Часть 1: Здравствуй, Союз! Глава 1

— Как самочувствие, Сергей Иванович? — спросила медсестра, приветливо глядя на меня. Перед ней на подставке стоял смартфон, через который она всё дежурство напролёт смотрела сериалы. Сейчас, судя по репликам из динамика, Ира пересматривала «Ликвидацию».

Хороший сериал, сам два раза его смотрел с удовольствием.

— Ничего, нормально, — ответил я.

Я надеялся, что Ира просто запишет меня в журнал, даст расписаться и отпустит с богом.

— Давайте, всё же, давление померяем, — сказала Ира. — Хоть вы у нас богатырь, но за здоровьем следить надо!

Она улыбнулась.

Я улыбнулся в ответ. Ох, Ира! Будь я чуть помоложе...

А мне через полгода шестьдесят два стукнет.

Сел на стул и привычно натянул на левую руку манжету тонометра. К среднему пальцу другой руки прицепил датчик частоты пульса.

Ира нажала кнопку на клавиатуре. Подсоединённый к компьютеру аппарат загудел, накачивая воздух. Манжета плотно обхватила плечо.

Я несколько раз глубоко вдохнул и затаил дыхание. Постарался расслабить всё тело.

— Что деньги, Сёма? — резко спросил в Ирочкином смартфоне Давид Гоцман.

И сам себе ответил:

— Деньги — мусор! Тебе «вышак» маячит!

Насчёт денег я был согласен с Гоцманом. Вот только попробуй, проживи в наше паскудное время без этого мусора. На пенсию, которой периодически грозил мне начальник отдела эксплуатации, останется только тихо сдохнуть с голоду.

Пока выручало то, что никто из молодых водителей не горел желанием работать по ночам, в дождь и в снегопад. А я работал и не жаловался. Загонял пришедшие с линии троллейбусы в мойку. Потом на смотровую канаву, или на ремонтную. И снова расставлял на площадке для утреннего выпуска.

Еженощная производственная карусель. Сто машин в парке. Три водителя-перегонщика. По тридцать с небольшим машин на каждого. Не сахар.

Но рано или поздно начальство кого-нибудь найдёт на моё место.

Манжета зашипела, выпуская воздух.

— Давление нормальное, — сказала Ира. — А вот пульс высоковат. Вы таблетки сегодня принимали?

Принимал, а как же. И от давления, и для снижения пульса. Я их каждый день принимаю. А куда денешься?

— Наверное, быстро шли от остановки, — убеждённо сказала Ирочка. — Вы посидите минут пять, а потом снова перемеряем.

Хорошая она девка, добрая. Ну, как девка? Тоже за сорок ей уже. Дети почти взрослые.

Из приоткрытого окна тянуло сырым весенним холодом. Люблю весну.

Я сидел, равномерно вдыхая и выдыхая холодный воздух. Старался успокоить пульс. Гоцман в смартфоне колол Сеньку Шалого, как грецкий орех. Быстро и безжалостно.

— Положите руку с датчиком на плечо, — сказала Ирочка, снова включая аппарат.

Ну да, маленькая хитрость. Кровь отливает от пальцев, и пульс становится реже.

Аппарат снова загудел. В этот раз манжета так сдавила плечо, что рука онемела. Кровь равномерно постукивала в кончике пальца.

Ирочка бросила быстрый взгляд на монитор.

— Ну вот, другое дело!

Придвинула к себе мой наряд и поставила заветный штамп. Допуск на работу.

Я с треском оторвал липучку, снял с руки манжету и аккуратно положил на стол.

В вытертой полировке отражалось приоткрытое окно.

Конец апреля. Скоро и черёмуха зацветёт. Надо будет не забыть — принести Ире пару веточек.

— Хорошей работы, Сергей Иванович! — кивнула Ира и снова загляделась в смартфон.

— Спасибо, Ира! И тебе хорошего дежурства!

Я загнал троллейбус на смотровую канаву. Медленно, по чуть-чуть двигая двенадцатитонную машину, поставил задний мост над домкратами.

— Стой! — крикнул из канавы слесарь Дима. — Ручник!

Я поставил троллейбус на стояночный тормоз. Внизу, в канаве зашумели домкраты, приподнимая заднюю часть кузова.

Отключил управление и вылез из кабины. Дима уже взялся за электрический гайковёрт — откручивал гайки правого колеса.

— Ты один сегодня? — спросил я его. — А Мишка где?

Дима зло мотнул головой.

— Спит в раздевалке!

— Опять выпил, что ли?

Дима не ответил, насаживая головку на очередную гайку.

— Давай, баллон придержу, — предложил я.

Надел рабочие перчатки и упёрся двумя руками в упругую резину.

Дима открутил последнюю гайку. Оттащил гайковёрт в сторону и взялся за монтировку. Поддел ей колесо.

Я упёрся крепче, чтобы не дать тяжёлому колесу спрыгнуть со шпилек. Потом не поймаем!

В сердце вдруг слабо кольнуло. И почти сразу ещё раз, уже сильнее. Руки и ноги мгновенно ослабели, сделались ватными. По спине, под курткой прошла жаркая волна.

Я навалился на колесо. Только бы не упало на Диму! Придавит парня — не прощу себе.

Прижал всем весом непослушный тяжёлый диск из резины и металла. И уже ничего не соображая — всё-таки удержал!

— Иваныч, отпускай — держу! — словно сквозь холодную воду я услышал голос Димы.

Руки согнулись. Язык распух и не помещался в рот.

Я ткнулся головой в резину и сполз на край смотровой канавы.

В памяти вдруг возникло лесное озеро. Сплетённый из ивовых веток шалаш, в котором мы с отцом караулили первых весенних уток. Едкий дым отцовского «Беломора». Бледно-алое зарево заката. Холодная сталь ружейного ствола в ладонях. И чёрные резные силуэты птиц на тихой воде.

— Никогда не бей сидящую птицу, — сказал отец. — Только влёт. Иначе другого охотника зацепить можешь.

А ведь я любил охоту. До щенячьего восторга, до радостной дрожи в руках.

Это потом не до неё стало. Когда в лихие девяностые приходилось выживать от копейки до копейки. Тогда и ружья отцовские продал, и всё забыл.

А сейчас вот вспомнил.

— Иваныч! — ещё раз услышал я.

Голос прозвучал очень тихо, словно издалека.

На душе стало легко и спокойно. В глазах потемнело.

* * *

— Эй, егерь! Ты чего?

Встревоженный мужской голос заставил меня очнуться.

— Сильно расшибся? Погоди!

Я услышал, как что-то громко хлопнуло с металлическим лязгом. Меня повело в сторону. Стенка, на которую я опирался, резко ушла из-под плеча. Я завалился набок, но чьи-то руки поймали меня и потащили.

— Ты живой? Держаться же надо!

Голос словно оправдывался.

Мои ноги тяжело стукнули по чему-то плоскому, железному. А потом я почувствовал, что лежу на спине, и сквозь закрытые веки пробивается яркое солнце.

В голове звенело, сильно болел лоб. В затылке тоже пульсировала боль.

Я повернул голову и открыл глаза.

На обочине просёлочной дороги стоял бортовой «ЗИЛ-130» с распахнутой пассажирской дверью. Возле кабины суетился небритый мужичок лет сорока в измазанной мазутом спецовке.

Водитель?

Он старательно поливал грязную тряпку водой из стеклянной бутылки, приговаривая:

— Щас, щас!

Увидев, что я пытаюсь подняться, мужичок испуганно замахал руками.

— Куда ты? Лежи! Щас, кровь оботру! Голову-то не проломил?

Он подбежал ко мне, присел на корточки и стал осторожно водить тряпкой по моему лбу. Кожу немилосердно защипало.

— Ручка же специальная есть, чтобы держаться! — выговаривал водитель. — Чуть стекло мне не вышиб головой!

Я потихоньку начал понимать, в чём дело. Значит, я каким-то образом ехал в кабине этого «ЗИЛа». А потом мы врезались, или?

Я снова приподнял голову. Следов аварии не было. На пустой просёлочной дороге стоял только «ЗИЛ». За ним по песку тянулись свежие полосы от резкого торможения.

— Что случилось? — спросил я водителя.

— Кабан проклятый! Прямо на дорогу выбежал. Я тормознул, а ты головой в стекло — хрясь! И сидишь — бледный весь, глаза закрыты, со лба кровища! Я думал — ты убился насмерть!

В голове у меня царил полный кавардак.

Я помнил, как помогал Диме снимать колесо с троллейбуса. Как закололо в сердце, и ослабли руки. Как промелькнула перед глазами вечерняя озёрная гладь с птичьими силуэтами, а потом наступила темнота.

Но ещё я помнил, как час тому назад вылез на остановке из красно-белого «Икаруса», который шёл из Ленинграда в Сясьстрой. В салоне было душно, даже короткие шторки на окнах не спасали от солнца. Рядом со мной сидела полная женщина в трикотажной кофте с коротким рукавом. Она всё время обмахивалась газетой.

За окном побежали частные дома с заборами из облупившегося штакетника. Потом показалась труба котельной и теснящиеся возле неё кирпичные двухэтажки.

— Киселёво, — объявил водитель в микрофон.

Я вышел из автобуса. С удовольствием вдохнул тёплый летний воздух, который показался мне удивительно свежим после духоты автобуса.

Вытащил из багажного отсека свои пожитки — битком набитый рюкзак, большой чемодан из фибры, обтянутый дерматином и мою гордость — новенькую вертикалку ИЖ-27 в брезентовом чехле.

Водитель закрыл багажный отсек. Автобус мягко тронулся по шоссе в сторону Старой Ладоги.

Я посмотрел ему вслед, привычно закинул за спину тяжёлый рюкзак. Чемодан взял в одну руку, ружьё, для равновесия — в другую. И пошёл по шоссе назад, под гору — туда, где от асфальта отходила просёлочная дорога на Черёмуховку.

Мне нужно было прошагать десять километров, чтобы добраться до деревни, где я теперь буду жить и работать.

Что такое десять километров для молодого парня?

Стоп! Молодого?

Я помотал головой. В затылок снова ударила резкая пульсирующая боль. Я поморщился, осторожно поднялся на ноги побрёл к машине. Водитель, забегая вперёд, бормотал:

— Парень, ты куда? Эй! Егерь! Слышишь меня?

Не обращая на него внимания, я посмотрел в овальное зеркало заднего вида на двойном кронштейне.

Из зеркала на меня изумлённо глядел смутно знакомый парень, лет двадцати пяти. Светлые волосы были зачёсаны назад непокорным чубом и открывали высокий лоб, на котором кровоточила здоровенная припухшая ссадина. Кровь запеклась даже на бровях. Коротко подстриженные виски открывали чуть оттопыренные уши. Серые глаза широко раскрылись от удивления.

Мать честная! Это что, я? Молодой?

Но какой тогда год?

Двадцать пять мне стукнуло как раз в восемьдесят пятом . Но в восемьдесят пятом году я работал бригадиром путейцев на Октябрьской железной дороге в родном городе Волхове. И на дороге в Черёмуховку вполне мог очутиться. Я охотиться сюда ездил. Пока страна не затрещала по швам и не развалилась.

В девяносто втором я уволился с железки и подался искать счастья в Ленинград, который к тому времени успел стать Петербургом. Окончил учебный комбинат на Гражданском проспекте и устроился водителем в третий троллейбусный парк. Где и проработал тридцать лет до самой...

До самой чего? Смерти, конечно!

Несколько минут назад я держал руками тяжёлое колесо. Потом резко кольнуло в сердце, и я потерял сознание. А очнулся на просёлочной дороге, в теле парня, похожего на меня в молодости.

Что это, если не смерть? Кома? Галлюцинации?

Какая, к чёрту, кома при сердечном приступе?

И при чём тут «Икарус» из Ленинграда? Рюкзак с чемоданом? Ружьё?

— Парень, ты в кабину залезть сможешь? — спрашивал за спиной водитель. — Давай, я помогу! Сейчас, к фельдшеру тебя отвезу. Пусть она твою голову посмотрит!

Он осторожно подталкивал меня в спину. Подчиняясь ему, я поставил на высокую подножку ногу в крепком кирзовом сапоге.

Это что — я в такой обуви в автобусе ехал? Из Ленинграда?

— Давай, парень, садись! — упрашивал за спиной водитель «ЗИЛа». — У меня время поджимает!

Я ухватился правой рукой за горизонтальную ручку, которая была намертво вварена в металлическую «торпеду» автомобиля. Подтянулся и сел на короткий двухместный диванчик, обтянутый рваным кожзаменителем.

Водитель сунул мне мокрую тряпку и с грохотом захлопнул дверцу. Обежал вокруг огромного капота, запрыгнул на водительское место.

Завёл рычащий двигатель, посмотрел на меня.

— Напугал ты меня, егерь! Ну, поехали, что ли?

Он воткнул рычаг переключения скоростей. Машина дёрнулась и покатила по дороге, подпрыгивая на кочках.

Я оглянулся и через пыльное заднее стекло увидел в пустом кузове рюкзак, чемодан и ружейный чехол.

Летнее солнце порядком раскалило кабину. Крутя тугую ручку, я опустил боковое стекло. В воздухе закружилась мелкая жёлтая пыль.

Я повертел в руках тряпку, выискивая на ней место почище. Нашёл, и прижал этим местом тряпку к ссадине. Фельдшер, конечно, её промоет и забинтует. Но пока ни к чему, чтобы пыль загрязняла рану.

Водитель пошарил в бардачке. Вытащил оттуда смятую газету.

— Приложи. Газета быстро кровь останавливает.

«Сельская жизнь». Номер от двенадцатого марта 1971-го года. «К севу — полная готовность!» — прочитал я заголовок на первой полосе.

Газета, конечно, не новая. Мятая, в жёлтых пятнах. Но и то, что ей почти двадцать лет — не скажешь.

Я оторвал кусок внутренней полосы и прижал к ссадине. Всё же чище, чем тряпка, которой неизвестно что вытирали.

Водитель достал из кармана спецовки пачку «Примы» и спичечный коробок. Стукнул пачкой о тонкий обод руля, выбил сигарету. Сунул её в зубы и ловко прикурил, отпустив руль. Протянул пачку мне.

— Будешь?

Я машинально взял квадратную картонную коробку. Один угол аккуратно надорван — чтобы сигареты не высыпались в кармане. Стукнул пачкой о ладонь. Одна сигарета наполовину выскочила.

Давно забытые ощущения, а руки помнили.

Я аккуратно покатал овальную сигарету в пальцах, чтобы табачные палки не проткнули тонкую бумагу. Сунул размятую сигарету в рот, чиркнул спичкой, прикурил. Язык защипало от горьких табачных крошек.

Дым смешался с пылью. А водитель только улыбался, подпрыгивая на сиденье.

— Тебя как звать-то, егерь?

«Сергей» — подумал я.

— Андрей, — сам собой опередил меня язык.

Почему Андрей?

— А меня Володей, — улыбнулся водитель и протянул мне руку. Ладонь у него была широкая, не по размеру фигуры, и жёсткая — из-за мозолей и заживающих порезов. Машинное масло въелось в кожу, делая её смуглой. Пальцы пожелтели от табака.

Я пожал руку Володи.

— Значит, егерем к нам? — продолжал расспрашивать водитель. — На лето?

Видимо, мы с ним уже успели начать разговор, пока на дорогу не выскочил тот злосчастный кабан.

— Угу, — неопределённо промычал я и сделал вид, что очень озабочен ссадиной.

Чёрт бы побрал это деревенское любопытство!

— Сбежал, значит, из города? — не унимался водитель. — Деревню любишь?

Я вдохнул поглубже и закашлялся от едкого табачного дыма. В затылке стрельнуло, на глазах выступили слёзы.

— Не куришь, что ли? — рассмеялся водитель.

— Так,— прохрипел я. — За компанию.

В прошлой жизни я так и не бросил. Хоть и давление шалило, и сердце побаливало. Думал — чего там бросать? Всю жизнь курил.

Вот и докурился, видно.

А Андрей, похоже, табаком не баловался.

— А я вот как привык с детдома — так и курю, — словоохотливо пояснил Володя. — Мать в войну умерла — меня в детдом отправили. Там курить и научился.

Стоп! Какая война? Володе на вид лет сорок, не больше! Если сейчас девяностый — значит, родился он в пятидесятом. Война уже пять лет, как закончилась.

Или сейчас не девяностый год?

Мы въехали в деревню. «ЗИЛ», не сбавляя скорости, нёсся по единственной улице между просторно стоявших домов.

От рубленого колодца, над которым высился журавль, шла молодая женщина в ситцевом платье. На загорелом плече она несла коромысло с двумя полными жестяными вёдрами.

Володя посигналил ей. Женщина коротко кивнула и пошла дальше.

— Михална, — бросил Володя. — Жена нашего агронома. Здесь они живут, в Сарье. Хотя в Черёмуховке им квартиру предлагали! А вот облюбовали деревенский дом, и всё тут.

Слово «квартира» Володя произнёс с плохо скрываемой завистью.

Ага! Значит, это Сарья — деревня на половине пути от Киселёво до Черёмуховки.

А где-то недалеко есть лесное озеро, на котором я пару раз ловил похожих на головешки, почерневших от торфяной воды окуней.

«ЗИЛ» быстро проскочил деревню. На окраине стояла большая совхозная ферма. Над длинным зданием коровника трепетал на ветру красный кумачовый плакат:

«Перевыполним план по надоям к 30-тилетию Победы!»

Этот плакат растянули совсем недавно. Кумач ещё не успел поблёкнуть и выцвести.

Но кто будет развешивать на виду у всех неактуальный лозунг? А значит...

Сорок пять плюс тридцать — получается семьдесят пять.

Сейчас семьдесят пятый год, а не девяностый.

И я не в своём теле.

А настоящему мне сейчас четырнадцать лет. И живу я с мамой, папой и младшей сестрой совсем недалеко отсюда.

Потому и газета не выглядит очень старой.

Меня замутило. Я откинулся на жёсткую спинку автомобильного сиденья. Потом высунул голову в окошко и жадно задышал, глядя на бесконечные картофельные поля, окаймлённые далёкой полоской леса.

— Ничего! — крикнул Володя. — Сейчас приедем!

Поля закончились. Лес резко приблизился вплотную к дороге, затем перешёл в сорный ольшаник. Справа потянулись кирпичные здания совхозных мастерских. Широкий двор был заставлен тракторами и другой сельскохозяйственной техникой.

«ЗИЛ» въехал в деревню. Возле магазина повернул направо, прокатился метров пятьсот по узкой улочке между бесконечными некрашеными заборами и остановился у небольшого здания, обложенного кирпичом. Над дверью висела синяя выцветшая табличка с красным крестом и короткой надписью: «Медпункт».

Глава 2

Из кабины я не выскочил, а вылез. В затылке ещё гудело, но на ногах я уже держался твёрдо. Немного постоял, вдыхая непередаваемый запах деревни — свежескошенная трава, навоз, печной дым и бензин.

Спасибо Володе — ловко запрыгнув в кузов, он подал мне сначала чемодан, а потом рюкзак.

Чемодан я поставил прямо на землю. Ничего ему не сделается! А рюкзак закинул за спину.

— Тозовка? — уважительно спросил Володя, держа в руках чехол с ружьём.

— Нет, — с машинальной гордостью улыбнулся я. — ИЖ двадцать семь!

— Двустволка?

— А как же!

— Осенью на охоту пойдём — дашь пальнуть, — как о решённом сказал Володя.

— Обязательно, — пообещал я.

Володя выпрыгнул из кузова.

— Ну, идём! Отведу тебя к нашей врачихе!

Он почему-то покрутил головой.

Э, нет, так не пойдёт! Врачи, как и милиционеры, отличаются излишним любопытством. Начнёт доктор на меня карточку заводить, спросит фамилию. И что я ей отвечу? Забыл? Погодите — сейчас документы поищу?

А есть у меня эти самые документы? Должны быть, если я надолго приехал. Вот только где они?

Я был одет в выцветшую штормовку с капюшоном и такие же брюки. В нагрудном кармане штормовки лежало что-то прямоугольное. Я уже потянулся было рукой, но вовремя опомнился.

— Ты поезжай, Володя! У тебя, наверное, работы полно?

Тут я попал в точку. Чтобы у совхозного водителя среди белого дня не было работы? Так не бывает!

— Точно сам справишься? — спросил Володя. — Тогда, и вправду, поеду. Мне ещё за фосфатами в район катиться.

— Справлюсь. Спасибо тебе!

— Да не за что! — улыбнулся Володя. — Теперь односельчане — так сочтёмся! Бывай, Андрюха!

Он запрыгнул в кабину, оглушительно хлопнул дверцей. Двигатель взревел, и «ЗИЛ» с грохотом укатил куда-то в сторону мастерских.

Я присел на скамеечку, которая заботливо стояла возле крыльца медпункта.

Мне надо было хоть немного подумать.

Тёплый ветер шевелил изрядно подросшую траву за медпунктом. Пора окашивать.

Итак, я умер.

Мысль показалась дикой, она совершенно не укладывалась в голове.

Но последнее, что я помнил — конец апреля, канун майских праздников. Запах молодой листвы, которая ещё не успела покрыться городской пылью. Ремонтный цех троллейбусного парка, тяжёлое колесо, и колющую боль в груди.

А сейчас начало лета, деревня. И год другой. И я тоже другой. Страна — и то другая.

Левой рукой я расстегнул клапан нагрудного кармана и достал документы.

Паспорт гражданина СССР. Непривычная тёмно-зелёная обложка. Внутри — фотография Андрея. Моя фотография.

Синицын Андрей Иванович, одна тысяча девятьсот пятидесятого года рождения. Место рождения — город Волхов Ленинградской области.

Синицын?

Это же моя фамилия. И отчество моё. Только имя чужое.

Я пролистал паспорт, но сведений о родителях в нём не было. Отложил его в сторону и взялся за другие документы.

Охотничий билет Ленинградского Областного Общества Охотников и Рыболовов. Внутри — другая фотография, помоложе. Отметка о сдаче охотминимума. Марки об уплате членских взносов.

Студенческий билет Ленинградской Лесотехнической Академии. Студент третьего курса.

Получается — меня на практику направили?

Ага! Вот и направление на летнюю практику в ЛОООиР. «Просим... предоставить...».

Наискось, небрежным почерком, виза. «Принять на должность временно исполняющего обязанности егеря». Размашистая, но неразборчивая подпись. То ли Тимофеев, то ли Прокопович.

Снова странность. Студента — егерем? Почему не помощником? Что, у ЛОООиР штатного егеря здесь нет?

Снова открыл паспорт — посмотреть прописку. И вдруг услышал над собой звонкий девчоночий голос:

— Товарищ! Вы почему тут сидите и не заходите?

Руки воровато дёрнулись — спрятать документы. Но я сдержал себя, сделал вид, что вздрогнул от неожиданности.

Надо же — товарищ!

Я поднял глаза. На крыльце медпункта стояла очаровательная юная блондинка в белом халате. Лет двадцати, не больше. Халатик был длиной чуть выше колен, и застёгнут на все пуговицы.

Светлые волосы она стянула в короткий хвост. Наверное, чтобы не мешали работать.

Блондинка с тревогой смотрела на меня.

— Вам плохо, товарищ?

Мне? Нет, мне хорошо. Вот сейчас, наконец, хорошо! Так хорошо, как не было за последние тридцать лет.

На душе внезапно потеплело. Тревожные мысли не исчезли, но отошли куда-то на задний план.

Блондинка озабоченно нахмурилась.

— Вы сможете идти, или вам помочь?

— Смогу, — ответил я, по-дурацки улыбаясь.

Спрятал в карман документы и поднялся со скамейки.

Убедившись, что я твёрдо стою на ногах, блондинка деловито развернулась и ушла в медпункт. Я подхватил вещи и пошёл за ней, в прохладный сумрак длинного коридора. Растерянно замер у порога.

Из открытой двери слева снова донёсся её голос:

— Разуйтесь при входе, пожалуйста! И проходите сюда.

Я опустил вещи прямо на чисто вымытый дощатый пол. Упираясь носком в задник, стащил с ног сапоги. И обнаружил под ними плотно намотанные суконные портянки.

Портянки начали разматываться, и я похолодел от ужаса. Неужели придётся идти к очаровательной медсестре босиком?

На моё счастье под портянками оказались тонкие хлопчатобумажные носки. И даже без дырочек.

Шлёпая по крашеному полу, я прошёл в светлую комнату. Два окна и только белая мебель. Белая кушетка, белый шкаф с фанерными дверцами. Белый держатель для капельниц. Два белых деревянных табурета. В углу — пузатый белый холодильник «Юрюзань».

Высокая квадратная печь, оштукатуренная глиной, тоже была аккуратно побелена извёсткой.

Единственным исключением был светлый полированный стол, на котором лежал ручной тонометр, и стояли настольные часы.

— Ну, что же вы? — спросила блондинка. — Садитесь!

Движением подбородка она показала на кушетку.

— Вам точно не плохо? Где вы так ударились?

Я заметил, что она чуть-чуть картавит. Совсем немножко, еле заметно.

— В машине. Водитель резко затормозил, и я влетел лбом в стекло.

— Голова не кружится? Не тошнит?

— Нет, — улыбнулся я.

— Посмотрите на палец!

Она наклонилась ко мне и незаметно принюхалась. То есть, она думала, что незаметно.

— Теперь смотрите сюда! Хорошо! Возможно, у вас лёгкое сотрясение. Реакции слегка запаздывают. Сейчас я обработаю рану и сделаю перевязку. А потом вам надо полежать два-три дня. Вы откуда?

— Из Ленинграда, — ответил я, улыбаясь во весь рот.

— Правда?

Глаза блондинки широко распахнулись.

— Да. Вот только приехал. Буду у вас егерем работать.

— Вас уже поселили?

Расспрашивая меня, она осторожно протирает ссадину марлевым тампоном, периодически смачивая его из большого стеклянного флакона. Кожу сильно жжёт, но я терплю, стараясь не морщиться.

— Пока нет. Я ещё не был у председателя. Подскажете, где у вас сельсовет?

— Вам нужно вернуться к магазину и повернуть направо. Через три дома увидите!

Она ловко обмотала мне голову бинтом, не забыв подложить чистый марлевый тампон на ссадину. Отошла на шаг, чтобы полюбоваться своей работой и расхохоталась.

— Вы точь-в-точь как Павка Корчагин! Уже видели новый фильм? Обожаю Конкина! Вы чаю хотите с дороги?

— С удовольствием! — искренне ответил я.

— Меня Катей зовут!

Она протянула для рукопожатия крепкую ладошку. Я встал с табурета и осторожно пожал ей руку.

— Андрей.

— Ой! — всполошилась Катя и смешно всплеснула руками. — Я забыла на вас карточку завести!

Секунду она хмурилась, а потом махнула рукой.

— Ладно! Сначала чай! А потом карточку. Идите за мной, товарищ егерь!

Катя привела меня в соседнюю комнату. Здесь стояли две кровати с пружинными сетками. На тумбочке — алюминиевый электрический чайник с тонким носиком, фарфоровый чайничек для заварки и две чашки. Вазочка с засохшим круглым печеньем.

Катя включила чайник в розетку. Из маленького чайничка разлила по кружкам заварку. Достала из тумбочки эмалированную миску, прикрытую промасленной бумагой.

— Пирожки. Хотите?

Она ещё спрашивает!

От запаха свежей выпечки у меня нещадно заурчало в животе.

— Вижу, хотите! — рассмеялась Катя. — Вон, как у вас глаза блестят!

— Как? — улыбнулся я.

— Волчьим голодным блеском.

Я мигом проглотил пирожок. Он оказался мягким, с кисло-сладкой яблочной начинкой и лёгким привкусом дрожжей и топлёного масла.

— Ум-м-м, вкуснятина! Катя, это вы сами пекли?

— Если бы! Соседка угостила. А вы надолго к нам, Андрей?

— На практику, — честно ответил я. — А что случилось с егерем, который работал до меня?

Катя погрустнела.

— Василий Ильич умер месяц тому назад. Ему шестидесяти ещё не было. А сердце оказалось больное. И курил много. Я ему говорила — бросайте курить, Василий Ильич, поберегите здоровье! А он только отшучивался. А вы курите, Андрей? Только не врите! От вас табаком пахнет.

— Это водитель курил, — ответил я. — Ну, а я так, за компанию.

— За компанию нужно есть мороженое, или заниматься спортом, — строго ответила Катя. — Вот вы, Андрей, бегаете по утрам?

— Нет, — смутился я.

— И я не бегаю, — со вздохом сказала Катя. — А это очень полезно для здоровья.

Она налила мне ещё чаю.

— Вы кушайте пирожки, не стесняйтесь!

— Это же ваш обед, — запротестовал я.

— Ничего. Лёгкий голод полезен для фигуры.

Я поддался на уговоры и взял ещё пирожок. Если честно — уговорить меня было несложно. У меня с самой смерти маковой росинки во рту не было.

Именно в эту минуту, за чашкой горячего чая с симпатичной девушкой Катей я решил, что не стану сходить с ума. И мучиться угрызениями совести тоже не стану. А буду просто жить в новом времени и в новом теле, раз уж мне выпал такой немыслимый шанс.

— Спасибо, Катя, — сказал я. — За чай, за пирожки и вообще.

— Пожалуйста, — улыбнулась Катя. — Я следующей осенью тоже в Ленинград поеду. Буду поступать в институт. И тогда уже вы меня пирожками угостите. В кафе на Невском проспекте.

— Договорились, — кивнул я.

— А сейчас пойдёмте, я на вас карточку заведу.

Сидя за полированным столом, Катя аккуратным, совсем не врачебным почерком заполняла карточку, отпечатанную на плотной желтоватой бумаге. Наклонив голову к плечу, она старательно выводила буквы. Даже кончик языка высунула от усердия.

Я, не торопясь, диктовал ей данные, которые успел подсмотреть в документах.

— Ну, вот, — закончив, сказала она. — Теперь, Андрей Иванович, я всё про вас знаю. Где родились, где учились. И даже — что вы собираетесь делать дальше.

Эх, Катя! Мне бы самому про себя всё узнать!

— Послезавтра зайдите ко мне — нужно будет сменить повязку! — напомнила Катя. — И приходите в субботу в клуб! Там будет кино, а потом — танцы! До свидания, товарищ егерь!

— До свидания, товарищ фельдшер! — улыбнулся я.

И пошёл по узкой улочке назад, к перекрёстку. После обеда председатель принимал по личным вопросам — это мне сказала Катя. Нужно было успеть застать его в сельсовете.

Сельсовет располагался в большом доме на три крыльца. Дом стоял в глубине от дороги и утопал в кустах цветущей сирени и волнах сладкого запаха. Окна были открыты. Из одного доносилось бормотание радиоприёмника.

Над ближайшим крыльцом висела табличка:

«Правление совхоза «Заря коммунизма». Очевидно, мне было не сюда, и я пошёл дальше вокруг дома.

Следующая дверь вела в пункт охраны правопорядка. Створка была приоткрыта.

Я собрался пройти мимо. Но высокий голос из-за двери сказал:

— А ну-ка, зайди!

Сердце испуганно ёкнуло. Одно дело — болтать с симпатичной фельдшерицей. И совсем другое — общаться с милицией.

На дощатое крыльцо вышел парень моих лет. Одет он был в форменные милицейские брюки с тонким красным кантом и белую рубашку с коротким рукавом. На плечах рубашки я увидел погоны с двумя маленькими звёздами.

Я поднялся на крыльцо. Оно подозрительно скрипнуло под моим весом, но выдержало.

— Добрый день, товарищ лейтенант!

— Добрый день! Слушай, помоги мне шкаф передвинуть, а? Одному не справиться — тяжёлый, зараза!

— Какой шкаф?

— Да вот этот!

В небольшом помещении, посередине стены стоял высокий трёхстворчатый шкаф, сделанный из настоящего дерева. Дверцы его были перевязаны верёвкой.

Чтобы не открылись, подумал я.

— Час уже бьюсь!

— А куда вы хотите его поставить?

— Да в угол! Хоть немного просторнее будет.

— Тапки бы под ножки подложить, — предложил я.

— Тапок нет, — задумался лейтенант. — Слушай, погоди!

Он вышел в тамбур и вернулся, неся в руках большие чёрные валенки.

— Пойдёт?

— Пойдёт.

Мы сообща наклонили шкаф и подсунули валенки под его ножки с одной стороны. Потом поднажали с другой, и шкаф, как по маслу поехал в нужный угол комнаты.

— Вот спасибо! — сказал лейтенант и протянул мне руку.

— Вольнов Павел. Здешний участковый.

— Андрей Синицын. Буду работать егерем. Временно.

— А я думаю — почему ты с ружьём! Вроде, не сезон. Ну, будем знакомы, егерь! Ты к председателю? А с головой что?

Павел задавал вопросы быстро и как бы невзначай внимательно на меня поглядывал.

— В машине ударился. Ерунда. Да, к председателю.

— Ну, так идём! Вещи можешь здесь пока оставить.

Мы спустились с крыльца, завернули за угол и оказались у входа в Черёмуховский сельсовет.

Павел потянул на себя скрипучую дверь, выкрашенную синей краской.

— Входи!

Сразу за маленьким тамбуром оказался коридор, в который выходили несколько дверей. Из-за одной из них доносилась классическая музыка.

Тот самый радиоприёмник, догадался я.

За другой, приоткрытой, мужской голос раздражённо говорил:

— А мне пять машин щебня надо, а не две, товарищ Щелканов! Да, пять! И нет — две мало! Твои лесовозы мне всю дорогу в деревне разбили! Ах, у тебя план? Так вот, у меня тоже план. И план этот такой, чтобы совхозная техника не ломалась на ухабах и не застревала посреди деревни в лужах после твоих лесовозов!

Участковый махнул мне рукой. Мы вошли в дверь и остановились на пороге.

Невысокий плотно сложенный человек в сером помятом костюме язвительно говорил в трубку:

— И если ты мне завтра щебень не привезёшь — я буду в исполком звонить. Нет, машин у меня тоже нет! Ты лесовозами дорогу разбивал — вот на своих машинах щебень и вези!

Для убедительности человек строил такие угрожающие гримасы, как будто собеседник мог не только слышать его, но и видеть.

— Всё, до завтра!

Человек в костюме с силой брякнул трубку телефона на рычаги. Потом достал из бокового кармана пиджака большой белый платок с голубыми узорами. Этим платком он вытер вспотевшую шею и нетерпеливо посмотрел на нас.

— Что случилось? Паша, что-то срочное?

Я решил, что лучше повести разговор самому и шагнул вперёд.

— Здравствуйте! Меня зовут Андрей Синицын. Я ваш новый егерь. То есть, не ваш, а Ленинградского общества охотников и рыболовов. Но жить и работать буду у вас.

Человек выскочил из-за стола и подбежал ко мне.

— Отлично! Отлично! Наконец-то! Ведь никакого покою нет! Каждый год ходят и роют! Ходят и роют! Даже днём! Совсем обнаглели!

— Кто? — растерявшись, спросил я.

— Да кабаны же! — воскликнул человек. — Сколько раз я Ильичу говорил: выпиши лицензию на отстрел! Так и не выписал! А теперь — что уж!

Человек крепко стиснул мою руку и принялся её трясти, словно собрался оторвать.

— Фёдор Игнатьевич Голошеев — председатель Черёмуховского сельсовета.

— Андрей Синицын, — ответил я.

— А по батюшке?

— Иванович.

— Ты когда приехал, Андрей Иваныч? Только что? Ничего! Сейчас мы тебя разместим. А завтра и за работу, верно? Работы много!

Он вернулся за стол и перевёл задумчивый взгляд на большую карту посёлка, которая висела на стене.

— Куда бы поселить тебя? К старухе Ваниной, что ли? Она бабушка одинокая, тихая. А ты ей по хозяйству поможешь, если что, а?

— Фёдор Игнатьевич! — сказал я. — Если кому помочь надо — я и так помогу. А нельзя ли мне отдельное жильё? Сами понимаете — работа такая. То в лес ночью надо, то из леса. Ружьё у меня. Буду пожилую женщину тревожить.

— Отдельное? Ну, тогда только старого егеря дом. Василия Ильича покойного. Уж не взыщи! Дом старый, но крепкий. Как раз на краю деревни. И мебель кое-какая имеется. Даже посуда осталась.

— Я согласен, — быстро сказал я. — А у Василия Ильича семьи разве не было?

— Семья у него вся ещё в войну погибла, во время бомбёжки, — сказал Фёдор Игнатьевич. — Жена Люба и две дочки маленькие. Василий когда с фронта вернулся, тогда только и узнал. С тех пор и жил один. Егерем устроился, да всё в лесу и пропадал.

Мы помолчали.

— Ну, иди тогда, устраивайся, Андрей Иваныч! — сказал председатель. — И правда, нехорошо, что дом пустой стоит. Да по дороге ко мне домой зайди. Скажи Марье, чтобы постельное бельё тебе дала чистое и подушку с одеялом.

— Не надо, Фёдор Игнатьевич! — попробовал отказаться я.

Но председатель и слушать не стал.

— Некогда мне препираться! И вот что — пусть Марья обедом тебя накормит. Голодный же с дороги.

— Меня Катя в медпункте чаем с пирогами напоила, — сказал я.

— Ну, это правильно, — ответил председатель. — А что у тебя с головой?

— Ерунда. В машине ударился.

— Погоди-ка! Ты с Володькой ехал? Он пьяный был, что ли?

— Нет, Фёдор Игнатьевич! Кабан на дорогу выскочил.

— Опять кабан? Я же говорю — нет от них спасения! Уже на машины кидаются! Ты иди, иди, Андрей Иваныч! У меня дел по горло! Успеем наговориться ещё!

Председатель выразительно провёл ребром ладони по небритому кадыку.

— А документы? — напомнил я.

— Завтра занесёшь! — махнул рукой Фёдор Игнатьевич, снимая трубку телефона. — Да ключ от дома возьми!

Он открыл ящик стола, порылся в нём и вытащил круглый ключ на верёвочке.

Глава 3

Павел вызвался меня проводить. Он подождал, пока я заберу вещи, и запер дверь опорного пункта на замок.

— Так положено, — объяснил он мне, виновато пожимая плечами. — Там документы. Да и вообще — мало ли...

Решёток на окнах опорного пункта не было и в помине.

— Налево, — сказал Павел, когда мы вышли на центральную улицу.

Кстати, она называлась улицей Советов. А сельсовет стоял на Трудовой улице. Такая вот странность.

Мы шли, не спеша. Рюкзак, по-прежнему, висел у меня за плечами, а ружьё я нёс в руке. Но чемодан Павел у меня отобрал и теперь тащил, изредка перекладывая из одной руки в другую.

Деревня жила. Видеть это было странно.

В той, прежней жизни я привык к деревням, где доживают свой век старики. В таких деревнях заколоченных и разваливающихся домов больше, чем жилых. Если проезжать по такой деревне зимней ночью — то покажется, что дома давно умерли и стоят вдоль дороги чёрными призраками. Редко-редко в каком-нибудь окошке мелькнёт слабый свет.

Летом некоторые деревни наполнялись дачниками. Но ведь это искусственное оживление, не больше. Дачники стригли свой газон, сажали цветы на альпийских горках. Жарили шашлык из покупного мяса и пили пиво. Потом уезжали обратно в город.

А вокруг разваливались пустые фермы и зарастали борщевиком голые поля.

Здесь, в Черёмуховке, было совсем не так. За каждым забором кипела жизнь. По дороге нам то и дело попадались молодые женщины и мужчины, спешащие по совхозным делам. Вдалеке слышались детские голоса.

— У вас тут и школа есть? — спросил я участкового.

— Есть, а как же! — ответил Павел. — Правда, только восьмилетка. Но зато учителя такие — потом в любой техникум поступишь!

— А ты местный?

— Местный. Здесь родился, здесь учился. Потом среднюю школу милиции закончил, и сюда участковым вернулся.

— Не скучно тебе здесь?

— В деревне-то? Когда скучать, если вокруг все знакомые? Это в городе скучно. Куда ни пойди — никого не знаешь. Захочешь поговорить, а не с кем.

Неожиданная точка зрения, но мне она понравилась. В ней чувствовалась правота.

Я вспомнил длинные дни наедине с телевизором, которые частенько бывали в моей прошлой жизни. Соседей по подъезду, которые даже в лифте не отрывали глаз от смартфона.

— Слушай, а телевизоры у вас тут есть?

— Есть кое у кого. Да что в них толку, если они только две программы показывают? По субботам в клуб кино приезжает — и то интереснее!

— Это хорошо, — улыбнулся я. — Кино — это хорошо.

Вдоль улицы Советов тоже вовсю цвела сирень. Её высаживали почти перед каждым палисадником, и разрасталась она буйно и своенравно.

Syringa vulgaris, неожиданно вспомнил я латинское название сирени. Сирень обыкновенная.

Похоже, воспоминания Андрея никуда не делись. Это здорово облегчало мне задачу привыкания к новой жизни.

Да и момент был выбран очень удачно. Никаких старых друзей и знакомых, которые могли бы заметить перемены в моём характере и странности в поведении. А осенью изменения будут не так заметны. Особенно, если я за лето вспомню, как можно больше.

— С чего думаешь начать? — спросил меня Павел.

Я задумался.

— Первым делом познакомлюсь с участком. Пожалуй, завтра и начну. Постараюсь за неделю обойти всю границу угодий.

— Хорошая мысль, — одобрил Павел. — Но в субботу-то отдохни. Кино в клубе, помнишь?

— А сегодня среда или четверг? — спросил я, прикидываясь рассеянным.

— Вторник! — захохотал участковый.

Эх, ещё бы число узнать и месяц! В кабинете председателя я искал взглядом календарь, но не нашёл.

А ведь число должно быть на автобусном билете! Если только я его не выкинул.

Мятый бумажный комочек отыскался в кармане брюк. Я развернул его. Десятое июня. Вторник.

Вот и ещё один кусочек мозаики встал на своё место. Теперь хорошо бы найти календарь и убедиться, что в семьдесят пятом году десятое июня выпало именно на вторник.

— Ты что там разглядываешь? — спросил Павел.

— Номер билета смотрю.

— И как?

— Счастливый! — улыбнулся я.

— Давай мы сначала вещи занесём, а потом к Голошеихе сходим? — предложил Павел.

— Почему Голошеиха? — поинтересовался я.

— А как? — удивился Павел. — Мария Антоновна замужем за председателем Голошеевым. Значит, Голошеиха и есть!

— Обидно вроде как-то звучит? — осторожно сказал я.

— С чего бы? — пожал плечами Павел. — Её в деревне все так зовут. Да и остальных женщин тоже — по мужу.

По деревянному мосту мы перешли неширокую мелкую речку, которая быстро бежала, журча под бетонными опорами. Под мостом ребятишки ловили пескарей удочками, вырезанными из орешника.

— Как речка называется? — спросил я Павла.

— Песенка, — ответил участковый.

И правда, Песенка, подумал я, прислушиваясь к негромкому журчанию. Хорошее название, верное.

— Вот и пришли!

Павел показал на невысокий основательный дом в два окна с треугольной, крытой железом крышей. Дом до самых окон зарос раскидистыми лопухами и лебедой.

— Огород Ильич в этом году не копал — не до того ему было, — словно извиняясь, сказал Павел.

— Сколько же этому дому лет? — спросил я, глядя на доски, которыми был обшит сруб. Когда-то они были выкрашены жёлтой краской, но давно выцвели и облупились.

Павел пожал плечами.

— Лет тридцать, наверное. Ильич его поставил, как с войны вернулся. Тогда вся деревня заново строилась. После войны тут одни печные трубы из земли торчали! Хоть фронт сюда и не дошёл, но бомбили немцы сильно.

Мы продрались сквозь высокий репейник. Колючки были ещё мягкие, зелёные. Зато листья вымахали такие, что под ними можно было спрятаться.

На крепкой двери висел чёрный полукруглый замок уже побитый рыжей ржавчиной.

— Ну, открывай, Андрюха! — сказал участковый.

Я прислонил ружьё к косяку, вытащил из кармана ключ и вставил его в замочную скважину. Он повернулся легко — видно, замок был смазан изнутри. Дужка откинулась с лёгким лязгом, и я потянул дверь на себя.

Сразу за дверью начинались широкие ступеньки, которые вели в холодные сени. В дощатые стены были врезаны широкие окна в частых деревянных рамах. В углу стоял накрытый порванной клеёнкой стол. На нём в беспорядке навалены плотницкие инструменты — молоток, стамеска, клещи. Рядом стояла ржавая банка из-под краски, наполовину заполненная гнутыми гвоздями.

Я пододвинул банку и увидел на белой с синими узорами клеёнке круглый рыжий след.

— Видать, мастерил что-то Ильич, — сказал Павел, открывая низкую дверь в дом. Для тепла она была оббита вытертыми волчьими шкурами. Мездра ещё сохранила кислый запах уксуса, которым выделывали шкуры.

В доме стоял полумрак. Небольшие окна с двойными рамами плохо пропускали свет. Под потолком болталась одинокая лампочка на витом проводе.

Я щёлкнул тугим язычком круглого чёрного выключателя. Лампочка вспыхнула, но дала больше теней, чем света.

Дом был небольшой. Кухня и комната. А что ещё нужно одинокому человеку?

Главной на кухне была печь. Кирпичная, основательная, с железной плитой на две конфорки. Даже сухие дрова лежали под плитой и наколотая лучина. Хоть сейчас растапливай.

Возле окна стоял обеденный стол. Он тоже был накрыт клеёнкой, но не такой старой, как на столе в сенях.

Под столом — три деревянных табурета, выкрашенных той же краской, что и пол.

В углу над эмалированной раковиной висел литой алюминиевый рукомойник. Рядом с ним стоял низенький холодильник «Саратов». Жёлтая вилка с чёрным проводом лежали поверх холодильника.

Я открыл дверцу — внутри было пусто и чисто.

— Ты не сомневайся, Андрей, — сказал Павел. — Наши женщины в доме прибирались после похорон. Чтобы всё чисто было.

В доме, и правда, не было неприятных запахов. Пахло остывшей золой, немного сыростью и нафталином. ...