Элейн Барбьери Полночный злодей

Пролог

Луизиана, Новый Орлеан

1808 год

Отбрасывая мерцающие тени на каменные стены, в центре сводчатой камеры, в углублении, горел огонь. Вверх тянулся черный дым, делая воздух, и без того наполненный запахами пота, сырости и отбросов, еще более смрадным.

Обнаженный по пояс капитан Роган Уитни, прикованный цепями к стене за руки и за ноги, изо всех сил пытался выпрямиться. Его мучитель в очередной раз задал тот же вопрос. Хриплый ответ капитана снова был встречен безжалостным ударом. Стоны, раздававшиеся из коридора, заставили заключенного поднять голову. Допрос продолжался.

— Предупреждаю вас, капитан Уитни, мое терпение истощилось. Отпираться бессмысленно. Вы продали судно и груз пиратам?

Лицо капитана было разбито до неузнаваемости и залито кровью, в глазах отражалась невыносимая боль. Усилием воли Уитни заставил себя ответить:

— Я не продавал. Это западня… Они поджидали нас… У нас не оставалось ни малейшего шанса…

— Я вам не верю, капитан. Как, впрочем, не верит и губернатор Клейборн, и другие судовладельцы. Наш скептицизм можно понять: ведь за последнее время в Мексиканском заливе и в бассейне Карибского моря бесследно исчезло множество американских судов. Нам кажется подозрительным, что вы и ваш первый помощник, единственные, как известно, кто выжил в этом странном происшествии, были обнаружены целыми и невредимыми на одном из тропических островов, столь популярном среди пиратов.

— Нас подобрали в море, а потом бросили там, чтобы мы сами… как сумеем… добирались обратно…

— Мы знаем также, что именно вам была известна секретная информация о грузе, пути следования и времени отплытия трех из пяти судов, исчезнувших в прошлом году.

— Друзья… капитаны этих судов были моими друзьями…

— А по-моему, не были. Замечу, что губернатор Клейборн знает меня как честного человека и ценит мои советы как личного, так и юридического характера. И поскольку именно я, Жерар Пуантро, поддерживаю пострадавших владельцев этих таинственно исчезнувших судов, он поручил мне лично допросить вас и заставить сказать правду. И у меня самые твердые намерения выполнить эту задачу, капитан. Любой ценой.

— Я вам сказал… Виноват Гамби.

— Лжец! — Лицо Пуантро залилось краской гнева: — Винсент Гамби является капером и имеет надлежащим образом оформленное свидетельство! Он и другие капитаны Лафитта нападают только на испанские суда.

— Это был Гамби…

— Запомните, упорство не приведет вас ни к чему хорошему!

— Гамби…

Разъяренный Пуантро подал знак достать из огня железный прут. Металл раскалился докрасна, а голос Пуантро понизился до вкрадчивого шепота:

— Впечатляющий инструмент, не так ли, капитан? Все это — и железо, и камера — осталось от испанского правления и в последнее время не находило себе достойного применения. Однако едва ощутимая во мне примесь испанской крови склоняет меня в их пользу. Они весьма эффективны… эти средства выявления истины. Я полагаю, что цель оправдывает средства, и не вижу нужды информировать губернатора Клейборна о временном использовании этих орудий принуждения. Надеюсь, вы оценили ситуацию? Повторяю свой вопрос, капитан: с кем вы сотрудничали, продавая судно?

— Ловушка… Это был Гамби.

От бешенства выражение лица Пуантро стало еще более жестким. Блики пламени демоническим блеском отразились в его темных глазах. Он подал знак приблизить железо, прошипев при этом:

— Как вы можете заметить, на этом железном пруте стоит клеймо в виде буквы «П». Оно навсегда заклеймит вас как пирата. Добавлю, что эта буква — начальная от Пуантро, фамилии человека, который вас уничтожит!

Повернувшись к стражнику, Пуантро резко скомандовал:

— Приложить железо!

Нечеловеческий вопль вырвался из горла капитана, когда прут коснулся его груди. Запахло горелой плотью. Узник замер.

— Капитан Уитни! Проклятие!

Возмущенно насупив брови, Пуантро повернулся к стражнику.

— Он потерял сознание. Оттащите его на кровать. Он еще заговорит. Это вопрос времени.

Невыносимая боль проникла сквозь тьму, окутавшую его сознание. Ценой неимоверного усилия открыв глаза, капитан Роган Уитни снова оказался перед лицом реальности — грязная койка и пропитанный сыростью потолок, к которому за несколько дней после начала допросов он успел привыкнуть.

Сознание прояснялось. Громкие отрывистые стоны из камеры, в которой раньше допрашивали его самого, эхом разносились по коридору. Уитни понял, что пытают его первого помощника. Ненависть к голосу Пуантро заставила его подняться на ноги и прижаться к решетке.

— Скажите мне правду, господин Дуган.

Снова стон.

— Я повторяю — правду! Послышались хрипы человека в агонии.

— Правду!!!

Раздался внезапный придушенный крик. И тишина. Роган вцепился в решетку и услышал, как Пуантро произнес с отвращением:

— Он мертв. Уберите его! Он мертв.

Пошатываясь, Роган сделал несколько шагов и повалился на койку. Он мертв. Уитни вновь потерял сознание.

Из благоухающей теплоты ночи Жерар Пуантро попал в вонючий темный коридор, который он покинул несколькими часами раньше. Атлетически сложенный, он держался прямо, высоко подняв голову. Спрятав улыбку, Пуантро со злорадством вспомнил свой последний разговор с губернатором Клейборном.

Манипулировать этим человеком было до удивления просто. Секрет состоял в том, что Вильям Клейборн был чистокровным американцем и патриотом, видевшим свое предназначение в очищении Нового Орлеана от пороков. Ясно, что он не жаловал таких нарушителей закона, как пираты, разбогатевшие в Карибском бассейне. Неприязнь усилилась после провала с Лафиттом и каперами, базировавшимися в крепости Гранде-Терре, цитадели разбойничьего мира. Эти пираты, действовавшие как бы в рамках закона, были признаны большинством жителей Нового Орлеана неотъемлемой частью своей жизни. Исчезновение в прошлом году нескольких американских судов со всеми людьми, которые пропали в море при полном штиле, не на шутку озаботило губернатора. Он задался целью выявить преступников и нанести им ответный удар раз и навсегда.

Именно в это время на Кубе были обнаружены капитан Уитни и его первый помощник…

Жерар Пуантро глубоко вздохнул и замедлил шаг — в голове снова и снова звучал настойчивый ответ капитана Уитни: Гамби.

Да, это был Гамби. Никто не знал этого лучше, чем он.

Шаги Пуантро вновь обрели твердость, а борода вздернулась вверх. Когда по возвращении в Новый Орлеан Уитни произнес имя Гамби при губернаторе, он растерялся, но овладеть ситуацией ему удалось с нечаянной помощью Лафитта. Его строжайший приказ не трогать американские суда был хорошо известен. Узнав о заявлении капитана Уитни, Лафитт пришел в ярость. И было отчего: его лояльность по отношению к властям поставлена под сомнение. Он даже специально приехал в Новый Орлеан, чтобы убедить многочисленных и влиятельных друзей в своей невиновности.

Бесстрашное появление Лафитта в тот момент, когда капитан Уитни выдвинул обвинение против одного из его каперов, послужило в глазах большинства доказательством его непричастности к преступлению. Ни рядовым жителям города, ни губернатору Клейборну не пришло в голову, что, хотя сам Лафитт, может, и не приложил руку к нападению, но и Гамби это вовсе не реабилитирует.

Гамби был олицетворением самого порока, способным на любую подлость, сулящую выгоду. Этот тип не оставлял в живых свидетелей своих грязных делишек, которые он так ловко проворачивал. Однако Пуантро знал, что сейчас Гамби по уши в долгах из-за рискованных предприятий, в которые он постоянно ввязывался в погоне за легкой наживой.

Пуантро кивнул самому себе. Да, губернатор Клейборн по достоинству оценил его совет. Впрочем, что в этом удивительного? Почему не прислушаться к мнению одного из самых богатых и удачливых коммерсантов Нового Орлеана? Разве не его семья прибыла в Новый Орлеан почти восемьдесят лет тому назад? И разве не он был известен как ревностно служащий своему городу гражданин, да еще с таким приличным доходом? Все это полностью исключало какие-либо подозрения на его счет.

Улыбка вновь скользнула по губам Жерара Пуантро от одной мысли, что никто не смог распознать его порочную натуру. Возможность безнаказанно заниматься противозаконной и аморальной деятельностью доставляла ему особое удовольствие. Губернатор полностью доверял ему и постоянно оставался в дураках.

Да, он достиг своей цели, вызвавшись вести допросы капитана Уитни и его первого помощника. И ему удалось утвердить мысль о невиновности Гамби в глазах губернатора и во мнении горожан. К собственному удовлетворению, он убедился также, что капитан Уитни, как оказалось, и не подозревает о его столь выгодном партнерстве с Винсентом Гамби.

Пуантро улыбался. Он только что вернулся от губернатора, которому сообщил о смерти Дугана. Разумеется, «с глубоким прискорбием». Заслуживает такого сожаления… Больное сердце молодого моряка оказалось не в состоянии выдержать испытание тюремным заключением.

Что же касается капитана, то он спланировал так: этот парень неожиданно «сбежит» завтра ночью, когда все будут на балу у губернатора.

Разумеется, ни сам капитан, ни его останки никогда не будут найдены.

Войдя в центральное здание тюрьмы, Пуантро почувствовал неладное. Ощущение бесконечного довольства собой полностью испарилось, как только охранники повернулись в его сторону. Их взволнованность была слишком очевидна.

— Что случилось, Бенчли?

— Заключенный, господин Пуантро… — Приземистый, покрытый испариной охранник невольно сделал шаг назад. — Он… исчез!

— Исчез?!

— Сбежал! Когда мы пришли его проверить, камера была пуста!

Пуантро в порыве ярости побежал по коридору к камере капитана Уитпи. Спустя мгновение он стоял над пустой койкой, куда еще недавно было брошено бесчувственное тело капитана.

В бешенстве Пуантро сжал свои холеные руки в кулаки. Он не сомневался, что капитан Уитни доставит ему немало хлопот.

— Укладывайте его сюда, быстро!

Двое крепких мужчин, поддерживавших капитана Уитни, молча исполнили приказание. Пока он лежал на мягкой постели, его затуманенное сознание стало постепенно проясняться. Роган смог оглядеться вокруг. Насыщенная пряными ароматами спальня, в которой разместили его спасители, была мягко освещена, постель застлана шелком и кружевами. Звуки, доносившиеся из-за множества дверей, мимо которых его проносили по коридору, не вызывали сомнений: он очутился в борделе.

Капитан Уитни посмотрел на стройного молодого человека, который расплачивался с притащившими его сюда. Операция по освобождению прошла без сучка и задоринки, без каких-либо осложнений. Иного и нельзя было ожидать от того, кто его спас. Оставшись один на один с молодым человеком, Роган произнес:

— Бертран, я перед тобой в неоплатном долгу. Пышные волосы Бертрана блестели при лунном свете. Выражение его лица было сдержанным.

— Кому иметь долги, а кому платить по ним — этого мы сегодня обсуждать не будем. Значима только справедливость.

— Ты хороший моряк… И верный товарищ. Невозмутимое выражение на лице Бертрана не изменилось.

— И тот, кто это говорит, смог оставить меня на берегу, когда «Вентуре» уходила в море в последний раз…

— …Зато теперь тебя не смогут обвинить в исчезновении этого корабля и других американских судов, на которых ты ходил.

В затуманенном мозгу Рогана путались обрывки мыслей. Почему-то вспомнилось о позорном клейме, унаследованном Бертраном от матери-француженки, проклятой самой могущественной колдуньей в Новом Орлеане. Вероятно, проклятие будет передаваться в его роду из поколения в поколение. Оно чуть не положило конец жизни Бертрана, перед тем как он встретился с Роганом.

В голове Рогана несколько прояснилось, и он продолжил:

— На «Вентуре» все погибли. Удалось спастись только Дугану и мне. Теперь мертв и он.

Бертран кивнул:

— Я знаю.

— Пуантро… Это он виноват… он бы и меня убил, — выговорил Роган.

— Почему?

Однако сознание уже покидало Рогана, его дыхание становилось все более хриплым. Он не успел ответить на вопрос Бертрана. Тьма сомкнулась вокруг него.

— Почему?

Вопрос повис в воздухе.

— Ничего?! Ваши осведомители не знают о месте нахождения Капитана Уитни? Прошла уже целая неделя после его побега.

Жерар Пуантро побледнел от напористой словесной атаки губернатора Клейборна. Но как только они остались одни в тиши кабинета, губернатор смягчился. В его глазах появилось сожаление из-за несдержанности, которую он проявил по отношению к своему дорогому другу и советчику. И Клейборн первым сделал шаг к примирению.

— Примите мои извинения, Жерар. Побег капитана Уитни нисколько не повлияет на наши отношения. Вы не несете никакой ответственности и за его поимку. Эта обязанность лежит целиком на моих плечах. Просто я надеялся, что вам, может, повезет больше и вы узнаете тайну его местонахождения через свои каналы, поскольку попытки, предпринятые мною, не завершились успехом. И я очень расстроен, так как рассчитывал так много узнать от этого сбежавшего Уитни.

На приятном лице Жерара Пуантро появилось выражение заинтересованности.

— Простите меня, Вильям. Я подвел вас.

— Подвели меня?

Вильям Клейборн отрицательно покачал головой. Голос его зазвучал еще мягче. Неожиданно он стал казаться значительно старше своих тридцати четырех лет:

— Если кому и не повезло в данной ситуации, так это мне. Новый Орлеан, Жерар, в большой опасности. Отношения между Великобританией и Соединенными Штатами день ото дня осложняются. Вопиющее пренебрежение к американскому морскому праву… насильственная вербовка американских моряков… Для меня очевидно, что война не за горами. А стратегическое положение этого города в устье Миссисипи не оставляет сомнений в том, что рано или поздно он подвергнется нападению. И все мы абсолютно беззащитны: ведь, как говорят, соседние индейские племена в случае конфликта примут сторону англичан. Остается добавить, что наши суда заперты в заливе пиратами, весьма эффективно разрушающими наши торговые связи, хотя Лафитт гарантировал, что им ничто не угрожает. Наши связи с внешним миром держатся на волоске, одновременно под угрозой и сама наша свобода!

— Вы, разумеется, не верите в виновность Лафитта в этих нападениях. Каперские свидетельства, имеющиеся у его капитанов…

— К черту эти каперские свидетельства! Они не мешают Лафитту снабжать город контрабандными товарами, добытыми в его кровавых предприятиях, по ценам, разоряющим честных бизнесменов, и это косвенно позволяет ему порабощать жителей нашего города.

— Да, да. Мой бизнес тоже страдает от этой нелегальной торговли.

— И теперь, когда к нам в руки попал человек, владеющий нужной информацией, которого, возможно, удалось бы заставить свидетельствовать против Лафитта, чтобы мы смогли принять против него законные меры…

— Я очень сожалею, Вильям. — Вся мускулистая фигура Жерара Пуантро как бы подтянулась перед официальным заявлением. — Если вы того желаете, я могу принести публичные извинения за…

— Да нет же, Жерар. Никакой необходимости в заявлениях пет. — Улыбка скользнула по лицу губернатора. — У меня не было намерения заставить вас отвечать за сложившуюся ситуацию. Что хорошего в том, что мы будем чернить честных граждан, когда совершенно очевидно, кто настоящий преступник. Нет!

Неожиданно хлопнув рукой по столу, с напряженным выражением на узком лице губернатор Клейборн заявил:

— У меня нет другого выхода. И хотя я не люблю взывать к гражданскому долгу с помощью денег, вознаграждение в данном случае становится единственным действенным средством. Мы предложим заманчивую сумму за поимку капитана Рогана Уитни. Она оставит вокруг него не очень много друзей. Уверен, что скоро он опять окажется в наших руках. И тогда расскажет нам всю правду о том, как затонул американский корабль. А наше дело — сразу навести порядок на море.

Минутой позже, прикрыв за собой дверь кабинета, Жерар Пуантро поспешно направился к лестнице.

Вознаграждение… Он шел по улице, и яркое полуденное солнце согревало ему спину. Улыбнувшись, Пуантро приподнял шляпу перед шедшей навстречу женщиной. Всю дорогу его несказанно забавляла мысль, что губернатор — круглый дурак.

Вознаграждение за поимку капитана Уитни? Это ничего не даст. В отчете губернатору он не упомянул о том чрезвычайно сильном давлении, которое уже пытался оказать на людей, имеющих отношение к той темной стороне его жизни, о которой догадывались лишь немногие. И тем не менее неделя неустанных поисков ничего не дала. Причина очевидна — капитана Рогана Уитни уже не было в Новом Орлеане.

Пуантро кивнул, как бы подтверждая эту мысль. Уитни, вероятно, нашел убежище на первом же судне, покинувшем порт… или нанял плоскодонку и поднялся вверх по реке… или умер, поскольку был в очень плохом состоянии.

Какой бы ни была судьба этого человека, Пуантро был уверен: капитана Уитни в городе нет, и он больше не представляет для него угрозу. Это избавляло от дополнительных хлопот, хотя, разумеется, он уже организовал все, чтобы при возможной поимке капитан не выжил.

Этот человек знал слишком много и был для него опасен, а Жерар Пуантро не потерпит ничего, представляющего опасность для него самого… или для того, кто ему дорог.

Да, особенно для одного человека, который был ему очень дорог…

Капитан Роган Уитни мерил шагами тесное пространство затянутой шелком комнаты, где он провел долгую неделю своего выздоровления. Он немного похудел, но держался уже прямо; распухшее от побоев лицо приобрело нормальный вид, темные кровоподтеки побледнели — он явно шел на поправку. Однако душевная боль испепеляла его сердце.

Жуткие крики его первого помощника эхом отдавались у него в голове, и он знал, что они будут слышаться днями и ночами еще долго. Ему вспомнились последние часы «Вентуре» — палили пушки, трещали ружья, сверкали и ломались ножи; раздавались стоны раненых и умирающих. Он слышал отдававшийся болью треск обшивки протараненной «Вентуре», горестный скрежет корабля, когда он стал крениться у него под ногами. Он ясно видел бушующее на судне пламя и вновь ощутил последний оглушительный изрыв, выбросивший его помощника Дугана и его самого в море, отправивший «Вентуре» и оставшуюся на нем команду в пучину, где они и нашли могилу.

Его душила ярость. Роган вспомнил, как этот гнусный Винсент Гамби орал, отдавая распоряжения тем безбожникам, что находились под его командой. А они брали шлюпки и в темной воде разыскивали оставшихся в живых, а найдя, добивали их. Ночная мгла, окутавшая место трагедии, заставила людей Гамби прекратить поиски. Ему и Дугану чудом удалось спастись, зацепившись за обломок корабля. Припомнился ужас часов, проведенных в темной воде, но страдания от собственных ран заслонила та боль, которую он испытал при этих ничем не оправданных убийствах. Роган знал, что эта мука останется с ним на долгие годы.

Перед его глазами встало лицо Гамби… Освещенный светом фонаря, он склонился над бортом своего судна и руководил кровавым разбоем. Он был прекрасно виден — грубо сколоченный, с кожей, дочерна обугленной на солнце. Впечатление усиливали огромные усы, повязанный вокруг головы платок и золотая серьга в ухе. Его лицо напоминало маску дьявола. Эту физиономию, искаженную лютой злобой, невозможно было забыть.

Роган прерывисто дышал. Он понимал, что не успокоится, пока не отомстит за эту бойню. Заметив в витиевато обрамленном зеркале свое отражение, он остановился. Его карие глаза горели жаждой расплаты. Сначала он верил, что наказание за это преступление последует тотчас же, как только он достигнет Нового Орлеана и сообщит властям о судьбе своего судна. Однако его сообщению никто не поверил.

Сразу же после этого Жерар Пуантро взял на себя ведение дела. Почему? Этот вопрос, многократно повторенный, неотступно преследовал его.

Почему Жерар Пуантро с таким упорством выгораживал Гамби и отвергал все обвинения против него? Почему Пуантро с такой ненавистью обрушился на Дугана за правдивые показания и замучил его до смерти? Почему он сам был абсолютно уверен, что если бы Бертран не помог ему вовремя бежать, Пуантро прикончил бы и его?

Наконец, почему он уверен, что не Гамби, а именно Жерар Пуантро сыграл роковую роль во всех этих кровавых событиях?

Он просунул руку под холщовую рубашку и нащупал болезненный контур буквы, выжженной у него на груди.

Обернувшись на звук шагов в коридоре, Роган снял с ближайшей полки пистолет. Он нацелил его на дверь, которая через мгновение распахнулась, и на пороге появился Бертран со стройной блондинкой.

Опустив оружие, Роган подождал, пока они войдут и закроют за собой дверь, и только тогда спросил:

— Что вы узнали?

Бертран передал ему свежую листовку и, прищурив глаза, стал наблюдать за реакцией Уитни.

— «Объявление. Разыскивается полицией». Предлагают вознаграждение в тысячу долларов. — На лице Рогана обозначилась напряженность. — Сдается мне, что скоро весь Новый Орлеан будет охотиться за мной. Без сомнения, Пуантро убедил губернатора в моей виновности.

Вместо Бертрана ответила молодая женщина. В ее мягком голосе чувствовался едва заметный акцент, ставший столь знакомым Рогану за последнюю неделю, пока она бескорыстно выхаживала его и буквально спасла жизнь.

— Кто бы ни стоял за этим объявлением, вы не можете более чувствовать себя здесь в безопасности, mon ami^[1]. Мое привилегированное положение самой дорогостоящей девушки мадам Рене, а также то, что никто здесь не знает моего настоящего имени, хранили вас до этого момента от преследователей. Ничто не сможет заставить меня предать вас, ведь вы всегда были добрым другом моего брата, — Клариса Бушар, прежде чем продолжить, глянула на Бертрана. — Но некоторые девицы, работающие в этом заведении, могут не устоять перед соблазном получить столь огромную сумму всего за несколько слов, произнесенных шепотом в нужное ухо.

Роган внимательно глядел на женщину, чьи деликатность и сострадание помогли ему пережить часы, полные боли, и пройти через все муки ада. Эта миниатюрная, хрупкая, с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами красавица мало походила на своего сурового брата. Изящные манеры и речь выказывали сильное воздействие ее матери-француженки. Одна из самых высокооплачиваемых проституток в Новом Орлеане стала для него настоящим ангелом-хранителем, которого он не забудет никогда…

— Клариса… — У Рогана вдруг осип голос. — Смогу ли я когда-нибудь расплатиться с вами за все?

— Mon ami, — глаза Кларисы увлажнились. — Я желаю только одного — знать, что вы в безопасности за пределами Нового Орлеана.

Массивная фигура Рогана окаменела.

— Я не могу уехать… во всяком случае, пока не отомщу.

— Роган, mon cher… — Клариса подошла ближе и, ласково дотронувшись до его руки, прошептала: — Бывают в жизни такие моменты, когда следует принять компромиссное решение, и притом быстро. Мое покровительство ослабевает с каждым мгновением, что мы тратим на разговор. Вы еще недостаточно окрепли, чтобы рисковать жизнью в том сражении, которого так жаждете. Вам следует уехать и быть готовым вернуться, когда обстоятельства изменятся в вашу пользу. Только тогда вы будете в силах добиться справедливости.

— Нет.

Изящная рука Кларисы крепко сжала широкую ладонь Рогана:

— Вы спросили, что вы можете сделать, чтобы отплатить мне за помощь? Отвечаю: покинуть Новый Орлеан вместе с моим братом прямо сейчас. «Вояджер» отплывает через час. Мой друг поможет вам незаметно проскользнуть на борт судна и выбраться из города незамеченными.

— Клариса…

— Первый заход в порт где-то в Индийском океане. Там вы сможете сойти на берег и решить, куда направить свои стопы.

— Нет, я…

— Если вы не покинете город сейчас же ради собственной безопасности, я попрошу вас уехать ради Бертрана, поскольку, mon cher, он разделит вашу судьбу, если останется здесь вместе с вами. Он мой единственный брат, и я бы не хотела, чтобы вас обоих схватили.

— Клариса, вы требуете от меня огромной жертвы. Голоса моих матросов призывают к немедленному отмщению.

— Я прошу не больше, чем требует необходимость. Роган умолк, видя озабоченность на прекрасном лице, что склонялось над ним и днем и ночью, пока он в беспамятстве сражался с лихорадкой и отчаянием. Милая и бескорыстная… рисковавшая абсолютно всем ради друга своего брата… Еще мгновение он смотрел прямо в ее глаза, затем резко повернулся к стоявшему рядом Бертрану.

— Ты согласен с планом сестры?

Бертран кивнул, и Роган вновь повернулся к ней. На его обезображенном кровоподтеками лице появилась улыбка.

— Merci, Клариса, я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.

Клариса поднялась на цыпочки и запечатлела легкий поцелуй на распухших губах Рогана. Глаза ее, полные слез, сказали больше, чем слова.

Минутой позже, стоя в дверях задрапированной шелком комнаты, Роган осмотрел коридор. Еще мгновение — и они с Бертраном исчезли.

Смех, звон бокалов, свет множества свечей отражается в бесконечных гранях хрустальных канделябров, а танцующие пары беспечно кружатся под бравурную музыку оркестра.

Жерар Пуантро с улыбкой прогуливался вдоль зеркальных стен бального зала, любуясь своим отражением. На улицах, за пределами этих роскошных апартаментов, продолжались поиски капитана Уитни, но Пуантро потерял к ним интерес, полагая, что опасность для него миновала. С угрозой ему и его делу было покончено.

Осматривая зал, Пуантро уловил взгляд губернатора Клейборна, беседовавшего со своей молодой женой. Он с улыбкой поклонился. Клейборн, дурак, до безумия любил эту женщину. В жизни самого Пуантро женщины играли весьма скромную роль. Если какая-то дама и привлекала его внимание, то ненадолго, напрочь уходя из мыслей после альковных утех.

Впрочем, одна женщина, не сравнимая ни с кем, была как бы частью самого Пуантро, его судьбой.

Внезапно перед глазами возник другой образ, вызвав кривую усмешку Пуантро: с избитого и окровавленного лица на него с напряжением смотрят карие глаза, грозно предвещая ему…

Пуантро громко рассмеялся. Угрожать ему?.. Капитан Роган Уитни, навсегда заклейменный его знаком, живой или мертвый, никогда больше его не побеспокоит. Жерар Пуантро — победитель!

И так будет всегда.

Вновь заиграла музыка. Повернувшись с изящным поклоном к красавице креолке, Пуантро повел ее в танце. Под покровом черной ночи Роган Уитни пробрался на палубу из укромного места под старыми парусами, где они прятались с Бертраном. Горечь, не дававшая ни сна, ни отдыха, вновь охватила его.

Прикрыв глаза, он с ошеломляющей ясностью слышал крики гибнущих матросов, орудийную канонаду и оглушительный взрыв, предшествовавший погружению его корабля в пучину океана. Горечь постепенно перерастала в ярость.

Новый Орлеан остался далеко позади — но прошлое не отступало. Мысль о своем прекрасном судне, образы погибших друзей, их вдов и осиротевших детей, сознание того, что страна, которой он так беззаветно служил, заклеймила его как своего врага, — все это заставляло сжиматься сердце.

Ненавистное лицо Жерара Пуантро всплыло перед его мысленным взором.

«…Эта буква — начальная от Пуантро, фамилии человека, который вас уничтожит!» — вспомнил он.

Роган невольно потянулся к груди и нащупал клеймо. Как ошибся Пуантро! Вместо того чтобы стать знаком отверженности и унижения, эта печать на теле послужит вечным напоминанием о злодействе, которое должно быть отомщено.

Сердце стучало, когда он, вглядываясь в тьму ночи, устремился мысленным взором к давно скрывшемуся из виду берегу. Роган выпрямился и, широко расставив ноги, устойчиво встал на краю палубы.

Он говорил хриплым шепотом, обращаясь к всемогущему морскому ветру, который дул ему в лицо, ко всем незримым очевидцам кровавой расправы и к замученному пытками Дугану, призывая их в свидетели.

— В эту ночь… в этот час… в этот миг я клянусь отомстить за гибель моей команды, за убийство моего друга и потерю прекрасного судна. Я клянусь, что справедливость восторжествует. Чего бы мне это ни стоило, человек, виновный в злодеянии, ответит за все. И я клянусь, что это станет главным делом моей жизни… Клянусь своей честью, своей жизнью, своим сердцем!

Ночной ветер усиливался, как бы внимая словам торжественной клятвы. Роган Уитни принял на себя всю тяжесть морального долга и намеревался расквитаться, не задумываясь над тем, куда это его приведет.

Глава 1

Новый Орлеан 1811 год

— Габриэль…

Голос сестры Маделайн как осиное жало впился в ухо, заставив Габриэль Дюбэй прервать созерцание появившегося на горизонте судна. Его контур четко вырисовывался в окне классной комнаты женской монастырской школы. Повернувшись к одетой в черное монахине и приготовившись услышать порицание, которое последует непременно, Габриэль изобразила фальшивую улыбку.

— Да, сестра.

— Ты можешь продолжить перевод поэмы с того места, на котором остановилась Селисте?

Не запнувшись, Габриэль ответила:

— Я не знаю, сестра, где остановилась Селисте. Я не слушала. Я смотрела в окно.

Остальные ученицы дружно охнули от ее ответа, но на лице сестры Маделайн не дрогнул ни один мускул. — Понятно.

Дородная монахиня почувствовала во взгляде Габриэль открытый вызов. Затянувшаяся пауза говорила больше, чем слова.

— Как давно ты с нами, Габриэль?

Голос сестры Маделайн еще глубже вонзился в нее. Глубокая морщинка, обозначившаяся между жиденькими бровками монахини, и поджатый рот были серьезным предостережением. Габриэль едва подавила невольный стон. Она могла определять настроение монахинь так же, как свое собственное! Подергивание чуть косящих глаз сестры Маргариты говорило о том, что день для нее не удался. У сестры Джулианы вздрагивали плечи, когда ей казалось, что она не справляется с возложенной на нее ответственностью. А у сестры Джоан…

Она могла бы написать о них книгу, если бы захотела. Но зачем ей все это, если она ощущала внутренний разлад с самой собой? Она могла бы заявить, что монахини недолюбливают ее, но если быть до конца честной, следует признать, что часто сама намеренно провоцировала их.

— Габриэль…

Сестра Маделайн напомнила, что ждет ответа. Габриэль сказала:

— Я являюсь ученицей в монастыре Святой Урсулы в течение шести лет, сестра.

— Шести лет… И все еще не в состоянии соблюдать распорядок, которого другие ученицы придерживаются без всяких проблем… Ты не в состоянии усвоить разницу между часами, предназначенными для обучения, и часами, предоставленными для любых занятий по собственному усмотрению.

— Проблема, сестра, в том, что свободного времени очень мало.

— Габриэль!

— И чем старше ученицы, тем хуже их положение, — продолжала она.

— Достаточно, Габриэль! Сейчас же отправляйся к себе в комнату.

У Габриэль сразу поднялось настроение, как только она представила свою маленькую комнату с большим окном, выходящим на реку, которая течет в море.

— Когда придешь в комнату, опусти штору, чтобы не тратить попусту время, глядя на корабли, как ты это часто делаешь. Используй это время для молитвы, стоя на коленях. Проси, чтобы тебе было ниспослано упорство в учебе. То самое упорство, которое, судя по всему, покинуло тебя.

Габриэль, потупившись, стенала про себя, а монотонный голос продолжал:

— А в часы свободных занятий, которых тебе так недостает, сегодня вечером, когда другие девушки будут развлекаться, ты будешь работать в монастырском саду… С москитами.

Когда Габриэль поднялась, со всех концов класса послышалось негромкое хихиканье. Она понимала, что со стороны ситуация выглядит забавно, но перспектива самой стать вечерней трапезой для летающих демонов отнюдь не радовала. — Ты можешь идти, Габриэль.

— Да, сестра. — Габриэль немного помедлила, а затем, выдавив еще одну улыбку, добавила: — Всего хорошего, сестра.

Габриэль вышла в коридор и закрыла за собой дверь. А может, все не так уж плохо? Она вырвалась из классной комнаты, так опостылевшей в последнее время. Да что там говорить, сама возможность поменять одну комнату на другую в той же самой тюрьме казалась прекрасной.

Габриэль окинула быстрым взглядом коридор и резво устремилась к находившейся в его конце лестнице. Подбежав к ней, она задрала до колен свою черную юбку и стала прыгать через две ступеньки. За прошедшие шесть лет она провела достаточно много времени, разглядывая корабли, появлявшиеся на горизонте, чтобы теперь с предельной точностью распознать любое судно. И если она не ошиблась на этот раз, сейчас к порту приближался «Нобл эксплорер». Девушка знала, что именно на этом торговом судне прибудет долгожданное платье, в котором она впервые появится на балу у губернатора. Ведь через несколько месяцев ей исполнится восемнадцать!

Запыхавшись, она доскакала до верхней ступеньки лестницы. Отбросив назад копну пышных волос, быстро влетела в комнату. Годы жизни по незыблемым правилам и чувство собственного достоинства заставили ее подойти к окну, опустить штору и встать на колени. Она перекрестилась и сложила ладони, как требовалось для молитвы. Однако через мгновение наклонилась вперед и, лукаво скосив ясные серые очи, стала через щель в шторе наблюдать за входившим в порт судном. Слова молитвы и посторонние мысли потекли, беспорядочно перемежаясь:

— Святая Дева Мария, благослови… Это точно «Нобл эксплорер».

— И Господь с…

Он станет на якорь через час.

— Будь благословенна среди жен…

Отец, без сомнения, заберет платье, которое он заказал для меня.

— Будь благословенно чрево твое и плод его Иисус… Он же знает, с каким нетерпением я жду его.

— Пресвятая Дева Мария, Богоматерь… Он тут же принесет его мне.

— Помолись за нас, грешных…

Я должна хорошенько поработать сегодня в саду, чтобы вернуть расположение сестры Маделайн.

— И сейчас, и в наш смутный час… Я буду примерной, ученицей завтра.

— Аминь.

Игра стоит свеч.

— Отец наш и правящий на небесах…

Все равно сразу же после моего восемнадцатилетия я покину эту школу.

— Да святится имя твое…

Если от меня что-нибудь останется, после того как москиты разделаются со мной сегодня.

— Приди, Господи наш… бы их побрал!

Легкая дымка стелилась над прерией. Высокая трава в рост человека, вобравшая в себя все оттенки желтого, голубого и зеленого, скрадывала линию, отделявшую сушу от водной глади. То тут, то там в реку впадали узкие ручейки, неожиданно обрушивая потоки воды. Рукава реки то резко расширялись, превращаясь в озера, то суживались до малозаметных проходов, которые, казалось, не ведут никуда. Однако высокий, крепко сложенный мужчина, державший руль плоскодонной лодки, уверенно прокладывал путь под палящими лучами послеполуденного солнца.

Не обращая внимания на аллигаторов, время от времени плюхавшихся в воду, он вел свое судно с легкостью, которая дается только длительной практикой. Лишь выражение его глаз говорило о настороженности.

Внезапно Роган Уитни, притормозив лодку, остановился, прислушиваясь к неожиданному звуку. Черные волосы падали на его мускулистые плечи и оттеняли контуры потемневшего от загара лица. Не шевелясь — олицетворение мощи мужественного тела — он огляделся вокруг. Сколько раз с тех пор, как он бежал из Нового Орлеана, этот таинственный кипарисовый лес, затянутый плесенью серого испанского мха, давал ему убежище. За три года ему удалось познакомиться со многими тайными тропами.

— Капитан…

Роган оглянулся на двоих, что стояли позади него. С пистолетами наготове они ждали приказа. Все трое моментально повернулись в сторону пары оленей, появившихся у кромки воды. Животные с шумом и треском, который минутой раньше и встревожил всех, метнулись обратно в высокую траву.

Роган отметил отсутствие каких-либо эмоций на лице стройного светловолосого моряка. Неизменно бесстрашный перед лицом опасности, Бертран оказался прекрасным товарищем, доказав это тысячу раз со времени их побега из Нового Орлеана на «Вояджере». Он был абсолютно предан Рогану и проявил недюжинные способности при исполнении обязанностей первого помощника. Второй из них — Портер, более крепкий и выносливый, обладал особым даром моряка, бесценным для выполнения плана, который привел их сюда.

Направив лодку вперед и взявшись за руль обеими руками, Роган припомнил, сколько раз они с Бертраном уже проходили здесь. Крепко сжав губы, он погрузился в воспоминания.

Роган с удовольствием выкинул бы из головы вынужденное/путешествие по Индийскому океану на грязном «Вояджере». Попытки беглецов отсидеться в укромном месте оказались безуспешными, и довольно скоро их с Бертраном обнаружили. Расправа с подозрительными безбилетниками последовала немедленно. Деньги, которые Клариса щедро вручила брату перед отъездом, были отобраны капитаном корабля, грубо использовавшим свою власть, а их, совершенно беззащитных перед лицом опасности и без единого цента, высадили в первом же порту.

Наступили месяцы сложных испытаний. Физические увечья, нанесенные ему в тюрьме, причиняли боль, но настоящее страдание было связано с голосами погибшихчленов его команды, которые звучали в нем постоянно. Однако за это время к Рогану вернулись силы, и отчаяние от краха всех надежд отступило. Он хорошо помнил, какое испытал облегчение, когда они с Бертраном смогли наконец простыми матросами выйти в море на быстроходном и мощном судне «Айленд Перл».

Но радость была недолгой. «Айленд Перл» не провел в море и нескольких недель, как испанский корабль под флагом с черепом и скрещенными костями появился на горизонте. От первого же снаряда пиратской пушки погибли капитан и первый помощник. В последовавшей за этим неразберихе Роган принял командование на себя. Уитни действовал столь решительно, что пираты, оказавшись в замешательстве, вынуждены были отступить.

«Айленд Перл», воспользовавшись ситуацией, постарался скрыться в тумане. С наступлением сумерек оставшиеся в живых в глубоком молчании собрались на развороченной палубе. И еще до восхода солнца корабль получил новое имя — «Рептор», а Роган был единогласно избран капитаном. Команда, как бы заново рожденная после пиратского нападения и кровавого разбоя, полностью подчинилась его приказам.

В памяти всплыла клятва, которую он дал в тот день этим людям: Роган обещал, что под его командованием они никогда больше не окажутся в положении жертвы. И он сдержал слово.

Рогану не составило труда получить в Картахене каперское свидетельство, легализовавшее налеты «Рептора» на испанские суда. Благодаря незаурядным способностям Уитни-морехода его корабль стал подлинным бедствием для испанцев, на которых он обрушивался будто с неба, а сам Роган приобрел два прозвища. Одни его называли, как и корабль, Рептором, а франкоязычные жители залива — Рапасом.

Эти прозвища не нравились ему, но они давали Рогану возможность скрывать настоящее имя от недоброжелателей. Члены его команды были абсолютно преданы ему, не раз доказав, что будут хранить этот секрет, даже если ценой молчания станет их жизнь.

К тому же Рогану было на руку, что имя Рапас создает вокруг него ореол таинственности в среде креолов, подверженных всяким суевериям. Это гарантировало Рогану уважение, на которое иначе он вряд ли смог бы рассчитывать, когда в первый раз дерзко пришвартовался в порту Гранде-Терре и ступил на берег, являвшийся твердыней каперских владений Лафитта.

С тех пор он близко узнал этого на удивление молодого образованного француза и сам удостоверился в том, что Лафитт не имеет никакого отношения к участившимся нападениям на американские суда.

Роган отчетливо помнил, как в Гранде-Терре он впервые лицом к лицу столкнулся с Винсентом Гамби. Застыв на месте недалеко от этого юркого, с дьявольской внешностью типа, он вскоре понял, что Гамби его не узнал. В этот миг Рогану по-настоящему открылись возможности его положения инкогнито. Стремясь к тому, чтобы все причастные к гибели «Вентуре» и других американских судов сполна заплатили за свои преступления, он решил занять выжидательную позицию, необходимую для тщательной проработки всех деталей операции.

Заходящее солнце отбрасывало на берег длинные тени, когда Роган и его товарищи, спрятав лодку в камышах, ступили наконец на землю.

Через несколько минут, пробираясь сквозь густую траву, в полном молчании они шагали к городу.

Мрачная улыбка застыла на лице Рогана — он думал, что ожиданию близится конец…

Двигаясь по выложенной булыжниками дорожке сада, Габриэль поминутно хлопала и размахивала руками, пытаясь отбиться от тучи свирепых москитов, окруживших ее со всех сторон. Пинии, кипарисы и пробковый дуб, отличавшие новоорлеанский ландшафт, в этом саду были не столь заметны. Здесь преобладали магнолии. Эти прекрасные деревья обрамляли дорожки, их огромные роскошные цветы распространяли одуряющий аромат и привлекали разнообразных насекомых.

Вечер выдался трудным. Изгнанная днем из класса, после молитвы она вознамерилась вернуться обратно и вести себя паинькой: не болтать и не сводить глаз с сестры Джулианы. Однако монахиня решила проверить ее домашнее задание по литературе, и все благие намерения Габриэль пропали даром. Теперь избежать наказания было невозможно. Сразу после вечерней трапезы ее отправили в дальний конец сада, где содержался садовый инвентарь.

Вопреки установившемуся мнению, Габриэль с уважением относилась к своим преподавательницам — монахиням. Она ценила бескорыстных, полностью отдававших себя делу тружениц, изо дня в день несущих знания и просветляющих юные души. Просто ее угнетало столь длительное пребывание в монастыре. Она скучала по отцу, недоставало той особой домашней атмосферы, в которой прошло ее детство. Она знала, что отец тоже по ней скучает и ни за что не отдал бы ее в монастырскую школу, не относись он с таким презрением к невежественным новоорлеанским дамам-креолкам.

Удивительно, но она с самого детства интуитивно чувствовала его скрытое пренебрежение к женщинам. В ее присутствии отец никогда не выражал этого презрения. Напротив, с дамами он всегда был предельно внимателен и галантен. Однако его улыбки, расточаемые красавицам, которых он держал под руку, не могли ее обмануть. Габриэль не сомневалась, что отец никогда не женится, хотя и считается одним из самых видных холостяков в городе.

Она сознавала, что это скрытое презрение к женщинам и еще что-то, не поддающееся точному определению, становилось все глубже по мере того, как она взрослела… Но его отеческая любовь никогда не вызывала у нее сомнений. Тем не менее глубинное женоненавистничество отца (он и не подозревал, что она догадывается об этом) послужило причиной того, что Габриэль без сопротивления, как бы во искупление вины, отправилась в монастырскую школу, хотя по традиции молодых людей из обеспеченных семей в городе отправляли на учебу в Европу. Она задыхалась от монотонности монастырских распорядков. Корабли на горизонте, за коими бедняжка с таким постоянством следила, стали для нее символом свободы, которую она получит, когда ей исполнится восемнадцать. При виде прекрасных парусников девушке наяву грезилось, как кренится под ногами палуба, как окутывает ее соленый бриз. Она знала, что совсем рядом жизнь, полная разнообразных приключений, а здесь царила такая скука.

Габриэль нахмурилась. Темно-огненный цвет ее волос указывал на нетерпеливость и порывистый темперамент. Светло-серые глаза, в которых, по словам некоторых, иногда мерцали льдинки, свидетельствовали о способности постоять за себя, когда ей бросали вызов. Выражение нежного лица становилось временами очень решительным, обнаруживая всю силу ее желаний. Последнее свойство и сама Габриэль считала лучшей, а может, и худшей чертой своего характера.

Она без устали готовилась к настоящей жизни, жаждала поскорее в нее окунуться! И хотя монахини настойчиво стремились не допускать в стены монастыря ничего мирского, все эти годы к излюбленным занятиям Габриэль относилось разглядывание себя в маленьком зеркале, установленном в ее комнате по требованию отца и вопреки желанию матери-настоятельницы. Время от времени она вставала обнаженная перед серебряным бокалом, чтобы созерцать, как постепенно расцветает и превращается в женщину.

Сначала физическое созревание выражалось в росте: она вытянулась, и, может быть, даже более, чем считалось достаточным для женщины. Но именно это ей и нравилось. Затем стали округляться формы: сначала бедра, а потом и груди. Но все это было надежно сокрыто под черной бесформенной одеждой, как бы в насмешку называвшейся формой! И эту хламиду она до сих пор вынуждена носить!

Да, скоро она вырвется! Ей страстно хотелось наряжаться в шелка и бархат, примерять элегантные платья, привезенные прямо из Франции и составлявшие предмет страстного вожделения большинства женщин Нового Орлеана. Она с нетерпением ждала того дня, когда получит возможность ездить на балы и званые вечера, о которых с таким восхищением шептались воспитанницы. Благодаря таким разговорам она знала, что мужчинам в Новом Орлеане было позволено все, а ей предстояло ограничивать себя узкими рамками дозволенного женщинам! И она заранее твердо решила про себя, что не потерпит никаких домогательств со стороны сильного пола.

Жгучее нетерпение Габриэль росло, но не обретало никакого выхода. Никому и в голову не приходило, что образование, полученное ею в монастырской школе, лишь пробудило ненасытный интерес к проблемам, лежащим за пределами школьной программы. Ей теперь хотелось знать гораздо больше, чем это приличествовало женщине. Она желала разобраться в причинах конфликта между Англией и ее родиной, где многие ощущали, что война может вспыхнуть в любой момент. Она хотела понять, как допускалось то, что пиратские шайки продолжали безнаказанно нападать на честных торговцев. Она недоумевала, каким образом каперы мирно уживались с законом, тогда как на самом деле они были настоящими разбойниками. Сестра Маделайн, которой, конечно, стало жаль бедняжку после того, как она выгнала ее из класса…

А может, сестра Маделайн почувствовала угрызения совести, осознав жестокость этого наказания? Ведь она отдала Габриэль на съедение ненасытным кровопийцам, тогда как другие девушки развлекаются…

В любом случае необходимо произвести хорошее впечатление на сестру Маделайн, чтобы завтра снова весь вечер не мучиться с мотыгой.

И Габриэль принялась вгрызаться в темную землю, как бы говоря: сестра Маделайн, ты видишь, с каким рвением и упорством я работаю?

— Габриэль…

Услышав свое имя, она оторвалась от работы и подняла голову. Габриэль увидела стоявшую чуть в стороне сестру Джулиану. Бледное узкое лицо монахини казалось еще прозрачнее, чем обычно, а ее плечи непроизвольно вздрагивали.

— Ты должна сейчас же пойти со мной. Пожалуйста. К тебе пришли.

В серебристых глазах Габриэль заплясали зайчики.

— Ко мне пришли?

—Да.

Подхватив одной рукой ведро, а второй — мотыгу, Габриэль направилась было в противоположный конец сада, к сараю.

— Нет, ты сделаешь это потом.

Послушно повернувшись, она последовала за монахиней.

Сад остался позади Габриэль, которая шагала так проворно, что не почувствовала затаенный взгляд, внимательно изучавший ее, пока она не скрылась из виду.

По пустой приемной монастыря нервно ходил стройный, атлетического сложения мужчина. Звук его шагов эхом отдавался в комнате. Наконец он в нетерпении остановился, гнев исказил его красивое, обрамленное бородкой лицо. Выпрямившись, он передернул плечами.

Жерар Пуантро тщательно расправил лацканы своего отлично сшитого пальто, прежде чем с плотно сжатыми губами повернулся к двери. Он уже успел напугать своей яростью мать-настоятельницу настолько, что она послала бледную сестру Джулиану бегом, подобно застигнутой мыши, исполнять распоряжение!

Он не выразил никакого удовлетворения по поводу смягчения монастырских порядков, допускавших его поздний визит. Эти правила его никогда не касались по достаточно веской причине. Семья Пуантро использовала свое влияние для поддержания монастыря Святой Урсулы еще с тех пор, когда из Франции более восьмидесяти лет назад приехали сюда первые шесть монахинь. Благодаря внушительному состоянию, которое он после смерти родителей значительно приумножил, Пуантро был сегодня самым крупным частным пожертвователем на монастырскую школу.

Жерар коротко рассмеялся. Его никак нельзя было отнести к почитателям церковнослужителей. Более того, фальшь и лицемерие церкви всегда вызывали у него отвращение! Он никогда не позволял дурачить себя с помощью тех религиозных предрассудков, которые она увековечила. Небеса… всевышний, который все видит… посмертное воздаяние — все это расценивалось Пуантро как хорошо продуманная и слаженная система, доведенная за долгие века до совершенства жаждущими власти клерикалами. Единственная цель такой системы — эффективно управлять массами. Но не Жераром Пуантро!

На лице Жерара заиграла широкая улыбка. Он, разумеется, не претендовал на роль спасителя человеческих душ. Безусловное превосходство над многими в интеллекте и в способностях позволяло ему манипулировать людьми в собственных интересах. Безусловно, дружба с губернатором Клейборном немало способствовала успеху разыгрываемых им головоломок. Но по-настоящему завоевать малообразованный новоорлеанский свет ему удалось благодаря своей двуличности. Пуантро ухитрялся при этом внешне сохранять постоянную доброжелательность, что вызывало общее восхищение и давало ему свободный доступ в высшие слои новоорлеанского общества.

Он прекрасно понимал, что опасное лавирование между добродетелью и рискованными предприятиями, придававшими особый вкус его жизни, производит неизгладимое впечатление на малоразвитые умы тех, кто его окружал.

Однако Жерар твердо знал, что существует одна головка, которую нельзя назвать пустой, и одно сердечко, которое владеет им целиком. Он решился доверить эту головку заботам монастыря Святой Урсулы, который, к сожалению, являлся единственным бастионом науки в городе. Причиной такой уступки была его слабость, неготовность перенести тяжесть долгой разлуки, неизбежной, если поставить цель дать достойное образование в Европе.

Тем не менее, решившись доверить свою единственную драгоценность монастырю, он принял необходимые меры. С самого начала Пуантро определил особый статус Габриэль. Ей полагалась отдельная от остальных воспитанниц комната, применительно к ней предписывалась особая программа, чтобы она могла преуспеть в соответствии с индивидуальными способностями. На самом деле он давал понять, что ее следует признать особенной, не похожей на всех остальных ученицей.

Жерар с усмешкой вспомнил, как старалась мать-настоятельница контролировать выражение лица, не решаясь возразить ему, пока он перечислял свои условия.

Дверь приемной отворилась. Резко обернувшись, он увидел только наводящее тоску лицо сестры Джулианы и готов был уже чертыхнуться, когда в комнату впорхнула стройная девушка в монастырской форме. Промчавшись мимо монахини, она бросилась к нему. Его сердце вздрогнуло от ни с чем не сравнимого удовольствия. Он протянул руки, и она буквально упала в его объятия.

— Габриэль…

Жерар долго удерживал свою любимицу, затем, немного отстранив ее, стал искать хоть какие-нибудь признаки дурного обращения.

— С тобой все в порядке?

Заметив красные пятнышки на нежных щечках и легкие отсветы неуверенности, появившиеся в серых глазах, точно таких же, как у ее матери, он вновь ощутил свою беззащитность перед болью потери и тихо прошептал: — Ты никогда не будешь страдать от унизительной необходимости работать в грязи, как рабыня! Я уже высказал свое возмущение матери-настоятельнице.

Он заметил колебания Габриэль, прежде чем она собралась ответить:

— Отец, я бы предпочла, чтобы ты не делал этого.

— Ты хочешь, чтобы я этого не делал? — Жерар на мгновение отступил. Габриэль пожала плечами.

— Если бы ты сам не узнал об этом дисциплинарном взыскании, я бы не стала и упоминать о нем. — И, улыбнувшись, добавила: — Я сама виновата, ты же знаешь… Как всегда.

Улыбка Габриэль при этом почти детском признании стала только очаровательнее. Она продолжила:

— Я просто спала на занятиях с открытыми глазами, и мне захотелось поиграть на нервах сестры Маделайн, хотя я не должна была этого делать. Как ни трудно в этом сознаться, временами я просто невыносима, а порой мне удается превзойти даже саму себя.

— Я не хочу слышать такие самоуничижительные слова, Габриэль.

Жерара охватила тихая ярость: слишком долго его красавица Габриэль была на попечении этих протухших девственниц, обучивших ее дурацкому самокопанию. Он решительно продолжил:

Любое проявление высокомерия по отношению к другим оправдано твоим несомненным превосходством.

— О, отец, ты судишь пристрастно!

— Я не желаю слушать твои необдуманные возражения, Габриэль!

— Отец, пожалуйста, — радость Габриэль стала таять. — Я не хотела огорчать тебя.

Стараясь вернуть самообладание, Жерар продолжал более мягко:

— Я не считал нужным наказывать тебя с тех пор, как много лет тому назад ты оказалась на моем попечении, и я не позволю никому другому — никому — наказывать тебя!

В серых глазах Габриэль промелькнула чуть заметная тревога. Она подняла руку и погладила его по щеке, а потом прошептала:

— Отец, я иногда забываю… — Сделав паузу, она продолжала еще тише: — Прости, я причинила тебе боль только за то, что ты любишь меня.

Жерар мгновенно затих, пораженный в самое сердце точным совпадением слов Габриэль с мольбой, произнесенной другими устами много лет тому назад.

…Прости, я причинила тебе боль, Жерар, только за то, что ты любишь меня…

Дорогой образ всплыл в его памяти… Шантель Обреон с копной рыжих волос и огромными серебристо-серыми глазами, покорившая его еще в детстве. Как он любил ее! Шантель — такая добрая и честная, порывистая и волевая! Оба они, родившиеся с разницей в несколько лет в семьях богатых плантаторов, которых разделяли всего несколько миль, были так похожи друг на друга… и столь различны.

Слишком умная, чтобы подчиниться его воле, подобно другим, Шантель относилась к нему как к равному. С самого детства она не одобряла внезапно вспыхивавшую в нем жестокость и осуждала его, когда он пренебрегал правилами морали, которые пытался внушить ему отец. Случайно обнаружив участие Жерара в ряде неприглядных махинаций, она, глядя прямо ему в глаза, осудила его недостойное поведение. Но она не смогла отвернуться от него… так как любила его и знала, что он любит ее, только ее. Она верила, что любовь остается его единственным шансом на спасение.

Шантель любила его, но…

Вспомнился их давний разговор.

— Темные стороны твоей натуры пугают меня, Жерар. Я боюсь, что стану свидетелем твоих махинаций, но не сумею предпринять против них хоть что-нибудь. Мой дорогой Керар, неужели ты не можешь понять? Я никогда не смогу вынести такую пытку!

— Я люблю тебя, Шантель.

— Так же как и я люблю тебя.

— Ты не любишь Филиппа Дюбэя!

— Люблю. Его я тоже люблю.

— Ты не выйдешь за него замуж!

— Выйду.

— Ты не можешь!

— Я должна.

А потом было многое…

День свадьбы Шантель… Пережитая им боль, скрытая от всех, но только не от Шантель. И та мучительная ночь, когда Шантель подарила Филиппу Дюбэю ребенка, очаровательную девочку, которая могла быть его дочерью… Дружба, полная страданий, потому что на ее месте должна была пылать страсть…

Тщетные попытки забыться в тайных оргиях, неустанные заботы об увеличении состояния, укрепление положения в обществе — ничто не помогало ему перенести потерю Шантель…

А потом… пожар! Плантация Дюбэй в одночасье занялась огнем, когда он ехал оттуда после обеда. Стремительно вернувшись обратно, он увидел, как Шантель бросилась в горящий дом, куда минутой раньше вбежал в поисках ребенка ее муж…

Он кинулся в еще не обследованную часть дома и именно там нашел ребенка…

Мучительные попытки спасти Шантель, когда жизнь неумолимо уходила из нее, он не забудет до смертного часа, как и конец Шантель, с трудом произнесенные ею слова…

— У Габриэль скоро не останется никого, кроме тебя.

— Нет!

— Позаботься о ней, Жерар… сбереги, ее…

— Моя дорогая Шантель!

— Она полюбит тебя, как всегда любила я. Но не допусти, чтобы она узнала о твоих пороках… Жерар…

— Отец…

Возвращенный этим возгласом в настоящее, Жерар с трудом совладал с собой. Да, он отец Габриэль. Она — единственная, кого он когда-либо еще сможет любить. И он будет защищать свою милую девочку, как того желала ее мать, от всех и от всего. Ход мыслей Жерара мгновенно прервался, как только он увидел свежие ссадины на руках Габриэль. Они так портили ее нежную кожу. В нем опять закипела злость.

— Я снова буду говорить с матерью-настоятельницей.

Габриэль, проследив за его взглядом, без труда установила, к чему относились его последние слова.

— Да это просто небольшие царапины. Я почти не чувствую их.

— Тебя из-за пустяков подвергли такому унижению, создали невыносимые условия!

— Отец, я заслужила наказание.

— Нет!

— Ах отец! — Готовность Габриэль свести разговор к шутке проявилась в улыбке, тронувшей ее мягкие губы. — Ты не задумываясь назовешь дьявола ангелом, если он скроется за моим лицом.

— Ты действительно ангел.

— Нельзя так говорить! — Габриэль казалась теперь сильно обеспокоенной. — Я не смогу жить, сообразуясь со столь высокими требованиями.

— Ты уже живешь так! Неужели ты не видишь?

В широко открытых серебристо-серых глазах Габриэль промелькнул взгляд ее матери Шантель. У Жерара сдавило горло, когда он продолжил:

— Твое образование завершено, а что касается этой школы, то с меня достаточно. Ты сейчас же отправишься домой вместе со мной.

Габриэль застыла от неожиданности. Он почувствовал, что ее буквально разрывают противоречия. Поколебавшись, она ответила:

— Как странно, всего минуту назад я была уверена, что нет таких слов, которые хотела бы услышать больше, чем сказанные тобой сейчас. Но…

— Дальше продолжать нет необходимости. Собирай свои вещи, — проговорил он.

— Нет, отец. Пожалуйста, постарайся понять. Несколько минут назад я была зла, как и ты сейчас, из-за того, что меня отправили работать в сад. Но вдруг я поняла, что сестра Маделайн научила меня куда большему, чем это входило первоначально в ее намерения. Она заставила меня задуматься над моими поступками. И видя сейчас, как ты огорчен, я благодаря ей поняла, сколь ответственна привилегия быть любимой. Эту ответственность, как и счастье, человек может подарить вместе с любовью…

— Габриэль…

— Я почему-то думаю, что этот урок будет намного полезнее множества других, полученных мною в прошлом. А что касается отъезда сейчас… Поступить так при сложившихся обстоятельствах будет равносильно признанию поражения. Я не выношу поражения, отец.

— Габриэль…

— Мне хотелось бы доказать, что я скорее сильная, чем слабая, и у меня есть характер, чтобы довести этот замысел до конца. Осталось всего несколько месяцев… — Габриэль вдруг умолкла, а глаза ее увлажнились. — Почему-то мне кажется, что мама одобрила бы такой поступок. Волна тепла окутала Жерара, и снова сдавило горло. Габриэль до такой степени близка по духу своей матери, которую едва помнит…

Не будучи в состоянии отказать ей, он прошептал:

— Если ты так хочешь.

После порывистого поцелуя Габриэль он заставил себя улыбнуться.

— А кстати… почему, собственно, я приехал…

— Да, да! — С ним была прежняя Габриэль. — Ты привез то, что давно обещал?

Пуантро не произнес ни слова, пока она раскрывала огромную коробку, которую он извлек из укромного места, а затем, визжа от восторга, разглядывала сшитое во Франции роскошное платье из шелка и бархата. Жерар наблюдал, как она прикладывала платье к себе и возбужденно говорила о том вечере, когда впервые наденет его.

Попрощавшись с Габриэль, он постоял в приемной монастыря, наблюдая, как она поднимается по лестнице. Когда она исчезла из виду, он буркнул ожидавшему его кучеру, чтобы тот забрал коробку с платьем.

Медленно, но решительно Пуантро направился в кабинет матери-настоятельницы. Постучав, он вошел, услышав негромкий ответ. Монахиня с торжественным лицом ожидала его.

— Чем могу служить вам теперь, monsieur^[2] Пуантро?

— Вопрос не в том, можете ли вы служить мне. Вопрос в том, смогу ли я теперь служить вам.

Выражение его лица резко изменилось, превратившись в злобную маску, и он проскрежетал:

— Не приди я неожиданно сегодня повидаться с дочерью, ваше отношение к ней могло бы так и остаться для меня неизвестным. Боюсь себе представить, сколько раз Габриэль подвергалась подобному обращению, поскольку только сейчас я понял, что некоторые сложности, связанные с пребыванием здесь, она держала от меня в секрете.

Жерар сделал паузу, пытаясь взять себя в руки, а затем продолжил:

— Габриэль убеждена, что заслужила унижение, которому была подвергнута сегодня. Но я думаю иначе! Я требую исключить подобные инциденты, если монастырь рассчитывает на мою поддержку и помощь тех благотворителей, которых я привлек!

— Monsieur, я уверена, что Габриэль прекрасно осознает справедливость этого наказания.

— Она — моя дочь, и только я могу судить об этом! Я привел ее сюда, чтобы ей дали образование, а не унижали!

— Monsieur Пуантро, пока Габриэль находится на нашем попечении, мы отвечаем за ее благополучие. Мы скорее заслуживали бы упрека в небрежном к ней отношении, если бы не приучали ее к дисциплине, которая так необходима для достижения подлинной зрелости.

— С Габриэль не должны обращаться, как с обыкновенной рабыней!

— Мы должны трудиться ради нашего спасения.

— Но не Габриель! ...