Сергей Васильев Покров над Троицей Часть Первая С нами Бог!

«Во время осады Константинополя его жителям явилась Богоматерь и стала молиться за спасение. Потом сняла с головы омофор и распростёрла над городом. Вскоре осада была снята. С тех пор мы верим, что Покров Богородицы защищает всех православных».

1608 год выдался високосным. Европейский котёл бурлил и переливался через край колониальными потоками искателей лучшей жизни. Французский лейтенант Шамплен высадился на каменистых берегах залива Святого Лаврентия и основал город Квебек. Одновременно с приобретением Францией новых заокеанских территорий, отцы знаменитых впоследствии мушкетеров де Тревиля и д’Артаньяна купили замки Труавиль и Кастельмор. В Париже в это время распространялись активные слухи о предстоящей войне, в которой Генрих IV намеревался принять участие на стороне протестантских князей Священной Римской империи против австрийских и испанских Габсбургов. Узнав про перспективы встать под ружьё, дворянство, обуянное пацифизмом, шустро разбегалось по провинциям. Перед глазами стоял пример Англии, ведущей две неудачные войны с Испанией и Ирландией. Положение англичан в Старом Свете было таким же отчаянным, как и дела английских колонистов на территории будущих США в Джеймстауне. Едва сойдя на американский берег, они занялись тем, что у них получалось лучше всех — грабежом местного населения, положив начало долгому и кровопролитному конфликту с туземцами. Несмотря на покровительство и посредничество Покахонтас, известной моим современникам по одноименному мультфильму, индейцы загнали англичан в болото, осадили и со злорадством наблюдали их жуткие лишения с поеданием крыс, ремней, сапог и друг друга.

Не обращая внимания на горькие катаклизмы в военной сфере, своей обособленной, размеренной жизнью жил чопорный Лондон. В 1608 году там царствовал Уильям Шекспир. Только что увидел свет «Коро́ль Лир», а труппа Шекспира приобрела закрытый театр «Блэкфрайерс».

Остальная Европа Шекспиром интересовалась мало. Континенту было не до театральных трагедий — Старый Свет переживал их не на сцене, а в жизни. Вовсю полыхала революция в Нидерландах. На Балтике по-взрослому рубились Речь Посполитая и Швеция. В 1608 году гетман Ходкевич взял крепость Динамюнде, прикрывающую Ригу. До его похода на Москву оставалось 3 года.

В Ансбахе протестанты провозгласили евангелическую унию. Возглавил её курфюрст Пфальца Фридрих IV — ярый фанатик-кальвинист. Учение Жана Кальвина о «всеобщем предопределении», согласно которому Бог предначертал одним вечное проклятие и скорбь, другим, избранным, — вечное спасение и блаженство, как нельзя лучше пришлось ко двору европейским феодалам, ломающим голову над тем, какую бы свежую идею присвоить для оправдания насилия и грабежа ближнего своего. Кальвинизм прекрасно обосновал эту возможность, заложив основу для будущей 30-летней религиозной войны и последующей 400-летней уверенности европейцев в собственной богоизбранности.

Несмотря на противоречия, рвущие континент на кровавые ошмётки, Европа совместно собирала силы для завоеваний на Востоке. Османская империя на юге и Московия на севере Евразии манили европейских «цивилизованных» любителей «честного грабежа» не меньше полусказочной Индии. В этом «благородном и богоугодном деле» непримиримые враги — гугеноты и католики — были едины, как троцкисты и сталинисты в октябре 1917-го. Каждый вносил свой посильный вклад в покорение Руси, принимая деятельное участие как на поле боя, так и за письменным столом.

В 1602 году Европа начала согласованную информационную кампанию против Московского царства, заложив основу русской смуты. Книга, провозглашающая царствующего Бориса Годунова незаконным узурпатором, а всю его власть — ничтожной, заботливо написанная в Ватикане, издавалась небывалыми для того времени тысячными тиражами и молниеносно распространилась по континенту.

Одновременно с началом рекламной кампании на территории Литвы самонарисовался Дмитрий, самопровозгласившись как единственный законный престолонаследник, «сын» Ивана Грозного. Настоящая биография лжецаря-проходимца заслуживает отдельной солидной книги. С этого момента русская Смута, превратившись из теории в практику, пышно расцвела и тучно заколосилась.

Лютеране радостно поддержали инициативу заклятых врагов-католиков. В 1607 году в Париже, в книжной лавке известного издателя-гугенота Матье Гийемо, появилась небольшая брошюра с длинным и претенциозным названием:

«Состояние Российской империи и великого княжества Московии с описанием того, что произошло там наиболее памятного и трагического при правлении четырех императоров, а именно, с 1590 года по сентябрь 1606».

Её автор, капитан Мapжeрет, несколько лет проживший в России, очевидец и участник московских событий, моментально стал звездой средневековой блогосферы. Его читали при дворе и в научных кругах. Маржерет был принят известным гуманистом и историком де Ту, главным хранителем королевской библиотеки. Совершенно безвестный офицер в мгновение ока обрёл бесподобную популярность. Это был полный и оглушительный личный успех, если отринуть мысль, что авторами литературного творения были совсем другие люди, а капитан просто оказался в нужном месте в нужное время, как биографически подходящий «зиц-председатель Фунт».

Наконец, в 1608 году в Кёльне появилось изделие Герардуса Гревенбрюка:

«Gerardum Grevenbruc. Tragoedia Moscovitica siue de vita de morte Demetrii. qvi nvper apvd Rvthenos imperivm tenuit, narratio, ex fide dignis scriptis et litteris excerpta (Московская трагедия, или Жизнь и смерть Димитрия. Повествование, извлеченное из заслуживающих доверия сочинений и писем)».

Получился соответствующий всем канонам литературного жанра того времени драматический эпос со множеством ссылок на «достоверные источники», завершенный по форме, превратившийся в продукт, готовый для употребления в геополитических интригах.

Не отставали от застрельщиков пишущие всякие гадости о России англичане Дж. Горсей, Дж. Уилкинсон и Г. Бреретон, итальянец А. Поссевино, голландец И. Масса, немцы К. Буссов, Г. Паерле и М. Шаум, швед П. Петрей. По конфессиям — кого только не встретишь, а по содержанию — поразительное единомыслие! Десяти полновесных агиток в лучших традициях информационных войн за шесть лет достаточно, чтобы узреть слаженную общеевропейскую пропагандистскую кампанию с целью подготовки к завоевательным походам и подавлению у туземцев воли к сопротивлению.

Параллельно под видом своих коллегиумов иезуиты в форсированном темпе создавали разведывательные и диверсионные центры в Несвиже, Орше, Новогрудке, Гродно, Витебске, Пинске, Минске, Слуцке, Юровичах, Могилеве, Мстиславле и других русских городах. Лихо действуя кнутом и пряником, обращали в католицизм и превращали в своих агентов Льва Сапегу, Ивана Чарторыйского, сыновей Радзивилла Черного.

Сигизмунд III, чтобы убедить шляхту в легкости предстоящей войны, прибег к услугам Павла Пальчовского (Paweł Palczowski), своего придворного «специалиста по России», написавшего сочинение с призывом завоевания Московии. Пальчовский сравнивал шляхтичей с конкистадорами, а Россию — с империями Мексики и Перу. «Несколько сот испанцев победили несколько сот тысяч индейцев. Московиты, может быть, лучше вооружены, но вряд ли храбрее индейцев», — писал неистовый шляхтич, призывая соотечественников покорять Московию огнем и мечом, не стесняя себя в средствах и не мучаясь вопросами нравственности и морали.

В конце 1604 года на территорию России с небольшим отрядом наёмников вступил успешно принявший католичество Лжедмитрий I. Началась самая кровопролитная и трагическая часть русской Смуты.

Нацелившись на колонизацию Руси, Европа уделяла пристальное внимание не только дискредитации действующей власти, но и легитимизации своих представителей на русском троне. Назвав Лжедмитрия ни много ни мало императором, патриарх грек Игнатий венчал его в Успенском соборе «венцом, диадемою западноевропейской короны Габсбургов, присланною „от кесаря, великого царя Алемании“».

Воюющие в Европе католики и протестанты, оказавшись в России, бились в одном строю против «русских варваров». Те, кто полагал, что московитов нужно душить как можно больше, и считающие, что их нужно душить только слегка, едины были в одном — московитов нужно душить! Разведку иезуитов и католические польские хоругви успешно дополняла на поле боя лютеранская пехота. Первой сотней копейщиков Лжедмитрия командовал уже упомянутый француз-гугенот Яков (Жак) Маржерет. Вторую сотню алебардщиков возглавил лютеранин из Курляндии Матвей Кнутсон, третью — англиканский адепт Альберт Вандтман.

Информационная кампания удалась на славу. Туземная элита дрогнула и поплыла, променяв собственное первородство на европейскую чечевичную похлебку. Эффект от обработки боярских мозгов оказался стойким и долгоиграющим. Обжегшись на Лжедмитрии Первом, московские элитарии плакали, кололись, но продолжили упорно карабкаться с голым задом на ту же колючую ёлку. Большая часть царской элиты, пригретая Рюриковичами-Годуновыми-Шуйскими, откормленная, одаренная местами и чинами, обалдевшая от чувства собственной значимости, по первому свистку «отъехала» в Тушинский лагерь ко второму самозванцу.

Первыми к «цивилизованным европейцам» перебежали стольник последнего царя князь Алексей Юрьевич Сицкий и обласканный Годуновым Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, за ними последовали боярин и воевода Ивана Грозного — Дмитрий Тимофеевич и Юрий Никитич Трубецкие. Бежали в Тушино и Рюриковичи — двое князей Засекиных. Компанию им составил князь Василий Рубец-Мосальский — уникальный человек, предавший всех, кому присягал. За неполные пять лет — восемь присяг и столько же предательств. Однако ж он при этом умудрился умереть не на плахе, а в собственной постели, получив от современников титул «окаянный». Поразительная ловкость сравнима лишь с потрясающими способностями Романовых, присягнувших во время Смуты всем претендентам на русский престол — и двум Лжедмитриям, и Василию Шуйскому, и даже польскому королевичу. Эти люди не имели права отговариваться словами «нас обманули, глаза отвели!», потому что именно они знали Отрепьева как облупленного, как как свою карьеру молодой Юрий Отрепьев, «Юшка», начинал как раз у них, у бояр Романовых. Среди сбежавших только Михаил Глебович Салтыков после разгрома Лжедмитрия эмигрировал на Запад. Остальные вполне прилично устроились при новой, романовской власти. Непотопляемые, пронзающие века, неистребимые «испуганные патриоты»…

В результате «гибкой» семейной политики в 1613 году состоится торжественное воцарение дома Романовых. Но это будет через пять лет. А 22 сентября 1608 года польско-литовские интервенты во главе с усвятским старостой Яном Петром Сапегой стремительным маршем двинулись к Троице-Сергиеву монастырю, невзирая на поджидающее их у села Рахманцево царское войско под командованием брата царя Дмитрия Шуйского.

Глава 1 Полет шмеля

Теплым сентябрьским вечером мохнатый шмель деловито облетел несколько цветков, по известным ему одному приметам выбрал подходящий, погудел над ним и, приземлившись на край лепестка, заполз вглубь, шумя всё тише и тише…

С середины лета молодые шмели живут отдельно, не возвращаясь в свою семью. Они ждут юных шмелих, чтобы после встречи с этими прекрасными воздушными дамами покинуть шумный и весёлый мир, оставив потомство. Для них встреча со шмелихой — главное и последнее событие в жизни. Так задумано природой, что шмели после выведения потомства погибают, если сказать правильнее, освобождают место под Солнцем следующему молодому поколению. Они готовятся к свиданию ответственно, тщательно, выглядят нарядно и франтовато — на голове черный беретик, ярко-желтый воротничок, посередине брюшка золотистый поясок над пушистыми оранжевыми кюлотами с чёрной выточкой и ослепительно белой оторочкой.

Ранним утром, когда Солнце только взошло и заиграло лучиками в росе, шмеля разбудил конский топот. Сотни откормленных, ухоженных четвероногих неслись по лугу сплошной, хрипящей, тяжело дышащей массой, расплываясь разноцветным гнедым, вороным, каурым, игреневым облаком по желто-зеленым волнам ковыля. Вокруг разносилось ржание, крики всадников и лязг оружия. Почва содрогалась, как от землетрясения, затягивая дымкой влажный от росы горизонт.

Шмель торопливо выполз из бутона, расправил крылья, загудел, недовольный вторжением в свою приватность, взмыл в небо, пропуская под собой возмутителей утреннего спокойствия. Поток воздуха от сотен разгоряченных скачкой коней и наездников подхватил насекомое, закрутил, потащил за собой, приглашая участвовать в путешествии. Поднявшись ещё выше над земной суетой, шмель обогнал облака пыли, поднятые многочисленными копытами, и оказался в другом мире, где никто никуда не спешил. Люди в багрецовых^[1] кафтанах с золотыми разговорами на груди застыли, словно деревья, и только глубокое дыхание выдавало их тщательно скрываемое волнение.

— Ждать! — зычно, низким грудным голосом прогудел самый старший из них в шапке с собольей оторочкой и добавил тише, по-отечески, — спокойно, чадь^[2]. Успеется.

Успокоенный шмель изловчился и приземлился на чёрный, невообразимо горячий, идеальный металлический стержень с чёрным дуплом на конце, развёрнутым в сторону скачущего во весь опор войска. Железо покоилось на деревянном ложе, и к нему крепко прижался щекой совсем молоденький, безбородый стрелец.

— Подыми правую руку и приведи её дугой к левому плечу, — шептал он на память наставление по огненному бою, отдавая себе команды и сразу же выполняя их, боясь перепутать последовательность, ошибиться, подвести товарищей и выглядеть в их глазах неумехой. — Ступи левой ногой неспешно… А как левую руку с подсошком наперёд от себя протянешь, ты ея вверх подвигай, чтобы подсошек вилками посреди первого сустава переднего перста пришёл… И держи мушкет левою рукой крепко… А как то учинил — понеси правую руку дугой к левой руке и возьми один конец горящего фитиля… И розодми фитиль, а как то учинено будет — открой полку двумя перстами… И нагни левое колено, а правою ногой стой прямо…^[3]

Ствол пищали качнулся. Шмель, лишенный твердой опоры, недовольно загудел и взлетел. В то же мгновение старший вскинул руку и бросил её вниз, будто стряхивая невидимую влагу.

— Пали!

Грохот заглушил все звуки вокруг. Дым сгоревшего пороха плотной ватной пеленой заволок стрельцов. Сотни рукотворных шмелей, отчаянно визжа, устремились к кавалеристам, жаля, сбрасывая всадников, заставляя коней спотыкаться, падать на передние ноги. Конный строй дрогнул, как боец в кулачном поединке, пропустивший удар, но над кавалерией, перекрывая топот и лязг, разнеслось строгое громовое:

— Ściśnijcie kolano z kolanem! — Сомкнуть ряды!

Скачущие во второй шеренге тут же заняли место выбывших.

— Złóżcie kopie! — Копья к бою!

Стальная лавина опустила перед собой длинные трёхсаженные пики, всадники уплотнили ряды, и две роты крылатых гусар, последний резерв Сапеги, с ходу врубились в передовой полк воеводы Григория Ромодановского, проламывая строй и ставя жирную точку в битве под Рахманцево.

Нарядный, благодушный шмель взвился над разверзшейся преисподней, не желая участвовать в пляске смерти на зелёном лугу перед еловым бором, за непроходимой стеной которого укрывались золотые маковки церквей Троице-Сергиевой Лавры.

Глава 2 Гроза над Троицей

Послушник Ивашка тайком сбежал со своего насеста в монастырской скриптории к слободским парубкам, когда его учитель казанный дьячок Митяй Малой отлучился по личной надобности и возвращаться обратно не спешил. Иван может и не стал бы рисковать, ибо наставник был зело охоч и лют на расправу, но звать на прогулку прибежал не кто-нибудь, а сама Дуняша, первая красавица среди посадских отроковиц, услада очей юного трудника. Заглянула в окошко, рядом с которым стоял ивашкин стол, распахнула свои синие глаза-озёра, прошелестела чуть слышно — «мы с братьями в гай по грибы собрались, если хочешь пойти купно с нами — догоняй!» — и пустилась бегом к городнице, смеясь озорно, как звон колокольчика.

Не глядя по сторонам, чувствуя, как предательски горят уши и потеют ладошки под смешливыми взглядами писцов, Ваня степенно сложил в коробец свои принадлежности, поставил аккуратно на полку и мышкой проскользнул в сени, стараясь не скрипнуть половицами да дверью. Проскочив переулком на одном дыхании до Южной пузатой башни и чуть не попав под конские копыта монастырской стражи, Ивашка перемахнул через мостик у водяной мельницы и первый раз перевел дух у Терентьевской рощи, огляделся вокруг и застыл, невольно залюбовавшись осенним великолепием.

С Волкушиной горы к монастырю живыми ткаными коврами стекали кошенные луга, залитые последними осенними цветами. Один перевит розовым с белой душицей, на второй набросаны кокетливые фиолетовые шарики мордовника, третий ощетинился жёлтыми стрелами коровяка. А над травами-цветами исполнял симфонию осенних красок молодой лиственный лес. Вишнёво-красные, золотисто-жёлтые и желтовато-зелёные клёны. Рябина, рдеющая гроздьями ягод. Светло-жёлтые берёзы, бледно-оливковый ясень и орешник. Дубы в пестрой одежде, как у дятла, с коричневыми и густо-нефритовыми листьями. Лишь чёрная ольха, растущая по берегам монастырских прудов, ещё осталась зеленой. Она и тёмные ели изумрудными пятнами выделяются на жёлтом фоне.

Ивашка всматривался в буйство природных красок, и ему казалось, что в ушах звучат еле слышные, неуловимо мелодичные отзвуки свирели и неторопливый гусельный перебор, а сам он наполняется, пропитывается дивным сладким шелестом, вьётся по склонам гирляндами золотистых полутонов, стремясь всей своей сущностью, трепетом души включиться в ритм вечной гармонии природы.

— Боженьки мои, лепо-то как! — прошептал Иван, касаясь ладонями венчика лугового колокольчика. Цветок зашевелился в пальцах, как живой. Мальчик аж присел от испуга, выпустив его из рук и уставившись на плотное головчатое соцветие, откуда появились беспокойные усы, а потом и сам хозяин — грузный мохнатый шмель, неестественно яркий в своей полосатой раскраске на увядающем цветке. Насекомое, не торопясь, выползло из фиолетового ложа, недовольно поглядело на нарушителя спокойствия и вскарабкалось на короткий красноватый стебель, медленно перебирая лапками. Только тут Ивашка заметил, что со шмелём что-то не то — он припадал, заваливался на одну сторону, а желтые и черные ворсинки на боку свалялись, выгорели и превратились в коричневое неприглядное месиво.

— Эко ж тебе, брат, не свезло, — придвигаясь ближе к шмелю, прошептал заинтересованный мальчик, протянул пальцы и сразу отдёрнул, но не потому, что шмель покусился на них. На руку, на насекомое и на весь луг неожиданно упала настолько плотная и вязкая тень, что казалось, светило погасло, и на земле за два удара сердца воцарились вечерние сумерки.

Огромная, тяжелая, свинцово-серая туча разом заволокла небо, вылетев из-за макушек деревьев, качнувшихся под порывом холодного ветра, как от поглаживания исполинской руки. Сразу стало неуютно и хмуро. На мгновение всё притихло, и Ивашка успел оглянуться на монастырь, увидев, как по нему бежит, торопится солнечный зайчик, а его догоняет, подминая под себя, промозглая серая мгла. Секунда мрака, и ослепительная молния кривой татарской саблей вспорола горизонт. Резко и пугающе, как выстрел, прогремел гром, обрушилась с неба стена дождя. Ливень хлестал по траве толстыми плетьми, а среди них метались, непрерывно вспыхивали ослепительно белые молнии, ощупывая землю своими тонкими, длинными пальцами. Не утихая, гремела в тучах небесная канонада. От этого пронизывающего света и гулкого грохота трепетно сжималось сердце…

— Дуняша-а-а-а-а! — набрав в лёгкие воздух, заорал изо всех сил Ивашка.

— А-ю-у-у-у! — отозвался тонкий голос.

Мальчик тотчас увидел хрупкую фигурку, спрятавшуюся под сводом столетнего дуба в сотне шагов от него.

— Дуняша! Беги ко мне! — закричал он, бросаясь к дереву. Добежал, полностью промокший, отцепил белые от напряжения пальцы девочки от засохшей ветки, заглянул в испуганные глаза, шепча что-то успокаивающее, потянул под косые струи воды и блестящие сполохи.

— Дуняша, не бойся, это только на вид страшно. До мельницы — рукой подать. А под дубом нельзя стоять — убьёт!

Ливень хлестал по спине, словно розгами. Промокшая Дуняша визжала от страха, пугая Ивашку больше, чем громовые раскаты, а он бежал, держа в своей руке ее узкую ладошку, и был счастлив, как может быть счастлив тот, кому выпадает удача — схватить за хвост птицу счастья и держать ее что есть мочи даже при таких пугающих обстоятельствах.

Гроза оборвалась разом, как и началась, когда подросткам оставалось до крепостных стен рукой подать. Они оба отдышались, Дуняша выдернула руку из ваниной пятерни, откинула со лба мокрую прядь и рассмеялась так же весело, как у монастырского скриптория.

— Боженьки, как же я напугалась, — охнула она и, посмотрев снизу вверх игриво, добавила чуть слышно, — спасибо тебе, я бы одна ни в жисть не решилась из под дуба выбежать…

— А братья?

— Они первыми удрали. Я с корзинками завозилась, бросать не хотела. А потом как вдарит, ажно земля из под ног ушла…

Ивашка стоял, глупо улыбался, а она наклонила голову набок, разглядывая его, как в первый раз, потом потянулась, неожиданно привстав на цыпочки, чмокнула в щёку и шепнула: «А ты смелый! Поможешь мне корзинки найти, как обсохнем?»

У парня перехватило дыхание, а Дуняша, дразня ямочками на щеках, ткнула острым кулачком в бок: «Ну что встал колом? Замерзнем же!» и припустила к воротам, не оглядываясь…

Крепость монастырская встретила подростков тревожной, непонятной беготнёй. Все вели себя, как на пожаре, однако нигде ничего не горело, поэтому вид суетящихся, сосредоточенных людей настораживал. Прямо у ворот стоял наставник Ивашки — Митяй Малой. Сердце сжалось, но учитель, всегда строгий и безжалостный при нарушении дисциплины, ни слова не сказал послушнику, лишь слегка скользнув по нему потухшими глазами, и продолжил напряженно вглядываться вдаль — туда, где тёрся о монастырскую слободу переяславский тракт.

— Отец Димитрий, — не выдержал Ивашка, решив обратить на себя внимание, — что-то случилось?

— Случилось, — эхом ответил наставник, не поворачивая голову, — гонец прибыл из под Рахманцево. Царские полки разбиты. Войско Антихриста скоро будет здесь.

Мальчик увидел, что за спиной у дьячка, среди столпившихся людей лежит на земле неподвижное тело в дорожном жёлтом плаще и чернёных доспехах. Скинутый шлем опростал русые волосы воина, и легкий ветер лениво их перебирал. Белый широкий пояс и вся одежда на левом боку были окрашены чем-то коричневым…

— Совсем как у шмеля! — прошептал он, пораженный внешним сходством ран обоих посланников. — Что же теперь будет, отец Димитрий?

— Тяжко будет, Иван, — вздохнул дьяк, последний раз бросив взгляд на дорогу. — Дом Иакова будет огнем, дом Иосифа — пламенем, а дом Исава будет соломою, которую они подожгут и уничтожат; и никто из того дома не выживет^[4]… Но не бойся, Ванюшка, не надо бояться. Так как наши легкие и временные страдания — ничто по сравнению с весомой и вечной славой, которую они нам приносят. Мы смотрим не на видимое, а на невидимое, потому что видимое временно, а невидимое вечно…^[5]

Митяй Малой сделал несколько шагов от ворот, потом, словно вспомнив важное, повернулся к послушнику и сказал привычно строго:

— Пойдём, Иван, нечего глаза горем кормить. От беды есть два лекарства — время и молчание. Хочешь, чтобы от тебя была польза — не путайся под ногами! У нас своих дел невпроворот. А на смерть ещё насмотришься…

Глава 3 Сокровенное

— И всего у города двенадцать башен, а стен 547 саженей с полусаженью. Во всех башнях по три бои: подошевной, середней, верхней, — быстро диктовал осадный воевода князь Долгоруков-Роща, неторопливо шагая вдоль монастырской стены и внимательно заглядывая в каждую нишу. — Стена монастыря невысока, двух с половиной сажен до зубцов. С восточной стороны — лес, с юга и с запада — несколько прудов. На западной стороне, супротив Погребной башни — Пивной двор, на северной — Конюшенный…

Еле поспевая за князем, Ивашка торопливо царапал вощёную дощечку и тихо бубнил про отсутствие необходимости тратиться на то, что можно всегда увидеть своими глазами.

— На Красной башне против Святых ворот в верхнем бое — пищаль полуторная медяная двунадцати пядей, в станку на колёсех, — продолжал между тем Долгоруков, поглаживая оружие, словно проверяя, не чудится ли оно ему. — Ядро шесть гривенок. Пушкарь у той пищали… Как зовут? — обратился он к стрельцу.

— Захарко Ондреев, сын Стрельник, — вытянулся перед начальством пушкарь, пожирая князя преданными глазами. — Пороху три заряда, ядер тож.

— Добро, Захарко, — кивнул Долгоруков, переходя к следующей бойнице. — Пиши! Другая пищаль — полковая медяная, полонянка, трехнадцати пядей, в станку на колёсех…

У Ивашки от быстрой ходьбы, волнения и обилия информации кружилась голова. Он присел, прислонился к белёной стенке, наклонился, чтобы прикоснуться виском к холодному камню, но продолжал орудовать писалом, боясь пропустить что-то важное.

— А ну, покажи! — князь навис над писцом, как вековой дуб над бузиной, опершись рукой о стену и почему-то шумно дыша, хотя минуту назад выглядел совсем бодрым.

Был он широк в плечах и велик ростом. Узкие, прищуренные голубые глаза с нависшими кустистыми бровями, выдающаяся вперед челюсть, украшенная рыжеватой бородой, делали лицо Долгорукова грозным и даже свирепым. На ивашкином лбу появилась испарина, а противные мурашки, пробежав по всему телу, собрались в кучку внизу живота. Покорно отдав табличку, писец затравленно посмотрел снизу вверх и попытался встать, но плечо уперлось в княжеские наручи.

— Сиди, отдыхай, успеется, — проворчал воевода, изучая записанное. — Что ж, изрядно… А теперь беги и переложи это всё на бумагу. Не суетись, ни с кем не разговаривай, никому не показывай, ничего нигде не оставляй. Закончишь — сразу ко мне.

Кивнув, Ивашка опрометью бросился в скрипторию и, только добежав до дверей, обнаружил, что табличка так и осталась в руках князя. Вернуться? От одной мысли об этом онемели руки. Он не сможет признаться, глядя в ледяные глаза князя под сведенными бровями, что такой растяпа… Умрёт от стыда и страха. Паренёк присел на лавку и сосредоточился. В голове сквозь волны растерянности проступили смутные очертания таблички. Послушник глубоко вдохнул, затаил дыхание, зажмурил крепче глаза и закрыл руками уши. Содержимое проступило резче, отчетливее, можно было уже разобрать отдельные слова и цифры…

— А под казёнными кельями в погребе 300 пуд свинцу, — повторил писарь на память, — да пушечных ядер — 4 ядра по 30 гривенок, 2 ядра по полупуда, 36 ядер по 14 гривенок, 13 ядер по 8 гривенок, 650 ядер по 6 гривенок…

Боясь расплескать мысли в собственной голове, подросток забежал в скрипторию, выхватил с полки коробец и десть^[6] бумаги ручного отлива с монастырской филигранью, торопливо разложил писчие принадлежности, радуясь, что загодя заточил достаточно перьев, и приступил к бережному переносу информации из недр памяти на серые, шершавые листы.

* * *

Ивашка никогда бы не поверил, что грозный воевода в эти минуты испытывает такие же чувства, как и он. Головокружение, сухость во рту, дрожь в руках появились при виде женской стройной фигурки в строгом монашеском облачении, стоящей на крепостной стене и неподвижно глядящей вдаль. Просторный апостольник скрывал голову, ниспадал на плечи и грудь, пряча руки с чётками. Монашеская мантия о сорока складках, символизирующих сорок дней поста Спасителя на горе Искушения, делала фигуру незримой, но Долгоруков даже в таком виде узнал внучку Малюты Скуратова и дочь Бориса Годунова — Ксению. Её присутствие уже пять лет заставляло сердце воина трепетать от восхищения, обливаться кровью из сострадания и слезами — от фатальной недоступности предмета своего обожания.

За простой и кроткий нрав Годунову любили простые люди, красотой Ксении дивились иностранцы, мастерству её рукоделия могли бы позавидовать ювелиры. Ей посчастливилось сочетать красоту с умом, получить прекрасное образование и знать несколько языков. Однако дочери царя Бориса не повезло жить в эпоху Смуты — злоключения наваливались на царевну так же, как интервенты наступали на её Отечество. Ксении было 16 лет, когда её отец был помазан на царство, и всего 23, когда Лжедмитрий I, удавив мать и брата, заточил молодую царевну в доме князя Масальского, сделав своей наложницей…

Проводив писца Ивашку долгим взглядом, воевода сделал несколько шагов на слабеющих ногах и встал в сажени от Годуновой, боясь подойти ближе, шумно вдыхая осенний воздух.

— Ну что, пёс, — не оборачиваясь, тихо произнесла Ксения, — пришёл полюбоваться на дело рук твоего хозяина и на моё бесчестие?

Её слова, словно ледяные глыбы, скатываясь с губ, с размаху били под дых, вымораживали, сбивали с мысли, заполняли всё естество воеводы обжигающим холодом.

— Ты несправедлива ко мне, царевна, — прохрипел натужно Долгоруков.

Он сделал ещё один шаг. В ту же секунду Годунова стремительно развернулась, и в доспехи воеводы упёрся трехгранный узкий клинок.

— Мизерикорд, кинжал милосердия, — скосив глаза вниз, узнал «осиное жало» князь.

Упирающееся в грудь оружие в руках Годуновой, как ни странно, успокоило его. Перестали предательски дрожать руки, прошел спазм в горле. Только шум в голове и частое уханье сердца оставались немыми свидетелями душевного смятения. Князь медленно опустился на колени. Сталь с визгом скользнула по доспехам и уперлась в незащищенное горло. По коже побежала тонкая рубиновая струйка.

— Так будет проще и быстрее, — шумно сглотнув, сказал воевода. — Но знай, царевна, что я ни в чем не виноват ни перед тобой, ни перед твоей семьёй…

— Ты присягнул самозванцу, моему насильнику, убийце моей матери и законного наследника — моего брата… — у Годуновой задрожали руки и губы.

— Только ради того, чтобы спасти хорошего человека, — перебил князь ее взволнованную речь…

— Ты был среди тех, кто насильно постриг меня и увёз в монастырь… — выкрикнула царевна, и ноздри её затрепетали.

— Выбор был невелик, — смиренно возразил Долгоруков. — Тебя должны были удавить в тот же вечер. Келья всё же лучше веревки убийцы. Жизнь лучше смерти…

— Лучше?!! — черные глаза Годуновой метнули молнии, — чем лучше? Тем, что теперь я умираю каждую ночь, вспоминая свой позор?

— Лучше тем, — твёрдо произнёс князь, — что живым под силу что-то исправить, и ежели тебе кажется, что можно что-то изменить, убив меня, делай это, не задумываясь…

Рука царевны повисла плетью, кинжал выпал из ослабевших пальцев, шумно ударившись о настил. Годунова резко отвернулась, чтобы Долгоруков не увидел предательски хлынувшие из глаз слёзы, и неожиданно, совсем по-детски всхлипнула. Князь тяжело поднялся с колен, вплотную подошёл к молодой женщине, изо всех сил сдерживая непреодолимое желание обнять её, спрятать у себя на груди, закрыть обеими руками от окружающего злого мира, но странная немощь снова парализовала всё его тело. Воевода сконфузился от собственной непривычной робости, не в силах побороть нерешительность, и крепко сжал рукоятку меча, словно тот пытался сбежать из ножен, куда глаза глядят…

— Я докажу тебе, моя ненаглядная государыня, что токмо волей твоей существую на этом свете, — произнёс Долгоруков, склонив голову, — понеже являюсь рабом твоим с того дня, как увидал на Пасху пять годков назад, и нет мне с тех пор ни сна, ни покоя. И в Москву примчался, и самозванцу присягнул, как узнал про твоё пленение, и всё токмо ради того, чтобы иметь возможность приблизиться к твоей темнице, увидеть, а паче чаяния — выкрасть тебя. Но не успел…

Долгоруков, переживая события трехлетней давности, скрипнул зубами так громко, что Годунова вздрогнула и обернулась.

— Марина Мнишек, воеводы Георгия Сандомирского дочь, повелела извести тебя, и не было времени на другое, — выдохнул Долгоруков, — только через монастырь, через постриг. И сюда, в Троицу прискакал тотчас же, упросив Шуйского поставить воеводой осадным, как только узнал, что смогу находиться рядом с тобой, дышать одним воздухом, иметь счастье лицезреть тебя, государыня моя…

— Нет больше никакой государыни, князь, — опустив глаза долу и кусая губы, прошелестела Ксения. — Есть раба господня инокиня Ольга…

— Неправда, — тихо возразил воевода, — никогда не быть тебе рабою, царевна. В Псалтире написано: «Я сказал: все вы — боги, все вы — дети Всевышнего»^[7] Ты всегда будешь для меня ангелом во плоти, и я смогу доказать… ...