишком непосредственен, несдержан, вспыльчив и зверски некультурен. Одной преданностью партии на этой работе нельзя было обойтись, но он недаром был предан партии до последней капли своей крови. Следовало оправдать доверие партии и Пронин принялся учиться. Непростая была эта учёба, шпионы и диверсанты в первые годы деятельности Пронина в разведке нередко брали над ним верх, но постепенно Пронин научился проникать в замыслы врага, предупреждать их и поражать противника в самое сердце.

Всё более и более сложные дела год от году вёл Иван Николаевич Пронин и, в конце концов, стал в своём ведомстве одним из самых опытных и квалифицированных следователей.

Тот, кто впервые познакомился бы с майором государственной безопасности Прониным в 1941 году, с трудом поверил бы, что этот образованный, воспитанный и сдержанный человек лет двадцать назад был всего-навсего шумливым малограмотным рабочим парнем, – так изменило его время, впрочем, не без помощи его самого.

Незадолго до войны превосходный советский писатель Евгений Петров, который в 1941 году был редактором журнала «Огонёк», попросил меня описать ещё какое-нибудь приключение майора Пронина и, таким образом, появилась на свет повесть «Голубой ангел».

В ней рассказывалось о попытке одной иностранной разведки похитить важнейшее военное изобретение, которое принесло нам в минувшей войне немалую пользу.

Лев Овалов. Рисунок Анны Леон

«Голубой ангел» и был тем произведением, на котором на длительное время оборвалось моё знакомство с Прониным и знакомство моих читателей со мной. События военных лет разбросали нас всех в разные стороны. Пронину было не до меня, мне не до повестей, а читателям, правду сказать, ни до меня, ни до Пронина, всем нам пришлось съесть не один пуд соли и ещё много лет после войны горькая оскомина сводила нам наши челюсти.

Но, вот, я получил возможность вернуться к литературной работе, и совершенно естественно, что я сразу же постарался разыскать героя своих рассказов, тем более что Пронин был не только героем моих повестей, но и одним из самых верных и добрых моих друзей в жизни.

Увы, Пронин, как оказалось, в органах государственной безопасности уже не работал. Те качества, которые он выработал в себе за долгие годы работы в советской разведке, вдруг обратились против него самого. Воспитанный в традициях Дзержинского, Иван Николаевич Пронин всегда и неизменно считал себя лишь верным солдатом партии, готовым выполнить любое её поручение. Но наступили такие годы, когда органы государственной безопасности стали действовать вопреки указаниям, а затем и прямо во вред партии. Принципиальность и честность перестали быть мерилами поведения работников государственной безопасности, политический авантюризм, низкопоклонство и личные интересы стали управлять поступками работников советской разведки. Вместо того, чтобы оберегать советских людей от лжи и клеветы, в органах государственной безопасности начали фабриковаться искусственные заговоры и выдуманные преступления, авантюристы, пробравшиеся в эти органы, поставили своей целью уничтожить как можно больше честных советских людей. Для такой деятельности Пронин не годился. Выслуживаться он не хотел, кланяться не умел, при таких руководителях, как Берия, Пронин в органах государственной безопасности пришёлся не ко двору.

Таким был майор Пронин в 1930-е. Рисунок Анны Леон

Всю войну Пронин работал в военной разведке и, если когда-нибудь будет можно описать его приключения в годы войны, получится, пожалуй, роман куда более увлекательный, чем даже прославленные «Три мушкетёра» Дюма.

После войны Пронин не захотел вернуться в органы государственной безопасности и это решение было одним из самых умных поступков в его жизни. Вернись он туда, он сам пропал бы там ни за понюшку табака. Откажись он выполнить какой-нибудь грязный приказ или выступи против какой-либо несправедливости, он бы уподобился Дон-Кихоту. Существовала только одна сила, которая могла справиться с могущественными авантюристами и подчинить органы государственной безопасности своей воле. Этой силой была коммунистическая партия, – партия, всегда и неизменно находящаяся на стороне интересов народа. Поэтому при демобилизации из армии Пронин попросил послать его на партийную работу и его просьба была удовлетворена.

Обнаружить его местоположение оказалось не то чтобы просто, всё же в результате своих поисков я узнал, что Иван Николаевич Пронин работает первым секретарем Улыбинского райкома партии.

Мы списались, и я получил приглашение провести свой отпуск в гостях у Пронина. Я охотно откликнулся на приглашение и в течение целого месяца наблюдал за Прониным.

Секретарь райкома партии…

Незавидная жизнь для того, кто думает только о себе и личные интересы ставит превыше всего. Ни сна, ни отдыха, всегда у всех на виду и всегда и за всё в ответе. В колхозах плохо – виноват, промышленность отстаёт – виноват, коммунисты не идут в авангарде – виноват, дети плохо учатся в школах – тоже виноват, в библиотеках не хватает книг или в кинотеатрах демонстрируют старые картины – тоже виноват, а если в районе всё идет сравнительно хорошо, помогай отстающим соседям, не успокаивайся на достигнутом, иди вперёд сам и веди за собой других коммунистов!

Да, не будь Пронин настоящим коммунистом, я бы сказал, что лично дал себя он променял синицу на ястреба. Находясь у него в гостях, я увидел, что это такое жизнь первого секретаря райкома. Да, для коммуниста это была жизнь, но просто по-человечески мне было жалко. Он был весь в непрерывном горении, весь в заботах о людях и в столкновении с людьми…

Это было непрерывное круглосуточное дежурство, как на станции скорой медицинской помощи, но только здесь в центре внимания находились и сев, и хлебопоставки, и заготовки молока, ввод в действие нового сахарозавода, и семинар пропагандистов, и конференция и множество обид и неотложных нужд, с которыми обращаются в райком сотни различных людей. Не по своей вине Иван Николаевич оказался не слишком гостеприимным хозяином, но хотя я не знал, когда обедает и спит сам хозяин, он находил время поинтересоваться накормлен ли и хорошо ли спал его гость. Большую часть времени, проведённого мною в станице Улыбинской, был предоставлен самому себе, – я был волен знакомиться с кем хочу и заполнять время чем мне угодно; я гулял, читал, ловил рыбу и даже написал рассказ, который, как мне казалось, чрезвычайно мне удался и который, после моего возвращения в Москву, забраковали все редактора.

Но перед самым моим отъездом Иван Николаевич точно спохватился и начал уделять мне больше внимания, – правда, это произошло лишь после того, как район разделался с хлебопоставками, – и мы даже съездили вместе на рыбалку и два вечера подряд Иван Николаевич провёл дома, мы вспоминали минувшие дни и вместе перебирали старых знакомых.

Нас больше всего связывало прошлое, и поэтому даже последний прощальный вечер мы вернулись к воспоминаниям.

– Ты мне так и не рассказал, при каких обстоятельствах погиб Виктор, – спросил я Ивана Николаевича. – Может быть, перед отъездом…

В прежнее время мы обращались друг к другу на «вы», но долгие годы разлуки сблизили и даже породнили нас и теперь при первой же встрече мы сразу перешли на «ты».

Виктор Железнов, о котором я спросил Ивана Николаевича, был воспитанником и постоянным помощником Пронина во всех его делах и, повествуя о приключениях майора Пронина, я много и подробно рассказывал и о его неизменном спутнике.

Сын Путиловского рабочего, Виктор Железное познакомился с Прониным в Петрограде в 1919 году. Они подружились и однажды Виктор выручил Пронина из большой беды, что и было описано мною в своё время в рассказе «Синие мечи». Вскоре после происшествия, описанного в этом рассказе, отец Виктора погиб на фронте, защищая родной город от войск генерала Юденича. Мать Виктора снова вышла замуж, и Пронин взял к себе мальчика на воспитание. Так он и вырос при Иване Николаевиче, заменив ему сына. Вырос, выучился и остался работать вместе с Прониным в советской разведке.

При первой же встрече с Прониным я, разумеется, тотчас осведомился о Викторе. Иван Николаевич помрачнел, что-то хмыкнул, помолчал и затем нехотя сказал, что Виктор погиб во время войны. Никаких подробностей он мне не сообщил и, видя, что говорить о Викторе Пронину не хочется, я не стал задавать ему лишних вопросов, надеясь, что как-нибудь при случае Пронин сам разговорится на эту тему.

Однако такого случая так и не представилось, судьба же Виктора меня интересовала и, руководствуясь уже профессиональным интересом, я рискнул всё-таки накануне отъезда задать Пронину интересующий меня вопрос.

Но Пронин не пожелал ответить и на этот раз.

– Когда-нибудь после, – сказал он. – Попозже. Извини, рана ещё не зажила и мне не хочется её бередить.

Что же касается Агаши, верной экономки, кухарки и няньки Пронина, то при первой же встрече Пронин сам рассказал мне, что одновременно с отъездом Пронина и Виктора на фронт, Агаша уехала к себе на родину в деревню, да так там и осталась.

– Звал обратно – не захотела, – сказал Иван Николаевич. – Говорит – стара, не услужу. Я ей помогаю время от времени…

Так у нас и не получилось разговора о Викторе, и его гибель осталась для меня тайной.

Но Пронин, должно быть, уловил досаду, появившуюся во мне в результате его отказа познакомить меня с судьбой Виктора. Он сорвал ещё одну виноградину и медленно её разжевал, точно кислота незрелой ягоды мешала ему чувствовать кислоту, наполнявшую его сердце.

– Ничего, не огорчайся, – утешил он меня. – Зато я познакомлю тебя с такой историей из современной жизни, что она вполне удовлетворит твоё профессиональное любопытство. А если ты к тому же сумеешь её описать, окажется, что ты не зря провёл месяц в нашей станице.

Вечер был великолепен, – теплый душистый вечер ранней осени, беседка тонула в густом лиловом мраке, казалось, в воздухе разлито местное терпкое вино, мириады серых мотыльков трепыхались над столом и облепляли сияющую лампочку, мой собеседник был симпатичен мне и любезен со мной, словом, налицо были все аксессуары для того, чтобы обрамить интересный рассказ, который я собирался услышать.

Меня смущало лишь то, что должны были прийти гости, которые могли прервать рассказ на самом интересном месте, а, как всем известно, на свете, кажется, нет ничего хуже прерванного удовольствия.

– А нам не помешают? – спросил я, кивая на пустой стол.

– Напротив, не только не помешают, но даже дополнят твои впечатления, – успокоил меня Иван Николаевич. – Кстати, ты мне напомнил…

Он обернулся к двери.

– Ларионовна! – крикнул Иван Николаевич. – Пожалуйте-ка сюда!

Ларионовна заставила позвать себя ещё раз и, наконец, появилась.

Это была, конечно, далеко не Агаша, – местная казачка, считавшая, что она делает невесть какое одолжение, готовя Пронину обед и убирая его комнаты, – пожилая баба, которой лень было работать в колхозе и которая, благодаря Пронину, получила возможность там не работать. Таковы противоречия жизни: секретарь райкома, обязанный заботиться о том, чтобы все рабочие руки в колхозах использовались по назначению, не мог обойтись без кухарки! К тому же эта Ларионовна, как мне казалось, ещё и обкрадывала своего хозяина, во всяком случае обеды она готовила слишком аккуратно, ежедневно, хотя Пронин обедал не каждый день, разъезжая по району, он иногда по нескольку дней не показывался у себя дома.

– Накрывайте на стол, – сказал Иван Николаевич своей Ларионовне. – Пока суд да дело…

Я только молча взглянул на Пронина.

– Ничего, – успокоил он меня ещё раз. – Одно другому не помешает, она будет накрывать, а мы толковать…

Ларионовна действительно не торопилась. Она принесла тарелки, расставила, исчезла, после долгого отсутствия появилась вновь, принесла закуски – сыр, колбасу, селёдку, – селёдку, впрочем, надо отметить, она приготовила аппетитно, с лучком, с огурчиками, с яичком, – исчезла опять, принесла рюмки и затем графин с водкой и две бутылки с вином…

Судя по количеству напитков, гостей ожидалось сравнительно много, – Пронин пил редко и мало, а я и того меньше. Ларионовна неодобрительно посмотрела на бутылки, покачала головой и, не оборачиваясь к нам, спросила:

– Хватит?

– Полагаю, – добродушно сказал Пронин. – Теперь жарьте рыбу…

Он не обращал большого внимания на Ларионовну, – она неторопливо накрывала на стол, а Иван Николаевич не спеша знакомил меня со своей историей. И история эта оказалась столь необычной и, одновременно, обычной, что я действительно нисколько не пожалел о месяце, проведённом мною в этой кубанской не слишком шумной и не слишком оживлённой станице.

– Как тебе известно, ни один даже самый талантливый писатель не способен придумать таких сложных ситуаций, какие случаются в подлинной жизни, – сказал Иван Николаевич. – Это только начинающие литераторы воображают, что читателей легко удивить. Очень нетрудно отличить выдумку от того, что действительно произошло в жизни. Провести в этом читателей не удавалось ещё никогда и никому. Правда не только поучительнее, но и интереснее всякой выдумки. И вот одну из таких правдивых историй я и собираюсь тебе рассказать…

Ларионовна загремела вилками и ножами, высыпав их из передника на скатерть, шум этот конечно, отвлёк моё внимание, и я недовольно посмотрел на его виновницу, Пронин же только усмехнулся и переждал, покуда Ларионовна раскладывала свои вилки и ножи у тарелок.

– Вот так проза и перебивает поэзию, – заметил Пронин с улыбкой. – Я здесь, как тебе известно, секретарствую уже два года и район наш, скажу без скромности, в крае не из последних. В колхозах – порядок, сам видел, начинают выходить на широкую дорогу, строим большой сахарный завод, люди тоже оперяются мало помалу. Всё шло по заведённому порядку и вдруг жизнь, вроде как сейчас Ларионовна, загремела у меня над ухом своими вилками и ножами. Ты сам понимаешь, времени у секретаря райкома в обрез. То туда, то сюда, колхозы, совхозы, пленумы, посетителей никогда не успеваешь толком принять, и поэтому очень многое проходит мимо. Выбираешь самое главное, чем надо заняться, во всяком случае так кажется, что самое главное. И очень многое, что надо увидеть и на чём остановить своё внимание, не замечаешь. Тем более, что вся жизнь состоит, в общем, из мелочей. И вдруг эта жизнь сама врывается в твой кабинет, гремит над ухом и какой-нибудь частный случай вдруг заставляет тебя увидеть нечто такое и сделать такие обобщения, что поневоле приходится перестраивать всю работу и видеть жизнь уже в каком-то ином и более сложном качестве…

И далее всё написанное мною есть только изложение того, что я услышал от Ивана Николаевича Пронина.

Смерть тракториста Савельева

Мне давно хочется написать приключенческую повесть, в которой не было бы ни убийств, ни смертей, ни каких-либо других мрачных событии, хочется сочинить этакую изящную безделушку, умело сделанную и приятно написанную, остроумную и увлекательную, в манере, скажем, такого великолепного писателя, каким, например, является хотя бы непревзойдённый в своём роде Честертон. Но, увы, такие литературные упражнения доступны, пожалуй, лишь писателям, далеко отстоящим от подлинной жизни: подлинная жизнь гораздо грубее и трагичнее той, которую нам нередко изображают в литературе. И так как я взялся описывать события, имевшие место в нашей реальной действительности, я, вопреки собственному желанию, вынужден показывать все острые и неприятные углы того сложного сооружения, каким явилось описываемое мною преступление.

Преступления, как известно, направлены прежде всего против людей, против личности, как выражаются юристы, поэтому именно люди и становятся в первую очередь жертвами совершаемых преступлений, какие бы отвлечённые цели они ни преследовали; похищение знаменитой картины или чертежей секретного изобретения не обязательно требуют человеческих жертв, но так как на пути к этим ценностям неизбежно попадаются люди, они и становятся жертвами преступников, устремляющихся к своей цели.

Поэтому выдумай я свою повесть, возможно, я обошёлся бы без особенно мрачных красок, но так как я выступаю всего-навсего в роли беспристрастного хроникёра и описываю подлинное происшествие, я вынужден всё описывать так, как оно происходило на самом деле.

Тракторист Улыбинской МТС Пётр Никифорович Савельев умер 6 июня 1956 года… В конце концов, смерть его могла бы и не привлечь внимания судебных органов, все люди смертны и, случается люди умирают в самом юном возрасте, – но в данном случае странное обстоятельство сопутствовало этой смерти.

Смерть Савельева не привлекла бы и особого внимания Ивана Николаевича Пронина, она прошла бы мимо него стороной, но именно в этом году смерть Савельева оказалась для станичных комсомольцев очень большой потерей, а так как Иван Николаевич был в курсе дел местных комсомольцев, он вместе с ними тоже почувствовал утрату Савельева. А затем дополнительно выяснилось ещё одно обстоятельство, о котором прокурор Матвеев счёл себя обязанным поставить в известность Пронина, как секретаря районного комитета партии, и это придало случаю Савельева уже бесспорно трагический и таинственный характер.

Пётр Никифорович Савельев был коренной станичный житель, в Улыбинской он родился, учился, вырос, окончил семилетку и, отслужив свой срок в армии и вернувшись в родную станицу, поступил на работу в местную МТС. Сперва он работал прицепщиком, потом прошёл курсы механизаторов и стал одним из лучших трактористов. Женился он рано, жену взял тоже из местных станичных девушек, учиться она не захотела, кое – как закончила четыре класса и пошла на работу в колхоз. Но жена получилась из неё добрая и в своём Пете она не чаяла души. Первые два года после свадьбы молодожёны прожили у родителей Петра, потом решили отделиться, Пётр поставил себе хату, – помогли родители, МТС, друзья, – и вскоре Савельевы зажили своим домом.

Весной 1956 года Савельеву пошёл двадцать девятый год, его Анна Леонтьевна была помоложе, было у них уже двое пацанов – мальчик и девочка, и если бы не беспричинная ревность Нюры, которая год от года любила своего Петю всё горячее и горячее, их жизнь можно было бы назвать безоблачной. Надо отметить, что сам Савельев поводов для ревности не давал и над вспышками своей жены только посмеивался.

– Хитрая у меня жинка, – говаривал он девчатам в МТС. – Купила мне в городе тёмные очки, говорит от солнца, а на самом деле, чтобы на вас не засматривался.

Он и на самом деле смотрел на них как бы через тёмные очки, не засматривался, но девчата, чтобы подзадорить Нюру, возвращаясь вместе с Савельевым с работы в станицу, едва приближались к дому Савельевых, нарочно начинали липнуть к Петру, хватали его под руку, прижимались, заглядывали в глаза, и Анна Леонтьевна, стоя у крыльца, встречала мужа гневными и страстными взглядами: будь это в её власти, она сожгла бы своими взглядами и мужа, и этих задиристых и насмешливых девчат.

Но Пётр Никифорович входил в дом, целовал свою Нюру так же тепло, как и в первые дни после женитьбы, подкидывал к потолку ребятишек, и сердце Анны Леонтьевны отходило, и в доме вновь водворялись мир и покой, покуда его опять не нарушала какая-нибудь насмешливая и беспечальная дивчина.

Пронин познакомился с Савельевым в феврале этого же года на заседании бюро райкома, когда Савельева принимали в кандидаты партии. До этого Иван Николаевич видел Савельева раза три или четыре когда приезжал в МТС, но не обращал на него особого внимания, парень ничем особо не выделялся, в МТС многие хорошо работали, Улыбинская МТС вообще была на хорошем счету. Когда Савельева пригласили войти в кабинет Пронина, где происходило заседание бюро, Иван Николаевич пытливо взглянул на вошедшего и тотчас, чтобы его не смутить, отвёл от него глаза.

Задорожный, секретарь партийной организации МТС, доложил, что первичная партийная организация постановила принять Савельева в кандидаты партии и кратко характеризовал его, сказав, что Савельев примерный производственник, относится к порученной работе очень добросовестно, не гонится за длинным рублём и что в колхозах его хвалят за высокое качество работы.

Майор Пронин на совещании. Рисунок Анны Леон

Иван Николаевич опять посмотрел на Савельева, на этот раз повнимательнее, как бы оценивая его. Открытое лицо, хотя черты лица несколько мелковаты, в складках губ чувствуется большое упрямство, серые глаза не блещут как будто большим умом, но это честные глаза… Савельев скорее понравился Пронину, и Иван Николаевич решил, что вопрос о приеме Савельева в партию не вызовет лишних разговоров. Но вопреки предположению Пронина, Горбенко, секретарь райкома по зоне Улыбинской МТС, засыпал Савельева множеством неприятных вопросов и это было более удивительно, что Горбенко присутствовал на собрании партийной организации, когда Савельева принимали в партию и с помощью своего авторитета мог легко притормозить этот приём.

– Вы обдумали своё вступление в партию? – спросил Горбенко Савельева.

– А как же? – задумчиво ответил Савельев. – Трошки подумал.

– Только трошки? – строго переспросил Горбенко.

– Ну, зачем трошки, – ответил Савельев. – Очень даже не трошки, это я так только, к слову. Основательно подумал.

– А доклад товарища Хрущёва на сентябрьском пленуме читали? – спросил Иванов, председатель районного исполкома.

– Я его не только читал, а выполнял, – сердито ответил Савельев и, как показалось Пронину, вызывающе посмотрел на Иванова.

– Как же вы его выполняли? – добродушно спросил Иванов.

– А вы спросите про мои показатели у товарища Задорожного, – пояснил Савельев с явным чувством уважения к самому себе. – Он вам пояснит.

Этот ответ понравился Ивану Николаевичу.

Но Горбенко продолжал свой допрос.

– А в Бога вы верите, товарищ Савельев? – по – прежнему строго спросил он Савельева.

– А вы верите? – насмешливо ответил ему теми же словами Савельев.

– Я-то не верю, – сказал Горбенко. – Но, если я вас о том спрашиваю, значит есть у меня для того основания.

– Ну, и я не верю, – отозвался Савельев. – Это всё равно как бы спросить: верю ли я в дырку. Я в армии два года прослужил, там – то я чему-нибудь научился?

И этот ответ понравился Пронину, но Горбенко сейчас же повернул этот ответ против Савельева.

– А зачем же вы крестили своих детей, ежели не верите в Бога? – язвительно спросил он Савельева. – То – дырка, а то в холодную погоду позволили их в купель окунать, простудить могли… Это для чего?

Савельев покраснел, багровая краска сразу залила его щёки и подбородок, а затем побагровел и его лоб, от внутреннего напряжения на нём даже выступили росинки.

Так то жинка, – сконфуженно сказал он. – Бабьи глупости. Я тут не при чём.

– Значит, жена попов поддерживает, а вы тут не при чём? – не унимался Горбенко. – Несерьёзный ответ, а ещё в партию вступаете. Коммунист жену воспитывать должен.

– Я и воспитываю, – сказал Горбенко. – Третьего окрещивать не будем.

– Ну, это мы увидим, – сказал Горбенко. – Но я сейчас про вашу жену говорю. Не работаете вы с ней.

– Это как же мне с ней работать? – спросил Савельев.

– Вот, говорят, ваша жена даже по знахарям и бабкам бегает, – сказал Горбенко. – Ворожит, гадает…

– Ну, это опять одно глупство, – возразил Савельев и даже усмехнулся. – Это она от ревности.

– А вы ей поводов не даёте? – спросил Иванов.

– Да нет, как будто, – весело сказал Савельев. – Я уж ей говорил: заместо того, чтобы колдунам за суеверие платить, лучше бы ты мне горилки купила.

– Вот вы и по части горилки тоже стали нажимать, – продолжал шпиговать Савельева Горбенко. – Как стали много зарабатывать, так горилка у вас, говорят, стала частым гостем на столе.

– Ну, и брехня – спокойно возразил Савельев. – Я горилке внимания уделяю не больше, чем девкам. А вот пиво… пиво я уважаю, иногда за ужином бутылку-другую опорожню…

Он обвёл глазами присутствующих.

– Что, разве нельзя? – спросил он не без лукавства, – он знал, что многие из присутствующих не прочь были бы посидеть за ужин с горилкой.

– Нет, почему же нельзя? – сказал Горбенко. – Я только всё это говорю к тому, что теперь вы примером для всех должны стать, коммунист не только в поле должен пример подавать.

– Это вы понимаете? – спросил Савельева Пронин.

– Понимаю, – рассудительно ответил Савельев.

– Так ты что? – обратился Пронин к Горбенко. – Ты «за» или «против»?

– Разумеется «за», – сказал Горбенко. – Я и на партийном собрании высказывался «за», я только хочу объяснить товарищу Савельеву как теперь возрастает его ответственность и перед самим собой, и перед коллективом, теперь он за всё отвечает во много раз больше, и за жену свою отвечает, и за детей.

– Словом, – усмехнулся Пронин, – взялся за гуж, не говори, что не дюж?

– Вот именно, – подтвердил Горбенко. – Я думаю, Савельев будет хорошим коммунистом, но наш долг сказать ему о его обязанностях.

– Высказаться кто-нибудь хочет? – спросил Пронин.

– Позвольте мне, – сказал Тарановский, секретарь райкома комсомола. – Я бы хотел сказать…

– Да ведь Савельев не комсомолец, – сказал Горбенко, удивляясь тому, что Тарановский хочет говорить о Савельеве.

– Ну и что ж, что не комсомолец? – обидчиво возразил Тарановский. – Что ж, я о комсомольцах только имею право высказываться? Мне есть, что сказать о Савельеве. Комсомольская организация школы № 3 подняла поход против сорняков. Мы ведь кричим, кричим о борьбе с сорняками, а по существу никто ничего не делает. Ребята, наконец, взялись за дело, а кто им помог? Никто. Только один Пётр Никифорович и откликнулся. И ведь как откликнулся! Не стал ни речей произносить, ни обещаний давать. Договорился с ребятами и каждый вечер, после работы, на два – три часа выезжает на своём тракторе выкорчёвывать эту чёртову амброзию. Сколько канав, сколько обочин на дорогах очищены с его помощью! Я думаю, так именно и поступают настоящие коммунисты. Станичные комсомольцы не нахвалятся им…

– Чего ж ты нам об этом не рассказал? – спросил Пронин Савельева.

Тот улыбнулся.

– Чего ж рассказывать…

Это было сложное и трудное дело – борьба с сорняками. Значительные площади поражены на Кубани амброзией. Так называемая амброзия полыннолистная – ужасный сорняк, цепкий, упорный, трудно поддающийся уничтожению. Сорняк этот засорял и глушил посевы с таким неистовством, точно задался целью уничтожить на Кубани все хлебные культуры. В народе даже ходила легенда, что какие-то неопознанные самолёты летали после войны над Кубанью и нарочно рассевали семена этой амброзии для того, чтобы советские люди подольше не могли восстановить своё хозяйство. Говорили, что это американские капиталисты прислали советским людям такой подарок, – так это было или не так, никто толком не знал, но во всяком случае амброзия приносила сельскому хозяйству Кубани немало вреда. Краевой исполком публиковал строгие постановления, которыми обязывал всех и вся повести строгую борьбу с амброзией, но – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Грозные постановления печатались в газетах, наклеивались на стены в учреждениях, а амброзия росла себе и росла…

В ином колхозе или совхозе очищали поля от сорняков, но амброзия росла и на обочинах канав, и в палисадниках, и на огородах, ветер вновь разносил семена амброзии по полям, и до тех пор, пока весь народ не поднимется на борьбу с сорняками, с амброзией было не совладать.

За последний год на бой с амброзией всё чаще стали выходить комсомольцы, и тогда, когда они делали это дружно и напористо и им удавалось поднять за собой всю молодежь, заросли амброзии редели и исчезали и в районах, избавленных от амброзии, заметно увеличивался урожай. И, вот, в этом походе комсомольцев против амброзии самое непосредственное участие принял, оказывается, и тракторист Савельев. О походе комсомольцев против сорняков Пронин знал от Тарановского, но об участии в нём Савельева слышал впервые.

– То, что вы включились в это дело, это вы молодец, – сказал Пронин. – Это и есть коммунистическое отношение к труду.

Он обвёл членов бюро глазами.

– Какие будут предложения?

– Принять, конечно, – отозвался Иванов. – Чего там!

Пронин для порядка всё-таки спросил:

– Возражений нет?

Затем он встал, вышел из-за стола, подошёл к Савельеву и пожал ему руку.

– Поздравляю, товарищ Савельев, – сказал Иван Николаевич и сам взволновался. – Вы теперь находитесь в рядах той самой партии, которая… Которой…

Иван Николаевич всегда волновался, когда в партию принимали нового коммуниста.

– Я надеюсь, что вы волнуетесь не меньше моего, – сказал он Савельеву. – Это должен быть для вас великий день, товарищ Савельев. Каждый раз, когда мы принимаем в партию нового коммуниста, я всегда вспоминаю, как принимали в партию меня самого. Это было на деникинском фронте, где нас каждую минуту могли убить или ранить, и, если бы деникинцы подобрали меня раненым и нашли бы при мне партбилет, меня бы наверняка повесили, а, может быть, даже вырезали на спине пятиконечную звезду. Но это не останавливало тех, кто шёл тогда в партию. Другой такой партии нет во всём мире. Коммунисты не ищут ни власти, ни славы, они не думают о собственном благополучии. Они борются за счастье всех людей на земле. Нет другой партии, которой были бы так дороги все люди и на всём свете. Вы состоите в партии, которая создана Лениным, и вы обязаны теперь постоянно у него учиться. Теперь каждый обиженный человек может обратиться к вам, и вы обязаны ему помочь. Вы теперь вышли на передовую линию: больше чести и больше опасности. Думаю, что вы будете достойны носить звание коммуниста. Поздравляю вас ещё раз.

Многие считали, что это у Пронина слабость – любит, мол, старик поговорить, приняли бы, проголосовали и всё, а инструктор райкома Курочкин, присутствуя как-то на заседании бюро и будучи свидетелем подобной сцены, даже упрекнул Пронина в сентиментальности.

– Стар становишься, товарищ Пронин, – пошутил с барственной небрежностью Курочкин. – Не жалеешь времени, ни своего, ни чужого. Какая-то излишняя чувствительность. Прямо дедушка перед внуком.

Но Савельев, должно быть, понимал Пронина не так, как Курочкин, – он стоял перед Прониным весь красный, смущенный и нервно теребил в руках свою шапку, так же, как теребили до этого свои шапки перед Прониным уже десятки людей, глаза его заволокло слезами волнения, и Пронин знал, что эту минуту Савельев запомнит так же, как запомнил её и сам Пронин, потому что в партию вступают всего один раз в жизни. Савельев пожал Пронину руку и, ничего больше от смущения не сказав, быстро пошёл к выходу, и все улыбнулись ему вслед, все понимали, что «нашего полку прибыло». После этого Иван Николаевич видел Савельева всего один раз, когда с директором МТС Дыховичным поехал весной в поле посмотреть, как вспахивают землю под кукурузу.

Савельев, загорелый весёлый и небритый, проехал на тракторе мимо Пронина и приветливо помахал ему рукой.

В свою очередь Пронин тоже поднял руку и жестом остановил тракториста.

– Что скажете, товарищ секретарь? – громко спросил Савельев, выключив скорости и не слезая с трактора.

– Давно вас не видел, товарищ Савельев, – сказал Иван Николаевич. – Соскучился. Вот приехал к вам с вашим директором Он всё хвалится, а я о недостатках хочу узнать. План-то ещё не вполне… Вот и хочу спросить: что нам мешает?

– А хотя бы и вы, товарищ Пронин, – тотчас же насмешливо отозвался Савельев, с хорошим задором посматривая на секретаря райкома. – Оторвали от работы и сами же торопите!

Дыховичный довольно захохотал.

– А всё-таки? – настаивал Пронин. – Скажите что-нибудь о неполадках…

– А вы приезжайте к нам вечером в МТС, не поленитесь, – сказал Савельев не без подковырки. – Там о неполадках и поговорим.

– Вот вы какой стали! – ответил Пронин не без одобрения. – Ну, а на семейном фронте как, третьего ещё не ждёте?

– Пока ещё нет, но крестить не будем, это я вам обещал, – засмеялся Савельев.

– Значит, перевоспитали жену? – спросил Пронин.

– Не совсем, – отозвался Савельев уже не так весело, с некоторым смущением. – Нажимаю, конечно, но от бабок ещё не совсем отбил…

Он опять порозовел.

– Ну, я поехал, – сказал он, явно желая оборвать разговор на семейные темы. – До вечера!

Но вечером Пронин в МТС так и не выбрался.

Спустя два месяца к Пронину пришёл вечером районный прокурор Матвеев и доложил, что в ночь с 6-го на 7-е июня в районной больнице умер тракторист Савельев и что смерть его, как было обнаружено на вскрытии трупа, по заключению судебно-медицинской экспертизы последовала от отравления каким-то ядом из группы морфинов.

Если бы Пронин действительно отличался чрезмерной чувствительностью, он бы так и ахнул от такого известия, но Пронин, вопреки мнению товарища Курочкина, чувствительностью не отличался и, когда слышал что-либо такое, что действительно могло его взволновать, наоборот, замыкался в себе и принимался думать, обдумывать, что произошло и что в связи с этим надо делать.

Иван Николаевич посмотрел на бледное и несколько вытянутое лицо Матвеева…

Он не очень любил Матвеева, хотя считал его неплохим работником. Матвеев всего четыре года назад окончил Юридический институт и для своих лет, и для своего стажа продвигался по служебной лестнице даже слишком быстро.

Он был очень подкован по части знания законов, но, по мнению Пронина, был уж чересчур законником, если по закону человека следовало осудить и засудить, на Матвеева не могли воздействовать никакие смягчающие обстоятельства, не предусмотренные соответствующими постановлениями или разъяснениями. На посту районного прокурора Матвеев проявлял много энергии, но Пронин считал, что для своего возраста Матвеев слишком рано окостенел, чиновника в нём было больше, чем коммуниста, он бы родного отца без сожаления отправил на каторгу, соверши тот какое-либо подходящее преступление.

– Жаль парня, хороший был коммунист и хороший работник, – только и сказал Пронин Матвееву. – Однако слушаю.

– Да слушать-то особенно нечего, Иван Николаевич, – сказал Матвеев. – Пришёл и доложить, и посоветоваться, не знаю, с какой стороны и подступиться.

Он рассказал Пронину всё, что было известно ему самому.

Савельев пришёл домой ещё засветло. Он закончил свой рабочий день, как обычно, перевыполнив норму. На работе ни с кем не ссорился, от начальства никаких замечании не получал. Словом, на работе у него всё было в порядке. Дома тоже всё, по-видимому, обстояло хорошо. Девушки в последнее время перестали поддразнивать его жену, и поэтому Анна Леонтьевна вела себя как нельзя лучше.

Придя домой, Савельев умылся, переоделся и, пока жена собирала на стол ужин, возился с детьми, он всегда, если приходил домой, хоть немного, но обязательно играл с ребятишками. Анна Леонтьевна накрыла на стол, потом Савельев помог жене уложить детей спать и лишь после этого они сели за ужин.

Ужин прошёл очень мирно и после ужина они тут же легли спать. Но едва они легли, как Савельеву стало плохо, он пожаловался, что у него кружится голова, потом его начало тошнить, за ужином он выпил всего бутылку пива и Анна Леонтьевна даже спросила мужа, не заходил ли он с кем-либо по дороге домой в чайную, хотя и не было заметно, что Савельев выпил, он ничего на это не ответил и только отрицательно покачал головой, затем началась рвота и Савельев потерял сознание.

Анна Леонтьевна, забыв всё на свете, забыв даже о спящих детях, бегом побежала в районную больницу. Там тоже не затянули дело с выездом, дежурный врач немедленно послал санитарку за шофёром, благо тот жил неподалёку от больницы и шофёр не заставил себя ждать, ведь ехать надо было за Савельевым, санитарка сказала шофёру об этом, а Савельева знали и уважали во всей станице.

Когда Савельева привезли в вольницу, он был ещё жив, но в сознание так и не пришёл. Врач решил, что имеет место какое-то отравление, он, конечно, подумал, что имеет место пищевое отравление. Было проделано всё, что полагается в таких случаях, врач и сестры не отходили от Савельева, но спасти его не удалось. Меньше чем через час после прибытия в больницу Савельев умер.

Анна Леонтьевна не отходила от дверей палаты, в которой находился Савельев. Слова о смерти оглушили её. Она упала тут же у двери и дежурным медсёстрам пришлось приводить её в чувство. Она, конечно, пришла в себя, но это была уже совсем другая женщина. Трудно было поверить, что горе может так сразу изменить человека. Молодая здоровая двадцати семилетняя женщина постарела у всех на глазах, она вся посерела, у глаз и губ появились морщины, которых не было ещё час назад, вся она осунулась и похудела. Нет, нет, это уже не была разбитная и дерзкая на язык Нюра, которая так охотно перебранивалась с девчатами, поддразнивавшими её своей привязанностью к её мужу!

Дежурный врач констатировал смерть от пищевого отравления.

Анна Леонтьевна запротестовала было против вскрытия трупа, но врачи настояли, смерть была столь неожиданна, что без вскрытия обойтись было нельзя, тем более, – это тоже объяснили Анне Леонтьевне, – такая внезапная смерть могла бросить тень и на самою Анну Леонтьевну.

Ну, а вскрытие, которое производил судебно-медицинский эксперт, специально вызванный из города, установило, что смерть Савельева произошла вследствие отравления, но не пищевого, как это предположил врач районной больницы, а от яда, принятого (Савельевым за два-три часа до своей смерти. Эксперт не смог точно назвать яд, но в своем заключении безапелляционно отметил, что это был какой-то препарат группы морфина.

Препарат морфия…

Откуда бы он мог взяться в хате Савельевых? По дороге домой Савельев никуда не заходил, это было точно установлено Матвеевым.

Врагов у него не было.

На него даже никто не обижался.

Самоубийство?

Но из-за чего?

Не из-за чего было Савельеву кончать жизнь самоубийством.

Временного умопомешательства с ним тоже не могло быть.

Жена?

Но у Анны Леонтьевны не было причин желать смерти своему мужу…

Да и смерть своего Пети она переживала так что, кажется, предпочла бы лечь в гроб сама.

Хотя медицинская экспертиза категорически отвергла возможность пищевого отравления, Матвеев всё же поинтересовался, что ели Савельевы за ужином.

Борщ со свининой, яичницу с салом, пили молоко. Все дети, и Савельев, и Анна Леонтьевна, ели из одной посуды, однако Анна Леонтьевна не чувствовала никакого недомогания.

Кроме того, Савельев выпил ещё бутылку пива, которое Анна Леонтьевна не пила. Пиво было куплено накануне в чайной, и никто из тех, кто пил это пиво в чайной, даже не почувствовал себя нездоровым. Бутылка от пива, которое выпил Савельев, сохранилась, на дне её ещё оставалось несколько капель пенного напитка. Матвеев срочно направил эту бутылку с остатками пива в город на исследование в химическую лабораторию. Официального ответа он ещё не получил, но по телефону из лаборатории сообщили, что в бутылке пиво, как пиво, никаких примесей в нём не обнаружено.

Подозревать в смерти Савельева было некого.

Конечно, легче всего было заподозрить Анну Леонтьевну, с ней провёл Савельев последние часы своей жизни, но если даже Матвеев не находил против неё никаких улик, значит их действительно не было.

Будь хоть малейший повод к ней придраться, Матвеев её бы не пощадил, он не пожалел бы ни её самою, ни её детей, он бы не задумываясь отдал бы указание её арестовать…

Нет, уж если Матвеев её миловал, значит, все подозрения против неё отпадали.

Но тогда – кто?

И – почему?

И – зачем?

Отравление налицо, но кто же в этом виноват и как же оно произошло?

– На этот раз я абсолютно теряюсь, – откровенно признался Матвеев и взмолился: – Иван Николаевич, ведь у вас большой опыт по этой части, помогите.

Пронин только вздохнул.

– Я не бог и тоже ничего не вижу.

– Как же быть? – спросил Матвеев.

– Ждать, – сказал Пронин. – Выжидать. Может быть что-нибудь и обнаружится.

– А если не обнаружится? – спросил Матвеев.

– А не обнаружится – значит, не обнаружится, – сказал Пронин. – Не выдумывать же преступление? А пока что надо позаботиться о жене и детях Савельева, это – прежде всего. Я дам соответствующую команду, но и вам советую подумать об этом.

На этом они расстались, и Пронин не обманул Матвеева, он тоже не знал, что думать о смерти.

Обвинение Прибыткова

Смерть Савельева была, конечно, большой потерей для МТС, он был одним из лучших трактористов, а после вступления в партию то и дело выступал застрельщиком многих важных мероприятий, но эта смерть, как казалось, принесла ущерб даже там, где влияние Савельева было совсем незначительно и где он был только редким гостем.

Недели через две после похорон Савельева, когда слёзы на глазах его родни уже обсохли, а горечь утраты поубавилась, к Пронину пришёл секретарь райкома комсомола Тарановский.

Пришел он советоваться по многим делам и, между прочим, коснулся смерти Савельева, вернее того, какое впечатление произвела эта смерть на комсомольскую организацию школы № 3.

– Довольно-таки паршиво обстоят дела в школе, – пожаловался Тарановский. – Никогда бы не подумал, что смерть одного товарища может так деморализовать целый коллектив. Ребята так успешно начали свой поход против сорняков, пожалуй, половина станицы была очищена ими от амброзии, а сейчас как-то все размагнитились, разбрелись кто куда, у всех нашлись какие-то свои дела и хорошее мероприятие, которое они, было, начали, так сказать, законсервировалось.

Тарановский вопросительно посмотрел на Пронина и при этом с сожалением пожал плечами, показывая, что в этом деле он бессилен что-либо изменить.

Пронин, разумеется, обрушился на собеседника.

– Что же ты расписываешься в собственном бессилии? – упрекнул он Тарановского. – То, что ты говоришь, прежде всего, характеризует плохую работу райкома.

Тарановский обиженно воззрился на Пронина.

– Да, именно плохую работу райкома комсомола – повторил Пронин. – Если исчезновение одного человека способно остановить работу целого коллектива, значит, там и не было никакого коллектива, значит вы, райком комсомола, не сумели создать в школе сплочённый и работоспособный коллектив комсомольцев. И потом, почему это отсутствие одного Савельева, который и бывал там, вероятно, не слишком часто, может сорвать такое важное мероприятие, каким является поход против сорняков, сорвать мероприятие, проводимое целой общественной организацией?

– Я и сам не знаю, Иван Николаевич, – признался Тарановский. – Но только все как-то увяли.

– Нет, что-то здесь не так, – возмутился Пронин. – Увязли вы в своем райкоме в бумажках, и задаром, что комсомольцы, а живой жизни не видите, не разбираетесь в ней.

– А вот вы и помогите нам, Иван Николаевич, – придрался к случаю Тарановский. – Райком партии занимается только взрослыми делами – уборка, сев, молоко, а чтобы молодёжи помочь…

Пронин усмехнулся.

– Ответная самокритика?

– Хотите, я вызову комсомольцев из школы к нам в райком? – предложил Тарановский. – Вы придёте и побеседуете с нами.

– Нет, это не годится, – отверг Пронин предложение Тарановского. – Лучше уж мы с тобой пройдём в школу и на месте посмотрим, что там у них делается.

– Это ещё лучше, – согласился Тарановский. – Я предложил вызвать комсомольцев, потому что знаю, как вы заняты.

– Что касается занятости, это верно, – подтвердил Пронин. – Но для того, чтобы получить верное представление о человеке, с ним надо знакомиться у него дома, а не звать к себе в гости. Поэтому придётся пойти и посмотреть твоих ребят на месте.

Пронин поехал в школу вместе с Тарановским в тот же день. Вся улица перед школой поросла густой травой и напоминала лужайку, – школа находилась в проулке, прохожих ходило здесь мало, занятия в школе кончились, топтать траву было некому.

Тарановский знал, по-видимому, когда приехать, потому что, сразу повёл Пронина в комнату, где помещался девятый класс.

Там на задней парте сидел долговязый юноша с чёрными курчавыми волосами, вьющимися, как у Пушкина, и с умным широкоскулым лицом. Низко наклоняясь над тетрадкой, как это делают или близорукие, или очень прилежные люди, он что-то старательно писал, непрестанно шевеля губами.

– Ты что это тут сочиняешь? – покровительственно спросил его Тарановский, подходя к юноше и заглядывая к нему в тетрадь.

Тот сперва только махнул рукой.

– Да всё никак с членскими взносами не распутаюсь, – сказал он несколько погодя. – Не сходится, а надо сдавать.

– А сдавать-то много? – поинтересовался Пронин.

– Двенадцать рублей шестьдесят копеек, – отчеканил юноша. – Сорока копеек не досчитываюсь!..

Судя по его взъерошенному виду, эти сорок копеек сидели у него, должно быть, в печёнках!

– Ну, ладно, разберёшься ещё со своими сорока копейками, успеешь, – небрежно сказал Тарановский и представил юношу Пронину: – Это Иван Николаевич, Чоба – секретарь комсомольской организации школы.

– Очень приятно, – сказал Пронин. – А как тебя зовут?

– Василий Григорьевич, – назвался Чоба. – А вы кто?

– До чего солидно! – засмеялся Пронин. – А может можно попроще? Можно – Вася?

Чоба улыбнулся.

– Можно и Вася.

– Так-то лучше, – сказал Пронин. – А, вот, меня приходится звать Иваном Николаевичем, возраст…

– Это товарищ Пронин, секретарь райкома партии, – несколько сконфуженно сказал Тарановский и упрекнул Чобу: – Неужели не знаешь?

– А откуда знать? – возразил Чоба. – Мы родных отцов никогда в школе не видим, а что касается районных руководителей…

Он не договорил, но молчание его было выразительнее иных слов.

– Что ж, признаю и каюсь… – Иван Николаевич усмехнулся. – Но, как видишь, я всё же к вам пришёл.

На этот раз усмехнулся Чоба, – он посмотрел на Пронина блестящими и чуть выпуклыми, глазами, похожими на спелые чёрные вишни, и Пронину показалось, что в глазах этого мальчика таится какая-то насмешка.

– Ведь пришли вы сюда не для того, чтобы нам помочь, – откровенно сказал Чоба, – а для того, чтобы получить помощь от нас.

– Как так? – озадаченно спросил Иван Николаевич. – Это ты в чём же меня подозреваешь?

– Да ведь мы уже не дети, – внушительно сказал Чоба. – Мы понимаем, что к чему.

– Что же ты понимаешь? – недовольно спросил Тарановский, – ему не нравился задиристый тон Чобы, если он так разговаривал с самим Прониным, ему ничего не стоило в таком случае напасть и на райком комсомола, и на Тарановского в частности.

Так оно и оказалось, Чоба только и ждал вопроса Тарановского.

– То и понимаю, что райком сам не может, вот ты и кинулся за помощью к варягам!

– Постой, постой, – сказал Пронин. – Во-первых, неясно чего не может райком и, во-вторых, кто же это варяги?

Ему уже было ясно, что в варяги попал он сам!

– А очень просто, – сказал Чоба, нимало не смущаясь. – Относительно варягов я, конечно, загнул, мы понимаем, что нужно вам от райкома, а райкому от нас…

– Постой, постой, – ещё раз остановил его Пронин. – Кроме тебя ещё кто-нибудь из комсомольцев в школе есть?

– А как же, – сказал Чоба. – Костя есть Кудреватов, Ната Коваленко, оба члены комитета готовят выпускной вечер… – Он почему-то вдруг покраснел. – Ну, и Раиса…

– Ну, Раиса, конечно – подтвердил Тарановский и улыбнулся.

– Почему конечно? – спросил Пронин.

– А потому, что Раиса его подружка, – объяснил Тарановский, – Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!

Пронин думал, что Чоба как-нибудь отрежет Тарановского или огрызнётся, но в ответ на эти слова он не сказал ничего.

– А нельзя ли их всех попросить сюда? – спросил Пронин. – Поговорим вместе.

– Пожалуйста, – согласился Чоба. – Я и сам хотел…

Он вышел позвать товарищей.

– Видите, какое настроение? – сказал Тарановский. – С места не сдвинешь.

– А по-моему боевое настроение, – сказал Пронин. – Мне даже нравится.

– Вам всегда всё нравится, вы и выговоров объявлять не любите, – недовольно сказал Тарановский. – А иной раз полезнее припугнуть!

– А что это за Раиса? – поинтересовался Иван Николаевич, не отвечая Тарановскому. – Парень как кумач покраснел.

– Старая любовь, к ней уже все привыкли, – объяснил Тарновский со снисходительным видом. – Подружка Чобы, Он с ней ещё с детских лет дружит. Когда у неё отца во время войны убили, а Чоба был ещё совсем крохотным мальцом, так он всё у матери хлеб воровал и Райке таскал, ведь у Райки совсем есть было нечего. Она за ним вот уже лет десять, как тень ходит, и Васька за родных сестер никогда так не заступается, как за Райку. Их ещё с детства порешили, и всем ясно, что они и на самом деле поженятся, нет силы, что может их разлучить.

– Вот это я понимаю, любовь! – сказал Иван Николаевич и даже не без некоторой восторженности, хотя эта самая восторженность не была свойственна его характеру, восторгаться Пронин и не умел, и не любил.

– Или привычка, – поправил его Тарановский.

– Привычка к прекрасному – поправил его в свою очередь Иван Николаевич. – По-моему – Ромео и Джульетта, – читал?

– Слыхал и даже видел в кино, – сказал Тарановский.

– А почему не читал? – спросил Пронин.

– Некогда, – сказал Тарановский. – Вы же сами упрекнули меня, что я редко бываю в низовых организациях.

– А мне ты думаешь было не некогда? – возразил Пронин. – тоже вечно торопился, однако же сумел прочесть.

– Нет, Иван Николаевич, мне, право, не до Шекспира, – упрямо возразил Тарановский. – Я за советской литературой и то плохо слежу, вот подожду, когда Твардовский напишет «Раису и Василия», тогда прочту.

– Напрасно, – сказал Пронин. – Нам своих родственников следует знать. Возможно, что и Чоба не читал Шекспира, но Ромео, по – моему, ему прямая родня…

Они так и не закончили диспут о Шекспире, – в класс вбежали Чоба и с ним целая компания, – вбежали и остановились.

Сбившейся смущенной кучкой стояли они перед Прониным.

– Ну, здравствуйте, – сказал Иван Николаевич и кивнул Чобе. – Знакомь, мы ещё незнакомы.

– Костя Кудреватов, Маруся Коваленко, – назвал Чоба своих товарищей. – Оба члены комсомольского комитета. А это – Терехин, Саша Пасько, Валя Гриценко. – Он перечислил всех, за исключением одной девушки, помедлил, но назвал и её. – А это – Раиса…

Иван Николаевич со всеми поздоровался за руку и на Раису, конечно, посмотрел внимательнее, чем на других.

На Джульетту она мало походила, уж очень она была проста, – черты её лица были грубоваты и кожа не отличалась большой нежностью, самая обычная крестьянская девушка, не похоже было даже, что она получила среднее образование, но Пронин – Пронин-то отлично знал, что наружность иногда обманчива бывает, жизнь научила его этому, – голубые и не такие уж выразительные глаза этой Раисы всё время обращались к Чобе, он притягивал её к себе как магнит, такая ласка и преданность светились в её глазах, что Пронин невольно позавидовал юноше, – за всю жизнь Пронину не пришлось ни встретить, ни испытать такой очевидной любви.

– Поговорим, товарищи? – сказал Пронин. – Присаживайтесь.

Все послушно и сразу сели за парты, один Тарановский помедлил, раздумывая, и тоже сел за парту, – Пронин же, естественно, сел за учительский столик, он на самом деле был для всех здесь учителем.

– У меня к вам разговор, – начал Пронин. – Но так как вы не дети и во многом разбираетесь не хуже меня, я бы хотел услышать сперва товарища Чобу, он меня уже упрекнул, что мы, коммунисты, требуем с вас, а сами вам не доверяем.

Все с любопытством посмотрели на Чобу.

– Давай, Вася, – пригласил его Пронин. – Режь нам правду в глаза.

– Не смейтесь, товарищ Пронин, – сконфузился Чоба, – в присутствии товарищей он был гораздо сдержаннее, чем наедине с Прониным. – Я лишь хотел сказать, что у нас почему-то так повелось, что мы друг к другу на свадьбы не ездим, а только на похороны…

– Чоба помянул о свадьбе и все кругом заулыбались, а сам он смутился и замолчал.

– Слушаем, слушаем, – подбодрил его Иван Николаевич. – Это справедливо, мы с Тарановским действительно пришли говорить с вами о похоронах.

– Нас все принимают за детей – обиженно сказал Чоба. – Картошка не выкопана, кукуруза не посажена – в школу, сорняки полоть – в школу, школьники всюду нужны и школьники приходят на помощь, но чтобы со школьниками поговорить по – человечески, с уважением, это никому в голову не приходит. Нас норовят вытащить на работу, даже не поговорив с нами. Придут, с директором или завучем потолкуют, получат от них согласие, а мы даже не знаем ничего. Утром приходим – у школы машины. Куда? Кукурузу ломать! Здорово живёшь, вот вам и география с историей! Я, по правде сказать, даже обиделся, когда вас с Тарановским увидел: ведь мы же серьёзнее, чем вы о нас думаете. Нам по семнадцать, по восемнадцать лет, некоторым даже девятнадцать, а ведь на третьем съезде комсомола государственные вопросы пятнадцатилетние ребята решали.

Чоба остановился передохнуть, оглянулся на товарищей, как бы ища у них поддержки, но Пронин заинтересованно его поторопил.

– Так, так, очень любопытно – сказал он. – Прошу тебя, говори.

– Я и говорю, – сказал Чоба. – Прийти к нам запросто, поговорить вообще о районе, на это времени нет, а ведь мы бы могли кое-что и подсказать, и показать, у нас и глаза позорче, и жить нам здесь дольше, чем старикам. От Тарановского я знаю, что от нас нужно. Ведь у вас над головой, товарищ Пронин, выговор висит. Думаете, мы не читаем газет? В постановлении крайисполкома ясно сказано: очистка полей от амброзии первоочередная задача, из-за амброзии мы теряем чуть ли не треть урожая! А кто уничтожает сорняки? Растёт себе трава в канавах да палисадниках и выполоть её взрослые чуть ли не за баловство считают. А из канав и палисадников амброзия снова перекочевывает на поля. Заколдованный круг, товарищ Пронин. Как будто баловство, а теряем тысячи центнеров хлеба. И, вот вы приходите к нам, но приходите, как к детям…

Это был столь же взволнованный, сколь и беспорядочный монолог.

Чоба открыл и закрыл парту и замолчал, – ещё не все понимали, к чему этот разговор.

– Ты слишком много на себя берёшь, товарищ Чоба, – заметил ему Тарановский. – Не всё зависит от нас, это общее дело, а если мы и помогаем колхозам, не надо так заноситься…

– Подожди, Тарановский, – сказал Иван Николаевич. – Чоба прав и не прав. Дело конечно не в выговорах, не так уж мы их боимся, дело серьёзнее. Когда он говорит о пятнадцатилетних мальчиках двадцатых годов, то пусть имеет ввиду, что мальчики сами знали, что им делать, их понукать не приходилось, и партии даже приходилось сдерживать их, а иногда и поправлять, когда они зарывались. Тогда сложность обстановки в том и заключалась, что мальчикам сплошь да рядом приходилось идти против отцов. Но те времена прошли. Теперь отцы работают для вас и за вас, предоставляя вам возможность и учиться, и веселиться, и быть детьми – мы такой возможности не имели.

Иван Николаевич вдруг ехидно прищурился.

– Но вы уж слишком почувствовали себя иждивенцами. Сидите на всём готовом, а чуть понадобилась старшим от вас помощь, так вы задираете носы, точно речь идёт не о вашем будущем, а об одолжении со стороны каких – то заморских принцев…

Иван Николаевич строго посмотрел на своих собеседников.

– Хлеб кушать желаете? И, вероятно, не огорчаетесь, когда борщ варят вам со свининой? И на танцы желаете ходить в модельных туфлях? Так почему же я, секретарь райкома партии, должен идти уговаривать вас спасать урожай? Потому что я выговора испугался, как заявил мне об этом Чоба? Где же ваша сознательность? Чоба говорит, что борьбу с сорняками колхозники считают чуть ли не баловством. Правильно считают. По сравнению с тем, что достаётся на их долю, эта работа баловство, с нею могли бы оправиться школьники, если бы… если бы…

Иван Николаевич искал подходящего сравнения.

– Если бы вы думали об общем деле так, как думали о нём пятнадцатилетние мальчики двадцатых годов!

Он хотел перейти к деловому разговору об уничтожении амброзии, но ему помешала одна из девушек, почти девочка ещё, беленькая и светленькая и какая-то удивительно чистенькая, точно она только что вымылась в бане, светло-русые её волосы распушились над её головой, непослушные пряди выбились над розовыми ушами, кожа на её лице была тонка, как на поспевающем яблоке, карие глаза задорно блестели и только чёрные брови казались точно нарисованными на её нежном лице.

– Вы нас обижаете, – вежливо сказала она, не называя Пронина по имени, но решительно глядя ему прямо в глаза, – Мы немало сделали, половина станицы очищена от сорняков, вы только забываете, что всё-таки это не главное наше дело.

– А какое же дело у вас главное? – заинтересованно спросил Пронин.

– Главное, у нас экзамены, – сказала девушка. – Вы бы сами не похвалили ни нас, ни наших учителей, за плохие отметки. Мы сделали, сколько могли, а потом пришла пора…

Она рассуждала очень правильно, – о том, что к школьникам пришла пора экзаменов, Пронин совсем упустил из виду, и заявленье Тарановского о том, что комсомольцы в школе размагнитились, не имело под собой основания, конечно, им стало не до сорняков, когда подошли экзамены.

– Вас как зовут? – спросил Пронин девушку.

– Маруся, – сказала она.

– Маруся Коваленко – уточнил её сосед.

– Ну, и как, Маруся, прошли у вас экзамены? – спросил её Пронин.

– Да я бы сказала, что неплохо – ответила она. – В нашем классе все перешли в десятый.

– Да я не про всех, – сказал Пронин. – Я лично вами интересуюсь.

– Коваленко у нас отличница, – громко сказал Чоба. – И общественница, и третий год переходит из класса в класс с похвальными грамотами.

– Про экзамены я, извините, забыл, – признался Пронин. – И я согласен с Марусей Коваленко, хотя сорняки это тоже очень важное дело. Да и товарищ Тарановский меня смутил: пришёл и говорит, что это смерть Савельева вас так размагнитила.

– Ну и правильно, смерть Савельева нас, конечно, на работу не вдохновила, – сказал Чоба. – Все его жалели, но, конечно, по этой причине работу не бросили бы.

– У нашего райкома всегда так – поддержала его Коваленко. – Чуть мы от директивы отступили, чтобы ни случись, всё будет тому причиной.

– Савельев, конечно, нам здорово помогал, но не в Савельеве дело, – сказал Чоба. – Маруся вам объяснила.

– Но теперь… – Пронин предупреждающе поднял указательный палец. – Теперь…

– А теперь каникулы, товарищ Пронин, – перебил его Чоба. – Это тоже надо учитывать.

Пронин с подчёркнутой озадаченностью посмотрел на Чобу.

– Совсем вы меня обезоружили, – сказал он. – Значит, вы по домам, а сорняки по полям?

– Ничего такого это не значит, – сердито возразила Коваленко. – Каникулы каникулами, но мы ведь из станицы не разъезжаемся, конечно, комсомольская работа в школе замирает, но ведь это в нашей власти немножко себя…

Она не договорила, – за неё договорил Чоба.

– А, вот, мы вам покажем, товарищ Пронин, хуже мы комсомольцев двадцатых годов или нет. Маруся и Кудреватов перешли в десятый класс, им дорога честь школы, лично я, Рая, Пасько школу кончили, но я обещаю вам не покидать школу до осени. За всех не поручусь, но комсомольскую организацию распускать не будем. В повестке дня у нас поход против сорняков.

Чоба обвёл глазами своих товарищей.

– Как, товарищи, решим этот вопрос?

– И даже без голосования, – подтвердил Кудреватов.

– Ловлю вас на слове, – сказал Тарановский. – Не заставьте меня за вас краснеть.

– Но только у нас будет к вам просьба, – сказал Чоба, обращаясь к Пронину. – Без трактора нам не обойтись, если вы хотите, чтобы мы очистили станицу от сорняков. Поэтому надо позаботиться о том, чтобы в МТС выделили для нас трактор и нашёлся кто – либо из трактористов, который захотел бы заменить для нас Савельева.

– Разумно, – сразу согласился Пронин. – Голыми руками амброзию не взять. Сегодня же вечером съезжу в МТС, лично договорюсь с Дыховичным и найду вам тракториста…

Но Пронину так и не пришлось выполнить своё обещание.

Он и Тарановский провели в школе ещё с полчаса, они договорились, что ребята организуют бригаду и будут каждый день выходить на работу, пропалывая улицу за улицей, райком обеспечит их трактором, плугом и культиватором, и Пронин даже пообещал договориться с правлением Улыбинского колхоза об оплате этой работы, трудодни, конечно, начисляться не будут, но колхоз сделает что-либо полезное для школы, пополнит библиотеку или приобретёт спортивный инвентарь.

На том и разошлись, Пронин и комсомольцы из школы № 93 как будто были удовлетворены друг другом и даже Тарановский изволил перейти черту, отделявшую его от рядовых комсомольцев, и обещал почаще приходить в школу.

Иван Николаевич твёрдо рассчитывал выбраться вечером в МТС, но едва он вернулся в райком, как ему доложили, что из прокуратуры дважды уже звонили. Матвеев повсюду разыскивал Пронина и просил, как только тот где-либо обнаружится, немедленно связать секретаря райкома с прокуратурой.

– Ну, что ж, соединяйте, – сказал Иван Николаевич. – Видно, стряслось что-нибудь.

Матвеев любил рисоваться своим равнодушием к трагедиям жизни, ему нравилось стоять как бы над всем, что попадало в орбиту его внимания, но на этот раз его обычная сдержанность изменила ему, в голосе его звучал мальчишеский фальцет и он торопился, не договаривая отдельные фразы.

– Иван Николаевич? Разрешите, я сейчас к вам? Дело оборачивается куда интереснее, чем мы предполагали. Тут уж не уголовщиной пахнет, а похлеще. Необходимо посоветоваться. То самое дело, о котором мы с вами не знали, что и думать.

Пронин догадался что речь идёт о смерти Савельева и что, по-видимому, появилось какое-то обстоятельство, которое проливает свет на тайну этой смерти, – по-видимому, это было такое обстоятельство, о котором следовало поставить в известность секретаря райкома партии, но и помимо этого возбудили в Пронине профессиональный интерес старого чекиста.

– Приходи, товарищ Матвеев, – сказал он. – Какие могут быть разговоры.

Он понимал, что разговор с Матвеевым может оказаться очень серьёзным, и не желал обмануть ребят в школе…

Эта вечная невозможность секретаря райкома сразу разорваться на несколько частей!

Прокуратура находилась неподалеку от райкома, Матвеев мог явиться с минуты на минуту, и Пронин велел сейчас же позвать к нему Тарановского.

– Двигай в МТС, – сказал, секретарь райкома партии секретарю райкома комсомола. – Кажется, я не смогу. Передай Дыховичному, что это моя личная просьба. И насчёт трактора, и насчет культиватора. И сам проследи, чтоб ребят мы не обманули. Понимаешь сам.

Он отпустил Тарановского с чувством лёгкой вины за то, что не может поехать в МТС, но Матвеев тут же отвлёк его от излишних сожалений.

Прокурор стремительно вошёл в кабинет, старательно притворил за собой дверь, плотно сел на стул против Пронина и торжественно на него посмотрел.

– Как будто мы всё-таки узнали имя убийцы, – сказал Матвеев, интересуясь, как будет реагировать Пронин на его сообщение.

Но Пронин был старым и опытным следователем, он умел ничему не удивляться.

– Отлично – сказал он. – Если только это было убийство.

– Но ведь отравление налицо, – сказал Матвеев. – Судебно-медицинская экспертиза…

– Я очень уважаю судебно-медицинскую экспертизу мягко сказал Пронин. – Хотя в моей практике были случаи, когда ошибались самые опытные эксперты. В данном случае я не собираюсь спорить, отравление так отравление, но это ещё не значит, что имело место отравление с умыслом, отравление – да, но не убийство.

– А я говорю вам, что убийство! – запальчиво сказал Матвеев. – И при этом убийство по-ли-ти-чес-ко-е!

Он собирался ошарашить Пронина, но ведь это же был Пронин…

– Товарищ Матвеев, – наставительно сказал ему Иван Николаевич, – Умный следователь тысячу раз переберёт все факты, прежде чем составит формулу обвинения. Судебный работник не имеет права торопиться…

– А я вам говорю, что убийство! – воскликнул Матвеев. – Это всё теория…

– Ну хорошо, – сказал Пронин, – он видел, что Матвеев ждёт не дождётся когда Пронин задаст ему только один – единственный вопрос, и Пронин не желая дольше играть на нервах Матвеева, задал этот вопрос, – с участливым вниманием он посмотрел на Матвеева и спросил: – Хорошо, так кто же убийца?

И Матвеев, желая удивить Пронина как можно сильнее, назвал фамилию, которая должна была удивить и даже привести секретаря райкома партии в состоянии некоторой растерянности.

– Прибытков! – сказал Матвеев и замолчал, ожидая, как будет реагировать на такое сообщение Пронин.

И Пронин, действительно, удивился и не поверил Матвееву.

– Ну и ну! – сказал он. – С чего это ты взял?

Тогда Матвеев последовательно и убедительно изложил мотивы и нарисовал картину преступления.

Прибытков…

В районе многие знали, что представляет собою Прибытков. Ещё в 1938 году он был арестован и осуждён за контрреволюционную деятельность. Пронин был очень хорошо осведомлён об этом Прибыткове и проявлял в отношении к нему, по мнению Матвеева, излишнюю снисходительность. Враг всегда остаётся врагом, каким бы лояльным он ни старался казаться…

Евгений Савич Прибытков появился в Улыбинском районе четыре года назад. Правда, он не скрывал своего прошлого, но если бы и пытался скрыть, это бы ему не помогло. Не только не помогло бы, но попытайся он скрыть своё прошлое, это обстоятельство могло бы только помешать ему в его жизни. Информационная служба в Советском Союзе поставлена очень хорошо, и не скажи ничего о себе Прибытков, рано или поздно в район всё равно пришло бы сообщение, кто он такой. Поэтому откровенность у нас часто есть только предусмотрительная перестраховка.

Евгений Савич Прибытков появился в районе и поступил в Улыбинскую МТС на должность инженера. Он сразу сказал о себе, что был в 1938 году арестован, отсидел десять лет в лагере, освобождён по отбытии срока, три года проработал на Урале в леспромхозе в качестве механика, с кем-то там не поладил и решил перебраться на юг, тем более, у него имелось двое детей. Человек с такой биографией симпатий к себе, конечно, не возбуждал, но он был настоящий инженер, диплом у него был в полном порядке, имел немалый стаж практической работы. Специалистов после войны не хватало, и Прибыткова порешили взять, взять и не спускать с него глаз, – чуть что и его нетрудно было отправить туда, откуда он появился.

Работал Прибытков неплохо, можно даже сказать, хорошо, Улыбинская МТС славилась высоким качеством содержания и ремонта своих машин, но Прибыткову всё равно не доверяли, привыкли к нему, но не доверяли. И Прибытков, конечно, это не только чувствовал, но и знал, он был умным человеком, это было всем очевидно. Он был замкнут, мало выступал, потому что, когда в своих речах оценивал что-либо положительно, говорили, что он хочет быть непогрешимее самого папы, а когда что-либо критиковал, его обвиняли в злопыхательстве. Во время выборов в Верховный Совет при подсчёте голосов среди тысячи бюллетеней попался один, на котором была зачеркнута фамилия кандидата в депутаты, все сразу решили, что фамилия эта была зачеркнута именно Прибытковым, хотя он опустил бюллетень в урну, не заходя даже в кабинку для голосования. По общему мнению, кто же, как не он мог выступить против кандидата блока коммунистов и беспартийных. Лишь спустя несколько дней какая-то старуха рассказала в лавке о том, как она исчеркала свой бюллетень, потому что ей толком не разъяснили, что надо делать с карандашом, оказавшимся у неё под рукой в кабинке. Было очевидно, что Прибытков бюллетень не зачёркивал, однако, даже в этом случае нашлись товарищи, которые не хотели отказаться от своих подозрений.

Словом, жить Прибыткову было нелегко, хотя понимали это немногие, к числу этих немногих относился и Пронин, – бывая в МТС, он всегда останавливался поговорить с Прибытковым, не один раз на различных собраниях ставил Прибыткова всем в пример, даже как-то посоветовал Прибыткову хлопотать о снятии судимости, на что тот только иронически пожал плечами, – точно эта формальность могла освободить его от вечных подозрений, – снисходительность Пронина к Прибыткову вызывала лишь снисходительное отношение к самому Пронину, Пронин мог позволить себе держаться по – приятельски с человеком, осуждённым в своё время за антисоветское преступление, – жена Цезаря была выше подозрений и секретарь райкома тоже был выше подозрений, Пронина не могли заподозрить в антисоветчине.

Контрреволюционное прошлое Прибыткова позволяло ждать от него контрреволюционных действий и в настоящем.

Матвеев внимательно проверил, какие взаимоотношения были у Прибыткова с Савельевым. По всем данным между ними были отличные взаимоотношения.

Савельев был примерным трактористом и со стороны инженера МТС к нему не могло быть никаких претензий. Савельев умело обращался с доверенной ему машиной; со стороны Савельева тоже не могло быть претензий к Прибыткову, его трактор вовремя и хорошо ремонтировался, короче говоря, по части производственных отношений всё у них было в порядке.

Каких-либо личных отношений между Прибытковым и Савельевым не было, но в последнее время Савельев что-то зачастил ходить к Прибыткову на квартиру, в последнее время Савельев сплошь да рядом проводил у Прибыткова на квартире целые вечера, говорили, что Савельев придумал какое-то усовершенствованье для культиватора и Прибытков помогал ему оформить изобретенье, сам Савельев не только не мог сделать, он не мог даже толково изложить в письменном виде свои мысли.

Был Савельев у Прибыткова и за день до своей смерти.

– Но для чего, для чего Прибыткову потребовалось уничтожить Савельева? – спросил Пронин прокурора. – Я не вижу целеустремлённости.

– Не мне разъяснять вам природу классовой борьбы, Иван Николаевич, – снисходительно сказал Матвеев. – Классовая ненависть! Классовая ненависть была той скрытой пружиной, которая двигала поступками Прибыткова. Чем явственнее становятся победы социализма, тем ожесточеннее становится сопротивление умирающих классов. Прибытков действовал, как вражеский снайпер. Савельев был лучшим трактористом МТС, и он подстрелил его, подстрелил из-за угла…

– Это довольно-таки порочная теория – возразил Пронин. – Я думаю, что преступник всегда хочет извлечь из своего преступления какую-то непосредственную пользу. Убивая Савельева, Прибытков скорее мог потерять, чем приобрести.

– Неужели надо сослаться на Ленина? – возразил в свою очередь Матвеев. – Буржуазия, ослеплённая классовой ненавистью, очень часто теряет там, где рассчитывает приобрести.

– Ладно, оставим теоретические споры, – примирительно произнёс Пронин. – Ты мне лучше скажи, как ты нащупал след, приведший тебя к Прибыткову.

– А очень просто – сказал Матвеев. – В данном случае не могу не похвалиться своей проницательностью.

Он достал из кармана конверт, извлёк из него какое-то письмо и торжественно положил его перед Прониным.

– Вот – сказал он, – документ, приведший меня к Прибыткову.

Да, перед Прониным лежало письмо:

«Гражданин прокурор! Заинтересуйтесь гражданином Прибытковым. Он есть виновник смерти П. Н.Савельева. Контрреволюция не успокаивается истреблять наших людей и тех, кто стоит у неё на дороге. Я бы написал больше, но и сам опасаюсь за свою жизнь. Не мне вас учить, вы и сами во всём разберётесь».

Подписи под письмом не было.

– Да… – задумчиво сказал Пронин. – Анонимка…

– Да, анонимка, – сказал Матвеев. – Но что из того? Разве анонимки не содержат иногда правды?

– Нет, я не к тому – сказал Пронин. – Я просто думаю…

Он принялся рассматривать письмо. Лист обыкновенной почтовой бумаги. Дешёвая линованная почтовая бумага, какая продаётся во всех газетных киосках, в почтовых отделениях, в писчебумажных магазинах. Написано письмо обычными фиолетовыми чернилами, какие продаются тоже решительно везде и какими пишут обычно все школьники, обычный старательный ученический почерк с обычным наклоном вправо, хотя некоторые линии выведены как бы дрожащей рукой, может быть дрожащей далее нарочно. Судя по оборотам речи, письмо написано взрослым человеком, а не подростком и не продиктовано подростку, в таких делах избегают лишних свидетелей. Написано письмо очень осторожно, никаких фактов, никаких доказательств, на Прибыткова только брошена тень, честь собрать доказательства и обосновать обвинение автор письма уступил своему адресату, что тот и выполнил. Очень обычное письмо.

Сколько анонимок перевидал Иван Николаевич за свою жизнь!

Автора такого письма установить невозможно.

– Конверт? – спросил Пронин.

Матвеев положил перед Прониным конверт.

Конверт тоже ничего не давал для поисков отправителя. Обычный конверт, какой можно приобрести в любом почтовом отделении. Тот же почерк. «Станица Улыбинская. районному прокурору. Лично и секретно». И – всё. Судя по штемпелю, отправлено два дня назад, опущено в почтовый ящик здесь же в станице Улыбинской. Установить отправителя, конечно, невозможно.

– Д-да, – задумчиво повторил Иван Николаевич. – Я бы предпочёл иметь более весомого свидетеля.

– Значит, вы считаете, что анонимкам верить нельзя? – обидчиво спросил Матвеев.

– Нет, почему же, – неопределённо отозвался Иван Николаевич. – Им нельзя придавать большого значения, но и нельзя ими пренебрегать. Кто знает, почему человек скрывает своё имя, может быть это клеветник, а может быть он и в самом деле боится за свою жизнь…

Пронин хотел представить себе, как построил Матвеев своё умозаключение.

– Ну, а как всё-таки Прибытков отравил Савельева?

– Здесь может быть несколько вариантов, – многозначительно ответил Матвеев. – Савельев мог зайти к Прибыткову по дороге домой, мог зайти к Прибыткову в кабинет перед уходом с работы, выпил у него в кабинете стакан воды, а тот и подсыпал яд, да мало ли ещё как, до этого нам ещё предстоит докопаться…

Пронин опять принялся рассматривать письмо.

– Во всяком случае, – посоветовал он Матвееву, – я бы пошёл не по линии изобличения Прибыткова, а по линии поисков автора этого письма. Если только это не фантазёр, делающий безответственные умозаключения на основании слухов о прошлом Прибыткова, этот человек, осведомлённый о преступлении, следовательно или сообщник, или свидетель, очень близко стоящий к преступнику.

– И тем временем, пока я буду искать автора письма, позволить Прибыткову замести все следы? – раздражённо отозвался Матвеев. – Нет, Иван Николаевич, не такого совета ждал я от вас!

Пронин видел Матвеева насквозь.

– Ты, конечно, хочешь, чтобы я посоветовал тебе арестовать Прибыткова?

– Да. И потом уже собирать доказательства. Только так!

– Нет, нет, я категорически против – сказал Пронин. – Оставь Прибыткова в покое, его нельзя ещё трогать, анонимка – не доказательство.

– Конечно, дело не в анонимке, – сказал Матвеев. – Но я уже установил подозрительную близость Прибыткова с Савельевым предшествовавшую смерти Савельева. И принимая во внимание прошлое Прибыткова…

– Которое, кстати, никак не подтверждается его деятельностью в МТС, – сказал Пронин. – Мы слишком часто устремляемся в прошлое, пренебрегая настоящим.

– Вы что же, ставите под сомнение всю прошлую работу наших карательных органов? – спросил Матвеев.

– Нет, не всю, но многое ставлю под сомнение, – сказал Пронин. – Вспомни решения двадцатого съезда, постановление ЦК о культе личности…

– Если бы Прибытков был неправильно осуждён, – возразил Матвеев, – он давно добивался бы реабилитации!

– У всякого свой характер, – возразил в свою очередь Пронин. – Человек – сложное существо и не всегда легко его понять.

– Нет, я не понимаю, почему это вы берёте Прибыткова под защиту, – перебил Матвеев Пронина. – Правильно говорили в крайкоме, что вы постарели, вы утрачиваете ощущение борьбы…

– Что ж, выступи с этим на районной конференции – насмешливо сказал Пронин. – Но Прибыткова я прошу всё-таки не трогать.

– Это что же – директива? – вызывающе спросил Матвеев.

– Да, если хочешь – директива, – твёрдо сказал Пронин. – Я не позволю у себя в районе создавать искусственные политические процессы, слишком уж много потерь понесла от них наша страна.

– Но прокурор не зависит ни от кого и руководствуется только законом, – сказал Матвеев, отворачиваясь от Пронина.

– Совершенно верно, я тоже знаю Конституцию, – сказал Пронин. – Но коммунист Матвеев прежде всего обязан подчиняться райкому партии.

– В таком случае, я обращусь в край, – сказал Матвеев.

– Это твоё право, – суховато сказал Пронин. – Но помни: поспешность хороша только при ловле блох.

Враг народа

Сколько разных людей проходит перед глазами секретаря райкома! Разных людей, разных характеров, разных профессий… Во всех надо вглядеться, во всех разобраться, всех понять. А время бежит, тысячи дел позади, тысячи дел впереди, ни с кем нельзя задержаться, иначе сразу образуется толчея, всех надо пропустить через себя и двигаться самому, всё время двигаться.

Как много общего, думал я, глядя на Пронина и невольно оглядываясь на самого себя, между политическим деятелем и писателем. Создавать какие-то ценности можно только в непрерывном общении с людьми, в каждом нужно почерпнуть что-то и каждому нужно что-то дать для него самого – непрерывно брать и непрерывно отдавать, вечный процесс жизни. Много общего и много разницы. Художник, который влияет на жизнь через искусство, действует на людей исподволь, он тоже пропускает людей через себя, но берёт из них и от них точно то, что нужно ему самому, что нужно ему для личного творчества, множество людей художник соединяет в одно, он типизирует людей и показывая и повествуя свои обобщения, или принижает, или возвышает поглощённую им массу людей.

Иное дело политик. Его задача – побудить к творчеству самих людей. Политик же вбирает в себя людей полностью, такими, какие они есть, со всеми плохими и хорошими их качествами, чтобы сплавлять их в некий конгломерат, создавать такие общественные формации, где для каждого найдётся какое-то место, причём политик, организатор этой формации, должен стремиться к тому, чтобы для каждого нашлось наилучшее место…

Занятый повседневными делами, разговаривая с посетителями, принимая решения и отдавая распоряжения, Пронин то и дело возвращался в своих мыслях к Прибыткову, мысль о Прибыткове тревожила Пронина всё сильнее и сильнее, он с досадой думал о том, что Прибытков прошёл через него как-то слишком скоро, Пронину следовало бы в своё время задержаться на этом человеке, поглубже вникнуть в его сущность, понять, что же это за человек, и найти ему какое-то определённое место в той общественной формации, которую он, Пронин, возглавлял то ли в силу своей целеустремлённости, то ли в силу своего опыта, то ли в силу доверия оказанного ему партией, в которой он состоял и которой верно служил без малого сорок лет.

Что тревожило Пронина при мысли о Прибыткове? Он заступился за него перед Матвеевым, но у него не было твёрдой уверенности в том, что он сам прав.

В том, что Прибытков работал в МТС хорошо, в этом Пронин не сомневался. Но почему он работал хорошо? Это был сложный вопрос. Потому ли, что просто любил свою работу, делал дело ради дела, или потому, что любил свою Родину, делал дело ради людей, ради своего народа? В этом заключалась существенная разница, в этом и заключалась разница между беспартийным и партийным отношением к делу. Если Прибытков в глубине души глубоко беспартиен, возможно, Матвеев прав и Пронину не след за него заступаться. Но если Прибытков относится к делу так, как относился к нему Савельев, как относится Пронин, как должен относиться, чёрт побери, наконец, тот же Матвеев, надо сделать всё, чтобы развеять тучи, сгустившиеся над его головой.

Пронин принимал посетителей, звонил по телефону, подписывал бумаги, но Прибытков не выходил у него из головы. Такое состояние нуждалось в какой-то разрядке. Проще всего было встретиться с Прибытковым, предлог для такой встречи найти было нетрудно, – всмотреться в него, углубиться со всей проницательностью и решить, решить для самого себя – что это за человек.

Предлог?

Да вот хотя бы проверить – выделили в помощь комсомольцам из школы № 3 тракториста или нет…

– Узнайте, где находится Дыховичный, узнайте, но не соединяйте меня с ним, – оказал Пронин одному из инструкторов райкома, зашедшему к нему по какому-то делу.

– Дыховичный уехал в какой-то колхоз, – через несколько минут сообщил инструктор.

Пронин облегчённо вздохнул, теперь он мог вызвать инженера Прибыткова, не опасаясь налететь на директора МТС. Пронин сам позвонил в МТС.

– Позовите-ка товарища Прибыткова, – попросил он.

Тот, кто подошёл в МТС к телефону, смущенно крякнул и ничего не сказал.

– Я говорю, позовите товарища Прибыткова, – повторил Пронин. – Это говорят из райкома партии.

– Это говорит диспетчер Иванихин, – ответил неуверенный голос. – Товарища Прибыткова нет.

– А где он? – нетерпеливо спросил Пронин.

– А это кто? – ответил вопросом на вопрос тот же голос.

– Пронин, секретарь райкома, – сказал Пронин, начиная уже раздражаться. – Вы что, мух, что ли, у себя ловите, товарищ Иванихин?

– Дело в том, товарищ Пронин, – сказал, запинаясь, Иванихин, – что Прибыткова у нас нет, он арестован.

– Как арестован? – переспросил Пронин. – Когда?

– Три дня назад, – сказал Иванихин.

Чувствовалось, что ему очень хочется прекратить этот разговор.

– За что? – спросил Пронин уже спокойнее, – ему хотелось знать, что известно людям об аресте Прибыткова.

– А это нам неизвестно, – с готовностью отозвался Иванихин. – Говорят, это связано с его прошлой деятельностью…

– Ну, хорошо, товарищ Иванихин, спасибо за информацию, – сказал Пронин. – До свиданья.

Он положил трубку таким резким рывком, точно хотел ударить ею Матвеева.

Тут же Пронин позвонил в прокуратуру.

– Что же это такое, товарищ Матвеев? – спросил он. – Ты всё-таки арестовал Прибыткова?

Пронин мысленно представил себе бледное злое лицо Матвеева и ему захотелось сказать этому молодому прокурору что-нибудь очень-очень неприятное, но он ждал, что скажет тот в своё оправдание, однако Матвеев и не думал оправдываться.

– Прокурор независим, – сказал он. – У меня было достаточно оснований…

– Ты мне Ваньку не валяй, – оборвал его Пронин. – Ты что ж, думаешь, у тебя достаточно фактов, чтобы засудить Прибыткова?

– Я думаю, что достаточно, – спокойно ответил Матвеев, пропуская «Ваньку» мимо ушей.

– Ну, ладно, дело твоё, – сказал Пронин. – Но я хочу с ним видеться.

– Он же подследственный, – возразил Матвеев. – Он находится в КПЗ и я лишён возможности…

– Я ещё раз повторяю, ты мне Ваньку не валяй, – зло сказал Пронин. – Раз он арестован, я сам понимаю, что он находится в КПЗ, а не в доме отдыха. Но я хочу его видеть и, надеюсь, ты поймёшь это как должно.

– Удобно ли это? – спросил Матвеев менее уверенным тоном. – Я ещё сам его не допрашивал.

– Тем лучше, – сказал Пронин. – Значит, вы не успели его обозлить.

– И, потом, как его привести? – недовольно спросил Матвеев. – Всё это очень сложно.

– А приводить не надо, – сказал Пронин. – Я сам приду в КПЗ.

– Я хотел бы присутствовать при свидании, – сказал Матвеев. – Я думаю, так будет лучше.

– Нет, не лучше, – резко сказал Пронин и вдруг рассердился. – Да ты что, не доверяешь мне что ли?

– Ну, что вы, Иван Николаевич, – примирительно отозвался Матвеев. – Если я вам не нужен…

– Не нужен, – лаконично отрезал Пронин. – Больше мне вообще от тебя ничего не нужно.

Его раздражение прорвалось помимо его воли, и Пронин был недоволен, что не смог сдержать себя в разговоре с Матвеевым.

– Всё-таки ты поторопился, – сказал он, стараясь говорить помягче. – Сколько непоправимых ошибок было совершено из-за торопливости следственных властей.

Матвеев вежливо усмехнулся, и этот вежливый смешок опять рассердил Пронина и он, недосказав своей мысли, быстро попрощался и положил трубку на рычаг.

В обеденный перерыв Пронин не пошёл обедать, а пошёл в районное отделение милиции, где помещалась камера предварительного заключения, и где теперь находился Прибытков. Пронину очень хотелось увидеть этого человека, подойти к нему с самою строгою меркой, проявить по отношению к нему всю ту предубежденность, какую проявил в этом деле Матвеев. Дежурный по отделению встал, приветствуя Пронина. Иван Николаевич кивнул ему и прошёл в кабинет начальника отделения.

Начальником милиции в Улыбинском районе был капитан Корабельников, по мнению Пронина, очень хороший офицер, человек с боевыми заслугами и добрым сердцем, сочетание, которое Пронин очень ценил в людях.

Корабельников тоже встал, увидев секретаря райкома.

Они поздоровались, сели.

– Хочу повидать Прибыткова, – сразу сказал Пронин. – Я согласовал этот вопрос с Матвеевым.

– Да, я уже знаю, Матвеев прислал разрешение, – сказал Корабельников. – Сейчас отдам команду.

– Он у тебя где – в КПЗ? – спросил Пронин.

– Разумеется, – сказал Корабельников.

– А что она у тебя представляет? – спросил Пронин и усмехнулся. – Живу-живу в районе, а в КПЗ у тебя до сих пор побывать не удосужился.

– Мало пьёте, Иван Николаевич, – пошутил Корабельников. – Дёрните как следует, побейте окна или физиономию кому-нибудь, сразу познакомитесь с нашей КПЗ.

– Он у тебя что – в общей камере? – спросил Пронин.

– Нет, что вы, при таком обвинении, – сказал Корабельников. – У нас одна общая камера и две одиночки, Прибытков в одной из них.

– Так лучше я пройду к нему, – сказал Пронин. – Пожалуй, так будет лучше.

– Как угодно, – оказал Корабельников. – Вас сейчас проводят.

Он позвал дежурного.

– Товарищ Молодкин! – отдал он команду. – Проводите товарища Пронина в камеру к Прибыткову. Свидание разрешено прокурором.

В особняке, где находилось районное отделение милиции, когда-то жил богатый улыбинский прасол, в полуподвальном помещении особняка у него находилась кухня. Там жила прислуга, а теперь в этом помещении была устроена тюрьма.

Пронин с любопытством спустился в эту тюрьму, единственную тюрьму во всем районе.

Да, она сильно отличалась от цивилизованных тюрем, какие Пронину приходилось по службе видеть в больших городах.

Дежурный отодвинул деревянный засов, который не был даже закрыт на замок, и они вошли в большую комнату с нарами вдоль стен и тусклыми ничем не защищёнными окнами под потолком. В камере находился всего один человек. Под одним из окон на скамейке сидел парень с одутловатым лицом и, громко чавкая, с аппетитом ел сало, нарезанное мелкими кусочками.

Он не обратил на вошедших внимания.

– Проспался? – спросил его Молодкин и укоризненно сказал: – Хотел бы я, чтобы ты сам видел, какой свиньей ты вчера выглядел.

Пронин вопросительно взглянул на Молодкина.

– Нализался вчера хуже свиньи, – объяснил Молодкин. – Начал приставать в парке к девчатам, разбил у одной велосипед…

Он опять повернулся к парню.

– Мы теперь тебя заставим мотоцикл ей купить, – угрожающе сказал он. – Отучим пить водку…

Они подошли к другой двери, та была уже на замке, Молодкин отпер её и они очутились в узеньком коридорчике, в него выходили ещё две двери, Пронин понял, что это и есть одиночки.

Молодкин отпёр одну их этих дверей и распахнул её перед Прониным.

– Заходите.

Это была крохотная комнатёнка, в ней находились железная койка, стол, табуретка и ведро для известных надобностей. На койке сидел Прибытков.

– Вы можете идти, – сказал Пронин Молодкину. – Если понадобитесь, я позову вас.

Молодкин тотчас вышел, аккуратно прикрыв дверь камеры.

Пронин сел на табуретку.

– Здравствуйте, товарищ Прибытков, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответил ему Прибытков…

Вот именно сейчас Пронину предстояло решить, как ему самому вести себя в дальнейшем: стоит этот человек того, чтобы вступить за него в борьбу, или же разумнее отмахнуться от него и предоставить собственной участи.

Прибытков сидел перед Прониным.

Он всегда казался Пронину здоровым человеком, – круглолицый, коротко остриженный, с пытливым взглядом серых глаз, он умел иногда даже пошутить, – сейчас его лицо приобрело какой-то землистый оттенок, недорогой серый костюм, – и пиджак, и брюки, – был измят, должно быть он спал здесь не раздеваясь, к волосам его пристал какой-то пух.

– Ну, здравствуйте, – сказал Пронин ещё раз.

Он припоминал, как зовут Прибыткова по имени и отчеству.

– Евгений Савич? – вопросительно сказал Пронин. – Правильно?

– Правильно, – сказал Прибытков и отчуждённо сказал ещё раз: – Всё совершенно правильно.

– Всё? – вопросительно повторил Пронин. – И то, что вы – здесь?

– И то, что я здесь – холодно повторил Прибытков. – Всё совершенно закономерно.

– А вы знаете в чём вас обвиняют? – спросил Пронин.

– Да, мне сказали, – равнодушно ответил Прибытков. – В убийстве Савельева.

– И вы так равнодушно об этом говорите? – удивился Пронин.

– А что же мне прикажете делать? – вдруг вспыхнул Прибытков. – Бить себя в грудь и отрицать то, что и отрицать-то немыслимо?

– Немыслимо? – повторил Пронин.

– Конечно, немыслимо! – воскликнул Прибытков. – Немыслимо отрицать, когда тебя обвиняют в том, что ты китайский император или что ты хочешь продать луну бразильским плантаторам!

Пронин закусил губу, – в словах Прибыткова заключалось немало правды; он сам не захотел после войны остаться в органах государственной безопасности, потому что чувствовал себя неспособным быть Жюль Верном, находясь на посту следователя.

Всё же Пронин улыбнулся.

– Но если вы не будете отрицать, что вы китайский император, и впрямь могут подумать, что вы есть то лицо, за которое вас принимают?

– Ну и пусть думают! – выкрикнул Прибытков. – Я уже привык к этому. Вы знаете, в чем меня обвиняли? В том, что я хотел взорвать весь Советский Союз…

Пронин нахмурился.

– Вот что, Евгений Савич, – сказал он почти недружелюбно. – Если вы не перемените тона, разговора у нас с вами не получится.

– А я и не жду ничего доброго от разговора с вами – насмешливо сказал Прибытков. – Вы не лучше других.

– Конечно, – согласился с ним Пронин. – Только что же получится, если вы будете так себя вести?

– Сказать? – вызывающе спросил Прибытков. – Пожалуйста, я знаю всё наперёд. Савельев умер. Он не убит, не отравлен, с ним вообще не случилось ничего противоестественного. Умер, так сказать, своей смертью. Но рядом есть враг народа, человек, некогда осуждённый по пятьдесят восьмой статье. Подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Разве прокурор откажет себе в удовольствии сфабриковать дело о том, как враг народа умертвил передового рабочего, тем более, что врага не надо даже искать, человек с готовым ярлыком находится прямо перед глазами! И совершенно неважно признаюсь я или не признаюсь, прокурор убедительно докажет, что я в шапке-невидимке пробрался в хату Савельева и подсыпал отравы в пищу, а поскольку никто в этом доме, кроме Савельева, не отравился и версия эта не выдерживает критики, будет доказано, что карманный электрический фонарик на самом деле был таинственным аппаратом, посредством которого я направлял из своей квартиры какие-нибудь смертоубийственные лучи на передовых советских людей и только благодаря исключительной бдительности товарищей Пронина и Матвеева сохранена жизнь всех наших маршалов и министров…

Прибытков, захлебываясь, выпалил эту тираду и вдруг смолк, точно поперхнулся, сжал губы и отвернулся.

Иван Николаевич никогда не представлял себе, что Прибытков может быть таким, он ждал серьёзного обстоятельного разговора, а вместо этого – ничем неоправданное упрямство, какой-то истерический взрыв.

Ах, секретарь райкома, секретарь райкома! Не рисуй себе людей такими, какими они должны быть, принимай их такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и с недостатками… Сколько горечи должен был накопить в себе этот человек, если он кричал так на того, кто пришёл к нему с самыми добрыми намерениями, – этого Прибытков не мог не понимать, – и хотел как-то облегчить его участь!

Пронин молчал. Он был бессилен повернуть разговор в то русло, которое могло бы привести их к какому-то взаимопониманию.

Кто-нибудь другой пожал бы плечами, встал и ушёл, – когда человек тонет и ему протягивают руку помощи, а он отпихивает её, остаётся только сказать: ну что ж, то твоя воля…

Но это был Пронин!

Партийный руководитель всегда должен чувствовать себя хоть немного да педагогом, а иногда и очень много. Коммунист, избираемый секретарём райкома, должен понимать, что по отношению ко всем людям в районе он прежде всего учитель, а если он этого не понимает, пусть и не становится на этот пост, пусть на районной конференции поблагодарит товарищей за честь, за доверие и заранее откажется от тяжёлой неблагодарной работы, с которой наверняка не справится, если не чувствует себя педагогом.

Прибытков опустил голову, опёрся локтями в колени, закрыл ладонями лицо и молчал, молчал, он не хотел ни с кем и ни о чём говорить. Молчал и Пронин, он не знал, что сказать Прибыткову, чтобы вызвать его на разговор, не знал какие слова могут дойти до его сердца, не было у Пронина таких слов и, может быть, ни у кого в мире не было слов, которыми можно было бы растревожить это измученное и обиженное сердце.

Но это был Пронин. Надо было иметь его терпение и его веру в людей…

Педагог иногда должен почувствовать себя отцом; бывают такие моменты, когда педагогический такт и многолетний учительский опыт становятся бессильны перед замкнутой человеческой душой, в такие моменты нужно почувствовать себя родным человеку, которого ты до этого рокового момента не знал, не понимал и о горе которого не догадывался.

И Пронин поступил так, как если бы он был Прибыткову отцом, хотя тот был немногим моложе Пронина. Иван Николаевич не стал искать слов, которых, может быть, и нельзя было найти, он встал, подошёл к Прибыткову и принялся тихо поглаживать его по голове.

Он стоял и гладил Прибыткова по голове, а тот всё ниже и ниже опускал свою голову.

В человеческих отношениях есть такие тайные моменты, какие нельзя объяснить никакими словами, но которые связывают людей крепче, чем близкое родство или годы самой длительной дружбы.

Пронин всё гладил и гладил ершистые жёсткие волосы…

И вдруг Прибытков упал на койку, сотрясаясь от жгучих рыданий!

Это был припадок. Долгий стон вырвался из его груди. Он вытянулся вдоль койки, его тело сотрясалось от сдавливающих его горло спазм. Он рыдал громко, горько, безнадёжно…

Пронин склонился к Прибыткову.

– Ну, Евгений Савич, голубчик, ну не надо, – приговаривал он, не снимая своей руки с его головы.

Хлопнула дверь камеры.

Пронин слышал, как кто-то, привлеченный странными звуками, остановился на пороге.

– Вон! – заорал Иван Николаевич, не оборачиваясь к двери. – Вас не звали!

Дверь снова закрылась.

– Ну, Евгений Савич, голубчик, – сказал Пронин…

А Прибытков всё рыдал и что-то говорил, и его невнятные слова нельзя было, разобрать, и вдруг Пронин всё же разобрал, что тот говорит.

А говорил он одно и то же.

– Я же коммунист… Я же коммунист, товарищ Пронин…

Рыдания его стали глуше, он перестал плакать, он снова уходил в себя.

– Я же коммунист, – сказал он ещё раз, поднял голову и внимательно посмотрел на Пронина…

Ах, кто хоть раз видел истерику, овладевающую большим сильным мужчиной, тот не забудет её никогда в жизни. Это не женские слёзы, легко приходящие по всякому поводу и без повода. Это не слёзы слабонервного слюнтяя. Это не слёзы, вызванные сентиментальной музыкой или трогательными стихами. Нет, не о них моя речь. Я имею в виду слёзы гнева, обиды и бессилия, содрогающие мужчину в безвыходные моменты его жизни. И, возможно, что Прибытков действительно не видел для себя выхода…

Но около него оказался Пронин.

– Так я слушаю, – сказал Пронин и протянул Прибыткову руку и сказал: – И – верю.

– Ах, если бы вы знали, как ужасно жить среди своих, и всё время считаться чужаком, – вымолвил, наконец, Прибытков. – Ведь я честный человек, честный…

И захлебываясь, торопясь, теряя слова, Прибытков рассказал Пронину свою историю.

Допрос Прибыткова. Рисунок Анны Леон

Комсомолец двадцатых годов, он был направлен на учёбу и окончил один из лучших технических вузов страны. В качестве инженера он работал не на одной крупной стройке. В 1936 году Прибыткова назначили директором оборонного завода. В 1937 году он взялся освоить выпуск оборудования, которое еще не производили в нашей стране. Однако выпуск оборудования задержался, в процессе освоения на заводе решили модернизировать изготавливаемые механизмы…

В 1938 году Прибыткова арестовали. Во всяком случае, делу обороны его труд не принёс пользы. Его обвинили в создании на заводе контрреволюционной организации. С чего бы он, выходец из бедной крестьянской семьи, старый комсомолец, воспитанник Орджоникидзе, стал вдруг контрреволюционером, ему не объясняли. О том, как обращались с ним следователи, Прибытков не хотел говорить и сейчас. Он признался только в одном, что выражал недовольство тем, что завод принуждали изготовлять машины по готовым образцам. Да, он говорил, что у нас принижают советскую техническую мысль! Этого было достаточно. Его признали виновным в критиканстве. Он осмелился осуждать указания, полученные от правительственных учреждений. Его приговорили к десяти годам заключения в лагерях. Это был снисходительный приговор. За тоже самое других расстреливали.

В лагере Прибытков работал и грузчиком, и дровоколом, потом его назначили механиком на шпалозавод. В течение трёх лет завод из месяца в месяц перевыполнял производственные задания. За хорошую работу Прибыткова освободили на четыре месяца раньше срока.

После освобождения Прибытков остался работать на том же шпалозаводе. Всё шло хорошо. Но однажды сломалась пилорама. При осмотре было установлено, что кто-то подсунул под пилу железный брус. На Прибыткова стали коситься…

Прибытков кое-как уволился и перешёл на работу в леспромхоз. Там тоже всё шло хорошо. Несколько раз он был премирован. Но как-то случилось так, что подряд попались три плохие делянки и леспромхоз не выполнил программы по поставкам. Объективных причин никто, конечно, не признавал. Прибыткову объявили выговор за то, что он не обеспечил вывозку леса. Его обвинили в некачественном ремонте тракторов, хотя никто не осмотрел ни одного трактора. Пришлось уйти и из леспромхоза.

Прибытков уехал с Урала и поступил в Улыбинскую МТС. Здесь тоже на него не обижались. Но вот, умер Савельев и опять оказался виноват Прибытков…

– Всю жизнь отдавать работе и взамен получать одни плевки, – сказал Прибытков. – Это может вынести только советский человек!

– Почему только советский? – спросил Пронин. – Что вы хотите этим сказать?

– Потому что только советский человек так любит свою Родину и так предан своему строю, что соглашается терпеть любые оскорбления и обиды и всё-таки не уходит с поста, – объяснил Прибытков. – Другой, менее честный, давно бы переметнулся к врагам…

– Но почему же, Евгений Савич, вы молчите? – упрекнул его Пронин. – Почему не пишете?

– Куда? – спросил Прибытков.

Пронин пожал плечами.

– Правительству, в Верховный суд, в прокуратуру…

– Бесполезно, – сказал Прибытков. – Никто не любит признавать свои ошибки.

– Неправда, – сказал Пронин. – Тысячи людей реабилитированы у нас за последние годы, – дитя не плачет, мать не разумеет.

– Всё равно ничего не выйдет – сказал Прибытков. – Все, кто проходил по моему делу, умерли, я чудом уцелел…

– Ну, и что из того? – спросил Пронин.

– Ни одного свидетеля, – сказал Прибытков. – Кто мне поверит?

– Да сейчас тысячи покойников подняты из могил! – горячо возразил Пронин. – За свидетелями дело не станет!

– Не верю, – сказал Прибытков.

– Нет, вы не коммунист! – воскликнул Пронин. – Так разувериться!

– Я не коммунист?

– Честь коммуниста – это честь всей партии, – сказал Пронин. – Вы обязаны думать о себе не для себя…

– Но что делать? – спросил Прибытков. – Меня обвиняют в смерти Савельева!

– А как вы думаете? – спросил Пронин, – Кто убил Савельева?

– А я вовсе не уверен, что Савельев убит, – сказал Прибытков. – Кому могла понадобиться его жизнь?

– Тому, кому понадобилась и ваша…

И тут Пронин совершил вопиющее нарушение тайны следствия и выдал причину, которая побудила Матвеева заподозрить Прибыткова в убийстве.

– Прокурор получил анонимку, в которой недвусмысленно сказано, что это именно вы отравили Савельева, – сказал Пронин. – Что вы на это скажете?

– Но я не вижу в этом никакого смысла, – недоуменно сказал Прибытков. – Кому это нужно?

– Кому-то, значит, нужно, – сказал Пронин. – Дело тут не только в вашей биографии, указано прямо на вас.

– Что же мне делать? – спросил Прибытков. – Что вы посоветуете?

– Бороться, – сказал Пронин. – И не вести себя так, как вы повели себя со мною. Отрицать, доказывать, думать, искать вместе с нами хотя бы того, кто написал эту анонимку.

– А вы не думаете, что эта анонимка написана спекулянтом, который слышал о моём прошлом и решил на этом сыграть? – высказал предположение Прибытков.

– Не знаю, – сказал Пронин. – Возможно и так, но, воз – можно, здесь и другая, более серьёзная подоплёка…

– Да, искать, искать, – задумчиво повторил Прибытков. – Но как искать, сидя в этой камере?

– Искать можно отовсюду, – сказал Пронин. – И, во всяком случае, идти людям навстречу в их поисках.

Прибытков посмотрел на Пронина открытыми глазами.

– Хорошо, товарищ Пронин, я вас послушаю…

Он помолчал и добавил:

– Но и вас я тоже попрошу: я хочу, чтобы вы мне верили.

И Пронин, – недаром он был коммунистом и верил в людей – поверил в Прибыткова.

Лейтенант Евдокимов

Принимая какое-либо решение, Пронин не любил откладывать его выполнение в долгий ящик. На следующее же утро после свидания с Прибытковым Пронин поехал в город к Иванову. Знакомы они были мало, встречались на краевой партийной конференции, на пленумах крайкома, но наслышаны были друг о друге очень хорошо.

Иванов тоже был старым чекистом, к безобразиям, имевшим место в органах государственной безопасности, отношения не имел, об этом Пронин не слышал, но уж слишком он был, по мнению Пронина, послушен, с начальством не спорил и никогда его не осуждал, поэтому по служебной лестнице он продвигался быстрее Пронина; но там, где не приходилось перечить начальству, Иванов был силён, он обладал и большим опытом, и проницательностью, столь необходимой разведчику.

– Чему обязан? – вежливо спросил он Ивана Николаевича, указывая на кресло в своём кабинете. – Прошу.

– Я, знаете ли, без церемоний, – ответствовал ему Пронин. – Приехал посоветоваться.

Он высказал Иванову своё недовольство Матвеевым, рассказал о смерти Савельева, об анонимке, поделился впечатлениями о Прибыткове.

– Конечно, становлюсь стар, правильно говорят, – признался он Иванову. – Для оперативной работы не гожусь, нервы, вероятно, не выдержали бы, но, поверьте, чутьё старого чекиста мне не изменяет, у меня такое ощущение, что мы столкнулись с незаурядным преступлением.

Иванов снисходительно, по-генеральски, усмехнулся.

– Я ценю ваш опыт и не сомневаюсь в вашей наблюдательности, но ведь этого недостаточно для выводов, – сказал Иванов. – Ощущения – нечто расплывчатое и неопределённое. Переберём ещё раз факты. Савельев. Отравление. Эксперты утверждают, что отравление. Какой-то яд из группы морфина. Прибытков. Вы считаете, что подозрения против него несостоятельны. Допустим. Допустим, что во время ежовщины он был осуждён неправильно. Тогда почему он не хлопочет о реабилитации? Это вода на мельницу Матвеева. Проверим. Самое серьёзное – анонимка. Здесь, я думаю, какой-то просчёт со стороны неизвестного нам лица…

– Значит, вы согласны, что надо искать автора анонимки? – спросил Пронин.

– Безусловно, – подтвердил Иванов. – Хотя обнаружить его трудно и, может быть, даже невозможно.

Пронину не нравилась вежливая безучастность Иванова.

– Что же вы посоветуете? – спросил он.

– Я ведь вижу что вам от меня нужно, товарищ Пронин, – предупредительно сказал Иванов, слегка рисуясь своей проницательностью. – Меньше всего нужны мои советы, вы в них не нуждаетесь. Проанализировать факты? Вы это сделаете не хуже меня. Беда в том, что недостаточно самих фактов и мы с вами не в том возрасте, когда могли бы их собрать. Нужен человек, который сумеет это сделать. Такого человека у вас нет, а у нас есть, подумали вы. За этим вы и пришли. Но вам очень хочется, чтобы предложение исходило от меня. Что ж, я человек не гордый. Думаю, что к вам в район следует послать такого человека. Мне тоже кажется, что в этом деле есть какая-то загадка, ну, и ваши ощущения, их тоже нельзя игнорировать…

Пронин засмеялся.

– Нет, вы не зря сидите в органах…

В устах Пронина это была похвала.

Иванов весело согласился.

– Я тоже думаю, что не зря, иначе меня бы здесь не держали.

Он на мгновение задумался.

– Кого же вам дать…

Он ещё подумал и вдруг оживился.

– Впрочем… Есть у меня человек. Молодой работник, но есть в нём что-то, что было в молодости в нас самих. Этакая предрасположенность к нашей работе. Конечно, это совсем не то, чем были мы с вами, не тот кругозор, не то образование, поколение пятидесятых годов, но… Словом, увидите!

Иванов снял трубку телефона и набрал номер.

– Лейтенант Евдокимов? – спросил он. – Попрошу…

Лейтенант Евдокимов не замедлил появиться в кабинете.

Иван Николаевич с любопытством на него посмотрел.

Молодой офицер, высокий, худой, подтянутый, с каким-то неопределённым и безразличным выражением лица, вежливый, но не приветливый… Да, совсем иная порода людей, чем та, к которой принадлежал Пронин. Не сразу разберёшь, о чём такой думает.

– Познакомьтесь – сказал Иванов с усмешечкой. – Лейтенант Евдокимов, Дмитрий Степанович, по образованию инженер, геолог, три года провёл на фронте, потом направлен к нам…

Евдокимов с интересом посмотрел на человека, которому так подробно рассказывал о нём Иванов.

– А это майор Пронин, – назвал Иванов в свою очередь Ивана Николаевича. – В настоящее время секретарь Улыбинского райкома.

– Майор Пронин? – негромко, как бы про себя повторил Евдокимов, точно что-то припоминая, и улыбнулся, точно вспомнил что-то далёкое и в то же время очень приятное, и неуверенно спросил, больше обращаясь к Иванову, чем к новому знакомому:

– Тот самый?

– Да, – подтвердил Иванов, – и тоже улыбнулся. – Тот самый.

– Разве слышали что обо мне? – скромно спросил Пронин, польщённый осведомлённостью Евдокимова.

– Приходилось, – сдержанно сказал Евдокимов и вопросительно взглянул на своего начальника, без слов переводя разговор на деловую почву.

– Так вот, товарищ Пронин привёз нам дело, – сказал Иванов, посмотрел на Евдокимова и помолчал.

Но тот ничего не спросил.

– Я думаю, что дело, – повторил Иванов и опять вопросительно посмотрел на Евдокимова.

Но Евдокимов ничего не сказал и на этот раз.

– Вы пройдите с товарищем Прониным к себе, – сказал тогда Иванов Евдокимову. – Он вас познакомит с обстоятельствами дела. Я хотел бы, чтобы вы им занялись. Разумеется, придётся выехать на место.

Он вежливо склонил голову в сторону Пронина.

– Надеюсь, вы сойдётесь.

Иванов привстал, давая понять, что аудиенция закончена.

– После того, как вы обо всём договоритесь, прошу вас, Иван Николаевич, зайти ещё ко мне, – сказал он на прощанье. – Желаю успеха.

Он покровительственно кивнул Евдокимову и Пронин с завистью и раздражением подумал о том, что так сановно вести себя он никогда не умел и, наверное, уже не научится. В кабинете у Евдокимова Пронин лишь несколько подробней, повторил всё, что уже рассказал Иванову. Евдокимов вежливо слушал и не задавал вопросов. Пронин так и не мог понять – верит ли Евдокимов в дело. Но, как только Пронин выговорился, Евдокимов засыпал его таким множеством вопросов, как будто бы незначительных, мелочных и отвлечённых, что Пронин сразу понял, что имеет дело со специалистом и со специалистом незаурядным, умеющим проникать в самую суть вещей.

– Да, напрасно ваш прокурор поторопился, – заметил вдруг Евдокимов. – Не надо было арестовывать Прибыткова.

– Значит, вы согласны с моей оценкой Прибыткова? – оживленно спросил Пронин.

– Не совсем – замялся Евдокимов. – О Прибыткове я ничего ещё не могу сказать. Но арест его произведён по меньшей мере преждевременно. Во всяком случае, для следствия это тактическая ошибка.

– А когда вы могли бы к нам поехать? – спросил Пронин.

Евдокимов улыбнулся.

– Сегодня, – сказал он. – Каждый упущенный день есть тоже тактическая ошибка.

– Тем лучше, если вы так думаете, – одобрил его Пронин. – В этом деле не обойтись без сыщика.

Евдокимов поморщился.

Пронин заметил его гримасу.

– Вам не нравится это слово? – спросил он. – Напрасно. Правильное название, идущее от хорошего русского слова: сыск, поиск, искать…

Он хитро посмотрел на молодого офицера.

– Неужели вам больше нравится слово детектив? Или разведчик, следователь, наблюдатель… Неточные определения. Именно – сыщик. Слышал что-нибудь о Путилине? В царской России это была легендарная личность. Знаменитый начальник русской уголовной полиции Путилин гордился тем, что его называли русским сыщиком. Он так свои воспоминания назвал – «Записки русского сыщика»…

– Не знаю, – уклонился от ответа Евдокимов. – Может быть, это и хорошее слово, но очень уж оно непривычно. Со словом сыщик у нас связывается представление об агентах наружного наблюдения, служивших в царской охранке. Водевильные личности в гороховых пальто.

– Напрасно, – сказал Пронин. – Шерлок Холмс, например, типичный сыщик, Конан Дойл изобразил его культурным, умным и изобретательным человеком…

Но он видел, что не убедил Евдокимова.

– Однако оставим отвлечённые разговоры, – сказал Пронин. – Скажите лучше, в каком обличье появитесь вы у нас в Улыбинской?

– Да ни в каком, – сказал Евдокимов. – В своём собственном.

Пронин прищурился.

Евдокимов добавил:

– Не бороду же мне приклеить?

– Вы меня не поняли, – сказал Пронин. – Форма будет вас связывать. Чтобы действовать свободнее, вы можете появиться в качестве журналиста, заготовителя, какого-нибудь командированного бездельника…

– Лучше всего мне появиться в качестве следователя, – твёрдо сказал Евдокимов. – Только, с вашего разрешения, я переоденусь в штатский костюм.

Они порешили выехать в Улыбинскую вечером, Пронин вообще не собирался ночевать в городе, а Евдокимов не хотел медлить.

От Евдокимова Пронин поехал в прокуратуру.

Он хотел получить указание об освобождении Прибыткова из-под ареста. Но неожиданно натолкнулся там на вежливое, но упорное сопротивление. Нет, там не хотели вмешиваться в прерогативы районного прокурора. Матвеев сам знает, что делает. Он отвечает за свои поступки и не надо ему мешать. Недаром Улыбинский прокурор пользовался славой отличного законника, в краевой прокуратуре были уверены, что Матвеев себя под монастырь не подведёт. Пронин так и ушёл из прокуратуры ни с чем.

Вечером, перед отъездом, как и было условлено, он вместе с Евдокимовым зашёл к Иванову.

– Собрались? – спросил Иванов не слишком любезно, – он был как-то рассеян, по-видимому, у него были на уме уже какие-то другие дела, он пожал вошедшим руки и коротко их напутствовал: – Ну, с Богом!

Иван Николаевич всё-таки наскоро рассказал ему о своей неудаче в прокуратуре.

– А вы что, – спросил Иванов, – всё-таки настаиваете на том, чтобы Прибытков был освобождён?

– Это было бы просто справедливо, – сказал Пронин. – Я за справедливость.

– Ах, справедливость, справедливость, это такое отвлечённое понятие, – раздражённо сказал Иванов и повернулся к Евдокимову: – А вы что на этот счёт думаете?

– Я пока ещё не выделяю Прибыткова из дела, – ответил тот. – Но я бы освободил Прибыткова, это может даже способствовать следствию.

– Ну, хорошо, я договорюсь с прокуратурой, – решил Иванов. – Но между собой мы условимся так. Указание об освобождении Прибыткова из-под стражи будет, но Дмитрий Степанович приедет в Улыбинскую, оглядится и на месте решит – освобождать Прибыткова или нет, а вы, Иван Николаевич, учтите ещё следующее: формально такие вещи у нас не водятся, но по существу я отдаю Прибыткова на поруки, если что случится, моральная ответственность ляжет на вас.

Иванов быстро взглянул на Пронина.

– Понятно?

– Понятно, – сказал Пронин.

– Ну, действуйте, желаю успеха, – сказал на прощанье Иванов и первым вышел из кабинета, – в соседней комнате его уже ждало несколько человек, Иванов куда-то спешил.

В Улыбинскую Пронин и Евдокимов приехали ночью, дорогой они ни о чём не разговаривали, хотя Андрей Зайченко, шофер райкома, несмотря на свою молодость болтливостью не отличался, говорить о некоторых делах в его присутствии не стоило, – Пронин всю дорогу дремал, а Евдокимов расспрашивал Андрея об улыбинских девчатах.

В Улыбинской Иван Николаевич повёз Евдокимова прямо к себе.

– Сегодня переночуете у меня, а завтра решим…

Утром Пронин ушёл в райком ещё до того, как Евдокимов проснулся, и увидел своего гостя только после обеденного перерыва, когда тот пришёл к нему в кабинет.

– Выспались? – спросил его Пронин.

– И даже нагулялся, – сказал в ответ Евдокимов.

Пожалуй, это означало, что Евдокимов принялся за работу.

– Ну и как вам у нас, – спросил Пронин. – Нравится?

– Скучновато, – сказал в ответ Евдокимов.

Это звучало похуже.

На том условном языке, который возникал между Прониным и Евдокимовым, слова, говорившие для всех одно, для них говорили другое. «Скучновато» означало, что Евдокимов ничего ещё не нащупал…

– Я сейчас позвоню Матвееву, – сказал Иван Николаевич. – Надо вас с ним познакомить.

– Не беспокойтесь, – сказал Евдокимов. – Я уже побывал в прокуратуре.

– Быстро, – похвалил Пронин Евдокимова, впрочем, не очень довольный тем, что Евдокимов обошёлся без него. – Значит, Матвееву известно, что следствие передано вам?

– Да, мы договорились – сказал Евдокимов. – Я приму от него дело.

– Он очень недоволен? – спросил Пронин.

– Почему? – удивился Евдокимов.

– Ну, как же, следствие уходит из его рук, – оказал Пронин. – Вероятно, он догадался, что это моя работа?

– Об этом-то он догадался, – сказал Евдокимов. – Только наоборот, он очень этим доволен. То, что мы взялись за это дело, подтверждает его мнение о том, что в данном случае мы имеем политическое преступление. А для роли политического преступника он не видит здесь никого, кроме…

– Прибыткова? – договорил за него Пронин. – Ну, а вы сами верите в это?

– Поживём – увидим, – опять уклонился от ответа Евдокимов. – Я с Прибытковым ещё не встречался и не составил мнения…

– Ну, ладно, – недовольно сказал Пронин, – он всё никак не мог примириться с мыслью, что на этот раз не он возглавляет следствие и ему приходится довольствоваться скромной ролью консультанта, с которым Евдокимов может и соглашаться, и не соглашаться. – Что же вы собираетесь щипать?

– Присматриваться, – сдержанно сказал Евдокимов. – Потолкую ещё с работниками прокуратуры, допрошу Прибыткова, побываю в МТС…

– Относительно автора анонимки у вас есть какие-нибудь предположения? – поинтересовался Пронин.

– Нет, – решительно сказал Евдокимов. – Может быть, вы что-нибудь подскажете?

– Нет, – несколько менее решительно сказал Пронин. – К сожалению, это иголка в стоге сена.

– Но ведь бывает, что иголку, во что бы то ни стало надо найти, – заметил Евдокимов, улыбаясь.

– Бывает, – согласился Пронин. – Только это очень-очень трудно.

Они помолчали.

– Как же мы устроимся с вашим жильём? – перешёл Пронин к более простым вопросам. – Останетесь у меня ими поискать квартиру?

– Если не стесню, предпочёл бы остаться у вас, – откровенно сказал Евдокимов и немного подсластил своё нежелание смотреть на все вещи глазами Пронина: – Я мог пользоваться иногда вашими советами.

– Спасибо и на этом, – с горечью вырвалось у Пронина, но он сейчас же вернулся к тону гостеприимного хозяина. – Значит, решено. Располагайтесь у меня, чувствуйте себя как дома, и действуйте.

– Вы не обижайтесь, Иван Николаевич – сказал ему примирительно Евдокимов. – Я и в самом деле приду ещё к вам за советом, но тогда, когда хоть что-нибудь рассмотрю в этом тумане.

Из райкома Евдокимов пошёл обратно в прокуратуру. V него как-то сразу установились хорошие отношения с Матвеевым. Евдокимов не пререкался с ним, не оспаривал его выводов, он добросовестно выслушал всё, что пожелали ему сказать, ничего не осудил, но ничего и не похвалил, сделал глубокомысленное лицо и поблагодарил за информацию.

Во второй раз Матвеев встретил Евдокимова уже как своего человека.

– Ну, как тебе наш старик? – спросил он Евдокимова, имея в виду Пронина, – Матвеев знал, что Евдокимов ходил в райком. – Понравился?

– Да как будто ничего – не вполне вразумительно отозвался Евдокимов. – Только любит навязывать свое мнение.

– Да, в этом смысле старик тяжеловат, – согласился Матвеев. – Но понять его можно. Последствия культа личности. Так сказать, вождь в районном масштабе.

– Во всяком случае, он искренен, – заметил Евдокимов, не желая переходить в чрезмерную критику Пронина. – Живёт для дела, а не для себя.

– За это я его и уважаю, – подтвердил Матвеев. – Коммунист настоящий, хотя…

Он снисходительно усмехнулся.

Евдокимов вопросительно на него взглянул.

– Хотя?

– Последний из могикан, – сказал Матвеев. – Продукт стихийного коммунизма. «Мы из Кронштадта»! Слишком много в нём восемнадцатого года. Злоупотребляет революционной фразеологией: классовый инстинкт, революционная совесть… Законов не знает и плохо с ними считается. Пережиток прошлого. Мы терпим его за прекраснодушие, но, в общем, – пора на пенсию!

Евдокимов испытующе смотрел на собеседника. Не прерывая разговора, он принялся раздумывать о Матвееве; он любил поразмышлять, а при случае и порассуждать и находил в себе что-то от тургеневских героев; он сам порицал в себе эту склонность к размышлениям, размышления мешали иногда действовать быстро и энергично, он находил в этом даже что-то обломовское; начальство тоже не поощряло этой склонности. «Золотой ты работник, Дмитрий Степанович, – говорил ему генерал, – но есть в тебе какая-то тяга к мечтательности, может это от молодости, а может и от характера, надо тебе с этим бороться, будь концентрированным мускулом, наше дело действовать, а думать найдется кому, мы – руки, а голова…» – он не пояснял, что имел в виду, но это было ясно без слов; и то, что генерал называл головой, Евдокимов и для себя признавал головой; он был дисциплинированным офицером и умел не только подчиняться, но и понимать приказы, но было в нём и ещё что-то, за что он любил Печорина и Павку Корчагина, этих, казалось бы, несовместимых героев… В них обоих жило стремление всё понять и дойти до всего самому; Корчагин был конечно, ему ближе, в Евдокимове было ещё много мальчишеской комсомольской восторженности, ему не хотелось жить обособленно от всех, наоборот, он готов был всем отдавать себя; отец у него тоже был романтик – серпуховской рабочий, слесарь, коммунист, посланный по партийной мобилизации на учёбу, он поступил в лесной институт без всякой подготовки, пойти учиться для него было подвигом, он поступил в институт, не имея почти никакого образования, в институте учился всему – и русскому языку, и физике, и географии, а кончил институт одним из первых, стал лесничим и нашёл в этом своё призвание, его выдвигали на работу в министерство, а он не захотел и остался в лесу, стал образованнейшим человеком, умел любить и умел ненавидеть и всегда был настоящим человеком; Евдокимов очень любил отца и чувствовал, что в нём тоже есть что-то от отца, хотя никогда не воображал, что когда-нибудь сравняется с отцом. Евдокимов всё делал по внутренней охоте, геологом стал для того, чтобы бродить по стране, видеть её, вбирать в себя, отыскивать для неё новые богатства, на фронт пошёл по зову сердца, не мог находиться в стороне от борьбы, он и в разведку пошёл не ни тому, что его туда послали, а потому что именно здесь продолжался фронт; вот и сейчас Евдокимов раздумывал о Матвееве и порицал себя за то, что осуждает этого собранного и делового товарища, и в его восприятии, да и на самом деле, Матвеев был ему товарищ, и Евдокимов считал не вправе осуждать своих товарищей, потому что не считал себя лучше их; в чём-то Матвеев был прав, но в чем-то был и не прав, он был снисходителен к Пронину и в этом все-таки он был не прав; Евдокимов не мог пренебрегать тем, что выглядело, может быть, и наивно, но что сохранилось в его отце и сохранило в нём его живую душу; впрочем, снисходительные замечания Матвеева помогли Евдокимову лучше понять Пронина; Евдокимов подумал, что недостатки Пронина он никогда бы не променял на достоинства Матвеева.

– А вы знаете, что Пронин считался одним из лучших следователей в МВД? – вдруг спросил Евдокимов Матвеева. – Старые чекисты рассказывают о нём чуть ли не легенды. Пронин – это то, что осталось в органах ещё от Дзержинского.

– Да ну? – удивился Матвеев. – Никогда бы не подумал! Старик так любит рассуждать…

– Нет, он умеет и действовать, – сказал Евдокимов…

Они помолчали и, не сговариваясь, прекратили разговор о Пронине.

– Вы, конечно, будете знакомиться с обстановкой? – спросил Матвеев, возвращаясь к делу.

– Разумеется, – сказал Евдокимов.

– Мы довольно тщательно прощупали всю МТС, – сказал Матвеев. – Вероятно, вы займётесь тем же. Это будет неплохо. Может быть, мы что-нибудь и проглядели.

– Конечно, я побываю в МТС, хотя я и не думаю, что увижу больше вашего, – вежливо сказал Евдокимов.

– А может быть и увидите, – скромно сказал Матвеев. – Мы больше привыкли к простой уголовщине, а там где примешивается политика, вам и карты в руки. У разведки, вероятно, иные методы…

– Думаю, дело тут не в методах, – возразил Евдокимов. – Методы часто зависят от индивидуальности работника, а вообще наша работа в каждом отдельном случае требует особого подхода. Следователи похожи на врачей. Каждый лечит по – своему, хотя все преследуют одну цель – вылечить больного.

Они потолковали ещё – и о следственной работе вообще, и о деле, которое привело Евдокимова в Улыбинскую, – правда, Матвеев называл это дело делом Прибыткова, а Евдокимов – делом Савельева, но, в общем, они остались довольны друг другом, так как в конечном счёте преследовали одну цель.

Богиня правосудия

Фемида, богиня правосудия в греческой мифологии, изображается в виде женщины с весами в руках и повязкой на глазах, это, как бы, символизирует нелицеприятность богини, она взвешивает преступления людей, так сказать, не взирая на лица. Скульптурные изображения Фемиды часто украшали залы и вестибюли всяких судебных учреждений во многих странах Европы и, в частности, в царской России… Она призвана была символизировать их объективность, беспристрастие и нелицеприятность.

В советских судебных учреждениях символами, заимствованными из греческой мифологии, не пользуются, но само собой подразумевается, что советский суд более беспристрастен и справедлив, чем где бы то ни было на Западе.

На самом деле это не всегда так. Принципы, положенные в основу советского судопроизводства, несомненно, более совершенны и обеспечивают беспристрастное справедливое отношение к человеку, однако, в практике советского судопроизводства эти принципы частенько нарушались. Недаром в последнее время советская пресса много писала о нарушениях революционной законности, которые имели место в нашей стране, нарушениях, порожденных пресловутым культом личности, которые сейчас исправляются и долго ещё будут исправляться.

Греха таить нечего, вопреки тому, чему учил Ленин, вопреки хорошим и справедливым советским законам, практика наших карательных органов не всегда находилась на высоте, много почтенных людей пострадало от излишней подозрительности, от пренебрежения фактами, от неоправданного рвения роющих землю судебных чиновников.

Резче я не скажу. Было бы наивно воображать, что в годы владычества Берия в органах государственной безопасности работали сплошь карьеристы, бандиты и мерзавцы. Нет, автор этой повести думает иначе. Конечно, если во главе учреждения, ведавшего вопросами государственной безопасности, стоял авантюрист и провокатор, и возле него, и вообще в этих органах, находилось какое-то количество бездушных карьеристов и заведомых негодяев. Но большинство работников в органах государственной безопасности было честными людьми, хорошими коммунистами, искренне преданными партии, советской власти, народу. Избивая таких же, как они сами, честных советских людей, они наивно воображали, что делают справедливое дело.

Мы много беседовали на эту тему с Иваном Николаевичем Прониным, и он не раз говорил мне, что всему виной был, как он выражался, эмоциональный метод, господствовавший в нашем правосудии.

– Да, эмоциональный метод – говорил он, невесело усмехаясь. – Стоит только отдаться во власть эмоциям, как сразу теряешь голову и можешь занести руку на собственного отца…

Пронин подробно объяснял мне, что он подразумевает под эмоциональным методом.

Что уж там было требовать от какого-нибудь следователя, когда глава государства руководствовался в своей государственной практике личными симпатиями и антипатиями! Хотя Сталин не раз очень хорошо и очень правильно говорил о том, что руководитель должен уметь прощать и забывать обиды, на практике всякий, кто был лично несимпатичен Сталину, объявлялся врагом государства. Нижестоящие люди получали готовые решения. Такой-то – враг народа, следует его осудить. Какой-нибудь рядовой следователь, слыша от более высокопоставленного работника, что такой-то – враг народа, не имел оснований в этом сомневаться. Во всей стране был развит культ почитания старших, – к сожалению, не старших по уму и по возрасту, а старших по должности. Авторитет Сталина был столь высок, что все мы веровали в его непогрешимость. Если бы Сталин на каком-либо собрании указал перстом на человека и сказал: «Вот враг народа, ату его!» – То все мы, не долго раздумывая и ни в чём не разбираясь, поверили бы Сталину на слово и немедленно принялись бы улюлюкать. Ничего не поделаешь, слова из песни не выкинешь, приходится сказать, мы так и поступали. Слишком уж мы верили и полагались на то, что кто-то обо всём за нас подумает!

Следователям не дано было собирать факты, они должны были подбирать факты, решение уже было вынесено, арест означал осуждение… Оставь надежду, всяк сюда входящий!

– Ах, дорогой, – грустно говорил Иван Николаевич. – Я знаю, что ты мне сейчас скажешь: ты хочешь всё это оправдать. Да, хочу! Это наша общая вина, а не только тех, кому досталось в удел быть непосредственными исполнителями чужой воли. От того, что ты был счетоводом или журналистом и не принимал непосредственного участия в работе карательных органов, вина с тебя не снимается. Впрочем, журналисты тоже немало улюлюкали на тех, на кого указывали пальцем! Если бы тебя послали на работу в органы государственной безопасности, думаешь, ты действовал бы иначе? Не будь мещанином, не воображай, что ты благороднее и мужественнее других, задним числом это всегда легко делать, нет ничего легче, сохранив у себя даже волосы, плакать о чужих головах.

Происходили прямо-таки чудеса. Достаточно было самому безответственному человечку наклеить на хорошего и всеми уважаемого человека ярлык, как этот ярлык нельзя уже было отмыть никакими химикатами, он въедался в человека сильнее, чем тавро, выжженное калёным железом, случайное и нелепое обвинение делало человека на всю жизнь прокажённым, общение с ним становилось опасным, соприкасаясь с ним другой человек тоже мог легко подвергнуться остракизму.

– Однако Бог с ними, взывающими к справедливости задним числом, – говорил Иван Николаевич. – Излишняя слезоточивость не создаёт успокоения и тоже приносит вред. Но наибольшую опасность я вижу в другом. Множество людей, осуждая культ личности Сталина, слишком чтут свои личности…

Пронин саркастически улыбнулся.

Какой-нибудь самый добропорядочный прокурор обвинив десять лет назад некоего Иванова в намерении ниспровергнуть советский строй на основании того, что Иванову не нравились фуражки с синими околышами, и искренно считая, что красивее синих околышей нет ничего на свете неохотно берётся пересматривать дело этого Иванова; он вынужден это делать потому, что это уже декретировано, в вопросе о цвете пересмотра и сам может, чем чёрт не шутит, усомниться в том, что синий есть наикрасивейший цвет; оберегая самого себя от излишних сомнений, он затягивает рассмотрение дела и не торопится реабилитировать Иванова, он был бы даже рад оставить всё так как оно есть и если бы не неумолимое время, которое заставляет прокурора действовать иногда вопреки собственным желаниям, Иванов и по сей день находился бы в числе отверженных…

Вот этого-то отсутствия нетерпимости по отношению к самому себе Пронин больше всего боялся в людях!

Именно по этой причине Пронин недолюбливал Матвеева, тот охотно принимал заданное за действительное. Он немало поработал над делом Прибыткова и, надо отдать справедливость Улыбинскому районному прокурору, это было умело составленное и вполне обоснованное дело.

Евдокимов внимательное его прочёл и ни к чему не мог подкопаться.

Ну, сначала шли обычные установочные данные.

Фамилия, имя, отчество – Прибытков Евгений Савич, возраст – 53 года, национальность – русский, образование – высшее, специальность – инженер, социальное положение – служащий, происхождение – из крестьян, семейное положение – женат…

Всё самое обычное.

Но на вопрос о судимости следовал не очень-то благополучный ответ – был осужден в 1938 г. за контрреволюционную деятельность к десяти годам заключения в лагерях… Но это – куда бы ещё ни шло, только на основании этого в наши дни Матвеев не решился бы возбудить дело, он действовал гораздо осмотрительнее, то, что было в прошлом, только настораживало, важно было установить, как этого и требовал закон, совершил ли Прибытков преступление, теперь выяснить причины преступления и определить наличие улик, позволяющих содержать Прибыткова под стражей.

Протоколы допросов следовали один за другим.

Обвинить Прибыткова в том, что он уничтожил Савельева, движимый просто классовой ненавистью, было бы и несколько абстрактно и бездоказательно, на такое обвинение Матвеев не решился бы, слишком уж напоминало бы про огульные процессы 1937–38 годов, в наши дни такое выглядело бы юридическим архаизмом.

Матвеев был достаточно умен, чтобы не пойти на поводу у такого архаистического представления о «врагах народа». Нужна была какая-то конкретная и весомая причина для того, чтобы объяснить, для чего понадобилось Прибыткову убить Савельева, и такую причину Матвеев нашёл. И он сам и его помощники в течение нескольких дней шныряли среди рабочих МТС, толковали о том, о сём, выспрашивали обо всём на свете и нащупали – таки обрывок нити, который привёл их к Прибыткову.

В течение первого допроса следователь прокуратуры Оплачко, молодой человек, недавно окончивший юридический институт и с благодарностью принимавший каждый совет Матвеева, выяснял всего лишь одно обстоятельство – в каких отношениях находились между собой Прибытков и Савельев.

– Вы были дружны с Савельевым?

– Нет.

– А он дружил с вами?

– Я же сказал, что нет.

– Но вы были хорошо знакомы друг с другом?

– Нет.

– Но, во всяком случае, были в хороших отношениях?

– Не было между нами никаких особых отношений.

– Значит, не дружили друг с другом, были мало знакомы и вообще, никаких особых отношений между вами не было?

– Да, да, я уже сказал об этом.

– Почему же тогда Савельев бывал у вас дома?

– Ко мне многие заходили.

– Но Савельев бывал у вас по вечерам, после работы, задерживался у вас. В последнее время он к вам заходил?

– Заходил.

– Сколько раз?

– Раза три или четыре.

– Он к вам заходил в гости?

– Как сказать. И в гости, и не в гости.

– А нельзя ли точнее?

– Видите ли, я собирался усовершенствовать наш культиватор, а Савельев был очень смышлёный человек, вот я и решил с ним посоветоваться…

– Ну, и что же он вам посоветовал?

– Да ничего, мы вообще разговаривали.

– Это что же, он сам к вам зашёл?

– Не сам, а я его пригласил, я же вам сказал.

– Зачем же это вам, опытному инженеру, понадобилось советоваться с простым рабочим, что он мог вам посоветовать?

– Очень многое. Один ум хорошо, а два лучше. Практически испытывать культиватор пришлось бы ему.

– А сам он к вам не заходил?

– Нет, не заходил.

– А почему это вы решили советоваться именно с ним?

– Ну, потому что я считал его способным человеком.

– Других способных людей в МТС нет?

– Есть, конечно…

– Но вам понадобился Савельев?

– Да, мы просто были с ним в хороших отношениях.

– Но вы же отрицали, что были с ним в хороших отношениях.

– Ни в каких особенных отношениях мы с ним, разумеется, не были, но, в общем, ничего…

В результате первого допроса было установлено, что Савельев незадолго до смерти несколько раз заходил по вечерам на квартиру к Прибыткову и проводил там полтора-два часа.

Второй допрос был посвящён теме изобретательства.

– Что это за усовершенствованье вы придумали?

– Hy как вам сказать, вы не специалист, да, не все детали ещё продуманы, ну, оно должно ускорить обработку, собирать сорняки…

– Это что – усовершенствованье или изобретение?

– Ну, это уж я не знаю, как бы его оценили.

– Авторское свидетельство вы могли бы на него получить?

– Возможно.

– И это повысило бы ваш авторитет, как специалиста?

– Вероятно.

– И материально вы что-нибудь получили бы?

– Тоже вполне вероятно.

– Так, так… Скажите, а чьё это было изобретение?

– То есть, как… Я вас не понимаю?

– Чего ж тут не понимать… Я спрашиваю: чьё это было изобретение?

– Моё, я вам сказал.

– А может быть, наоборот, Савельев изобрёл, а к вам заходил посоветоваться?

– Да вы… Вы что ж это…

– Вы не волнуйтесь, это естественнее предположить, маловероятно, чтобы инженер звал тракториста советоваться, но если тракторист изобретает, он, конечно, пойдёт советоваться к инженеру…

– Значит, вы думаете…

– Я ничего не думаю, я говорю только то, что подсказывает мне логика…

Прибытков утверждал, что советовался с Савельевым, как с хорошим практиком, по поводу усовершенствованья культиватора, но следователь, считая такое объяснение маловероятным, предполагал, что автором изобретенья был именно Савельев, который и обратился к Прибыткову, ним и опытному инженеру, за советом. На третьем допросе следователь Оплачко в присутствии Матвеева прямо заявил Прибыткову о том, что его подозревают в убийстве с целью присвоения себе изобретение Савельева.

– Зачем же мне было присваивать собственное изобретение? – возмутился Прибытков.

– В том-то и дело, что оно не было вашим, – возразил Оплачко. – Но вам было нужно, чтобы оно стало вашим. Мы думаем, что вас соблазнили материальные выгоды, хотя и иное предположение вероятно. Я, лично, думаю другое. Вы сами сказали, что изобретенье могло повысить ваш авторитет, укрепить ваше положение. А вы, как известно, человек с подмоченной репутацией. Сумей вы присвоить себе изобретение Савельева, вы повысили бы себе цену, вам легче было бы поднять вопрос о своей реабилитации…

– Но ведь это голословно, – раздражённо возразил Прибытков, пожимая плечами. – Всё-таки теперь не тридцать седьмой год.

Оплачко посмотрел на Прибыткова даже с некоторым состраданием.

– Но у нас есть доказательства, – сказал он. – И даже, очень веские.

Он подумал, потом открыл ящик стола, достал оттуда и расправил какой-то листок.

– Вам знакомо это? – спросил он Прибыткова.

Это был чертёж, сделанный и небрежно, и неумело с какими-то пометками, записанными не очень грамотным почерком.

– Конечно, – сказал Прибытков, – ещё бы мне было это незнакомо. Это и есть то самое усовершенствованье, с которым я ознакомил Савельева.

– Но это чья рука? – спросил Оплачко.

– Эта? – спросил в свою очередь Прибытков. – Эта – Савельева.

– Ну, вот, видите, – торжествующе сказал Оплачко. – А вы говорите, что это ваше изобретение. Мы нашли этот чертёж при обыске у вас на квартире.

– Ну, и что из этого? – спросил Прибытков. – С таким же успехом вы могли найти десятки чертежей, сделанных моей рукой. Я показывал их Савельеву, объяснял устройство, и он тоже попытался набросать механизм…

– Мы и не сомневались, что вы будете так говорить, – сказал Оплачко. – Но чем вы докажете, что ваши чертежи были сделаны раньше?

– Да, дат на чертежах нет, – согласился Прибытков. – Да у нас и не возникал вопрос о приоритете. Если бы я предвидел, что Савельев умрёт…

– Это-то вы очень хорошо предвидели – перебил его Оплачко. – Вы очень тонко всё рассчитали…

– Но позвольте, как я мог… – Прибытков захлебнулся от волнения. – Как я мог убить Савельева?

– А вот это вы нам и расскажете, – сказал Оплачко. – Ним известно, что он отравлен. Но как…

– Чем отравлен? – закричал Прибытков.

– Вы не кричите, – остановил его Матвеев. – Криком вы нас не возьмёте.

– Чем – вы нам тоже скажете, – сказал Оплачко. – Отпираться нет смысла, для вас в смерти Савельева заключена реабилитация…

Прибытков виновным себя не признал и не только потому, что помнил свой разговор с Прониным, он никогда не взял бы на себя такое чудовищное преступление, а после спора с Прониным он решил не сдаваться ни при каких обстоятельствах.

Передавая дело Евдокимову, Матвеев поинтересовался:

– Ознакомились? Как впечатление?

– Что ж, ваша гипотеза не лишена смысла, – вежливо начал Евдокимов. – Но в ней, о моей точки зрения, есть одно уязвимое место.

– А именно? – поинтересовался Матвеев.

– Анонимка, – сказал Евдокимов. – Обвинение, почерпнутое из анонимки, очень снижает его ценность.

– Но факты опровергнуть невозможно, – возразил Матвеев.

– Факты, к сожалению, показывают, что в обвинении Прибыткова, помимо нас с вами, заинтересован кто-то третий. Тот, кто пожелал остаться неизвестным, – сказал Евдокимов. – Я не люблю таких свидетелей.

– Во всяком случае, будем благодарны этому неизвестному за помощь, – оказал Матвеев. – Может быть, у него просто не хватает смелости…

– Или он хочет отвести подозрение от себя – добавил Евдокимов. – Я бы всё-таки постарался найти автора анонимки.

– Ну, это уж по вашей части, – сказал Матвеев. – Я лично не Шерлок Холмс.

– И я не Шерлок Холмс, – сказал Евдокимов. – Но автора анонимки надо найти.

– Значит, у вас нет уверенности в вине Прибыткова? – недовольно спросил Матвеев.

– Нет, – сказал Евдокимов. – Надо найти автора анонимки.

– Но это же практически невозможно, – сказал Матвеев.

– Я знаю, – согласился Евдокимов. – Но найти надо.

Матвеев с интересом посмотрел на своего собеседника.

Это было даже смешно, – то, что говорил Евдокимов.

– Попытайтесь, – сказал Матвеев. – Попытайтесь…

– Теперь я хочу согласовать с вами следующее, – сказал Евдокимов. – Я хотел бы, чтобы Прибытков за недостатком улик был освобождён из-под стражи.

– Вы что? – вспылил Матвеев, – он не договорил фразы, но Евдокимов понял, что хотел он сказать.

– Вы что – в своем уме? – мысленно докончил за него Евдокимов и отрицательно покачал головой.

– Это чистейшее безумие, – сказал Матвеев. – Продолжайте следствие…

– По агентурным соображениям, – сказал Евдокимов.

– Что – по агентурным соображениям? – не понял его Матвеев.

– Мне легче будет вести следствие, если Прибытков будет на свободе, – сказал Евдокимов. – Вы вообще поторопились с его арестом. Я не исключаю вашей гипотезы, но Прибыткова следовало взять под наблюдение, одновременно…

– Искать автора анонимки? – спросил Матвеев.

– Да, и автора анонимки, – сказал Евдокимов. – Если он так заинтересован в разоблачении Прибыткова, он крутится где-нибудь возле него.

– Но теперь я уже не вижу смысла, – возразил Матвеев.

– Но я вижу смысл, – возразил Евдокимов и добавил: – Мы ведь ведём следствие не в канцелярии.

– У вас есть указание? – спросил Матвеев, сдаваясь.

– Да, мы предпочитаем изучать Прибыткова на свободе, – уклончиво сказал Евдокимов. – Я был бы вам благодарен…

– Здесь даже соображения престижа… – замялся Матвеев.

– А вы возьмите с него подписку о невыезде, – посоветовал Евдокимов. – Против такой меры я не возражаю.

– Пожалуй, – согласился, наконец, Матвеев без всякого сопротивления.

Поздно вечером, придя на ночёвку, Евдокимов не застал Пронина дома. Заспанная Ларионовна принесла ужин, поставила в ряд тарелки с рыбой, с колбасой, с хлебом и поджала губы.

– Теперь вы хозяина дожидайтесь, – сказала она. – Подогревала, подогревала…

Евдокимов придвинул к себе рыбу, рыба была холодная.

– Обещал прийти, а может и уехал куда, – задумчиво сказала она и ушла.

Евдокимов поковырял рыбу и решил подождать хозяина.

Пронин вскоре пришёл.

– А я вас жду, – сказал Евдокимов. – Пивка выпьете?

– А ужинать? – весело отозвался Пронин.

– Захватил из чайной пару бутылочек, – сказал Евдокимов и принёс из передней.

– Значит, будем ужинать с пивом, – сказал Пронин. – Есть успехи?

– Да, никак, – сказал Евдокимов.

Он сказал Пронину, что Прибытков будет освобождён от стражи.

– Вот это – ладно, – одобрительно оказал Пронин. – Согласились, значит, со мной?

– Не совсем, – оказал Евдокимов. – Мне многое ещё неясно, но Прибыткову лучше быть на свободе.

– Думаете, как-нибудь проявит себя? – уже с профессиональным интересом спросил Пронин.

– Нет, – откровенно сказал Евдокимов. – Я мало верю, что Прибытков убил, просто я не знаю какой он человек. Проявит себя тот, кто интересуется Прибытковым, меня это интересует больше.

– И меня это интересует больше всего.

Иван Николаевич хитрыми глазами поглядел на Евдокимова.

– Мой вам совет – не торопиться, – сказал он. – Тише едешь, дальше будешь.

Евдокимов пытливо взглянул на Пронина.

– А я и не собираюсь спешить, – сказал он. – Я вас понимаю.

– Матвеев очень сопротивлялся? – перевёл Пронин разговор на другую тему.

– Представьте себе, не очень, – сказал Евдокимов. – Он буквоед, но стремится быть объективным.

– Это верно, характер у него суховат, но виноват не столько характер, сколько воспитание, – сказал Пронин. – То, что он законник, даже неплохо, на то он и прокурор, но помимо знания гражданского права и уголовного кодекса надо ещё любить жизнь, в нём не хватает человечности.

– Но при чём тут воспитание? – удивился Евдокимов. – Человечность, мне кажется, это нечто, что каждым приобретается по своим возможностям…

– Не скажите, – сказал Пронин. – Мне, вот, думается, что наши юристы должны знать и любить искусство не меньше, чем специальные дисциплины. Прокурор должен глубоко прочувствовать и «Преступление и наказание», и «Живой труп», и «Господ Головлёвых», в противном случае он не годится в прокуроры. А я признаться, не уверен, что Матвеев читал Достоевского.

– Ну, уж и не читал? – усомнился Евдокимов. – Вы просто его недолюбливаете.

– Потому и недолюбливаю, что не читал, – сказал Пронин. – Уж слишком он равнодушен.

– А разве юрист не должен быть равнодушен? – спросил Евдокимов. – Беспристрастие для судьи – высшая добродетель. Недаром Фемиду изображают с повязкой на глазах.

– Но только не советский юрист, – сказал Пронин. – Наоборот, советский судья должен быть очень даже пристрастен к человеку. То, что в буржуазном суде у Фемиды завязаны глаза может быть и неплохо, по крайней мере, она не видит, кто даёт ей взятку, но у нас пора уже сдёрнуть с глаз богини повязку, пусть она видит, что преступники, ищущие правосудия, прежде всего не преступники, а люди.

Бездельник на посту

Речка была не так чтобы очень широка и не так чтобы очень глубока, но это была вполне чистая речка, в которой можно было и покупаться, и даже половить рыбу. Она, эта речка, называлась Улыбинкой, и вправду была какой-то улыбчивой, во всяком случае, в этот жаркий июньский день вода и струилась, и улыбалась, и играла на солнце, и вполне оправдывала своё название.

Молодой человек, довольно-таки долговязый и худощавый, хотя и очень мускулистый, прыгал на траве у самого берега, брызги летели от него во все стороны, он отряхивался и чем-то напоминал поджарую короткошерстую гончую собаку, когда та, выскочив из воды трясётся так неистово, точно через неё пропустили электрический ток.

Потом он снял с себя и принялся выжимать трусики, казавшиеся от воды совсем чёрными, но затем действия его стали несколько загадочны: он сорвал с прибрежных кустов несколько веток, присел на корточки, что-то проделал со своими трусами, а потом принялся собирать что-то в траве и запихивать в трусики.

Это уж, конечно, нельзя было оставить без внимания, хотя купающийся незнакомец не оставался без внимания вообще ни на одну минуту, – станичные мальчишки давно уже наблюдали за незнакомцем, находясь от него в некотором отдалении.

Но когда он принялся собирать что-то в свои трусы, сдержать любопытство было нельзя и они гурьбой устремились к предмету своего наблюдения. Но сам незнакомец не обращал на публику никакого внимания и продолжал свои сборы.

– Ой, рак! – воскликнул вдруг кто-то из ребят, рассмотрев, наконец, что именно собирает незнакомец.

И траве копошились раки и незнакомец, высмотрев среди зарослей очередную жертву, быстро засовывал её в импровизированный мешок, сделанный им из своих трусиков. Добыча была неплоха, незнакомец, несомненно, отличался изрядной ловкостью, но по части охотничьего снаряжения был совершенно беспомощен.

– Раков в трусы! – презрительно произнёс некий знаток охотничьих законов и тут же опустился на землю.

– Да, они уже все расползлись – заметил другой.

– Пустое дело – резюмировал третий.

– Дяденька, да разве так раков ловят? – снова произнёс первый. – Пустая трата времени.

– А как? – спросил незнакомей, потряхивая наполненными трусами.

– Корзина нужна, – сказал тогда другой консультант. – Или хотя бы ведёрко.

– Да где его взять-то? – глубокомысленно пробормотал незнакомец, не обращая особого внимания на советчиков.

– Где? – иронически заметил тогда первый консультант. – Нашлось бы!

Незнакомец сел рядом с консультантом.

– Где? – переспросил незнакомец.

– Где? – повторил консультант. – У людей!

– Трепло! – пренебрежительно сказал незнакомец.

– Это я трепло? – обиженно спросил консультант.

– Ну, а где ведро? – недоверчиво спросил незнакомец.

– Где ведро? – переспросил консультант.

Он встал и стремительно нырнул в кусты, – незнакомец выжидал, ребята молчали, – и через минуту появился с ведром в руках.

– А это что? – торжественно спросил консультант. – Не ведро?

Ведро, конечно, не отличалось новизной, ржавое и дырявое, оно скорее напоминало некую археологическую находку, только с некоторой натяжкой можно было сказать, что продемонстрированный предмет был когда-то ведром, но, строго говоря по форме это всё же было ведро.

– Н-да – разочарованно произнёс незнакомец. – Допустим…

– Для раков годится, – пришёл на выручку товарищу другой паренёк.

Он молча потянул к себе трусы с шевелящимися раками и вытряхнул их в ведро.

– Геть! – оказал он и торжествующе посмотрел на не – знакомца. – Сидят?

– Ничего, – согласился незнакомец. – Вижу, с вами можно иметь дело.

– А вы сами-то кто? – спросил его первый паренёк.

– Из города, – сказал незнакомец. – Я тут в гостях.

– В отпуске, что ли? – спросил второй.

– Вроде что и в отпуске, – сказал незнакомец.

– А у кого вы здесь? – спросил первый.

– У Пронина, у Ивана Николаевича Пронина, – сказал незнакомец. – Знаете?

– Секретарь райкома? – спросил первый.

– Вот-вот, – подтвердил незнакомец. – У него.

– А как же вас зовут? – спросил первый.

– Евдокимов, Дмитрий Степанович, – сказал незнакомец. – А вас как?

– Лаврентьев, – назвался паренек. – А это Гриценко, Котюх, Дзюба…

Он пальцем указал каждого.

– А вы кем работаете? – спросил тот, кого звали Котюх.

– Полное знакомство! – Евдокимов засмеялся. – Я – следователь.

– Это вы за чем же следите? – спросил Котюх.

Лейтенант Евдокимов ловит раков. Рисунок Анны Леон

– Ну что ты, не слыхал, что ли? – назидательно сказал паренек, который назвался Лаврентьевым. – За ворами, за конокрадами…

– А здесь вы за кем следите? – спросил Дзюба.

– Ни за кем, – сказал Евдокимов. – Я же сказал: я здесь в гостях.

– Ну, да, – недоверчиво сказал Котюх. – И здесь, небось, следите.

– Да за кем мне здесь следить? – сказал Евдокимов. – Я здесь никого и не знаю.

– А за продавцами, – сказал Котюх. – Они у нас…

Он не договорил и выразительно провел пальцем под носом.

– А что они у вас? – спросил Евдокимов.

– Как материал привезут, сразу штапель под прилавок и на сторону, – объяснил Лаврентьев. – Тётку Макееву уже судили за растрату…

Тут ребята рассказали новому знакомому всё, что думали о продавцах.

Евдокимов смеялся.

– Вы сами следователи, – сказал он. – Ну, а по части раков как?

– А по ракам у нас самый большой спец – дед Лещенко, – сказал Дзюба. – На него рак, как на падаль, ползёт.

– А как бы с этим самым дедом знакомство свести? – спросил Евдокимов, – Он чем у вас занимается?

А он у нас знахарь, – сказал Дзюба. – По этой части он у нас тоже большой спец.

– То есть как, знахарь? – удивился Евдокимов. – Это что – колдун, что ли?

– Ну, знахарь, – сказал Дзюба. – Людям ворожит. Даже больше не людям, а девкам, они ему покоя не дают.

– А чего ж он ворожит? – спросил Евдокимов. – Гадает, небось?

– Да не ворожит, а привораживает, – пояснил Дзюба. – Девка влюбится, а он и привораживает парня.

– Верно, – подтвердил Котюх. – После его ворожбы парень от девки уже никуда, прилипнет.

– А что, ребята? – вдруг спросил Евдокимов. – Может он и раков привораживает? Вот они и лезут к нему…

– Раков? – недоверчиво спросил Лаврентьев. – Рак же не человек…

– А что ты думаешь, – задумчиво сказал Дзюба. – Вполне может быть, он их сразу по сотне приносит…

В общем, Евдокимов заронил в них сомнение относительно раков.

– Ну, а по части рыбы, – продолжал он расспрашивать – кто у вас отличается?

– А рыбу, если по – настоящему, ночью на став ходят ловить в колхозном пруду, – объяснил Котюх. – Там хоть и есть сторож, но если ему поднести пол-литра…

Евдокимов не предпринимал никаких попыток познакомиться с ребятами, они сами стремились свести с ним знакомство, – раков он ловил мастерски, ребята шарят – шарят под корягой и находят ровно ноль с кисточкой, а Евдокимов запустит туда руку и сразу вытащит зеленого лупоглазого рака, зашвыривает на траву и ребятам остаётся только взять и бросить добычу в ведро, – раков он делил с ними честно напополам, – это была, конечно, лучшая информационная служба, какую только можно было себе представить, ребята знали подноготную всех жителей станицы и, поскольку Евдокимов не очень их расспрашивал, они выкладывали ему эту подноготную, как кисель на блюдечко, – бери и глотай.

Евдокимов свёл основательное знакомство с мальчишками. На берегу существовал клуб юных рыболовов, Евдокимов охотно проводил в нём время, а потом поражал Матвеева своей осведомлённостью о жителях станицы, чтобы узнать некоторые факты, которые Евдокимов вываливал перед ним как раков из ведра, Матвееву пришлось бы потратить много времени и труда. Сходил Евдокимов и в дом Савельева, познакомился с его женой и затем принялся туда регулярно захаживать.

– Я следователь, который приехал выяснить все обстоятельства, связанные со смертью вашего мужа, – открыто сказал он Анне Леонтьевне Савельевой. – Помогите мне.

– Да чем же я помогу? – сказала она и заплакала.

Она плакала всякий раз, когда при ней поминали Савельева.

– Да, вот, ходят разговоры, что его убили, – сказал Евдокимов. – Вы как думаете?

Анна Леонтьевна заплакала сильнее.

– Да зачем его было убивать? – возразила она. – Напротив, его все уважали…

Евдокимов расспрашивал Анну Леонтьевну о муже – с кем он встречался, где бывал, какие у него были мечты.

– Какие ж у него были мечты, – говорила она. – Мотоцикл всё мечтал купить, с коляской. Вот уж накатаемся, говорил. Сядем с ребятами и зальёмся…

И она заливалась слезами. Говорить с ней было не слишком весело, но Евдокимов всё продолжал и продолжал к ней заходить.

– А барышни у него не было на стороне? – спросил он напрямую Анну Леонтьевну.

Она смутилась.

– А вы слышали что? – спросила она напряжённо.

– Я-то не слышал, – сказал он. – Потому и спрашиваю.

Лицо у неё пошло красными пятнами.

– Божился, что не было, – сказала она без уверенности юноше. – А там, кто знает…

Евдокимов и в самом деле пытался выяснить – не было ли у Савельева подружки на стороне, но убедился, что для такого предположения не было ни малейших оснований. Однажды он зашёл к Савельевым после обеда. Анна Леонтьевна только что уложила детей спать, – до замужества она около года работала няней в колхозных детских яслях и знала, что детей после обеда надо укладывать спать. Сама она стояла у стола и кроила из цветастого красного ситца платье для дочурки.

Она уже привыкла к Евдокимову и встретила его улыбкой:

– Обедать хотите, Дмитрий Степанович? – предложила Анна Леонтьевна. – Борщом угостить?

Он отказался и сел против неё за стол.

– А у вас какие мечты, Анна Леонтьевна? – спросил он. – Замуж не собираетесь?

– Что вы, Дмитрий Степанович, – сказала она с испугом. – Ко мне приходили на днях из МТС, советуют учиться на тракториста.

– Это они правильно, – одобрил Евдокимов. – А вы?

– Не знаю ещё, – сказала она, посмотрела на фотографию мужа, висевшую на стене, на которой он был снят в красноармейской форме, и невесело усмехнулась. – Ещё, чего доброго, убьют.

– Ну, на это нужна причина, – сказал Евдокимов. – Без причины не убивают.

– Какая ж была причина убить Петю? – тихо сказала она. – Обыкновенный тракторист…

– Вот это я и хочу выяснить – сказал Евдокимов. – Докопаться, так сказать, до причины.

– Только мне мало верится… – сказала она и не договорила.

– Во что? – спросил Евдокимов.

– В убийство, – сказала она. – Ну как его могли убить?

– Отравить, – сказал Евдокимов. – Отравили его, это установлено.

– Да ведь отравить непросто, – сказала она. – Отравить тоже надо уметь.

– Как сказать, – возразил Евдокимов. – И просто, и не просто. Может быть, так говорилось потому, что Савельева уже нет на белом свете, но плохого о нём не говорил никто, больше того, и директор МТС Дыховичный, и секретарь партийной организации Василенко утверждали, что если кто из улыбинских трактористов и мог стать Героем Социалистического Труда, так это прежде всего Савельев.

Гораздо важнее было то, что узнал Евдокимов о Прибыткове. Того, что он был добросовестным работником, не отрицал никто; на то, что он был сдержан, а по мнению других – замкнут, а по мнению третьих – скрытен, имелись особые причины, но о том, что он отличался творческой щедростью, Евдокимову в глаза никто не сказал, на этом не зафиксировалось внимание людей, это качество Прибыткова обнаружилось лишь постепенно и обнаружил его именно Евдокимов.

О том, что Прибытков пропадал на работе дни и ночи, знали все. Придёт в мастерские раньше всех и уйдёт позже всех. Если даст обещание выпустить трактор из ремонта за три дня, то уже на второй день начнёт тревожиться, попросит лишних людей, сам не отойдёт от машины, а трактор в срок. В исправном состоянии. Но была в нём ещё одна особенность, которую мало кто замечал. Подойдёт к токарю, встанет у станка или к шофёру у машины, смотрит, смотрит, и скажет в виде вопроса – не сделать ли так-то или так-то, даст совет, который улучшит или облегчит работу, а то и просто внесёт какое-нибудь изменение в механизм, а потом добавит – подумайте над этим и напишите мне, что вы сделали, а через месяц-другой, глядишь, появился на стене приказ – такому-то за рационализаторское предложение выдать премию.

Голова у Прибыткова не уставала работать, но свои выдумки он охотно дарил другим, – когда Евдокимов осторожно наводил разговор, не мог ли Прибытков украсть у Савельева изобретение, рабочие вспыхивали, отрицательно покачивали головами и, наоборот, вспоминали, как Прибытков, придумав какое-нибудь усовершенствование, отдал его Ване или Сене, изобрести изобрёл, а автором считается Ваня и денежную премию тоже получил Ваня…

Трудно было предположить, что в случае с Савельевым Прибытков вдруг изменил самому себе. О том, что Прибытков талантлив, щедр и скромен, может быть, и не такими словами, говорили все рабочие. Чутьё старого чекиста, по-видимому, не изменило Пронину. С каждым днём Евдокимов всё больше склонялся к мысли о том, что Прибыткова следует исключить из дела.

Сходил Евдокимов даже в школу номер 3, к комсомольцам, которым помогал Савельев, хотя его участие в походе против сорняков было не слишком значительным. Чоба хвалил Савельева, и Кудреватов хвалил, и Коваленко, они говорили, примерно, то же, что и рабочие МТС, к характеристике Савельева мало что добавилось, только становилось всё больше его жалко…

Поход против сорняков продолжался и после смерти Савельева, затеяли его школьники без чьей – либо подсказки, Савельев лишь пришёл к ним на помощь, теперь вместо него был выделен тракторист Жалейкин, но комсомольцы не очень были им довольны. Жалейкин был сам комсомольцем, и другие комсомольцы считали, что он обязан им помогать, а сам Жалейкин говорил, что помогает комсомольской организации школы не потому, что ему этого хочется, а потому, что ему как комсомольцу неудобно отказаться. Короче, высокие договаривающиеся стороны хотели бы друг от друга большего взаимопонимания!

Что касается Евдокимова, поскольку он вмешивался в дела всех людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, он целых два вечера вместе со школьниками полол эту амброзию, которая оказалась гораздо цепче и упорнее, чем это ему представлялось, когда он просто проходил мимо красивых пушистых кустиков этой ценной травы.

– Свой отпуск я проводу не зря, – со вздохом сказал он, выпрямившись на второй день после работы. – Оказывается, молоть – это не мелочь!

– Вы имеете в виду – молоть языком? – весело спросила Маруся Коваленко. – Конечно, полоть потруднее.

– Но зато я теперь буду знать, – удовлетворенно сказал Евдокимов, – Что две улицы выполоты моими руками.

– Уж и две улицы! – остудила его Коваленко. – На вашу долю и каемки не приходится.

– Приходится – не приходится, – пожаловался Евдокимов, – а поясница болит.

– Ничего, – утешила его Маруся, – От этого не заболеете.

Действительно, Евдокимов заболел от другого.

На следующий день Евдокимова увидели с Марусей в кино, а через следующий день он гулял с нею в парке, а потом их опять увидели в кино и все поняли, что совместная работа по выпалыванию амброзии не оставила Дмитрия Степановича Евдокимова равнодушным к Марусе Коваленко, и девчонки из школы принялись диспутировать на тему, подходят ли они друг к другу, не стар ли Евдокимов для Маруси и не молода ли Маруся для него.

А Евдокимов точно забыл о своих обязанностях, он не заходил к Матвееву, редко встречался с Прониным, позабыл дорогу в МТС, он только аккуратно выходил вместе со школьниками полоть амброзию и после работы обязательно уводил Марусю то в кино, то в парк, а то и просто куда-нибудь туда, где их никто не мог видеть.

И как бы там ни судили и ни рядили девчонки, это была совсем неплохая пара – высокий и немножко строгий на взгляд Евдокимов и задорная и какая-то необыкновенно лёгкая на вид девчурка, их волосы удивительно хорошо гармонировали радом друг с другом, тёмно-русые коротко стриженые волосы Евдокимова и светло – русые, почти белокурые косы Маруси…

Когда они шли рядом, все видели как нежно смотрит Евдокимов на Марусю своими синими-синими глазами и как Маруся почти закрывает от смущения свои карие глаза, отводя их от Евдокимова и смотря куда-то далеко – далеко в сторону.

Мальчишки, конечно, не стеснялись в выражениях, – «втюрился», «втрескался», только и было слышно, когда Евдокимов и Маруся отдалялись от них на почтительное расстояние, но девчонкам нравилось, как Евдокимов ухаживает за Марусей, – очень вежливо и корректно, без каких бы то ни было вольностей, он водил её под руку совсем так, как водят на картинках пожилых дам почтительные молодые люди. Евдокимов даже о Прибыткове забыл из-за этой Маруси.

Он, правда, и был-то у Прибыткова всего два раза, и за эти два раза им не пришлось даже как следует поговорить, и хотя после освобождения из-под стражи Прибытков сделался еще замкнутее, когда Евдокимов, зайдя к инженеру в контору, довольно бесцеремонно напросился к нему в гости, Прибытков любезно ответил, что будет рад видеть Евдокимова у себя. Прибытков отлично знал, кто такой Евдокимов и чем он интересуется. Поговорить с Евдокимовым, что называется, по душам было в интересах Прибыткова, и, тем не менее, разговора у них не получилось.

В первый раз Евдокимов пришел под вечер, когда на улице было еще совсем светло. Его встретила жена Прибыткова, тихая женщина, много моложе самого Прибыткова, но какая-то запуганная, как показалось Евдокимову, впрочем, жизнь вполне могла ее запугать. Прибытковым жилось, конечно, несладко и несвободно.

Прибытков сидел со своими детьми – мальчиком лет одиннадцати и девочками лет семи и лет пяти – за обеденным столом. Гостя он встретил приветливо, но сейчас же повел Евдокимова в комнату, которая служила Прибытковым и спальней, и кабинетом. Как только они ушли из столовой – там тут же всё стихло. Евдокимов догадался, что их мать, чтобы не мешать разговору, увела детей на улицу. Однако, несмотря на желание Евдокимова и вежливое внимание Прибыткова, разговора у них не получилось.

Всё, о чём Евдокимов мог бы Прибыткова спросить, он уже знал, а перейти границу, которая в обычной жизни разделяет людей, не удалось ни тому, ни другому. Они поговорили о ничего не значащих вещах и разошлись, неудовлетворенные друг другом.

Во второй раз Евдокимов зашел к Прибыткову, когда уже стемнело. Жена Прибыткова укладывала детей спать, и, хотя Прибытков любезно пригласил гостя расположиться в столовой и даже предложил чая, Евдокимов позвал хозяина посидеть на лавочке перед домом. Прибытков оценил деликатность Евдокимова, подобрел, в его обращении появилась мягкость, но и на этот раз их разделяла какая-то стена.

– Почему это вы, Евгений Савич, так старательно избегали того, чтобы закрепить за собой авторство на свои изобретения? – только и успел Евдокимов спросить Прибыткова. – Ведь это очень укрепило бы ваш авторитет?

Но Прибытков по существу отвел этот вопрос и как-то просто, совсем по-житейски объяснил свое поведение, что, впрочем, свидетельствовало о том, что Прибытков очень добрый человек.

– А я не гонюсь за дешевым авторитетом, – сказал он. – Да и какие это изобретения! Они входят в круг моих обязанностей. Люди у нас живут еще не ахти, инженеру за мои предложения премия не полагалась бы, а рабочему за рационализацию премия положена, это повышало фактический заработок.

И тут к беседующим подошёл кто-то из соседей Прибыткова, и им снова не удалось разговориться. А потом началась история с Марусей, и Евдокимову стало совсем недосуг зайти как-нибудь к Прибыткову. Впрочем, нельзя сказать, что он совсем забыл о Прибыткове. Проводив Марусю, он обязательно возвращался домой по улице, на которой жил Прибытков, но обычно было уже поздно и Евдокимов ограничивался тем, что медленно проходил мимо знакомых окон, бормотал сам себе какие-то упреки и, не слишком торопясь, шел на квартиру к Пронину.

Так было и на этот раз.

Проводив Марусю Коваленко домой, Евдокимов свернул на улицу, где жил Прибытков, дошел до его дома, остановился напротив освещенных окон, потоптался на месте, подтянул кверху рукав пиджака, посмотрел на часы. Было уже около одиннадцати, заходить было поздно. Евдокимов укоризненно – упрёк относился к себе самому – покачал головой.

Зайти было неудобно, а уходить не хотелось, Евдокимов перешел через улицу и сел на скамеечку у чьего-то дома как раз напротив окон Прибыткова.

Окна его квартиры были освещены, два окна были задернуты занавесками, третье не было занавешено. Какой-то мужчина прошелся по комнате. Это не мог быть никто иной, как Прибытков. Потом ушел, через некоторое время вернулся в комнату, подошел к окну, постоял, вглядываясь в темноту, отошел снова, потом свет в комнате погас, тень появилась в комнате, где окна были занавешены, несколько раз взмахнула руками и исчезла. Евдокимов сидел на скамеечке и лениво смотрел вперед. Надо было бы идти, но вставать не хотелось. Ночь была тепла, душиста, певуча, где-то далеко-далеко что-то протяжно пели какие-то девчата, спешить было некуда…

Евдокимов закрыл даже глаза от умиления и вдруг услышал около себя чей-то негромкий и почтительный голос:

– Наблюдаете?

Евдокимов от неожиданности даже вздрогнул и открыл глаза.

На краешке скамейки сидел сухонький, аккуратный старичок.

– За кем наблюдаю? – спросил Евдокимов.

Старичок мотнул кверху бородкой, указывая на противоположную сторону.

– И правильно делаете, – сказал старичок, – За ними надо наблюдать.

– Да за кем наблюдать-то? – спросил Евдокимов, – Мне не за кем наблюдать!

Старичок вежливо хмыкнул.

– Как знаете, – сказал он. – Правильно-с.

– Что правильно? – спросил Евдокимов. – Вы о чем?

– Ни о чем, – сказал старичок. – Вроде, как и вы, дышу воздухом.

Евдокимов вгляделся в старичка.

Старичок как старичок. Небольшого роста, сухонький, коренастый, несмотря на июль, в ватничке, в черном старомодном картузе, открытое просто лицо, борода подстрижена лопаткой. Волосы седые, лишь кое-где проступает тающая чернинка. Умные живые глаза.

Он смотрел на Евдокимова вежливо и пытливо.

– Изволите прогуливаться? – спросил старичок, – в голосе его прозвучала доброжелательная насмешка.

– Да, – сказал Евдокимов. – А вы что, тоже гуляете?

– Никак нет, – сказал старичок. – Я на работе.

– Это на какой же работе? – поинтересовался Евдокимов. – Звезды на небе сторожите или что?

– Никак нет, – сказал старичок. – Нарезное печенье.

– Это какое же печенье? – удивился Евдокимов. – У себя в карманах, что ли?

– Никак нет, – сказал старичок, – Вы, я вижу, любитель пошутить.

– Нет, вправду, какое печенье? – спросил Евдокимов. – Вы тоже, кажется, шутите?

– Никак нет, – сказал старичок. – Я – сторож. Ночной сторож, сторожу склад райпищепромкомбината.

– А где же этот склад? – поинтересовался Евдокимов. – Я что-то не вижу.

– А вон там, на углу…

Старичок махнул рукой в неопределенном направлении. Евдокимов посмотрел вдоль улицы, – если на углу и находился склад, до него было довольно – таки далеко.

– Во-он сарай! – объяснил старичок, – Под железною крышей.

Было темно, никакую железную крышу увидеть было невозможно.

– Однако вы что-то далеко отошли от своего склада, – предупредил Евдокимов. – Не боитесь?

– Да, что вы, господи! – воскликнул старичок. – Кто польстится…

Он доверительно посмотрел на Евдокимова.

– Там только нарезное печенье да яблочное ситро.

– На яблочное ситро охотников не находится? – усмехнулся Евдокимов. – А вы, значит, променад совершаете?

– Как? Как вы сказали? – спросил старичок. – Проме над чем? Проминку, что ли?

– Вот именно, – сказал Евдокимов. – Проминку.

– Так же, как и вы, хожу, гляжу – сказал старичок. – Наблюдаю, как кто живёт.

– За кем же вы это наблюдаете? – спросил Евдокимов.

– А за человечеством, – сказал старичок. – Моё дело стариковское, я больше от любопытства, а вы по долгу службы…

Он почавкал губами.

– Товарищ Евдокимов, – договорил он и извинился. – Не имею чести знать ваши имя и отчество.

– Дмитрий Степанович, – назвался Евдокимову и спросил: – А откуда ж вы меня знаете?

– Да, господи! – воскликнул старичок. – Разве в станице от людей спрячешься?

– А что ж вы обо мне знаете? – поинтересовался Евдокимов.

– Ну, следователь вы, следователь, – сказал старичок. – Не зря же вы здесь сидите.

– То есть, как это не зря? – удивился Евдокимов.

– Наблюдаете, – сказал старичок.

– За кем? – спросил Евдокимов.

– За им…

Старичок опять указал бородкой на противоположную сторону.

– За кем, за им? – спросил Евдокимов.

– За гражданином Прибытковым, вот за кем, – решительно сказал старичок.

– Почему это вы так думаете? – спросил Евдокимов.

– Трудно догадаться! – сказал старичок. – Каждый вечер прогуливаетесь здесь, тоже не звезды сторожите.

– А разве за этим Прибытковым есть что? – недоверчиво спросил Евдокимов.

– Будто не знаете? – насмешливо сказал старичок. – В народе у нас все говорят, что он убийца…

Он тут же поправился.

– Убивец, – сказал он, коверкая это слово. – Убивец и противник народа.

– А кого же он убил? – спросил Евдокимов.

– Савельева тракториста, – объяснил старичок. – Только ж, товарищ Евдокимов, вы знаете об этом лучше меня.

– А вы откуда об этом знаете? – спросил Евдокимов.

– От людей, – сказал старичок. – Об этом все говорят.

– Да зачем ему было убивать Савельева? – возразил Евдокимов. – Какая надобность?

– Чтобы истребить, – решительно сказал старичок. – Он уже сидел за это.

– А откуда вы меня все-таки знаете? – спросил Евдокимов. – На лбу у меня не написано.

– Да вас все мальчишки знают, – перебил его старичок. – У прокурора вы бываете, да и не скрываетесь же ни от кого.

– В таком случае знакомьте и меня с собой, – сказал Евдокимов. – Вас – то самого как зовут?

– Тихон Петрович Лещенко, – представился старичок. – Сторож райпищепромкомбината.

– Ах, это вы и есть тот самый раколов? – сказал Евдокимов. – Слышал, слышал!

– То есть, как это? – обиделся старичок. – Что значит раколов?

– Ну, раков ловить умеете, – объяснил Евдокимов. – Мне рассказывали ребята.

– Раками занимаюсь, верно, – согласился старичок и обиженно добавил: – А вы – раколов!

– И ещё рассказывали, – добавил Евдокимов, – что ворожбой занимаетесь.

– Ну, это баловство, – небрежно сказал старичок. – Дураки просят, вот я и ворожу.

– Может, и мне поворожите? – пошутил Евдокимов.

– А чего вам ворожить-то? – сказал старичок, усмехаясь. – Вам и так всё ясно.

– А что ясно? – спросил Евдокимов.

– Да все, – сказал старичок. – Оклад вам идёт хороший, квартира есть, жена тоже есть или будет, вам ни одна краля не откажет…

– Да я не насчёт жены, – сказал Евдокимов. – Я, вот, сижу и думаю – верить ли вам насчёт Прибыткова или нет?

– А мне верить и не надо, – сказал старичок. – Вы советской власти верьте, вот кому.

– Как так? – спросил Евдокимов.

– А так, – сказал старичок и добавил:

– Советская власть не ошибётся. Он уже сидел за то, что насупротив народа шёл, и опять сядет.

– Вы, я вижу, и впрямь пророк, всё знаете, – сказал, усмехаясь, Евдокимов и встал. – Ну, спокойной ночи, спасибо за беседу, пойду.

– И вам того же, – сказал старичок. – Пойду и я, поближе к своему печенью, буду радио слушать.

Он опять поправился на свой лад, исковеркал правильное слово:

– Радием очень увлекаюсь, – добавил он. – Особенно по вечерам.

Они вежливо распрощались и разошлись.

Евдокимов медленно пошёл домой.

Из парка, действительно, доносились звуки радио, из репродукторов, – очень глухо, правда, – лились «Амурские волны».

Когда он вошёл к себе в комнату, из соседней комнаты его окликнул Пронин.

– Дмитрий Степанович, вы одни?

– А с кем же я могу быть?

Пронин засмеялся.

– Кто вас там знает!

Он позвал Евдокимова к себе.

– Заходите.

Пронин лежал уже в постели и читал.

Евдокимов сел на стул у кровати.

– Я вас очень стесняю, Иван Николаевич?

– Какие пустяки, – сказал Пронин. – Чем это вы меня стесняете? Стесняли бы – сказал.

– Да, вот, поздно прихожу, мешаю спать, – сказал Евдокимов. – Бужу Ларионовну.

– Ну, ей полезно, – усмехнулся Пронин. – Она и так зажирела.

Они обменялись понимающими дружелюбными взглядами.

– Как дела? – спросил Пронин.

– Помаленечку, – сказал Евдокимов.

Пронин читает газету. Рисунок Анны Леон

– Я тоже не любил делиться во время работы – сказал Иван Николаевич. – Одинаково, как у хозяйки на кухне грибки для винегрета из-под руки выбирать.

Они прислушались к радио, из репродуктора лились знакомые «Волны», на этот раз – Дунайские.

– Вами Матвеев интересуется, – сказал Пронин, ухмыляясь. – Говорит, вы у него уже несколько дней не были.

– Не успеваю, Иван Николаевич, – признался Евдокимов. – То туда, то сюда.

– Да, он мне говорил, – сказал Пронин с хитрой улыбочкой. – Говорит, борьбой с сорняками очень увлеклись.

– Есть грех, – сознался Евдокимов и засмеялся. – Сказано, сердце не камень.

– Бог в помощь, – сказал Иван Николаевич и посмотрел своего гостя проницательнее, чем тому хотелось. – Я ему так и сказал: почему ты думаешь, что он лоботряс, может, он на ней даже женится, цыплят считают по осени.

Евдокимов поморщился.

– А он что – так меня лоботрясом и назвал?

Пронин опять засмеялся.

– Не только лоботрясом. Я сегодня от него целую тираду по вашему адресу выслушал. Говорит, что первое впечатление на него произвели хорошее. Образованы, умеете держаться и даже в законах разбираетесь. Но, говорит, я в нём разочаровался, зря ему дело передали. Ловит раков, говорит, по целым дням, вдову ходит, утешает, в общем, чувствует себя, как в отпуску. И в довершение всего, говорит, принялся морочить голову какой-то девчонке. По всей станице уже толки идут. Болтун, говорит, ваш Евдокимов, бездельник…

Евдокимов нахмурился ещё сильнее, но Пронин видел, что Евдокимов нисколько не сердится, в глазах у него искрилась самая настоящая смешинка, однако, Пронин и вида не подал, что заметил эту смешинку, и в свою очередь строго поджал губы.

– Да, – укоризненно повторил он. – Бездельник, говорит, ваш Евдокимов и всё.

Любовь не картошка

Ухаживание Евдокимова за Марусей Коваленко неожиданно обернулось такой стороной, что все только диву дались, какие шутки шутит с людьми жизнь. Маруся была ещё очень молода, ей шёл только восемнадцатый год, и её сердце, по-видимому, никогда ещё не сжималось и не билось от той неясной мучительной и сладкой истомы, которая является предвестником первой любви.

Она успешно перешла в десятый класс, отлично училась, много и охотно работала в комсомольской организации; она действительно была активной комсомолкой, была членом комсомольского комитета и её побаивались даже мальчишки, настолько она была требовательна, настойчива и прямолинейна. Ни о каких глупостях, а не то чтобы там о любви, Маруся не помышляла. Она, правда, как и все девушки, любила принарядиться, но в отношении к себе не позволяла никаких вольностей, на школьных вечерах танцевала преимущественно с подругами и вела себя всегда с таким достоинством, что ни один мальчишка не осмеливался дергать её за косу. Возможно, что она так бы и кончила школу, не задумываясь о любви и всяких там ахах и вздохах, если бы на её беду не свалился как снег на голову этот самый Евдокимов.

Он познакомился с ней, поговорил раза два или три и принялся ухаживать по всем правилам галантерейного обращения.

Евдокимов ходил с Марусей в кино, прогуливался в парке, угощал конфетами и даже шоколадом, который ещё с прошлого года лежал затоваренной окаменелостью в витрине сельского продмага, ухаживал так откровенно и недвусмысленно, что всем было очевидно, что дальнейшее развитие романа зависит исключительно от Маруси.

Но тут-то дела и приняли совершенно неожиданный оборот. Маруся, разумеется, отлично понимала, чем вызвано такое исключительное внимание Евдокимова, и, должно быть, ей надо заглянуть в сердце к самой себе, чтобы выяснить, что же в нём происходит, нравится ли ей Евдокимов и способна ли она его любить…

Но кто может заранее знать, что таится в глубинах женского сердца! Маруся заглянула в собственное сердце и ужаснулась…

Возможно, не обрати Евдокимов на неё внимания вовсе ничего бы не произошло, неясные ощущения так бы и остались неясными ощущениями, ветер жизни разогнал бы нечеткую тень, никто никогда и ничего не узнал бы о главном чувстве Маруси. Но тут произошло нечто вроде цепной реакции. Маруся догадалась, а может быть, он и сам об этом сказал, что Евдокимов её любит, тогда она заглянула в собственное сердце, спросила себя – любит ли Евдокимова, и выяснилось, что – да, любит, но только не Евдокимова, а… Чобу!

Это было хуже всего.

До появления Евдокимова она и не подозревала, что любит Чобу. Правда, у неё с Васей были самые хорошие, можно сказать, почти дружеские отношения, недаром и он, и она были членами комсомольского комитета школы. Но о том, что между ними может быть любовь, ни у кого не появлялось никакой мысли. Тем более, что всем давным-давно было известно, что Вася любит Раю Коломиец, и что они поженятся, как только окончат школу. А тут вдруг оказалось, что не только Рая, но и Маруся тоже любит Чобу и не может без него жить.

Ну, и тут началось целое представление. Евдокимов, конечно, сразу очутился в стороне. То есть не то, чтобы совсем в стороне, он продолжал вздыхать и ухаживать за Марусей, по-прежнему охотно прогуливался с ней в парке, если она соглашалась с ним пройти – но сама Маруся резко изменила своё поведение, точно сошла с ума.

Прозрев в своём чувстве, она стала ходить за Чобой по пятам, стала заходить к нему домой, не отходила от него ни на шаг, приглашала его в кино и вообще принялась вести себя так, что даже слепой и тот увидел бы, что девка объелась белены.

Надо сказать, что Чоба – так тот просто не понимал, что это вдруг стряслось с Марусей Коваленко. Сам он никогда не подал ей ни малейшего повода, да и Марусе не хуже, чем другим, было известно, что Васю связывают с Раей Коломиец давние и прочные отношения.

Наконец, на поведение Маруси не могла не обратить внимания и сама Рая.

Вообще, Рая была очень спокойной, молчаливой и даже флегматичной девушкой, она очень полагалась на своего Васю и никогда и ни к кому его не ревновала, но поведение Маруси было столь вызывающе, что даже Рая вышла из своей спячки.

Она даже остановила как-то Марусю у входа в парк, отозвала в сторону и попыталась с ней поговорить.

– Ты что это, Маруська? – спросила её Рая, не зная как приступить к разговору.

– А тебе что? – вызывающе спросила её Маруся и хотела было уйти от неё в парк.

– Нет, ты постой, – сказала Рая и схватила её за рукав.

– Ты меня не хватай, – сказала Маруся. – Я сама так могу хватить…

Это было так непохоже на обычную Марусю, что Рая растерялась.

– Нет, вправду, Марусенька, что же это такое? – взмолилась Рая. – Ведь мы с Васей, ведь меня Вася, ведь я Васю…

– Ну что ты заладила – Вася да Вася? – неумолимо спросила Маруся. – А если я люблю твоего Васю, тогда что?

– Да, как это можно? – сказала Рая. – Ведь это же всё напрасно.

– То есть, как напрасно? – громко возразила Маруся, ничуть не стесняясь проходивших мимо девчонок. – Всё равно я его у тебя отобью!

Конечно, это было маловероятно, Вася был очень серьёзный парень, но поведение Маруси было столь агрессивно, что некоторые и впрямь начали сомневаться – не удастся ли Марусе и в самом деле отбить Васю у Раи.

Маруся, например, у всех на глазах подходила к Чобе, брала его под руку, говорила – «Ну, пошли, у меня два билета в кино», и почти волоком вела его рядом с собой, так что ошарашенный Вася подчинялся ей и лишь с трудом отбивался от неё возле самых дверей кинотеатра. Или подходила к нему в парке, когда он стоял рядом с Раей, бесцеремонно брала его руку, клала себе на талию, свою руку клала ему на плечо, громко объявляла, что ей хочется танцевать и начинала кружить его по аллее под звуки вальса, несшегося с танцевальной площадки.

На Чобу эти атаки не оказывали никакого действия, но, вообще, с этим следовало покончить.

Как-то днём, встретив Марусю в райкоме комсомола, где она подозрительно быстро появилась сразу вслед за Чобой, он совершенно официально попросил её зайти часам к пяти в школу.

– Мне нужно поговорить с тобой, – строго заявил он. – Я вызываю тебя, как секретарь комсомольского комитета.

– С удовольствием, Васенька, – весело откликнулась Маруся. – К тебе я всегда рада.

Вокруг засмеялись, а смущённый Вася поспешил поскорее ретироваться в кабинет к Тарановскому.

Он ждал её точно в назначенный час и Маруся не замедлила появиться.

– Вот и я, Васенька – кокетливо сказала она, садясь перед ним за парту. – Слушаю.

– Видишь ли – начал он, – лучше бы ты звала меня не Васенька, а товарищ Чоба.

– Хорошо, Васенька, – послушно сказала Маруся. – Слушаю, товарищ Чоба.

Так вот, товарищ Коваленко, – внушительно сказал Вася, набираясь мужества для серьёзного разговора. – С ним надо кончать.

– С чем, Васенька, то есть, товарищ Чоба? – наивно спросила Маруся. – Я что-то тебя не пойму.

– Ну, с этим, как её, с этим самым, – твёрдо сказал Вася. – Ты понимаешь меня.

– Нет, Васенька, – сказала Маруся, – Я что-то тебя не понимаю.

– С любовью, вот с чем, – решительно сказал Вася. – И я заявляю тебе об этом, как секретарь комсомольского комитета.

– Но я же тут ничего не могу поделать, товарищ Чоба, – сказала Маруся. – И в уставе нигде не сказано, что один член комсомольского комитета не имеет права влюбиться в другого члена комсомольского комитета.

– Устав тут не при чём, – строго сказал Чоба. – Устав такие вещи не предусматривает. Ты сама знаешь, что твоё поведение неразумно.

– А почему это любить тебя неразумно? – спросила Маруся. – Разве ты считаешь Раю дурой?

– Так то Рая, – мрачно сказал Чоба. – Рая совсем другое дело.

– Такая же комсомолка, как ты и я, – дерзко возразила Маруся. – Значит, Рае можно, а мне нельзя?

– Как ты не понимаешь? – взмолился Чоба. – Я тоже люблю Раю.

– Но ведь ты с таким же успехом можешь полюбить и меня? – возразила Маруся. – И тогда всё, что ты сейчас говоришь мне, ты сможешь сказать Рае.

Невинными глазами она посмотрела на Васю.

– Впрочем, – оказала она, – я думаю, что Рая при своём характере успокоится гораздо быстрее меня.

– Ну, это ты врёшь, – злобно заявил Вася. – Райка, может, ещё дольше, чем ты, не успокоится…

В общем, они так ни до чего и не дотолковались. Несмотря на весь свой авторитет, Чоба так и не добился от Маруси обещания отказаться от попыток завоевать его сердце.

– Всё равно ты будешь мой, – сказала она ему на прощанье и удалилась с таким видом, точно Чоба был повержен ею на обе лопатки.

В тот же вечер об этом разговоре стало известно в станице и предала его гласности сама Маруся.

– Всё равно он будет мой, – повторяла Маруся всем, с кем бы ни сталкивалась, и эта уверенность семнадцати летней девчушки порождала самые различные толки.

Что касается Пронина, он об этой треугольной истории узнал от матери Маруси, когда она пришла к нему жаловаться на Евдокимова. Это была рассудительная нестарая женщина и пришла она к Ивану Николаевичу с самыми добрыми намерениями, – она только не разобралась в слухах, которые нахлынули на неё со всех сторон, и посчитала виноватым в этой истории Евдокимова. Она села перед Иваном Николаевичем с таким решительным видом, точно решила никогда уже больше не подниматься, и заговорила с ним, точно тот был должен ей, по крайней мере, сто тысяч рублей.

– Куда ж это годится, товарищ Пронин? – сказала она, певуче растягивая слова. – На что вы только глядите? Для что сюда поставлены? Привезли к себе парня, уж не знаю, для чего вы его сюда привезли, – а он и примись станичным девкам косы расплетать. Маруська-то моя, слышали? Ей школу ещё в будущем году кончать, а она – «любви все возрасты покорны…»

Да-да, так и сказала, – вот тебе и рядовая колхозница!

Иван Николаевич только головой покачал… Не знаем мы людей, совсем не знаем, и представление о них имеем какое-то позапрошлогоднишнее!

– Я, конечно, и сама могу разузнать всё про вашего гостя, – продолжала мать Маруси Коваленко, – и пожаловаться куда надо смогу, да не хочу вас обижать, потому как надеюсь, что вы ограничите его поведенье и он перестанет её и в кино водить, и шоколадом кормить.

Иван Николаевич ничего толком не понял, пообещал наложить запрет и на кино, и на шоколад, и, как только мать Маруси ушла, тотчас же вызвал к себе Тарановского.

– Что ещё там такое? – недовольно спросил секретаря райкома комсомола. – Распустились твои комсомольцы. Только что была мать Коваленко. Жаловалась на дочь. Говорит, совсем отбилась от рук…

– А что я могу поделать, Иван Николаевич? – обиженно промямлил Тарановский. – Любви все возрасты покорны…

Ответил теми же самыми словами, что и предыдущий оратор, точно они все сегодня сговорились повторять Пушкина. Но Тарановский всё же слышал что-то об этой истории и ввёл Пронина в курс событий, так что вечером Пронин смог упрекнуть Евдокимова уже с некоторым знанием дела.

– Не ожидал я от вас этого, Дмитрий Степанович, – полушутливо, полусердито сказал Пронин, – С вашей лёгкой руки у нас тут полное падение нравов…

Он рассказал Евдокимову о посещении матерью Маруси Коваленко райкома и о беседе с Тарановским.

– Ну, что скажете? – спросил он. – Заварили кашу…

– Не волнуйтесь, Иван Николаевич, всё станет на своё место, – тоже полушутливо, полусерьёзно ответил Евдокимов. – Я её заварил, я её и расхлебаю.

Иван Николаевич пристально посмотрел на Евдокимова.

– Расхлебаете? – спросил Пронин.

– Расхлебаю, – подтвердил Евдокимов.

– Ну, смотрите – сказал Пронин с улыбкой. – Я только хотел предупредить.

Но на следующий день каша заварилась ещё гуще, – Маруся отправилась к старику Лещенко привораживать Чобу.

Она так и сказала подружкам:

– Иду привораживать, раз сказала, что будет мой, так и будет мой, я своего добьюсь.

Но от Лещенко она вернулась ни с чем, – старик отказался ей ворожить.

– Комсомольцев черти боятся, – сказал он ей. – С вами только неприятностей наживёшь.

Как ни упрашивала его Маруся, ни какую благодарность ни сулила, ничто не помогло, знахарь ворожить не согласился.

– Ничего, – сказала Маруся, не унывая, подружкам. – Я старика уломаю, и Ваську он всё равно ко мне приворожит.

Но вслед за этим неудачным посещением знахаря, последовало другое посещение, на этот раз к Марусе, которое чрезвычайно её удивило. В хату Коваленко пришла Анна Леонтьевна Савельева. Дома были и мать, и дочь.

Мать возилась у печки, Маруся читала книжку.

Анна Леонтьевна переступила порог и встала у самой двери.

– Проходи, чего стала, – пригласила старшая Коваленко гостью. – В ногах правды нету.

– Ничего, я постою, – скромно сказала Анна Леонтьевна, прислоняясь к дверному косяку.

Гостья и хозяева помолчали, – хозяева, выжидая с чем пришла гостья, а гостья, не решаясь приступить к разговору.

– Вы извините меня, – произнесла, наконец, Анна Леонтьевна, обращаясь сразу и к матери, и к дочери. – Не моё, конечно, дело мешаться, только об этом все говорят, вот я и пришла.

– А чём говорят? – враждебно спросила старшая Коваленко. – Да не мнись ты, говори!

– Да об этом, как его, о Ваське, – застенчиво произнесла Анна Леонтьевна и вдруг решительно сделала шаг в сторону Маруси. – Брось его, Маша, право слово брось, на шута он тебе сдался.

– Да тебе что за дело? – сердито сказала старшая Коваленко гостье и тут же повернулась к дочери. – Слышишь, что люди говорят? Только мать позоришь, совестно слушать. Дался он тебе…

Маруся упрямо отвернулась к окну.

– Правда, Маша, на что он тебе? – сказала Анна Леонтьевна. – Кругом – парней, да ещё каких, а ты к нему так, точно он тебя присушил.

– Добро бы он присушил, а то сама его присушивает – сказала мать Маруси. – Неудобно даже, комсомолка, а бегаешь к колдунам, молодца привораживать, и люди смеются, знахарь умней её оказался, прогнал.

– Вот, я и пришла, – сказала Анна Леонтьевна. – Об этом поговорить.

В голосе её звучала какая-то тоска.

Маруся недружелюбно на нее посмотрела.

– Об чём об этом? – спросила она не без насмешки.

– Да об этом, о привороте, – тосклива сказала Анна Леонтьевна. – Люби ты его или не люби – дело твоё, только не привораживай ты его, за ради Бога.

– А тебе что? – сердито спросила Маруся. – Далась я вам всем!

– Потому что совесть надо иметь, – сказала мать Маруси. – Девка за парнем бегает… Стыд!

– Ты только не ворожи, не надо, – молитвенно сказала Анна Леонтьевна. – Погубишь парня, ну на что это тебе?

– Что хочу, то и делаю, – упрямо сказала Маруся. – Сказала приворожу – значит всё, не учите, сама знаю, что делать.

Она взяла книжку, с независимым видом прошла мимо матери и гостьи и вышла на улицу.

– Дура – сказала ей вслед мать.

Анна Леонтьевна вздохнула.

– Ох, Маша, Маша, сказала бы я тебе…

И ничего больше не сказала.

Она молча постояла.

– Не пускай ты её к этому знахарю – сказала она матери Маруси. – Нечего ей там делать.

– Её не пустишь, – сказала та в ответ. – Теперь девки не очень слушаются матерей.

– Ну, извиняйте, – сказала тогда Анна Леонтьевна и ушла, и мать Маруси так и не поняла, зачем, собственно, приходила к ним Савельева.

А на утро произошло событие, спутавшее все карты Матвеева.

Вдова тракториста Савельева явилась в прокуратуру и заявила, что она отравила своего мужа.

Она вошла в прокуратуру, спросила секретаршу, где сидит прокурор, та велела ей подождать, она терпеливо сидела, ждала, наконец, секретарша сказала Матвееву, что его дожидается какая-то женщина, он распорядился впустить её, она вошла, села, взглянула исподлобья на Матвеева и ничего не сказала.

– Вы ко мне? – спросил её Матвеев, чтобы ободрить, – многие, придя к прокурору, не сразу решались заговорить о своём деле.

Посетительница кивнула и опять ничего не сказала.

Матвеев хотел было спросить – как её зовут, но лицо показалось ему знакомым, он вспомнил, что видел её уже в прокуратуре.

– Вы не Савельева? – спросил он.

После смерти мужа с неё тоже ведь снимали допрос, и не один, Матвеев видел её в кабинете у следователя Опочко.

Посетительница опять кивнула.

– Ну, что там у вас? – вежливо спросил, – её посещение не заинтересовало Матвеева, он подумал, что она пришла к нему посоветоваться в связи с какими-нибудь хлопотами после смерти мужа.

Анна Леонтьевна насупилась и вдруг сказала:

– Петю-то, может, я и отравила, товарищ прокурор. Вот, пришла. Я и виновата во всём.

– То есть это как? – удивленно спросил Матвеев.

Её признание было столь неожиданно и невероятно для Матвеева, что он даже не поверил ей.

– Вы не больны? – заботливо спросил он, опасаясь за состояние психики Савельевой. – В поликлинику вы не заходили?

– А что мне там делать? – возразила Анна Леонтьевна с некоторым недоумением. – Мне врачи не помогут.

Склонив голову над столом и виновато разглядывая наклеенную на стол чёрную клеёнку, и водя время от времени по клеёнке пальцем, она сказала Матвееву о том, что ревновала своего Петю с первого же дня свадьбы. Ревновала ко всем, – к девчатам, которые работали в МТС, к колхозницам, которые работали в поле, к соседкам. Оснований для ревности у неё не было, её Петя был лучше всех, дай бог нам такого мужа. Она ревновала беспричинно, неосновательно, просто от большой любви к мужу. И, вот, она решила закрепить его за собой поосновательней, мало ли что может случиться в жизни, девушки говорили, что очень крепко привораживает и парней, и мужчин Тихон Петрович. Кто такой Тихон Петрович? Старик Лещенко, его все знают, сторож пищепромкомбината. Он ни одного парня окрутил! Стоит ему поворожить, как парень к девке точно прилипнет. Если у какой-либо жены не ладится с мужем, надо обратиться к Тихону Петровичу, Он поворожит, и дело сразу идёт на поправку. Вот Анна Леонтьевна и решила приворожить к себе мужа на всю жизнь.

– Так сказать, застраховаться? – вставил Матвеев, с интересом слушая свою посетительницу.

Но она не ответила на его замечание, а может быть и не поняла.

Так вот, продолжала Анна Леонтьевна, она тоже решила обратиться за помощью к Тихону Петровичу. Он сказал, что может сделать так, что за всю жизнь её муж не подойдет больше ни к одной женщине. Он велел принести к нему обручальное кольцо и обязательно золотое, прядку волос с головы мужа и прийти к нему вечером в новолуние, когда будет родиться новый месяц, он пойдёт с ней на перекрёсток и сделает так, что её Петя извечно будет принадлежать только ей. Кольцо нужно для того, чтобы забросить в воду и утопить вместе с ним любовь к чужим жёнам, а волосы для наговора, чтобы привязать их владельца к одной женщине. Купить кольцо Анна Леонидовна попросила соседку, та купила ей кольцо в городе за триста рублей. Волосы она отрезала у мужа во время его сна, уподобляясь библейской Далиле, о которой она, конечно, никогда не слыхивала. Кольцо и волосы она отнесла Лещенко, но попросила поворожить его как-нибудь без неё, отлучиться ночью из дома она побоялась, побоялась вызвать подозрения у мужа, побоялась, как бы вместо того, чтобы ревновать его самого, он не начал бы ревновать её. Тихон Петрович поломался, но, в конце концов, согласился пойти ворожить на перекрёсток один и велел прийти к нему через три дня. Анна Леонтьевна пришла к нему через три дня, Тихон Петрович сказал, что всё в порядке, ворожба удалась и дал ей порошок, который велел незаметно дать выпить мужу. А после того, как он его выпьет, сказал Лещенко, эн уже никогда в жизни не подойдет к другой женщине. За ворожбу Лещенко взял с неё сто рублей, дал порошок и на том они распрощались. О колдовстве он никому не велел говорить, иначе оно не будет иметь силы. В тот же день Анна Леонтьевна незаметно, за ужином, всыпала порошок в стакан с пивом, Петя его выпил, ничего не заметил, а ночью ему стало плохо, его отвезли в больницу, и вот…

– Что же это был за порошок? – спросил Матвеев.

– Откуда же я знаю? – сказала Анна Леонтьевна. – С виду вроде бы как соль…

После смерти Пети она утром же побежала к Лещенко, сообщила ему, что случилось, и он заметно перепугался. Анна Леонтьевна спросила его, что он ей дал и Лещенко заверил, что от его порошка муж умереть не мог. Он сказал, что это была просто приворотная соль, обычная соль, только наговоренная против других женщин. Мне за это дело не будет ничего, не первый раз я даю эту соль, сказал Лещенко, а вот у тебя могут быть неприятности. Что я даю, все знают, сказал Лещенко, а ты, может, и дала ему совсем не то, что получила от меня. Мне от твоего мужа ничего не было нужно, а тебя кто там разберёт. Я, конечно, не думаю, что ты хотела отравить мужа, сказал Лещенко, но ведь прокурор может подумать иначе. Он сказал, чтобы она никому не говорила о том, что дала мужу порошок, могут подумать, что она хотела его отравить и тогда её будут судить. Теперь главное – жалеть детей, сказал Лещенко, а то останутся и без отца, и без матери. Без отца ребёнок полсироты, а без матери – круглая сирота. Мужа не вернёшь, думай теперь о детях.

Анна Леонтьевна побоялась, что её арестуют, и ей стало жаль детей, поэтому она ничего и не оказала.

– Ну, а что же теперь побудило вас прийти к мне? – спросил её Матвеев.

Анна Леонтьевна потупилась. Ей было трудно объяснить свое побуждение. Но она всё-таки объяснила почему пошла к прокурору. Есть в станице такая девушка – Маруся Коваленко и есть такой парень – Вася Чоба. Маруся влюбилась в Чобу, а он её не любит. Девка ходит сама не своя и, вот, она тоже пошла к деду Лещенко, привораживать этого парня. И вот Анна Леонидовна подумала, что может, её Петя умер всё-таки от этой приворотной соли, что Лещенко даст такую же приворотную соль Марусе, и что может умереть ещё и Чоба. А Чоба очень хороший парень, о нём её Петя говорил всегда очень хорошо. Чоба даже заходил к ним в хату. Петя помогал комсомольцам из школы уничтожать амброзию, а Чоба в школе секретарь комсомола. Анне Леонидовне стало страшно за Чобу, вот она и решила прийти рассказать всё, как было, кто там знает, что это за приворотная соль…

Сперва Матвеев, как и всякий другой работник следственных органов, оказавшийся на его месте, обрадовался тому, что услышал – показания Савельевой очень проясняли и упрощали дело, но затем Матвеев рассердился – рассердился на это неожиданное посещение, на Савельеву, на её запоздалое признание, на всё, что он только что услышал делало несостоятельным собственную версию, которая так прочно уместилась в голове Матвеева.

Поэтому вместо того, чтобы понять всю сложность переживаний и побуждений Савельевой, Матвеев кипятился:

– Что же вы так долго молчали? – сердито упрекнул он свою посетительницу. – Вы этим самым и нас ввели в заблуждение. Это отягощает вашу вину…

– Разве я этого хотела? – тихо возразила она, имея ввиду конечно не то, что она своим молчанием ввела в заблуждение следственные органы, а самый свой поступок.

Всё, что Матвеев услышал от Савельевой начисто оправдывало Прибыткова, но Матвеев не был этим доволен, хотя обвинение Прибыткова в убийстве Савельева теряло под собой почву, раздражение Матвеева против Прибыткова не проходило, а даже усилилось. Чем труднее было теперь поймать Прибыткова на каком-то конкретном преступлении тем хуже это было и для него, Матвеева, и для Оплачко и вообще решительно для всех, потому что Прибытков, по мнению Матвеева, был чужим человеком, в своё время уже осуждённым за противодействие советской власти, таких людей, по мнению Матвеева, ничто не могло исправить, пребывание в лагере могло их только ожесточить, поэтому, по мнению Матвеева, чем скорее такие люди как Прибытков Ними бы снова изъяты из советского общества, тем лучше было бы для это общества.

Во всяком случае, всё услышанное было столь неожиданно и серьёзно, что Матвеев тотчас позвал к себе следователя Оплачко и попросил его как можно скорее разыскать Евдокимова и пригласить его в прокуратуру. Савельеву Матвеев не отпустил, усадил у себя в кабинете и сказал, что ей придется дождаться ещё одного товарища.

Что касается Евдокимова, найти его в станице было не так уж просто, – кто знает где мог слоняться этот беспечный следователь – однако, Оплачко решил пойти по всем местам, где, по его мнению, мог находиться предмет его поисков. И надо сказать, что в первом же месте, куда он пришёл, на квартире у Пронина, он нашёл нужного ему Евдокимова.

Поэтому он вскоре вернулся в прокуратуру вместе с Евдокимовым.

– Дмитрий Степанович! – воскликнул Матвеев, не скрывая своей досады. – Всё идёт насмарку!

– А что случилось? – поинтересовался Евдокимов, сохраняя полнейшее спокойствие.

– А вот вы послушайте…

Матвеев указал на Савельеву.

– Вы можете повторить свой рассказ? – спросил он её.

– Отчего же…

Во второй раз она рассказывала и складнее, и спокойнее, в ней уже что-то устоялось, чувство долга взяло верх над боязнью за свою участь. Матвеев с любопытством посматривал на Евдокимова, та интересовало, как тот будет реагировать на признании Савельевой. Евдокимов спокойно сидел против Анны Леонтьевны и вежливо её слушал, он смотрел на неё так участливо, что она снова начала волноваться и вдруг заплакала, потом пересилила себя и принялась досказывать, как она в последний раз разговаривала с Лещенко.

Во время её рассказа Матвеев всё смотрел на Евдокимова и вдруг не столько увидел, сколько чутьём человека, привыкшего по роду своей деятельности проникать в души людей, ощутил, что, хотя Евдокимов и старается выразить Анне Леонтьевне своё сочувствие, на самом деле он испытывает какое-то внутреннее удовольствие. По-видимому, это было профессиональное удовлетворение, думал Матвеев, по-видимому рассказ Савельевой, подумал Матвеев, подтверждал какое-то предположение Евдокимова.

– Вы правильно поступили, рассказав нам об этом, – сказал Евдокимов, уверенный, что повторяет слова Матвеева, сказанные тем перед приходом Евдокимова. Подождите немного…

Он посмотрел на Матвеева и они, поняв один другого, вышли из кабинета и пошли в комнату к Оплачко. Они обменялись мнениями, как следует поступить с Савельевой, – теперь её тоже надо было привлекать к ответственности за неумышленное убийство, – посоветовались по поводу меры пресечения, – даже Матвеев счёл возможным не заключать Анну Леонидовну под стражу, а ограничиться лишь подпиской о невыезде, затем поговорили, как поступить с Лещенко…

Савельеву они отпустили.

– Идите, но никуда не отлучайтесь, – сказал ей Матвеев. – Завтра вызовем вас опять.

Что касается Лещенко, Матвеев и Евдокимов разошлись во мнениях, – для Матвеева всё было ясно, а Евдокимов чего – то недоговаривал, вёл себя так, будто бы не всё ещё было ясно.

– Что вы во всём этом видите? – спросил Евдокимова Матвеев.

– Некий поворот следствия, – ответил Евдокимов, чуть усмехаясь. – Правда, небольшой, потому что вина Прибыткова с самого начала была очень гипотетична.

– Что же предпринять? – спросил Матвеев. – Прежде всего, произведём обыск у Лещенко и если обнаружим…

Он не сказал, что можно обнаружить у Лещенко, но это было ясно и без лишних слов.

– Вы не возражаете? – любезно осведомился Матвеев у Евдокимова.

Отчего же, – в тон ему согласился Евдокимов. – В данном случае обыск неизбежен.

Матвеев улыбнулся.

– И в зависимости от результатов…

– А вот против этого я возражаю, – резко сказал Евдокимов.

– Я имею ввиду, если при обыске будут обнаружены какие-нибудь яды или оружие, – договорил Матвеев, – мы его арестуем.

– Я отлично вас понял, – сказал Евдокимов. – Но именно этого я и попрошу вас не делать.

– Но это будет законно, – сказал Матвеев.

– Но невыгодно, – возразил Евдокимов.

Матвеев прищурился.

– Оперативные соображения? – спросил он.

– Вот именно, – подтвердил Евдокимов.

– Хорошо, подождём, – согласился Матвеев, хотя в его голосе звучало явное несогласие. – Мне кажется, дело несколько прояснилось…

Не совсем, – сказал Евдокимов. – Неясны ещё некоторые важные детали.

– Ну, хорошо, хорошо, – согласился Матвеев. – Думаю, Лещенко никуда от нас не денется.

Они поспорили ещё по поводу обыска. Матвеев не хотел откладывать дело в дальний ящик и предполагал произвести обыск немедленно, Евдокимов же просил отложить обыск до следующего утра, – Евдокимов считал необходимым вызвать из города для участия в обыске опытного провизора и настаивал на этом столь решительно, что Матвеев нехотя подчинился его требованию.

Решено было ехать к Лещенко на следующий день.

Таинственный помощник

На следующий день с утра всё было осуществлено, как и было задумало. Матвеев не принимал непосредственного участия в операции, но был осведомлён обо всём, что было до, во время и после обыска. Ордер был оформлен ещё накануне. Заявление Савельевой о том, что Лещенко дал для её мужа порошок, после приёма которого наступила смерть, было достаточным основанием для того, чтобы произвести в доме знахаря обыск, тем более, что воем было известно о том, что старик занимается незаконным врачеванием. Матвеев не снизошёл до того, чтобы самому копаться во всяком домашнем скарбе, обыск он поручил произвести Оплачко, тем более, что тот по молодости лет во всём проявлял особое рвение. Но раскапывать всякое барахло не годилось даже Оплачко, поэтому Матвеев с утра позвонил начальнику милиции Корабельникову и попросил выделить двух милиционеров. Евдокимов, конечно, должен был принять участие в обыске, да он и на самом деле хотел в нём участвовать, Евдокимов, как казалось Матвееву, относился к этому деревенскому знахарю серьёзнее, чем он того заслуживал. Но Евдокимов полночи звонил в город по телефону, добиваясь присылки квалифицированного провизора, и поэтому не выспался, он выглядел очень сонным и не обнаруживал особой энергии. В городе всё что-то выясняли, а потом сообщили, что никакого провизора не будет и, если на месте так уж нужен эксперт по лекарствам пусть заберут с собой тамошнюю заведующую аптекой. Что касается понятых, их решили пригласить на месте, кого-нибудь из соседей Лещенко. Словом, пока выяснялось то да сё, все собрались только часам к одиннадцати, хотя сборы начались чуть ли не на заре.

Это было внушительное шествие. Оплачко, Евдокимов, два милиционера и заведующая аптекой Ида Самойловна Брук, которая эвакуировалась в Улыбинскую ещё в начале войны, да так в ней и застряла. Идти к Лещенко решили пешком, хотя приглашённая аптекарша очень замедлила продвижение кортежа.

Это была чрезмерно полная дама с выразительными выпуклыми глазами, непрестанно жаловавшаяся на одышку Правда, когда она приехала в станицу, она поразила местных жителей своей худобой не меньше, чем теперь своими объёмами. Впрочем, она поражала местных жителей и неизбывной предприимчивостью. Аптекарша купила себе в станице дом, потом нашла мужа. Во время войны он был шофёром, после войны неожиданно стал завмагом. Это был удивительный завмаг. Он славился кристальной честностью. Пил он только спирт и при этом только аптечный. Поэтому ключи от всех лекарств Ида Самойлова всегда носила при себе.

От прежней Иды остались только блестящие выпуклые глаза, всё остальное увеличилось, примерно, раза в три, и она представляла собой довольно таки солидный обоз, который задерживал движение всего отряда. Идти Иде Самойловне было труднее, чем другим ещё и потому, что связка ключей весила около килограмма.

– Ну чем только я могу быть вам полезна? – спрашивала она в который раз, семеня в красных матерчатых тапочках по немощеной улице вслед за милиционерами. – А тут ещё эта ужасная обувь, и сухая мозоль…

– Но ведь у вас есть средства? – посочувствовал ей Оплачко. – Например, пластырь.

– Пластырь! – презрительно воскликнула аптекарша. – Какой тут может быть пластырь, когда нужен не пластырь, а хирург!

Лещенко жил на окраине станицы, идти было сравнительно далеко. Всех развлекала Ида Савельевна. Она говорила не умолкая. О том, что она ничем не может быть полезна. О сухих мозолях вообще и своей мозоли в частности, о художественной литературе. Об итальянских фильмах. О докторской колбасе. О больном сердце…

Лещенко тоже жил в собственном доме. На самой крайней улице, которая не была уже даже похожа на улицу. Не улица, а несколько домиков отстоящих друг от друга на почтительном расстоянии. Лещенко жил в маленькой глинобитной хатёнке под обветшалой деревянной крышей. Перед хатой зеленел маленький палисадник, в нём росло несколько кустов чёрной смородины и цвели розовые мальвы. Не доходя до хаты, кортеж остановился. Оплачко послал милиционеров поискать понятых.

Вскоре они привели двух станичниц.

– Как зовут? – деловито спросил их Оплачко.

– Да мы-то тут при чем? – наперебой заговорили женщины. – Освободите нас…

Оплачко прикрикнул на них, пригрозил штрафом. Женщины стали тише, выяснилось, что они всё-таки побаиваются деда Лещенко, – кто там знает, шутки шутками, рассердится на них за то, что они пошли в понятые, и напустит порчу или на них, или на коров; в колдовство они не верят, а сглазить может всякий, уж объясните ему, что не по своей воле пошли; Оплачко они тоже побаивались, особенно штрафа. Постепенно сопротивление их угасло.

Лещенко жил один, он вообще был совершенно одинок, – один, как перст в поле.

Тихон Петрович Лещенко происходил из казаков, родился и вырос на Кубани, только прежде жил в станице Золотой, – Золотая находилась в километрах трёхстах от Улыбинской.

Оплачко накануне выяснил о Лещенко всё, что мог выяснить.

Лещенко жил в Золотой и землепашествовал. Во время войны вся его родня вроде бы погибла. Погибла или не погибла, но, всяком случае, разбрелась кто куда. После войны старик перебрался в Улыбинскую. Хата, в которой он теперь жил, принадлежала старухе Заслубко. Говорили, будто она приходилась Лещенко тёткой, но хату он купил у неё совершенно официально. Однако и после продажи старуха продолжала жить в своей хате. Три года назад она умерла и Лещенко остался один. Сперва работал сторожем в школе, потом перешёл на ту же должность в райпищепромкомбинат. Претензий к нему по службе не было, но приработок у Лещенко был не совсем честный. Старик занимался знахарством. Вообще в Улыбинской и её окрестностях на близлежащих хуторах таким занятием промышляло несколько человек. Преимущественно это были женщины, всякие там бабки и лекарки. Но Лещенко считался среди ник наилучшим специалистом, он мог не только заговорить зубную боль или успокоить колики в животе, но и приворожить парня к девушке и даже указать где искать краденых лошадей, – в станице все помнили случай, когда года два назад цыгане увели из колхоза трёх лучших коней; милиция ничего не могла сделать и тогда жена бригадира, который непосредственно отвечал за лошадей, обратилась к Лещенко. Тот посмотрел в воду и назвал один горный аул, очень далеко отстоящий от Улыбинской, жена бригадира несильно погнала туда мужа и, ко всеобщему удивлению, он нашёл там свою пропажу. Поэтому у Лещенко никогда не было недостатка в клиентах, хотя он брался ворожить далеко не всем и не всегда. Он, например, никогда не ворожим комсомольцам и коммунистам. Он говорил, что это им запрещено, а он не хочет идти против закона. Он вообще был умный и осторожный человек и плохо о нём не отзывался никто.

Вот к этому Лещенко и пришли сегодня с обыском.

Пришедшие вошли в палисадник, подошли к двери.

Оплачко, как старший, постучал и на стук, откуда-то из-за хаты, сейчас же показался Лещенко, – по-видимому, он был занят чем-то по хозяйству позади дома.

– Здравствуйте, – поздоровался он с пришедшими.

С ним тоже поздоровались.

– Лещенко Тихон Петрович? – спросил Оплачко торжественным тоном.

– Он самый, – сказал старик, усмехнулся и ещё раз подтвердил: – Он самый, Тихон Петров Лещенко.

– Так вот, гражданин Лещенко, – внушительно Оплачко, – мы к вам по делу.

– Ясно, что не без дела, – согласно ответил старик. – Начальство без дела не ходит.

– Мы пришли, – пояснил Оплачко, – произвести у вас обыск.

Лещенко слегка прищурился.

– Это вследствие чего? – спросил он, опять – таки, довольно добродушно.

– Вы тракториста Савельева знавали? – спросил Оплачко.

– Никак нет, – сказал старик и спросил: – Это который помер?

– Да, того самого, – сказал Оплачко. – А его жену?

– Тоже не припоминаю, – сказал Лещенко. – Может и встречал, но не припоминаю.

– Ну, её-то вы должны знать, – сказал Оплачко. – Она к вам ходила, вы ещё ворожили ей.

– Возможно, – сейчас же согласился Лещенко. – Только не припомню.

Он опять добродушно усмехнулся.

– Мало ли их ко мне ходит, – оказал он. – Той приворожи, другой отворожи. Всех не запомнишь и всех не ублаготворишь.

– Значит, вы признаёте, что занимаетесь ворожбой? – строго спросил Оплачко.

– А как же не признавать? – вежливо согласился Лещенко. – На сторожево жалованье не проживёшь.

– Так вот, – сказал Оплачко. – От гражданки Савельевой поступило заявление, что вы якобы с целью приворожить её мужа дали ей какой-то порошок, после приёма которого её муж скоропостижно скончался.

Старик снисходительно посмотрел на Оплачко.

– Порошок, конечно, мог дать, не отрицаю, – сразу согласился он. – Только от моих порошков не только помереть, а даже животом заболеть невозможно.

– Значит, вы признаете, что давали ей порошок? – спросил Оплачко.

– Ей или не ей, сказать не могу, – сказал Лещенко. – Но вообще давал, только не порошки, конечно, а наговорную соль.

– А что это за наговорная соль? – поинтересовался Оплачко.

– Ну, соль, самая простая, – объяснил старик. – Обыкновенная соль. С такой можно и борщ, и щи кушать, только над ней шепчут молитву или заговор на радость или на беду…

Женщины, приглашённые в понятые, переглянулись.

– Извиняюсь, – внезапно обратился старик к Опочко. – А как ваше имечко?

– Николай, – послушно сказал тот, ошарашенный неожиданным вопросом. – Николай Фёдорович.

– Шишига-мушига, ветер на голову, беда на сторону, соль во хлебе, как солнце на небе, просоли любовь раба божьего Николая, глаза и сердце просоли, солоней соленой соли просоли…

Старик забормотал быстро-быстро и не договорил, засмеялся, смотря на Оплачко улыбающимися глазами:

– Вот вам и наговорная соль, – сказал он. – Пошепчешь и отдашь, – какой же от неё может быть вред?

Одна из женщин прикоснулась к локтю Оплачко.

– Скажите всё ж таки…

На всякий случай она хотела перестраховаться и попросила Оплачко сказать, как и было условлено, что они записались в понятые не по своей воле. Но Оплачко не обратил на неё внимания.

– Я всё-таки попрошу выдать мне все ваши лекарства, – сказал он. – Порошки и вообще всё.

– Да, господи, – сказал Лещенко. – с превеликим удовольствием…

– И обыск у вас мы произведём – добавил Оплачко. – Такой порядок, знаете ли.

– Порядок, конечно, соблюсти следует. – Согласился старик и спросил. – Только для порядка и вас и бумажечка какая ни – на – есть, есть, ась?

– Ах, конечно, – заторопился Оплачко. Он достал из портфеля ордер и протянул сторожу. – Пожалуйста.

– Да вы заходите, заходите – вдруг засуетился Лещенко, распахивая дверь и приглашая пришедших в хату. – Обязанность вы должны исполнить.

Он сунулся в дверь, услужливо схватил с порога ведро с помоями, выставил его за дверь, чтобы не мешало, и отступил от двери, с добродушным любопытством посматривая на непрошеных гостей.

– И вы проходите, товарищ Евдокимов, – приветливо сказал он, непосредственно Евдокимову. – Дмитрий Степанович, кажись, не запамятовал, нет?

Евдокимов только полночи не спал, а был сонный и вялый; старик недавно пришёл с ночного дежурства, не спал всю ночь, а сна у него не было ни в одном глазу. Евдокимов поднял голову, пошире открыл глаза, вгляделся. Ну, конечно, перед ним стоял тот самый сухонький коренастый старичок с открытым простым лицом и подстриженной бородкой, с которым он познакомился ночью у квартиры Прибыткова.

– Сторож райпищепромкомбината? – спросил Евдокимов, уже узнав его и улыбаясь ему, как старому знакомому.

– Он самый, – старичок улыбнулся ему в свою очередь. – А то смотрю, не признаёте.

Оплачко повернулся к Евдокимову.

– Вы разве знакомы?

– Немного, – сказал Евдокимов. – Встречались в станице.

Все вошли в хату.

Это действительно было обиталище самого настоящего знахаря, каким его можно было изобразить на картине или в театре. Два подслеповатых оконца, стены очень чисто выбелены известью, ничем непокрытый стол, доски стола тоже выскоблены очень чисто, две скамейки у стен, два венских стула, большая выбеленная русская печь, нигде никаких икон и, между прочим, радиоприёмник – не репродуктор, а радиоприёмник, но повсюду, на стенах, на верёвочках, протянутых вдоль стен, на полках, на подоконниках изобилие всякой сушёной травы – стебли, корни, листья, цветы, такое изобилие, что хата изнутри больше походила на какой-то гигантский гербарий, чем на обычную хату.

– Вот вам и моя аптека, граждане следователя, – усмешливо и с оттенком гордости произнёс Лещенко, произнося слово «следователи» с буквой я на конце и с ударением на последнем слоге. – Берите и владайте.

Он опять сказал не «владейте», а «владайте», и Оплачко так и не понял, по неграмотности ли он коверкает снова или нарочно, издеваясь над пришедшими.

Оплачко посмотрел на Евдокимова, но Евдокимов, буквально, был какой-то сонный, и тогда перевёл взгляд на аптекаршу.

– Товарищ Брук, прошу вас, займитесь, – сказал он и ещё раз обвел взглядом развешанные в хате растения.

– Чего вы хотите? – растерянно спросила Ида Самойловна. – Я не могу так сразу разобраться…

– А чего разбираться, товарищ-доктор? – насмешливо спросил её Лещенко. – Трава как трава, на все случаи жизни.

Маленький и сухонький старичок, он как-то очень легко, как бы пританцовывая, ходил по своей хате точно по сцене, чуть притрагивался жёлтыми морщинистыми пальцами к различным травам и сразу же, не задумываясь, называл и траву, и болезнь, при которой эта трава применялась.

Обыск. Рисунок Анны Леон

– Крапива, – говорил он. – Обыкновенная лесная крапива, остановить кровь – нет лучше средства, а это полынь, тоже обыкновенная трава, эту дают для возбуждения аппетита, а это валерьяновый корень, от нервного расстройствия и для успокоения, людей успокаивает, а кошки от него бесятся и дуреют…

Он притрагивался к своим травам и корням с какой-то нежностью, он действительно всё о них мог рассказать наизусть.

– Ну, как, товарищ Брук? – спросил Оплачко.

– Что как? – спросила товарищ Брук.

– Правильно всё это? – спросил Оплачко.

– Что правильно? – спросила товарищ Брук.

– Ну, вот, насчёт травы, – сказал Оплачко. – Всё то, что он нам разъясняет.

– Отчасти, – сказала товарищ Брук и в свою очередь прикоснулась к каким-то корневищам. – Это, действительно, корень валерианы, но к кошкам он не применяется.

А старик даже не ходил, а порхал по хате и точно любовался каждым стебельком.

– А это мята, – говорил он. – Против тошноты. Это медвежьи ушки, от почек. Липовый цвет хорош при простуде, а корни лопуха или березовые почки пользительны при ревматизме. Против запора корни одуванчика, а чтобы прослабило, тут и кора крушины, и конский щавель, и бузина. Богородицыну травку отваривают при кашле, а если сердце болит – настаивают горицвет, а ежели уж совсем плохо, то и наперстянку…

– Ну, а это для чего? – вдруг спросил один из милиционеров, извлекая из тёмного угла пышный куст засохшего папоротника. – Клады искать?

– Клад не клад, – строго сказал Лещенко насмешливо посматривая на милиционера, – но ежели вы, товарищ милиционер, с глистами, корешки от папоротника очень даже годятся.

Он всё знал, этот старик, и, несомненно, знал больше, нежели товарищ Брук, которая без этикеток не сразу могла назвать все предъявляемые ей растения.

– Ну, хорошо, старик, сядь, – приказал вдруг Оплачко. – Сядь и не мешай, сами во всём разберемся.

Он взял с подоконника пучок какой-то травы и деловито его понюхал.

– Садитесь, товарищ Брук – распорядился он. – Садитесь и переписывайте все эти вещественные доказательства, делайте, как положено, по алфавиту и во всех других смыслах.

Он усадил товарища Брук за стол, а сам повернулся и мигнул милиционерам.

– Действуйте, товарищи, – сказал он. – Посмотрите на печке, за печкой, пройдите во двор, действуйте по всем правилам, как я вас инструктировал.

Понятые стояли у двери и не без тревоги наблюдали происходящим. Что касается Евдокимова, он довольно безучастно сел рядом с Лещенко, точно ничто его здесь не интересовало.

– Ну, а где порошки? – неожиданно и строго спросил Оплачко. – Я рекомендую вам, гражданин Лещенко, не играть на нервах у следственных органов и честно предъявить все предметы своего колдовства.

– Да, господи, – любезно сказал Лещенко и проворно соскочил со скамейки.

Он подошёл к столу и выдвинул из него единственный ящик.

– Да, это целая аптечка! – воскликнула Ида Самойловна, заглядывая в него.

Ящик действительно был разделён на клетки и в каждой лежали какие-то засохшие цветы, порошки, завёрнутые в бумагу.

– Ну, что тут? – требовательно спросил Оплачко, обращаясь к эксперту по лекарствам. – Переписывайте и это.

– Цветочки, – ласково сказал Лещенко.

Он осторожно щепотью клал себе на ладонь цветы – сухие и блеклые, утратившие яркие краски, – голубоватые, жёлтые, розоватые и белые, казавшиеся какими-то серыми, любовно разглядывал их и ссыпал обратно в ящик.

Ида Самойлова глубокомысленно наморщила лоб.

– Мои цветочки, – повторил Лещенко. – Ландыш – он от сердца, васильки – если моча никак не идёт, клевер – при слабости, ночную фиалку дают при поносах, особо, ежели отварить с вином, коровяк от кашля, ну, а ромашку – ее от простуды, и при болях…

Нет, он действительно всё знал и ничего не держал бесцельно!

– Профессор! – иронически заметил Оплачко, начиная уже раздражаться, – захваченный им с собой эксперт разбирался во всех этих цветочках и травках значительно хуже и медленнее этого вежливого старичка.

– А что вы думаете? – неожиданно вступился за Лещенко Евдокимов. – Тихон Петрович и в самом деле большой специалист. Нам есть чему у него поучиться.

Оплачко удивлённо взглянул на Евдокимова и ничего не сказал.

– Ну, а порошки? – настойчиво спросил он Лещенко, возвращаясь к цели своего обыска.

– А порошки – вот…

Старик достал из ящика пачку порошков в обычных белых бумажках.

– Что это? – строго спросил Оплачко.

– Соль – сказал Лещенко. – Наговорная соль.

– Гм, гм, – похмыкал Оплачко и подал несколько порошков Иде Самойловне. – Попробуйте, товарищ Брук.

– Что-о? – сказала товарищ Брук. – А если это яд?

– Как же быть? – задумчиво произнёс Оплачко, больше обращаясь к самому себе. – Может и вправду…

Лещенко потянулся к Оплачко.

– Позвольте.

Он взял из рук Оплачко порошки, присел к краешку стола, развернул ссыпал на одну бумажку, вытряс себе на язык и даже облизнулся.

– Соль, – категорически заявил Лещенко и ещё раз подтвердил: – Обыкновенная соль.

Ида Самойловна нерешительно взяла один порошок и тоже развернула, внимательно посмотрела на кристаллы лежащие на бумажке и осторожно прикоснулась к ним языком.

– Соль, – задумчиво сказала она и на всякий случай сплюнула. – Как будто соль.

– А наверное? – сердито спросил Оплачко.

– А для того, чтобы сказать наверное, нужно произвести лабораторный анализ – невозмутимо сказала Ида Самойловна. – Это вам не шутки.

– А это для чего? – спросил Оплачко, указывая на какую-то чёрную крупу, поданную ему одним из милиционеров.

– Это спорынья – сказала Ида Самойловна. – Маточные рожки.

– Спорынья, – подтвердил Лещенко. – При женских болезнях употребляется, от них много средств, и кора калины, и пастушья сумка, и кукушкин цвет…

– Будто учились, – сказал Евдокимов с похвалой. – Всё-то вы знаете.

Лещенко опять усмехнулся, – в продолжение обыска он то и дело снисходительно усмехался, точно пришедшие в хату люди всё время его чем-то смешили.

– Поживете с моё, и вы узнаете, – назидательно отведи он Евдокимову. – Моё дело чистое, мне скрывать нечего!

– А это для каких надобностей? – спросил Оплачко, принимая от милиционера мешок с какими-то семенами. – От мужских или от женских болезней?

Ида Самойловна опять вытянула свою шею, но ничего не сказала, не разобрала, что за семена.

– А это, как её, семена этой самой, амброзии, – сказал Лещенко. – От потливости ног, парят и прикладывают.

– Ну, скоро у вас этого средства не будет, – засмеялся Евдокимов. – Выведут всю амброзию, вот и нечем будет парить ноги…

– А оружия у вас нет? – спросил Оплачко.

Старик с удивлением посмотрел на следователя.

– Ищите, – сказал он равнодушно. – У меня ничего нет, окромя пользительных трав.

Должно быть, ему надоели и обыск, и расспросы Оплачко. Он повернулся к Евдокимову и одобрительно на него посмотрел – Евдокимов был единственным, кто из этой компании не принимал участия в обыске.

– Вы, как я вижу, поумнее других, – сказал старик. – Разбираетесь в людях.

Он опять улыбнулся, на этот раз уже одному Евдокимову.

– Заболеете – приходите, – предложил он ему. – Вылечу вас лучше всяких докторов.

– От чего, например? – лениво поинтересовался Евдокимов.

– От чего хотите, – сказал старик и похвастался. – И от рака, и от чахотки. Я от чахотки многих вылечил. Потеет, к примеру, человек ночью – шалфеем пою, кровью харкает – кровохлебкой – цветочки такие с серебряными листиками…

А в хате и во дворе везде копались милиционеры и Оплачко то и дело указывал куда им надо заглянуть, – лазили и в подполье на чердак, заглянули даже в загашник, вымели из печки золу, сдвинули кадушку с водой, искали на совесть, – чего искали точно не знали, но без внимания не оставили ни одной щели, ни одного закоулка.

Но Лещенко, казалось, не обращал на них внимания, – хотите – ищите, ваша воля, говорил он всем своим равнодушным видом, меня это не интересует, во всяком случае, мало интересует, потому что ничего у меня найти нельзя.

Действительно у Лещенко было перерыто всё, но, как ни старались Оплачко и милиционеры, обыск не дал никаких результатов, ничего предосудительного найдено у него не было.

– Ну, извините, товарищ Лещенко, – оказал ему на прощанье Оплачко. – Такая уж у нас служба.

– Бывайте здоровы, – сказал в ответ ему Лещенко. – Только вперёд не слушайте дураков.

Он подумал и нахмурился.

– А может и не дураков, а похуже, – добавил он после лёгкого раздумья. – Кто их, людей, разберёт. Может, баба и в самом деле достала где вредный порошок, а на меня валит. На меня легко валить, а виноватый в стороне…

Он деловито подписал протокол обыска и, кажется, больше, чем сам Лещенко, результатами обыска были довольны понятые, – они всё боялись, что старика арестуют и оставят им на храпенье все эти его травы и корни. Участники обыска попрощались с Лещенко, вышли на дорогу и распрощались между собой. Милиционеров Оплачко тут же отпустил, понятые пошли домой, а товарищ Брук в своих танкетках и со своей мозолью сразу отстала от Евдокимова и Оплачко.

Оба следователя вернулись в прокуратуру под вечер, – Оплачко усталый и недовольный, Евдокимов равнодушный и сонный, каким был с самого утра.

Но зато Матвеев давно уже поджидал их обоих и, не успели они появиться, увлёк их к себе в кабинет.

– Ну, как? – безучастно спросил – результаты обыска уже мало интересовали его.

Оплачко пожал плечами.

– Да никак – сказал он сердито. – Напутала чего-то бабка…

– А у меня новости, – перебил его Матвеев и глаза его победоносно сверкнули.

Но так как никто ничего в ответ ему не сказал, он многозначительно посмотрел на своих собеседников и ещё раз повторил:

– Очень важные новости, требующие самых незамедлительных мер.

И он полез в стол и положил перед своими собеседниками листок.

Это было анонимное письмо, – второе анонимное письмо! – и было совершенно очевидно, что написано оно тем же автором, что и первое. Та же почтовая бумага, прочерченная тонкими голубыми линейками, те же фиолетовые чернила, тот же почерк с наклоном вправо, тот же адрес на конверте – «Станица Улыбинская, районному прокурору, лично и секретно»…

И преследовало письмо всё ту же цель: направить следствие по определённому пути!

«Гражданин прокурор! Напрасно отпустили гр. Прибыткова. Он убил гр. Савельева, поищите получше в дровяннике у гр. Прибыткова и всё будет понятно. Свидетель».

Да, на этот раз была подпись, – так и было написано: «Свидетель».

– Ну, что вы на это скажете? – спросил Матвеев, – он обращался, конечно, к Евдокимову; Оплачко, как подчиненному Матвеева, не полагалось иметь собственного мнения.

– Свидетель… – задумчиво произнёс Евдокимов. – Хотел бы я знать, очень бы хотел, фамилию этого свидетеля.

– Ну, это дело всё-таки второстепенное, – сказал Матвеев, – А по существу?

– Что-то этот свидетель очень беспокоится о судьбе Прибыткова, – всё так же заметил Евдокимов, не отвечая на вопрос Матвеева по существу. – Очень уж хорошо осведомлен он обо всём, что касается Прибыткова.

– Ну, а по существу, по существу? – нетерпеливо спросил Матвеев.

– Так поступают жены, когда стремятся избавиться от мужа – высказался Евдокимов. – На почве ревности или ещё почему-либо.

– А что вы думаете, вполне возможно! – воскликнул Матвеев. – Как это мне раньше не пришло в голову! С одной стороны, жена Прибыткова должна быть прекрасно обо всем осведомлена, а с другой стороны, должна его опасаться, зная, что он ни перед чем не остановится…

На этот раз Матвеев соблаговолил обратиться к Оплачко.

– А вы как думаете?

Евдокимов тоже взглянул на Оплачко. По-видимому, тот не думал этого, потому что он как-то очень уж пренебрежительно пожал плечами, однако возразить Матвееву не осмелился. За свое короткое знакомство с Оплачко, Евдокимов убедился, что Оплачко не слишком одобрительно относился к полётам фантазии своего начальника, Оплачко предпочитал собирать факты и, когда в цепи доказательств не хватало какого-нибудь звена, не пытался стянуть разорванные звенья с помощью своего воображения.

Евдокимов перевел взгляд на Матвеева. Этот был весь наэлектризован. В Матвееве вообще было сильно развито творческое начало, он очень верил самому себе и был склонен свои гипотезы выдавать за непреложные аксиомы. Творческая жилка была в нём, но с такой жилкой, подумал Евдокимов, ему лучше было бы стать писателем, нежели прокурором. Прокурор не имеет права на выдумку, подумал Евдокимов, ему не следует проникать взором за облака, гораздо лучше, если он твёрдо ходит по земле и видит, что у него под ногами.

– Мы просто не можем позволить себе откладывать дело в долгий ящик, – сказал Матвеев, так и не дождавшись ответа от Оплачко и обращаясь именно к нему. – Я понимаю, вы, вероятно, устали, но придётся поработать ещё, мы не можем игнорировать полученное указание, хотя бы оно и было сделано неизвестным и даже заинтересованным лицом. Куй железо, пока горячо. Может быть, мы и сегодня ничего не найдём, но завтра наши шансы уменьшатся ещё больше. У Прибыткова необходимо снова произвести обыск. В прошлый раз, при аресте Прибыткова мы осмотрели его квартиру достаточно тщательно, но надворные постройки остались как-то вне нашего внимания. Не так ли?

Он строго посмотрел на Оплачко.

– Да, сарай мы не осматривали, – подтвердил Оплачко.

– Да и что там…

Он не договорил.

– Но теперь мы имеем совершенно конкретное указание, – сказал Матвеев. – И было бы непростительной оплошностью…

Он видел, что его нетерпеливая настойчивость не находила поддержки ни со стороны Оплачко, ни со стороны Евдокимова.

– Извините, Дмитрий Степанович, что я вмешиваюсь в ваши непосредственные функции, но дело, по – моему, не терпит отлагательства, – обратился Матвеев к Евдокимову.

Мы действительно не обращали внимания на жену Прибыткова. Вполне возможно, что это именно она наталкивает нас на обыск. В данном случае, я думаю, мы не разойдёмся во мнениях?

– В данном случае не разойдёмся, – мягко согласился Евдокимов. – Обыск произвести придётся, раз получен такой сигнал. Обыск что-нибудь да даст. Но лично меня гораздо больше интересует этот таинственный помощник, нежели Прибытков. Прибыткова, мне кажется, вряд ли заинтересована в осуждении мужа. Хотя Ювенал говорит, что в любом деле замешана женщина, думаю, что в данном случае это не совсем так…

– Кто, вы говорите? – спросил Матвеев. – Ювенал?

– Да, – сказал Евдокимов. – Был такой римский поэт.

– Ах, да! – сказал Матвеев. – Помню.

Евдокимов сам имел о Ювенале очень смутное представление, он случайно услышал это имя на одной лекции когда занимался в вечернем университете марксизма – ленинизма, лектор привёл из него какую-то цитату, критикующую римское рабовладельческое общество, и, в частности, сказал в полушутливой форме, что и знаменитое выражение «ищите женщину» пошло от Ювенала, – выражение это запомнилось Евдокимову, и он готов был поручиться, что Матвеев понятия не имеет о Ювенале.

Но поскольку все сошлись на том, что обыск произвести придётся, о деталях договорились очень быстро.

– Руководить обыском будете вы? – спросил Матвеев для проформы считая, конечно, что это само собою разумеется.

– Разумеется, – согласился Евдокимов, хотя ждал от этого обыска совсем иных результатов, чем Матвеев.

Затем они все заторопились, чтобы успеть попасть к Прибыткову засветло.

Евдокимов мало верил в виновность Прибыткова и ему не хотелось лишний раз его терзать, но полученным указанием, хотя бы оно содержалось и в анонимном письме, пренебрегать было нельзя. На этот раз они с Оплачко и милиционерами, теперь уже другими, поехали на линейке, принадлежавшей прокуратуре, они спешили, отчасти им хотелось поскорее освободиться от этой неизбежной и неприятной обязанности. Они даже опередили Прибыткова, который пришёл с работы на несколько минут позднее прибытия следственных властей.

Прибытков сразу побледнел, как их увидел.

– За мной? – спросил он, неотступно глядя на милиционеров.

Он ждал, кажется, только одного плохого.

– Нет, нет, не волнуйтесь, Евгений Савич, – быстро сказал Евдокимов, – он старался щадить Прибыткова.

– Придётся ещё раз произвести у вас обыск, ничего не поделаешь, поступили новые данные.

– Новые кляузы, вы хотите сказать? – резко сказал Прибытков и отвернулся от Евдокимова. – Что ж, я бессилен…

Он хотел было пойти в дом, но Оплачко остановил его.

– Нет уж, вы не уходите, без вас мы не можем.

– Так идёмте, идёмте, – всё так же резко произнёс Прибытков. – Я не собираюсь ни задерживать вас, ни мешать вам.

– Где у вас дровяной сарай? – спросил Оплачко.

Вопреки обыкновению не обнаруживать при обыске сразу, чем именно особенно интересуются следственные органы, Евдокимов и Оплачко решили по дороге без прелюдий, сразу же заняться дровяным сараем, тем более, что Оплачко, производивший первый обыск, уверял Евдокимова, что квартира Прибыткова была перерыта им очень тщательно.

Сарай не был заперт, в нём лежали сложенные дрова и какая-то домашняя рухлядь.

– Что у вас здесь хранится? – спросил Оплачко.

– Если на клетке слона прочтёшь слово «буйвол», не верь, глазам своим, – с уничтожающим презрением ответил Прибытков знаменитым изречением Кузьмы Пруткова, сознавая, что сарказм его слов до следователя не дойдёт. – Бомбы!

– Я вижу, что дрова, – сдержанно сказал Оплачко. – А что под дровами?

– Подземный ход – сказал Прибытков. – К центру земли.

– Неуместные шутки, – сказал Оплачко. – Вы могли бы вести себя повежливее.

Милиционеры разобрали поленницу. Под дровами ничего не оказалось. Перебрали всю рухлядь. Обошли вокруг сарая.

Один из милиционеров указал на доску, лежащую позади сарая.

На неё нельзя было не обратить внимания. Не милиционер, так кто-нибудь другой обратил бы на неё внимание.

Доску откинули. В одном месте земля была вскопана.

– Что у вас здесь? – опросил Оплачко.

Прибытков насмешливо посмотрел на следователя.

– Червей копал для рыбалки, – сказал он.

Оплачко попросил одного из милиционеров принести лопату.

Милиционер вонзил её в землю.

Земля была совершенно рыхлая, она была вскопана совсем недавно.

Землю пришлось копнуть всего два или три раза.

Под небольшим слоем земли лежала жестянка, – самая обычная круглая жестянка, в каких, обыкновенно, продаются леденцы или халва.

– Что у вас здесь спрятано? – спросил Оплачко.

– Понятия не имею – растерянно сказал Прибытков. – Это не моё.

Жестянку открыли, там лежали какие-то грязные тряпки, форменная ветошь; их развернули, – в тряпках оказались два небольших пузырька, на пузырьках были наклеены этикетки с надписями – в пузырьках были какие-то порошки.

– А это что? – спросил Оплачко.

– Не знаю, – сказал Прибытков.

– Не знаете? – иронически спросил Оплачко.

– Да, не знаю, – повторил Прибытков.

Евдокимов притронулся к рукаву Оплачко, они чуть отошли в сторону.

– Он действительно не знает, – еле слышно пробормотал Евдокимов.

– Не знает? – удивился Оплачко.

– В данном случае я не ошибаюсь, – уверенно сказал Евдокимов. – Мы вообще можем прекратить обыск. Мы нашли всё, что могли бы найти, и что хотели, чтобы мы нашли.

– Кто хотел? – спросил Оплачко.

– Тот, кто посоветовал произвести этот обыск, – сказал Евдокимов. – В этом можно не сомневаться.

– А кто это? – спросил Оплачко. – Вы знаете?

– Догадываюсь, – сказал Евдокимов.

– Вы не можете мне сказать? – спросил Оплачко.

– Пока ещё нет, – сказал Евдокимов. – Не обижайтесь на меня.

– А как вы думаете, что в этих пузырьках? – спросил Оплачко.

– Вероятно, тот самый яд, которым был отравлен Савельев, об этом мы успеем ещё поговорить, – оказал Евдокимов. – Я думаю, что мы можем отсюда уйти.

Оплачко распорядился закончить обыск и они, больше ни о чём не разговаривая с Прибытковым, поспешили с ним распрощаться оставив инженера в полном недоумении.

– А нам не надо было задержать Прибыткова? – спросил Оплачко, когда они вышли на улицу.

– Зачем? – спросил Евдокимов.

– Ох, достанется мне от Матвеева – полушутливо, полусерьезно пожаловался Оплачко, прижимая к себе жестянку с пузырьками.

От Прибыткова они пошли прямо в аптеку.

Аптека закрывалась в четыре часа дня, Ида Самойлова Брук уже ушла домой, квартира её находилась тут же при аптеке.

Евдокимов и Оплачко зашли к ней на квартиру. Ида Самойловна сидела у окна, красная и распаренная, мужа её не было дома, по всей вероятности, между ними недавно произошла очередная схватка из-за аптечного спирта.

– Товарищ Брук, вы нас извините, но требуется ваша консультация, – сказал Оплачко, открыв жестянку и подавая ей пузырьки. – Скажите, что это такое?

Ида Самойловна взяла пузырьки в руки и поднесла их к глазам, она была немного близорука.

На этот раз она оказалась на высоте, – латынь Ида Самойловна знала.

– Diacetylmorphine hydrochloridum прочла она. – Это в одном. Acidum arsenicosum anhydricum это в другом.

– А что это такое? – спросил Оплачко.

– Героин, – пояснила Ида Самойловна. – А в другом мышьяк.

– А героин – это что такое? – спросил Оплачко.

– А7! – сказала Ида Самойловна.

– А7? – недоуменно переспросил Оплачко.

– Список А, – сказала Ида Самойловна. – Яды, хранящиеся на особом шкафу и на особом учете.

– Так значит – протянул Оплачко, – героин…

– Наиболее ядовитый препарат группы морфина, – торжественно договорила Ида Самойловна. – Откуда он у вас?

– А много его надо, чтобы отравить человека? – спросил Оплачко, не отвечая на её вопрос.

– Щепотку! – воскликнула Самойловна. – Да какую там щепотку! Вы знаете его дозировку? Ноль – ноль – ноль – ноль – пять.

– А что значат эти нули? – спросил Оплачко.

– Четыре нуля! – воскликнула Ида Самойловна. – Неужели вы не понимаете?

– Что такое два нуля я понимаю, – пошутил Евдокимов. – Но четыре…

– Словом, это яд, сильнейший яд – повторила Ида Самойловна. – И я вас предупреждаю, что вы обязаны держать его за семью замками!

Из аптеки Евдокимов и Оплачко опять пошли в прокуратуру.

На этот раз Матвеев ждал их с нетерпением.

– Обнаружили что-нибудь? – спросило он.

– Обнаружили, – сказал Оплачко и подал ему жестянку.

– Это что? – опросил Матвеев.

– Яд, которым был отравлен Савельев, – сказал Оплачко.

– Ну, рассказывайте, – сказал Матвеев.

Оплачко рассказал, как и где была найдена жестянка.

– Почему же вы не арестовали Прибыткова? – спросил Матвеев. – Результаты обыска дают основания…

– Нет уж, товарищ Матвеев, – вмешался Евдокимов. – Я прошу вас не портить мне следствия. Теперь за него отвечаю, прежде всего, я. Надзирать надзирайте, но работу портить не надо.

– Вы, я вижу, вроде Пронина, – упрекнул его Матвеев. – Во что бы то ни стало хотите выгородить Прибыткова.

– Я никого не выгораживаю и не загораживаю, – сказал Евдокимов. – Но я никому не хочу сносить, походя, голову.

– Вы слишком чувствительны, – сказал Матвеев. – Для работника карательных органов это порок.

– Да, я чувствителен, – согласился с ним Евдокимов. – Но я думаю, что это моё достоинство. Работник советских карательных органов, по – моему, обязательно должен быть чувствителен, это и отличает его от работников карательных органов в капиталистических странах, где безучастность вменяется им в обязанность. Если я ищу и нахожу преступников, то именно потому, что я сочувствую людям и хочу их обезопасить от всякой мерзости, я работаю не против людей, а для людей.

Количество и качество

Здесь надо сказать, что Пронин и Евдокимов, встречались в эти дни, что, впрочем, случалось довольно редко, потому что каждый был достаточно занят собственными делами, разговаривали преимущественно на отвлечённые темы и почти не касались того непосредственного дела, которое послужило причиной их знакомства.

Это были отвлечённые разговоры и преимущественно касались они двух философских категорий – количества и качества, их обоих занимал процесс перехода количества в качество, а так как они оба были людьми практики, это отвлеченное положение марксистской диалектики они подкрепляли примерами, почерпнутыми из собственного жизненного опыта.

Они сидели в той самой беседке, где и я провёл с Прониным не один вечер за время своего отпуска, широкие виноградные листья свисали над их головами, зажжённая электрическая лампочка сгущала ночной сумрак, около лампочки вилась какая-то мошкара, на столе остывали стаканы с крепким чаем, и разговор между собеседниками тёк не спеша и подчас даже лениво, прерываемый иногда разнообразными звуками летней деревенской ночи.

А так как жизненный опыт Пронина был несравненно богаче, чем у Евдокимова, – да он был и образованнее Евдокимова, хотя учился меньше его, а институтов и университетов вообще никогда в жизни не кончал, – Иван Николаевич удивлял собеседников своей образованностью, потому что жизнь свою даром никогда не терял, – то и получалось так, что Евдокимов задавал вопросы, а Иван Николаевич неторопливо и удивительно ненавязчиво рассуждал, сосредоточенно помешивая ложечкой в стакане давным-давно растаявший сахар.

По существу же, Евдокимова занимал всего один вопрос, на который он сам никак не мог дать себе ответа. Евдокимову не нравился Матвеев, и он хотел откопать корни этой неприязни. Ничего неприятного или несимпатичного в Mатвееве не было. Человек как человек, простой, неглупый, можно сказать, даже симпатичный. Как человек он скорее даже нравился Евдокимову, поселись, скажем, они в одной квартире с Матвеевым, Евдокимов был уверен, что никогда бы не поссорились. И всё же Матвеев чем-то отталкивал его от себя.

Непосредственно это выражалось в их отношении к Прибыткову. Евдокимову хотелось во что бы то ни стало его оправдать, Матвееву – во что бы то ни стало осудить, причём каждый из них был уверен в своей правоте. Но почему прав именно он, Евдокимов, а не Матвеев, Евдокимову было не совсем ясно, именно на тот вопрос и хотел Евдокимов получить ответ от Пронина, хотя фамилия Прибыткова в этих разговорах даже не упоминалась. По существу, это был извечный разговор на тему можно ли верить в человека.

Пронин, который большую часть своей жизни провёл в столкновении со всевозможного рода подлецами и негодяями, считал, что можно, – почти всю жизнь проработал он в полицейском аппарате и не стал полицейским, коммунист в нём был сильнее полицейского.

С обывательской точки зрения, жизнь не слишком его баловала, – работа, работа, бесконечный изнурительный труд, иногда связанный с риском для собственной жизни, заслуги его никогда и никем не отмечались, он не умел находиться на виду у начальства, за всю жизнь он не получил почти никаких наград, семью завести не удалось, двух – трёх близких людей, которые у него появлялись в жизни, у него отняла судьба, впереди была одинокая и неустроенная старость, и всё же Иван Николаевич не стал пессимистом. Он не разделял того аристократического презрения к людям, которое так отчётливо выразил Байрон: «Смена столетий меняет всё – время – язык – землю – границы моря – звезды небес, всё „вокруг, вверху и внизу“ человека; только он сам остаётся тем, чем он всегда был и будет – несчастным негодяем». Байрона он любил, но такой взгляд на человека, хотя бы он был высказан и Байроном, Иван Николаевич презирал. Нет, человек, всякий человек, стоил того, чтобы за него побороться и сделать его завтра получше, чем он был сегодня. Но в своих разговорах они, разумеется, касались не Байрона, а специфики той работы, которую вёл в настоящее время Евдокимов и которую до самого недавнего времени вел Пронин.

– Конечно, наша работа – очень опасная работа, – говорил Пронин. – Настоящему разведчику, который умеет смотреть опасности прямо в лицо, всегда грозят пуля, яд ими нож, но всё-таки самая главная для нас опасность заключается не в этом. Евдокимов ничего не говорил, только вопросительно глядел на Пронина.

– Знаете, какая опасность грозит вам, Дмитрий Степанович? – спрашивал Пронин и тут же отвечал: – Опасность стать чиновником. Больше всего на свете опасайтесь превратиться в ведомственного чиновника. Наш аппарат, по существу – военный аппарат, он весь основан на субординации и должен быть основан на субординации, будьте отменно дисциплинированны, выполняйте приказы начальства, но никогда не забывайте о том, что вы – коммунист Неизменно помните, что помимо непосредственных начальников у вас есть более высокое и более близкое вам начальство. Это наша партия.

Пронин сам на себя раздражался за излишнюю сентиментальность, но когда он говорил о партии, он всегда начинал волноваться, – как-никак с нею была связана и ей же отдана вся жизнь, это было как раз то, что никогда не позволяло ему утратить веру в человека.

– Знаете, Дмитрий Степанович, – рассказывал о себе Пронин, – я бы мог нацепить себе на грудь гораздо больше орденских планок и уволился бы со службы не майором, а по меньшей мере, генерал – майором, но тогда я не имел бы права носить то, – он похлопал себя ладонью по груди слева, там, где находился внутренний карман пиджака, – То, что уравнивает меня с вами, с Хрущёвым, с Ворошиловым, даже с Лениным, для меня это главнее всего.

Евдокимов чуть отодвинулся на своём стуле от стола, точно хотел получше рассмотреть Пронина.

– Поэтому – то вы и не захотели остаться после войны в органах? – задумчиво спросил Евдокимов. – Знаете, в то, что рассказывают иногда о наших органах, верится как-то с трудом. Ведь были же там честные коммунисты?

– Да, поэтому, – сказал Пронин. – Именно поэтому. Да, там были честные коммунисты. Вы задаете очень трудный вопрос. Но приказ есть приказ, и, если вы видите, что этот приказ направлен против того, чему вы служите, что вы должны сделать? Обратиться к вышестоящему начальнику? Пронин выступает против Берия? Смешно! Обратиться к Сталину? Допустим даже, что я сумел бы дойти до Сталина. Он бы мне не поверил. Наивно воображать, что Сталин знал обо всём, что творилось в органах. Но Берия он доверял, конечно, полностью. Обратиться к Сталину, это значило бы всё равно, что прыгнуть с десятого этажа на мостовую, это было равносильно самоубийству. Иногда лучшее, что можно сделать, это выждать. Были ли в органах честные коммунисты? Несомненно. По роду своей работы я очень хорошо видел, что именно против честных коммунистов и направлен удар нашего начальства. Видели это, конечно, не все, да и не все могли видеть. Выполнять приказы, вред которых был мне очевиден, я не хотел. Я ушёл на партийную работу, то есть туда, где в меру своих сил мог противодействовать выполнению этих приказов. А когда появилась возможность исправлять вред, нанесённый этими приказами, я стал это делать.

– Но неужели было так плохо? – спросил Евдокимов. – Когда я слышу об органах только плохое, мне не верится…

– И не верьте, – сказал Пронин. – Плохого было много, но не всё было плохо. Были злоупотребления, были несправедливости, были беззакония, но ведь были и вредители, и шпионы, и диверсанты, на самом деле были, с ними шла борьба, не на жизнь, и если бы не было этой борьбы, может быть, не было бы советского государства. Были Берия и Ежов, но были Дзержинский и Менжинский. И очень хорошо, что вам не верится, если не верится в беззакония, значит, вы не будете их допускать. Беззакония тогда и начались в органах, когда их руководители попытались выйти из-под влияния партии. Чуждые элементы примазывались и будут пытаться примазываться к карательным Против этого есть самокритика, разведка подлежит такой же критике, как и всё остальное.

– Получается, вы до некоторой степени оправдываете органы? – спросил, улыбаясь, Евдокимов.

– Они не нуждаются в оправдании, – возразил Пронин. – Ошибки исправляются, но нельзя же бесконечно плакать и носиться с ними. Конечно, кое – кто был бы рад вместе с водой выплеснуть и ребёнка и вообще ликвидировать органы, только вряд ли это принесло бы пользу нашему народу. Сейчас органам наибольшая опасность грозит, пожалуй, от того, чему всегда противодействовали Ленин и Дзержинский. В окостенении аппарата, в чиновничьей самоуспокоенности. Нет ничего легче, как заранее расставить всех по полочкам, взять всех под подозрение, составить на всех досье и неукоснительно выполнять свои чиновничьи обязанности: подозревать, сажать, судить, карать, по плану, по графику, чтобы недаром есть свой хлеб…

– Наш труд стране ещё долго будет необходим?

Иван Николаевич покачал головой.

– Ах, как бы я хотел, чтобы у нас было побольше безработных прокуроров и следователей! – воскликнул он. – Я постоянно приравниваю работу чекистов к работе врачей. Чем меньше у них работы, тем благополучнее, значит, идут у них дела. Взять хотя бы наш район. Врачи во что бы то ни стало стремятся набить больницы больными, а ведь если больница, обслуживающая определённый участок, пустует, значит, на участке хорошо поставлена профилактическая работа. О работе врачей надо судить не по оборачиваемости койко-дней в больницах, а по количеству больных на участке. Вот наша КПЗ большей частью пустует. О чём это говорит? О хорошей работе Корабельникова. Если бы у нас и районе было много краж и хулиганства, мы бы давно сняли Корабельникова с работы. Но в том-то и дело, что хулиганов и жуликов, во всяком случае, среди местного населении, попадается всё меньше и меньше. Корабельников тоже работал в органах, однако против него ничего не скажешь, не только и не столько ловит хулиганов, сколько предупреждает возникновение хулиганства. Недаром он у нас один из лучших пропагандистов в районе, посмотрите, как любят говорить с ним в колхозах. После районной партийной конференции его заслуженно выбрали в бюро райкома…

Пронин посмотрел улыбающимися глазами на Евдокимова и тот тоже невольно в ответ улыбнулся. Они оба представили себе Корабельникова. Он был немногословен, суховат, подчас резок, но сквозь эту внешнюю оболочку начальника районной милиции проступала такое человеческое обаяние, что, познакомившись с ним однажды, никому не хотелось с ним раззнакамливаться, Евдокимову нравилось, как держал себя Корабельников. Подчёркнуто вежливо, с чувством собственного достоинства и, не вмешиваясь в чужие дела. Пронин знал о Корабельникове больше. Представляя себе Корабельникова, он представлял себе и его милиционеров. Они поступали на службу довольно-таки неотёсанными людьми, но со всеми через некоторое время, с одними раньше, с другими позже, происходили разительные перемены. Они проходили у Корабельникова, как шутили в районе, школу хорошего тона. Милиционеры в районе отличались отменной вежливостью, читали романы и если и пили иногда водку, то с большой опаской, стараясь, чтобы об этом как-нибудь не услышал Корабельников. Многие из них вступили в партию, став уже милиционерами, в этих случаях одну из рекомендаций давал своему подчиненному обязательно сам Корабельников. Он, действительно, по заслугам, подумал Пронин, был членом бюро райкома.

– Всё-таки самое вредное, что было в наших органах это не беззакония и злоупотребление властью; беззакония и злоупотребление властью были только следствием неправильной принципиальной линии; основная принципиальная ошибка органов заключалась в том, что они гнались за количеством, игнорируя в своей работе качество, – продолжал Иван Николаевич. – Их интересовали только численные величины, поэтому количество переходило не в то качество, которое было нужно нам, они работали по правилу «числом поболее – ценою подешевле»! Мы постоянно твердили о моральном единстве народа. Единство у нас есть, подлинное единство.

Но мы всерьез не анализировали это качество социалистического строя, игнорируя закономерные качественные изменения государственной безнаказанности, пытались доказать недоказуемое и искусственно множили количество врагов, проповедуя антиленинскую теорию о том, что по мере укрепления социалистического строя в социалистическом обществе увеличивается количество его противников. Иван Николаевич вдруг сорвался со своего стула и с мальчишеской торопливостью убежал в комнату. Через несколько минут он вернулся с томиком Ленина в руках.

– Наша вера основана на знании, – сказал он, раскрывая книжку и перелистывая страницы в поисках нужного места. – Вот что говорил Ленин, заметьте, ещё в 1920 году. Вот: «если после трёх лет войны мы не сумеем поймать шпиков, то надо сказать, что таким людям нечего браться управлять государством. Мы решаем задачи неизмеримо более трудные. Например, сейчас в Крыму 300 тысяч буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмём их, распределим, подчиним, переварим». Здорово?

Пронин захохотал.

– Здорово? – спросил он ещё раз. – Возьмём, подчиним и переварим! Так неужели мы не сделали этого за тридцать пять лет? Откуда же тогда взялось наше морально-политическое единство? Я не говорю, что врагов больше нет и нам не с кем бороться, но в данном случае как никогда правильно положение о переходе количества в качество. Количество наших противников уменьшилось, но качество их, так сказать, повысилось. Враги есть, но уличить и обнаружить их не Так-то легко. Это не просто недовольные, таких почти нет, потому что если есть недовольные и даже много недовольных, – это всё советские люди недовольные отдельными отрицательными явлениями, которые все еще сохраняются в нашем обществе. Но зато немногие враги, которые живут среди нас и тщательно маскируются советских граждан, – это страшные враги, враги до которых следует опасаться, с которыми приходится бороться и которых необходимо выявлять. Поэтому, имея в виду и работников наших органов, надо желать, чтобы количество возможно скорее переходило в качество.

– Ну, а я, как по – вашему, Иван Николаевич? – шутливо спросил Евдокимов, на самом деле всерьёз интересуясь мнением Пронина. – Представляю собой только количественную величину – или во мне имеются какие-то качественные изменения?

– Заранее не сужу, – ответил Пронин, добродушно смеясь. – Об этом будем судить по результатам вашей деятельности, цыплят считают по осени.

Тёплая летняя ночь катила свои волны, они накатывались на беседку и откатывались назад, где-то пело радио, где-то пели станичные девчата, где-то взвизгивала гармошка и где-то жалобно взвизгивала и скулила какая-то собака, все эти звуки то приближались, то отдалялись, то совсем исчезали в ночи, электрическая лампочка светила то совсем тусклым красноватым светом, то вдруг вспыхивала белым сиянием, – на электростанции всё время менялось напряжение. Ларионовна давно уже не выходила спросить, не надо ли налить ещё чая, должно быть она давно уже спала.

– Лучше один журавль, чем сто синиц, надо только уметь стрелять, – решительно сказал Пронин, – Никогда не гонитесь за много, охотитесь всегда за хорошо. Любимая поговорка бездарных людей о том, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, просто отвратительна. Этой поговоркой долгое время руководствовались и в наших органах. Нет, журавль лучше, но я повторяю, надо уметь его поймать. А до этого надо уметь его рассмотреть. А то можно целить в журавля, а попасть в синицу.

– Словом, из пушки по воробьям? – усмехнулся Евдокимов. Он не сказал, кого имеет в виду, но не сомневался, что Пронин его понимает.

– Не совсем так и даже ещё хуже, – сказал Пронин. – У нас тут один станичник подстрелил как-то в темноте с перепугу собственную корову…

Они оба рассмеялись и разошлись спать, вполне понимая друг друга.

Но проблема количества и качества волновала не только их одних, ещё больше и непосредственнее она волновала Тарановского, Чобу и вообще всю комсомольскую организацию школы № 3.

Маруся Коваленко совершенно сошла с ума.

Кто отличался в школе наибольшей рассудительностью? Маруся Коваленко. Кто выступал с отличными докладами? Маруся Коваленко. Кто был дисциплинированнее всех? Маруся Коваленко. Кто, наконец, в определённом смысле не обращал никогда никакого внимания на мальчишек и всегда утверждал, что сначала надо учиться, а потом уже жениться? Маруся Коваленко! И вдруг эту Марусю Коваленко точно подменили. Она влюбилась в Чобу и совсем потеряла голову. Куда девались её благоразумие и сдержанность, где растеряла она свои речи и слова?

Маруся открыто преследовала Чобу и нисколько этого не стеснялась. Она появлялась перед ним в самое неурочное время и в самых неподходящих местах.

– Вася! – окликала она его. – Пройдёмся?

Чоба просто её боялся.

Он слышал её голос, вздрагивал и прибавлял шага.

– Вася! – кричала Маруся, настигала Чобу и укоризненно спрашивала: – Почему ты меня избегаешь?

– В конце концов, неужели у тебя нет совести? – кричал он. – Я люблю Раю, Рая любит меня, я не люблю тебя…

– Но зато я люблю тебя, – кротко говорила Маруся, продолжая идти вслед за Чобой.

Даже Рая, спокойная, меланхоличная, и та пригрозила Марусе через подруг, что возьмёт палку и отлупит её, как положено, если она не отстанет от её Васи.

Маруся обегала всех гадалок, гадала и на картах, и на кофейной гуще, и на пшеничной каше, и никак не могла уняться, всё и не могла выяснить – полюбит ли её Вася Чоба.

Дело кончилось тем, что Маруся сделалась в станице притчею во языцех.

Но особенно бурные разговоры вокруг неё пошли, когда все услышали новость о том, что Маруся решила приворожить к себе Чобу с помощью нечистой силы.

Вызывать дьявола в станице умел один Лещенко, да и то чести лицезреть дьявола удостаивался только он сам, никто из тех, кому старик ворожил, сами дьявола не видели, но старик беседовал с ним столь убедительно и деловито, что у его клиентов не возникало и тени сомнения в том, что если дьявол и не показывался людям в своём подлинном обличье, во всяком случае, он находился где-то рядом и брался выполнить всё, о чём бы его Лещенко ни просил.

В общем, «вера твоя спасёт тебя», – достаточно было поверить, чтобы и услышать, и даже увидеть чёрта!

Маруся явилась к старику Лещенко, – приходила она к нему уже не в первый раз, – и настойчиво потребовала, чтобы он с помощью чёрта, дьявола или кого там ему угодно приворожил к ней Чобу, – или иссушил, или приворожил, – уступать Чобу она, дескать, никому не намерена.

Лещенко отказался и на этот раз.

– Комсомольцам не ворожу.

– Тихон Петрович, да ведь мне без Чобы жизнь не в жизнь, – взмолилась Маруся. – Помогите.

Но Лещенко был неумолим.

– Комсомольцам не ворожу, не проси.

– Что же мне делать, Тихон Петрович? – плакалась Маруся. – Дался вам этот комсомол…

– А потом меня таскать начнут? – возразил старик и усмехнулся. – Черти с партийными не имеют дел, надо к одному берегу прибиваться.

– Да я и от комсомола откажусь, – просила Маруся. – Мне Вася дороже…

Но уговорить старика так и не удалось.

– Вот когда откажешься, тогда и приходи, – отрезал он девушке. – Я за тебя подставлять свою голову не намерен.

Но слух о том, что Маруся Коваленко намерена поправить свои любовные неудачи с помощью дьявола, дошёл уже и до школы № 3, и до её комсомольской организации, разумеется, до секретаря этой организации товарища Василия Григорьевича Чобы. Что ему оставалось делать?

Это был стыд и позор для всей комсомольской организации, что член комитета Маруся Коваленко, наплевав на дисциплину, на сознательность, на высокое звание члена ленинского комсомола, кинулась за помощью к знахарю, ко всяким бабкам и гадалкам, всей станице показала своё истинное лицо, лицо отсталой девушки, находящейся во власти позорных суеверий.

Чоба посоветовался с другими членами комитета, и ими мое, – двух мнений не было, – решили созвать общее собрание и обсудить «персональное дело члена ВЛКСМ товарища М. Коваленко».

К Марусе командировали Мотю Цехмистренко.

– Узнай – придёт или не придёт и, в случае чего, воздействуй, это тебе вроде как поручение – обеспечить явку Коваленко в срок и без опозданий…

Но воздействовать на Марусю не пришлось.

Она пообещала прийти в срок и без опоздания, как только услышала о собрании.

– Приду, приду, не беспокойтесь, – заверила она Мотю. – Сама терпеть не могу, когда опаздывают.

Она действительно не подвела Мотю, явилась чуть ли не раньше всех, пришла в свой девятый класс, где всегда происходили собрания, и демонстративно уселась за первую парту.

Докладчиком был выделен Костя Кудреватов, – Чоба утомился от выполнения этой обязанности, в какой-то степени он был в данной ситуации заинтересованной стороной.

– Так вот, товарищи, Маруся Коваленко обнаружила своё подлинное лицо, – доложил Костя. – Открыто, на глазах у всей станицы, она бегает ко всяким ворожеям и знахарям и дискредитирует звание комсомольца. Сегодня она примораживает товарища Чобу, завтра побежит в церковь помолиться, а там, глядишь, понесёт крестить и детей. Куда это годится? Лично я предлагаю товарищу Марусе Коваленко раскаяться, отказаться от своего глупого чувства, дать обещание порвать всякие отношения с чертями и их прислужниками и объявить ей выговор.

Передана здесь эта речь, может быть, и не совсем точно, и времени на неё было потрачено, разумеется, гораздо больше, но смысл её, приблизительно, был таков.

Затем слово было предоставлено самой Марусе.

Сначала ребятам показалось, что она смутилась, но затем быстро овладела собой и заговорила так же упрямо и дерзко, как вела себя всё последнее время.

– Чего вы от меня хотите? – спросила она своих товарищей. – Вы не можете обязать Васю меня полюбить, а я не могу от него отказаться, следовательно, мы ни до чего не договоримся.

– Но ты, по крайней мере, даёшь обещание не ходить больше ко всяким знахарям? – спросил её кто-то из комсомольцев. – Ведь это же недостойно комсомолки – верить во всякую там ворожбу и чертовщину!

– И не подумаю, – сказала Маруся, без всякого стеснения, глядя всем прямо в лицо. – Встреча с дьяволом мне просто необходима!

Чоба не хотел выступать, он так и говорил ребятам перед собранием, что ему выступать неудобно, но тут он не мог сдержаться.

– Позор! – сказал он. – Передовая комсомолка и верит в чертей! То есть никакая не передовая, мы теперь видим, какая ты передовая, но теперь даже беспартийные девушки не верят в такие глупости. Глядя на тебя и другие девчата потянутся к знахарю, ты же помогаешь ему обманывать народ, как ты этого не понимаешь. Ты должна понять, что решительно ничего этим не достигнешь. Никаких чертей на свете, конечно, не существует, но если бы даже они и были, неужели ты воображаешь, что какой-нибудь чёрт способен изменить мои чувства? Я тебя спрашиваю в последний раз или черти, или комсомол, – выбирай, потому что мы дальше шутить не будем.

Но и это категорическое требование нисколько не повлияло на Марусю.

Комсомольское собрание. Рисунок Анны Леон

– Ты меня не пугай, – ответила она Васе с нескрываемой насмешкой. – Вот встречусь с дьяволом, тогда увидим, как ты сам прибежишь ко мне и начнёшь каяться.

Ну, тут уж всем стало ясно, что разговаривать с ней бесполезно.

– Ничего не поделаешь, – сказал Чоба. – Не подумайте, товарищи, что мной руководят какие – либо личные мотивы, но я думаю, что нам остаётся одно – исключить Коваленко из комсомола. Если ей всякие отсталые суеверия дороже комсомола, пусть она идёт к своим знахарям, хотя мы тоже несём за неё ответственность по причине плохо поставленной антирелигиозной пропаганды. Однако мы не должны слишком огорчаться этой потерей, потому что важно все-таки не количество, а качество, нам нужны комсомольцы, преданные до конца, а не такие, которые подают разлагающие примеры. Мы сократимся на одну единицу, но зато очистимся от балласта и качество нашей организации увеличится во много раз.

Он выпалил эту громовую фразу, не переводя дыхании, оглядел присутствующих и коротко спросил:

– Кто «за» – прошу поднять руки.

Его поняли правильно; «за» – то есть, за исключение, и все – не особенно охотно, правда, потому что Марусю любили и ценили, – все проголосовали «за». Маруся вела себя так, что голосовать иначе было нельзя.

Марусю единогласно исключили из комсомола и что же, вы думаете, сделала после этого Маруся?

Заплакала?

Раскаялась?

Пообещала исправиться?

Ничуть не бывало!

Встала и сказала:

– А я, вот, прямо отсюда пойду к деду Лещенко и вы, пни, увидите, кто из нас окажется прав!

И она ушла, такая же гордая и независимая, как всегда, даже не посмотрев на виновника своего исключения.

И, как вы думаете, куда она пошла?

К Лещенко!

Так, как и сказала!

Пришла к старику и потребовала:

– Ну, Тихон Петрович, теперь мне деваться некуда и вам никуда от меня не деться, меня только что исключили из комсомола, и теперь, хотите или не хотите, но вы должны каким хотите способом приворожить ко мне Васю Чобу.

Старик похмыкал-похмыкал, сорвал у себя в палисаднике цветочек мальвы, растер его между пальцами и задумчиво сказал:

– Ну-к, что ж, приноси венчальное колечко, обженю я тебя с Васькой только помни, чёрт любит золото, чтоб золотое было, – сегодня у нас что? – понедельник? – придёшь вечером в четверг, пойдём с тобой ночью в поле на перекрёсток, – не испугаешься? – вызову я тебе Вельзевула, сумеешь ему угодить, проси у него тогда чего хочешь…

Он уставился своими выцветшими голубоватыми глазами прямо в ясные глубокие глаза Маруси. Они пристально посмотрели друг на друга и каждый из них подумал, что он видит своего собеседника насквозь.

«Тайны чёрной магии»

Если до этого всё двигалось чрезвычайно медленно, то после исключения Маруси из комсомола события начали развиваться с исключительной быстротой.

В среду, накануне того дня, когда Лещенко назначил ворожбу, Маруся на автобусе, курсировавшем через станицу, поехала в город.

Перед отъездом она полезла в сундук достала припрятанные там, лежавшие на самом дне сундука пятьсот Деньги эти отложила для неё мать, они лежали в сундуке ещё с зимы, с того дня, когда мать продала на рынке кабана.

– Тебе, доченька, на платье, – сказала мать. – Если только получишь похвальную грамоту.

Маруся перешла в десятый класс с похвальной грамотой, и деньги теперь принадлежали ей, но с покупкой платья она не торопилась, – в первые дни после экзаменов она ничего не собралась купить, потом начался комсомольский поход против сорняков, а потом нагрянула эта злосчастная любовь к Чобе и девка совсем сбилась с панталыку.

Поэтому, когда Маруся объявила матери, что едет в город, а затем полезла в сундук, та даже обрадовалась, что у дочки снова появились какие-то сторонние интересы, и она отвлечётся от своих переживаний.

– Поезжай, поезжай, дочка, – сказала Марусе мать. – Не жалей денег, купи платье покрасивее, чтоб всех девок зависть проняла, на твоём Ваське свет клином не сошёлся, приглянется и тебе кто-нибудь другой.

Но в город Маруся поехала не за платьем.

Она разыскала магазин Ювелирторга и попросила подобрать обручальное кольцо.

– Выходите замуж? – любезно спросила продавщица. – Полагается два покупать, жених-то ваш где?

– Нет, не выхожу, – серьёзно ответила Маруся. – Это мне для дьявола, взятку дьяволу надо дать.

– Как? Как вы сказали? Для дьявола? – опешила было продавщица, но потом что-то сообразила и вежливо рассмеялась. – Вы, я вижу, шутите! Но многие покупают обручальные кольца и без замужества, просто так, для солидности.

Маруся купила кольцо, сходила в кино, съела две порции мороженого и уехала обратно в станицу.

– А где же платье? – спросила мать.

– Не купила, – сказала Маруся.

– А деньги? – спросила мать.

– Истратила, – сказала Маруся.

– На что? – спросила мать.

– Нужно было, – сказала Маруся.

– Да ты, девка, что – белены объелась? – спросила мать. – Что-то ты у меня мудришь…

Но если Маруся не хотела разговаривать, от неё нельзя было вытянуть ни слова, – она повернулась и молча ушла из хаты, – вот, какие пошли теперь дети! Мать, конечно, рассердилась, схватила в руки чапельник, – так бы она и ударила им Марусю, да прошли уже те времена, когда били девок чапельниками, – сунула его зачем-то в печь, опрокинула нечаянно макитру с ряженкой, рассердилась ещё больше и, попадись ей сейчас на глаза этот проклятый Васька, уж его-то она не постеснялась бы, – огрела чапельником по голове!

В тот же день Тарановский оказал Пронину об исключении Маруси Коваленко из комсомола.

Он пришёл к Пронину по многим делам, но, между прочим, рассказал и о Марусе.

– Помните, Иван Николаевич, мы были с вами в школе? – спросил Тарановский. – Помните – там девчурка была, Коваленко, такая беленькая?

– Ну, помню, – сказал Пронин. – А что?

– Так вот хочу с вами посоветоваться, – сказал Тарановский. – Что-то надо делать, развелось у нас всяких знахарей и гадалок чёрт-те знает сколько, заполонили всё, вроде амброзии, гадалкам отбою нет от девчат, кому развлечение, а кто и верит.

– Ну, а Коваленко тут при чём? – прервал его Пронин. – У меня от неё очень хорошее впечатление осталось.

– Вот в том-то и дело, что при чём, – объяснил Тарановский. – Позавчера её из комсомола исключили. Влюбилась и от знахарей не выходит. Гадает, ворожит, и, главное, какой пример подает беспартийным.

– Ну, а Коваленко-то, Коваленко здесь при чём? – рассердился Пронин. – Вас самих из комсомола исключать надо, а не Коваленко. Вот вам наглядное свидетельство, чего стоит вся пропаганда. Если вы таких комсомолок сохранить не умеете, то грош цена всей вашей агитации. Где лекции, где беседы, где книжки? Ни в парке вас, ни в бригадах не видно! Заседаете у себя в кабинетах, а девчата у гадалок сидят!

– Иван Николаевич! – взмолился Тарановский. – Общество по распространению знаний ничего не делает, районная библиотека…

– Что, Иван Николаевич? – продолжал Пронин. – Иван Николаевич виноват не меньше вашего! Атеистической пропагандой не занимаемся, лекций читаем мало, молодежь предоставлена сама себе…

Короче говоря, Пронин произнёс целую обвинительную речь, направленную и против райкома партии, и против райкома комсомола, и против общества по распространению знаний…

Но по своему горькому опыту Тарановский знал, что если Пронин и обрушивает на себя огонь самокритики, это не спасает других: Пронин Прониным, но, прежде всего, получилось так, что, прежде всего, виноват райком комсомола и Тарановскому приходилось основательно подумать, что сделать для того, чтобы в самое ближайшее время снизить доходы местных знахарей.

Иван Николаевич развернул перед Тарановским такой план культурно-просветительной работы, что Тарановскому осталось только засучить рукава.

Но разговор их, в общем, свёлся только к обсуждению пропагандистских мероприятий, которые должен был осуществить райком комсомола, что касается непосредственно Маруси Коваленко, Иван Николаевич, вопреки своему обыкновению, пропустил рассказ о ней как-то мимо ушей и с каким-то странным безразличием отнесся к её дальнейшей судьбе.

И в этот же самый день Евдокимов через прокуратуру отправил повестку, в которой гражданин Т. П. Лещенко вызывался на следующий день к одиннадцати часам для допроса.

– Всё-таки вы слишком снисходительно относитесь к знахарям и гадалкам, – сказал Евдокимов Оплачко, показывая повестку, отправляемую им Лещенко с участковым надзирателем Сорокиным. – Этого старика надо несколько приструнить.

– Мало ли их у нас, – беспечно отозвался Оплачко. – Мы уже с Матвеевым советовались: не знаем даже по какой статье их привлекать. За мошенничество? Попробуйте, обратитесь к ним. Они сами будут вас убеждать, что никакой нечистой силы не существует, клиенты требуют, чтобы они ворожили! Да и что это за ворожба? Слюбить, разлучить… Невинное занятие! За незаконное врачевание? Так они поят людей той же самой валерьянкой, что и аптека. Вы сами убедились. Безобидные существа!

– Безобидные – то безобидные, а карман набивают – заметил Евдокимов. – При нашем попустительстве.

– А вы не платите, – возразил Оплачко. – Поговорите с Матвеевым, он вам объяснит.

– Что объяснит?

Евдокимов зашёл к Матвееву.

– Говорил вашему Оплачко, что надо местных знахарей потрясти, – пожаловался он Матвееву. – А он что-то индифферентно относится…

– И, по существу, прав, – поддержал Матвеев следователя. – Конечно, деятельность всех этих бабок и дедов уголовно наказуема, их можно подвести под статью, но право же, есть дела поважнее. С гадалками и знахарями надо бороться не административными мерами, а хорошо поставленной пропагандой. Прочтите хорошую лекцию о суевериях и заработок гадалок сразу понизится. Претензии надо адресовать не столько прокуратуре, сколько райкому…

Подобно Пронину, он тоже произнёс речь о необходимости усилить культурно – просветительную работу.

– Но Лещенко я всё-таки вызвал на завтра, – сообщил Евдокимов, – мне его нужно прощупать.

– Ну, это ваше дело, – равнодушно сказал Матвеев, – в отдельных случаях можно и нажать, но суть не в каких – то там знахарях, а в слабости нашей пропаганды.

Он не мешал Евдокимову действовать по своему усмотрению, хотя всё меньше и меньше скрывал своё к ному скептическое отношение.

Участковый надзиратель Сорокин пообещал Евдокимову вручить повестку Лещенко в собственные руки, однако, в конце дня Евдокимов лично разыскал Сорокина.

Сорокин заверил его, что всё сделано, как положено.

Повестка вручена лично адресату, Лещенко расписался и предупреждён, что в случае неявки будет оштрафован, а такие типы как Лещенко, зря деньги платить не любят. У таких каждая копейка на счету.

Наступил четверг.

Евдокимов пришёл в прокуратуру к началу занятий и прошёл к Оплачко.

– У меня к вам просьба – обратился он к следователю. К одиннадцати часам я вызвал на допрос Лещенко. Но до того мне необходимо побывать в одном месте. Задержите его и не отпускайте ни в коем случае. Он не должен уйти ни при каких обстоятельствах. Понятно?

– Что вы мне втолковываете, Дмитрий Степанович, будто я действительно не понимаю? – обиженно сказал Оплачко. – Но вы всё-таки придёте?

– Обязательно – сказал Евдокимов. – Пусть сидит.

– Но до вечера-то ж придёте? – спросил Оплачко. – А то старик может запротестовать…

– Да я запоздаю не больше, чем часа на два, на три – успокоил его Евдокимов. – Учтите: задержать – это служебное поручение.

Он тут же ушёл, ничего больше не объяснив.

Лещенко пришёл, как и было назначено, к одиннадцати, даже раньше; он переступил порог, снял шапку, сказал «Здравствуйте!», подошёл к машинистке и протянул ей свою повестку; машинистка, не отрываясь от работы, пробормотала «этонекомне» и продолжала стучать, не отрывая глаз от клавишей, она только недавно научилась печатать и ещё не вполне овладела «слепым методом»; Лещенко прошёл в соседнюю комнату к секретарше, та внимательно прочла повестку и пошла в кабинет, на двери которого была наклеена надпись «следователь» и почти сразу же оттуда вернулась; вслед за секретаршей из кабинета вышел Оплачко, подошёл к Лещенко, строго его оглядел и ещё строже сказал «вам придётся подождать, никуда не отлучайтесь, вы нам нужны» и тотчас ушёл обратно; Лещенко огляделся вокруг, у стены стоял деревянный диван, сел на диван и, скучая, стал смотреть то на секретаршу, то в окно.

За окном стоял хороший летний день. Прямо против окна рос пышный ясень. Перистые его листья затеняли окно, и в комнате поэтому было не жарко. За деревьями, росшими вдоль тротуара, по немощёной улице проехали подводы. Везли кирпич – неподалёку от прокуратуры строили новый магазин. Какой-то мальчуган вскарабкался на ясень, нарвал зачем-то с него серёжек, спрыгнул и убежал. Потом на велосипеде подъехал какой-то парень в синей шелковой футболке, прислонил велосипед к стволу и зашёл в прокуратуру. Он подошёл к секретарше и спросил – скоро ли его будут судить? Секретарша усмехнулась и сказала, что может быть судить и не будут. Парень пренебрежительно пожал плечами и тотчас уехал. Секретарша всё что-то писала и писала. Потом пришёл почтальон, румяная девушка в цветастом платье, и принесла «Крокодил». Секретарша сейчас же стала читать «Крокодил». Потом пришла машинистка и сказала секретарше, что уходит обедать. Потом вышел Оплачко, посмотрел на Лещенко, снова оказал «никуда не отлучайтесь, вы нам нужны» и опять ушёл к себе в кабинет. Лещенко всё удивлялся про себя, почему никто не входит и не выходит из двери, на которой красовалась надпись «Прокурор». Потом пришёл высокий худой молодой человек с бледным скучным лицом, рассеянно взглянул на Лещенко и без стука открыл дверь прокурорского кабинета. Тогда Лещенко догадался, что это и есть прокурор, он видел Матвеева только издали и не сразу его узнал. Секретарша отложила журнал в сторону, собрала со стола бумажки и ушла в кабинет к Матвееву. День тянулся довольно – таки медленно. Лещенко поднялся, взял со стола «Крокодил» и принялся рассматривать картинки. Но в это время пришёл Евдокимов. Он порывисто вошёл в комнату и сразу подошёл к Лещенко. Было, должно быть, уже часа два. И общем, он заставил прождать себя часа три.

– Вы меня извините, Тихон Петрович, – обратился он к Лещенко, как к старому знакомому. – Задержался, никак не мог вырваться.

– Ничего, – вежливо сказал Лещенко. – Мы дежурим и день, и ночь, не к спеху.

– Да нет, вина моя, – ещё раз извинился Евдокимов. – Не рассчитал.

Он заглянул в кабинет к Оплачко.

– К вам можно?

Лещенко не слышал, что ответил Оплачко, но Евдокимов распахнул дверь и пригласил Лещенко, пропуская его пород собой.

– Проходите, пожалуйста.

При входе Лещенко и Евдокимова, Оплачко встал и присел на стул у окна, уступая свое место Евдокимову; тот сел за стол, одновременно указав Лещенко на стул, стоящий напротив.

– Прошу.

Затем Евдокимов достал из бокового ящика стола несколько пустых бланков для записи допросов, – он уже привык хозяйничать в этом кабинете на равных правах с Оплачко, – положил их перед собой, взял ручку и принялся за допрос, который в целях экономии бумаги и времени приводится ниже без каких бы то ни было беллетристических отступлений и художественных деталей, то есть, в наиболее лаконичной и выразительной форме.

Евдокимов. Ещё раз извините за опоздание.

Лещенко. А я не обижаюсь, – на всех обижаться, обиды не хватит.

Евдокимов. А вот на вас обижаются, Тихон Петрович.

Лещенко. Это кто же?

Евдокимов. И крепко обижаются!

Лещенко. Это за что же?

Евдокимов. Людей обманываете.

Лещенко. Это в чём же?

Евдокимов. Сами знаете, про вас слава – лучший знахарь.

Лещенко. Ну, а обман здесь при чём?

Евдокимов. А как же? Разве это честный заработок?

Лещенко. А чем же нечестный?

Евдокимов. Ворожить – честный заработок?

Лещенко. А я этим не зарабатываю. Вы знаете (он хотел было сказать – Дмитрий Степанович, оглянулся на Оплачко, подумал, что это будет слишком фамильярно, и выразился более официально), товарищ Евдокимов, я же в райпищекомбинате служу.

Евдокимов. Вы подрабатываете – служите, а знахарством зарабатываете.

Лещенко. Много с нашим народом подработаешь!

Евдокимов. Но ведь не за красивые же глаза вы ворожите?

Лещенко. А, почитай, что и за красивые. Только чтобы отвязались. Знаете, как пристают? А не уважишь – такими на тебя глазами посмотрят, что тут будет не до красоты.

Оплачко /вмешиваясь в разговор/. Мы давно собираемся привлечь вас к ответственности за незаконное врачевание, да всё руки не доходят.

Лещенко. А чего доходить? В аптеке валерьяновый корень и у меня валерьяновый корень, в аптеке медвежьи ушки и у меня медвежьи ушки. Чего же привлекать? Всё, как в аптеке, не отрава.

Оплачко. Но ведь надо же знать – когда давать, сколько…

Лещенко. А вы меня проверьте – у меня бабка, родная моя бабка, моего отца мать, лучше всяких докторов людей пользовала. Не верите?

Евдокимов. Да нет, мы верим, но ведь нельзя!

Лещенко. Много чего делать нельзя, а делаем!

Евдокимов. Но ведь нельзя же ворожить, – вы сами понимаете, что это глупость.

Лещенко (вполне соглашаясь с Евдокимовым). Понимаю.

Евдокимов. Ну, вот, видите, а занимаетесь.

Лещенко. Да ведь пристают.

Евдокимов. А вы отказывайте.

Лещенко. А, вот, вас знакомый пивом просит угостить, вы отказываете?

Евдокимов. Но ведь это же несравнимые вещи.

Лещенко. Пиво вреднее. От моего гаданья ни пользы, ни вреда.

Евдокимов. Но ведь люди верят!

Лещенко. А я их и не обманываю. Я по книге.

Евдокимов. По какой книге?

Лещенко. По учебнику. У меня учебник такой есть. Руководство по чёрной магии. Там всё изложено на все случаи жизни.

Евдокимов. Но ведь это же ерунда, вы сами понимаете.

Лещенко. Но ведь книга же?

Евдокимов. Ну и что, что книга…

Оплачко /приходя на помощь Евдокимову/. Вы поймите, вас можно судить за мошенничество.

Лещенко /вежливо идя навстречу Оплачко/. Извиняюсь, конечно, но может, разъясните – а что же есть мошенничество?

Оплачко /объясняет в тонном соответствии с уголовным кодексом/. Злоупотребление доверием или обман с целью извлечения личной выгоды.

Лещенко. Ну, а какая же у меня выгода?

Евдокимов. Но ведь вознаграждение вы получаете за свою ворожбу?

Лещенко. Вам бы моё вознаграждение. (Он многозначительно переводит взгляд с модных жёлтых туфель Оплачко на свои весьма непрезентабельные чоботы, – взгляд его столь выразителен, что Оплачко невольно убирает ноги под стул). На моё вознаграждение штиблеты не купишь.

Евдокимов. Всё-таки с этим надо кончать, Тихон Петрович.

Лещенко /опять полностью идя навстречу Евдокимову/. Лекций побольше читать надо.

Евдокимов. Каких лекций?

Лещенко. Ну, это вы лучше понимаете – каких. Против знахарей, против бога.

Евдокимов /с лёгким сопротивлением и интересом смотрит на Лещенко, – тот буквально повторяет слова Пронина, который в последнее время часто говорит о необходимости усилить в районе атеистическую пропаганду/. Ну, а при чем тут лекции?

Лещенко. Будете разъяснять, вот и перестанут ходить к знахарям.

Евдокимов. Вы тоже должны идти навстречу, тем более, что вы – советский служащий.

Лещенко /примирительно/. Ну и что, что служащий? Служащий не с советской властью живёт, а с людьми!

Евдокимов /заключая допрос/. Значит, вы себя не считаете виноватым?

Лещенко /выразительно/. Как не виноват?! Виноват. Мы все виноваты, без вины прожить невозможно. Вы лекций не устраиваете, я сказки рассказываю. Наш директор за каждый день зарплату получает, а сам по будням на охоту ездит, значит, с государства зря тянет, я с девок тяну, – это жизнь, не нами установлено…

Допрос на этом был закончен, – вернее, не допрос, а разговор, собеседование Евдокимова с Лещенко, – бланки допросов так и остались незаполненными.

Евдокимов немного подумал.

– А вы не могли бы показать нам свой учебник? – спросил он Лещенко.

– Отчего же – немедленно согласился тот. – Вы мне не конкуренты.

– Так я вас попрошу – сказал Евдокимов.

– Сейчас? – спросил Лещенко.

– Желательно сейчас, – сказал Евдокимов.

– Да ведь он у меня дома, – сказал Лещенко.

– А вы принесите, – посоветовал Оплачко.

– Сюда? – спросил Лещенко.

– Да, и, если можно, сейчас, – повторил Евдокимов. – Мы подождём.

– Ну, что ж, – согласился старик. – Схожу, только, чтоб без обмана, чтоб не зря ходить.

Он вопросительно поглядел на Евдокимова.

Тот утвердительно кивнул.

Старик встал и деловито пошёл к выходу.

– Только, чтоб без обмана, – повторил он в дверях. – Сейчас принесу.

Следователи остались одни.

– Я всё-таки не понимаю… – задумчиво произнёс Оплачко, – к чему этот допрос?

– Нет, он был нужен, – оказал Евдокимов. – Он многое для меня уточняет.

– Да это, собственно говоря, и не допрос, – сказал Оплачко. – Салонный разговор. Думаю, что вы произвели на него большое впечатление. Неужели вы рассчитываете, что он после такого примирительного разговора прекратит свою деятельность?

– Отнюдь, – сказал Евдокимов. – Но мне был нужен именно такой примирительный разговор. Люди раскрываются в мирных беседах.

– Вы думаете, он перед вами раскрылся? – недоверчиво спросил Оплачко.

– Достаточно для того, чтобы при следующей встрече раскрылся ещё больше, – ответил Евдокимов.

– А вы собираетесь с ним встречаться? – спросил Оплачко.

– Безусловно, – сказал Евдокимов.

– Сколько бы вы его ни вызывали, это мало что даст, – уверенно возразил Оплачко.

– А я и не собираюсь вызывать, – сказал Евдокимов. – Мы встретимся в другом месте.

– Где же вы с ним встретитесь? – спросил Оплачко.

– А вот этого я ещё не знаю, – признался Евдокимов. – Это зависит от него, знаю только, что встреча состоится сегодня ночью.

Оплачко удивлённо поднял на Евдокимова свои глаза, но тот больше ничего не сказал и принялся рисовать на бланке для допроса чёртиков.

Евдокимов не намерен был больше разговаривать, задавать вопросы ему было бесполезно, и они с Оплачко молча просидели до возвращения Лещенко.

Старик вошёл, слегка запыхавшись, он сначала вошел, в потом уже спросил – можно ли войти, подошёл к Евдокимову и положил на стол книжку, обёрнутую в газету, как бережно обёртывают школьники свои буквари.

Оплачко тоже зашёл за стол и склонился над плечом Евдокимова, – Евдокимов с интересом раскрыл книжку и они вдвоём принялись листать это странное руководство, которое трудно найти теперь даже у букинистов.

Это была не очень толстая, но солидная на вид книжка, довольно большого формата, напечатанная на плотной, сероватой, похожей на картон бумаге, – называлась она «Могущество человека, книга тайноведения», ниже было напечатано изображение странного женского лица с острыми и тонкими чертами, – это было стилизованное изображение Изиды, богини древних египтян, особы, весьма почитаемой всякими мистиками и спиритуалистами, а ещё ниже было указано место и время издания – «Москва, 1917 г.»

– Видите? – спросил старик тоном, заранее отвергающим все возражения, тыкая заскорузлым жёлтым пальцем в обложку. – Напечатано в Москве и в 1917 году, в год нашей великой Октябрьской революции!

– Ну, это ещё ничего не значит, – заметил Евдокимов, после революции тоже печаталось немало ерунды. Важно, что тут по существу.

Существо книги было весьма удивительное и странное. Евдокимов и Оплачко с интересом просматривали страницу за страницей, таких книг им ещё не приходилось читать.

Прежде всего, в книге доказывалась, что помимо физической, существует нематериальная, непостижимая и недоступная разуму духовная жизнь, что существует Бог, который и управляет этой духовной жизнью, далее говорилось и о том, что некоторые люди, овладевшие тайными знаниями, с помощью потусторонних сил тоже могут управлять судьбами людей и силами природы, а затем приводились различные способы колдовства на пользу и во вред людям.

Чего тут только не было! Как продлить собственную жизнь и как умертвить врага, как привлечь к себе чьё-нибудь сердце и как отвратить чьё-либо сердце от себя, приводились рецепты любовных средств и рецепты, как избавиться от всевозможных болезней и как разбогатеть, было даже указано, как добиться успеха в рыбной ловле или заставить лошадь бежать в десять раз быстрее.

Например, для того, чтобы уничтожить врага рекомендовалось зарыть под воротами дома, где тот живёт, мертвую жабу или вбить в его ворота заговорённый гвоздь, в иных случаях при совершении колдовских обрядов полагалось пользоваться средствами, изготовленными из человеческого жира, или головы чёрного кота, предварительно накормленного человеческим мясом, приводились десятки средств для возбуждения любви, для того, чтобы лошадь бежала в десять раз быстрее, надо было произнести всего три слова: «Каспар, Мельхиор, Мерхизорд», а для того, чтобы избавиться от лихорадки, надо было пойти в лес, стать против осины и произнести – «осина, осина, возьми мою трясину, дай леготу», а для того, чтобы выигрывать в карты, рекомендовалось держать в кармане корень папоротника и во время игры приговаривать про себя – «всё мое, всё ко мне»…

– Н-да, – сказал Евдокимов, обращаясь к Лещенко. – Вы что же, верите во всё это?

– Как вам сказать, товарищ следователь, – замялся старик. – Кто её знает, но ведь книга же…

– Ну, какая же это книга? – возразил Оплачко. – Это…

Он не знал, что сказать.

– Учёная книга, – подсказал Лещенко. – Против этого не поспоришь, чтобы такую книгу написать надо большими знаниями обладать.

– Но ведь это же всё глупости, – сказал Евдокимов. – Делать свечки из человечьего жира или кормить мужа для усиления любви мозгом из левой ноги волка…

– А вот я вам докажу, что вы ошибаетесь, – возразил Лещенко. – Сами согласитесь с тем, что есть в этой книге.

Он взял книгу со стола, полистал и протянул обратно.

– Вот, почитайте, как избавиться от куриной слепоты ими достигнуть долголетия, – скажете, неправильно?

Евдокимов прочёл напечатанные в книге рецепты.

– Ну, что? – спросил Лещенко. – Неправильно?

Для того, чтобы излечиться от куриной слепоты рекомендовалось пить на ночь рыбий жир, а для продления жизни надо было изготовить сироп из мёда и подснежников и пить его чуть ли не литрами, каждый день.

– Пожалуй, правильно, – мёд или рыбий жир, это, конечно, полезно для здоровья, – согласился Евдокимов. – Но мёд это же не то, что жабу закопать.

– Разговор! – усмехнулся Лещенко. – Мёд и рыбий жир вы пробовали, вот вы и соглашаетесь, крыть нечем. А жабу вы закапывали? А попробуйте, закопайте и критикуйте, если ничего не получится.

Евдокимов вздохнул. Лещенко был прав, он требовал проверки своего утверждения посредством опыта, но не мог же Евдокимов в самом деле отыскивать себе врага и закапывать под его воротами жабу.

– Глупость не требует доказательств, – насмешливо произнёс Евдокимов. – Какую силу может иметь мёртвая жаба?

– Вот то-то оно и плохо, что все мы очень умные, – ответил Лещенко не без ехидства. – Это легче лёгкого считать глупостью всё, чего наша голова не достигла. Бога вот тоже уже сорок лет зовут глупостью, а он вот, вот он…

– Где? – быстро спросил Евдокимов.

– Бог-то? – спросил Лещенко. – В нас, в нас самих, только мы этого не замечаем.

Он за словом в карман не лез, этот старичок, у него на всё были готовы ответ, совет и привет.

– Да, кстати, – вдруг спросил Евдокимов старика. – Вы, говорят, большой мастак по рыбной ловле, у вас рыба клюёт, говорят, как ни у кого?

– А что? – спросил Лещенко. – Я больше раками занимаюсь, но и рыбу ловлю. Ничего, ловится.

– Значит, тоже по книжке?

Евдокимов полистал книгу.

– Вот, – прочёл он: – «Средство обогатиться рыбной ловлей». Наготовить шариков из крови чёрного козла, чеснока и дрожжей…

– На шарики, значит?

– Что – на шарики? – спросил старик.

– На шарики ловите? – спросил Евдокимов.

– Зачем на шарики? – возразил старик.

– А как же? – возразил Евдокимов. – Если по книге…

– А я и без шариков умею, – сказал старик. – На червя.

– Против себя идёте, – засмеялся Евдокимов. – Нехорошо без чёрного козла…

Евдокимов и Оплачко ещё полистали книгу.

Там было всё, – и как заставить душу отделиться от тела, и как вступить в общение с умершими, и как заниматься чёрной магией и вызывать нечистую силу, был даже специальный отдел, именуемый «деревенская магия».

– Да-а… – задумчиво протянул Евдокимов. – Пособие на все случаи жизни.

– А вы говорите, я виноват, – заметил Лещенко с упреком. – Всё по правилам.

– Книга! – отозвался и Оплачко. – Не приходилось ещё таких видеть!

– Вот вы книгу и судите, – сказал Лещенко. – Её поумней меня люди писали.

– Да такие книги давно уже осуждены, – сказал Евдокимов, – мало ли в иных книгах вранья, – на то у человека и голова, чтобы разобраться.

Лещенко вздохнул.

– Голова головой, а нужно ещё образование, – меланхолично сказал он. – Вам легко, а я университетов не кончал.

– Вы что же – верите в чертей? – спросил Евдокимов и похлопал книжкой об стол. – Верите вот в эти заговоры?

Лещенко усмехнулся.

– Может и не верю, а только…

Евдокимов посмотрел на него сердитыми глазами.

– Что – только?

– Сам не верю, а других разуверять не буду, – спокойно ответил Лещенко. – У меня для этого образования нет.

– Значит, так и будете других обманывать? – раздраженно спросил Оплачко.

– А ежели другие хотят, чтобы их обманывали, – снисходительно сказал Лещенко.

– То есть, как это хотят? – удивился Оплачко.

– А очень просто, – объяснил Лещенко. – Не всё то дорого, что правда. Вот, может, жена и знает, что муж её не любит, может он давно уже с другой живёт, а ей его любовь его дороже всего, ей хочется верить, что он её ещё любит, вот она и приходит ко мне, – как вы думаете, зачем?

– А зачем? – спросил Евдокимов. – Объясните, объясните, это даже интересно.

– А затем, чтобы я её обманул, – объяснил старик. – Приходит и просит: Тихон Петрович, погадай, скажи, может, он всё-таки любит ещё, может ещё вернется? И я, по – вашему, должен сказать: нет, не вернётся, не любит, оставь напрасные мечты. Во – первых, я этого точно не знаю, а во-вторых разве этого она от меня ждет? Разве она мне скажет за такой ответ спасибо? Да я и не скажу ей никогда, что непременно вернется. Я говорю так, как и следует говорить: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет, либо вернётся, либо не вернется, и на самом деле – вернётся, либо не вернётся, и она, по крайней мере, не опустит рук и даже поборется за любовь своего мужа и очень даже возможно, сохранит своим детям отца. А вы говорите – обман!

Он был совсем не глуп, этот знахарь, с которым Евдокимову пришлось встретиться в станице Улыбинской при исследовании самого прозаического дела.

– Да, вы настоящий философ, Тихон Петрович, – уважительно сказал Евдокимов, – ещё Пушкин сказал: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!

– Не знаю, – сказал старик. – Но только иной раз ложь полезнее правды, иной раз легче в пропасть столкнуть, чем правду сказать.

– Ну, знаете, если так оправдывать обман, – горячо воскликнул Оплачко, – тогда не нужно ни судов, ни прокуроров, ни следователей…

– А я и не говорю, что нужно, – насмешливо ответил старик. – По мне вас хоть бы и не было.

Он вдруг поперхнулся, точно почувствовал, что сказал лишнее, закашлялся, зажал бородку в кулак, пригладил её лёгким движением и слегка махнул рукой на Оплачко.

– С вами согрешишь!

Он подумал ещё и сказал уже совсем примирительно:

– А вообще я человек безвредный. Что даю? Соль! Поможет, не поможет, вреда от неё нет.

Он доверительно посмотрел на Евдокимова, потом на мгновение, быстро и небрежно оглянулся на Оплачко, и снова стал смотреть на Евдокимова, – он явно ценил их не на один аршин.

– Хотите, Дмитрий Степанович, я и вас научу колдовать? – спросил он даже с каким-то душевным расположением. – Не хочу от вас своих тайн таить, вы человек молодой, научу управлять любовью?

– Ну, уж и любовью? – усмехнулся Евдокимов. – Как же это можно?

– А очень просто – сказал Лещенко. – Посредством травок. Ударит любовь в голову, не находит себе человек места, всё кипит, бурлит, рвётся из груди сердце, а ничего не получается, – чем его поить? Хмелем. Это только в песнях поют про хмель любви, а действует он как раз наоборот. Видели у хмеля шишки? Вот их настой и надо пить от сильной любви. А если надо себя распалить, чтоб кровь ударила в голову, достаньте цветов шафрана, красные такие, красят они ещё сильно, настойте на водочке и пейте, ругать не будете…

Евдокимов засмеялся.

– Спасибо за совет, я попробую при случае, – он приветливо кивнул старику.

– Извините, что отняли у вас столько времени.

– Ничего, – снисходительно сказал Лещенко. – Прощайте.

Он потянулся к книжке.

– Позволите? – спросил он, взглядывая на Евдокимова. – Вам, может быть, эта книжечка и в смех, а по мне она написана на пользу, людям ещё пригодится.

Встреча с дьяволом

Как хороша летняя ночь на Кубани! Густой лиловый мрак как-то сразу возникает на земле, вот, только что было светло, только что всюду шли люди, только что брело стадо, какие-то пичужки только что вылетали из кустов, и, вот, нет уже ничего, темно, ничего – ничего не видно, неясные тени тонут в густом лиловом мраке, и не поймёшь – то ли это люди, то ли деревья, то ли это туман стелется в балках и кустах. Всё обволакивает душистая ласковая теплынь. Так бы и купался в ней, и тонул, и бродил… Как же соблазнительно найти посреди этой тёплой тьмы ту, к которой устремляется сердце, угадать, отыскать, обнять, взять её под руку и пойти с ней по невидимой тропе, через балки, через кусты, через чёрт-те знает что, до самого края земли идти всю ночь напролёт, всю бессонную ночь до самого утреннего света. А звёзды, белые и голубые, зелёные и жёлтые, маленькие, большие, всё падают и падают над головой, чтобы можно было бесконечно загадывать и загадывать – вечно ли она будет твоею. Кажется, что плещет волна, хотя ставок давно обмелел и высох, кажется, что это верещит, льёт, высвистывает свою песню соловей, хотя это мальчишки перекликаются, собираясь воровать абрикосы, кажется, что самая красивая девушка в мире где-то поблизости поёт для тебя одного свою песню, хотя это по радио старая и нудная баба выкрикивает какой-то сердцещипательный романс, – ах, да мало ли что кажется летней кубанской ночью тому, кто любит, кто верит, кто знает, что жизнь молода и прекрасна!

Было уже совсем темно, когда Маруся Коваленко подошла к хате старика Лещенко.

За низкой изгородью, сплетённой из колючего тёрна, тянулись к звёздам высокие мальвы, и, хотя мальвы почти что и не пахнут, пахло от них одуряюще, такие дикие и сладкие ароматы неслись сейчас со всех сторон.

Маруся подошла к палисаднику и вздрогнула, пожалела, что не накинула на себя шаль, ей показалось, что откуда-то из ближней балки подкрадывается ночной холодок, а она была в светлом маркизетовом платье, которое одела ещё с утра.

Она постояла – постояла, но отступать было поздно, и негромко позвала:

– Тихон Петрович, а, Тихон Петрович…

Но, должно быть, он её ждал, потому что в хате, только что глядевшей на Марусю чёрными неприветливыми окнами, вдруг вспыхнул свет, за окнами зажглась тусклая шестнадцатисвечёвая электрическая лампочка, – впрочем, наличие такой паскудной лампочки объяснялось не скромностью Лещенко, а тем, что в станице экономили электроэнергию и разрешали пользоваться только небольшими электролампами.

Она услышала, как стукнула входная дверь, но ничего не рассмотрела.

– Заходи, заходи, – позвал её голос Тихона Петровича. – Не бойся.

– А я не боюсь, – несмело сказала Маруся и вошла в палисадник. – Куда, Тихон Петрович?

– В хату, в хату, – нетерпеливо сказал он. – Куда же ещё?

Маруся вошла в хату и сзади неё, щёлкнув щеколдой, вошёл Лещенко и сел на лавку, не приглашая гостью садиться!

В хате было чисто, прохладно, пол был выметен, на столе ничего не стояло, пахло сеном, сушёным листом, пылью, хата казалась какой-то нежилой, пустой и было в ней почему-то даже немного жутко.

Маруся подумала, что ей немного жутко от того, что она собирается ворожить.

Старик строго посмотрел на девушку.

– Пришла? – спросил он её.

– Пришла, – ответила Маруся.

– Не забоялась? – насмешливо спросил он её.

– Немножко боюсь – призналась Маруся.

– Правильно, – одобрил Тихон Петрович. – Нечистой силы следует бояться, это ты правильно.

Он помолчал.

– Колечко принесла? – вдруг резко спросил он девушку.

Она достала из-за пазухи носовой платочек, развернула и подала старику кольцо.

– Золотое? – спросил он.

– Как сказали, – ответила Маруся. – Сама покупала.

– Ну, ладно, – сказал Тихон Петрович и небрежно сунул кольцо к себе в карман, – Черти – они привередливые, чёрту медное не бросишь, швырнёт обратно, да ещё нос расквасит.

– Садись, – неожиданно приказал он.

Маруся села.

– Значит, будем привораживать Ваську? – небрежно спросил он Марусю, – Не раздумала?

– Нет, нет, – поспешно сказала Маруся. – Как можно!

– Любишь? – спросил Тихон Петрович.

– Люблю, – сказала Маруся.

– Ну, смотри, – сказал Тихон Петрович. – Потом поздно будет.

– Нет, я уже решила, – сказала Маруся.

– Ну, а если ничего не получится? – вдруг спросил Тихон Петрович.

– Тогда мне одно – в воду и всё, – сказала Маруся. – Мне без него не жить.

– И ладно, – сказал Тихон Петрович. – Сейчас пойдём.

Он полез куда-то за печку, достал мешок, протянул Марусе.

– Бери, – приказал он девушке. – Возьми у двери лопату, поди во двор, накопай земли.

– Зачем? – спросила Маруся.

– След за собой будем забрасывать – серьёзно объяснил Тихон Петрович. – Чтоб дьявол по нашему следу не шал.

– Ну и что? – вдруг дерзко спросила Маруся.

– А то! – передразнил её Тихон Петрович. – Ты знаешь, что будет, если дьявол по следу пойдёт?

Но что будет, он так и не объяснил.

– Иди за землей, – приказал он. – Жменей десять наберёшь и хватит.

Маруся взяла мешок, лопату, вышла во двор.

Вокруг девушки плавала беспросветная ночь. Было очень темно, но воздух был такой чистый, такой лёгкий, что все звуки в нём разносились удивительно явственно. Парк находился очень далеко от жилища Лещенко, в самом центре станицы, там ещё пело радио, а казалось будто это на соседней улице какая-то девка старается перекричать собак, так громко и так старательно пела далёкая певица. А собаки расходились всё больше и больше, они брехали на все голоса и на все манеры. Какая-то шавка взвизгнула тоненьким дискантом, охнула, остановилась, взвизгнула опять и залилась тоненьким жалобным воем, не хуже той певицы, что пела в станичном парке. Ей в ответ не то какой-то трезор, не то полкан, не то барбос, гавкнул, прорычал что-то и затем принялся брехать без перерыва, а вслед за ним подняла лай уже целая армия барбосов, трезоров и полканов, сиплый и шумный хор их звучал всё громче и громче, собаки тоже были заняты какими-то своими делами. А над головой Маруси мерцала и теплилась громадная сине-зелёная звезда, мерцала так ярко, светила так тепло, точно Маруся была ей знакома с детских лет, она точно подбадривала девушку в этом тесном и тёмном дворе станичного знахаря…

А Марусю и в самом деле надо было подбодрить. Сердце её сжималось, было ей и жутко, и неприятно, и неуютно, хотелось всё бросить и убежать, зарыться лицом в широкую материнскую юбку, всплакнуть, совсем немного всплакнуть, облегчённо вздохнуть, улыбнуться посмотреть в дорогие и заботливые материнские глаза и рассказать, на что она истратила отложенные на платье деньги.

Но Маруся понимала, что она не может убежать из этого двора.

Она прислушалась к собачьему лаю, посмотрела на звезду, взялась за лопату и у самой завалинки копнула землю.

Земля была рыхлая, мягкая, Маруся копнула раз, ещё раз, положила лопату, присела на карточки, расправила мешок, захватила двумя горстями землю, земля была мягкая и совсем сухая, насыпала в мешок, ещё набрала, насыщала, – ей показалось, что хватит, встала, встряхнула мешок, подняла, захватила лопату и пошла обратно в хату.

Тихон Петрович опять копался в сенях.

– Принесла? – спросил он её в темноте.

– Принесла, – сказала Маруся.

– Ну, давай сюда, – произнёс он. – А сама ступай в хату.

Он в темноте нащупал её руку, взял у неё мешок с землей и легонько подтолкнул к двери.

Маруся вошла в хату и остановилась у стола. Сухой травой пахло ещё сильнее. Вдруг ей почудилось, будто она в хате не одна, точно кто-то находится в хате, точно кто-то вздыхает, покряхтывает и постукивает. Она оглянулась и сообразила: покряхтывали и постукивали ходики на стене у печки, Маруся их сначала не заметила.

Она усмехнулась сама над собой и подумала, что к чертям надо привыкнуть также как к ходикам. Вероятно, они тоже покряхтывают и постукивают, а, по существу, совершенно безвредны. Вошёл Тихон Петрович. Он был в картузе. Через плечо у него был перекинут мешок.

– Сейчас пойдём, – сказал он. – Самое подходящее время. Люди – спать, а нечистая сила гулять.

Старик наклонился к столу, выдвинул немного ящик, достал какую-то косточку и сунул в карман.

– Наговорная косточка, – объяснил он.

– Какая? – удивилась Маруся.

– Наговорная, – объяснил Тихон Петрович. – Надо поймать жабу и сварить её в ночь под Ивана Купалу, а в июне запалить свечкой, принесённой с похорон убийцы. Ну, там, конечно, пошептать, что полагается, а потом выбрать из жабы кость…

– Какую? – перебила дотошная Маруся.

– Какую, какую! – рассердился Тихон Петрович. – Какую надо, тебе этого не понять! С этой косточкой никакая нечистая сила не страшна. С ней можно и нечистого духа вызвать, и клад отыскать…

Он не договорил и заторопился.

– Пойдём, пойдём, а то мы с тобой до утра проговорим.

Они вышли из хаты.

Тихон Петрович прикрыл дверь на щеколду, но замка ми повесил.

– Никто не зайдёт.

Вышли из палисадника и пошли с краю улицы по узкой утоптанной тропке.

Никого и нигде не было видно. Шёл двенадцатый час. Всё спало. Даже собаки переставали лаять. Взметнёт где-то в отдалении какой-нибудь неугомонный пёс свой хриплый голос и смолкнет, даже ему пора спать. Поубавилось и звёзд. Звёзды тоже шли спать.

Тихон Петрович и Маруся деловито шли по тропке из станицы.

Тихон Петрович впереди, Маруся чуть сзади.

– Тихон Петрович! – окликнула его Маруся.

– Ась? – откликнулся он, не сбавляя шага.

– Давайте, я понесу, – предложила Маруся. – Я помоложе.

– Спасибо, доченька, вот, выйдем из станицы, отдам, – согласился Тихон Петрович, – ещё далеко…

Они миновали последние дома.

Шоссе чуть серело во тьме, оно тянулось ровною бесконечною полосою.

Тихон Петрович остановился.

– Ну, бери, – сказал он и отдал Марусе мешок.

Маруся перебросила мешок через плечо и пошла, теперь уже она шла чуть впереди Тихона Петровича, старик шёл сзади покряхтывая и что-то бормоча.

– Эх, ты… – вдруг сказал он погромче. – Дура и есть дура.

– Что такое?

Маруся обернулась к старику.

– Ну, как же не дура? – сказал старик с досадой. – Соображать надо. Нацепила на себя платье… Как факел в ночи! Надо было тёмное надеть, а так нас всякий заметит.

– Да ведь никого нет, – сказала Маруся. – Кому мы нужны?

– Никого, никого, – сердито повторил старик. – всё равно, непорядок…

Он опять забормотал что-то неразборчивое.

Маруся шла и прислушивалась.

– Тоже мне любовь… – доносилось до неё. – Чувства. Приворожи, приворожи… Смешной народ! Влюбятся и тычутся, как слепые котята. А откроются глаза… Да и есть ли она, эта любовь? Так, влечение…

Между собой они не разговаривали, но до Маруси всё время доносились филиппики Тихона Петровича против любви.

Дошли до поворота.

– Тут, – сказал Тихон Петрович.

Свернули на просёлок и опять пошли.

– Скоро? – спросила Маруся.

Старик хмыкнул.

– Скоро только сказки сказываются…

Потом, когда прошли уже с километр старик сказал:

– Ты что ж думаешь, дьявол вроде милиционера, стоит на шоссе и дежурит?

Они шли вдоль посевов кукурузы. Высокие стебли стеной стояли с обеих сторон дороги, они шли точно по коридору, было темно, тихо, только цикады неустанно стрекотали где-то за обочинами дороги.

Прошли ещё с километр. Кукуруза кончилась, начались пшеничные поля. Пшеница была уже убрана, жнивьё тянулось во все стороны, в темноте ему не было ни конца, ни края, оно было громадное и необъятное, точно небо, – Марусе показалось, что это два неба лежат одно против другого, одно вверху, другое внизу, два неба, загадочных, темных и совершенно равнодушных к человеку.

– Вот и перекрёсток, – сказал Тихон Петрович за спиной Маруси.

Она оглянулась.

Старик стоял.

Остановилась и Маруся.

Две просёлочные дороги пересекали друг друга, – одна ил них шла на хутор Вишнёвый, Маруся знала эту дорогу.

– Ну, теперь стой, – оказал Тихон Петрович.

Он точно задумался, – стоял молча, точно что-то припоминал.

Потом встрепенулся, подозвал Марусю:

– Иди сюда!

Маруся подошла.

– Становись рядом и кланяйся, – сказал старик.

– Кому? – спросила Маруся.

– Сторонам света, вот кому, – сказал старик. – Дура!

– А зачем? – спросила Маруся.

– Да ты что – проверять меня пришла или ворожить? – сердито сказал старик. – Делай, как говорят, и молчи!

Тихон Петрович начал кланяться – на восток, юг, на север, на запад…

Что оставалось делать Марусе?

Старик искоса на неё поглядывал.

– То-то же, – сказал он.

Затем Тихон Петрович достал что-то из кармана, наклонился, опустил руку до самой земли и очертил вокруг себя и Маруси круг.

– Вот и косточка пошла в ход, – сказал он. – Теперь нам никто не страшен.

Он снял с головы картуз и сунул его за пазуху.

Лицо его белело во тьме, оно было серьёзно и печально, Тихон Петрович похож был на покойника.

– А теперь отвернись и не смотри на меня, – сказал он Марусе. – Не надо смотреть на человека, когда он с нечистой силой разговаривает.

Маруся отвернулась.

Она всё-таки посматривала искоса на колдуна.

Тихон Петрович прижал руки к груди и заговорил.

– С моря – океана, с острова Буяна, из лесов дремучих, из песков сыпучих, Князь тьмы, Вельзевул, Люцифер, Сатана, явись предо мной, как лист перед травой, – заговорил он, всё повышая и повышая голос, всё певучее и певучее, увлекаясь и входя в раж, как оперный певец в кульминационный момент оперы. – Хемен-этен, хин, те в, миносель, айя-сарайя, вейся-взвейся, гори – не тухни…

Он вскрикивал всё громче и громче, всё неистовее и неистовее, и Марусе казалось, что тьма вокруг них действительно становится всё гуще и гуще, что лёгкий летний ветерок делается холодней, а Тихон Петрович всё кричал и кричал, призывая к себе Дьявола, Люцифера, Вельзевула или как там его ещё зовут, говорил что-то с ним, чего-то требовал, пока, наконец, он совсем не охрип и голос его сорвался на тонкой высокой ноте.

Тихон Петрович глубоко вздохнул и провёл рукой по глазам.

– Он находится возле нас, – сказал он шёпотом. – Теперь держись.

Кто это «он» было совершенно понятно, – под словом «он» подразумевался, несомненно, сам дьявол.

– А теперь бери мешок, иди по полю и разбрасывай вокруг себя землю, – хриплым голосом приказал Марусе Тихон Петрович, – иди и не оборачивайся!

– Зачем? – опять спросила Маруся…

Всё-то ей надо было знать!

– Заметать следы, – сказал Тихон Петрович, – Чтоб Ваське не было обратного пути…

Маруся сошла с дороги и пошла по жнивью.

Она сняла мешок с плеча, достала горсть земли, бросила её, опустила руку в мешок снова…

И в этот момент произошло нечто невероятное, – раздался голос, – нет, не голос Тихона Петровича Лещенко, не юной Маруси Коваленко, а голос какого-то третьего существа, которое взялось неизвестно откуда и неизвестно зачем.

Даже Маруся вздрогнула от неожиданности, даже Тихон Петрович, – уж он-то видывал виды на своём веку – и тот вздрогнул…

– Очень любопытно, – произнёс этот третий голос и прямо перед глазами Тихона Петровича, точно из-под земли, возникла какая-то фигура.

Несомненно было только одно, что это – не дьявол, с которым Тихон Петрович находился в самых свойских отношениях, дьявола бы он узнал сразу, это был кто-то другой.

– Добрый вечер, – сказал этот другой, и Тихон Петрович узнал… он никак не рассчитывал видеть в этом месте и в это время следователя Евдокимова, который совсем недавно приехал к ним в станицу.

– Товарищ Евдокимов. – назвал его Тихон Петрович и тут же поправился, – в такой обстановке можно было разговаривать фамильярнее. – Дмитрий Степанович, вы что же это, пришли посмотреть, как я ворожу?

– Пожалуй, что и так, – согласился Евдокимов. – Мне тоже любопытно посмотреть на дьявола.

– Э-эх! – Тихон Петрович с досадой махнул рукой. – Испортили вы нам всю ворожбу!

– Ну, ничего, – вежливо сказал Евдокимов и пошёл в сторону Маруси.

Тихон Петрович спокойно, хоть и недовольно посматривал на Евдокимова.

Старик не мог понять, откуда вдруг взялся Евдокимов, шли они с Марусей полем одни, никого не было заметно…

– Будьте добры, товарищ Коваленко, дайте мне ваш мешочек, – невинным голосом произнёс Евдокимов и протянул к нему руку. – Давайте, давайте.

– Не давай! – крикнул Тихон Петрович. – Маруська!

– Ну, что за глупости, – вежливо сказал Евдокимов. – Давайте же…

– Тебе говорят! – ещё громче крикнул Тихон Петрович. – Отдай сюда!

Но Маруся уже протягивала мешок Евдокимову, и он готов был его взять…

И тут произошло нечто, для описания чего потребовалось гораздо больше времени, чем это происходило на самом деле; даже читать о том, что произошло, дольше, чем это происходило в действительности.

Евдокимов протянул руку за мешком…

То ли Лещенко разгадал намерение Евдокимова, понял, что он каким-то образом разгадан, то ли это была просто перестраховка, и он действовал из-за страха, движимый боязнью разоблачения… Но только Лещенко мгновенно преобразился и сразу стал не тем, кем казался он всем в станице.

– А ну! – резко крикнул он и поднял руку, в руке его оказался пистолет и он щёлкнул курком.

Да, он выстрелил в Евдокимова, и Евдокимов должен был умереть.

Но Маруся Коваленко с не меньшей стремительностью постигла смысл стремительных движений Лещенко.

Она стремглав кинулась к Евдокимову и, раскинув руки, загородила его собой.

Она загородила его собой как раз в тот момент, когда щелкнул пистолет.

Выстрел должен был поразить Марусю…

Но выстрела не последовало.

Лещенко ещё раз нажал курок, но выстрела опять не последовало.

Маруся охнула и сразу ослабла.

Она опустилась бы вероятно на землю, если бы её не поддержал Евдокимов.

На какое-то мгновение растерялся даже Евдокимов.

Он не ожидал, что Лещенко будет стрелять.

И тем более не понимал, почему пистолет отказал.

Но это состояние растерянности мгновенно прошло. Пистолет был уже в руках Евдокимова, – конечно, не тот пистолет, что был в руках Лещенко, а свой собственный, достать который и кармана брюк тоже требовалось одно Мгновение.

– Руки! Руки! – крикнул Евдокимов. – Дед, я тоже не шучу!

Лещенко и Евдокимов так и стояли с пистолетами в руках, направленными, один против другого. Но разница между ними заключалась в том, что Лещенко из своего пистолета стрелял, и пистолет не выстрелил, а Евдокимов из своего ещё не стрелял.

– Дед! – крикнул Евдокимов. – Предупреждаю!

Лещенко медленно приподнял руки.

– Товарищ Коваленко, подойдите к своему компаньону и обыщите его, – скомандовал Евдокимов. – Я буду держать его на мушке, а вы осматривайте, так будет надёжнее.

И Маруся, влюблённая, страдающая и трепещущая Маруся, приблизилась к Лещенко, взяла из его руки пистолет и подошла с ним к Евдокимову.

– Суньте его мне в карман – распорядился он, не сводя глаз с Лещенко. – Посмотрите у него в карманах.

Маруся вернулась к Лещенко, провела ладонями поверх карманов, потом пошарила в карманах, потом проверила, не спрятано ли что за пазухой.

– Еще только ножик, – сказала она. – Какая-то бечёвка…

– Давайте и ножик, и бечёвку, – сказал Евдокимов. – Не оставляйте ему ничего.

Маруся подала Евдокимову свои находки.

– А теперь подайте мешок, – сказал Евдокимов. – Я извиняюсь, что затрудняю вас, но такова обстановка.

Маруся наклонилась.

– Вытрясти? – спросила она.

– Боже упаси! – воскликнул Евдокимов. – Он нужен нам со всем его содержимым.

Лещенко слегка опустил руки.

– Руки-то можно опустить? – спросил он. – Я ведь не физкультурник.

– Опускайте, – разрешил Евдокимов. – И прошу вас – вперёд, по той же дороге в обратном направлении.

– Самоуправство, – сказал Лещенко. – Ты ещё за это ответишь.

– В любой момент, – весело ответил Евдокимов. – И учтите, что я отлично стреляю, шаг в сторону и вам не придётся жаловаться.

– Ладно, – хрипло сказал Лещенко. – И откуда только принёс тебя чёрт…

Но ответить ему Евдокимов не пожелал.

Не спеша они тронулись обратно, – впереди Лещенко, шагах в пяти от него Евдокимов и позади Маруся с мешком.

Они прошли пшеничное поле, миновали плантации кукурузы, вошли в станицу.

Какие-то собаки всё-таки залаяли на них, но они не обратили на них вниманиям и собаки отстали.

– Куда идти-то? – мрачно спросил Лещенко.

– В милицию, в милицию, – резко сказал Евдокимов. – Прошу вас.

Они дошли до милиции, поднялись на крыльцо, зашли к дежурному надзирателю.

– Товарищ дежурный, посадите этого старичка в КПЗ, в одиночку, – распорядился Евдокимов. – Ордер на арест доставлю не позже десяти утра.

Клад товарища Лещенко

Вот когда Евдокимов зависел от Матвеева, – от того, как отнесётся прокурор к просьбе следователя зависел конечный исход дела, которому Евдокимов отдал всего себя.

Да, в настоящую минуту Евдокимов был только следователем, производящим предварительное следствие, по весьма неясному и запутанному делу, а Матвеев был прокурором, наблюдающим за ходом следствия, от него зависело, дать или не дать ту или иную санкцию на мероприятия, которые Евдокимов считал необходимыми. От согласия или несогласия Матвеева зависело, как будет развиваться следствие дальше.

Закон есть закон, и что касалось законов, Матвеев был из молодых, да ранних, по части законов он, что называется, собаку съел, недаром его так высоко ценили в краевой прокуратуре, про него там так и говорили – этот не подведёт и от закона не отступит, кто бы чего бы от него ни требовал!

А в данный момент следователь Евдокимов требовал от прокурора Матвеева санкции на арест гражданина станицы Улыбинской Тихона Петровича Лещенко, 1891 года рождения.

Собственно говоря, Матвеев не возражал против ареста Лещенко, он только не соглашался с обвинением, которое Евдокимов собирался предъявить этому знахарю. Они, Матвеев и Евдокимов, вот уже целый час сидели и кабинете Матвеева и никак не могли дотолковаться.

Матвеев требовал всё новых и новых доказательств, доказательства Евдокимова он считал недостаточно вескими и убедительными, а Евдокимов всё не договаривал, что-то таил, доказательства, которые он предъявлял, при внимательном рассмотрении теряли свою убедительность, не I издерживал и критики, как-то расплывались…

– Нет, Дмитрий Степанович, я не могу с вами согласиться, – вежливо говорил Матвеев, произнося эту фразу чуть ли не в десятый раз. – Вы принимаете искомое за действительное, вы, простите мен я, всё ещё руководствуетесь теми неверными установками, которые в течение долгого времени имели место в органах государственной безопасности и которые так решительно осуждены нашей партией, – этакий, знаете ли, полёт на Луну на аппарате, неспособном выдержать такое путешествие…

Матвеев взял у себя из-под руки небольшую книжечку и нежно перелистал её страницы.

– Вот, «Уголовный кодекс», – сказал он. – Мы не должны от него отступать.

– А я меньше всего хочу от него отступать, – возразил Евдокимов. – Я предъявляю обвинение в соответствии с уголовным кодексом.

– Обвинение в убийстве Савельева? – воскликнул Матвеев.

– А показания жены убитого Савельева вы считаете недостаточными для принятия такой меры пресечения? – недовольно спросил Евдокимов. – Мне кажется, этого достаточно для возбуждения предварительного следствия.

– Вы его и возбудили, – сказал Матвеев. – Но обыск у Лещенко не дал результатов.

– Он ещё не закончен, этот обыск, – сказал Евдокимов. – Но вся деятельность Лещенко…

– Воля ваша, – перебил его Матвеев. – Я согласен с предлагаемой вами мерой пресечения, но – обвинение… Что мы можем ему инкриминировать? Незаконное врачевание, мошенничество… Пожалуйста, вот и предъявляйте ему 180-ю статью, даже 169-ю… Но на 136-ю я не согласен. Улики против Прибыткова, по – моему, значительно серьёзнее, однако вы протестуете даже против его задержания…

– Да ведь поведение Лещенко как раз и заставляет усомниться в правильности обвинения Прибыткова, – сказал Евдокимов. – Откуда тогда заинтересованность у Лещенко в обвинении Прибыткова? Если бы они были соучастниками, Лещенко не был бы заинтересован в обвинении Прибыткова, Прибытков мог бы потянуть за собой и Лещенко. Однако мы имеем чрезвычайно сильное стремление обвинить Прибыткова. Для чего? Для того чтобы отвести подозрения в сторону от себя.

– Но для чего Лещенко надо было убивать Савельева? – возразил Матвеев. – А у Прибыткова убедительные причины стремиться к устранению Савельева.

– Я этим и занимаюсь, товарищ Матвеев, – с раздражением заметил Евдокимов. – Я собираю и соберу причины, которые убедят вас в том, что Лещенко был заинтересован не только в убийстве Савельева, но кое в чём и посерьёзнее, для этого и требуется арестовать Лещенко, его пребывание на свободе будет препятствовать раскрытию преступления, но прежде всего, ручаюсь вам, Лещенко немедленно скроется и от следствия, и от неминуемого суда.

– Куда ему, старику, бежать! – заметил Матвеев не без иронии. – С чего вы это взяли?

– А как он вёл себя ночью? – возразил Евдокимов. – Что это, если не покушение на убийство?

– Ну, уж и убийство, – не согласился Матвеев. – Старик испугался, что его поймали на месте преступления, когда он снимался ворожбой, растерялся и решил вас попугать.

– Попугать? – рассердился Евдокимов. – Убийством?

– Но ведь он же вас не убил, – возразил Матвеев.

– Для того чтобы убедиться, – зло сказал Евдокимов. – вам, по-видимому, нужно было, чтобы убили?

– Не злитесь, Дмитрий Степанович, – снисходительно возразил Матвеев. – Ведь вы отлично понимаете, что убить он вас не мог, пистолет был не заряжен, в нём не было ни единого патрона, старик пугал вас незаряженным пистолетом.

– Да, это удивительно – признался Евдокимов. – Потому что он, несомненно, хотел меня убить.

– Незаряженным пистолетом? – повторил Матвеев. – Вы не логичны, Дмитрий Степанович.

– Вы недооцениваете Лещенко, – упрямо сказал Евдокимов. – Он гораздо страшнее, чем это вам кажется.

– Вы убеждены, что видите сквозь землю, Дмитрий Степанович, – добродушно пошутил Матвеев. – Обычная ошибка вашего ведомства.

– Моё ведомство обязано видеть сквозь землю, – сердито ответил Евдокимов. – Иначе оно было бы не нужно.

– Ну, ладно, – примирительно согласился Матвеев. – Привлекайте его ещё по 73-й статье – угроза убийством по отношению к должностному лицу в целях прекращения его служебной деятельности, хотя…

– Что – хотя? – спросил Евдокимов.

Матвеев улыбнулся.

– Не сердитесь, Дмитрий Степанович, хотя вы перепугались больше, чем следовало.

Матвеева нельзя было своротить с места, если уж он упрётся, то не верил на слово никому, и в этом была его сила, – он требовал бесспорный доказательств.

– Ладно, пусть будет по – вашему, – вынужден был согласиться Евдокимов. – Но вечером вы сами предъявите ему 136-ю статью!

– Вечером? – переспросил Матвеев. – А что произойдёт?

– Обыск, – сказал Евдокимов.

– Где? – спросил Матвеев.

– В посадке, – сказал Евдокимов.

(Посадками на Северном Кавказе преимущественно называются древесные насаждения вдоль железнодорожных линий с целью препятствовать снежным заносам и укрепить грунт возле железнодорожного полотна – прим. Л. О.).

– В какой это посадке? – спросил Матвеев.

– В той, что находится за будкой, к северу от станции – сказал Евдокимов. – Километрах в двух от станицы.

– А при чём тут Лещенко? – поинтересовался Матвеев. – Какое отношение он имеет к посадке?

– А такое, что там у него тайник, – сказал Евдокимов. – И я очень прошу вас присутствовать при этом обыске.

– Хорошо, – согласился Матвеев. – Если вы находите нужным.

Возможно, он впервые почувствовал, что Евдокимов знает больше, чем говорит, и сразу стал покладистее.

– Разрешите привести Лещенко к вам в кабинет? – обратился Евдокимов к Матвееву. – Я хотел бы провести первый допрос после его задержания в вашем присутствии, а потом мы прямо отсюда пойдём в посадку, я хочу, чтобы Лещенко тоже присутствовал при отыскании своего клада.

– Пожалуйста, – любезно согласился Матвеев. – Мне самому интересно.

Евдокимов позвонил в милицию и распорядился доставить Лещенко в прокуратуру.

Ждать его пришлось недолго.

Лещенко ввели в кабинет прокурора.

Евдокимов приветливо поднялся ему навстречу.

– Заходите, заходите, Тихон Петрович, – приветствовал он старика, точно Лещенко был его добрым знакомым, пришедшим к нему в гости. – Садитесь, будем разговаривать.

– Здравствуйте, – вежливо ответил Лещенко в тон Евдокимову и оглянулся вокруг себя в поисках стула. – Куда прикажете?

– А, вот, пожалуйста…

Евдокимов указал на стул возле стены.

Старик сел, зябко поводя плечами.

Матвеев встал из-за своего стола и сел на стул, стоящий с краю стола.

– Пожалуйста, Дмитрий Степанович, – пригласил он Евдокимова, уступая ему своё место, – Евдокимову предстояла работа, писать протокол допроса, на этот раз нельзя было обойтись без протокола.

Евдокимов сел за стол.

– А вы, товарищи, – сказал он милиционерам, пришедшим Лещенко, – подождите пока в канцелярии.

Милиционеры вышли.

Евдокимов внимательно взглянул на Лещенко, точно собирался запечатлеть его в своей памяти таким, каким он представлялся всем в последние годы своей жизни, – этаким милым, добродушным, покладистым старичком, работающим сторожем в Улыбинском райпищепромкомбинате.

Да, очень аккуратный старичок – умное спокойное лицо с редкими морщинами, добрые выцветшие голубые глаза, выцветшие губы, седая бородка, подстриженная лопаткой…

Ну, чем не дедушка любой станичной девчонке!

Евдокимов приступил к допросу.

– Итак, побеседуем, – сказал он…

Евдокимов. Всё это формальности, знаете ли, но… Фамилия, имя, отчество, год рождения… Попрошу вас.

Лещенко /искоса взглянув на секунду на прокурора/. Я понимаю… Лещенко, Тихон Петров, 1891-го, родился в станице Золотой, крестьянин.

Евдокимов /записывая/. Вот и хорошо. Ну, а теперь поговорим.

Лещенко /с явной охотой и даже облегчением/. Пожалуйста.

Евдокимов. Вот, Тихон Петрович, расскажите, пожалуйста, что вы сегодня ночью делали в поле?

Лещенко /виновато улыбаясь/. Сами видели. Ворожил. Попутала нечистая сила. Не хотел ведь, отказывался, а всё-таки поддался. Уговорила девка. Приворожи, да приворожи. Этого, как его, Ваську. Вот и пошёл.

Евдокимов. Значит, вы пошли в поле ворожить? Так и запишем. Ну, а как вы ворожили?

Лещенко /конфузливо/. Ну, как… Круг очертил, читал… Да вы же видели!

Евдокимов. Нет, надо, чтобы вы сами рассказали.

Лещенко. По книге. Я вам показывал. Как в книге, так и делал.

Евдокимов. Вы всем девушкам, которые к вам обращались, одинаково ворожили?

Лещенко. А как же? Как написано. От себя тут не выдумаешь.

Евдокимов. Значит, всем одинаково?

Лещенко. Я же говорю, что одинаково.

Евдокимов. Так и запишем. Ну, а как же это вы вздумали в меня стрелять?

Лещенко /отвернувшись, в сторону, в полном конфузе/. Испугался…

Евдокимов. То есть, чего же это вы испугались?

Лещенко (запальчиво). А как не испугаться? Ворожу ведь, не полагается. Задержите, судить будете. К чему это мне? Девка пристала, а я, старый дурак, на старости лет опростоволосился. Я ведь служу!

Евдокимов. Следовательно, испугались и решили меня убить?

Лещенко. А вот уж и неправда. Убивать не решал. Не думал даже. Постращать хотел, а убивать не думал. Хотел бы убить, убил бы. Это, я вас прошу, запишите, что я не выстрелил. Мог выстрелить, а не выстрелил.

Евдокимов и Матвеев обмениваются быстрым взглядом. Старик, оказывается, не знал, что пистолет не заряжен.

Евдокимов. Так почему вы не выстрелили?

Лещенко. Я же сказал, я только постращать хотел.

Евдокимов. А может, патроны отсырели?

Лещенко (быстрый взгляд на Евдокимова). С чего бы им отсыреть?

Матвеев. А как это так, что пистолет не нашли у вас при обыске?

Лещенко. Товарищ прокурор, это уж вы своих работников спросите. Вот они тоже были… (жест в сторону Евдокимова). Он у меня в сарайчике лежал, на притолоке. Не знаю, почему не нашли. Я его от собак держу.

Евдокимов. А где вы взяли пистолет?

Лещенко. (отвечает без промедления, не думая). Нашёл.

Евдокимов. Где?

Лещенко. Господи, мало ли их после войны по дорогам валялось. Не помню, где подобрал.

Евдокимов. Почему же вы его не сдали?

Лещенко. Господи, я же человек одинокий! Вздумает кто обидеть, я и попужаю… (усмехнулся). Вроде как вас.

Евдокимов. Так… (после некоторого раздумья). Что ж, придётся взять с вас подписку о невыезде.

Лещенко. (не поняв, может быть, делая вид, что не понял). Это как, то есть?

Евдокимов. Мы вас отпустим, но вы дадите письменное обязательство без разрешения прокуратуры никуда не отлучаться…

Матвеев /вмешиваясь, с легким недоумением). Дмитрий Степанович, тогда придётся составить постановление…

Евдокимов /перебивая Матвеева/. Я знаю, знаю. /К Лещенко./ Так вот, придётся написать обязательство.

Лещенко /с готовностью/. А я не возражаю. Вы лучше знаете, что надо. Подписку так подписку. Извольте.

Евдокимов /приглашает Лещенко к столу/. Придвигайтесь. /Протягивает ему листок бумаги./ Я вам продиктую, а вы пишите.

Лещенко /у стола/. Слушаю вас.

Евдокимов /диктует/. Я, нижеподписавший, Лещенко Тихон Петрович, даю настоящее обязательство Улыбинскому районному прокурору, что без согласия прокуратуры…

Лещенко пишет, повторяя слово за словом текст, диктуемый Евдокимовым.

Евдокимов, /отбирая от Лещенко подписку и пряча её в стол/. Вот и отлично. Теперь можете садиться обратно.

Лещенко садится на прежнее место.

Евдокимов /достает из ящика подписку Лещенко, читает/. Так, так… Ну, а теперь скажите, откуда вам стало известно, что Савельева убил Прибытков?

Лещенко. Откуда же мне это известно?

Евдокимов. Ну, это вы сами мне говорили. Помните, когда мы познакомились вечером у окна Прибыткова?

Лещенко. Так это я с чужих слов. Люди говорили, а я повторял.

Евдокимов. И что это вас так растревожило, что вы, недолго думая, сейчас же взяли и написали об этом прокурору?

Лещенко /с наигранным удивлением/. Ка-а-му?

Евдокимов. Районному прокурору.

Лещенко. Я не писал.

Евдокимов /добродушно/. Ну, как не писали? (открывает лежащую перед ним папку). Вот ваши письма. (читает). «Районному прокурору. Лично и секретно».

Лещенко привстаёт, намереваясь подойти к столу и заглянуть, но Евдокимов тут же его осаживает.

Евдокимов. Сидите, сидите. Надо будет, покажу. Я ним отсюда прочту. Вот. /Читает./ «Гражданин прокурор! интересуйтесь гражданином Прибытковым. Он есть виновник смерти Савельева. Контрреволюция не успокаивается истреблять наших людей…». А вот ещё. (Читает.) «Гражданин прокурор! Напрасно отпустили гражданина Прибыткова, он убил тракториста Савельева. Поищите получше в дровяннике у гражданина Прибыткова…» (Смотрит ни Лещенко.) Что скажете на это?

Лещенко. Что-то я вас не пойму.

Евдокимов. Да тут и понимать нечего. Вы писали?

Лещенко. Нет.

Евдокимов. Значит, не вы?

Лещенко. Понятия не имею.

Евдокимов. Что ж, сличим. /Достаёт из ящика стола написанную Лещенко подписку о невыезде./ Так… «Лично районному прокурору…» Почерк, конечно, изменен, но, по – моему, рука одна и та же.

Лещенко. Не знаю, о чём вы говорите, только я никаких писем не писал.

Евдокимов. Не писали?

Лещенко. Нет.

Евдокимов. Что ж, пошлём на экспертизу. Специалисты сразу определят – одна рука или не одна. Посылать?

Лещенко молчит.

Евдокимов. Так как – посылать или не посылать? (передает письма и подписку о невыезде Матвееву./ Взгляните, товарищ прокурор.

Матвеев сосредоточенно сличает конверты обеих анонимок и подписку Лещенко, только что написанную им под диктовку Евдокимова, – даже, не специалисту видно, что хотя почерк в анонимках изменён, и письма, и обязательство написаны одной рукой.

Лещенко /после короткого молчания, Евдокимову, и даже с некоторым одобрением/. Поддел ты меня с подпиской!

Матвеев /уже после того, как Лещенко уже признался/. Похоже одна рука, однако, экспертиза всё же понадобится.

Евдокимов. Кто же возражает против экспертизы?

Матвеев /спохватившись/. Продолжайте, продолжайте, Дмитрий Степанович!

Евдокимов /продолжая допрос/. Так откуда же вы взяли, что Савельева убил инженер Прибытков?

Лещенко. От народа. Многие так говорили. Даже барышни из прокуратуры говорили.

Евдокимов бросает взгляд на Матвеева, но Матвеев не смотрит на него.

Евдокимов. А почему вы так беспокоились поставить об этом в известность прокурора?

Лещенко. А как же? /вызывающе/ Контрреволюция ходит, а прокурор на неё нуль внимания.

Евдокимов. Значит, решили прийти на помощь прокурору? Так и запишем.

Матвеев. Ну, это можно и не записывать.

Евдокимов. Почему же не записывать. Отметим проявление гражданских чувств со стороны гражданина Лещенко.

Лещенко. Каких чувств?

Евдокимов. Гражданских.

Лещенко. Ах, это правильно, правильно, гражданских…

Евдокимов. Ну, а теперь Тихон Петрович придётся вам ещё разок прогуляться со мной.

Лещенко. Куда это? В тюрьму?

Евдокимов. Пока ещё, до тюрьмы, обыск хочу у вас сделать.

Лещенко /охотно соглашаясь/. Пожалуйста, милости просим. Уже искали!

Идти производить обыск собралась довольно – таки большая компания: Евдокимов, Матвеев, Лещенко, к ним присоединился Оплачко, трое милиционеров, двое рабочих из райпищепромкомбината, приглашённых в качестве понятых…

Евдокимов позвонил Бабенко, тому самому директору райпищепромкомбината, который, по словам Лещенко, ездил по будним дням на охоту, и попросил у него грузовик, – Бабенко пообещал немедленно прислать и действительно спустя четверть часа грузовик зафырчал у крыльца прокуратуры.

Взгромоздились в кузов, поехали.

Лещенко был сравнительно в неплохом настроении, он добродушно посматривал на всех своими голубыми глазами и, казалось, всё происходящее его мало касалось и мало волновало.

Проехали станицу, выехали на шоссе.

– Куда же вы? – опросил Лещенко, трогая Евдокимова за рукав, указывая на свою хату, мимо которой мчалась машина. – Дом-то – вон он!

– А мы на другую вашу квартиру, – сказал Евдокимов. – Хата нам ни к чему.

– На какую другую? – с недоумением опросил Лещенко.

– В посадку, – сказал Евдокимов, с усмешкой поглядывая на старика.

Лещенко промолчал.

– Нет у меня никакой другой квартиры, – пробормотал им спустя некоторое время и опять замолчал…

Неожиданно он рванулся, – он сидел между милиционерами и они еле успели схватить его за руки, – Евдокимову даже показалось, что старик хотел выпрыгнуть из машины.

– Тише, тише, – грубо осадил его Евдокимов. – Коротки ноги у миноги на небо лезть!

Надо было видеть, как поглядел Лещенко на Евдокимова…

Куда только девалось всё его добродушие!

Волк, а не человек глядел на Евдокимова…

А шофёр машины, следуя полученным указаниям, нырнул с шоссе и помчал машину по дороге, тянувшейся вдоль железнодорожной линии.

Миновали будку путеобходчика, проскочили балку, и шофёр затормозил, – ровной полосой тянулась придорожная посадка. Это была обычная посадка, каких много теперь на Кубани. Кусты тёрна и шиповника росли по обочине дороги, сразу же за ними начинались заросли акации. Акация разрослась, кусты и деревья переплелись между собой ветвями и местами образовали непреодолимые заросли. Трудно было проникнуть за эту завесу. Длинные жёсткие колючки торчали со всех сторон. В такой заросли действительно легко было спрятаться, и не всякий отваживался бы сюда полезть.

Шофёр выскочил из кабинки, взялся обеими руками за борт кузова и посмотрел на Евдокимова.

– Тут? – спросил он.

– Можно и тут, – сказал Евдокимов. – Всё равно лезть.

Евдокимов спрыгнул на землю.

– Прошу, – пригласил он остальных.

Все слезли, разминаясь после езды в грузовике.

– Ну, Тихон Петрович, ведите, – весело сказал Евдокимов. – Ваш товар, вам и показывать.

Лещенко опять одарил Евдокимова «ласковым» взглядом.

– Ведите вы, – негромко произнёс он. – А мне вести некуда, я ничего не знаю.

– Тогда делать нечего, – сказал Евдокимов. – Коли отказываетесь, придётся вести мне.

Он обернулся к своим спутникам.

– Заранее извиняюсь, – предупредил он их. – Может кто и оцарапается, гражданин Лещенко не позаботился проложить удобную дорожку.

Он взял из кузова лопату и, раздвигая ветви, первым полез в чащу кустов.

– Как будто не ошибаюсь, – сказал Евдокимов и опять обернулся к Лещенко. – Как, Тихон Петрович, правильно иду?

– А я не знаю, куда вы идёте, – упрямо сказал старик. – Вам виднее.

Дорога действительно была не из приятных, – ветки сплелись и мешали идти, колючки цеплялись за одежду, а то и просто вонзались в ладони, когда кто-нибудь пытался неосторожно раздвинуть кусты.

– Ничего, ничего, – подбадривал спутников Евдокимов. – Клады искать – это не в парке прогуливаться Лещенко остановился.

Никуда я больше не пойду, – вдруг сказал он. – Куда мы меня тащите?

Евдокимов приблизился к Лещенко.

– Не пойдёшь? – спросил он угрожающе.

– Не пойду, – сказал старик. – Нет у вас таких прав, таскать людей по кустам.

– Понесём, – холодно сказал Евдокимов. – Так и знай – свяжем и понесём.

– Чёрт! – сказал Лещенко.

– Ладно, – сказал Евдокимов. – Вы только скажите: пойдете или не пойдёте?

– Чёрт! – повторил Лещенко.

Он исподлобья посмотрел на Евдокимова и, ничего больше не говоря, полез в кусты. Они ещё минут пять продирались сквозь колючки.

– Если не ошибаюсь, здесь, – сказал, наконец, Евдокимов, останавливаясь у небольшой акации, на сравнительно чистом месте. – Я ещё тут пару камней положил.

Он наклонился и разгреб сухие листья, – под ними лежало несколько камней.

– Вот, товарищ Матвеев, обратите внимание, – торжественно заявил Евдокимов. – Место, где хранится клад гражданина Лещенко.

– Посмотрим, – сказал Матвеев. – Посмотрим, что это за клад.

Пока он пробирался через посадку, он утратил свой скептицизм, – Евдокимов вёл себя столь уверенно, что Матвеев невольно уверовал вдруг в его способности.

– Что тут у вас спрятано? – спросил Евдокимов старика.

– Где? – спросил Лещенко.

– Здесь, – нетерпеливо сказал Евдокимов, топнув ногой возле камней.

– Не знаю – сказал старик. – Я тут ничего не прятал.

– Но в этой посадке вы бывали? – спросил Евдокимов. Имейте ввиду, у меня есть свидетели, которые не один раз видели, как вы лазали сюда.

– Это мальчишки? – мрачно спросил Лещенко. – Я и не отказываюсь, лазил, только вы спросите – зачем.

– А зачем? – спросил Евдокимов.

– За травой, – сказал Лещенко. – За лекарственными травами, вы сами их видели у меня.

– Ну, а какая трава растёт под землей? – спросил Евдокимов.

– А под землей ничего не растёт, – сказал Лещенко. – Я не знаю, что тут у вас спрятано.

– Ладно – сказал Евдокимов. – Будем доставать клад.

Он взял лопату в руки.

– Как, Тихон Петрович, папоротник не надо при себе иметь? – спросил он Лещенко. – Вдруг клад уйдёт?

– Какой папоротник? – угрюмо спросил старик. – Чего смеяться-то!

– А я по книге, – и впрямь засмеялся Евдокимов. – Как в книге указано.

Он лопатой отгреб листья, устилавшие землю.

– Обращаю ваше внимание, товарищ Матвеев, – сказал он. – Земля рыхлая и свежая, кто-то здесь и недавно копался.

Тайник знахаря. Рисунок Анны Леон

Он вонзил лезвие лопаты в землю, откинул пласт земли, откинул ещё и остановился.

– Ну, вот и начались находки, – сказал он и потянул из земли шкатулку, – небольшую, аккуратно сделанную деревянную шкатулку, обитую по углам медью и с медной ручкой. – Товарищ Матвеев, прошу поинтересоваться.

Он попытался открыть шкатулку, но она оказалась запертой.

– Ключика у вас при себе нет? – спросил он старика.

– Нет, – односложно ответил Лещенко, угрюмо глядя на шкатулку.

– Придётся обойтись без ключа, – вмешался в их разговор Оплачко. – Разрешите, Дмитрий Степанович…

Он взял шкатулку и поддел крышку ножиком, – крышка чуть отошла, тогда он вставил в образовавшуюся щель лезвие лопаты, слегка надавил и крышка откинулась вместе с вырванным замком.

Шкатулка была поделена на несколько отделений, в них лежали пузырьки и флаконы, наполненные какими-то порошками и жидкостями, среди них было и несколько точно таких же пузырьков, какие были найдены в земле за дровянником Прибыткова, – словом, это была аптечка. Аптечка отравителя.

– Для чего это вам? – спросил Евдокимов.

– Что? – спросил Лещенко.

– Вот, всё это, – сказал Евдокимов, указывая на шкатулку.

– А что это? – спросил Лещенко.

– А вы не знаете? – спросил Евдокимов.

– Не знаю, – сказал Лещенко.

– А чьё же это? – спросил Евдокимов.

– Прибыткова, – сказал Лещенко. – Вы не думайте, он тоже бывал здесь, только вы за ним не следили.

– А почему же это Прибыткова? – спросил Евдокимов. – На пузырьках не написано?

Да ведь, это те же самые лекарства, что вы нашли у него, сказал Лещенко.

Евдокимов и Матвеев опять, как и в кабинете, обменялись понимающими взглядами, – обнаруживая свою осведомленность и сваливая вину на Прибыткова, Лещенко выдавал себя, с точки зрения преступника это была неправильная тактика, для него предпочтительнее было бы ничего ми знать.

– Ну, поищем ещё, – оказал Евдокимов, смотря на своим спутников. – Кто будет искать золото? А то, смотрите, не поделюсь!

Копать землю принялся Оплачко.

Он сразу натолкнулся ещё на какую-то шкатулку. На сей раз попалась железная коробка, незапертая ни на какой замок. Раскрыли коробку. В ней оказался ещё один пистолет и патроны, на самом дне лежали две небольших ручных гранаты, моток огнепроводного шнура и небольшой холщовый мешочек.

– А это что? – спросил старика Евдокимов.

– А это ваши мальчишки в тире, должно быть, украли – нахально ответил Лещенко и насмешливо посмотрел на Евдокимова.

Оплачко с увлечением принялся копать дальше.

Дольше не попадалось ничего.

– Ничего, Дмитрий Степанович, – с сожалением сказал Оплачко.

– Достаточно и этого, – отозвался Евдокимов.

Он опять обратился к Лещенко.

– Так, всё это не ваше?

– Понятия об этом даже не имею, – сказал тот.

– А откуда же вы знаете, что это яд? – спросил Евдокимов, указывая на шкатулку.

– От Прибыткова, – сказал Лещенко и запнулся…

Оговаривая Прибыткова, он превращал себя в его соучастника.

– Значит, вы заявляете, что всё, обнаруженное здесь, принадлежит инженеру Прибыткову, – сказал Евдокимов. – Отлично, мы это так и запишем.

– Ничего я такого не заявляю, – раздраженно сказал Лещенко. – Откуда мне знать? Я только говорю, что встречал Прибыткова в посадке.

– А что в мешочке? – спросил Евдокимов, доставая его из коробки.

– Золото, – насмешливо сказал старик.

– Нет, без шуток, – сказал Евдокимов. – Я вас серьёзно спрашиваю.

– А вам виднее, – зло ответил старик. – Мешок-то у вас в руках, а не у меня.

– Конечно, увидим, – невозмутимо произнёс Евдокимов. – Какое тут у вас золото…

Он развязал мешочек, заглянул туда и высыпал его на ладонь.

Старик сказал правду: в мешочке действительно было золото, на ладонь Евдокимова посыпались золотые обручальные кольца.

– Ого! – сказал Оплачко. – Да, это действительно клад!

– Сочтите, – сказал Матвеев. – Сколько их тут?

– Сколько их тут? – спросил Евдокимов старика.

– А я почём знаю? – ответил Лещенко. – Я их не считал.

Евдокимов пересчитал кольца.

– Тридцать шесть, – сказал он.

– Откуда вы их набрали? – спросил Матвеев старика.

– А это вы гражданина Евдокимова спросите, где он их набрал, – мрачно ответил Лещенко и опустил глаза к земле.

– Ну, это мы выясним, – непререкаемо сказал Евдокимом и посмотрел на Матвеева. – Поедем обратно?

– Да, конечно, – отозвался Матвеев. – Результаты несколько неожиданны…

– Солидный клад, – заметил Оплачко.

Он тщательно уложил все находки обратно в шкатулку и коробку и поднял их с земли.

– Да, – согласился с ним Евдокимов. – Нашли клад и притом без всякой ворожбы.

– Будь она проклята, эта ворожба! – выкрикнул вдруг старик хриплым голосом. – Понесло меня! Я сегодняшнюю ночь век не забуду. Сколько раз вызывал дьявола и довелось-таки столкнуться…

Евдокимов посмотрел на старика.

– Ну, уж это скорей я могу сказать, – отозвался он, – что мне довелось о ним столкнуться…

И, обменявшись этими любезностями, Евдокимов и Лещенко сопровождаемые своими спутниками, тронулись и пошли к машине.

Восемь девок – один я

После ареста Лещенко Матвеев не мог уже обвинить Евдокимова в безделье, – Евдокимов работал с утра до ночи, Матвеев даже удивлялся зачем следователь порет такую горячку, Матвеев считал, что Евдокимов делает лишнюю работу, без которой не только можно обойтись, но которая просто не нужна.

В самом начале предварительного следствия между ними возник спор в связи с обвинением Прибыткова, которое всё ещё висело над инженером, – Матвеев полагал, что заявления, сделанные Лещенко, дают достаточно оснований для привлечения Прибыткова к ответственности.

– Дмитрий Степанович – убеждал Матвеев Евдокимова, – я бы посчитал слова Лещенко бездоказательными, если бы они относились ко мне, к вам, к любому советскому человеку, но в данном случае показания идут навстречу прошлому Прибыткова, прошлое Прибыткова подпирает настоящее обвинение.

И в этом был свой резон, – принимая во внимание прошлое Прибыткова, его легче было, чем Лещенко, заподозрить в убийстве Савельева, – Лещенко был, в общем, безобидный старик, просто пережиток прошлого, а Прибытков, в лучшем случае, был человек озлобленный, имеющий с советской властью, с советскими людьми давние и серьёзные счёты.

– Я гораздо скорее поверю, что все яды и оружие, найденное нами, принадлежит Прибыткову, нежели Лещенко, – рассуждал Матвеев. – Такими предметами надо уметь пользоваться. Прибытков неизмеримо культурнее Лещенко, вот, он и использовал в своих целях этого деревенского знахаря, хотя я, разумеется, не снимаю ответственности и с этого старика.

Но Евдокимов был решительно с ним не согласен.

– Это несомненный оговор, – говорил он в свою очередь. – Будь они с Прибытковым соучастниками, Лещенко не послал бы своих анонимок.

– Лещенко зависел от Прибыткова, – возражал Матвеев, – и хотел от него избавиться.

– Но ведь Прибытков, – говорил Евдокимов, – мог потянуть за собой и Лещенко?

– Для чего? – возражал Матвеев. – Это не только не облегчило бы его участь, но окончательно потопило бы Прибыткова, без Лещенко он мог ещё надеяться как-нибудь отвертеться.

– Если бы Лещенко был соучастником Прибыткова – говорил Евдокимов, – Прибытков не показал бы старику свой тайник.

– А он его просто и не показывал, – возражал Матвеев, – Старик знал только, что тайник находится где-то в посадке, об этом он мог догадаться.

– Но тот факт, что старик пользовался тайником, подтверждают найденные кольца, – говорил Евдокимов.

– А почему вы уверены, – возражал Матвеев, – что принадлежат старику?

Ну, в этом-то Евдокимов не сомневался…

И хотя Матвеев настаивал на привлечении Прибыткова к ответственности, Евдокимов решительно с ним не соглашался, а так как дознание вела не районная прокуратура, а органы государственной безопасности, мнение Евдокимова взяло верх над мнением Матвеева.

Они и предварительное следствие вели бы совершенно по-разному, – Евдокимов не хотел начинать следствие с допроса Лещенко, после ареста Лещенко он как будто утратил к нему интерес, а Матвеев требовал, чтобы старик Лещенко был допрошен прежде всего и настоял – таки на этом.

– Это ничего не даст, – говорил Евдокимов. – Старик будет всё отрицать, он начнет говорить только тогда, когда мы его поставим перед неопровержимыми фактами.

– А пистолет, а бомбы, разве это не факты? – утверждал Матвеев, – Теперь – то я согласен с вами, что имеется достаточно улик для привлечения его по 136-й статье…

– Этих вещественных доказательств ещё недостаточно, – говорил Евдокимов, – Мы ещё должны установить, как и зачем он ими пользовался.

Но содержание Лещенко под арестом зависело от санкции Матвеева, и Евдокимов согласился на этот ненужный по его мнению, допрос.

Допрос состоялся, и Лещенко, как и предсказывал Евдокимов, решительно всё отрицал, – он сказал не больше того, что они слышали на первом допросе.

– Не знаю, – отвечал он на все вопросы. – Ничего не знаю.

Поразмыслив в камере, он даже от прямого обвинения Прибыткова отказался, – сообразил, что всякая категоричность усугубляет его собственную вину, – он толковал свои собственные слова так, что они только набрасывали на Прибыткова тень подозрения, ничего решительно не утверждал и ни с чем не соглашался.

Тогда Матвеев решил ничего больше Евдокимову не подсказывать, тем более, что Евдокимов знал или догадывался обо многом гораздо больше Матвеева, – один факт находки тайника доказывал это, хотя Евдокимов не хотел пока что сказать Матвееву, каким образом он о нём узнал.

Предварительное следствие Евдокимов начал с допроса Маруси Коваленко.

Это был странный допрос и Матвееву был непонятен его смысл, – в работу Евдокимова Матвеев не вмешивался, войдёт, сядет скромно у стола и слушает, – юристом он был способным и достаточно искушённым, но куда клонит Евдокимов не понимал.

Сидит высокий, строгий и очень любезный Евдокимов, напротив сидит Маруся Коваленко, беленькая, симпатичная, бойкая девчурка, прямо девочка ещё, а не девушка, и ведут они странный и, казалось бы, не относящийся к делу разговор, – отношения между ними самые наилучшие, это видно сразу, но говорят они о какой-то ерунде: Евдокимов расспрашивает Марусю о том, как она ворожила, что сказала знахарю, что сказал ей знахарь, что делала она, что делал знахарь…

– Значит, он велел вам купить кольцо?

– Велел.

– Для чего?

– Я так поняла, чтобы подкупить чёрта.

– Это вам так сказал Лещенко?

– Ну да, сказал, что кинет кольцо чёрту и тот поженит меня с Чобой.

– А кольцо кому предназначалось – Чобе?

– Ну, что вы! Кольцо – чёрту.

– Так что кольцо возвращению не подлежало?

– Я так поняла, что не подлежало.

– Лещенко взял у вас кольцо?

– Взял.

– А куда он его дел?

– Положил в карман как будто.

– После того, как он взял кольцо, вы уже больше кольца не видели?

– Нет.

– Какое же это было кольцо?

– Обыкновенное, обручальное.

– Золотое?

– Да, золотое.

– Это вы сами решили быть такой щедрой или Лещенко велел вам принести золотое?

– Лещенко. Он сказал, что кольцо обязательно должно быть золотое, иначе чёрт не примет и даже может швырнул его обратно.

– А что же Лещенко делал с вашим кольцом?

– А до кольца дело не дошло, вы ведь помешали нашей ворожбе…

И, вот, все эти разговоры о кольце, просто никчёмные ненужные для дела разговоры, Евдокимов тщательно фиксировал, записывал каждый ответ Маруси, и пачка заполненных листков у него на столе всё росла и росла.

Евдокимов расспрашивал Марусю какие заклинанья произносил Лещенко, как они собирались идти в поле, как Маруся копала землю, в какой мешок насыпала, кто нёс мешок, как они шли по дороге, о чем разговаривали…

Можно было подумать, что Евдокимов интересуется не столько убийством Савельева, сколько собирается если не стать знахарем, то, во всяком случае, тоже ворожить и вызывать дьявола, настолько его интересовали все подробности ворожбы.

Матвеев сидит, сидит, слушает допрос, потом ему наскучат все эти подробности, поднимется, уйдёт, любопытства ради зайдёт через пару часов, а Евдокимов всё продолжает расспрашивать Марусю, как Лещенко привораживал Чобу, Маруся терпеливо и подробно рассказывает, а Евдокимов всё записывает и записывает.

К вечеру Евдокимов сам пришёл к Матвееву. Прежде всего, он расшифровал свой интерес к кольцам, хотя Матвеев уже сам догадался, что означали найденные кольца, – их было тридцать шесть, значит, у Лещенко было тридцать шесть клиенток, которым он вызывал дьявола. Денег он за ворожбу не брал, или почти не брал, но вознаграждал себя гораздо хитрее и лучше, чем если бы брал со своих посетительниц деньги. Но почему Евдокимов так тщательно старался установить точное число девушек и женщин, которым ворожил Лещенко, Матвееву было непонятно. В конце концов, было не столь уж важно, двадцать или тридцать раз вызывал Лещенко дьявола, а Евдокимов почему-то придавал большое значение сколько раз и кому именно привораживал Лещенко равнодушных или неверных любовников.

Но у Евдокимова была к Матвееву и просьба. Он хотел, чтобы Матвеев послал Оплачко в станицу Золотую, откуда был родом Лещенко. Евдокимов хотел, чтобы Оплачко разузнал всю подноготную старика.

– Вот, в данном случае, прошлое меня очень интересует, – оказал он Матвееву. – Выражаясь вашими словами, вполне возможно, что на этот раз прошлое подопрёт настоящее. Мне бы хотелось сэкономить время, – пока я буду работать здесь, Оплачко поможет мне в Золотой.

Против этого нельзя было возражать, тем более что Матвеев стремился помочь Евдокимову, особенно в последнее время, когда уверовал в его следовательские способности.

– Мы окажем вам любую помощь – немедленно согласился Матвеев. – Оплачко я сейчас вызову, и вы сами ему скажете, что от него нужно.

В тот же вечер Оплачко выехал в Золотую.

А Евдокимов…

Евдокимов принялся выяснять, кому же именно ворожил Лещенко. Он не смог установить имена всех тридцати шести обладательниц обручальных колец, но человек двадцать из этого числа он всё же обнаружил, – двадцать женщин, для которых Лещенко привораживал мужчин.

– И чем же, вы думаете, занимается этот ваш Евдокимов? – сказал Матвеев Пронину, встретившись с последним на заседании райисполкома, не то жалуясь, не то недоумевая по поводу такой растраты времени. – Он вызывает всех тих незадачливых девиц и допрашивает их с утра до ночи!

Пронин ничего не ответил и Матвеев так и не понял, осуждает он следователя или нет.

А Евдокимов действительно сидел в отведённом ему кабинете Оплачко и вёл бесконечные допросы. Перед ним на столе лежала книга «Могущество человека», в которой содержались всевозможные тайны чёрной магии, а перед столом сидела одна из жертв станичного знахаря и, запинаясь от смущения, рассказывала, как привораживала к себе какого-нибудь Петю или Сеню и какие заклинания при этом произносил старик Лещенко.

В общем, все они говорили одно и то же. Приносили кольцо, накапывали землю, шли в поле, на перекрёстке Лещенко очерчивал круг, только косточка, которой очерчивался круг, была то жабьей, то волчьей, то человечьей, – Евдокимов в своих допросах доходил даже до таких подробностей, интересуясь чуть ли не каждым произнесённым знахарем словом – потом старик выкрикивал какие-то страшные и непонятные заклинанья, потом обладательница пылкого сердца шла по полю и забрасывала землёй какие-то следы, потом старик забрасывал куда-то в поле кольцо, которое потом нечистая сила, находившаяся с Лещенко в наилучших отношениях, доставляла, по-видимому, ему обратно в качестве сувенира о приятном времяпровождении, потом старик опять что-то выкрикивал, затем вручал клиентке какой-нибудь корешок или порошок, которым надлежало угостить объект девичьих мечтаний, и на этом ворожба заканчивалась.

Большинство допрошенных ворожбой были довольны; помимо того, что само зрелище было достаточно импозантно и доставляло клиентке множество сильных ощущений, конечная цель ворожбы достигалась, наступательные действия завершались успехом и атакованный субъект в конце концов оказывался в объятиях предприимчивой обольстительницы.

Поразительным было другое – тщательность, с какой Евдокимов не уставал расспрашивать этих свидетельниц обо всех даже самых мельчайших подробностях ворожбы, а затем с потрясающей обстоятельностью записывать эти показания на бланках допросов…

Матвееву становилось жаль бумаги, которую в невероятном количестве изо дня в день переводил Евдокимов!

Многие клиентки знахаря жили, как это постепенно выяснялось, не только в Улыбинской, но и в соседних хуторах и даже в отдалённых станицах, – Лещенко, оказывается, и туда выезжал на гастроли, слава о нём шла всё дальше и дальше, – и Евдокимов вызывал свидетельниц и из этих хуторов и станиц.

Зайдёт Матвеев в кабинет к следователю, стоит и слушает. Сидит перед Евдокимовым какая-нибудь розовощёкая деваха и рдеет от конфуза ещё больше, не знает куда глаза отвести, а он неумолимо расспрашивает свою посетительницу о её сердечных делах.

– Кольцо приносили? Землю копали? В поле ночью ходили? След забрасывали?

И свидетельнице ничего не остается, как отвечать:

– Приносила. Копала. Ходила. Забрасывала.

– Ну и как – помогло? – безжалостно спрашивает Евдокимов, весело поглядывая на свою посетительницу.

Та стыдливо опускает свои глаза долу.

– Помогло, – признаётся она, и её уши под льняными волосами пылают как два алых мака среди золотой пшеницы.

А Евдокимов всё пишет и пишет…

– Дмитрий Степанович, для чего это вам? – не удержался, спросил Матвеев, когда они как-то остались в кабинете вдвоём. – Получается: восемь девок – один я. Ведь одно и то же, одно и то же, одна и та же песня?

Евдокимов засмеялся.

– А как же иначе? – спросил он. – Песня одна, да поёт-то целый хор, – посмотрим, как-то запоёт наш солист, когда услышит эту песню. Восемь девок – справедливо, даже не восемь, а двадцать восемь, только я – это не я, а Лещенко!

Ещё задолго до ареста Евдокимов через своё ведомство попытался навести справки и о Прибыткове, и о Лещенко, он отправил свои запросы и принялся ждать ответа, однако ответ о Прибыткове пришёл раньше. Как раз в те дни, когда Евдокимов был увлечён допросами многочисленных девиц и дамочек, он, выглянув как-то в коридор, увидел среди вызванных свидетельниц Прибыткова. Тот покорно сидел на скамейке и терпеливо дожидался своей очереди, лицо его выражало скуку и даже некоторое раздражение.

– Здравствуйте, Евгении Савич, – поздоровался о ним Евдокимов не без удивления. – Вы ко мне?

– Не знаю, – со сдержанным недовольством ответил Прибытков. – В повестке не указано к кому, – я получил её ещё позавчера, – указано явиться в прокуратуру, а к кому не указано, мне сказали, что это, вероятно, к вам.

– Нет, я вас не вызывал, – сказал Евдокимов. – Разрешите взглянуть на повестку?

Он прочёл повестку, – вызов был подписан Матвеевым. Евдокимов даже встревожился, – неужели Матвеев предпринимал какие-то сепаратные действия? В последнее время Матвеев не вмешивался в работу Евдокимова.

– Я сейчас выясню, – сказал он Прибыткову и пошёл к Матвееву.

Матвеев сидел и работал, он был трудолюбив, усидчив и подолгу засиживался у себя в кабинете.

– Вы вызывали Прибыткова? – спросил Евдокимов прокурора. – Он там сидит и злится.

– Да, да! – оживлённо воскликнул Матвеев, как бы спохватываясь. – Почему же мне об этом не сказали?!

Он был точно чем-то смущён. Он колебался – сказать Евдокимову или не сказать, хотя не сказать он не мог, но и говорить было не совсем удобно, он оттягивал свой разговор с Евдокимовым на эту тему, никто не любит признаваться в ошибках.

– Зачем он вам понадобился, Прибытков? – прямо опросил его Евдокимов. – Надеюсь не по делу об убийстве Савельева?

– Нет, нет, что вы! – воскликнул Матвеев, помедлил, полез в стол и протянул Евдокимову какую-то бумажку. – Прочтите. Это несколько неожиданно…

Евдокимов прочёл, ещё раз прочёл и взволновался так, точно в бумажке говорилось о нём самом.

– Почему неожиданно? – спросил он. – Напротив, очень даже ожиданно. Я просил навести справки о деле Прибыткова и, естественно, что его делом заинтересовались изучили и вот…

Он помолчал.

– Вы когда же это получили? – спросил он Матвеева.

– Позавчера, – сказал Матвеев. – Я хотел вам сразу показать, но как-то не успел…

– Да не мне, не мне! – воскликнул Евдокимов. – Не позвать, не побежать к Прибыткову, целых два дня держать это у себя в столе!

– Вы слишком экспансивны для юриста, – сдержанно заметил Матвеев. – Юрист должен вести себя сдержаннее, иначе он может легко утратить объективность.

– Объективность! – воскликнул Евдокимов. – После долгой разлуки найти товарища и не обнаружить радости?

– Но не в прокуратуре, – наставительно сказал Матвеев. Это не частная квартира, а официальное учреждение.

– Но это советское учреждение, – возразил Евдокимов. – И я, прежде всего, советский человек, а не только чиновник официального учреждения…

Матвеев пожал плечами, и Евдокимов в свою очередь тоже пожал плечами.

– Впрочем, сейчас не время для декларативных разговоров, – сказал Евдокимов. – Хотя для них вообще никогда не время. Лучше не говорить, а действовать. Пойду, позову Прибыткова.

Все подозрения против него рушились теперь как карточный домик…

Евдокимов сам пошёл за Прибытковым.

– Идёмте, Евгений Савич – позвал он инженера. – Товарищ Матвеев ждёт не дождётся вас.

– Здравствуйте, товарищ Прибытков, – встретил Матвеев инженера с необычной любезностью.

Он даже поднялся ему навстречу.

Он даже протянул ему руку.

– Присаживайтесь, товарищ Прибытков.

Прибытков сел.

– Я вас слушаю, – сказал он.

– Мне надо ознакомить вас с одним документом, – сказал Матвеев и подал ему бумагу. – Прочтите и распишитесь, что вы ознакомлены.

Прибытков принялся читать…

Документ был немногословен, немного времени требовалось для того, чтобы его прочесть, но читал его Прибытков долго, даже слишком долго, читал, перечитывал и опять читал, как бы заново…

Кто знает, какие бури бушевали сейчас в сердце Евгения Савича Прибыткова! Почти два десятилетия пронеслись вдруг перед его глазами, все его беды и обиды, годы позора и страданий, два чёрных десятилетия, когда никто, никто из друзей и товарищей не верил в его честь и совесть, не верил, что он такой же советский человек, как и все другие… Слёзы, жгучие и горькие мужские слёзы кипели в сердце Прибыткова, но он сидел перед Матвеевым и Евдокимовым точно каменный, лицо его окаменело, он только побледнел и сжал губы, ни одна слезинка не выкатилась из его глаз.

Он ещё раз прочёл документ, его глаза не могли от него оторваться, то, что там было написано, звучало лучше самых лучших стихов!

А написано там было, что дело по обвинению Прибыткова Евгения Савича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР, приговор Военного Трибунала от 14 июля 1938 года в отношении Прибыткова Е. С. отменён и дело за отсутствием состава преступления прекращено…

– Это… это… – произнёс Прибытков и замолчал, – губы его всё-таки дрожали.

– Это означает полную реабилитацию, – пояснил Матвеев, хотя Прибытков ни о чём у него не спрашивал. – Поздравляю вас.

– Я это могу взять? – опросил Прибытков, указывая глазами на бумагу.

– Да, вы получите официальную справку, – пояснил Матвеев и опять добавил: – Я очень рад, товарищ Прибытков…

– Но как же это получилось? – растерянно спросил Прибытков. – Я так мало боролся за себя, почти что никуда не писал…

– Ну, я бы не сказал, что не боролись, – сказал Евдокимов. – Вы всё время работали и хорошо работали, в нашей стране – это тоже борьба за себя. Неужели вы думаете, что товарищ Пронин так горячо вступился бы за вас, если бы вы были никчёмным работником? Мы вас очень уважали за то, что вы несмотря ни на что, держали себя в руках и никогда не забывали о делах своей МТС. Это тоже борьба. Если бы вы чувствовали что-либо за собой, вы бы вели себя иначе. Ваша работа рассеивала все подозрения…

Да. Ну а теперь все подозрения и подавно рушились, как карточный домик; теперь, когда снова было установлено, что Прибытков честный советский человек, к нему невозможно было придраться…

Ничего не говоря, Прибытков поднялся и пошёл к выходу. Кто знает, какая буря бушевала сейчас в груди Прибыткова! Но и в груди Евдокимова тоже, если и не бушевала буря, стояла весенняя погода. Он, не в пример Прибыткову, не мог сдержаться, взглядом победителя посмотрел на Матвеева и тоже, не говоря ни слова, пошёл к выходу вслед за Прибытковым.

А на следующее утро вернулся Оплачко. Однако он не привёз ничего существенного, результаты поездки были ничтожны.

Тихон Петрович Лещенко происходил из зажиточных казаков станицы Золотой. Это были зажиточные казаки, но и не кулаки. Знахарей в семье Лещенко не было, и сам Тихон Петрович, живя в Золотой, никогда никакой ворожбой не занимался. Семья Лещенко поредела в годы коллективизации, сыновья его и дочери поразъехались в города, но сам ом с женой вступил в колхоз. В колхозе Лещенко работал ни шатко, ни валко, не лучше людей, но и не хуже людей, подторговывал на базаре ранними помидорами со своего приусадебного участка и всё, точно, чего-то ждал. Ждал и дождался войны. Война окончательно покончила с семьёй Лещенко. Войне Тихон Петрович не радовался, но, видимо, и не был войной огорчён. Перед самым приходом немцев Лещенко с женой исчезли, куда исчезли – никто не знал, после войны он уже один появился в Улыбинской.

Это было всё, что привёз Оплачко. Конечно, Евдокимов был бы больше доволен, если бы прошлое Тихона Петровича Лещенко было бы более красочно, но приходилось довольствоваться тем, что было, – судебное предварительное следствие вступило в такую стадию, что можно было браться непосредственно за старика Лещенко.

Целые сутки потратил Евдокимов на то, чтобы подготовиться к встрече с Лещенко и, должно быть, он придавал этой встрече очень большое значение, так как пригласил присутствовать при ней Матвеева и даже Ивана Николаевича Пронина.

Было дано указание доставить Лещенко в прокуратуру с утра, к этому же времени была вызвана и Анна Леонтьевна Савельева, – предполагалось, что между ними придётся провести очную ставку.

Да, это был важнейший день – и для самого Лещенко, для определения его судьбы, и для Евдокимова, когда должен был быть подведён, так сказать, итог проделанной им работе, и вообще для убеждения всех в правильности созданной им гипотезы.

Евдокимов пришёл в прокуратуру очень рано, но Лещенко уже сидел в канцелярии между двумя милиционерами, – как только Евдокимов увидел старика, он сейчас же отворотился от него и прошёл мимо, точно не заметил его и уж во всяком случае точно не придавал присутствию Лещенко никакого значения.

Накануне вечером Евдокимов долго разговаривал с Прониным, и, хотя он действовал и вёл дело вполне самостоятельно, Пронин был, пожалуй, единственным человеком, который мог вполне оценить труд Евдокимова, а это был труд и очень большой труд, и Евдокимов, будучи ещё молодым человеком, естественно гордился им, как гордился бы только что созданной книгой или картиной какой-нибудь молодой писатель или художник.

Евдокимов просил Пронина присутствовать на допросе Лещенко с самого начала, и Пронин обещал ему это, но перед тем, как прийти в прокуратуру, ему надо было заехать в райком, и Евдокимов нервничал, опасаясь, что Пронин запоздает, Евдокимов даже принял решение не начинать допроса до тех пор, пока Пронин не приедет.

Он подготовил все бумаги, ещё раз пробежал глазами лист, на котором был набросан план предстоящего допроса, достал опись вещественных доказательств, потом подошёл к шкафу, где они хранились, отпер его и на минуту приоткрыл дверцу, можно было сказать, что он даже с какой-то нежностью посмотрел на все эти пистолеты, пузырьки, мешки и шкатулки, аккуратно сложенные на полках канцелярского шкафа.

Но едва он приготовился к допросу, как в кабинет вошли Пронин и Матвеев, возможно, они сошлись у дверей кабинета случайно, но было вполне возможно, что они встретились ещё в райкоме и уже вместе приехали в прокуратуру.

Они поздоровались и, не отвлекаясь посторонними разговорами, сразу обратились к делу.

– Вы, Дмитрий Степанович, предъявите, конечно, Лещенко обвинение по 136-й статье? – спросил Матвеев, желая предвосхитить Евдокимова. – Да, в основном вы убедили меня, – убийство – убийство, со всеми отягощающими его обстоятельствами, тут уж все остальные статьи – и 180-я, и 169-я, и 73-я, а 95-я – будут сопровождать 136-ю только в качестве гарнира.

Матвеев перечислил статьи уголовного кодекса, которыми предусматривалось привлечение к ответственности за незаконное врачевание, мошенничество, угрозы и ложные доносы, – 136-я статья предусматривала привлечение к ответственности за умышленное убийство.

– Нет, товарищ прокурор. – Евдокимов слегка улыбнулся, улыбнулся вследствие своей молодости, это была улыбка торжества, улыбка победителя, но должно быть он сам уловил на своем лице эту неуместную в данных обстоятельствах улыбку и сразу согнал её, лицо его стало серьезным, на нём появилось даже выражение некоторой торжественности. – Тут дело посерьёзнее. Не по 136-й статье я собираюсь привлекать Лещенко, а по 58-й.

Евдокимов знал, что своим заявлением он не удивит, а просто поразит Матвеева, но не мог отказать себе в этом удовольствии, – молодость склонна к эффектам и Евдокимов приберегал этот эффект до того дня, когда он мог подкрепить его тщательно собранными и совершенно бесспорными доказательствами. 58-я статья имела в виду контрреволюционные преступления, то есть самые тяжкие преступления, какие предусматривает советский уголовный кодекс, преступления, направленные на подрыв политической, экономической и военной мощи и даже на уничтожение советского государства. Такого решения Матвеев конечно, не ожидал, в своих разговорах Евдокимов даже не намекал на 58-ю статью, поэтому его слова действительно прозвучали сейчас для Матвеева полной неожиданностью.

– Вообще, я думаю, что мы переведём Лещенко в город – сказал Евдокимов. – Это дело выходит, так сказать, за пределы Улыбинского района, и, я думаю, что продолжать следствие будет целесообразнее под наблюдением более компетентных органов.

– Что ж, вы полагаете, мы не справимся с делом об убийстве, совершённом с корыстными целями, – спросил Матвеев, – в его голосе слышалась обида, но прозвучал он довольно-таки вяло, Матвеев уже ожидал, что Евдокимов поразит его ещё чем-то, что сведёт на нет все матвеевские обиды.

Так оно и оказалось.

Евдокимов взял одну из папок дела, – а материалы предварительного следствия росли с каждым днем, так энергично работал в последнее время Евдокимов, – открыл и указал на неё своим собеседникам.

– Прошу вас, – сказал он. – Обратите внимание вот на это…

Он стал перелистывать страницы, на которых были записаны показания многочисленных посетительниц знахаря, указывал во всех показаниях лишь на одну фразу.

– Ну, хорошо, хорошо, – нетерпеливо сказал Матвеев, прочитывая эту фразу. – Но что вы хотите этим сказать?

– А теперь я прошу вас взглянуть на это, – сказал Евдокимов, подходя к шкафу с вещественными доказательствами.

Он распахнул дверцу, небрежно подвинул пистолеты в сторону и указал на мешок, отобранный им у Маруси Коваленко.

– Прошу.

Это был жест великого художника, сдергивающего покрывало со своего нового творения.

Матвеев с недоверием приблизился к шкафу, наклонился к мешку, заглянул туда, сунул руку и… ахнул.

– Н-да, – только и сказал он.

Молчание длилось минуту, а, может, и дольше.

– Н-да, – повторил Матвеев, – в голосе его звучало уважение, – и к Евдокимову, уважение к его прозорливости и таланту, и к Лещенко, потому что следователи и прокуроры, как это ни странно звучит, по отношению к талантливым и выдающимся преступникам испытывают тоже нечто вроде особого профессионального уважения.

– Вы правы, Дмитрий Степанович, – обрёл, наконец, Матвеев слова. – Тут дело уже не в убийстве, оно перерастает масштабы районной прокуратуры.

Не возражая больше ни слова, Матвеев подписал заготовленное постановление о переводе Лещенко в город.

– Ну, а теперь, – вежливо сказал Евдокимов, – с вашего разрешения я займусь этим типом.

Пронин и Матвеев сели в стороне в роли безмолвных свидетелей, – и тот, и другой умели ценить талантливую работу, особенно, когда она протекала в той самой области, которая была отлично известна им самим. Право, было не нужно, просто грешно было бы мешать взлёту Евдокимова.

Евдокимов отдал распоряжение ввести Лещенко.

Евдокимов. Здравствуйте, Тихон Петрович.

Лещенко. Здравствуйте.

Евдокимов. Садитесь.

Лещенко. Благодарствую.

Евдокимов. Вы родились, выросли и прожили большую часть свой жизни в станице Золотой?

Лещенко. Правильно.

Евдокимов. Вы были очень зажиточным хозяином?

Лещенко. Ну, какой там, зажиточным, самый обыкновенный, средняк.

Евдокимов. А вот люди утверждают, что были без пяти минут кулак.

Лещенко. От зависти. Нет человека на свете, которому хоть кто-нибудь не завидовал бы.

Евдокимов. Так вот, гражданин Лещенко: вы обвиняетесь в преднамеренном убийстве тракториста Савельева.

Лещенко хранил глубокое молчание.

Евдокимов. Что ж вы молчите?

Лещенко продолжал молчать.

Все трое – Евдокимов, Пронин и Матвеев – смотрели на старика.

Он сидел на стуле, ссутулив плечи и глядя куда-то мимо Евдокимова. Невозможно было сказать, в чем это конкретно выражалось, но явственно ощущалось, что Лещенко находится в состоянии величайшего внутреннего напряжения. Вместе с тем в его лице было что-то жалкое и злое, чем-то он напоминал раненого зверька. Он как будто стал даже меньше ростом. Он был сейчас совершенно беспомощен, это понимали все находящиеся в комнате, но все так же понимали, что имей Лещенко возможность, он, подобно хищному зверьку, охотно перегрыз бы всем здесь находящимся горло.

Евдокимов. Вот что, гражданин Лещенко, я не буду играть с вами, как кошка с мышью. Вы человек умный и я не собираюсь вас ловить. Поэтому не вздумайте снова обвинять инженера Прибыткова. Всё, что касается Прибыткова, нами проверено и он полностью выпадает из вашей игры. Правда, вы пытались нацелить нас на Прибыткова, но…

Лещенко /совершенно мрачно и даже безнадёжно/. Разве вы ничего не нашли у него?

Евдокимов /уверенно/. Нашли, но только эту коробочку с ядом, которую мы обнаружили в земле за сараем Прибыткова, закопали вы, а не он.

Лещенко. Как же я мог закопать! Я мог дать её Прибыткову, но закопать…

Евдокимов. Давайте не играть в прятки? Вы наблюдали за мной, а я наблюдал за вами… Вас устраивает это?

И тут Евдокимов в упор задал давно подготовленный и крайне волновавший его вопрос.

Евдокимов. Да, кстати, скажите, Тихон Петрович, что вы делали у немцев?

Однако, номер этот, как говорится, не удался.

Лещенко /спокойно/. Где?

Евдокимов /решительно/. У немцев!

Лещенко. Брехня.

Евдокимов. То есть как, брехня?

Лещенко. Не был я у немцев.

Евдокимов. А где же вы были во время войны?

Лещенко. В Сибири.

Евдокимов. То есть как это в Сибири?

Лещенко. А очень просто. Собрался со старухой и шабаш. Не в плен же попадать!

Евдокимов. А где же вы жили в Сибири?

Лещенко. Нигде.

Евдокимов. То есть, как это нигде?

Лещенко. А очень просто. Жить было негде, без определённого местожительства. Ходили и побирались. Сегодня в одной деревне, завтра в другой.

Евдокимов /совершая ошибку и подсказывая Лещенко ответ/. Это вы в Сибири и ворожить научились?

Лещенко /охотно соглашаясь с Евдокимовым/. Там. Лечить людей травками бабка моя меня научила, а ворожить – в Сибири. Кормиться-то надо было?

Евдокимов. А книгу свою где достали?

Лещенко. Купил.

Евдокимов. В Сибири?

Лещенко. В Сибири.

Евдокимов. А яды свои где достали?

Лещенко. Это не яды, а лекарства.

Евдокимов. Где вы их достали?

Лещенко. Купил.

Евдокимов. В Сибири?

Лещенко. В Сибири. У аптекаря там у одного.

Евдокимов. А пистолеты где достали?

Лещенко. Подобрал.

Евдокимов. В Сибири?

Лещенко. Зачем в Сибири? Здесь, на Кубани, мало ли их здесь по канавам валялось?

Евдокимов. /совершенно неожиданно, хотя это методологическая неожиданность/. Ну, а теперь расскажите нам как вы отравили Савельева?

Лещенко. Зачем мне его было травить?

Евдокимов. Это вы нам тоже расскажете.

Лещенко. Я не охотник сказки рассказывать.

Евдокимов. Тогда нам об этом расскажет жена Савельева. Позвать ее?

Лещенко. А я не желаю с этой бабой разговаривать.

Евдокимов. Мало ли чего вы не желаете!

Лещенко. Она на меня серчает.

Евдокимов. Почему?

Лещенко. Отравила мужа, а на меня валит.

Евдокимов. Мы всё-таки её послушаем.

Евдокимов приоткрыл дверь и позвал секретаршу.

– Там Савельева не пришла? – спросил он. – Если пришла, пригласите её сюда.

Савельева вошла и остановилась на пороге. Она постарела и потемнела с того дня, когда её видел Евдокимов. Стала строже и старше, теперь ей не на кого было опираться, кроме как на самою себя.

– Садитесь, Анна Леонтьевна, – пригласил её Евдокимов, указывая на стул, стоявший возле Матвеева и Пронина. – Приходится беспокоить вас…

– Ничего, – негромко ответила Савельева.

Она послушно села на указанный стул.

Евдокимов /к Савельевой, указывая на Лещенко/. Вы знаете этого человека?

Савельева. А как же?

Евдокимов /к Лещенко/. А вы её?

Лещенко молчит.

Евдокимов. /Савельевой/. Расскажите, пожалуйста, зачем вы обращались к этому человеку? Чего от него хотели, что он вам говорил, чего от вас требовал, словом – всё.

И Савельева сдержано и обстоятельно рассказала о том, что постоянно ревновала своего мужа, хотя для этого у нее не было серьёзных оснований, рассказала, как до неё дошли слухи о том, что Тихон Петрович Лещенко умеет привораживать мужчин так, что они уже никогда не станут смотреть ни на одну женщину, кроме той, которая их к себе приворожила, рассказала, как обратилась к знахарю, как он сперва ей отказал, как она упросила его, как он согласился, как и взял с неё сто рублей и дал взамен приворотный порошок, который она должна была дать выпить своему мужу…

Евдокимов. И кольцо с вас требовал?

Савельева. Да, кольцо требовал.

Евдокимов. В поле вы с ним ходили ворожить?

Савельева. Нет. Он звал, да я побоялась. Муж бы спросил меня, куда я ночью ходила.

Евдокимов. Значит, он просто дал вам порошок?

Савельева. Да.

Евдокимов /к Лещенко/. Она правильно рассказывает?

Лещенко. Покаместь не врёт.

Евдокимов /к Савельевой/. А затем вы дали порошок вашему мужу?

Савельева. Да.

Евдокимов. Как же вы его дали?

Савельева. Всыпала в пиво и дала.

Евдокимов. И он выпил?

Савельева. Да.

Евдокимов. И через несколько часов умер?

Савельева /подавляя готовые вырваться слезы/. Да.

Евдокимов. И после этого вы не пошли, не побежали к этому знахарю, не спросили – как же это так вышло, что муж умер после приёма этого порошка?

Савельева. Как не побежала! Утром, как только узнала, что Петя помер, сразу же побежала…

Евдокимов. Вы поподробнее, поподробнее об этом.

Савельева /сильно волнуясь/. Ну, прибежала. Говорю, как же это так? Чего мне дал? А он говорит, что это случилось от чего-нибудь другого. Говорит, чтобы я не рассказывала никому о том, что давала порошок. Помер он не от этого, а могут подумать, что от этого. Ему, мол, ничего не поможет, а себя я погублю. Начальство ему, мол, не препятствует, начальницы к нему сами обращаются, он всем такие порошки даёт, и никто не помирает. На него не подумают, а подумают, что это я хотела мужа отравит! Мужа из гроба не подымешь, говорит, а детей погубишь. Пожалей детей, тебя посадят, каково-то им будет и без отца, и без матери. Ну, просто напугал меня из-за детей. Ну, вот, я и молчала…

Евдокимов /к Лещенко/. А это она правду говорит?

Лещенко /спокойно/. Врёт.

Евдокимов. Она к вам прибегала?

Лещенко /подумав, – соседи Лещенко могли видеть, как к нему прибегала Савельева/. Прибегала.

Евдокимов. И чему же вы её учили?

Лещенко. Ничему. Сказал, что от моих порошков умереть невозможно, а что она дала мужу, мне неизвестно, пускай делает, что хочет.

Евдокимов. Не учили её молчать?

Лещенко. А зачем учить? Я человек безвинный.

Евдокимов /к Савельевой/. Учил?

Савельева. /безнадежно/. Учил…

Евдокимов. Учил потому что нарочно дал порошок, от которого умер ваш муж, знал, что он умрёт, – вы понимаете, товарищ Савельева, что перед вами убийца вашего мужа?

Савельева привстала, села, снова привстала. Её точно качнуло, на мгновение она поникла и вдруг вся напружинилась, – вероятно, бросилась бы на старика, если бы Пронин не угадал, что происходило в ней в этот миг. Он взял ее за руку и потянул книзу.

– Сядьте, – властно сказал Пронин, и она послушалась его, подчинилась не столько тому, что он сказал, сколько тону, каким было сказано это слово.

Евдокимов. Ничего не поделаешь, Анна Леонтьевич, не надо было бегать по знахарям, – закажите это и себе, и своим детям. Теперь у меня к вам два дела: одно касается Лещенко, другое вас.

Он выдвинул в столе боковой ящик, достал четыре порошка, вернее, четыре бумажки, в которые заворачивают порошки, развернул их и аккуратно разложил перед собой.

– Теперь слушайте меня внимательно, – сказал он, обращаясь к Савельевой. – Передо мной четыре порошка. Один из них как раз такой, каким был отравлен ваш муж. Возможно, вы не узнаете, забыли, но всё же посмотрите на них, – какой из этих порошков похож на тот, какой вы дали своему мужу? Лещенко утверждает, что он дал вам простую соль. Ваш ответ не решает судьбы Лещенко, но сказать может многое.

Он подозвал Савельеву движением руки.

– Подходите же, посмотрите…

Савельева неуверенно подошла к столу.

Она смотрела на порошки, переводя взгляд с одного на другой.

Пронеслись ли перед её взором события того памятного вечера, самого страшного вечера в её жизни, обострилась ли у неё память под впечатлением всего пережитого, была ли это просто случайность, но она указала именно на ту бумажку, где была насыпана щепотка героина.

– Этот… – произнесла она сдавленным голосом. – Это я дала Пете…

– Правильно, – сказал Евдокимов. – Я тоже думаю, что именно это дал вам Лещенко.

Он тут же свернул порошки и спрятал в стол, – оставлять героин на столе было рискованно, хотя он и не ждал такого поступка со стороны Лещенко, однако, чем черт не шутит, хозяин героина мог соблазниться в минуту отчаяния.

– Ну, а теперь о том, что касается непосредственно вас, – сказал Евдокимов Савельевой. – Вы же понимаете, что вы тоже виноваты?

Савельева покорно стояла у стола.

– Хотели вы или не хотели, но вы участвовали в убийстве своего мужа.

Евдокимов взглянул на Матвеева.

– Как ваше мнение, товарищ прокурор?

Матвеев согласно кивнул.

– Неумышленное убийство, – сказал он. – 139-я статья.

– Вы понимаете, что вас будут судить? – спросил Евдокимов Савельеву. – Вас не имеют права не судить.

– Что ж, – покорно сказала она. – Коли виновата – судите, что ж…

– А пока можете быть свободны, – сказал Евдокимов. – Жаль, мне вас, но таков закон. Идите.

– А дети? – вдруг порывисто спросила Савельева.

– Что – дети? – не понял было её Евдокимов.

– А детей – в детский дом? – спросила она.

Евдокимов улыбнулся, совсем по – братски, он был рад сказать ей доброе слово.

– Зачем, в детский? – сказал он. – Будете сами их растить, Анна Леонтьевна. Судить будут, но в тюрьму, думаю, вряд ли посадят. Я, конечно, за суд поручиться не могу, но, думаю, дадут вам принудительные работы, – год, несколько месяцев…

– А в тюрьму – нет? – глаза её блеснули. – Ой…

Больше она ничего не сказала.

– Мне можно идти? – спросила она.

– Можно, – сказал Евдокимов.

– Спасибо, – сказала она…

Но прощаясь, она пошла к двери и быстро закрыла её за собой, так она заторопилась домой.

Евдокимов посмотрел на знахаря и кивнул в сторону.

– Врёт? – спросил он Лещенко.

Старик опять промолчал.

– Ну, а теперь слушайте меня вы, – сказал Евдокимов знахарю. – Я буду читать показания ваших пациенток, а вы подтверждайте – врут они или не врут.

Он действительно принялся читать показания всех допрошенных им девушек и женщин – как они обращались к нему и как он им ворожил.

Слушать Евдокимова со стороны было скучно, показания были очень однообразны, Лещенко всем ворожил одинаково, вариации в ворожбе были самые незначительные.

Евдокимов. А эти врут?

Лещенко. Зачем врут?

Евдокимов. Значит, правильно рассказывают, как вы им ворожили?

Лещенко. Правильно.

Евдокимов. Кольца приносили?

Лещенко. Приносили.

Евдокимов. В поле ходили?

Лещенко. Ходили.

Евдокимов. Землю разбрасывали?

Лещенко. Разбрасывали.

Евдокимов. Ну, а теперь скажите, почему вы хотели меня застрелить, когда я отобрал эту землю у Маруси Коваленко?

Лещенко. Так я же не выстрелил?

Евдокимов. Потому что в пистолете не было патронов, о чём вы не имели понятия.

Лещенко. Сам испугался и вас пугал.

Евдокимов. А не в земле было дело?

Лишь в этот момент Лещенко стало ясно какая бездна разверзлась перед ним, – он ещё не угадал – всё ли известно проклятому следователю, но Лещенко даже подумать было страшно, что известно, он не хотел слышать следующий вопрос, который неизбежно пригвоздит его к собственному гробу, он предпочитал сознаться в чем угодно, лишь бы не в этом…

Лещенко. Что вы всё о ворожбе, да о ворожбе… Велико дело! Признаюсь, виноват, ошибся, не доглядел, не тот порошок дал Савельеву…

Евдокимов. Подождите, подождите. Об этом после. Я ещё раз спрашиваю: девушки правильно рассказывают о том, что во время ворожбы разбрасывали в поле землю?

Как поётся в известной народной песне, восемь девок выступили против одного «Я»…

– Вполне понятно, что вы хотели меня убить, – сказал Евдокимов. – показать содержимое вашего мешка?

– Не надо, – шепотом произнес Лещенко, – Ваша взяла.

Произнести эти слова громко он, вероятно, просто был не в состоянии.

Теория и практика

Можно сказать, что это, собственно говоря, и всё. Преступления раскрыто, преступник обнаружен. Однако, вряд ли читателю всё ясно и в поведении преступника, и в ходе раскрытия этого преступления, ещё в давние времена нашего знакомства Пронин имел обыкновение, рассказывая о том или ином событии из своей жизни, лишь к концу рассказа раскрывать логику события, так сказать, его внутреннюю неумолимую закономерность. Сперва он последовательно рисовал внешнюю сторону событий, которая сразу бросается в глаза, и лишь затем показывал, что кроется за внешней стороной, показывал скрытые пружины, двигавшие событиями. Так поступил он и на этот раз.

Иван Николаевич посмотрел на меня своими строгими добрыми глазами. Ах, это удивительное сочетание строгости и доброты, свойственное хорошим и честным людям, обладающим высоким пониманием своего долга, – оно чаще всего встречается у старых учителей и врачей, опытных военачальников и закалённых борьбой коммунистов, – посмотрел на меня своими строгими добрыми газами, снисходительно усмехнулся и спросил:

– Ну, а теперь с твоей стороны последуют бесконечные почему и отчего? Спрашивай, я готов, я понимаю, что тебе многое ещё неясно. Однако поскольку я знаком со всеми обстоятельствами этого дела, попрошу тебя самого сказать, что же в этом деле представляется тебе белыми пятнами?

– Нет, – перебил я Ивана Николаевича или, вернее, ход его мыслей, потому что свою фразу он договорил до конца. – Прежде всего, я хочу спросить о другом.

Я вспомнил историю, описанную мной в повести «Голубой ангел», – в момент похищения чертежей и убийства инженера Сливинского Пронин был болен и поручил следствие по этому делу своему помощнику Виктору Железнову, так всем казалось, но только казалось, на самом деле Пронин напряжённо работал параллельно с Железновым и, если бы не его участие, дело не было бы расследовано до конца, был бы убит ещё не один советский человек, а чертежи важнейшего военного изобретения были бы переправлены за границу.

– Меня интересует, в чём выразилось ваше личное участие в этом деле, Иван Николаевич? – опросил я. – Не может быть, чтобы вы ничем и ни в чём не помогли Евдокимову, вы же старый чекист, вы не могли уклониться от решения загадки, как старая кавалерийская лошадь не могла не загарцевать при звуках военного оркестра?

Но Иван Николаевич отрицательно покачал головой.

– Ты ошибаешься, – сказал он. – На этот раз старая кавалерийская лошадь сдала, иначе я не поехал бы добывать Евдокимова, а Евдокимов не нуждался в моей помощи. Молодёжь обгоняет стариков и, я бы сказал, обгоняет очень неплохо.

Он задумался.

– Впрочем, это тоже не совсем верно, – сказал Пронин. – Молодёжь нуждается в помощи, но эта помощь не должна иметь ничего общего с мелочной опекой и постоянными подсказками, молодёжи не нужны поводыри в каждом практическом деле. Но обобщить свой опыт в каждой области нашего дела изложить свои методологические обобщения мы обязаны. Мы начинали на голом месте, когда взялись строить первое в мире государство рабочих и крестьян. Мы не имели ни знаний, ни опыта, ничего не умели. Поэтому мы совершали жесточайшие ошибки, и, вот, исходя из опыта этих ошибок, обязаны сказать, чего не нужно делать и предупредить повторение старых ошибок. Научить молодёжь избегнуть новых никто не в состоянии, каждое практическое дело всякий раз требует иного подхода, особого решения, иначе прекратилось бы творчество.

Какие-то новые ноты звучали в том, что говорил Пронин, таким я его ещё не знал, в старые времена он был, прежде всего, человеком дела, быстрого решения и смелого осуществления, теперь в Пронине было что-то от мудрой старости. Он становился человеком абстрактной мысли, предоставляя практические решения старости, а их осуществление – юности.

– Нет, я отвечу на твой вопрос, – сказал Пронин. – Сиди и слушай. Я буду говорить долго и скучно, но скажу, чем я помог Евдокимову. Что делать, в данном конкретном деле Дмитрий Степанович Евдокимов со мной не советовался, он сам всё понимал, но мы часто и подолгу беседовали с ним о смысле нашей работы, об особенностях разведки в нашей стране, и я ему отдал то, что накопил за тридцать с лишним лет своей деятельности в органах государственной безопасности, опыт своих ошибок и наблюдений, – не так уж много, но это было важно и для него, и для меня.

И то, что сказал Пронин дальше, по существу было изложением его взглядов на работу разведки в нашем государстве.

– Нуждается ли социалистическое государство в органах государственной безопасности? – спросил Пронин и тут же сам себе ответил. – Безусловно. Это составной частью входит в учение о диктатуре пролетариата, диктатура пролетариата немыслима без разведывательных и карательных учреждений. Но основная методологическая ошибка наших органов, которая нанесла новому советскому обществу немало вреда, заключалась в том, что мы не видели различия в способах работы разведки капиталистической и разведки социалистической. А они существуют! Речь идёт не о содержании, тут всё ясно: наша разведка служит социалистическому государству, народу, действует в интересах большинства, капиталистическая разведка обеспечивает господство эксплуататоров. Речь идёт именно о способах работы. Казалось бы – как так? Искать – это и есть искать, пистолет есть пистолет, важно – в кого стрелять, а как стрелять – это всегда одинаково. Но это не так, есть разница и в том, как стрелять. Вся деятельность капиталистов их слуг направлена против человека, мы же боремся за человека и служение человеку есть смысл деятельности каждого коммуниста. Поэтому в подходе к человеку, в способах существования человека в капиталистическом и социалистическом государствах есть существенная разница. Капиталистической разведке ничего не стоит уничтожить лишнего человека. Да, какой там – человека! Они жертвуют тысячами в целях обеспечения власти капиталиста; не капитализма вообще, а даже власти отдельного капиталиста. Для советской же разведки не может быть более важной и высокой цели, как сохранение каждого отдельного человека. Жизнь и честь каждого советского человека – вот что оберегает наша разведка. Отсюда разный подход к людям в буржуазных и социалистических странах, разные способы расследования их проступков. В капиталистическом обществе каждый трудящийся человек заранее воспринимается, как враг государства; государством управляет меньшинство, которое ставит своей целью человека ограбить, выжать из него все соки, извлечь наибольшую прибыль и выбросить затем на свалку, а так как человеку свойственно бороться за свою жизнь и за сносное существование, трудящийся человек является противником эксплуатирующего его меньшинства и, следовательно, государства, которым управляет это меньшинство. В социалистическом государстве человек работает на самого себя, государство стоит на страже его интересов и оберегает трудящегося человека от любых посягательств на его права. Всё это элементарно, но об этом постоянно забывают, а кое – кто даже заинтересован в том, чтобы отвлечь от этого внимание. Деятельность органов капиталистической диктатуры направлена против человека, наша деятельность – это борьба за человека. Кто этого не понимает, тот не понимает ничего. Поэтому, если говорить о методологическом подходе к человеку, я бы в двух словах так характеризовал разницу в методологии: следователь капиталистического государства всегда агрессивен по отношению к подозреваемому, наш следователь должен сохранять по отношению к подозреваемому благожелательный нейтралитет, в капиталистическом государстве следователь стремится во что бы то ни стало обвинить человека, иногда просто за волосы притаскивая средства обвинения, наш следователь должен во что бы то ни стало стремиться оправдать человека. И если при таком подходе ему это не удастся, он может быть уверен в том, что перед ним действительный преступник. Надо всегда помнить, в интересах чего ты действуешь, видеть конечную цель, – если руководствоваться таким правилом, становится видна разница между Лениным и Сталиным, становится видна принципиальная разница в стиле работы Ленина и в стиле работы Сталина.

Сталин, как и Ленин, хотел строить и строил социализм, разница заключается в том, что Ленин шёл в коммунизм с миллионами людей, маленький человек пользовался его величайшим доверием, а Сталин пришёл бы в коммунизм со значительно меньшим числом людей, он никому не доверял и всех подозревал, а так как, кроме того, каждый хочет ещё и жить, и идти по – своему, Сталин каждого, кто не хотел жить и идти так, как нравилось Сталину, объявлял не только своим противником, но и противником коммунизма вообще.

Ленин был безраздельно устремлён в будущее, всё в его деятельности было подчинено интересам будущего, поэтому он прощал людям ошибки и не помнил об обидах, он вёл людей вперёд. Пойми меня правильно, о прошлом не надо забывать, на ошибках прошлого мы учимся, но нельзя позволять прошлому тянуть нас назад. Сталин слишком большое значения придавал прошлому, он никому не прощал ошибок и не забывал об обидах, а так как нет не совершающих ошибок и не наносящих обид, он не любил людей. Сталин любил только абстрактного Человека с большой буквы, но не любил маленьких живых, часто слабых, часто упрямых, часто мелочных людей, простых и трудолюбивых по существу добрых людей, ради которых коммунисты и ведут свою жестокую борьбу с капиталистами. В своей юридической практике, в своем отношении к человеку мы слишком часто подражали буржуазному судопроизводству, слишком многое заимствовали из буржуазных правовых норм. Работник нашей разведки, советский следователь должен быть человеком новой формации, иначе он вечно будет находиться в плену буржуазных представлений о преступнике и преступлении.

Иван Николаевич посмотрел куда-то поверх меня.

– По-моему – задумчиво произнёс он, – в том учреждении и на том месте, где он находится, Евдокимов как раз и является разведчиком новой формации.

Он как-то встрепенулся, как-то передёрнул плечами, точно освобождался от внезапно пронизавшего его холодка, и вдруг перешёл к тому конкретному делу, с каким он меня только что познакомил.

– А теперь перейдем к практической деятельности Евдокимова, – сказал Пронин и сразу повеселел. – Что он имел по приезде в станицу? Отравление Савельева. Прибыткова, которого Матвеев склонен был обвинить в убийстве на том основании, что Прибытков когда-то был осуждён за контрреволюционную деятельность и, следовательно, должен был питать ко всем советским людям жестокую ненависть. Анонимка. Это было всё. Отравление… Да, это было отравление. Самоубийство можно было безоговорочно исключить. Обвинить жену? Это не лезло ни в какие ворота.

Умозрительно легче всего было обвинить Прибыткова, тем более что Прибытков и Савельев часто встречались и имели общие интересы. Так Матвеев и поступил. Но Евдокимов сразу же отказался от всякой умозрительности. Что-нибудь мог бы сказать автор анонимки, но обнаружить его было невозможно. Тогда Евдокимов принялся изучать обстановку, а изучить в станице обстановку – это не значило побеседовать с Матвеевым, с Прониным, с Оплачко, изучить обстановку значило проникнуть собственным взглядом в быт станицы, увидеть людей, если не всех, множество людей, узнать чем они дышат, что думают, о чём говорят. Так он и поступил. Матвеев называл его бездельником, даже жаловался на него, а Евдокимов гулял, бродил по окрестностям, обедал в чайной, пил пиво, ловил с ребятами рыбу, и из мелких замечаний, случайно брошенных фраз и даже недостоверных сплетен воссоздавал перед собой жизнь Савельева, Прибыткова и окружавших их людей.

Хотя учёные юристы и утверждают, что быстрота обеспечивает высокое качество предварительного следствия, разведчику не надо забывать умной старинной пословицы о том, что чем тише едешь, тем дальше будешь. За время своего безделья Евдокимов узнал больше, чем, если бы он не вылезал из прокуратуры. Затем он принял одно принципиально важное решение, так сказать методологическое решение, в правильности которого лично меня убедили долгие годы моей практики, но которое неопытный Евдокимов принял вследствие своей талантливости и в силу своих качеств советского человека. Он не стал торопиться и с наклеиванием какого – либо ярлыка, он ни к кому не относился предвзято, он стал выжидать, но это было не пассивное выжиданье – авось, что-нибудь да свалится на голову, а активное выжидание; он стал наблюдать не за теми, кого бы ему хотелось обвинить, кто казался ему подозрительным без особых на то оснований, а стал наблюдать – не наблюдает ли кто за ним самим? Это было самое остроумное решение вопроса. Человек, совершивший преступление, никогда не чувствует себя спокойно, всегда ждёт за собой наблюдения и, естественно, стремится себя обезопасить, поэтому, пусть очень осторожно, очень незаметно, но наблюдает за теми, от кого ему грозит опасность. Прибытков за Евдокимовым не следил, он вообще ничем не интересовался, если он и интересовался чем-нибудь, то только своей непосредственной работой. Когда я разговаривал с Прибытковым и поверил в его невиновность, я сказал ему, что он должен за себя бороться. Другой бы немедленно воспользовался этими словами и принялся бы писать всякие заявления и жалобы, почувствовав расположение, пришёл бы ко мне, стал бы собирать всевозможные характеристики. Что ж, это было бы естественно, а преступник стал бы действовать так обязательно, – правда, он мог привлечь к себе излишнее внимание, напомнив о своих старых делах, если таковые у него были, но у преступника после разговора со мной другого выхода не оставалось, а Прибытков стал бороться за себя наилучшим для советского человека способом. Он, правда, написал какое-то заявление, но на этом и успокоился; он с прежней ожесточённостью принялся заниматься непосредственной работой. Благополучие МТС было для него важнее собственного благополучия, он не бумажки сочинял по поводу себя, а с утра до ночи пропадал в мастерских на работе. Это побудило Евдокимова, не только в силу служебной заинтересованности, а потому что он настоящий советский деятель и болеет за всех советских людей, обеспокоиться об ускорении проверки старого дела Прибыткова. Желание выгородить, а не погубить человека принесло свои результаты, реабилитация Прибыткова по старому делу рассеяла подозрение и в связи с новым обвинением, стало очевидно, что Прибыткову не из-за чего было убивать Савельева. Но ещё задолго до его реабилитации Евдокимов убедился, что Прибытков им не интересуется. Но кто-то, несомненно, очень интересовался Прибытковым. Об этом свидетельствовала анонимка. Кто-то знал, что Прибытков убил Савельева или хотел, чтобы Прибыткова сочли убийцей Савельева. Поэтому Евдокимов продолжал вести наблюдение за Прибытковым, интересуясь не Прибытковым, а теми, кто интересуется Прибытковым. Как показалось Евдокимову, – только всего-навсего показалось – несколько повышенный интерес к Прибыткову проявляет ночной сторож райпищепромкомбината Лещенко, хотя это могло быть простой случайностью. Во всяком случае, вместо того, чтобы безмятежно дремать у своего склада сторож ночью нет – нет, да и прогуливался вдоль улицы, неизменно посматривая, а то и заглядывая в окна к Прибыткову. Он обрёк Прибыткова на гибель и с вожделением, исподтишка наблюдал за своей жертвой. Этого Евдокимов, разумеется, не знал. Почему же Лещенко избрал жертвой своего оговора именно Прибыткова? Прежде всего, ему нужно было вообще кого-то оговорить. Слух о том, что Савельев отравлен, пополз по станице; Лещенко же о том, что причина смерти известна врачам, а, следовательно, и всяким властям, узнал непосредственно от жены Савельева. А раз стало известно, что Савельев отравлен, возникла опасность, что будут искать виновника его смерти и, чем чёрт не шутит, доберутся прямиком до Лещенко. Поэтому Лещенко был заинтересован в том, чтобы кого-нибудь оговорить и отвлечь от себя внимание. Выбор на Прибыткова пал, потому что Прибытков и до того пользовался нерасположением и, во всяком случае, не пользовался доверием местных властей, – здесь действовал правильный психологический расчёт: вали на того, кто уже чем-нибудь замаран, поверят, мол, всему. Так поначалу и случилось. Ну, а кроме того, Прибытков, по существу, был настоящим советским человеком и врагу советской власти он был, разумеется, не по нутру. Матвеев вследствие своей примитивной эмоциональности и дурного политического воспитания пошёл у Лещенко на поводу и арестовал Прибыткова, чем Лещенко был, вероятно, очень доволен. Но Прибыткова почему-то выпустили. Это обеспокоило Лещенко, и он снова принялся кружить возле Прибыткова. Лещенко не отступал от того, что задумал. Может быть, ему показалось, что Евдокимов заметил его возле дома Прибыткова, может быть, заметив, что Евдокимов наблюдает за Прибытковым, Лещенко решил подойти к Евдокимову для того, чтобы окончательно убедить его в том, в чём он, вероятно, был уже, по мнению Лещенко, убежден, так как иначе не следил бы за Прибытковым, – он хотел нацелить Евдокимова так же, как нацелил Матвеева, и отвести отвлечь от себя подозрения, если Евдокимов что-либо заметил. Но, как говорится, где тонко, там и рвётся.

Осторожное внимание, проявляемое Лещенко по отношению к Прибыткову, привлекло в свою очередь внимание Евдокимова к самому Лещенко. Когда Матвеев продемонстрировал следователям вторую анонимку, Евдокимов догадался, кто её автор, а найденный за дровяником героин подтвердил эту догадку, – автор анонимки был заинтересован в том, чтобы у Прибыткова обнаружили вещественные доказательства, а подбросить эти доказательства легче всего было Лещенко. Кстати, подброшены они были весьма небрежно. Лещенко или не сумел проникнуть в сарай, или просто поторопился. Счастье же Прибыткова заключалось в том, что дело вёл не предубеждённый Матвеев, а первоклассный сыщик и принципиальный коммунист. Евдокимов занялся Лещенко, самым популярным знахарем в станице.

Следовало выяснить – не соприкасался ли он как-нибудь с Савельевым. Такому следователю, как Евдокимов, установить это было нетрудно. У Лещенко бывала жена Савельева. Найти пути к ней тоже было нетрудно. Это была хорошая и простая женщина, к сожалению, даже не столько простая, сколько простоватая, она верила во всякие приметы и суеверия, верила попам и знахарям и для устройства своих дел не прочь была прибегнуть к их помощи. Она бывала у Лещенко, она это не отрицала, но получить необходимые подробности Евдокимов у неё не мог, она была напугана и не говорила о том главном, что следовало сказать. Тогда Евдокимову пришла в голову идея, которая и определила успех его работы. Идя по следам, оставленным Савельевым, он познакомился с молодежью из школы № 3. Из девушек Маруся Коваленко показалась ему самой подходящей, но для того, чтобы войти в доверие к Лещенко, надо было вести себя так, чтобы не вызвать в нём ни малейших подозрений. Марусе надлежало быть настолько влюблённой, чтобы её любовь не вызывала сомнений ни у кого в станице. Они вместе, Маруся и Евдокимов, остановились на Чобе, – для безнадежной любви это был самый подходящий субъект, невозможно было допустить, что он сможет изменить своей Раисе. Маруся сыграла свою роль блистательно. Для того, чтобы убедить Лещенко в том, что Маруся искренна в своём чувстве и знахарю нечего опасаться, пришлось пойти даже на исключение Маруси из комсомола. Таковы особенности работы разведчика. Наших людей, проникавших по заданию нашей разведки на работу в гестаповские застенки, даже в тылу немцев открыто презирали все советские люди, а они не замечали этого и не подавали вида, что ежесекундно рискуют жизнью ради нашей Родины. Иногда приходится обманывать даже своих, чтобы им же принести пользу. Но ещё до той ночи, когда Евдокимов арестовал Лещенко на месте преступления, у Евдокимова во время обыска, который производил следователь Оплачко, возникла мысль об истинном характере преступной деятельности Лещенко и о масштабах этой деятельности. В день ворожбы Лещенко был вызван в прокуратуру, и Евдокимов просил Оплачко во что бы то ни стало задержать Лещенко до прихода Евдокимова, так как Евдокимов должен был где-то задержаться; в то самое время, когда Лещенко дожидался Евдокимова, Евдокимов наведался в хату Лещенко и очень аккуратно и незаметно сделал там обыск и нашёл то, что искал, то, что подтвердило его наихудшие подозрения. Поэтому, когда он шёл ночью в поле следом за Лещенко и Марусей, он уже знал, что ему предстоит задержать серьёзнейшего преступника.

Кстати, этот допрос, который вёл Евдокимов буквально за несколько часов до ареста, зная, что Лещенко придётся арестовать, Евдокимов провёл, я бы выразился, столь артистично, что допрос не только не возбудил в Лещенко каких-либо подозрений, но, наоборот, успокоил его и он шёл с Марусей Коваленко в поле с полной уверенностью в своей неуязвимости. Насколько точно у Евдокимова всё было предусмотрено, свидетельствует даже светлое платье, которое надела Маруся, оно вызвало недовольство Лещенко, но именно благодаря ему Евдокимов смог издали следить за знахарем и его спутницей и не спугнул осторожного старика. Не предусмотрено было только вооруженное нападение на Евдокимова, потому что ни Оплачко, ни Евдокимов никакого оружия у старика не обнаружили, не предусмотрено было также и то, что Маруся, как и всякая настоящая комсомолка, попытается собственной грудью загородить товарища в момент грозящей ему смертельной опасности. После ареста следовало установить – сам Лещенко писал свои анонимки или нет, – может быть, он отказался бы дать образчик своего почерка, но соблазн дать подписку и после этого удрать из станицы был слишком велик, поэтому он так охотно и написал продиктованное ему обязательство.

Одинаковые слова в анонимках и в обязательстве установили полное тождество автора анонимок и Лещенко. Далее возникает вопрос о тайнике. Обвинение Прибыткова в том, что тайник принадлежит ему, было пустым номером, Прибытков в посадке никогда не бывал, а Лещенко постоянно искал там какие-то корешки и травки. Труднее было разыскать этот тайник и здесь приходится отметить, что Евдокимов обнаружил неистребимые запасы адского, так сказать, терпения, проявил одно из тех основных качеств, без которых не может быть успешной деятельность настоящего разведчика. Ни в хате, ни возле хаты не было найдено ничего предосудительного, но предосудительное должно же было где-нибудь быть. Евдокимов решил обследовать посадку, место излюбленных посещений Лещенко. С настойчивостью и терпением, – поистине адскими, Евдокимов обследовал все эти заросли. Он разбил посадку на квадраты и метр за метром, ползком исследовал всю её поверхность и… нашёл. Это легко сказать, легко представить, но сделать… Мне однажды пришлось искать в одном особняке в Ленинграде ящик с документами, это было гораздо проще, я всё перекопал, всё перерыл и всё же ничего не нашёл. Легче было бы найти иголку в стоге сена, чем этот тайник. Волю, настойчивость, терпение, отличный охотничий инстинкт и педантическое прилежание, вот что проявилось в характере Евдокимова и что заставило бы выбрать Евдокимова для самого опасного поручения, какое только может прийтись на долю разведчика. Последующие допросы многочисленных девушек и женщин, пользовавшихся услугами знахаря, окончательно установили чудовищную виновность Лещенко. Восемь девок добили этого умного и страшного преступника! Дело Лещенко было, конечно, не делом нашей районной прокуратуры, на следующий же день, после допроса, на котором он вынужден был сознаться, Лещенко увезли в город, где и должно закончиться следствие по его Делу.

Я перебрал в памяти все известные мне теперь подробности расследования, произведённого Евдокимовым в Улыбинской, – картина происшедшего была мне теперь как будто ясна.

– Ты удовлетворён? – спросил меня Иван Николаевич. – Всё?

– Нет, не всё – сказал я. – Почему Лещенко убил Савельева?

– Я не могу дать точного ответа на твой вопрос, – сказал Пронин не без досады. – Лещенко упорно утверждает, что дал яд по ошибке. Это, конечно, неправда. Однако он не скажет больше того, что мы узнали и без его помощи. Здесь возможны разные предположения. Возможно, каким-то образом Савельев узнал или догадался о преступной деятельности знахаря и Лещенко необходимо было как можно скорее устранить такого человека. Возможно и такое предположение, что Лещенко хотел устранить Савельева потому, что тот непосредственно делал обратное тому, что делал Лещенко. Возможно, что Лещенко просто не устоял перед соблазном уничтожить хорошего коммуниста, когда случайно представилась возможность. Здесь могут иметь место разные предположения, но истину мы, вероятно, так и не узнаем, хотя истинное лицо самого Лещенко совершенно очевидно.

– А где его будут судить? – поинтересовался я.

– Это ещё неизвестно, – сказал Пронин. – Есть резоны судить в городе, но есть резон и за Улыбинскую.

– Мне думается, – сказал я, – что полезнее судить здесь, на месте, пусть все видят, что это за птица.

– Посмотрим, – уклончиво сказал Пронин. – Здесь могут иметь место всякие соображения.

Тогда я поинтересовался ещё одним важным и неясным мне обстоятельством.

– Ну, хорошо, – спросил я, – а кто же на самом деле этот Лещенко?

– Лещенко, – ответил мне Пронин. – Лещенко и есть Лещенко, уроженец и постоянный житель станицы Золотой. Ты хочешь сказать, что в биографии его есть неясности? Это бесспорно. Но неясности так и останутся неясностями. Зажиточный казак, немножко спекулянт, немножко торговец, обманщик, умело пользовавшийся легковерием и предрассудками людей, вот и всё, что о нём известно. Как относился он к советской власти?

Теперь мы знаем, что это наш лютый враг. Но раньше это было очень неясно. Он никогда не выражал ни особой ненависти, ни особой симпатии. Где он находился во время войны? Неизвестно. Это ведь только писатели всегда и всё знают о своих героях. Следственные же органы далеко не всегда могут узнать всё, что им хочется. О Лещенко наводили самые обстоятельные справки, но так ничего и не выяснили. Он говорит, что в течение всей войны скитался в Сибири и нищенствовал. Вполне вероятно. Но также вероятно и то, что он находился где-то на немецкой территории. Он говорит, что жена его умерла во время совместных скитаний по Сибири. Возможно, что и так. Но вполне возможно, что она жива… Жива она или похоронена, установить не удалось. Связан Лещенко с какой-либо иностранной разведкой или действовал на свой страх и риск, движимый лишь исступленной ненавистью к советскому народу, мы тоже не можем сказать. Он не скажет, а мы узнать не можем. Он утверждает, что оружие, спрятанное в тайнике, нашёл. Я лично этому не верю. Но возможно, что он прав, а я ошибаюсь. Многое, очень многое касающееся Лещенко, неясно и, вероятно, так и останется неясным. Ясно одно, что это законченный и лютый враг советского строя. Нам известно, что дети Лещенко разбрелись по городам и весям нашей страны. Возможно, по отношению к ним права поговорка, что яблоко от яблони падает недалеко, но вполне возможно, что это честные советские люди, которые, узнав о том, чем занимался их отец, с презрением от него отвернутся. Разведка и следственные органы не имеют права фантазировать и допускать по отношению к кому-либо предубеждения, разведка может оперировать только строго проверенными и установленными фактами, в этом её слабость и прежде всего в этом залог справедливого отношения к человеку.

– Но всё-таки я не вполне удовлетворён твоими объяснениями – сказал я. – В твоем рассказе слишком много белых пятен. То – неясно, другое – неизвестно. Подоплёка смерти Савельева точно не установлена, сам Лещенко изучен недостаточно. Читатели этого не прощают. Они зададут мне те же самые «почему» и «отчего», которые я задаю тебе, и мне нечего будет ответить.

Пронин засмеялся.

– Теперь я вижу, что писатели своим любопытством превосходят даже следователей, – произнёс он с покровительственной ноткой в голосе. – Ты учиняешь мне форменный допрос, но на твои вопросы я не не хочу, а не могу ответить. Я уже говорил тебе, что я не Жюль Верн. Тебе не хватает подробностей? Выдумай! На то ты и писатель. Но мне думается, что я ответил на самый важный, самый существенный вопрос, который имеется у наших читателей, думается, если ты сумеешь передать мой ответ, читатель на тебя не обидится.

Иван Николаевич внимательно посмотрел на меня и примялся растолковывать мне всё одну и ту же занимавшую его мысль, точно перед ним был не я, старый его друг и приятель, а какой-то непонятливый ученик.

– Вернусь к тому, с чего начал, – сказал он. – Я изложил тебе это дело лишь в качестве иллюстрации, чтобы пояснить, чем отличается наша разведка от всех разведок мири, даже больше, чтобы показать до чего изменилось качество нашей разведки за последние годы. Очень долго методы нашей разведки ничем не отличались от методов старых капиталистических разведок. Причём копировать их методы разведка стала не сразу. При Дзержинском не было ничего подобного, но ведь и Дзержинский был не генералом или детективом, он был одним из выдающихся деятелей нашей партии. Да, во главе нашей разведки должен стоять не чиновник, не карьерист, а именно выдающийся политический деятель. Партийный контроль за деятельностью разведки никогда не должен ослабевать, при этом условии никто и никогда не подчинит политику криминалистической технике. К сожалению, с некоторых пор в органы государственной безопасности постепенно стали проникать всякие карьеристы и авантюристы, всякие чуждые элементы, как своевременно предупреждал об этом Ленин. Ленинское указание о том, что органы государственной безопасности надо постоянно держать под огнем самокритики, было забыто, более того, органы вообще очутились вне критики, советская законность стала нарушаться и вместо того, чтобы выявлять и обезвреживать действительных врагов, они стали создавать искусственные заговоры в угоду подозрительности мнительного диктатора, каким был Сталин в последние годы своей жизни. Основным методом работы стала провокации, основным деятелем разведки – провокатор…

– Позволь, позволь! – перебил я Пронина. – Обратимся к твоему же примеру. А Маруся?

– Как тебе не стыдно! – перебил меня в свою очередь Пронин. – Маруся – провокатор?! Да как у тебя язык повернулся это сказать? Я понимаю твою мысль. Ты хотел сказать, что Маруся была подослана к Лещенко и без её участия Лещенко не удалось бы разоблачить? Правильно. Секретная служба есть секретная служба. Но прежде всего Маруся даже не профессионал. Наш разведчик всегда может обратиться за помощью к любому советскому человеку и, полагаю, никогда не встретит отказа. Но главное не в этом. Что такое провокатор? Это – подстрекатель, его задача искусственно вызвать преступление, спровоцировать преступление, провокатор предлагает тебе совершить преступление, а затем тебя выдаёт. Разве таково было задание, полученное Марусей от Евдокимова? Да никогда в жизни! Секретная служба не может обойтись без секретных сотрудников, но что ей было поручено – уговорить Лещенко совершить преступление? Нет, нет и нет! Ей было поручено только установить, чем занимается Лещенко. Если бы Маруся Коваленко заявила, что Лещенко валяет дурака и всего-навсего занимается лишь тем, что перекликается с чёртом, она стала бы свидетельницей защиты, а не обвинения. Только правду! Только правду поручено было ей установить, и ничего больше. С тех пор, как из органов государственной безопасности удалены авантюристы вроде всяких Меркуловых, Берия и Абакумовых, с тех пор, как снова восстановлен партийный контроль за деятельностью органов, с тех пор правда вернулась в наши органы. Среди обывательской интеллигенции сейчас модно с пренебрежением говорить о наших органах и походя их осуждать. Это ничего не стоящие обывательские толки. Народ думает иначе. Народ и наша партия составляют одно, народ предан делу коммунизма, иначе мы не наблюдали бы непрерывного движения вперед до тех пор, покуда в мире существует капитализм, будут существовать и враги коммунизма. Есть они и в нашей стране, и их надо уметь находить. И в нашем лесу попадаются поганки, – ты сам видишь, какого мухомора нашли мы в нашей Улыбинской.

– Да, успокаиваться не приходится, – согласился я. – Врагов ещё много…

– Неправильная постановка вопроса, – обрезал меня Пронин. – Обычная обывательская манера. Идёшь по улице, толкнул тебя хулиган, а ты кричишь: от хулиганов нет проходу! Вытащили из кармана деньги – от воров нет житья. Врагов не много и не мало, врагов столько, сколько их есть. И надо не забывать, что они есть. Всё же, скорее, их немного. Но, к сожалению, много обывателей. Враг пустит слушок, а обыватель подхватит, враг скажет – плохо, жить нельзя, а обыватель и вправду верит, что жить нельзя, хотя сам живёт и живёт очень неплохо. Не надо забывать только, что враг никогда не успокаивается. Он действует. Каждое действие, даже каждое слово врага вызывает цепную реакцию со стороны обывателей. Иногда не так страшен враг, как страшна эта цепная обывательская реакция. Но иногда страшен и враг сам по себе. Лещенко действовал в одиночку, а нанёс вред, который не мог бы нанести целый отряд диверсантов. Поэтому, когда ты столкнёшься с брюзжащим обывателем, расскажи ему о Лещенко и пусть он тоже укажет – нужна ли нам наша разведка.

Пронин вышел и принёс из соседней комнаты томик в переплёте вишнёвого цвета.

– Для того, чтобы покончить с общими вопросами, – сказал он, я хочу напомнить тебе одну речь Ленина.

Иван Николаевич внимательно посмотрел мне в глаза.

– Догадываешься?

Мне показалось, что я догадываюсь.

– Да, – сказал Пронин, не ожидая моего ответа. – Я имею и виду речь Ленина на митинге сотрудников Всероссийской Чрезвычайной Комиссии 7 ноября 1918 года, – мне иногда кажется, что эта речь произнесена только вчера. Я отниму у тебя ещё пару минут и, думаю, ты не обидишься, если я её тебе сейчас прочту.

И он вслух прочёл эту речь Ленина, и ни мне, ни ему нечего было к ней добавить.

«Товарищи, чествуя годовщину нашей революции, мне остановиться на тяжёлой деятельности чрезвычайной комиссий.

Нет ничего удивительного в том, что не только от врагов, но часто и от друзей мы слышим нападки на деятельность ЧК. Тяжёлую задачу мы взяли на себя. Когда мы взяли управление страной, нам, естественно, пришлось сделать много ошибок и, естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза. Обывательская интеллигенция подхватывает эти ошибки, не желая вникнуть глубже в сущность дела. Что удивляет меня в воплях об ошибках ЧК, – это неумение поставить вопрос в большом масштабе. У нас выхватывают отдельные ошибки ЧК, плачут и носятся с ними.

Мы же говорим: на ошибках мы учимся. Как во всех областях, так и в этой мы говорим, что самокритики мы научимся. Дело, конечно, не в составе работников ЧК, а в характере деятельности их, где требуется решительность, быстрота, а главное – верность. Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю её с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие. Это напоминает мне проповедь Каутского о диктатуре, равняющуюся поддержке буржуазии. Мы же говорим из опыта, что экспроприация буржуазии достается тяжёлой борьбой – диктатурой.

Маркс говорил: между капитализмом и коммунизмом лежит революционная диктатура пролетариата. Чем больше он, пролетариат, будет давить буржуазию, тем бешен – нее будет её отпор. Мы знаем, как во Франции в 1848 году расправлялись с пролетариями, и когда нас упрекают в жестокости, мы недоумеваем, как люди забывают элементарнейший марксизм. Мы не забыли восстания юнкеров в Октябре, мы не должны забывать про ряд подготовляющихся восстаний. Нам приходится, с одной стороны, учиться творческой работе, а с другой – сломить сопротивление буржуазии. Финляндская белая гвардия не постеснялась расстреливать рабочих, несмотря на её „демократичность“. В глубоких массах укрепилась мысль о необходимости диктатуры, несмотря на её тяжесть и трудность. Вполне понятно примазывание к ЧК чуждых элементов. Самокритикой мы их отшибём. Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путём насилия эксплуататоров, – нет. Этим и занимается ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом».

Окончание первой главы

Пронин был великим математиком, – он точно рассчитал время и закончил долгий рассказ как раз к приходу своих гостей. Я не знал – поздно было или рано и долго ли мы беседовали, – глухой шум станицы, мелодичный вечерний шум, похожий на морской прибой, на набегающие издалека волны, прервался громкими голосами, – они раздавались совсем рядом, и кто-то из темноты спросил:

– Иван Николаевич, можно?

– Давайте, давайте, – громко отозвался Пронин. – Заходите!

Гости как-то сразу выступили из тьмы, – их было пятеро, трое мужчин и две девушки. Не знаю, – условились ли они встретиться где-нибудь заранее или столкнулись вместе случайно, но только пришли они сразу.

Они поздоровались с Прониным, поздоровались со мной, – они не называли себя, и Пронин их тоже не называл.

– Узнаёшь?

Пронин повернулся ко мне и, посмеиваясь, поглядывал на меня.

Я, конечно, понимал, что это герои его рассказа…

Ну, Евдокимова я узнал сразу, тем более, что он был в форме, на нём была гимнастёрка с погонами и синяя фуражка с красным околышем, сразу узнал я и Марусю Коваленко, беленькую девочку с одухотворённым лицом, кто была вторая девушка, я догадался не сразу, глядя на черноволосого кудрявого парня, я задумался – Тарановский это ими Чоба, но присутствие второй девушки побудило меня решить, что это Чоба, а раз это был Чоба, значит, вторая девушка была Раей Коломиец, я не мог только догадаться, как зовут пожилого мужчину в вышитой украинской рубашке.

– Знакомься, знакомься, – сказал Иван Николаевич. – Думаю, тебе не трудно узнать этих товарищей.

– Меня легко узнать, – усмехнулся Евдокимов. – Сегодня на мне вывеска.

– Ну, я бы вас узнал и без вывески, – сказал ему я. – Иван Николаевич рассказал о вас столько лестного…

– Не хвали его в глаза, – остановил меня Пронин. – Работает неплохо, но не без ошибок, и даже проявляет иногда непростительное легкомыслие.

– Иван Николаевич! – с упреком воскликнул Евдокимов. – Сколько же раз…

– Не нравится? – спросил Пронин и пошутил – В том и беда, что старики говорят правду, а молодёжь любит одни комплименты!

Я пожал руки Чобе, Марусе, Рае.

– Ну, а это кто? – спросил Пронин, указывая на пожилого мужчину в украинской рубашке.

Серые пытливые глаза моего нового знакомого смотрели на меня выжидательно и слегка отчуждённо.

– Прибытков? – неуверенно спросил я. – Не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, – сказал Прибытков. – Инженер Улыбинской МТС.

Мне понравилось, что он подчеркнул и то, что он инженер МТС, и то, что он инженер именно Улыбинской МТС, он прочно считал себя здешним работником.

– Садитесь, – сказал всем нам Пронин. – Сейчас будем ужинать.

Все поглядели стол, на графин с водкой, на бутылки с вином, застенчиво отвели от них глаза и принялись рассаживаться. Над нашими головами с лёгким шуршаньем неутомимо носились серые мотыльки, то и дело ударяясь о зажжённую лампочку, – на самой середине скатерть была запорошена серой пылью.

– Мне хотелось познакомить вас с моим другом, – сказал Пронин пришедшим. – Я рассказал ему о Лещенко.

Все промолчали.

– Впрочем, думаю, все, кто собрался сейчас за этим столом, все между собой друзья, – непринуждённо добавил Пронин. – Но отчасти, признаюсь, я позвал вас и для того, чтобы продемонстрировать действующих лиц своего рассказа.

– Только не меня, – засмеялся Евдокимов. – Я не действующее лицо.

– А кто же? – спросил Пронин.

– Милиционер на посту, – сказал Евдокимов. – Я лишь регулировал уличное движение.

– Хорошо, я приберегу вас к концу, – сказал Пронин. – Сейчас начну с отсутствующих. Прежде всего – Лещенко. Его скоро будут судить. Одновременно будут судить и Савельеву. По всей вероятности, ей дадут принудительные работы. Сейчас она работает в МТС прицепщицей и учится на курсах трактористов, над ней шефствует инженер Прибытков. Думаю, не позже, как через год, она получит трактор своего мужа… Что касается инженера Прибыткова, над ним шефствую я. Он так долго стоял от нас в стороне, что кому-то следует ввести его обратно в наше общество. Не знаю, доволен ли он этим шефством, но думаю, что в скором времени Евгений Савич…

– Иван Николаевич! – перебил его Прибытков. – Ведь это еще вилами по воде писано…

– Но всё же написано, – возразил Пронин. – Дыховичного, нынешнего директора МТС, мы рекомендуем избрать председателем нашего колхоза, а директором МТС станет Евгений Савич Прибытков.

Потом Пронин указал на Чобу и Раю.

– Чоба собирается в армию, а Рая ещё до его отъезда собирается поменять фамилию Коломиец на Чобу.

Пронин указал на Марусю.

– Маруся собирается учиться…

Пронин хитро прищурился.

– Сейчас мы проверим писательскую проницательность!

Щурясь, он посмотрел на меня.

– Угадай, куда собирается идти учиться Маруся Коваленко?

Я колебался между двумя учебными заведениями.

– В театральный институт? – спросил я.

Она ведь так хорошо, с подлинным артистизмом, играла порученную ей Евдокимовым роль.

Все засмеялись.

– Театральный институт? – опросил Пронин Марусю.

– Ой, да ни за что! – воскликнула она. – Какая из меня актриса!

– Тогда в Юридический, – сказал я.

Её должна была увлечь романтика работы, с которой познакомил её Евдокимов!

– Какой из меня юрист! – воскликнула Маруся. – Ни за что в жизни!

Все засмеялись ещё громче.

– Так куда же? – спросил я, недоумевая.

– Скажи, скажи, – подзадорил её Иван Николаевич. – Спусти его на землю.

– В портнихи, – серьёзно сказала Маруся, и объяснила: – Я очень люблю шить. Куда-нибудь на курсы. На курсы кройки и шитья.

– Может быть, лучше в Текстильный институт? – предложил я.

– Там будет видно, – уклончиво оказал Пронин. – Пусть сперва станет портнихой.

– А как вы, Рая? – спросил я.

Рая покраснела.

– А я…

Больше она не сказала ничего – по-видимому, её вполне устраивало быть женой своего Васи.

– Вот тебе эпилог, касающийся всех действующих лиц этой истории, сказал Иван Николаевич и повернулся к столу. – А теперь можно и выпить. Соловья баснями не кормят, а песни хорошо петь пообедавши…

Загремели тарелки…

Гармония накрытого стола была нарушена.

– Ларионовна! – закричал Пронин. – Рыбу!

Он сам налил всем мужчинам водки, а девушкам – вина.

Ларионовна внесла блюдо с рыбой.

– Всё уже пересохло, – сказала Ларионовна. – Не будете есть.

– Съедим – сказал Пронин. – И даже ничего не оставим.

Он опять сам стал накладывать всем рыбу.

– За что же мы выпьем, товарищи? – спросил он.

Все посмотрели на Пронина.

Иван Николаевич был сегодня в ударе.

– Выпьем за Савельева, за его память, – серьёзно сказал Пронин. – Первый тост в его честь. Думаю, так будет правильно.

– Я понимаю тебя, жалко, – поддакнул я невпопад. – Жалко тех, кто погиб зря…

– Именно не зря, – резко сказал Пронин. – Савельев погиб на посту и недаром наши комсомольцы собираются поставить ему в парке памятник. Погиб на переднем крае. Если бы не его смерть, Лещенко до сих пор творил бы своё чёрное дело. Нет, он погиб не зря. Его смерть принесла ним победу.

Иван Николаевич выпил водку и со стуком поставил рюмку на стол.

Мы тоже выпили.

– А теперь ешьте, – сказал Иван Николаевич. – Дмитрий Степанович и Маруся тоже могли погибнуть, и погибли бы, но в данном случае было бы виновато только собственное легкомыслие.

– И поэтому я предлагаю выпить за здоровье Ивана Николаевича, – сказал Евдокимов. – Хотя он не устаёт меня упрекать.

– А это уже лишнее, – сказал Пронин. – Попрекать буду долго, подхалимажем меня не купить.

Все опять засмеялись и охотно выпили за здоровье Пронина, причём пили с таким понимающим видом, что я понял – чего – то я ещё не знаю.

Пророчество Ларионовны не оправдывалось, – рыба была съедена, компания налегала на остатки сыра и колбасы.

– Может быть, пойдёте, включите приёмник? – обратился Пронин к Евдокимову. – Поищите какую – нибудь музыку.

Евдокимов вежливо поднялся, ушёл в комнаты, загремел приёмник. Евдокимов нашёл в эфире какие-то танцы.

– Сойдёт? – спросил он Пронина.

– Помнишь, я рассказывал тебе каким я пришёл в ЧК? – опросил меня Иван Николаевич, кивая на Евдокимова. – Неграмотным солдатом. А этот – инженер, геолог…

– Чего же он пошёл в ЧК? – пошутил я. – Ему ископаемые надо искать. Геолог!

– Он и ищет ископаемые, – сказал Пронин. – Совсем другая порода. Образован, воспитан, умеет танцевать… Вот, пожалуйста.

Евдокимов несогласно покачал головой.

– Ну, породы мы одной…

Он смотрел на Пронина влюблёнными глазами. Когда я впервые заметил нежный взгляд Евдокимова, брошенный им на Пронина, я подумал, что это мне показалось. Продолжая наблюдать за Евдокимовым, я убедился, что он на самом деле относится к Пронину с нежностью и я приписал это личному обаянию Пронина, которым тот был наделён от природы. Но, как выяснилось дальше, нежность Евдокимова была вызвана важной и совершенно конкретной причиной: Пронин спас Евдокимова от смерти.

Когда ужин наш подходил к концу и вино сделало всех развязнее, Иван Николаевич, который в тех случаях, когда ему приходилось пить, умел никогда не напиваться, посмеиваясь, спросил есть ли у меня к нему ещё какие-нибудь вопросы.

Я сказал, что есть. Действительно, на языке у меня вертелось ещё несколько вопросов.

– Журналисты – самый ненасытный народ, – сказал Пронин. – Но поскольку ты уезжаешь, перед отъездом тебе ни в чем нет отказа. Слушаем тебя.

Тогда я сказал, что у меня всего два вопроса, хотя на самом деле их было четыре…

– Первый из них, – сказал я, сдвигая два вопроса, – может быть, задавать и не тактично, но это вопрос об ошибках Дмитрия Степановича. Ты несколько раз упоминал о них, о каком-то его легкомыслии. В чём это выразилось, если, конечно, можно об этом опрашивать? Не это ли легкомыслие привело к попытке Лещенко убить Дмитрия Степановича? И, потом, мне всё-таки неясно, почему пистолет, из которого Лещенко пытался застрелить Дмитрия Степановича, не выстрелил?

– А ты догадлив, – засмеялся Иван Николаевич, – Лещенко стрелял именно потому, что Дмитрий Степанович проявил легкомыслие, а пистолет не выстрелил…

– Разрешите? – вмешался Евдокимов. – Мне кажется, я расскажу об этом лучше.

– Нет, не разрешу, – отрезал Иван Николаевич. – Это вам только кажется, что вы расскажете лучше. Вы начнёте меня хвалить, а я в этом не нуждаюсь. Лучше я расскажу сам.

Общий разговор давно уже прекратился. Прибытков беседовал о чем-то с Чобой, девушки щебетали друг с дружкой. Мы втроём, Пронин, Евдокимов и я, сидели на углу стола и продолжали беседу.

– Дело в том, что я до некоторой степени был осведомлен о работе Дмитрия Степановича, – сказал Пронин. – Недаром же он жил здесь, у меня. Но практически, в работу Дмитрия Степановича я вмешался всего лишь один раз. Он сказал мне, в чём подозревает Лещенко и что собирается его арестовать ночью в поле. Знал я и об обыске, который собирался сделать в этот день Дмитрий Степанович в хате Лещенко, знал и о том, что он там ищет. Но меня поражало, насколько он недооценивает волчью природу своего врага. Мы вообще, все слишком размагнитились, слишком настроились на мирный лад. А ведь попадись мы в руки к таким, как Лещенко, они нас не помилуют. Уж это бесспорно. Дмитрий Степанович искал то, что нужно, но искал не всё, что нужно. Если предположение Дмитрия Степановича было правильно, у Лещенко должно было быть оружие. И, вот, я позволил себе вспомнить, что и я тоже был когда-то оперативным работником. Когда Дмитрий Степанович покинул хату Лещенко, её навестил я. Обыск был произведен тщательно и незаметно. Дмитрий Степанович осмотрел решительно всё, за исключением ведра с помоями. Ведро это стояло на самом ходу и было наполнено грязной водой и арбузными корками. Печальная практика научила меня тому, что опытные преступники прячут то, что им нужно спрятать, в самых неожиданных местах и часто на самом виду у непрошеных посетителей. Поэтому с давних пор я с большим предубеждением отношусь к мусорным ящикам и помойным вёдрам. Я не побрезговал слазить в злополучное ведро. На дне в водонепроницаемом футляре лежал готовый к употреблению пистолет. У меня был уже в жизни такой случай, когда я обнаружил в одной подпольной лаборатории ампулы с чумной вакциной, которые я не мог взять без того, чтобы не спугнуть преступника. Тогда я подменил их ампулами с обыкновенной мыльной водой. Это было перед войной… Так я поступил и на этот раз. Я разрядил пистолет, но оставил его на месте. Поэтому он и отказал в решительную минуту, к удивлению обоих присутствующих. Если бы не эта предосторожность, мы бы не видели сегодня ни Маруси Коваленко, ни Дмитрия Степановича, потому что у Лещенко не оставалось другого выхода, как уничтожить их обоих. Вот и весь сказ.

– Да, это урок на всю жизнь, – сказал, обращаясь ко мне, Евдокимов. – Теперь я понимаю, почему старые чекисты с таким уважением отзывались о майоре Пронине, когда при них упоминалось его имя.

Пронин невежливо перебил Евдокимова.

– Дмитрий Степанович подумал обо всём, кроме себя, – сказал он. – А для часового это непростительное легкомыслие. Оберегая себя, он оберегает порученное ему дело.

Иван Николаевич помедлил и обратился ко мне:

– А теперь давай свой второй вопрос.

– А второй мой вопрос такой, – сказал я. – Почему Дмитрий Степанович придавал такое большое значение разбрасыванию земли во время ворожбы, почему именно эта деталь таинственного обряда привлекла его особое внимание?

– Как? – воскликнул Пронин и даже поднялся со своего места – Неужели ты не догадался?

В волнении он даже прошёлся из конца в конец по беседке – это стремительное движение привлекло к нему общее внимание и как-то вновь объединило всех моих сотрапезников, разбредшихся, было, в разные стороны.

– Нет, вы подумайте только! – воскликнул Иван Николаевич, указывая на меня. – Оказывается, он не знает, чем занимался Лещенко!

Он снова сел за стол, налил в стакан вина и отпил несколько глотков.

– Но я-то, я-то каков! – продолжал он говорить. – Рассказал ему обо всём, а самого главного так и не сказал…

Не знаю, насколько Пронин был искренен; вполне возможно, что самое поразительное сообщение он сознательно приберег на конец нашей встречи – Иван Николаевич, как хороший актёр, любил иногда такие эффекты и достиг цели, – все сочувственно смотрели на меня, а я взволновался от любопытства и от напряжения, потому что знал, – это-то я знал хорошо, – что Пронин зря словами не бросается.

– Я тебе рассказывал, что у нас в крае развернулась повсеместная борьба с амброзией, – сказал он. – Рассказывал, сколько вреда приносит нам эта сорная трава, борющаяся за себя с таким же остервенением, как и сходящие с исторической сцены капиталисты. Говорил тебе и о том, что никакими постановлениями амброзию не выкорчевать. Борьба с амброзией должна стать всенародным делом, поэтому – то мы так и приветствовали у себя в районе комсомольцев, взявшихся за уничтожение амброзии. Но в то время, когда комсомольцы амброзию уничтожали, Лещенко её рассевал!

Он остановился и посмотрел, какое впечатление произвели на меня его слова.

То, что он сказал, было чудовищно.

– Лещенко сознательно рассевал на наших полях амброзию – продолжал Пронин. – Комсомольцы, пошедшие в поход на амброзию, не могли за месяц уничтожить столько сорняков, сколько Лещенко высевал за одну ночь. Не знаю сам или не сам додумался он до такой затеи, но как же он должен был ненавидеть наш народ и нашу родину, если поставил своей целью изо дня в день засорять наши поля. Заметая какие-то там дьявольские следы, каждая девушка на самом деле рассевала амброзию. Всё делалось так, чтобы ничего нельзя было заметить и не к чему придраться. Каждая девушка сама копала землю, а в сенях Лещенко заменял мешок другим, где находилась земля, перемешанная с семенами. Мысль о том, что амброзию можно не только уничтожать, но и распространять, появилась у Дмитрия Сергеевича, когда он во время первого обыска увидел у Лещенко запасы амброзии. При втором обыске Дмитрий Степанович нашёл мешок, в котором находилась земля, смешанная с семенами амброзии. Эту землю Дмитрий Степанович и отобрал у Маруси, и Лещенко, поняв, что Дмитрий Степанович знает, что содержится в мешке, пытался его убить. Теперь тебе понятно, что делал Лещенко? Я не преувеличивал, говоря, что один Лещенко приносил больше вреда, чем мог бы сделать целый отряд диверсантов. Он сознательно засорял наши поля, стремясь лишить нас хлеба.

Это действительно было чудовищно, и только сейчас фигура Лещенко встала передо мной во весь свой рост.

Да, это был враг!

– Вот что скрывается за невинной на первый взгляд ворожбой, – с горечью сказал Иван Николаевич. – А мы посмеиваемся над знахарями, не придаём этому значения и не видим, что за спиной добродушного знахаря прячется иногда война.

Все мы почувствовали себя как-то неудобно, потому что упрёк Пронина, обращённый им больше всего к самому себе, относился ко всем нам.

Возразить было нечего.

Мы сидели и молча слушали музыку.

Мы сидели, слушали музыку, и настроение наше постепенно начало исправляться.

Гроздья винограда висели и незаметно созревали над нашими головами.

Потом мы допили вино, и настроение наше исправилось окончательно.

Вася и Рая стали собираться домой, поднялись, следом за ними поднялась и Маруся, а потом встал Евдокимов…

Тут у меня мелькнула одна догадка.

– А что Рая больше не ревнует Марусю к Васе? – пошутил я. – Может, он и вправду завоевал её сердце?

– Не беспокойся, – ответил мне Иван Николаевич. – Завоевать её сердце не Так-то просто.

– У меня есть ещё один вопрос – всё тем же шутливым тоном обратился я к Ивану Николаевичу. – Самый последний.

– Ещё? – с юмористическим ужасом воскликнул Иван Николаевич. – Кажется, я открыл тебе все тайны?

– Я не понимаю, что делает в Улыбинской Дмитрий Степанович? – спросил я. – Лещенко увезен, следствие по его делу закончено…

Я искоса взглянул на Евдокимова и с интересом посмотрел на Ивана Николаевича. Я думал, Пронин скажет, что у Евдокимова есть ещё в Улыбинской какие-то дела, в крайнем случае скажет, что они так с ним подружились, что…

Но на этот раз Пронин не пощадил Евдокимова.

– Я и сам не понимаю какие дела приводят теперь Дмитрия Степановича в Улыбинскую, – насмешливо сказал Иван Николаевич. – Но в последнее время он что-то зачастил к нам…

Пронин мельком взглянул на Марусю Коваленко и затем принялся безжалостно смотреть на Евдокимова до тех пор, пока у того не покраснели сперва уши, а потом всё лицо залила яркая розовая краска.

1958

Николай Сергеевич Оганесов Лицо в кадре

Глава 1

1.

Обвинительное заключение Скаргин закончил поздно вечером. Когда была поставлена последняя точка, стрелки настенных часов, сделав полный шпагат, показывали пятнадцать минут десятого, а за окном, похожий на опрокинутое блюдце, уже горел уличный фонарь. Зато наутро осталось лишь проверить написанное, поставить в углу первого листа нужное количество экземпляров и отдать документ машинистке на перепечатку.

Вся процедура, включая препирательства в машбюро о сроках и сомнительных достоинствах почерка Скаргина, заняла от силы четверть часа, и, отдохнувший, в свежей сорочке и туго повязанном галстуке, он успел войти в кабинет прокурора точно в назначенное время.

— Садитесь, Владимир Николаевич, — буркнул прокурор, не поздоровавшись. С минуту он возился с разложенными на столе бумагами, потом раскрыл томик Уголовно-процессуального кодекса, передал его Скаргину и, глядя куда-то мимо плеча собеседника, попросил: — Прочтите часть третью статьи сто девяносто пятой. Вслух, пожалуйста.

Скаргин знал прокурора уже много лет, был с ним вне службы на «ты», но не удивился ни официальному обращению, ни самой просьбе, так как успел привыкнуть, что в такую или примерно такую форму облекалось почти каждое новое поручение на ведение следствия, особенно если оно было связано с какими-либо осложнениями.

— «Предварительное следствие приостанавливается, — прочитал он подчеркнутые карандашом строчки, — в случае неустановления лица, подлежащего привлечению в качестве обвиняемого».

Прокурор кивал головой, будто автором статьи был он сам и теперь приглашает следователя оценить и одобрить предложенную им формулировку.

— Так, — сказал он, когда Скаргин закончил. — А теперь скажите, как, по-вашему, называется то, о чем вы прочли?

Скаргин мог дать любые гарантии, что следующим словом, которое произнесет прокурор, будет слово «брак», а за ним, скорее всего, последует вспышка, и что предотвратить эту вспышку ему едва ли удастся. Поэтому ответил нейтрально, как человек, незаинтересованный спорить об очевидном.

— Сложное дело, с каждым может случиться.

— Брак — вот как это называется, — против ожидания негромко сказал прокурор. — А ваш гуманизм, не к месту проявленный, не меняет сути. — И, переходя на привычное «ты», спросил: — Обвинительное когда закончишь? Четвертый день тянешь.

— Уже отдал на перепечатку.

— Чего ж молчишь? — Он пожевал губами. — Что ж, тем лучше. Ты о деле по факту убийства старика Пруса слышал? — И сам же ответил: — Конечно, слышал. Ну и как, что скажешь?

Скаргин пожал плечами.

— Так вот, расследование зашло в тупик, а это и есть самый настоящий брак. И никакими отговорками здесь не прикроешься. Во всей этой писанине, — он брезгливо покосился на туго набитую папку у себя на столе, — нет ни одного сколько-нибудь серьезного довода для продления сроков следствия. Ни единого, понимаешь? Следствие шло по неверному пути. Может быть, с самого начала. Где-то совершена ошибка. Мало того, из доклада Соловьева я сделал вывод, что он не способен найти эту ошибку, не говоря уже о том, чтобы ее исправить. Короче — нераскрытое убийство, что тут объяснять. Вчера вечером Соловьев написал постановление о приостановлении предварительного следствия. Такая вот история…

Прокурор вместе со стулом отодвинулся от стола, открыл ящик, чтобы вытащить сигарету, но передумал и раздраженно его захлопнул. Придвинувшись вплотную, посмотрел на исчерканную страницу перекидного календаря, насупился и без всякой надобности констатировал:

— Сегодня четвертое марта. Время вышло… — Подумал и попросил, опять переходя на «вы»: — Ну-ка, Владимир Николаевич, прочтите-ка мне статью сто девяносто седьмую.

Скаргин перевернул страницу.

— «После приостановления предварительного следствия следователь обязан принимать как непосредственно…»

— Остановись, — прервал прокурор и почти мягко сказал: — Это как раз то, что нужно. С сегодняшнего дня, Владимир Николаевич, эти слова и будут регламентировать все твои действия. «Непосредственно обязан» — так сказано в законе. В данном случае про тебя. Ну и сам понимаешь: проверка по приостановленному следствию — не само следствие. Не будет ни протоколов, ни повесток, ни вызовов в прокуратуру. Никаких процессуальных действий. Розыск убийцы — вот твоя задача. Единственное постановление, которого я буду ждать от тебя — постановление о возобновлении следствия. Продолжай…

— «… обязан принимать как непосредственно, так и через органы дознания меры к установлению лица, подлежащего привлечению в качестве обвиняемого».

— Вот-вот, — прокомментировал прокурор. — Соловьев приостановил следствие и поручил розыск органам дознания. А я даю поручение тебе. С сегодняшнего дня ты перестаешь быть фигурой процессуальной, а, возглавив группу работников уголовного розыска, будешь принимать эти самые «меры». Двух инспекторов, я думаю, пока хватит. По мере надобности докладывай и получишь дополнительную помощь. — Прокурор взялся за авторучку. — Есть у тебя кто-нибудь на примете?

— Инспектор Логвинов, — ответил Скаргин, — инспектор Сотниченко.

— Хорошо, пусть так, — согласился прокурор, записал фамилии в календарь и надел на ручку блестящий колпачок. — Я позвоню. А ты возьми дело в канцелярии, переговори с Соловьевым и приступай. Желаю успеха.

2.

Скаргин спрятал в папку заключение, запер сейф и вышел в коридор.

В ярких лучах солнца, падающий сквозь открытое окно на лестницу, плясали пылинки. Прямоугольник света, изломанный ступенями, уходил круто вниз и почти доставал пола первого этажа. Скаргин медленно спустился, наблюдая, как его собственная тень, неестественно вытянутая и тоже изломанная, удлиняясь, рывками движется к границе освещенного пространства.

Пройдя мимо стеклянной перегородки, за которой, точно в аквариуме, сидел у пульта связи дежурный лейтенант, Скаргин направился в правое крыло здания, где помещался уголовный розыск.

В кабинете, кроме инспектора Логвинова, находились еще два парня. Один, лет двадцати пяти, тридцати, аккуратно подстриженный, в сером, отлично сшитом костюме и перекинутом через колено белом плаще, непринужденно откинувшись на спинку стула, периодически поправлял воротничок рубашки и искоса, с интересом поглядывал на инспектора. Другой — совсем еще мальчишка, с огромным шаром мелко вьющихся рыжих волос, — густо краснея, канючил:

— Я все понял. Честное слово, понял. Только в школу не сообщайте. У нас директрисса — зверь… Вот увидите, я никогда больше не буду! Вы же мне всю биографию перечеркнете…

Логвинов заметил вошедшего в кабинет Скаргина и встал.

— Продолжайте, — сказал Скаргин, прошел в глубь комнаты и уселся на свободный стул.

— Ну, теперь вы, Максимов, расскажите, где и за что вас задержали, — предложил Логвинов тому, что постарше.

Максимов сделал неопределенный жест:

— Чистая случайность. От нее, как говорится, никто не застрахован. — Он закинул ногу за ногу, поправил плащ. — По-моему, вы совершаете ошибку. И сами это понимаете, только не хотите признаться…

— Пожалуйста, по-существу, — попросил Логвинов.

— А по-существу ерунда какая-то. Брюки оказались мне малы, и я хотел их продать, только и всего. Не вижу в этом никакого криминала.

— Для этого существуют комиссионные магазины, — заметил инспектор.

— А комиссионный сбор?! — возразил Максимов. — Зачем же мне терять?

— И много бы вы потеряли на комиссии?

— А хоть и рубль, какое это имеет значение? Я решил продать — это мое законное право.

Максимов улыбнулся — происходящее его явно не беспокоило, пожалуй, даже забавляло — он чувствовал себя в полной безопасности.

— Хорошо, рассказывайте вы, — обратился Логвинов к рыжему который, в отличие от Максимова, воспринимал случившееся всерьез.

Он провел рукой по жестким, как проволока, волосам и, растягивая каждое слово, чуть гнусавя, заговорил:

— Ну что, ну шел я мимо кинотеатра «Прибой». Ну, хотел в кино смотаться, а фильм муровый. Ну, слышу, окликают меня. Смотрю — стоит этот, — он кивнул на Максимова. — Ну, спрашивает: «Что, юноша, джинсы нужны?» Ну, я говорю: «Нужны, конечно. Сколько стоят?» Он говорит: «Ты посмотри сначала, потом поговорим». Ну, отошли мы в сторонку, на аллею. Он вытащил джинсы. В пакете, фирменные. «Левис». Ну, только я хотел спросить, сколько, а тут милиционер подошел, взял обоих…

— Максимов так и не назвал цену? — спросил Логвинов.

— Нет. — Рыжий почесал висок. — Не успел. Посмотри, говорит, сначала.

— Интересно, а сколько бы вы за них заплатили? — спросил Скаргин.

Рыжий опустил голову, пробормотал еле слышно:

— Ну, двести отдал бы, может, больше.

— Двести рублей?

Рыжий кивнул, не поднимая глаз:

— «Левис», все-таки, фирма…

— Слушайте его больше! — подал голос Максимов и повернулся к Скаргину, как бы признав в нем старшего. — Извините, что я вмешиваюсь, но мне смешно слушать этого юношу. Простота, как говорится, хуже воровства… Я сейчас вам все объясню. Вчера вечером какой-то алкоголик — я его первый раз в жизни видел — предложил мне брюки за сто рублей. Я спросил, откуда они у него. Он сказал, что свои. Не буду же я проверять. Деньги у меня с собой были, я и купил — думал, подойдут. А дома примерил, а они малы, в поясе не сходятся, можете проверить. Я и решил продать. За те же деньги, разумеется. Но если этот ненормальный собирался отдать за них двести рублей — я-то при чем?! Его деньги — не мои, как говорится. Взял бы я свой стольник, а остальные вернул. Не сомневайтесь. Интеллигентному человеку чужих денег не надо.

Максимов явно врал, причем почти не скрывал это, во всяком случае не особенно старался. В худшем случае, он понимал, ему грозил штраф, которого он, безусловно, не боялся.

— Послушайте, — обратился Логвинов к рыжему. — Вы учитесь в школе. Откуда у вас деньги?

— Предки подарили, — пробубнил рыжий.

— По какому случаю, если не секрет?

— Уже не помню.

— В день рождения?

— Нет, кажется, на Новый год.

— И часто они делают вам такие подарки?

Рыжий покраснел до корней волос.

— А что, у нас полкласса одевается за счет подарков. В школе зарплату не платят, воровать, что ли, деньги?

— Зарплату, значит, тебе платить за то, что учишься?

Рыжий уставился в пол.

— Откуда я знаю? — вяло огрызнулся он.

— А то, что двести рублей получает инженер за целый месяц работы, об этом вы знаете?

— Ну, знаю.

— А вы за одни брюки отдаете такую сумму. Не жалко? Объясни, может я чего-то не понимаю?

Рыжий криво улыбнулся, но промолчал.

— Объясни мне по-человечески, почему, покупая, нужно стыдиться покупки? Ведь тебе сейчас стыдно, я же вижу.

— Это вы у нашей промышленности спросите, — рыжий еще ниже опустил голову.

— Согласен, — кивнул Логвинов. — С нее спрос, но ведь и тебя спросить хочется: ну, зачем переплачивать; они что, эти штаны, которые ты купить хотел, в десять раз прочнее обычных? Если так, нечего стесняться. Я и сам купил бы за двести с десятикратным запасом прочности. Или, может, они в десять раз красивее? Тогда почему в десять?

— Не знаю, — выдавил из себя рыжий.

— Тогда почему?

Рыжий готов был расплакаться. Он стал тереть и без того красные глаза.

— Они линяют…

Это было так неожиданно и комично сказано, что сначала Логвинов, а за ним и все остальные рассмеялись. Рыжий тоже заулыбался.

— Ладно, — Логвинов протянул ручку. — Распишись здесь, и предупреждаю: в следующий раз будет не до смеха. Это же касается и вас, — сказал он Максимову. — Даже преимущественно вас… Вот ваши пропуска. До свидания…

Оба, попрощавшись, вышли из кабинета.

— Максимов, похоже, тертый спекулянт, — сказал Логвинов, когда дверь кабинета закрылась. — Как вы думаете, Владимир Николаевич?

— Возможно, — откликнулся Скаргин.

— А второй — совсем зеленый. В девятом классе учится, школа здесь, по соседству.

— Будем надеяться, что урок пойдет ему на пользу, — Скаргин поднялся и прошелся по кабинету. — Ты свободен?

— На сегодня ничего срочного.

— Прекрасно, — Скаргин побарабанил пальцами по подоконнику. — Ты слышал что-нибудь об убийстве Евгения Адольфовича Пруса? — спросил он.

— Вроде, нет.

— Дело вел Соловьев. Следствие приостановлено за нерозыском убийцы. Постановление подписано вчера.

— Проверка? — спросил Логвинов.

— Да. С сегодняшнего дня вы с Сотниченко входите в специальную группу. Решение согласовано с вашим руководством. Оперативное совещание через час, у меня.

3.

Разговор шел к концу.

Утомленный вопросами, Соловьев расслабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Он механически листал дело, но всякий раз, дойдя до последней страницы — своего собственного постановления, — перечитывал ее, морщил лоб, словно удивляясь, как попала сюда эта бумага. Молча закрывал он папку, чтобы через минуту, забывшись, снова перелистать страницы и наткнуться на последний по описи документ.

— Твоя беда в том, — заметил Скаргин, — что ты работал все это время практически над одной версией.

— Я до сих пор не считаю свою версию неподтвердившейся, — упрямо возразил Соловьев.

Сотниченко безнадежно махнул рукой и отвернулся к окну, показывая, что отказывается участвовать в споре.

— Я не смог собрать доказательств, что Пруса убил Фролов, — уже не в первый раз повторил Соловьев. — Соберите их, и убийца у вас в руках.

Казалось, что, пытаясь убедить в своей правоте, сам он до сих пор не верит ни в справедливость решения о передаче дела, ни в свое поражение.

— Ясно: раз труп найден в мастерской Фролова, значит, и убийца он, — не без иронии прокомментировал Сотниченко и снова уставился в окно.

Сидевший у двери Логвинов оторвался от записной книжки.

— Ты не прав. Слишком очевидное зачастую пугает нас потому, что лежит на поверхности. А где гарантия, что оно обязательно окажется ложным?

— Не философствуй, — поморщился Сотниченко. — Говори прямо, если есть что сказать.

— Я думаю, нельзя исключать первоначальную версию только потому, что она кажется нам слишком простой, — пояснил Логвинов. — Ее придется проверять параллельно с остальными.

— Чепуха, — энергично возразил Сотниченко. — Опрошены соседи Фролова, его клиенты, проверено, что в момент убийства он находился вне мастерской, его там просто не было. В чем тут можно сомневаться?

— Постойте, — прервал спор Скаргин и обратился к Соловьеву: — Расскажи толком, что стало со сберкнижками убитого, я что-то совсем запутался.

Соловьев, по-прежнему рассматривавший собственное постановление, в очередной раз захлопнул папку с делом.

— У Евгения Адольфовича были две сберегательные книжки. На одной — семнадцать тысяч рублей, на другой — двадцать два рубля. Есть выписки с лицевого счета.

— Интересно, — вставил Сотниченко.

— Да, — согласился Соловьев. — Тем более интересно, что на второй книжке до ноября прошлого года лежало четыре тысячи двадцать два рубля. Десятого ноября со счета были сняты ровно четыре тысячи, а двадцать два рубля остались.

— Странная сумма, — сказал Логвинов. — Вы не находите?

— Я изучил копии счетов из сберегательной кассы и установил, что Прус делал взносы по пятнадцать, двадцать, двадцать пять рублей. Иногда больше, иногда меньше, но регулярно, хотя и не в одни и те же дни.

— И обе пропали? — спросил Сотниченко.

— Бесследно, — подтвердил Соловьев меланхолично. — И что самое странное, никаких попыток получить деньги, закрыть счет или хотя бы снять часть вклада.

— Парадокс! — заключил Сотниченко не то в шутку, не то всерьез.

— Евгений Адольфович вообще был любителем парадоксов, — отозвался Соловьев. — Правда, иногда его поступки только внешне противоречили здравому смыслу. Иногда, случалось, и наоборот.

— Как это?

— Он, например, мог просто спрятать сберегательные книжки. Да так, что мы с вами будем искать всю жизнь и не найдем. Никакая ищейка не поможет. Такая шутка была бы вполне в его духе. — В голосе Соловьева прозвучала нотка отчаяния.

Внимательно слушавший его Логвинов заметил:

— Но вы противоречите сами себе…

— Выходит, Фролов не виноват! — перебил Сотниченко.

— Вот именно, — продолжал Логвинов. — Ваша версия целиком строилась на предположении, что Фролов хотел завладеть деньгами старика. Других мотивов вы не приводили. Другими словами: нет денег — нет и вины Фролова.

— А если Фролов знал, куда Прус спрятал сберкнижки? — возразил Соловьев. — Это вы учли? Именно над этим я безрезультатно бился все время…

— И напрасно бились, — снова встрял Сотниченко. — Если предположить, что Фролов знал, где спрятаны сберкнижки, то само собой, он обязательно попытался бы получить деньги.

— Неужели? — ядовито заметил Соловьев. — А вам не кажется, что вы рассуждаете слишком прямолинейно? Представьте себе что Фролов убил старика, зная, где он прячет сберкнижки. Он действительно хотел получить деньги, но после совершения преступления испугался. Да-да, просто испугался и решил не рисковать — жизнь и свобода дороже… Вот как выглядела моя версия до того, как вы ее обкорнали… Сложное это дело, ребята. Оно гораздо сложнее, чем вы себе представляете…

Наступила тишина. Скаргин неподвижно стоял у окна и рассматривал внутренний дворик прокуратуры, темнеющее небо голые, как плети, ветви деревьев.

— Извините, — глухо сказал Сотниченко. — Пожалуй, я несколько упростил вашу позицию.

— А по-моему, нет, — отозвался Логвинов. — Убийца, совершивший преступление умышленно, подготовивший и предусмотревший все, включая свое полное алиби, не станет отказываться от денег, ради которых убил. Это же ясно. Семнадцать тысяч — большая сумма. Куда в таком случае девались его воля решительность, хладнокровие, жадность, наконец?!

Соловьев вздохнул и снова принялся перелистывать дело.

— Мне кажется, все мы обходим главный вопрос, боимся что ли, его затронуть. — Сотниченко встал и подошел к письменному столу. — Разговор идет принципиальный, и от нас самих зависит, принесет он пользу или нет.

— Ну-ну, — подначил его Логвинов.

— Я, между прочим, серьезно, — обиделся Сотниченко. — Товарищ Соловьев подробно изложил нам обстоятельства дела рассказал о своих действиях по расследованию преступления. Однако если бы в этих действиях по расследованию преступления. Однако если бы в этих действиях не было ошибок, преступник, извините за резкость, не гулял бы на свободе. Я считаю основной нашей задачей найти ошибки, разобраться в них, чтобы не повторить в дальнейшем.

— Очень глубокая мысль, — заметил Логвинов. — А я так считаю, что иногда ошибки полезно повторять.

Сотниченко оставил его замечание без внимания.

— Во-первых, считаю целесообразным отбросить все материалы о Фролове, собранные раньше. Проверить эту версию заново. Во-вторых, необходимо скрупулезно изучить все, что имеет отношение к Арбузовой, у которой Фролов был в день убийства. Не знаю, как вам, а мне сама собой напрашивается версия о сговоре этих людей, я имею ввиду Фролова и Арбузову. В-третьих, надо еще раз, более тщательно, провести поиск сберегательных книжек убитого…

— Кажется, я вам больше не нужен, — подал голос Соловьев. Он отложил папку и поднялся со стула. — Позволю себе дать последний совет. Не впадайте в крайности. Пожалуй, моя ошибка заключалась именно в этом… Увидите сами — дело каверзное. Повторяю не для того, чтобы напугать, а чтобы предостеречь…

Он сухо кивнул и вышел из комнаты. Логвинов с немым вопросом посмотрел на Скаргина, а Сотниченко пошевелил широкими плечами, точно разминаясь перед предстоящим поединком.

Глава 2

1.

Интересно, о чем думает, посыпая магнезией грудь, штангист, когда судья-информатор объявляет его последний подход к штанге? Или актер перед выходом на сцену в день премьеры? А стерилизующий руки хирург — о чем думает он, увидев в щель двери угол операционного стола с уснувшим под наркозом больным?

Наверное, о том же, о чем думал я, вернувшись домой после оперативного совещания. Сумею? Справлюсь ли? Эти вопросы, независимо от желания, скорее вопреки ему, возникают у каждого из нас при получении очередного задания. Их не задашь вслух. Я знаю, многие гонят сомнения, избегают вопросов — из суеверия, мнительности, боязни расслабиться. Но сомнение — не всегда признак или свидетельство слабости. Часто оно помогает, и эффективно, заново взвесить силы, мобилизовать себя, правильно оценить реальное положение вещей.

Пусть мой хирург, и актер, и спортсмен думают об ответственности — кажется, так принято выражаться в газетах. Заодно с ними подумаю и я. Это не повредит никому.

Очевидно поэтому, вернувшись домой, я задаю себе все те же вопросы, что задавал во время совещания.

Понимаю ли сложность поставленной задачи?

Конечно, да.

Готов ли взять на себя руководство поиском?

Да.

Уверен ли в успехе?

Ответ так же односложен: нет.

Соловьев, подписав постановление, фактически расписался в своем бессилии. Но заострять на этом внимание, подчеркивать это, как попытался сделать Сотниченко, не только нетактично а, я бы сказал, вредно. Надо иметь ввиду ошибки, совершенные другими, надо учитывать их, но ставить в вину, замыкать все на слабости предшественника — не годится. Удобное, между прочим, объяснение на случай неудачи: я не смог, но ведь и он тоже. Тем более, что Сотниченко на самом деле имеет склонность торопиться с выводами.

Другой вопрос: с чего начать? Работать с материалами, собранными Соловьевым, стараться выявить и исправить промахи им допущенные? А может, лучше вовсе не принимать их во внимание? Начать с нуля?

Кто знает?

При всей внешней абсурдности второго варианта в нем тоже есть смысл, так как и общие, и частные версии, логические построения, схемы, которыми пользовался Соловьев, завели следствие в тупик, оказались несостоятельными и могут стать балластом.

И все же лучше не торопиться. Не будем делать скороспелых выводов ни о подозрениях Соловьева, ни о его версии событий, ни о результатах следственных действий. Подозрения, возможно, имеют под собой почву; версия — более глубока, чем кажется, а следственные действия безусловно необходимы. Зачем гадать? Мелочи, детали, не получившие должной оценки раньше могут и должны заговорить по-новому в ходе проверки. На то она и проверка.

Сейчас, сидя дома, за письменным столом, я вновь и вновь возвращаюсь к обстоятельствам этого дела, и они не кажутся мне ни проще, ни ясней, чем это было в самом начале, когда я впервые раскрыл папку с собранными Соловьевым документами.

Что ж, раскроем ее еще раз…

Проживал в нашем городе некий Прус Евгений Адольфович — худой, высокий (1 метр 86 сантиметров) старик…

Описывая его внешность, я несомненно имею определенную цель — представить себе не только лицо, биографию, но, по возможности, весь облик этого человека: манеру вести себя, привычки и даже походку. Не потому, что не видел его фотографий. Скорее, наоборот — видел их слишком много. Большой коричневый конверт, подклеенный к обложке дела, вмещает их больше десятка, плюс пятнадцать снимков, приложенных к протоколу осмотра места происшествия. (Парадоксально, пожалуй, что Евгения Адольфовича после смерти фотографировали, кажется, больше, чем при жизни.)

Но, кроме фотографий, есть несколько иного рода информация, одним из источников которой, кстати, является и мой коллега Соловьев, самым добросовестным образом поделившийся с нами всем, что знал сам.

Итак, описания, как один из видов информации.

Их много, и, как ни странно, собранные воедино, они не противоречат одно другому, как это часто бывает, а помогают воссоздать целостный портрет старика Пруса. Количество в данном случае, как и положено, переходит в качество, и сумма субъективных описаний позволяет реставрировать объективный портрет потерпевшего, а точнее сказать — жертвы.

Кожа лица желтая, морщинистая, что не вызывает удивления, так как Прусу было семьдесят семь лет. На лбу и висках резко выделяются коричневые пятна; их немного, но они есть и тоже косвенно свидетельствуют о преклонных летах убитого.

Глаза бесцветные — выражение, быть может, слишком условное и не совсем соответствующее действительности, но так мы привыкли говорить о старческих мутных глазах. Глядя в них, невольно думаешь о ветрах и солнце, стерших краску с некогда живых зрачков. Правда, после ознакомления с биографией Евгения Адольфовича понимаешь, насколько нелепа мысль о солнце и ветрах…

Я отмечаю это не для того, чтобы подчеркнуть негативные моменты и стороны его жизни. Нет, хотя они имеются и, рискнем сказать, преобладают. Прус был инвалидом, верней, полуинвалидом. Он очень плохо видел от рождения.

Стало быть, глаза у него были бесцветными, вялыми, и многие, кто общался с ним при жизни, приводят целый ряд определений, характеризующих его глаза и взгляд, исходя именно из такого их качества (один из опрошенных сказал, что у него были куриные глаза, но оставим это образное сравнение на совести говорившего).

Волосы редкие, совершенно седые. Седые и ресницы, и брови, и щетина, постоянно покрывавшая щеки и длинный подбородок. Уголки рта приспущены. Губы тонкие, похожи на щель, из которой, по выражению следователя Соловьева, за всю жизнь не вылетало ни одного доброго, приветливого слова.

На высохшей кадыкастой шее сквозь прозрачную, смахивающую на папиросную бумагу или, если угодно, на тонкий слой расплющенного между пальцами воска, кожу видны отчетливо разветвления кровеносных сосудов. Тыльные стороны ладоней грубые, обветренные, с кляксовидными коричневыми пигментными пятнами. Под ногтями — черные полоски грязи.

Перейдем к одежде.

Карманы и воротник светлого плаща, который, по свидетельствам очевидцев; Прус не снимал ни летом, ни зимой, — засаленные, заметно потертые. Под плащом — шерстяная рубашка на три пуговицы, новые, с серебряной блесткой брюки. (Я описываю одежду, в которой старик был в день убийства. Впрочем, она составляла едва ли не весь его гардероб.)

На ногах — начищенные до блеска высокие импортные ботинки. Их гладкая поверхность местами покрыта пятнами засохшей грязи. Грязь есть и на брюках. Неудивительно: седьмого января было холодно, но в районе мастерской тротуар был посыпан солью, и падающий снег мешался с грязью — неподалеку велись строительные работы.

Шнурки на ботинках совсем новые, неистершиеся. И не обычные — коричневые или черные, — а двухцветные, черные со светло-кофейным. В карманах брюк и плаща обнаружены: носовой платок (далеко не первой свежести), сорок три копейки мелочи (две пятнадцатикопеечные, десяти, двух и однокопеечная монеты), паспорт, оторванная от плаща пуговица, пустой спичечный коробок (внимание!) использованный железнодорожный билет на поезд Новороссийск — Москва (компостер за 29 декабря) и ничего больше…

Перечисленные предметы, конечно, дают пищу для размышлений, но, увы, не позволяют сделать более или менее определенных выводов.

И все же попробуем.

Старый, поношенный плащ и новые, только что из магазина, брюки, рубашка и ботинки подсказывают, что в Новороссийске, куда Евгений Адольфович выезжал незадолго до смерти, он не жалел денег, что на него совсем не похоже. Шнурки покупались отдельно: я видел такие ботинки — они продаются с обычными черными шнурками. Это еще одно свидетельство того, что в самое последнее время Прус уделял своей внешности повышенное внимание. В дальнейшем это может помочь установить, какой образ жизни вел Прус после отъезда. Из Новороссийска он приехал в мягком вагоне — тоже не вяжется с тем, что мы о нем знаем.

Теперь коробок из-под спичек.

На этикетке, ниже надписи «Берегите лет от пожаров», нацарапаны, а затем тщательно обведены шариковой ручкой цифры в следующей последовательности: 9–21–16–45. В кармане плаща (мы это помним!) — двухкопеечная монета. Казалось бы все ясно?

Отнюдь. Если это номер телефона, то даже с первого взгляда можно определить, что одна цифра в нем лишняя. Но какая: первая или последняя? Третья слева? А может быть, вторая с конца? Соловьев проверял все возможные комбинации с этими цифрами — бесполезно, никаких зацепок. Он установил, что нужного нам абонента под таким номером в нашем городе нет. Нет такого и в Новороссийске. Между тем, номер записан, как телефонный, с прочерками после девятки, единицы и шестерки, но при всем при том не исключено, что это вовсе не номер абонента, которому должен был или хотел позвонить Прус. Тогда что? Код? Шифр? Слишком таинственно, хотя и не исключено. В любом случае ясно одно: набор цифр был важен для Евгения Адольфовича, иначе не стал бы их обводить пастой. К тому же в коробке нет ни одной спички…

Таким видится мне Прус.

Заурядный старик?

Действительно, и внешне, и по образу жизни он вполне вписывался в образ человека своего возраста. Почему же в таком случае хочется возразить: заурядный Прус обладал исключительными, редкими в наше время качествами?

На это есть веские причины, но о них — позже. Факт остается фактом — кто-то хорошо знал Евгения Адльфовича, с кем-то он делился своими секретами и за это поплатился ни больше ни меньше, как своей жизнью.

Седьмого января в двадцать три часа сорок минут в отделение милиции обратился некий Фролов Геннадий Михайлович и сообщил, что в мастерской по ремонту электробритв, где он работает, им обнаружен труп человека. Этим человеком, согласно его же сообщению, являлся Прус Евгений Адольфович…

Сейчас передо мной лежит толстая папка. Здесь есть и опись документов, аккуратно сделанная почерком нашей секретарши, и объяснение Фролова, которое он собственноручно дал в ночь с седьмого на восьмое января, сидя в комнате дежурного, и протокол осмотра места происшествия — подробный и ясный, и фотографии, запечатлевшие положение трупа, и постановление Соловьева о возбуждении уголовного дела, и акты экспертиз.

Есть в ней и многое другое. Нет самого главного.

В данном случае можно было бы поспорить о том, что нужно и можно считать главным, но, пожалуй, даже школьник, ознакомившись с материалами, лежащими передо мной, сформулирует вопрос коротко и просто: кто преступник?

На то он и школьник. В отличие от него мне придется поставить вопрос несколько иначе: кто жертва?

И еще неизвестно, на какой из двух вопросов ответить легче.

2.

О том, что Геннадий Михайлович Фролов в свое время окончил три курса юридического факультета, Скаргин знал из его анкетных данных, имевшихся в деле, но о профессиональных навыках, конечно, не могло быть и речи. Поэтому он был удивлен, когда Фролов, едва Скаргин вошел в тесное помещение мастерской, привстал и предложил сесть, явно отличая его от обычного посетителя.

— Можете не объяснять. — Голос у Фролова был низкий, с хрипотцой. — Я все понимаю — вы из милиции.

Скаргин не счел нужным уточнять и, воспользовавшись приглашением, присел у стола.

— У меня через несколько минут начинается обеденный перерыв. — Фролов пошел к двери. — С вашего разрешения я повешу табличку, чтоб не беспокоили, и мы сможем спокойно побеседовать.

Он вернулся на место.

В помещении горела настольная лампа. Ее колпак был низко опущен к столу с инструментами, и свет, отражаясь от покрывавшего столешницу стекла, падал на лицо Фролова снизу, отчего оно при малейшем движении, казалось, начинало плавать в воздухе, существуя как бы независимо от туловища, остававшегося в густой тени.

Геннадий Михайлович правой рукой вынул из левой ладони разобранный корпус электробритвы, положил его на подставку и выпрямил осторожно пальцы левой руки. Заметив взгляд Скаргина, он смутился.

— Вы, наверно, подумали, что я это специально? — Он вопросительно посмотрел на следователя и потупился. — Что ж, у вас есть для этого все основания — ведь вы всех должны подозревать, не так ли?

Лицо мастера — округлое и гладко выбритое, — припухлые влажные губы, которые он поминутно облизывал, мягкий овал подбородка и розовые одутловатые щеки создавали впечатление, что за столом сидит не взрослый мужчина, а крупный не по годам ребенок. ...