Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Океан. Выпуск второй

Океан. Выпуск второй

1. ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!

В. Н. Алексеев, адмирал, первый заместитель начальника Главного штаба Военно-Морского Флота СССР, Герой Советского Союза ИСПЫТАНИЕ ОКЕАНОМ

Перед вами второй выпуск сборника «Океан». В первую очередь его возьмут в руки те, кто мечтает о гордой и романтической профессии моряка, кто хочет испытать себя океаном, проверить, на что он способен. И если ты сделал такой выбор, считай, что поступил правильно. Пожалуй, нигде так не проверяются и не проявляются силы и возможности человека, как на море. За четыре с половиной десятка лет службы я ни разу не пожалел о том, что избрал себе тяжелую, но прекрасную профессию моряка.

Правда, сегодня кое-кто склонен считать, что вместе с веком парусов ушла из морской службы и романтика. Это, конечно, заблуждение. Ведь романтика — это не только борьба со стихией и общение с экзотикой дальних стран. Это в первую очередь гордость за то, что тебе поручено важное, ответственное дело, что без тебя на корабле не обойтись, это ощущение своей силы и полезности, это уверенность в себе и готовность к подвигу.

Я до сих пор не могу забыть день, когда впервые стал у штурвала, забыть тот восторг и то удовлетворение, которые испытал тогда: огромная махина — корабль — подчиняется мне! А ведь подчинить ее нелегко.

Флот сегодня не тот, каким был во время моей юности. Сегодня это могучий океанский ракетно-ядерный флот, способный совершать длительные океанские походы и умело решать любые задачи во имя интересов защиты нашей Родины. Современный боевой корабль или самолет морской авиации — воплощение самых последних достижений науки и техники. И управлять этой могучей техникой, правильно ориентироваться в сложной обстановке современного боя, уметь на многие мили вокруг «прослушивать» океанскую глубину могут только специалисты самой высокой квалификации.

Вот почему, если ты намерен посвятить себя морю, ты должен многое знать, быть технически подготовленным, всесторонне эрудированным человеком.

Но этого мало. Море есть море, оно всегда таит разные неожиданности и опасности, и надо суметь их преодолеть. Поэтому любому моряку крайне необходимы высокая физическая и психологическая подготовка, тренированность, умение переносить все трудности и сложности дальних походов. На флоте распространено такое выражение: море начинается с берега. Так вот, прежде чем матрос испытает себя океаном, он на берегу проходит соответствующий курс обучения, напряженных тренировок.

Однако эту подготовку он проходит уже во время службы. А можно ли начать готовиться к встрече с морем до этого? Можно и нужно. Начинать надо в школе, в кружках и клубах ДОСААФ. Там можно получить первичные знания морского дела, первичные навыки. Но главное — выработать в себе такие качества, без которых немыслима служба на море. Какие же это качества?

Прежде всего — это идейная убежденность, твердая воля, смелость, способность преодолеть любые трудности, вера в свои силы, упорство. Эти качества надо вырабатывать постоянно и непрерывно, в повседневной жизни много возможностей доказать, что ты не трус, что ты прямой и честный человек, что ты можешь преодолеть в себе робость, сделать то, что на первый взгляд кажется невозможным.

Я знаю, среди вас немало удальцов, прямо-таки отчаянных ребят, способных на самые дерзкие поступки, порой, к сожалению, необдуманные. Так вот, это очень важно, чтобы поступки ваши были не бесшабашные, а сознательные, чтобы вы знали, ради чего и во имя чего их совершаете. Могу убежденно и твердо сказать: будь ты хоть каким удальцом, но без дисциплины и самодисциплины моряк из тебя не получится.

Служба на флоте требует особой четкости и слаженности в работе. Достаточно ошибиться одному — и боевая задача становится трудновыполнимой для всего корабля, оплошность одного матроса может дорого обойтись всем, а подчас угрожает и жизни всего экипажа. Именно поэтому моряки так высоко ценят дружбу и взаимовыручку, готовность в любой момент прийти на помощь товарищам, а иногда и пожертвовать собой ради их спасения.

Эти качества тоже не приходят сразу, их надо воспитывать в себе исподволь, и повседневная жизнь дает немало возможностей для этого. Если ты заступился за слабого, если уступил товарищу то, что хотелось и самому иметь, но ему оказалось нужнее, если не спасовал перед более сильным или «влиятельным», прямо и принципиально высказал ему все, что считал нужным, — ты на верном пути. Отстаивая свои принципы и человеческое достоинство, ты должен помнить больше не о том, что сделали для тебя, а то, что ты сам должен сделать для других. Ибо вся служба на флоте — это служение людям, своему народу ради его безопасности и счастья.

Если у тебя есть доброта и воля, если ты умеешь быть собранным и дисциплинированным, ты найдешь на флоте свое счастье. Оно будет нелегким, это счастье, и поэтому вдвойне дорогим.

Игорь Пантюхов КАКОЙ ОН ВСЕ ЖЕ, ОКЕАН?

В нем нет ни чванства, ни парадности,
когда он плавно волны катит
на зорьке — цвета спелой радости
и цвета грусти — на закате.
Когда он тих в своей безбрежности,
тих, как ребенок за игрой, —
то он бывает цвета нежности
и цвета робости порой.
Но если вдруг валы закружатся,
зажав суденышко в кольцо,
то гневным, темным цветом мужества
пронизано его лицо.
И ни следа от мудрой старости,
и ни следа от доброты,
когда в багровом цвете ярости
он перейдет с тобой на «ты».
Посмотришь на него, послушаешь —
и навсегда поймешь одно:
что только цвета равнодушия
ему природой не дано.

Эдуардас Межелайтис КОМПАС[1]

Ночь пошла к предрассветному месяцу…
Капитану маяк мерещится.
Непонятный, туманом окутанный…
Незнаком поворот к маяку тому.
Ждал моряк тот маяк в скитаниях —
Лишь в мечтах их сбывались свидания, —
Сквозь туман огоньком счастье светится,
До него далеко, как до месяца.
Через частый дождь, через волн галдеж…
То ль дотянешь-дойдешь, то ль на дно пойдешь?
Половину века житейского
Зря проплыл, и спросить за то не с кого.
Кудри черные побелила соль,
Штормом жизнь прошла, как приснилася…
Впереди дорога не близкая.
Начал свой компас он отыскивать.
К счастью путь прямой укажи, компас!
На маяк когда повернуть? Сейчас?
Пароходу, что ходит по синь-морям.
Нужен верный курс, что, как совесть, прям…
Прикачнуло вдруг — и дремоты нет.
Трубку он достал, достает кисет.
И уперся взгляд моряка в компас
И с компаса впредь не сведет он глаз.
                     Перевел с литовского Игорь Строганов

2. ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА

Юрий Клименченко МОРЕ И МОРЯКИ Повесть[2]

ВЕТЕР С МОРЯ

Мама настаивала, чтобы после школы я поступил в вуз и получил высшее образование. Где угодно. Пусть в ветеринарном институте. Она считала, что каждый человек должен иметь высшее образование. Я же с детства стремился в море. Шел 1927 год.

Я любил мать и не хотел огорчать ее. Выбрал кораблестроительный факультет Политехнического института. «Буду строить корабли, — думалось мне, — и ходить в море на испытания. А там увидим».

Конкурс был большой. Девять человек на место. Я позорно срезался на первом экзамене и не очень жалел об этом. А вот мама расстроилась.

— Год пропал, — сетовала она. — Все перезабудешь к следующим экзаменам. Надо заниматься, заниматься и заниматься.

— Пойду работать, а на будущий год — в мореходку, — решительно сказал я.

С большим трудом удалось мне устроиться чернорабочим на стройку.

В один из воскресных дней мы с Юркой Пакидовым решили отправиться на набережную Невы. И хотя до моря было далеко, у моста лейтенанта Шмидта почти всегда дул ветер с залива. Мы ощущали его на своих лицах.

Перешли мост. Постояли у памятника Крузенштерну, у Военно-морского училища имени Фрунзе и пошли дальше.

— Смотри, — вдруг сказал Пакидов, — какое-то судно. Пойдем посмотрим.

У Масляного Буяна стоял парусник. Он поднимал свои мачты к самому небу. Мы задрали голову, чтобы посмотреть на верхние реи. Черный корпус притягивали к берегу толстые швартовы. На нем крупными белыми буквами было написано: «Товарищ». По палубе сновали молодые люди в синих шерстяных свитерах, на которых было вышито красным: «У/с «Товарищ» НКПС». Раньше мы ничего подобного не видали.

— Вот это да! — выдохнул Пакидов. — Откуда такой взялся?

С трапа спустились два парня в свитерах и фуражках с блестящими черными козырьками.

— Откуда пришли? — спросил Пакидов.

Моряки с удивлением посмотрели на нас.

— Газеты надо читать, — сказал один из них. — Весь Ленинград знает, а он не знает. Из Аргентины.

— А что за судно?

— Эх вы, ленинградцы! Стыдно за вас!

— Учебное судно «Товарищ», — сказал второй, и они ушли.

Мы купили «Красную газету». Там было напечатано, что учебный парусник «Товарищ» возвратился из дальнего плавания, прошел 20 000 миль, побывал в Буэнос-Айресе и Розарио, что судном командовал известный капитан Лухманов, на паруснике прошли практику 150 учеников из всех морских техникумов Советского Союза. Была помещена и фотография «Товарища» под полными парусами. Но самыми главными являлись последние строчки заметки:

«После небольшой стоянки, приемки снабжения и новой группы учеников барк снова покинет Ленинград и уйдет в учебное плавание с заходом в германский порт Киль, где судну запланирован ремонт».

— Пойти бы в такой рейс, и больше ничего в жизни не надо! — сказал я, когда мы почти выучили заметку наизусть. — Да разве попадешь?

— Не попадешь, — согласился со мною Пакидов, и мы грустные побрели к дому.

С этого дня мы потеряли покой. Каждый свободный вечер ходили на Масляный Буян смотреть «Товарищ». Видели, как команда разбегается по реям, распускает паруса для просушки, как собирает их в тугие валики и быстро спускается по вантам. Дух захватывало, когда мы наблюдали за маленькими черными фигурками, смело передвигающимися по самому верхнему рею. Бом-брам-рею! Какой музыкой звучало для нас это название: бом-брам-рей! В нем слышался и рев бушующего океана, и треск лопающихся парусов, и резкие команды капитана, и щелканье кастаньет в далеком Буэнос-Айресе.

На судно мы не поднимались — у трапа всегда дежурил вахтенный. Мы с берега следили за жизнью на паруснике. Он завладел нашими сердцами. И хотя мы прекрасно понимали, что ни о каком плавании на «Товарище» мечтать не смеем, все же расстаться с ним так просто не могли. Проводим в рейс, уйдет в море, вот тогда уж…

И вдруг… О случай, о котором так много написано! Как-то поздно вечером раздался стук в окно. Я жил в первом этаже, и мы пользовались окном как дверью, считая, что в комнату входить так ближе и удобнее. На улице стоял Пакидов. Он был без кепки, какой-то взъерошенный, возбужденный. Я открыл окно, и он, как барс, впрыгнул в комнату.

— Ухожу в плавание на «Товарище»! Буфетчиком! Понимаешь? Ура! — заорал он, бросаясь на меня.

Юрка повалил меня на матрац, служивший тахтой, катал, давил, зажимал голову. В общем, проявлял восторг дикаря. Наконец, когда мне удалось освободиться, я спросил:

— Как тебе удалось? Врешь ты все! Не может быть! Давай рассказывай.

— Истинная правда! А как получилось? Невероятно. Понимаешь, я рассказал матери о «Товарище», ну, и упомянул фамилию капитана. Она и говорит: «Дмитрий Афанасьевич Лухманов мой хороший знакомый». Ну, тут уж я к ней прилип: попроси, чтобы взял меня на «Товарищ». Она туда, сюда, вуз, учение, но я ее довел до того, что мы оделись и пошли к Лухманову. У-у, какой это человек, ты бы знал! Он выслушал маму, засмеялся и сказал мне: «Что ж с тобой делать? Матросом ты не годишься, да и мест нет. Но я всегда старался помочь молодежи, тем, кто хотел плавать. Пойдешь буфетчиком. Сейчас напишу записку Эрнесту Ивановичу Фреймаку». Оказывается, Лухманов уже не капитан «Товарища». Он начальник техникума. Завтра иду на судно. Вот такие дела.

Я сидел подавленный грандиозностью новости. Пакидов уходит в плавание на «Товарище», а я остаюсь в Ленинграде. Я так ему завидовал, что потерял дар речи.

— Что ты молчишь? — опять заорал Пакидов. — Ухожу в плавание, в Южную Америку! Понимаешь ты это? Тра-ля-ля!

Он не мог сдержать свой восторг.

— Буфетчиком не то, — протянул я, желая хоть чем-нибудь омрачить его радость. — Не морская специальность. Подай, принеси, помой…

Но мои слова на него никак не подействовали.

— Черт с ним! Хоть кем угодно. Но ведь на «Товарище» пойду в плавание!

Пакидов начал работать на «Товарище». Дня через три я пришел к нему в гости. Он с гордостью показывал мне судно, свою маленькую каюту, буфет, кают-компанию, познакомил с несколькими кадровыми матросами, со старпомом Константином Федоровичем Саенко.

Теперь я часто приходил к Пакидову после работы. Я завидовал. Сидел, смотрел, как он моет стаканы и тарелки, на его белую курточку буфетчика и думал, что я тоже мог бы это делать, если бы знал Лухманова и на «Товарище» было бы место… Нет, так дальше продолжаться не может. Надо что-то предпринять.

В один из моих приходов на «Товарищ» взволнованный Пакидов завел меня к себе в каюту:

— Освобождается место хлебопека. Федька Баранов уходит. Ты как?

— Хлебопеком? Конечно, давай! — обрадовался я.

В своей жизни я не выпек ни единого хлеба, но желание попасть на «Товарищ» помутило мой разум. Наверное, в тот момент я согласился бы принять любую должность.

— Давай, — без всякого энтузиазма промямлил Пакидов. Он был уверен, что я откажусь. — Справишься? Хлеб ведь надо печь на сто семьдесят человек.

Эта цифра меня отрезвила. Сто семьдесят человек! Я подумал и отказался:

— Нет, не справлюсь. Отпадает. И тебя подведу и старпома. Выгонят с треском.

Пакидов облегченно вздохнул:

— Не говори! Хлеб-то надо уметь печь.

«Товарищ» все еще стоял в Ленинграде. Наступила зима. Меня уволили со стройки по сокращению. Я безуспешно искал работу. Ее не было. На биржу труда меня не принимали как не члена профсоюза.

А мне так хотелось в море!

Я решил пойти к Лухманову. Я считал, что он единственный человек, кто сможет мне помочь.

Лухманов жил в здании техникума. Робко позвонив, я с замиранием сердца ждал, когда отворится дверь. Открыла пожилая женщина.

— Вы к Дмитрию Афанасьевичу? Раздевайтесь и проходите вон туда.

Я вошел в кабинет. Он напоминал каюту. Полочки с книгами, модели судов, стол красного дерева, заваленный чертежами… Лухманов сидел в кресле лицом к двери и прямо смотрел на меня. Большеголовый, грузный, с рыжеватыми волосами, широким носом и светлыми проницательными глазами.

— Чем могу служить, молодой человек? — приветливо спросил капитан.

Я растерялся и стоял как столб.

— Ну, так в чем дело? Я вас слушаю, — уже нетерпеливо повторил Лухманов. — Садитесь вон на тот стул.

Я не сел. Страшно покраснев, прерывающимся от смущения голосом я начал свою речь:

— Дмитрий Афанасьевич, я знаю, вы всегда помогали молодежи. Перед вами человек, который не может жить без моря. Я вас очень прошу, пошлите меня на «Товарищ». Кем угодно. Я вас очень прошу. Я согласен на любое место.

— К сожалению, не могу вам помочь. «Товарищ» полностью укомплектован. Вакантных должностей нет.

— Ведь Пакидову помогли, Дмитрий Афанасьевич.

— Ах, вот что. Знаете Пакидова?

— Мой друг.

— Понимаю, понимаю. Вместе на судно ходили? К сожалению, ничего нет. Впрочем, — и лукаво взглянул на меня, — кажется, собирается уходить старший помощник капитана. Но на эту должность, вы, наверное, не согласитесь?

— Нет, — серьезно ответил я. Мне было не до шуток.

— Так вот, молодой человек, — Лухманов стал серьезным, — ничем не могу помочь. Хотите в море — поступайте в техникум. Сделайтесь штурманом, механиком или радистом. Будете плавать.

— Дмитрий Афанасьевич, возьмите меня на «Товарищ» без жалованья. Я бесплатно буду работать, — чуть не со слезами попросил я.

— Так нельзя. Бесплатно у нас никто не работает. Да вы не отчаивайтесь. Попадете в техникум, и все будет в порядке, — видя мое огорчение, утешил Лухманов и улыбнулся широко и добродушно.

От этой улыбки у меня полегчало на душе. Я двинулся к двери, но капитан остановил меня:

— Все-таки подумайте о техникуме, раз так любите море.

Через три недели зимним туманным утром «Товарищ» покидал Ленинград. Шел крупный, редкий снег. Он медленно опускался на реи и ванты. «Товарищ» казался пушистым, потерявшим очертания, таинственным «Летучим Голландцем». На палубе толпились родственники и знакомые практикантов. Слышался смех, веселые напутствия, всхлипывания. У борта пыхтели два буксира. Они должны были вывести барк в Финский залив. Я чувствовал себя так, как будто терял что-то очень дорогое.

«Товарищ» ушел. Без Пакидова мне стало одиноко…

Проболтавшись несколько месяцев без работы, я наконец поступил в Ленинградский морской техникум, отлично выдержав все экзамены, и был принят в первый класс судоводительского отделения.

МОРЕХОДКА

Ленинградский морской техникум. Старая мореходка, выпустившая много хороших моряков. Серое трехэтажное здание на 22-й линии Васильевского острова, с башенкой и мачтой наверху. Внутри, у дверей, висит надраенный колокол-рында, под ним стоит столик и сидит вахтенный с повязкой на рукаве. Светлые, широкие коридоры. На стенах — картины из морской жизни. На третьем этаже — музей, заставленный моделями парусных кораблей, шкафами с мореходными инструментами, лоциями, картами.

Не похожа мореходка ни на один другой техникум. Все здесь иное. Студенты называются слушателями, аудитории — классами. В перерыве между лекциями ученики высыпают в коридоры и курилки. Во что только они не одеты! В голубые американские робы, в канадские клетчатые курточки, в синие свитера, в вязаные жилеты всех фасонов и расцветок. Это ребята, побывавшие в дальних плаваниях. Только мы, первокурсники, выглядели здесь посторонними в своих скромных штатских костюмчиках. И запах в коридорах особенный, медовый. Старшекурсники курят голландский табак «три шиллинга за тонну». Покупают его за границей без пошлины, очень дешево и потому в больших количествах. Чтобы хватило на всю зиму, до следующего плавания. Послушать разговоры — тоже таких никогда в другом учебном заведении не услышишь. Говорят про Квебек, Лондон, Гамбург, Средиземное море, Тихий океан, упоминаются пассаты, свирепые норды, названия пароходов и фамилии капитанов. В мореходке три отделения: судоводительское, механическое и радио. Для механиков есть отличные мастерские. Для судоводителей — такелажный кабинет. Им руководит старейший боцман Василий Иванович Грязное. В кабинете везде развешаны кранцы, маты, всякие мусинги и оплетки. Здесь всегда приятно пахнет смолеными тросами, и кажется, что ты попал на палубу парусника.

А преподаватели! Все они бывшие моряки, много плававшие в своей жизни. Энтузиасты. Люди, бескорыстно преданные морю. Вот к нам в класс идет Касьян Михайлович Платонов. Добрейший человек. Он преподает нам морскую практику.

Сейчас — теория корабля. Свой предмет он излагает обстоятельно, скучновато, но иногда такое выдаст, что весь класс умирает от смеха. Мы уже знаем несколько его «баек» и передаем их из уст в уста. Чего стоит, например, такая. Платонов рассказывает о качке корабля и, сохраняя полную серьезность, говорит:

— Коровы груз опасный. Был случай… — он поднимает кверху указательный палец, — в Тихом океане, в свежую погоду, коровы, погруженные в трюмы, так раскачали пароход, что он опрокинулся. Почему? Потому что коровы, когда жуют сено, качают головами, и вот такое раскачивание, синхронное с волнением, послужило…

Класс разражается хохотом. На лице у Касьяна Михайловича ни тени улыбки.

Николая Ивановича Панина мы боялись. Его боялись не только мы, первокурсники, но и бывалые ученики старших классов. Николай Иванович читал астрономию. Читал отлично, но зато и спрашивал жестко.

Когда он входил в класс, брал в руки журнал, начинали дрожать даже самые лучшие из нас. В этот момент все мы старались вжаться в свои стулья, пока глаза Николая Ивановича блуждали по журналу. И вдруг — как выстрел:

— Козловский, к доске! Расскажите про первый вертикал.

Панин требовал совершенно точного изложения своего предмета. Без отступлений. Он не признавал никаких оправданий, ссылок на болезнь и чрезвычайные обстоятельства. Не знаешь — получи двойку и будь впредь прилежнее.

Лекции по морскому праву мы ожидали с нетерпением. Казалось бы, что может быть интересного в сухом кодексе торгового мореплавания, во всяких параграфах, пунктах Гаагских и Йорк-Антверпенских правил?

Но Сергей Иванович Кузнецов сумел заинтересовать нас. Кузнецов, всегда аккуратный, в белом воротничке, сухощавый, со старорежимной седой бородкой клинышком и седыми волосами, приходил в класс, надевал на нос очки и таинственно начинал:

— Итак… 18 января 1902 года в обширном зале страхового общества Ллойда трижды прозвучал колокол. Пароход «Эмансипейшн» погиб. Он столкнулся с французским пароходом «Жан Барт». «Эмансипейшн» затонул через час после столкновения. Владельцы парохода предъявили иск компании «Месажери Маритим» в триста тысяч фунтов стерлингов, но французы отклонили претензии, полностью переложив ответственность за столкновение на владельцев погибшего судна. И, может быть, они бы и выиграли дело, если бы не неожиданные показания лоцмана. Он сообщил…

Класс замирал. Мы уже не видели Сергея Ивановича Кузнецова. Перед нами был французский лоцман. Он давал показания в Королевском суде…

— Самый важный документ на судне, имеющий наибольшую юридическую силу, — вахтенный журнал, — учил нас Кузнецов. — Помните об этом всегда. Избави вас бог от небрежного или легкомысленного ведения журнала. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. Вот характерный пример. Наш теплоход проходил норвежскими шхерами. В Вест-фиорде у него скисла машина. Надо было затратить двадцать минут на ремонт, и капитан попросил маленькое встречное норвежское судно поддержать его теплоход за корму, пока механики приведут машину в порядок. Берег был сравнительно недалеко, дул свежий ветер, и капитан боялся, как бы их не снесло на камни.

Через двадцать минут повреждение устранили. Капитаны обменялись по радио любезностями и разошлись в разные стороны, после чего наш капитан сделал в вахтенном журнале такую запись: «Вследствие сильного нордового ветра и близости берега был вынужден из-за поломки машины на двадцать минут подать буксир на норвежский пароход «Сапсборг», за что обязался уплатить его капитану двадцать пять фунтов стерлингов. Если бы не принятые мною своевременные меры, выразившиеся в подаче буксира на пароход «Сапсборг», теплоход мог быть снесен на камни». Обратите внимание на последнюю строчку: «мог быть снесен на камни». Значит, при таком ветре погибнуть? Так?

— Так, так! — кричали мы.

— Вот эта запись, — продолжал Кузнецов, — каким-то образом стала известна владельцам «Сапсборга». Вероятно, через лоцманов-норвежцев, находившихся на борту. И вместо двадцати пяти фунтов вознаграждения за простую услугу владельцы «Сапсборга» потребовали миллион крон за спасение нашего теплохода. Резонно? Безусловно. Если наш капитан сам подтверждает письменно, в вахтенном журнале, что его судно подвергалось смертельной опасности, значит «Сапсборг» его спас от гибели.

— Неужели заплатили? — возбужденно орали мы. — Ведь это грабеж, жульничество!

Никак не хотелось верить, что наш капитан оказался таким легкомысленным.

— Нет, конечно, — успокоил нас Сергей Иванович. — Мы тоже кое-что понимаем в морском праве. Не все так просто. Позиция «Сапсборга» тоже была шаткая. Но какую-то сумму, большую, чем двадцать пять фунтов, им все же пришлось уплатить.

Вопросам нет конца. Кузнецов еле успевает на них отвечать… А тут звонок. Преподаватель уходит, а мы все еще горячо обсуждаем поведение капитана, лоцманов, владельцев «Сапсборга».

Я с благодарностью вспоминаю преподавателей мореходки. Учили они нас хорошо. Васильев, Хабалов, Лосев, Маркузе, Глазенап, Платонов, Сухомель, Кузнецов — все это были имена, пользующиеся известностью и уважением в морских кругах. Многие имели печатные труды. И во главе техникума — Дмитрий Афанасьевич Лухманов. Один из трех человек, удостоенных звания «доктор мореплавания». Коммунист, капитан-парусник, писатель, конструктор, широкообразованный человек. Он любил молодежь. Мы были для него не просто молодыми людьми, но людьми, которые будут представлять нашу Родину за границей, моряками, по выучке, мастерству и знанию которых будут судить о нашем торговом флоте. Он чувствовал себя ответственным за каждого из нас. Дмитрий Афанасьевич делал все, чтобы возродить хорошие морские традиции, и помогал нам освободиться от того скверного, что осталось от старого флота. Он был непримирим ко лжи, бахвальству, позерству и разыгрыванию из себя «морских волков». Он учил нас уважать море, быть с ним на «вы» и в то же время уметь его побеждать, не бояться.

Он был настоящим воспитателем моряков, воспитателем в лучшем смысле этого слова, искренне считавшим, что нет более почетной и интересной профессии, чем профессия моряка.

Дмитрий Афанасьевич входил в класс, и сразу же наступала тишина. Мы знали, что урок пройдет интересно. А может быть, урока вовсе не будет. Лухманов просто расскажет о каком-нибудь плавании, о тайфуне, о том, как судно уходило от урагана и что в это время делала команда. Фактически это был урок морской практики и запоминался на всю жизнь.

На нас, первокурсников, магически действовал и внешний вид Лухманова. Он полностью соответствовал тому представлению о капитане, которое мы имели, начитавшись всевозможных приключенческих романов о море. Кто из нас не восхищался Дмитрием Афанасьевичем, когда встречал его где-нибудь на улице! Он шел в своей длинной черной пелерине с золотыми застежками в виде львиных голов, в фуражке с суконным козырьком, шитым золочеными листьями. Мы знали, такую фуражку в то время мог носить только капитан, пересекший экватор. Он шел, нахмурив густые брови, прямо глядя перед собой.

Не шел, а плыл, опираясь на трость с замысловатой ручкой. Медленно, с достоинством. Редко кто из прохожих не оборачивался ему вслед. Многие ленинградцы знали его и шептали своим спутникам: «Смотрите, это Лухманов. Капитан «Товарища». В Аргентину ходил под парусами».

Его педагогическая и общественная деятельность была широко известна. Недаром впоследствии Дмитрию Афанасьевичу присвоили высокое звание Героя Труда.

Лухманов читал нам морскую практику и правила предупреждения столкновений судов в море — ППСС. Мы чувствовали себя капитанами, когда плавали на деревянных корабликах, двигая их по учебному столу-морю.

Как мне хотелось завоевать расположение Дмитрия Афанасьевича! Хотелось быть рядом с ним, послушать его рассказы, посидеть в его кабинете, получить какие-нибудь книги из его рук. Наконец выдался случай, о котором я мечтал. Однажды Лухманов вошел в класс и не начал, как обычно, спрашивать нас ППСС, а сказал:

— Товарищи, я делаю модель нашего судна «Красная звезда». Кто из вас занимался моделированием и умеет обращаться с деревом?

Никто не успел опомниться, как я уже высоко поднял руку. Лухманов одобрительно взглянул на меня:

— Вот и отлично. Тебя не затруднит помочь мне? Надо сделать пятьдесят два блока разных размеров. Сумеешь?

— Конечно, сумею, — весело и убежденно проговорил я так, как будто всю жизнь только и делал, что изготовлял блоки.

На самом же деле мое знакомство с деревом было очень поверхностным — я умел пилить и колоть дрова, — но желание быть поближе к Лухманову вселило в меня уверенность, что я все смогу.

— Тогда после уроков зайди ко мне домой, — сказал Лухманов и открыл журнал.

Когда я пришел к Дмитрию Афанасьевичу, он показал мне почти готовую модель «Красной звезды». Он сам сконструировал это судно. Его построили силами и средствами нашего техникума на пустыре Васильевского острова. В скором времени «Красная звезда» должна была идти в плавание вокруг света под командованием одного из старшекурсников и командой из учеников. «Красная звезда» была детищем Лухманова. К сожалению, из-за каких-то формальностей и финансовых неувязок рейс этот не состоялся.

Дмитрий Афанасьевич достал пустую коробку из-под сигар и принялся объяснять мне, как нужно делать блоки.

— Постарайся закончить скорее. Когда будет готово, придешь, и мы с тобой начнем вооружать модель, — сказал он на прощание, выпуская меня из квартиры.

«Мы с тобой начнем вооружать…» Вот о чем я мечтал! Буду помощником у Лухманова. Прямо не верится.

…В общем, блоков я не сделал. Тянул, тянул и не сделал. Все находились какие-то более важные дела.

Разразился скандал. Лухманов пришел в класс, взглянул на меня такими глазами, что я похолодел, и проговорил:

— Вижу, что понадеялся на вас напрасно. Завтра принесите коробку и то, что вы успели там сделать за месяц.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Дома я лихорадочно принялся за блоки. Куда там! Я торопился, блоки не получались. До поздней ночи я работал и, вырезав с десяток рахитичных уродцев, заснул над ними в полном изнеможении. А на следующий день, завернув в газету свое «производство» и остатки коробки, отправился в техникум. Первый урок давал Лухманов. Я с трепетом ждал его появления. Вот он вошел. Не дожидаясь вопроса, я вскочил, протянул ему сверток:

— Вот…

Лухманов молча развернул газету, высыпал содержимое на стол, потом гневно взглянул на меня:

— Не понимаю, зачем понадобилось вам вранье? Вы же никогда и ножа в руках не держали. Никто вас не заставлял помогать мне. Не понимаю… Посмотрите, пожалуйста. Разве «это» можно назвать блоками?

Товарищи повскакали с мест и устремились к столу.

— Сразу видно работу краснодеревца! — ехидно крикнул кто-то сзади.

Раздался хохот. Всем, кроме меня, было очень весело. Я же сидел красный, как якорный буек. Когда веселье несколько улеглось, Дмитрий Афанасьевич серьезно сказал:

— Блоки — мелочь, товарищи, но в такой мелочи проявляется характер человека. Запомните. Если ты однажды дал слово, должен его сдержать. Обещал что-нибудь — выполни обязательно. Не можешь — не обещай. Вы будете капитанами. И, пожалуй, одно из самых плохих качеств для капитана — вот такая безответственность. Вам должна верить команда безоговорочно. А вот таким людям, — он опять взглянул на меня, — она верить не станет, если ее хоть раз обмануть… Ну, хватит. Начали заниматься.

Если бы я мог ему сказать откровенно, почему я вызвался делать эти чертовы блоки! В его глазах я был болтуном и обманщиком. Вот тебе и помощник Лухманова!

Но вскоре произошло событие, которое начисто отвлекло мое внимание от Лухманова, блоков и занятий в техникуме вообще. Я познакомился с Лидочкой. Это знакомство круто повернуло мою морскую судьбу.

ЛИДОЧКА

Как-то в середине года один из товарищей спросил меня:

— Что вечером делаешь?

Я неопределенно пожал плечами.

— Хочешь, познакомлю с одной девчонкой?

— Кто такая?

— Лидочка. Моя соученица по школе. Сегодня я должен к ее матери зайти по делу. Можешь пойти со мной.

Вечер был свободный, и я согласился. Чтобы произвести впечатление на будущую знакомую, я надел свои лучшие вещи: белый макинтош, шляпу и синие вылинявшие «дунгари».

На третьем этаже облупленного дома на Лиговском проспекте мы позвонили в дверь, обшитую черной клеенкой. Какая-то древняя старушка впустила нас в прихожую. Я намеренно долго стаскивал свой «макен», все надеялся, что выйдет эта самая девчонка, с которой я пришел знакомиться, и будет поражена моим иностранным видом, но она не вышла. Вместо нее появилась полная, еще не старая женщина с жестковатыми голубыми глазами, затянутая в черное шелковое платье.

— А, мальчики, здравствуйте. Проходите в гостиную. Как поживают родители? — спросила она моего товарища. — Здоровы? Как дядюшка?

Приятель ответил на все вопросы и потом сконфуженно сказал:

— Мне бы надо с вами поговорить наедине, Анна Николаевна.

— Ну что ж, пойдем поговорим, если надо. Вы нас извините, — обернулась ко мне хозяйка.

Они вышли. Я чувствовал себя крайне неловко. Но тут отворилась дверь. В комнату вошла девушка.

Я взглянул на нее и понял, что это именно она, та, которую я искал, о которой мечтал, видел во сне и уже любил, никогда не встречая прежде. Светлая, подстриженная под мальчишку головка, лазурные глаза, широкий носик и родинка над верхней губой. Она! Лидочка была одета в длинную бархатную толстовку и такую короткую юбочку, что она еле-еле прикрывала колени.

— Здравствуйте, — проговорила Лидочка и улыбнулась.

Не знаю, каким колокольчиком прозвучал ее голос. Мне показалось, что я услышал музыку. Я поздоровался и больше не сказал ни слова. Что со мною случилось? Раньше я никогда не смущался в присутствии девушек. Даже бывал излишне развязен. А тут…

Меня о чем-то спрашивали, я отвечал односложно и замолкал. Скоро мы стали собираться домой. Нас не удерживали. На прощание Лидочка сказала из вежливости:

— Заходите, пожалуйста.

Щелкнул замок. Мы спускались по лестнице.

— Добрая старушка, — засмеялся приятель. — Дала пятерку до стипендии. Живем! А то не у кого было занять. Специально за этим и приходил. Как, понравилась Лидочка?

— Ничего, — как можно безразличнее ответил я.

Целую неделю я мучился. В голову ничего не лезло. Несколько раз подходил к телефону, хотел позвонить. Придумывал, что скажу. Что-нибудь веселое, остроумное, возьму реванш за глупое поведение, пусть знает, с кем имеет дело. Не придумал. Ходил как в воду опущенный.

В субботу после занятий в мореходке решился. Набрал номер.

— Алло?

— Лидочка? Юра говорит.

— У меня Юр знакомых нет.

Не помнит. Этого я и боялся.

— Ну, Юра. Еще с этим… — я назвал имя моего товарища, — у вас дома целый час сидел. Вспомнили?

Помолчала.

— Теперь вспомнила. Вы еще в таких смешных штанах были: с передником и лямками, как у детишек. Да?

«Смешных»! Высший класс мореходской моды, а она — смешных!

— Ага… в синих.

Или пан, или пропал.

— Я хотел вас в кино пригласить. Картина мировая идет в «Паризиане». Называется «Жизнь за жизнь». Пауль Вегенер играет. Пойдем сегодня?

— Сегодня не могу. Завтра, если вам удобно.

Согласилась! Я даже трубку чуть не выронил от радости. Договорились встретиться у кинотеатра за полчаса до начала сеанса.

Вечером я никуда не пошел. Сидел дома и мечтал о Лидочке. Все представлял, как мы с ней в кино пойдем, о чем будем говорить. А в воскресенье занялся приведением в порядок своего туалета. Выутюжил брюки, робу решил не надевать, «макен» почистил, поля у шляпы прогладил. Надел рубашку с галстуком. Без конца смотрел на часы. Они как будто остановились. Я и за книги хватался, и комнату прибирал, и задание по навигации пытался выполнить. За час до начала не выдержал. Оделся, выскочил из дому. Бог мой, меня так и обожгло! Мороз градусов двадцать пять! В трамвае я уже закоченел. С полчаса я бодро подпрыгивал у входа в «Паризиану», согреваясь испытанным методом извозчиков — сам себя хлопал по спине. Но к семи часам я уже доходил. Сеанс начинался в семь пятнадцать, а Лидочка не приходила. Я с надеждой смотрел на каждый трамвай с номером «четыре», на нем она должна была приехать. Напрасно. Трамваи катили один за другим, ее не было.

«Не придет, — думал я. — Обманула! Знает ведь, что мороз. Двадцать минут уже жду сверх срока. Не придет. Еще пять минут — и уйду. Хватит. Подумаешь, королева!»

Но проходило пять минут, еще пять, а я все прыгал у входа в кино. Не уходил. Ровно в семь тридцать она сошла с трамвая.

— Ах, ах! Я, кажется, немножко опоздала? Не сердитесь, пожалуйста. Задержалась дома. Ну не сердитесь, — ворковала Лидочка, беря меня под руку.

— Н… ничего. Мы опоздали на сеанс. Пропали билеты. П… пойдем на второй, — прошептал я плохо ворочающимся от мороза языком.

Лидочка говорила, извинялась, сожалела, что пропали билеты. Я не слушал. Мне было нестерпимо холодно. Только через некоторое время, в фойе, в ожидании начала второго сеанса, я начал отогреваться и стал способен шутить и отвечать ей.

Когда же мы очутились в теплом, темном зале, мне сделалось совсем хорошо. Я взял ее руку в свою и, испытывая невероятное блаженство, привалился к ее плечу. От белого барашкового воротничка пахло дешевенькими духами. На экране страдал Пауль Вегенер. У меня начали слипаться глаза. Меня разморило. Я собрал всю свою волю, чтобы не уснуть, как-то непроизвольно положил голову на белый Лидочкин воротник и задремал.

— Бедный мой! — услышал я ее голос — Перемерзли. Как я виновата перед вами! Но я не думала, что вы будете ждать так долго…

Ее слова были лучшей наградой за все мучения, что я перенес.

Фильм кончился. Мы вышли на улицу. Мороз стал еще крепче. Я посадил Лидочку в трамвай.

— Обязательно звоните! — крикнула она с площадки.

Несколько позже, сидя дома с намазанными гусиным жиром ушами, я подумал, что Лидочка опоздала нарочно. Наверное, испытывала меня на верность. С этого началась наша любовь.

Я совсем забросил занятия в техникуме. Мы встречались почти каждый день. Ходили по морозу, по слякоти, ездили за город. Лидочка приходила ко мне, я приходил к ней, к величайшему неудовольствию Анны Николаевны, Наверное, ей не нравилась такая неразлучная дружба.

Весной, перед самым окончанием первого курса, когда мы уже сдали все предметы и готовились уезжать на практику, пришла грустная Лидочка.

— Я на минутку. Все очень плохо. Мы должны расстаться и больше не видеться.

— Почему?

— Мама настаивает. Она говорит, что я должна выйти замуж… и ты этому мешаешь.

— А ты что?

— Я не хочу.

Расстаться? Не для того я искал ее, чтобы вот так просто отпустить. Мама настаивает. Невозможно! И я принял решение. Ведь мне было девятнадцать.

— Успокой мать. Выйдешь замуж.

— Ты с ума сошел! Ни за кого не выйду.

— Выйдешь. За меня. Завтра. Согласна?

Она не колебалась:

— Согласна. А жить как будем?

— Там увидим. Завтра я пойду в техникум, получу обмундирование и к двенадцати приду на угол Фонтанки и Невского. Там и загс. Не опаздывай.

На следующий день я поехал в мореходку. Получил там бушлат с двумя золотыми птичками на рукаве, что означало «второй курс», пару сапог и две тельняшки. Все это я свернул в неуклюжий тюк, перевязал смоленым шкимушгаром и был готов к бракосочетанию.

Ровно в двенадцать я стоял у загса. Невеста, конечно, опоздала. Минут на двадцать. Мы поднялись на второй этаж. Красные от смущения, подали паспорта. Я все еще держал свои пожитки в руках, не зная, куда их деть. Женщина, производившая запись, подозрительно оглядела нас. Нет, все было в порядке, кроме нашей неприличной молодости. Через десять минут мы стали мужем и женой.

На лестнице никого не было, и мы поцеловались.

— Надо сейчас же поехать и объявить маме, — твердо сказала Лидочка, когда мы вышли на Невский.

Встретила нас Анна Николаевна сурово. Без улыбки. Не обрадовалась моему появлению. Лидочка куда-то убежала. Я остался с тещей с глазу на глаз.

— Как учеба? — для приличия спросила она.

Вообще-то ей было наплевать на мою учебу! Раньше она никогда ею не интересовалась.

— Да вот женился, — с опаской проговорил я.

Теща, против ожидания, улыбнулась. Новость ее явно обрадовала. Наверное, подумала: «Слава богу, этот пижон женился на какой-то дуре. Теперь ходить к нам не будет».

— Правильно, — сказала она. — В брак надо вступать молодыми. На ком женился-то?

— На Лидочке.

Анна Николаевна переменилась в лице.

— На какой Лидочке?

— На вашей.

Тут она как закричит:

— Лидия! Иди сюда немедленно!

Появилась бледная, но решительная Лидочка.

— Он правду говорит? — тихим, угрожающим голосом спросила Анна Николаевна, наступая на дочь.

— Правду, мамочка.

Что тут было! И слезы, и упреки, и угрозы, и оскорбления. Я слушал молча, все терпел, но когда Анна Николаевна крикнула, что я голодранец и чтобы больше в ее доме не появлялся, обиделся. Взял за руку жену, другой поднял бушлат с сапогами и сказал:

— Пойдем, Лидия.

Мы вышли и поехали ко мне.

Как все это было смешно и глупо!

Я долго сердился на тещу, не понимая, что Анна Николаевна — мать и тревожится за судьбу дочери. Какой я был муж? Ничего не имеющий, кроме белого бумажного «макена», синих «дунгари» и двадцати рублей стипендии. А слов «безумная любовь» она не понимала.

На следующий день Лидочка провожала меня в Архангельск. Я уезжал в первое настоящее плавание. А она пошла домой, к своей матери. Наверное, у нее на душе «скребли кошки». Вдруг кто-нибудь из домашних спросит: «Вышла замуж? Где же твой муж, объелся груш?»

Неприятно. Но в девятнадцать лет все невзгоды переживаются легче.

Я в бушлате и мичманке стоял в коридоре, смотрел на убегающий перрон и напевал:

Он юнга, родина его Марсель,
Он обожает песни, шум и драки.
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
Уезжал моряк, оставивший любимую в далеком порту… Мне было грустно и радостно.

ПЕРВОЕ ПЛАВАНИЕ

Наша группа практикантов приехала в Архангельск в середине мая. Он встретил нас пронизывающим, холодным ветром. По Двине плыли редкие льдины, сновали смешные маленькие пароходики «макарки», до отказа набитые пассажирами. Суденышки отчаянно дымили. У каждого из них позади трубы были уложены дрова. Топливо для котлов. Переехав на правый берег реки, где расположился город, мы вышли на улицу. Архангельск мне не понравился. Какие-то приземистые, приплюснутые дома, выкрашенные желтой краской, деревянные дощатые тротуары, пыль, посреди площади — некрасивый собор. Мне показалось, что город походит на огромный монастырь со службами. По проспекту Павлина Виноградова, главной улице, лязгая по рельсам, изредка проезжали старомодные, сильно потрепанные трамваи.

Все мы имели направление на суда «Убеко-Севера». Расшифровывалось название так: «Управление безопасности кораблевождения». Узнали туда дорогу.

Архангелогородцы говорили на певучем языке, делая ударение на конце слов. Нам это казалось смешным. Трамвай привез нас еще к одной речке. Она называлась тоже необычно: «Кузнечиха». Перешли деревянный наплавной мост и очутились в Соломбале. У огромного кирпичного здания, похожего на тюрьму, остановились и прочли вывеску у ворот: «Убеко-Север». Значит, нам сюда. Через проходную долго не пропускали. Куда-то звонили, спрашивали фамилии, читали направления, выданные в техникуме. Наконец пришел военный командир с двумя средними нашивками, пересчитал, опять спросил фамилии и повел за ворота. Здесь была территория «Убеко-Севера». Его склады, мастерские, причалы. Командир назвался Николаем Николаевичем и сказал, что на судах «Убеко» команды вольнонаемные, но они плавают под синим флагом с изображением компасной катушки, что означает их принадлежность к гидрографической службе.

— Большие суда? — спросил я.

— Не особенно. Удобные для выполнения работы.

— А куда они плавают? За границу ходят?

Николай Николаевич усмехнулся:

— Нет. По Белому и Баренцову морю. До Новой Земли. По диким местам. Снабжаем маяки дровами, продовольствием, баллонами с газом, устанавливаем знаки, створы. Работы много.

Мы знали, что нам предстоит, и все-таки были разочарованы. Плавание показалось нам уж больно неинтересным. Так за разговорами дошли до причала. Он выходил на Маймаксу, один из притоков Двины. У стенки стояли три небольших парохода: «Таймыр», «Метель», «Пахтусов». О, «Таймыр»! Неужели это тот, на котором в 1913 году плавал знаменитый Вилькицкий? Я спросил об этом у Николая Николаевича.

— Да, этот самый, — подтвердил он. — «Вайгач», его родной брат, погиб, если помните, а «Таймыр» жив и еще крепок. Правда, по сравнению с другими судами, стоящими у причала, «Таймыр» был самым большим и производил впечатление крепкого судна. Он имел ледокольные образования кормы и носа. В душе я подумал: «Хорошо бы попасть на «Таймыр». Все-таки ледокол, историческое судно, и можно будет потом небрежно сказать: «Я плавал на «Таймыре». Да, да, на том самом «Таймыре», на котором Вилькицкий…»

Мне повезло. Когда нас распределяли, меня назначили на «Таймыр». Туда же из моих одноклассников попали еще двое — Пунченок и Дворяшин. Кадровой команды на судне не хватало, и нас на следующий день перевели в штат матросами второго класса. Среди учеников такое назначение считалось большой удачей. Мы сразу становились настоящими моряками и к тощей стипендии прибавлялась зарплата. А это являлось немаловажным фактором.

«Таймыром» командовал старенький капитан эстонец Придик, старшим помощником был моряк из поморов Пустошный и вторым штурманом — Николай Николаевич. Тот командир, который нас встретил у ворот. Все они были военные, носили форму. Остальная же команда набиралась из обыкновенных, гражданских моряков. Их имена стерлись в памяти, но одного матроса, Германа или, как его чаще звали, Герку, я запомнил на всю жизнь. Высокий, с сильным, гибким телом, с курчавыми золотистыми волосами, небольшой головой, длинной шеей, маленькими темными злыми глазами и слегка приплюснутым носом, Герка напоминал змею. А губы у него были почему-то неестественно красными, как будто накрашенными. У соломбальских девчонок он пользовался успехом. Мы видели его то с одной, то с другой. Герка принял наше появление на судне недружелюбно. Когда мы вошли в кубрик, он приветствовал нас словами:

— А, сачки прибыли. Ты, боцман, мне в напарники никого из этих не давай. Я одну зарплату получаю.

Это было оскорблением. Пунченок что-то пробурчал в ответ, а Дворяшин и я промолчали. Не хотелось сразу же портить отношения. Может быть, все наладится. Мы поселились вместе с командой в просторном неуютном кубрике, выкрашенном скучной, грязноватой охрой. Посреди стоял стол, покрытый линолеумом. На нем мы обедали, а потом играли в кости и шахматы. Матросы отнеслись к нам безразлично. Пришли новые люди и пришли, а чего они стоят — покажет будущее. Только Герман всегда старался хоть чем-нибудь задеть нас, да и не только нас, но и других. Из-за него в кубрике часто вспыхивали ссоры.

К большому нашему огорчению, «Таймыр» в рейс пока не собирался. Он стоял у причала, заканчивал ремонт котлов, и в лучшем случае мог выйти недели через две. А мы-то думали, что достаточно нам бросить свои чемоданчики на палубе судна, как раздастся команда: «Отдать швартовы!» Мы рвались в море, а тут полагалась стоянка.

Начались корабельные будни. Нам поручали самую неинтересную работу: обить ржавчину в угольных бункерах. Бункера — тесные, глубокие шахты — были запущенны, и ржавчина покрывала их стенки толстой, сплошной коростой. Каждое утро, после завтрака, переодевшись в грязную робу, вооружившись кирками, защитными очками, мы спускались в бункер, Целый день, с коротким перерывом на обед, поднимая страшный грохот, мы колотили по железным стенкам. Ржавчина отлетала пластами, колола лицо, забивала нос и уши, а мы всё колотили, колотили до одурения. Казалось, что работа совсем не двигается. К концу дня, оглушенные и совершенно обессиленные, вылезали на «свет божий». Садились прямо на палубу и дышали чистым воздухом. Потом шли в баню, наскоро мылись и заваливались в койки. Даже есть не хотелось. Непривычны мы были к такой работе. Если Герман находился в кубрике, когда мы появлялись там после бункеров, он неизменно говорил:

— Пришли будущие капитаны? Сколько сегодня наработали? Метра два квадратных сделали? Ничего, привыкнете. Это вам не бабам мозги замусоривать, про штормы рассказывать. Погодите, ягодки еще впереди.

Мы устало огрызались. Не до подначки нам было. Вечером в кубрике над столом зажигалась лампа, и тот, кто оставался на судне, садился играть в карты или читать. Герман в карты не играл. Если он не уходил на берег, то собирал вокруг себя несколько человек любителей всяких баек и рассказывал. Рассказывал про свои победы.

— Хватит тебе языком трепать, Герка! Уши вянут!

— А ты уши заткни. Кстати, тут не институт благородных девиц. Да знаю я: одно заткнешь, другое оставишь.

Меня не интересовали его рассказы. Мы привыкли к похабщине, и непристойная форма, тупость суждений не удивляли и даже не раздражали. Я не останавливал его, придерживаясь удобной точки зрения: «не любо — не слушай, а врать не мешай».

Но однажды за ужином, когда он сел на своего любимого конька, не знаю, что со мною случилось, я ввязался в разговор:

— Слушай, ну что ты заладил одно и то же? Надоело! Все скверные, все продажные, а где же хорошие? Где честные, благородные, верные?

Что тут началось! Я не могу повторить даже десятой доли того, что выслушал от Германа. Может быть, на этом все бы и кончилось, но он совершил ошибку: непосредственно оскорбил меня и мою семью. Я вскочил:

— Замолчи, скотина, или я разобью тебе котелок! Замолчишь, сволочь?

Казалось, что мои слова только подхлестнули Герку. Его речь стала еще грязнее. Он издевался над моей женой и матерью. Я потерял контроль над собой и от ярости уже ничего не соображал. Схватил со стола медный чайник, из которого мы всегда пили чай, и с силой швырнул в Герку. К моему счастью, он уклонился. Чайник снарядом просвистел мимо его головы, ударился о койку. Носик у чайника сплющился. Теперь наступил Геркин черед. Он был не из тех людей, которые прощают обиды.

— Убью! — тихо сказал он.

Не торопясь взял со стола нож и пошел на меня. Не думаю, что он хотел меня ударить, вероятнее всего, просто собрался попугать, унизить, но тогда я забежал за стол, схватил табуретку, приготовился к обороне. Нас разняли. Герман сквозь зубы процедил:

— Я тебе этот чайник не забуду, припомню. Каждый день смотри на носик и вспоминай сегодняшний день!

И он припомнил. Правда, после ссоры Герман никогда не задевал меня, хотя и продолжал свои обычные разговоры.

В начале июня «Таймыр» вышел в море. Мы ждали этой минуты с нетерпением. Дул свежий, прохладный северо-восточный ветер, но мы не уходили с палубы. Проплывала мимо зеленая, ставшая домом Соломбала, лесозаводы со стоящими у деревянных стенок судами, причалы «Экономии». «Таймыр» уже просвистел тоненьким голосом три продолжительных свистка, что означало прощание с портом. Одно из судов ответило басовито и солидно. Маймакса петляла. Вскоре потянулись низменные болотистые берега. Ветер стал крепче, холоднее. Чувствовалась близость моря. Берега удалялись. Слева они уже еле виднелись.

«Таймыр» шел между красными и черными вехами. Впереди краснела маленькая точка, не то буй, не то веха.

— Северодвинский плавучий маяк, — сказал кочегар, поднявшийся на палубу подышать.

Верно, это был маяк. Я видел такой впервые. Он казался самым настоящим судном с бушпритом, выкрашенный в красный цвет, с белой полосой посредине. Только в центре палубы возвышалась мачта с большим маячным фонарем. Мы прошли «плавучку» близко. Кто-то из маячных помахал нам рукой. Видно, распознал знакомого.

Так незаметно мы оказались в море. «Таймыр» стало покачивать. Он переваливался, как настоящий большой ледокол. Справа тянулся черный высокий «Зимний берег». В море гуляла волна. На судно, как стая курчавых болонок, бежали шипящие барашки. Так легко дышалось! Я полной грудью вдыхал прохладный воздух и казался себе таким сильным, смелым, мужественным. Несколько лет, проведенных мною в яхт-клубе, принесли большую пользу. Я не укачивался, легко передвигался по палубе, кое-что знал из морской практики. Вот я и стал настоящим моряком. Так мне казалось. На ледоколе плыву в Белом море, а впереди Северный Ледовитый океан. Вероятно, встретятся штормы и мне придется бороться с ними. А потом мы будем высаживаться на необитаемые, острова, строить навигационные знаки, выгружать продовольствие на маяки… Мысли были самые детские.

Я поднялся в рубку. Пунченок стоял на руле. Часы показывали полночь, но было светло, как днем. В Белом море летом ночей не бывает. Пунченок недовольно сказал:

— Вставай. На вахту надо выходить за пять минут до смены. Понял? — До мореходки он учился в Военно-морском училище и гордился тем, что знает все морские порядки.

Я принял теплые ручки небольшого штурвальчика. Судно покачивало, и я никак не мог удержать его на курсе. Рыскал градусов по десять то вправо, то влево. Волновался и от этого все чаще гонял руль с борта на борт. Николай Николаевич нес штурманскую вахту. Он несколько раз заглядывал ко мне в компас, качал головой. Потом взглянул на мое лицо, подошел.

— Дай-ка сюда, — проговорил он, легонько отталкивая меня от штурвала, — и смотри.

Не прошло и нескольких секунд, как штурман успокоил судно. Оно устойчиво легло на заданный курс.

— Обернись, — сказал Николай Николаевич. — Ровная струя за кормой?

— Ровная.

— Становись к штурвалу. И запомни одно золотое правило: чем меньше ты будешь гонять руль, тем лучше. Чуть-чуть. Полградуса вправо, полградуса влево. И достаточно.

Я встал к рулю, начал меньше крутить штурвал. Судно пошло ровнее.

— Вот видишь, я был прав, — довольно сказал штурман. — Учись, пока я жив.

К концу вахты я уже довольно сносно управлял «Таймыром». Правило действительно было «золотое». Не гоняй руль, и все будет хорошо.

Утром ветер притих. Море начало успокаиваться. От воды поднимался низкий туман. Когда я сменился, пробили склянки — четыре утра. Такая рань, а солнце шпарит вовсю. На мою долю пришлась «собачья» вахта — с двенадцати до четырех. Я позавтракал, улегся в койку с чувством выполненного долга. Отстоял первую матросскую вахту.

Проснулся я оттого, что начал ерзать в койке. Судно качало. Меня то прижимало к борту, то к деревянной доске ограждения. По палубе кубрика катался все тот же медный чайник со смятым носиком. Он катался и гремел. На нижней койке, заклинившись подушками, похрапывал Герка. Качка на него не действовала.

«Погода изменилась, — подумал я. — Штормит, наверное. Надо вылезти на палубу».

Я, с трудом сохраняя равновесие, оделся и поднялся наверх. От утреннего спокойствия не осталось и следа. Небо и море стали серыми, волны потеряли свой мирный вид. Они катились одна за одной, большие, с белой пеной на верхушках. По передней палубе гуляла волна. Трудно было стоять.

— В горло моря вошли, — сказал пожилой матрос, убиравший с палубы концы. — Паршивое место. Здесь всегда дует, как в трубу.

Две недели «Таймыр» ходил по побережью Белого моря, а потом перебрался в Баренцево. Мы ставили новые навигационные знаки, ремонтировали старые, снабжали маяки дровами и продовольствием. Тяжелая это была работа! Ледокол становился на якорь в открытом море, против маяка. Спускали карбас, грузили и гребли к берегу. Обычно, не дойдя до него нескольких метров — не позволяла глубина, — мы перелезали через борт лодки, выстраивались в «цепочку» и, стоя по колено, а иногда и по пояс в воде, на руках передавали грузы. Требовалось выбросить их за линию прибоя, а там уж — дело маячных сторожей.

Если мы не занимались снабжением маяков, то поднимали на вершины скалистых островов тяжелые бревна, баллоны с горючим газом для мигалок, доски. Капитан «Таймыра» А. А. Придик всегда торопился. Работы было много, и ему хотелось использовать каждую минуту спокойного летнего времени. Мы не успевали заснуть, как слышался грохот отдаваемого якоря и команда: «Подъем! Карбас на воду!»

Месяца через полтора, обойдя с десяток «богом проклятых» мест, «Таймыр» пошел в Кольский залив, на остров Сальный, где мы должны были взять пустые баллоны, заменить их новыми, после чего наконец возвращаться в Архангельск. Архангельска мы ждали с нетерпением. Все-таки город…

Выгрузили баллоны из карбаса и принялись таскать их на вершину, к мигалке. Брали баллон два человека. На мое несчастье, напарником мне попался Герка. Я всегда избегал работать с ним, а тут так пришлось.

— Чего смотришь? Бери сзади. Я впереди стану, — хмуро процедил Герка.

Мы подняли баллон и, спотыкаясь на скользких, обросших мохом камнях, медленно двинулись к маячку. Подъем был трудный. Мы несколько раз останавливались передохнуть. Стояли молча, не говорили друг другу ни слова. Герка демонстративно отворачивался от меня. Наконец дотащились до вершины. Надо было сбрасывать баллон на землю. Опасный момент. Их всегда сбрасывали по команде переднего, одновременно, иначе тяжелый баллон мог упасть на человека. И вдруг, не предупредив меня, Герка бросил свой конец. Опоздай я на долю секунды — остался бы без ног. Я подпрыгнул. Баллон откатился в сторону.

— Что делаешь, подлюга?! Человека хочешь угробить? — вскочил с камня отдыхавший на нем кочегар Костя Попов, силач и добряк. — Морду тебе за это набить надо! Ох и гад же ты, Герка!

— Иди ты… знаешь куда… Чего привязался? Видишь, не рассчитал. С каждым может случиться. Не нарочно я бросил, — трусливо отвел глаза Герка.

— Ты и Волошину тогда «не нарочно» трапик положил, когда он за борт сыграл? Чуть не утонул. Помнишь, когда тебе рожу всей капеллой били? Забыл?

— Такие, как ты, всё с ног на голову поставить могут, — пробурчал Герка, явно не желая предаваться воспоминаниям.

— Имей в виду: последний раз тебе сходит. А ты, — обратился Костя ко мне, — больше с ним не становись. Я сам с ним поработаю. Давай пошли.

Герка злобно взглянул на кочегара, ничего не сказал и поплелся вниз за следующим баллоном.

Через три дня «Таймыр» пришел в Архангельск. В конторе «Убеко» нас ждала телеграмма. В ней говорилось:

«Ленинградским практикантам срочно выехать в Керчь на учебное судно «Товарищ» для прохождения дальнейшей практики».

Я покидал «Таймыр» с радостью. Я был слишком утомлен тяжелой работой, непросыхающей робой, вечным недосыпанием. Нет, если быть честным, мне не понравилось первое плавание. Я ждал романтики и не нашел ее. Мне все время хотелось спать, больше я ни о чем не думал. Впрочем, думал. Мне казалось, что я неправильно выбрал себе специальность.

ПОД ПАРУСАМИ

Это было море Станюковича, Лондона, Джозефа Конрада. Море, о котором я так много читал. Оно расстилалось передо мной бескрайним голубым простором и слепило глаза солнечными зайчиками. В тихие темные ночи оно таинственно мерцало, оставляя за кормой светящийся след потревоженной воды. Когда на небе появлялась луна и прокладывала серебристую дорожку к горизонту, все кругом становилось сказочным, нереальным… И корабль был достоин поэмы. Огромный четырехмачтовый барк, один из немногих оставшихся в мире. «Товарищ»! Мечта моей юности.

Мне надо было поплавать на нем, для того чтобы запомнить на всю жизнь. Запомнить его под полными парусами, свист ветра в снастях, шум воды у бортов и штевня, когда барк летел, накренившись, со скоростью в тринадцать узлов.

Я запомнил и команду капитана: «Все наверх! К шквалу приготовиться! Бом-брамселя и брамселя убрать!» И то, как мы лежа животом на раскачивающихся реях, с кровью, выступающей из-под ногтей, скатывали вырывающуюся из рук парусину. А какое чувство удовлетворения охватывало нас после таких авралов! Мы всё успели сделать вовремя, мы настоящие матросы… И вахты у деревянного штурвала «Товарища» я запомнил. Ведь тебе подчинялось удивительное судно, почти живое существо. От твоей воли и умения зависело, чтобы оно не закапризничало, не обстенило парусов, не вышло из ветра… Все это я запомнил. Все так ярко в памяти, будто не было прожитых десятилетий. Замечательное, незабываемое плавание!

«Товарищ» бродил по Черному морю. Делал повороты, мы убирали и ставили паруса, становились на якорь у живописных крымских берегов, спускали шлюпки, проводили учения. Купались, загорали, мыли и чистили свое судно. Всего на «Товарище» собралось сто пятьдесят семь учеников из техникумов. Они приехали из Владивостока, Одессы, Херсона, Баку и Ленинграда.

К моему большому огорчению, Пакидова на «Товарище» уже не было. Вместе с Алькой Ланге он перешел на ленинградский теплоход «Ян Рудзутак», и теперь плыл где-то в Средиземном море. Но зато я встретил Мана. Ваня Ман среди нас был человеком известным, даже больше — знаменитым. Высоченного роста, очень сильный физически, светловолосый, голубоглазый, он слыл большим любителем парусного дела, знал его отлично. «Красная звезда» собиралась идти вокруг света под его командованием. С Маном меня познакомил Пакидов, когда я приходил к нему на «Товарищ». К тому времени Ман уже окончил техникум, но числился в штате «Товарища» матросом, так как не имел плавательного ценза. Он сразу завоевал мое расположение простым, дружеским отношением, несмотря на то что я был значительно моложе его и море знал только по книгам и яхт-клубу.

Ман встретил меня дружелюбно. Он уже занимал должность боцмана и командовал вторым гротом. Увидев меня, он предложил:

— Хочешь в мою вахту? На второй грот?

— Конечно!

— Ладно. Попрошу старпома.

Так я попал во вторую вахту.

Жили мы в огромных кубриках, переделанных из грузовых трюмов. Утром нас выстраивали на подъем флага, после чего начинались занятия, уборка судна, парусные учения.

Около двух месяцев «Товарищ» находился в учебном плавании. Изредка он заходил в порты, вызывая восхищение жителей и курортников. Мы страшно гордились и фасонили, когда слышали, как девушки шептали нам вслед: «Это ребята с «Товарища». И хотя Феодосия не Буэнос-Айрес, а Черное море не Тихий океан, мы чувствовали себя не менее опытными моряками, чем ученики, ходившие в Южную Америку.

На комсомольском собрании меня выбрали в редколлегию стенгазеты. Я отказался. Предложили работать уполномоченным МОПРа. Я опять отказался. Когда секретарь сделал мне замечание, я высокомерно заявил:

— Пусть этим занимаются те, кто парусного дела не знает. А мне некогда.

«Я моряк, работаю на нижней брам-рее, боцман мной доволен. Чего же еще?» — так я думал. Мне уже казалось, что я почти адмирал Ушаков.

И вдруг слух: «Товарищ» идет на десять дней в Одессу. Одесса! Я никогда не был в этом городе, но слышал о нем много.

А теперь практиканты-одесситы не давали покоя со своей Одессой. Целыми днями они жужжали: «Одесса — черноморский Париж! Самые красивые женщины в Одессе! Город моряков! Золотые пляжи! Куприн написал «Гамбринус». Он еще существует…»

Если все правда, я должен показать Одессу своей Лидочке. Пусть она посмотрит и на «Товарищ», пусть проникнется уважением к мужу, плавающему на таком судне. Жена должна увидеть, как он работает на такой высоте, правда не на самом бом-брам-рее, а на брам-рее, но тоже достаточно высоко и страшно. А вечерами мы будем сидеть у моря… Но на стипендию особенно не разъездишься. И я дал первый в жизни семейный приказ: «Продай белый макен, шляпу, шарф, немедленно приезжай в Одессу». О жилье я договорился с одним славным одесситом. Он принимал нас к себе на квартиру безвозмездно. Радиограмма была послана. Что я буду носить, когда вернусь, меня не тревожило.

«Товарищ» подал швартовы в Арбузной гавани вечером, а утром я уже встречал жену. Я предусмотрел все. И комнату, и то, в какой столовой будем обедать, и где гулять, и как проводить время… Предусмотрел все, кроме одного.

Практикантов с «Товарища» выпускали на берег через два дня на третий: вахта и подвахта на борту, третья вахта свободна. Железный закон учебного судна. Но разве могли подойти такие правила влюбленному молодому мужу? И вместо того чтобы попытаться официально получить разрешение чаще бывать на берегу, я пошел на преступление. Почему я не поговорил со старпомом, не объяснил ему всего? До сих пор не понимаю. Наверное, боялся получить отказ.

Каждый вечер я укладывал свой бушлат на койку, придавал ему очертания человеческого тела, покрывал одеялом и с наступлением темноты удирал с судна. Несколько раз мне это сходило с рук, но в конце концов меня уличили.

Дело принимало плохой оборот. За самовольный уход с вахты на учебном судне отчисляли из техникума. Только теперь я понял всю серьезность последствий.

«Товарищ» снялся в Батум. На переходе должна решиться моя судьба. Мне могли помочь товарищи комсомольцы. Я бросился в бюро ячейки.

— Не думаю, чтобы собрание заступилось за тебя, — холодно сказал секретарь, принимая от меня заявление. — Ничем хорошим ты себя не зарекомендовал, а с вахты уйти не всякий додумается.

Он оказался прав. Общее комсомольское собрание отклонило мою просьбу. Нет, мол, оснований. Некоторые даже выступили против меня.

— Самовлюблен, зазнается, общественной работы не ведет.

Я был возмущен и подавлен. Горевал не оттого, что меня списывают, — меня не захотели защитить товарищи. Почему? Ведь, кажется, я… Нет, несправедливо. Поеду к Лухманову, все объясню, он меня восстановит. Он поймет.

Через несколько дней приказ зачитали перед строем. Меня списывали. Я стал «отрезанным ломтем», посторонним. Меня даже не вызывали на авралы. Никто не интересовался, чем я занят. Это было мучительно.

Как только «Товарищ» пришел в Батум, я собрал свой чемоданчик и, когда наступил вечер, ни с кем не попрощавшись, выскользнул с судна. Постоял, посмотрел на притихший парусник, уткнувший мачты в звездное темное небо, поднял голову к брам-рею, где недавно работал с ребятами, и медленно побрел к вокзалу. Я любил «Товарищ»…

В Ленинграде я сразу же поехал в техникум.

— Лухманов в отпуске, — сказали мне.

Не оставалось ничего, кроме как ждать его приезда.

Без начальника техникума никто не мог решить, оставить ученика или отчислить. Я ходил расстроенный и мрачный. Лидочка и мать утешали меня как могли. Но, встречаясь с глазами матери, я чувствовал, что она недовольна мной.

— Почему товарищи не попросили оставить тебя? — как-то спросила она. — Почему?

Я начал кипятиться, все старался доказать, что прав. Мама отвернулась и ничего не сказала.

Приехал Лухманов. Сразу же назначили заседание педсовета. Я считал, что меня должны оставить. Дело ясное. Ко мне подошли несправедливо. Лухманов разберется.

Начался совет. Я с замиранием сердца стоял за дверью. Пытался услышать, что говорят. Но, кроме сливающегося гула голосов, ничего не услышал. Через два часа из аудитории стали выходить преподаватели. Один парень из профкома, он тоже присутствовал на совете, увидев меня, сказал:

— Все, брат. Отчислили тебя.

Я не поверил.

— А что Лухманов говорил?

— Он сказал, что как коммунист, капитан и воспитатель считает, что пока тебе в техникуме делать нечего, — с удовольствием повторил парень слова начальника. — Вот так, дорогой товарищ.

Это был удар. Смертельный, неожиданный удар. Нокаут. Я побежал к Лухманову. Он ждал моего прихода.

— Ну? — спросил он. — Я знаю, что ты хочешь сказать мне. Я все знаю. Мы разбирали твое дело.

— Дмитрий Афанасьевич, оставьте в техникуме. Ведь я ушел не с вахты, а с подвахты. Кроме меня, на судне оставалось еще сто человек. Ничего не произошло. Оставьте. Вы тоже были молодым и, наверное, совершали ошибки. Больше такого не повторится.

— Нет, — сказал Лухманов, и я понял, что он не изменит решения совета. — Тебе надо поплавать, повариться в морском котле. Я бы тебя оставил, несмотря на то что ты ушел с судна. Не это важно. Дело в тебе самом. Надо немного вкусить настоящей жизни, иначе ты всегда будешь делать ошибки. А они могут быть непоправимы.

— Оставьте, Дмитрий Афанасьевич…

Лухманов встал, положил руку мне на плечо:

— Послушай, что я тебе скажу. У меня большой опыт. Ты веришь мне?

— Да.

— Так вот, самое лучшее для тебя сейчас — это пойти в море. Поплавай годик-другой, и я возьму тебя обратно. Надо счистить все наносное, что в тебе есть, научиться уважать людей и корабль, на котором ты плаваешь, помнить, что иногда лично от тебя зависят безопасность судна и человеческие жизни. Все это придет. Ну, а если не придет… — Лухманов помолчал, — тогда из тебя не выйдет капитана.

— Куда же мне идти теперь?

— Я напишу на биржу труда. Тебя возьмут. Ни от чего не отказывайся.

Он вырвал листок из блокнота и размашисто написал несколько слов.

— Иди. Через год я жду тебя в техникум.

Он протянул мне руку. Говорить было не о чем.

На биржу труда меня поставили без возражений. Записка Лухманова имела вес. Месяца через полтора я получил назначение на пароход «Мироныч». Начиналась новая жизнь. Я твердо решил, что возвращусь в мореходку.

«МИРОНЫЧ»

«Мироныч» — первенец советского судостроения. Он имел отличные двухместные каюты для команды, отдельную столовую, красный уголок. А вот ходок он был плохой. Парадный ход — восемь узлов, если нет встречного ветра, а если ветер, то… На нем стояли маленькие котлы, и пару всегда не хватало.

Кочегары выбивались из сил, проклиная все на свете. Зато корпус у «Мироныча» был крепчайший. Построили его добротно, на долгие годы. В иностранных портах любопытные инженеры приходили посмотреть на советский пароход. Они замеряли толщину обшивки, прищелкивали языком и говорили:

— Ол райт! Из этой стали можно два парохода построить.

На «Мироныче» я встретил своего старого знакомого, Борьку Соколова. Мы с ним вместе ходили в яхт-клуб года четыре назад. Борька тоже плавал матросом второго класса. Он меня сразу ввел в курс дела:

— Коробка хуже некуда. Одних трюмных лючин двести пятьдесят. Пуда по три. Попробуй перекидай. А в порты заходим часто. Открой, закрой. Капитан — душа. Старпом и помощники — на фудель-дудль. А вот «дракон», я тебе скажу… Наплачешься. Ребята что надо. Ты с Тубакиным будешь вахту стоять.

Так я начал свою службу на «Мироныче». Пароход ползал по портам «континента» — так называли Европу. Ходил в Лондон, Роттердам, Антверпен, Глазго. С командой я подружился. Вахту стоял с матросом первого класса Тубакиным. Сашка Тубакин отслужил военную службу старшиной-рулевым и пришел на торговый флот.

— Знаешь, — говорил он мне, когда, плотно поужинав, перед вахтой мы валялись в койках, — хочу стать штурманом. Как ты смотришь? Выучусь и буду по мостику ходить, посвистывать. Не всю же жизнь матросом ишачить! Женюсь на своей курносой, — Сашка взглядывал на фотокарточку, приколотую над койкой, — и заживу, как порядочный. Так?

— Так, — соглашался я и тоже глядел на фотографию.

На ней девушка с большими наивными глазами и неправильными чертами лица прижимала к груди цветы. Милая такая девушка. Почему-то мне казалось, что у Сашки ничего хорошего с его «курносой» не получится. Он болтал много и к девушке относился как-то несерьезно. Товарищем он был неплохим. Всегда мог отстоять за тебя вахту, помочь в трудной работе, одолжить денег.

В общем, плавалось нам не худо. Вот только боцман… Мы с Борькой были новичками, самыми молодыми, и боцман здорово нажимал на нас. Он выискивал нам самые паршивые, грязные работы и обязательно посылал в канатный ящик. Пожалуй, больше всего мы с Борькой не любили канатный ящик, но боцман, эстонец Август Нугис, придерживался другого мнения. Наверное, считал, что это наша любимая работа. Он вообще придирался к нам. Достаточно было зайти куда-нибудь в укромный уголок, сделать маленький перекур, как раздавался скучный голос боцмана:

— Опять курить? Кто же будет работать? Борька, бери тряпку, щетку, будешь мыть надстройки. И ты тоже.

А в канатный он посылал только кого-нибудь из нас. За что он нас невзлюбил, непонятно. Мы платили ему тем же. Издевались над его плохим русским языком, за глаза передразнивали, называли тупицей, но были бессильны что-либо изменить. Нугис считался отличным боцманом и пользовался неограниченным доверием у старпома.

Тогда мы решили как следует угостить боцмана в надежде на то, что он станет к нам мягче. В один из приходов нашего судна в Ленинград мы пригласили Августа в ресторанчик на канале Грибоедова.

Для такого торжественного случая Нугис надел новый костюм и выходную кепочку. Из крахмального воротничка вылезала тонкая петушиная шея. В такой одежде рядом с нами он казался совсем щупленьким. Мы с Борькой были высокие парни, и маленький рост боцмана особенно выделялся.

Мы заняли столик в углу. Август пригладил благоухающие одеколоном волосы — мы только что ходили в парикмахерскую, — удовлетворенно вздохнул и сказал:

— Это правда есть. На берегу иногда тоже как в море. Хорошо.

Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.

Наконец наступило время начать серьезный разговор. Боцман пришел в благодушное настроение.

— Слушай, Август, — начал Борька, — ты все-таки поступаешь нехорошо. Почему только нас двоих ты заставляешь лазать в канатный ящик? Ведь на судне есть еще четыре матроса. Надо по очереди. Так будет по-честному.

Боцман посмотрел на нас грустными, осоловевшими глазами:

— Это правда есть. Я послал все время вас. Ну ладно, ладно. Будем делать очередь.

К трем часам Август совершенно опьянел. Мы с трудом привезли его на пароход.

— Боцман у нас в кармане, — сказал мне Борька, когда мы улеглись в койки.

…«Мироныч» стоял на якоре на Темзе в ожидании прибытия лоцмана. Я был уверен, что на этот раз в канатный полезет кто-нибудь другой. И все-таки, когда раздались звонки, означающие съемку с якоря, я на всякий случай постарался убраться с передней палубы. Но не успел я дойти до полуюта, как услышал голос Августа:

— Иди канатный. Ну, ну, быстро.

Он подождал, пока я пройду мимо него. Я двигался, как на эшафот. «Мироныч» стоял на десяти смычках цепи. Десять смычек!

В канатном ящике, как всегда, пахло кузбасслаком, суриком, пылью. Сегодня он показался особенно узким и глубоким. Цепь почти вся была вытравлена.

— Готов канатный? — услышал я сверху голос боцмана.

— Готов!

Застучал брашпиль, и на меня медленно поползла цепь. Первые смычки прошли сравнительно легко. Но когда боцман прозвонил, что прошла шестая смычка, я уже выбивался из сил. А цепь неумолимо, как судьба, ползла на меня, облепленная синей скользкой глиной, которую не успевала сбивать струя воды из шланга наверху. Цепь, у которой каждое звено в руку толщиной и весит больше пуда! Она ползла, подрагивая, как живая толстая змея, громоздилась у ног, поднимаясь все выше к клюзу. Я не успевал укладывать ее. Надо немедленно растащить эту гору! Сейчас же, иначе цепь забьет клюз, и может произойти несчастье.

Я обхватил ее руками, прижал к животу, что было сил оттягивал от клюза. Цепь, больно ударяя меня по ногам, тяжело и неохотно ложилась в углы. Ну, слава богу, кучу растащил. Я весь покрылся противной синей глиной, глаза заливал соленый, едкий пот, я чувствовал холод слизи, проникшей всюду — на лицо, под рубашку, на спину…

А цепь все ползла и ползла… Звенья с похоронным звоном падали друг на друга. Нет больше сил! Снова цепь громоздится в кучу и становится все выше и выше… Нет, не могу! Сейчас закричу, чтобы остановили брашпиль, дали передохнуть… Но это значит опозориться на всю жизнь: матрос не мог уложить цепь! Позор! Сколько же еще осталось? Боцман прозвонил восьмую смычку. О, черт возьми! Нет, не выдержать! Два моих слова: «Стоп брашпиль!» — и проклятая цепь прекратит свое движение. Можно будет свободно вздохнуть, вытереть пот, отдышаться… Нет, но я все же не крикну ни за что. Ты ждешь этого, Август? Ты свинья, Август, не сдержал своего обещания… Сколько же еще? Черт, цепь подошла под самый клюз. Ну, еще немного. Осталась одна смычка.

Как сквозь сон, я слышу четыре удара в колокол. Панер! Встал якорь. Брашпиль замолк. Перестали падать и звонить звенья.

— Долой канатного! Ну что ты там, умер? — доносится до меня голос боцмана.

Я еле выбрался на палубу, задыхающийся, грязный, с невидящими от пота глазами… Ладно, я все-таки скажу боцману, что о нем думаю.

— Ты не держишь своего слова, боцман. Тебе нельзя верить. Кто говорил, что установит очередь?

— Почему не держишь слова? Будет очередь. Скажи Борьке, что следующий раз он пойдет канатный. Хе-хе! Ты что думал, купил Август Нугис за рюмка водки? Ты есть глупый человек. Запомни. Если ты выдержал десять смычек такого цепи, как наш пароход, — ты есть настоящий матрос. Не просил пардон. Не кричал: «Стоп! Я больше не могу», как девчонка. Ты молодой. Должен делать самый трудный матросский работа. Иди мойся.

* * *
Как-то в Архангельске (я уже десять лет командовал судами) меня окликнул знакомый голос:

— Эй, это ты? Погоди.

Я оглянулся и увидел Августа Нугиса. Он был такой же чистенький, в выходной кепке, с твердым воротничком вокруг тонкой шеи… Такой же, как в тот знаменательный день, когда мы с Борькой водили его в ресторан… Боцман только постарел. Да и лет ведь прошло много…

— Ну, я ушел на пенсия. Три года назад. Живу новой квартире. Заходи. А где Борька? Видишь его?

Я сказал, что Борька полковник. Боцман покосился на мои нашивки.

— Капитан? Канатный помнишь? Не обижайся. Это была наука. Заходи домой. Ну, когда придешь?

* * *
Я проплавал на «Мироныче» больше года. Подошло время моего отпуска. По приходе в Мурманск я списался на берег. Отпуск пролетел, как один день. И вот я снова стою у окошка отдела кадров Балтийского пароходства и жду, когда «дядя Вася» Елизаров, старший комплектатор, вручит мне приказ на новое судно. Стукнуло окошечко, высунулась тонкая рука с узеньким листком приказа, и я услышал сердитый голос:

— На «Рошаль» пойдешь.

МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ

«Рошаль» стоял у стенки второго района, против домика контрольно-пропускного пункта. Длинный, узкий, с высокой некрасивой трубой и почему-то с креном на правый борт.

Всегда немножко волнуешься, когда приходишь на новое судно. Какие люди встретятся тебе? Какой будет капитан? Товарищи? Ты обретаешь новую семью. В руках я держал круглый брезентовый морской мешок «кит-баг», сшитый на «Мироныче» под руководством боцмана Нугиса. Им я очень гордился. В старое время эти мешки являлись принадлежностью «просоленных» моряков. В них влезали все матросские пожитки: роба, выходной костюм, белье… Я шил его целый месяц. Наконец мешок был готов. Он закрывался специальным медным замком-ручкой, пропущенной в люверсы. Мешок получился тяжелый, неуклюжий и страшно оттягивал руки. В душе я проклинал старых моряков, не сумевших придумать что-нибудь более удобное. Но все же мне казалось, что «кит-баг» придает матросу солидность.

На палубе меня встретил чернявый парень с повязкой вахтенного. Он посмотрел на меня, на мой мешок и, сверкнув ровным рядом отличных белых зубов, крикнул высунувшемуся из камбузной двери коку:

— Ты смотри! Матрос с фрегата «Летящее облако». Где ты взял эту колбасу? — повернулся он ко мне и непочтительно пихнул ногой мой «кит-баг».

— Бабушка подарила, — сердито ответил я. — Где старпом живет?

— А вот тут. Идем.

Матрос провел меня в узенький коридорчик, где с мешком я никак не мог развернуться.

— Да ты своего поросенка оставь. Не бойся, никто не тронет, — опять засмеялся матрос — Поставь здесь.

Он постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:

— Михаил Петрович, новый человек пришел.

— Давай его сюда, Сергеев, — услышал я веселый голос и протиснулся в каюту.

На вращающемся кресле лицом ко мне сидел маленький человек в форме старпома. Льняные волосы были зачесаны аккуратным пробором, очень светлые голубые глаза смотрели на меня с доброжелательным любопытством. Не знаю почему, но я сразу почувствовал к этому человеку симпатию и доверие. Панфилов листал мою мореходную книжку. В ней была только одна запись: о плавании на «Мироныче». Я боялся, что он отправит меня обратно в отдел кадров как неопытного матроса. Я знал, что на «Рошале» требуются первоклассные рулевые. Пароход проходит Кильский канал без немецких рулевых. Правят свои. Меня об этом предупредили. Но Панфилов молчал. Потом он вернул мне книжку, взял приказ о назначении, положил в папку.

— Все в порядке. Идите, Сергеев покажет вам место в кубрике, а потом — к боцману. Он поставит на вахту. Вам будет хорошо плавать. У нас неплохие ребята.

Я поверил старпому. Чернявый матрос провел меня по всей палубе на самый нос, толкнул дверь в кубрик.

— Вот наша «каюта-люкс». Располагайся на верхней носовой койке.

Я был ошеломлен. После роскошной двухместной каюты на «Мироныче», уютной столовой, красного уголка — шестиместный грязноватый кубрик, тут же обеденный стол, грубо сколоченные табуретки-раскладушки, неудобные двухъярусные койки и ко всему этому посредине кубрика — клюзовая якорная труба. Значит, когда отдают или выбирают якорь, здесь невероятный грохот, не уснешь. А если ты сменился с вахты?

Заметив мой растерянный вид. Сергеев усмехнулся:

— Что, не понравилась «каюта-люкс»? Ничего, привыкнешь. «Рошаль» пароход старый.

Мы вышли из Ленинграда на рассвете. Я заступил на вахту. Медный старинный штурвал поворачивался легко. Где-то за спиной постукивала паровая рулевая машина. Судно слушалось меня отлично. Достаточно было чуть-чуть тронуть «колесо», как нос уваливал влево или вправо. Позади тянулась ровная полоса кильватерной струи. Хорошо! Никто не скажет, что я пишу за кормой свою фамилию. Так всегда подсмеивались над плохими рулевыми.

Но когда через двое суток «Рошаль» влез в шлюз Кильского канала Гольтенау, я забеспокоился. Канал казался очень узким, а навстречу без конца шли суда. Расходились в притирку. Я молил бога, чтобы моя вахта не пришлась на канал, но надежды были напрасными. Половину канала должна пройти наша вахта. Первым на руль пошел Лева Гущин, мой напарник. Через час к штурвалу заступил я. Лоцман прохаживался по мостику. Увидев меня, он улыбнулся и сказал по-немецки: «О, новый матрос». Видимо, он знал всех рулевых на «Рошале». Пароход проходил канал три раза в месяц. Он держал линию Ленинград — Гамбург.

Я вцепился в теплые медные ручки. Сейчас канал выглядел еще уже. Из-за поворота показалось тяжело груженное большое судно.

— О! — сказал лоцман и тревожно взглянул на меня. Я повернул штурвал. Судно увалилось вправо.

— Нет, нет! Держи так. Прямо руль! — скомандовал лоцман.

Я снова отвел руль. Теперь суда шли прямо друг на друга. Казалось, что столкновение неизбежно.

«Ну увались влево, увались, дай же мне пройти!» — мысленно молил я встречное судно и помимо своей воли опять немного увел нос «Рошаля» вправо.

— Лево руль! — заорал лоцман.

Он подбежал к Михаилу Петровичу, быстро заговорил, показывая рукой на меня. Я понял, что он требует замены рулевого. Какой стыд! Матрос первого класса называется! На лбу выступил пот. Я потерял уверенность. Если пойдем так еще несколько минут, обязательно столкнемся. Ко мне подошел старпом. Встал за спиной, и я услышал его спокойный голос:

— Не горячись. Держи прямо на него. Нос в нос. Не бойся. Он знает, что делать, а я скомандую, когда тебе взять вправо. Здесь свои методы расхождения. Спокойнее.

Панфилов что-то сказал лоцману по-немецки. Тот пожал плечами, недовольно кивнул головой. Присутствие старпома подбодрило меня. Он стоял рядом, совсем близко. Я знал, что в случае чего он поможет.

Встречный пароход неумолимо приближался. Все напряглось во мне.

«Скорее же давай команду вправо! Скорее, а то будет поздно!»

Но старпом молчал. Наконец, когда между судами оставалось не более ста метров, Михаил Петрович скомандовал:

— Немного право. Как только носы разойдутся, сразу же бери влево. Только аккуратно. ...



Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Океан. Выпуск второй