Лицей 2022. Шестой выпуск

© Манойло Е., Турбин М., Колесников А., Скорлупкина О., Балин Д., Азаренков А.

© Андерсен М. Б., предисловие

© Григорьев В., предисловие

© Служитель Г., предисловие

© Бондаренко А., художественное оформление

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Дорогие друзья!

Поздравляю нас всех с выходом в свет шестого сборника произведений лучших молодых литераторов России. Авторам, принявшим участие в премии «Лицей» имени Александра Пушкина, удалось запечатлеть глубокие размышления о человеческой жизни на прекрасном, выразительном русском языке. Их труды, старание и рвение разжигают всё больше и больше поэтических сердец. С каждым сезоном загораются новые звёзды современной поэзии и прозы. Надеюсь, не только мы найдём новых и интересных авторов, но и сами конкурсанты найдут для себя новые возможности и стимул двигаться дальше. Хотел бы выразить им огромную признательность за вклад в развитие русской литературы. Желаю продолжать сиять так же ярко и не угасать!

Отдельную благодарность хочу выразить всем членам Наблюдательного совета премии во главе с его председателем Сергеем Вадимовичем Степашиным, Полномочному послу Республики Корея господину Ли Сок Пэ, а также организатору премии «Центру поддержки отечественной словесности», уважаемому жюри под председательством Григория Служителя и партнёрам премии — агентству ТАСС, газете «Аргументы и факты», издательскому сервису Ridero, журналу «Юность» и другим.

Коллеги, без вас бы не состоялся столь знаменательный и масштабный, стратегически важный культурный проект. Благодарю вас за ваш труд, вклад и помощь в развитии нашего проекта на всероссийском уровне!

До встречи в следующем году!

Генеральный директор АО «ЛОТТЕ РУС»

Мортен Бундгорд Андерсен

Магия совершенного числа

Шесть лауреатов шестого сезона премии «Лицей» были награждены в день рождения Александра Пушкина — в шестой день шестого месяца, в год, сумма цифр которого тоже шесть. С древних времён люди верили, что «6» обладает магическими свойствами. Бог сотворил мир за шесть дней, в буддизме сознание человека блуждает по шести мирам сансары… И это первое совершенное число, открытое Пифагором.

Шесть (!!!) экспертов премии «Лицей» этого сезона отметили, что вечный вопрос молодых «Кто мы, каково наше место в этом сложном и на глазах меняющемся мире?» прозвучал в прочитанной ими прозе и поэзии чрезвычайно остро и во всей полноте жанрового разнообразия. Григорий Служитель (председатель жюри), прозаики и критики Вера Богданова, Шамиль Идиатуллин, Алексей Сальников, Александр Снегирёв, Татьяна Соловьёва выбрали из более двух тысяч сочинений, присланных на премию «Лицей-2022», победителей.

Первое место в прозе заняла Екатерина Манойло, её же поощрили специальной премией книжные блогеры. В социально-психологическом романе «Отец смотрит на Запад» затрагивается одна из самых острых тем современности, тема национальной идентичности: героиня — русская по матери, казашка по отцу, родилась в маленьком городке на границе между Россией и Казахстаном, и сама временами чувствует себя «пограничной». Михаил Турбин с романом «Выше ноги от земли» удостоился второго места. Тонкая психологическая драма срывается то в детектив, то в триллер, оставаясь при этом абсолютно в русле классического русского романа. Третье место получил Алексей Колесников с ярким сборником рассказов «Ирокез», где ирония и драйв соседствуют с философскими мыслями о войне и жертве.

В поэзии первое место присудили Оле Скорлупкиной, поэту тонкому, смелому, с большой эмпатией к читателю и стремлением идти своим путём «в стране победившего сюрреализма» (таково название сборника) как в жизни, так и в творчестве. Второе место получил Денис Балин за поэму «Мутная река». Это одно из названий посёлка Мга, «малой родины» автора, где жили с древних времён самые разные народности — от финно-угров до славян. Поэт Антон Азаренков с циклом стихов «Без названия» удостоен третьего места.

Предлагая на суд читателя произведения победителей, надеемся, что не останется незамеченным их талант, в котором проглядывается будущее русской литературы. Премия носит имя Александра Пушкина — классика и новатора русского языка. Современные «лицеисты» пишут о том, что волнует их поколение, и тем языком, на котором говорит молодая литература XXI века. «Лицей» вот уже шестой год продолжает оставаться мощной моральной, медийной и, конечно, материальной поддержкой самым талантливым молодым литераторам. Но литература — это не спорт. Никакая победа не сделает книгу великой, никакой проигрыш не умалит достоинств хорошей книги. Поэтому внимательно будем следить за текстами всех ребят, вошедших в короткий список.

Неизменная благодарность за поддержку учредителям премии — южнокорейской группе компаний «ЛОТТЕ» в России, Литературному институту им. А. М. Горького, Российскому книжному союзу, «Российской газете», «Литературной газете», Ассоциации литературно-художественных журналов (тоже, кстати, шесть!!!) и всем литераторам, критикам, издателям, библиотекарям, переводчикам за дружеское участие и поддержку, всем, кому небезразлично будущее отечественной словесности.

Председатель совета «Центра поддержки отечественной словесности»

Владимир Григорьев

Бессмысленная жажда чуда

Как однажды заметил Саша Соколов, «главная проблема русской литературы в том, что в своё время она пошла не за Пушкиным, а за Ариной Родионовной». Думаю, как финалисты, так и победители премии «Лицей» в этом году если не опровергают, то уточняют Соколова. Они выбрали третий путь: идти по следу и Пушкина, и его няни.

Действительно, в последние годы фольклорность, сказовая манера стали обязательными атрибутами литературных лонгов и шортов молодых писателей. В большей или меньшей степени фольклор присутствует почти в каждом тексте и нынешних лицеистов (как прозаиков, так и поэтов). Но с одной оговоркой: авторы не приближаются к фольклору, а, наоборот, отдавая ему должное, как бы избавляются от него, прощаются с ним. Так, сказка тяготеет к самому что ни на есть реализму, а не к фэнтези. Ведь фэнтези, в первую очередь, описывает мир магии, а магия — дело рук человеческих (или сверхчеловеческих), в то время как сказка оперирует чудесным, а чудо — это прерогатива божества. Вера приходит тогда, когда из ситуации нет выхода, когда рассудок бессилен и зло, за неимением другого способа борьбы с ним, остаётся только что заговорить. Чудо — это последнее, немыслимое средство. Вообще, о бессмысленной жажде чуда (по А. Тарковскому) пишут практически все лицеисты в этом году. Так, в романе «Отец смотрит на Запад» Екатерины Манойло (победительницы в номинации «проза») голос погибшего брата главной героини Кати слышится и после его смерти. Родня и соседи поначалу пугаются, а потом привыкают. И чудо со временем превращается в обыденную примету. В этом тексте вообще много говорится о способности слышать. Недаром, переехав в Москву из далекого городка у границы с Казахстаном, Катя устраивается на работу в театр звукорежиссёром.

Таким же чудом, пусть и в ироническом ключе, становится Ленин, оживший в ходе научного эксперимента («Рассказ про Ленина» Алексея Колесникова, взявшего третье место). Ильич как ни в чём не бывало гуляет по современной Москве, ест в Макдональдсе и слушает рэп. Попадает на митинг «за свободные выборы», оказывается в обезьяннике и под утро внезапно умирает. Во второй раз и, видимо, уже окончательно.

Он умер под утро, не просыпаясь. К вечеру, конечно, его опознали. Эфэсбэшники увезли тело в Кремль. Там долго думали, что теперь делать. Полноватый мужик с бордовым лицом и шеей печально отметил вслух:

— Да, не уберегли мы Владимира Ильича…

А тихий сероглазый мужчина в элегантном пиджаке возразил:

— Сидел бы дома, а то опять за старое. — И добавил, значительно помолчав: — Ленин-революционер нам не нужен, господа.

У каждого времени свой воздух, пригодный только для населяющих его современников. Тот, кто в иную эпоху вёл за собой миллионы, здесь, никем не узнанный, мирно потягивает пиво и слушает рэп, и, кажется, ни о чём большем и не мечтает. В другом рассказе «Пам-пара-пам» Колесников пишет о музыканте, кумире прошлых времён:

В девяностые годы за Россией присматривал дохристианский бог. Всё погибшее досталось ему в качестве жертвоприношения. Он насытился и ушёл. Слуцкий пел о пирах этого чудища, чтобы облегчить страдания его жертвам.

И вот он приезжает с концертом в город, где живёт герой рассказа, но…

Я стал жалеть деньги, потраченные на билет, маршрутку и пиво. Главная проблема заключалась в том, что для Слуцкого происходящее было привычным. Ему ничего не хотелось. Лишь бы отыграть да уйти. И не видеть нас, и песни собственные не знать. С бóльшим энтузиазмом люди завязывают шнурки. Он жалел, кажется, что сочинил однажды своё легендарное: «Пам-пара-пам».

Но если говорить о сверхъестественном, то оно живёт в текстах лицеистов как бы своей автономной жизнью, оно сосуществует с обыденностью и, к сожалению или к счастью, никак не влияет на ход вещей.

Если можно было бы выделить одну общую для всех авторов тему, то, думаю, этой темой стало бы оживление, реанимация (как физическая, так и метафизическая) или даже воскресение. Если пользоваться терминологией Станиславского, не в этом ли и заключается сверхзадача литературы? Тексты лицеистов, с одной стороны, лишены эскапизма, они предельно жизненны, реалистичны и зачастую жестоки, с другой — в них есть инерция освобождения от социальности. Да, проза не может не быть актуальна, не может не быть про «здесь и сейчас», но где-то в глубине она всматривается за околицу сегодняшнего дня и даже века и этим избавляется от груза сиюминутных примет.

Хорошая проза мечтает о поэзии. Роман Михаила Турбина, получившего вторую премию, так и называется: «Выше ноги от земли». Главный герой, молодой хирург из провинциального города, пытается обрести себя заново после семейной трагедии. Спасая чужие жизни на операционном столе, он всё меньше смысла видит в собственном существовании. «Он почувствовал себя деревом, по которому ударили топором и с которого слетели все птицы» — так описывает Турбин состояние своего героя. Как и в случае с другими лауреатами, текст Турбина лавирует между жанровыми определениями. Это и производственный роман, и социальная драма с элементами нового реализма, и, наконец, даже мистический хоррор. Текст Турбина, в первую очередь, о людях: о необходимости в человеческом тепле, о необходимости в заботе о другом. В те дни, которые мы проживаем, подобный гуманистический посыл выглядит более чем уместным. И в этом, пожалуй, и состоит следование за Пушкиным. Тем более что сам Турбин вынес стихотворение «Эпитафия младенцу» в эпиграф своей повести:

Всех трёх лауреатов в номинации «проза», несмотря на различие голосов, опыт и возраст, сближает одно: предельно ясный тембр, лишенный нравоучения, политической ангажированности и надуманной экстравагантности. Важнейшее свойство для писателя — это умение удивляться. И Екатерина Манойло, и Михаил Турбин, и Алексей Колесников этим свойством вполне обладают.

Современная поэзия всё больше напоминает бои без правил или футбол без ворот, или без мяча, или порой даже без футболистов. Точнее так: каждый поэт сам придумывает свои правила, иногда снабжает текст инструкцией, которая значительно (или не очень) облегчает его понимание. Тут, конечно, можно вспомнить шутливый ответ Пушкина на известное стихотворение Жуковского, написанное белым стихом:

Привычная силлаботоника и правда окончательно уступила верлибру. Стихотворная форма мимикрирует под комментарий в социальных сетях, новостную ленту, граффити, цитату политика или мем.

Например, Денис Балин (второе место в номинации «поэзия») предваряет свою поэму «Мутная река» ремаркой: «В тексте поэмы использованы заголовки из Telegram-каналов и новостных ресурсов».

Дальше Денис рисует картину своего родного городка на северо-западе России:

Он перемежает индустриальные пейзажи с криминальными сводками и кровавыми происшествиями из интернет-пабликов. И делает перекличку с друзьями, врагами и просто знакомыми из прошлого:

Почему-то на ум приходит финальная сцена фильма «Гостья из будущего», в которой Алиса Селезнёва рассказывает своим одноклассникам, как они проживут свою жизнь, кем станут. Есть в этом открытом пророчестве что-то немилосердное. Тем же, но только в обратной перспективе, занимается и Денис Балин. Его меланхоличный созерцательный голос чем-то близок японским мастерам хайку.

Поэзия Антона Азаренкова (третье место) только поначалу выглядит более конвенциональной. На самом деле, в основе своей она центробежна и потому оригинальна. И есть в ней сейчас крайне редкое и, следовательно, очень ценное свойство — какая-то наивная, но при этом совсем не поверхностная радость. Та безусловная радость, которая и является древнейшим поэтическим импульсом.

Наконец, победительница, Оля Скорлупкина, пробует свои силы как в регулярном стихосложении, так и в экспериментальных формах. Особенно пронзительно звучит небольшая поэма «Белое» — воспоминание о днях, проведённых в психоневрологическом интернате, где Ольга работала волонтёром. Свой самый тяжёлый, экзистенциальный опыт молодые поэты всё реже доверяют рифме, опасаясь излишней нарядности или неуместной красивости. На то есть свой резон. Поэтому сейчас настолько востребованной становится форма поэтического блога, дневника, который существует на стыке между остросоциальной публицистикой, гражданским манифестом и лирической исповедью. Всё это есть в поэзии Оли Скорлупкиной.

Вручение премии «Лицей» по традиции состоялось в день рождения Пушкина 6 июня. Когда-то Гоголь сказал: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». Если это верно, то, судя по всему, мы торжественно вступили в дни, когда русский человек в духовном своём развитии массово достигает уровня Пушкина. Именно такого человека мы с некоторым изумлением сейчас и наблюдаем. Во всяком случае, если у литературы и есть цель, то, мне кажется, эта цель — спасти мир. Будем верить, что у лауреатов премии «Лицей» за 2022 год есть всё, чтобы этой цели достигнуть.

Григорий Служитель,

председатель жюри премии «Лицей-2022»

Первое место. Номинация Проза Екатерина Манойло Отец смотрит на Запад (Фрагмент романа)

1

Угрюмая трёхэтажка, в которой родился и умер Маратик, напоминала похоронную контору. Потемневший со временем её фасад в предрассветные часы был почти чёрным. Только с лучами солнца дом вновь приобретал свой тёмно-багровый цвет — цвет потемневшего от времени кирпича.

Перед подъездами были разбиты клумбы, и цветы на них своей яркой восковой неподвижностью делали их похожими на похоронные венки. К общему впечатлению добавлялось хмурое выражение окон, в которые, казалось, редко заглядывало солнце.

Раза три в месяц перед одним из двух подъездов обязательно собирались жители посёлка, чтобы проводить в последний путь своего друга, родственника или соседа. Мужчины, как правило, стояли поодаль; женщины молчаливо теснились вокруг высокого подъездного крыльца и с опаской и благоговением смотрели на окна квартиры, где накануне умер человек. На фоне кривых потресканных хибар трёхэтажка смотрелась так солидно, что самые суеверные из старух закрывали глаза на то, с какой частотой из дома выносили ковры с покойниками. Купить или унаследовать квартиру в этом доме считалось редкой удачей.

Маратика, на удивление мусульманам, вынесли в гробу. Ящик размером с колыбель, обшитый красными рюшами, поставили головой в сторону запада. Засыпанный чернильными, розовыми и белыми астрами гробик сам напоминал цветничок — такие обычно высаживают у вечного огня или у стелы на въезде в город. От асфальта, который длинной пыльной заплатой тянулся перед трёхэтажкой, шёл жар, как от печи.

Мужчины в тюбетейках морщились и жались от палящего солнца ближе к подъезду. В пятнистой жёлтой тени карагачей стояли женщины во главе с матерью Маратика, тридцатилетней Наиной. В длинном чёрном платье сухого сукна она казалась очень высокой. Её бледное лицо, раздутое плачем, светилось отрешённой скорбью. Из-под тёмного платка, завязанного слабым узлом, выбивались светлые волосы, похожие на стекловату.

На мать трёхлетнего покойника зыркали чёрными глазами три суйекши. Все низкорослые, с горбиками жира, прокопчёнными лицами и странно бледными руками. Их в дом привела сестра мужа Аманбеке. Сказала, что, если Наина не позволит соблюсти традиции, Маратику станет скучно и он придёт за сестричкой.

Наина протянула самой молодой суйекше узел с одёжкой Маратика, частично неношеной, и неожиданно завыла пересохшим ртом. Мужчины переглянулись, но продолжили читать молитву. Замер только Серикбай, отец Маратика. Он покосился на лицо жены в надежде увидеть слёзы. Но покрасневшие глаза Наины оставались сухими. Как будто её горе выдавала только рука, что поднимала троеперстие ко лбу и бессильно падала, не совершив крестного знамения.

Серикбай всё время плакал. Слёзы его сливались с каплями пота на блестящих на солнце щеках и растворялись в чёрной бороде, оставляя едва заметный соляной налёт. Тело била дрожь, и, с мокрыми морщинами и трясущимися руками, он казался этим утром немощным и старым, несмотря на неполные сорок лет.

Когда имам закончил читать молитву, Серикбай прошаркал к гробу и замер, пытаясь совладать с непослушными руками. На помощь пришёл его напарник, тоже дальнобойщик. Плечистый и высокий, он взял гроб под мышку, будто коробку с куклой, и двинулся к катафалку. Серикбай благодарно кивнул и молча пошёл рядом.

На кладбище, по обычаю, ездят только мужчины, но в посёлке никто не удивился, когда Наина сказала, что должна проводить сына. Под руку с ней из тени на солнцепёк вышла Аманбеке. Сухощавая, с живым блеском в тёмных глазках и птичьей вёрткой головой, она казалась самой энергичной в этом дворе. Уже залезая в катафалк, она быстро оглянулась, нашла глазами племянницу и подмигнула ей.

Катя не сводила глаз с матери и тётки, поэтому тут же поймала взгляд Аманбеке и нелепо вздрогнула. На неё впервые обратили внимание с тех пор, как Маратик умер. Она вытерла влажные ладони о тёплый бархатный халат, который ещё с утра в полутёмной комнате точно был чёрным, а теперь на солнце переливался зелёным и фиолетовым, и снова приставила руку ко лбу козырьком, прячась от солнца.

Кате хотелось выпрыгнуть из жаркого платья и в одних трусиках побежать к речке. Или залезть на карагач и оттуда наблюдать за всеми: как страдает отец, как шаркает к катафалку мать, как перешёптываются старики. Но больше всего Катя хотела услышать необыкновенный голос Маратика.

Родители так и не дождались, когда их сын заговорит нормально. То, что Маратик не говорил, а пел, расстраивало их так сильно, что они не замечали красоты его голоса и того, как безошибочно он пропевал взрослые слова, словно ему было не три года, а лет десять. Только Катя, услышав однажды по радио Робертино Лоретти, ахнула от мистического сходства ангельских голосов.

Когда катафалк скрылся из виду, женщины заторопились в квартиру, чтобы готовить поминальный обед. Катя сделала вид, что тоже идёт, но, когда убедилась, что никто на неё не смотрит, бросилась к реке. В обычное время дорога занимала пять минут — она знала точно, потому что не раз бегала сюда на спор с мальчишками. Сейчас Кате казалось, что она передвигает ноги очень медленно. Из-за чужих заборов лаяли собаки. Они бросались на доски, гремели цепями, и Кате казалось, что они вот-вот схватят её за пятки. Пыль, что поднималась от обуви, казалась тягучей, словно во сне, и мешала бежать.

Взрослые запрещали нырять в реку с подвесного моста. При взгляде сверху вниз река выглядела не глубже ржавого бака, что стоял на огороде у Аманбеке для полива. Водовороты, которые каждый год забирали жизни нескольких человек, лениво закручивались в широкие плоские воронки.

Под развесистой ивой, слепившей на солнце серебром, Катя освободилась от платья и вошла в воду. Тёплая, цвета куриного бульона река не освежала Катю, а будто медленно варила. Она немного побарахталась и вышла на глинистый берег. Только сейчас, оставшись одна, девочка могла думать о том, как умер Маратик. Выжав косички, похожие на джутовые верёвки, и улёгшись на разложенном халате, Катя подставила веснушчатое лицо солнцу. Под алыми веками поплыли радужные пятна, и Катя стала вспоминать вчерашнее утро.

* * *

Маратик хныкал, размазывая кулачком сопли по смуглому лицу. Из-за этого его мокрый нос задирался и шевелился, словно резиновый. Ему хотелось пробраться в спальню и узнать, не привёз ли отец подарок с рейса, но Катя по-хозяйски, словно щенка, брала его в охапку и оттаскивала каждый раз, когда он уже делал глубокий вдох, чтобы запеть. В зале она расстелила любимое корпе — лоскутное одеяло — напротив телевизора и похлопала рукой по узору рядом с собой.

— Идём сюда, Маратик!

— Идё-о-ом сю-у-уда-а-а! — пропел Маратик и вытащил откуда-то из-за спины окарину, собираясь засвистеть.

С деревянной игрушкой Маратик не расставался уже полгода. Отец привёз окарину из длинного рейса в надежде, что свист заменит пение и сын заговорит, но этого не произошло.

— Ты что! — вскрикнула Катя и, отобрав игрушку, рассмеялась в ладошку. Маратик тоже улыбнулся, обнажив ряд детских полукруглых зубов.

Катя улеглась на корпе и пальцем с обгрызенным ногтем стала поглаживать цветные квадраты ткани.

— Смотри, Маратик, это табарик. Этот кусочек нам дали, когда умер атака. Ты помнишь атаку?

Маратик качнул головой и улыбнулся.

Катя вскочила на ноги, заправила майку в шорты и, схватившись за поясницу, заковыляла по комнате, изображая деда.

— Видишь этот кнут? — Катя сдвинула брови и стянула с дивана пояс от материнского халата.

Мальчик не понял.

— Ну представь, что тут — кнут! — Катя замахнулась поясом, словно погоняла скот.

— Кну-у-ут!

— Да, кнут. Вот муж, ой нет, жена тебя будет им бить! Потому что нельзя быть таким непослуш-шным! — Катя грозно прошипела последнюю фразу и со стуком упала на содранные колени. — А этот кусок папа принёс с дня рождения того противного Кайрата или как там его, синий — с похорон ажеки, красный — с похорон этого… Кхе-кхе-кхе, — Катя понарошку закашлялась и изобразила удушье.

За самодеятельным театром Кати наблюдала с надтреснутой доски в тёмном окладе сутулая Богородица с мешками под глазами, как у школьной учительницы рисования. Катя ловила её суровый взгляд и нарочито противно хихикала.

— Какой же ты весь сладенький, Маратик. Так бы и съела тебя, мой баурсачек! — Катя стянула корпе, накрылась им с головой и изобразила призрак. — Я одеяло смерти, я съем тебя!

— Я сме-е-е-е-ерть, — затянул Маратик громче обычного.

— Ой нет, нет! — Катя зажала Маратику рот. — Всё, тихо, сейчас будут мультики.

Катя быстро глянула на Богородицу, что висела над телевизором, и, словно получив разрешение, включила старый тяжеленный «Рекорд». Телевизор громко затрещал. Чтобы чёрно-белая картинка была более или менее чёткой, приходилось настраивать комнатную антенну. Телевизор шипел и сопротивлялся, пока один ус антенны не упирался в рот младенца на иконе, словно Иисус давал интервью.

Наконец на экране появился мультяшный дятел и залился истеричным смехом. Катя потянулась к переключателю громкости, но вспомнила, как его открутил Маратик, когда игрался с ним накануне. Из телевизора торчал только железный штырёк, который не поддавался Катиным пальцам.

— Маратик, а где…

Катя не успела ни задать вопрос, ни остановить брата. Он крепко держал окарину в пухлых ручках и изо всех сил дул. Смех дятла и свист Маратика наполнили комнату, Катя метнулась к двери в надежде удержать звуки в зале, но на пороге уже стоял сонный отец. Взгляд его был невидящий, а движения — резкие и беспорядочные.

— Что вы мне спать не даёте? Катя, ты почему не смотришь за Маратиком?

Серикбай уже замахнулся для подзатыльника, но Катя ловко увернулась и отпрыгнула на другой конец комнаты.

— Псмиля! — буркнул отец.

Пошатываясь, он поплёлся к телевизору. Крупная его фигура рядом с маленьким Маратиком, сидящим на полу, выглядела зловеще гигантской. Он зашарил в поисках выключателя громкости. Исподлобья глянул на Маратика. Тот улыбнулся отцу, но свистеть не перестал. Мультяшный хохот и свист Маратика смешались в сонном сознании Серикбая. Он забормотал казахские проклятия, убрал «микрофон» от лица Иисуса и потянулся к розетке, чтобы вырубить телевизор от сети.

Свист прекратился внезапно.

Шипящий и хохочущий «Рекорд» падал на Маратика, как в замедленной съёмке. Кате казалось, что отец успеет поймать телевизор, но он, словно пьяный, пошатнулся и беспомощно упал на колени. Катя услышала треск окарины и чего-то ещё. Из-под упавшего телевизора торчала ручка Маратика. Катя завизжала от страха и бросилась к братику.

— Тихо! — Отец схватил дочь за плечо и с силой потряс. — Давай помогай мне.

Отец и дочь впервые что-то делали вместе. Они осторожно приподняли телевизор, и Катя увидела треснувшую окарину на красном мокром лице Маратика.

— Папочка!

— Тсс!

Из маленького уха на бархатный квадрат корпе медленно выползала кровь, густая и как будто тоже бархатная. В телевизоре, теперь уже стоявшем на полу, всё ещё бесновался дятел. Серикбай вытащил осколки окарины изо рта сына и приложил большую свою кудрявую голову к его груди.

— Может, это сон всё ещё, — пробормотал Серикбай и заплакал как ребёнок.

Катя взяла краешек корпе и квадратом ткани с похорон деда вытерла лицо Маратика. Ей вспомнились слова Аманбеке, что раздавать лоскуты на похоронах — очень хорошая традиция, особенно когда умер кто-то старый. Как будто с его тканью гостям передаётся и секрет долголетия. Катя не знала ни одной молитвы, но бормотала незнакомым голосом всё, что приходило в голову.

— Жиси на небеси, улбосын бисмил-ляхь!

На третий раз она заметила, как дрогнули ресницы на маленьком лице, и, поймав страшный взгляд отца, побежала к матери.

Мать замешивала тесто и сама как будто замешивалась, плавно двигая плечами. В кастрюле на плите что-то успокаивающе булькало.

— Мам, там Маратик…

Наина обернулась на дочь и по её запачканным в крови рукам поняла, что случилось что-то страшное и необратимое.

На седьмой день после смерти Маратика в квартире Абатовых собралось меньше людей, чем ожидалось. Жители посёлка разделились на два лагеря. Одни пришли на поминки Маратика, другие хоронили старого пастуха Аманкула.

На кухне женщины, готовившие поминальный дастархан, ловко рассыпа́ли по кисайкам изюм, курагу, финики и между делом пересказывали историю, как маленький покойник являлся к старику последние несколько дней и не давал спать. Перед смертью Аманкул дёргал себя за жиденькую седую бородку и жаловался снохам, что, какую бы фразу ни сказал вслух, Маратик перепевал её и ветром разносил по полю. Пастух всё оглядывался, искал шутников, махал кнутом, но в ответ на проклятия получал только новые песни. Это продолжалось несколько дней: старик чесал уставшие глаза, вытирал тюбетейкой мокрое лицо и разговаривал с ветром. Дома ему не верили и валили всё на шайтана и водку, которую Аманкул пил после заката солнца.

Мёртвый сынок обрастал легендами. Серикбай слышал, о чём говорят за его спиной, и бессильно сжимал кулаки. Он уходил из комнаты, из квартиры, из посёлка. Только когда он впивался кулаками в руль, ему становилось легче.

Следующими, кто услышал песни Маратика, были сёстры Ибраевы, четырнадцати и шестнадцати лет. Они несли стирать ковёр на речку и обсуждали, как вывести с ворса предательские следы крови — доказательство любви младшей сестры Мадины к старшекласснику Дагиру.

Старшая из сестёр, Махаббат, в трикотажном купальнике с выцветшими маками, полезла в воду.

— Мадин, а ты порошок взяла? — крикнула она, расплетая длинную чёрную косу.

— Да! И мыло хозяйственное, — ответила Мадина.

— Если родители узнают, они тебя убьют. И меня заодно.

— Тихо! Ещё не хватало, чтобы нас услышали!

Разложив ковёр на виду и поминутно на него оглядываясь, Мадина пошла к воде. Мелкая волна намочила её ступни, смыв пыль с загорелых пальцев. Вдруг голыми лопатками она ощутила чьё-то присутствие, резко обернулась, но за спиной никого не было. Быстро окинула взглядом старый карагач, под которым обычно собиралась малышня, чтобы прыгать в реку с тарзанки, подвесной мост и большой камень, на котором она разложила свой сарафан с мокрыми подмышками. Никого.

— А кто тебя просил раздвигать ноги перед Дагиром! — Махаббат не дождалась ответа сестры, сделала глубокий вдох и с головой ушла под воду.

— Муха, хватит! Ты надоела! — прокричала Мадина и устремилась к сестре.

У Махаббат была своя игра. Она любила резко погружаться на глубину и чувствовать, как тяжелеет расплетённая коса и распластывается медузой в воде. Внезапно кто-то схватил её за волосы и сначала потянул вверх, а затем стал мотать из стороны в сторону, словно полоская. Открыв в воде глаза, она увидела мутный бледный живот сестры в пузырьках воздуха и ударила в него со всей силы. Вынырнула и, отплёвываясь, часто задышала. В ушах, закупоренных водой, приглушённо зазвучал незнакомый мальчишеский голос:

— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла!

— Кто здесь? — Махаббат щурилась на гладь реки, похожей на наваристый бульон, словно звук раздавался оттуда.

— Так это не ты повторяешь? — вынырнув, растерянно спросила Мадина.

— Делать мне больше нечего, ага!

— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла-а-а! — на этот раз прозвучало откуда-то из-за дерева.

Мадина в ужасе попятилась. Лицо её было бледным, и посиневший рот сделался будто чужой. Махаббат уже плыла к берегу. Головы сестёр с прилипшими чёрными волосами, торчащие из воды, издалека были похожи на обгорелые головки спичек.

Выбравшись на берег, сёстры Ибраевы прямо на мокрые купальники натянули одежду и, забыв про запятнанный ковёр, потянулись за голосом вдоль берега. Мадина шла впереди, ускоряя шаг, когда песня звучала с новой силой. Она не обращала внимания на укусы крапивы и на запах полыни, на который, ей казалось раньше, у неё аллергия. Махаббат быстро, но аккуратно шла по следам сестры, добивая резиновой подошвой сланцев колючки и сорняки. На железнодорожном переезде голос вдруг затих, и сёстры присели на пропитанные креозотом шпалы отдышаться.

— Мух, как думаешь, Дагир женится на мне? — спросила Мадина, щурясь от блеска рельса за спиной сестры.

— Теперь уже и не знаю, Ма.

— Ты понимаешь, что меня ждёт, если кто-нибудь разболтает, что мы с ним… ну, это самое.

— Да. Выйдешь за противного старикана-вдовца и будешь раздвигать ноги перед ним.

— Пойдё-о-о-ошь за-а-амуж за вдовца, раздвинешь ноги перед ровесником о-о-отца! — затянул голосок с новой силой.

— Муха, блин! — Мадина протянула руку к сестре, словно собираясь её задушить.

— Подожди! — Махаббат резко обернулась.

— Да ты издеваешься!

— Тс-с-с! — Махаббат прислушалась и поняла, что голос доносится уже со стороны посёлка. — Я поняла, кто это.

— Кто? Если это гад Мауленбердинов, я… — Мадина подобрала тонкую палку и ткнула ей в сухую коровью лепёшку. — Он у меня говно жрать будет!

— Не Мауленбердинов! Хуже. Это тот недоразвитый Маратик, которого похоронили недавно.

До дома девочки шли молча. На автобусной остановке встретили соседку, которой носили парное молоко по утрам. По её отстранённому взгляду из-под нависших папиросных век сёстры поняли, что дело плохо. Таким взглядом вместо приветствия их обдавал каждый прохожий — казалось, весь посёлок уже слышал песню Маратика.

За один вечер люди узнали, что Истемир украл себе жену, но та его к себе не подпускает. Аскар умирал от рака, и его жена Айман начала готовиться к похоронам. Нурик зарезал чужую корову. Редькины пропили свою убогую насыпную избушку, а когда новые хозяева снесли её, чтобы построить коттедж, в строительном мусоре рабочие нашли человеческие кости.

Люди секретами больше не делились. Стали бояться сплетничать. Они шли с вопросами к Имаму. Старец прислушивался — или делал вид, что прислушивается, — опустив взгляд в священную книгу, затем поднимал коричневые свои, словно накрашенные тенями веки на посетителей мечети.

Напрасно люди всматривались в его белки цвета молока, в которое капнули кофе, — на все вопросы Имам отвечал молитвой. Пронзительный голос его вырывался из тонких фиолетовых губ и вибрировал под сводами мечети, пока не превращался в монотонное «м-м-м». Маратик подхватывал эту дрожащую медь и разносил по посёлку. Тогда люди шли с вопросами к Абатовым.

Хуже всего приходилось тем, кто натыкался на Наину. В отличие от мужа, она не расспрашивала о голосе Маратика, а долго и зло смотрела в упор на гостя, шёпотом обещая тому дорогу в ад.

— Молиться надо, молиться! Это не мой сын, это Сатана вас испытывает, — восклицала Наина напоследок и захлопывала дверь.

В такие моменты Катя злилась на мать, и чем больше времени та проводила перед мрачными иконами, тем сильнее Катя их ненавидела. Материнское и как будто с облегчением сказанное «На всё воля Божья» Катя поняла как заговор против Маратика. Она косилась на лики святых, которых в комнате становилось всё больше, и боялась, что однажды они сплетут заговор и против неё.

* * *

Повзрослев, Катя часто думала: как ей не повезло, что она родилась в своей семье первой. Девочка в таких случаях воспринимается как неудача и в лучшем случае как нянька для будущего мальчика.

И действительно, втайне от мужа, который мечтал о наследнике, Наина просила у Богородицы девочку, приговаривая: «Сначала няньку, а потом ляльку». Серикбай был уверен, что родственники, так и не простившие ему русскую жену, смягчатся после рождения сына. Он часами представлял, как будет брать сына с собой в поездки, научит его седлать коня, забивать овец, да и просто разбираться в людях. С такими мыслями он бежал к роддому в день рождения Кати.

Наина показалась в окне не сразу. Серикбай беспокойно нареза́л круги по исписанной мелом и красками площадке. До него вдруг дошло, что он тоже мог написать Наине благодарность на асфальте. Он улыбнулся своим мыслям и решил, что сделает это к выписке. Или даже вечером. После того как Аманбеке накроет дастархан с его любимыми блюдами и они с родственниками и друзьями отметят рождение сына. Он уже строил план, как с напарником пройдёт в рабочий гараж, найдёт там кисть и краску поярче, когда за стеклом показалось счастливое крупное лицо Наины.

— Смотри, какая красавица! — крикнула Наина в форточку и развернула младенца к мужу.

Сквозь слёзы в глазах, которые должны были литься от счастья, сквозь двойное стекло палаты Серикбай разглядел сморщенное личико, похожее на запечённое яблоко. Он не мог посмотреть жене в глаза и цеплялся взглядом то за пряди её белёсых волос, которые выбились из пучка, то за штамп роддома на сорочке жены, то за байковое одеяло с новорождённой. Наина улыбалась свёртку и не обращала внимания на понурого мужа. А он переминался с ноги на ногу, часто моргал и тяжело вздыхал.

— Что тебе принести? — крикнул и замер. — Я бы сейчас собрал, да делами занялся.

— Да тут всё есть. Нам с Катюшей хватает пока что, — то ли мужу, то ли дочери проговорила Наина.

Серикбай не расслышал ни слова, но понял, что жена ни в чём не нуждается. Махнул Наине и быстро пошаркал прочь, словно пытаясь стереть подошвой чужое жирное и красное «спасибо за сына» на асфальте.

Дома Серикбая ждали родственники, но он не торопился туда и тянул время. Постоял на воротах на школьном футбольном поле, пока мальчишка-вратарь бегал по нужде в кусты. На спор с пацанами попрыгал на половинках автомобильных шин, торчащих из земли. Сделал круг, чтобы не идти через двор с прилавками, который местные называли базарчиком. Там он встретил бы знакомых, и перед каждым пришлось бы держать ответ, кто у него родился. А женщины тянули бы его в магазин и советовали, чем обрадовать Наину. Серикбай и так планировал купить жене хороший подарок за сына, а вот потратить заначку на побрякушку за дочь у него не поднималась рука.

На заднем дворе дома, на земле у запертого на амбарный замок бомбоубежища Серикбай заметил что-то красное, похожее на заветренный кусок мяса. Он пригляделся и понял, что это яшма. Серикбай сунул камень в карман и пошёл домой.

Дверь ему открыла счастливая Аманбеке в праздничной, расшитой бисером и металлическими бусами жилетке поверх красного платья. Её выщипанная и густо накрашенная бровь быстро изогнулась вопросом и тут же встала на место. Аманбеке поднесла пальцы в перстнях к губам, словно пытаясь удержать слова во рту.

— Дочь, — тихо сказал Серикбай.

— Значит, будет Улбосын, — Аманбеке вздёрнула подбородок, и тяжёлые серебряные полумесяцы в ушах качнулись.

Имя Улбосын в посёлке давали старшим дочерям в семьях, где ждали наследника. Имя означало «да будет сын», и каждый день и час оно звучало как молитва. Все Улбосын, не имея прямого родства, походили друг на друга сутулостью, мягкостью форм и всегда виноватым взглядом. Серикбай согласился с сестрой.

Подобранный камень Серикбай отдал местному ювелиру в его лавку, где красную яшму отполировали и оправили в серебро. Кассирша со знанием дела предложила купить бархатный подарочный мешочек, в котором Серикбай и преподнёс кольцо жене. Наина с восторгом всматривалась в плавные разводы на камне и целовала крупный нос мужа. Не ожидая такой реакции, но почувствовав какую-то особенную благодарность от жены, Серикбай выпросил обещание родить ему сына, а до тех пор — разрешение называть дочь Улбосын, хоть по документам она будет Катей. Наина согласилась и стала наслаждаться материнством, не снимая кольца даже тогда, когда другие обычно снимают. Замешивала ли тесто, стирала ли бельё, парилась ли в бане — к кольцу ничего не прилипало, и казалось, что камень со временем становится только ярче. Даже во время второй беременности, когда пальцы заметно отекли, Наина не снимала кольца.

Кате было семь лет, когда в доме заговорили о пополнении. Она не понимала, как относиться к этой новости, и следила за тем, как реагируют другие. Отец, всегда строгий с Катей, казалось, уже заранее прощал все шалости ещё не рождённому сыну. Родственники поздравляли отца и косились на уставшую мать.

Прежде статная и громкая, излучавшая силу, Наина вдруг тяжело задышала и как будто ослабла. Катя нехотя помогала матери тащить сумки из магазина и потом задумчиво рассматривала след от полиэтиленовых ручек на ладони. Нехотя помогала матери обуваться. Она чувствовала себя Золушкой, которая надевает хрустальный башмачок на ногу злой сестры. Пыталась впихнуть разбухшую, с выпуклыми венами, ногу матери в кожаную туфлю. Аманбеке научила её хитрости — заталкивать на ночь в туфли мокрые скомканные газеты. Сначала это помогало, но затем ноги как будто ещё выросли, и Катя с криком вытаскивала свои пальцы, застрявшие между пахнущей гнилью стелькой и маминой пяткой.

Наина прижимала тогда дочь к большой своей груди и приговаривала, что, как только родится малыш, станет легче. Но Катя не успокаивалась. Ей казалось, что всё, что происходит с телом матери, неизбежно произойдёт и с ней самой. Раздует живот, и мелкими трещинками разойдётся кожа на груди. Худые и сильные ноги и руки станут похожими на дрожжевое тесто. Иногда она всматривалась в вывернутый наружу пупок матери, пытаясь понять, как оттуда можно вытащить ребёнка. Наина тогда ловила её взгляд и притягивала к большому своему животу «поздороваться с братиком».

* * *

Наине стало плохо в ночь на первое сентября. Она уткой расхаживала по комнате, несколько раз пыталась погладить купленную к школе одежду. Но как только брала в руки утюг, ей тут же хотелось либо прилечь, либо изогнуться у дверного косяка буквой «г». Катя нетерпеливо нарезала круги вокруг матери и не сводила глаз с её тугого живота. Наине казалось, что дочь видит её сквозь одежду, и она прикрывала пупок рукой.

В тёмное время суток красная яшма в кольце казалась почти чёрной. Катя просила дать примерить кольцо, Катя просила погладить ей одежду, Катя просила заплести ей косы на ночь. Наина не отвечала. Она ловила себя на мысли, что больше всего на свете хочет отмотать время и никогда не заводить семью. Не рожать детей. Не готовить обеды и ужины, не стирать и не гладить одежду. Не подстраиваться под мужа и его родственников.

Наина молилась, чтобы Бог избавил её от мучений, и тут же корила себя за то, что торгуется. Когда у неё отошли воды и боль ударила в поясницу с новой силой, она дала клятву, что, если Бог услышит её молитвы, она посвятит всю оставшуюся жизнь ему.

Катя проснулась от причитаний Аманбеке, расхаживающей по квартире с важным лицом.

— Вставай, Улбосын! Школу проспишь.

— А где мама? — Катя быстро осмотрела комнату на предмет новых маленьких людей.

— Рожает. Где ещё ей быть, — Аманбеке выудила из ящика серванта несколько газет и стала раскладывать их на столе. — Ты в школу пойдёшь?

— Да встаю я, — Катя бросила взгляд на ловкие руки Аманбеке, которые заворачивали в газеты подсохшие гладиолусы, и недовольно поморщилась. — Это что, с нашей клумбы цветы?

— Уж какие были, Улбосын.

— Я не Улбосын! Сколько раз повторять? Я — Катя.

— Улбосын, Улбосын. А если Наинка снова родит девочку, будет Кыздыгой.

— А Кыздыгой что значит?

— Кыздыгой переводится как «перестань рожать девочек».

— А кого надо рожать, чтобы тебе дали нормальное имя? — Катя села расплетать косички.

— Мальчиков, конечно! Сыновей!

— Фу-у-у! Мальчишки такие противные.

— А ну замолчи и одевайся. Мужчины — лучший пол, — Аманбеке швырнула в Катю так и не поглаженным сарафаном и ушла на кухню.

Когда Катя, умытая и кое-как причёсанная, зашла спросить, где белые гольфы, Аманбеке возилась с конскими внутренностями в жестяном тазу. Пальцы, непривычно голые без колец, скользили по кишкам, освобождая их от бурой кашицы. Перстни с зелёными и бирюзовыми камнями лежали на кухонном столе. Катя двумя ладошками прикрыла рот и с отвращением стала наблюдать, как ловко Аманбеке превращала плотные кровавые верёвки в кожаные ленты.

— А ты не отведёшь меня в школу, апа? — Катя двумя пальчиками подкрадывалась к блестящим кольцам.

— А ты сама не найдёшь дорогу разве? Мой Тулин с первого класса один ходит. Может, ты завтра пойдёшь в школу, а сегодня поможешь мне?

— Ну нет, ты чего! — Катя отдёрнула руку от тёткиных сокровищ и пошла обуваться.

В тёмной прихожей она вытащила новую пару туфель из коробки, обулась на голую ногу, бегло глянула на себя в зеркало и вышла на улицу. При дневном свете букет Аманбеке в размокшей газете выглядел совсем плохо, и Катя выбросила его в первые попавшиеся кусты. В школьном дворе нарядные дети уже строились в шеренги, когда Катя отыскала знакомых ребят. Её одногодки, которые во дворе казались слабыми и неуклюжими, на школьной площадке, в выглаженных блузках и с родителями за спиной, выглядели на порядок старше, как персонажи фильмов про школу.

Катя вдруг осознала, что стесняется своего помятого наряда, не знает, куда ей встать и куда идти. Готовая расплакаться, она вцепилась в лямки рюкзака и резко развернулась в сторону дома, утопая белыми каблучками в гравии.

— Вот ты где! Абатова Катя, верно? — На Катю сквозь толстые стёкла очков смотрели серьёзные глаза усатой учительницы.

Катя кивнула, вспомнив, что не успела почистить зубы, и пожалела, что вообще не осталась дома с Аманбеке.

— Я твоя учительница, Арувзат Абубекировна.

Учительница взяла Катю за руку и оставила её рядом с собой в первом ряду.

То, что родился братик, Катя поняла ещё в подъезде по смеху отца. Он и его сестра, словно два индейца, сидели в центре комнаты на корпе и принимали поздравления. Она молча уселась рядом и невидящими глазами уставилась в стену. Кто-то предлагал ей бешбармак, кто-то колбасу из конины, кто-то разливал шурпу, а кто-то поставил перед носом блюдо с баурсаками. Катя схватила горячую лепёшку и, обжёгшись, уронила её на подол.

С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали её внешний вид. Иногда Кате становилось так стыдно, что она давала себе обещание исправиться и больше времени уделять своему внешнему виду. Но потом возвращалась домой, подменяла уставшую мать, чтобы та сходила в церковь, и до позднего вечера нянчилась с Маратиком.

Катя думала, что будет ревновать маму к братику и ненавидеть его за это. Но мать так мало внимания уделяла сыну, что Кате становилось жалко ребёнка, похожего на ожившую куклу. Она прижимала его к себе, и тёплый орущий свёрток успокаивался. И чем чаще Катя подходила к плачущему малышу, не в силах больше слышать его крики, пока мать занималась своими делами, тем чаще Наина оставляла её присматривать за Маратиком. В конце концов она приноровилась делать уроки с Маратиком на руках. От этого все домашние работы были написаны корявым почерком, словно в черновике, а на обложках тетрадей и книг красовались пятна от томатов, тыквы, мяса и всего, из чего Катя делала пюре для брата. Иногда крошки будто намеренно прятались в её колтунах, чтобы повеселить соседей по парте.

— Неряха! — слышала Катя.

Она облизывала солёные цыпки на руках и по привычке поднимала плечи, защищая голову. На неё после таких кричалок обрушивались учебник или портфель. Катя обзывалась в ответ, кидалась драться, но оказывалась в меньшинстве и всегда проигрывала. Больше всех Катю задирал сын Аманбеке — Тулин. Он был старше Кати на одиннадцать месяцев, но из-за плохой успеваемости и постоянных драк остался на второй год и заявился в школу не первого сентября, а четвёртого.

— Катюха! — громко крикнул Тулин, вваливаясь в класс.

Услышав знакомый голос, Катя обрадовалась и отложила ластик, которым тёрла каракули Маратика в тетради по арифметике.

— Закинь соплю за ухо! — пронеслось откуда-то с задних рядов.

Катя обернулась и увидела брата. Тулин заржал, завернул верхнюю губу и цыкнул слюной между передними зубами. Он был чемпионом по плевкам во дворе. Катя почувствовала, как по шее заскользило что-то тёплое и отвратительное. Одноклассники противно захихикали.

* * *

Если с рождением сына Наина отдалилась от семьи, то Серикбай, наоборот, подобрел даже к дочери. Он не замечал синяков, которые Катя приносила из школы, но регулярно привозил детям необычные игрушки из дальних поездок. Зачастую Маратик был ещё мал для этих игр, и всё доставалось Кате. А в рейсы он ездил часто. Аманбеке говорила, что он это делает, чтобы заработать хорошее приданое для дочери и наследство для Маратика. И чем толще становился конверт, куда отец откладывал деньги, тем чаще мать уходила молиться.

Раньше, чтобы «побыть наедине с Богом», она ездила в город, но, когда в посёлке заговорили о строительстве храма, Наина зачастила на пустырь, где временной церквушкой стал списанный с железной дороги вагон пассажирского поезда. Она уходила туда, как только укладывала сына на дневной сон. Примерно в это время у Кати заканчивались уроки, и она сломя голову бежала домой. Маратик обычно спал, но иногда она находила его в кроватке плачущим и запачканным. Тогда она брезгливо относила его в ванную комнату и, не прикасаясь руками, струёй воды сбивала с него подсохшие какашки. Испачканную одежонку она скидывала в таз и заливала горячей водой, отчего вонь ещё сильнее заполняла комнату.

— Эй, Улбосын! Ты дома? — Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.

— Даа! — крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика. ...