Извините, если кого обидел

Эхо своего голоса

Отчего же не издать книгу? Хотя бы и книгу, составленную из диалогов — именно потому, что это способ сохранения голосов.

Книга живого голоса может быть прекрасна.

Её иногда начинают превращать в роман, выламывая руки дневнику и письмам.

Мне это кажется неверным.

Единицей издательской деятельности сейчас является роман. И, действительно, обществу нужен роман как времяпрепровождение.

Общество вынуждает пишущего стремиться к роману, это насилие омерзительно и ужасно. Кстати, Чехову намекали, что нужно, нужно писать роман.

Это может помешать говорить своим голосом.

Стремление к «роману», увы, поддерживается человеческой психологией — потому что за несколько веков роман стал синонимом чего-то значимого, весомого.

Но потерю тональности не заменит никакая долгота звука.

Но только кажется, что разговор из жизни или из Сети можно безболезненно перенести на бумагу. Сразу обнаруживается, что это дрянь, спитой чай. Диктофонная запись разговора — экание, мекание, странный порядок слов. Всё это надо переписывать, править.

Механически записанный, голос становится безобразен и скучен, как высохшая на прибрежной гальке медуза.

Его нужно переписать.

А потом переписать ещё раз.

И вот постепенно слова теряют отпечатки губ, оборачиваются бумагой, и вот они уже совершенно другие — как диалоги в пьесе.

Актёры ушли куда-то, острое словцо повисло в воздухе, потеряв своего автора. Идеи, прозвучавшие в разговоре, изменились, выросли как дети в чужих семьях. Нет, фотографическое изображение разговора невозможно — оно всё равно превращается в живопись передержками, муаром, особой техникой печати.

Всё изменено, и никакое устное слово невозможно удержать на бумаге. Слова расползаются как насекомые из-под шляпы Волшебника.

Потому то, что перед вами — только отзвук голосов, только эхо. Слово изречённое бежит по воде, ползёт белкой по стволу, а как схватишь его рукой — обращается в прах.

Это решает и вопрос авторского права, а так же особый вопрос анонимности. Кто-то рассказывал мне, что долго искали девушку, родившую на поле Вудстока — да так и не нашли. И то верно — каково признаваться в этом повороте биографии, если жизнь устоялась и уже вполне буржуазна. Случайный разговор, сохранённый Сетью может, если не поломать жизнь, то испортить настроение. Кому нужна выплывшая много лет спустя невинная ложь, и даже невинный флирт? Включается боязнь кого-то обидеть, потому что люди меняются стремительно, и вот уже твой собеседник стыдится ночного застолья, а пригожая вакханка превратилась в мать семейства.

Настоящий драматический диалог не получается, если его механически перенести из настоящей беседы. Это как выведи на сцену настоящего сантехника — человек он хороший, но сантехника в спектакле вряд ли сыграет.

Уже кажется невероятным, что в конце восьмидесятых годов прошлого века до хрипоты спорили о постмодернизме. Слово это перестало быть модным, и спорить перестали — несмотря на то, что так и не придумали доходчивого определения.

Слово «Сетелитература» точно так же перестаёт быть модным — затухают сотни дискуссий, превратившихся в сеансы психотерапевтического выговаривания.

Но всё равно непонятно, чем Сетелитература отличается от обычной. Один мой товарищ с гневом, топая ногами, отказался участвовать в дискуссии о Сетелитературе, с присловьем «Добро или зло?»

— Буквы на бумаге — добро или зло? — кричал он. — Стеклянные бутылки вместимостью 1,25 литра — добро или зло? И закончил напоминанием, о том, как режиссер и писатель Гринуэй как-то завершил интервью журналисту из русского сетевого издания словами: «Вы — слабый мыслитель», имея в виду, что дискуссии не выйдет.

Словосочетание «литературный процесс» мне чрезвычайно не нравится. Потому что под ним все понимают что-то своё. Надо придумать какое-нибудь другое, строгое определение, а пока приходится пользоваться этим. Чем-то мне это напоминает слово «мейнстрим» — его люди в корпоративном кругу писателей-фантастов часто используют, при этом не удосуживаясь дать ему чёткое определение. «Мейнстримом» оборачивается любая успешная литературная конструкция вне фантастической литературы — и, тем самым, оппозиционная ей. Произносится это слово не без некоторой доли зависти, смешанной с презрением.

Сетелитература была сперва придумкой, метафорой, вроде Внутренней Монголии. Кстати, я присутствовал на одной сетевой премии, что вручали в кинотеатре с символическим названием «Улан-Батор». В результате лауреатами оказались и люди больше известные с внешней стороны Рунета, и люди абсолютно внутренние. От Солоуха и Отрошенко до Шермана aka Боба Иисусович, вполне срежиссированно упавшего со сцены вместе со своими бумагами и грамотами. Вот какие древности я помню.

Тут главное не сбиться на тему гибели литературы, театра и прочего искусства. Отчего театр умер? Вовсе нет. Наоборот. Не умерла и опера. И, хоть оперетта почти умерла, но живы мюзиклы. Так и с литературой. Собственно, ничто не умирает по-настоящему — умерла ли гусеница? Нет, всякий наблюдатель видит, как отросли крылья, и причудливое существо уже порхает. Умрёт ли потом бабочка или будет жить внутри птицы — зависит от точки зрения.

Сейчас Старая литература классического образца превращается в дневниковую, личную литературу. Знаменитость пишет роман — он и не роман вовсе, но текст написан или подписан знаменитостью. Или человек, что поехал в Африку и был там изнасилован обезьянами, пишет дневник. И нам интересна не композиция, стиль-слог, а то, как ты выжил — каждый лез и приставал.

Всё же существуют «профессиональные литераторы». Они много пишут, причём пишут романы, и, во-вторых, могут более менее (чаще менее) связно говорить. Это даже не мифическая «Большая Литература», которой нет, а именно та, истончившаяся уже, Старая Литература». И если не скандалить в этой среде, то рано или поздно ты станешь писать про себя «лауреат многочисленных литературных премий». Главное, не вдаваться в вопрос — каких? А то прозвучит в ответ неловкое — «трижды номинировался», восемь раз не включён в длинный список… Премии ведь только часть огромного аппарата, очень бюрократического, но до сих пор живого, правда как-то странно функционирующего — я сразу вспоминаю механический дом из рассказа Брэдбери, в котором звонит будильник, готовится завтрак, убирается со стола — меж тем в доме уже никого нет.

Я вовсе не противник этих благ, потому что застал и вполне советские писательские совещания, которые были ничуть не хуже корпоративного выезда в пансионат, где все сразу же выбирают себе пару, и, закусив шампур зубами, волокут найденное в койку. Так что жизнь Старой литературы не хороша и не плоха. Это «так есть» — будет жить, пока живёт структура и Общественный договор о дотациях.

Ведь проверить талант общественным спросом невозможно.

Тут есть ещё одно обстоятельство — сейчас в коммуникацию включено много грамотных и начитанных людей. Даже в те времена, когда писали Булгаков и Алексей Толстой, жила на свете масса неграмотных. А теперь грамотность почти поголовная — и в Сеть выплеснулась масса драматических историй и реально состоявшихся разговоров. Если число соглядатаев приближается к количеству использующих Сеть людей, то в их собственные сети попадает всё. Они начинают спорить с придуманными историями за интерес читателя. И именно это убивает литературу старого типа.

Способ канализировать народную графоманию изобретён довольно давно — а теперь письма читателей вышли с последних страниц журналов и оккупировали всю их площадь.

И, наконец, главное — со временем ты понимаешь, что главное это не чужой голос, а именно свой. Твой голос из прошлого, его эхо.

Мы уникальное поколение, которое может услышать свои разговоры за много лет — они записаны и учтены. И каждое утро я повторяю чью-то фразу, что на Страшном Суде нам держать ответ согласно кэшу Яндекса.

Москва, август 2008

Несколько диалогов с пониманием о жизни и прочих важных вещах

Диалог I

….. …….. ….. …

……

….

Диалог II

— Мой счастливый аквариум находится в столице Непала, городе-герое Катманду.

— Вонюч ваш город Катманду, однако.

— Да ты там давно не был. Город полностью преобразился после визита генерального секретаря ООН в апреле этого года.

— Как же! Преобразился! Что, скажешь, ещё и какашки на стадионе не лежат?

— А стадиона у нас отродясь не было.

— Не было, видите ли, там стадиона. Был. Весь край поля в какашках. Со стороны проспекта Kanti Path. И Государя императора у вас убили.

— Э… То есть как, Государя императора убили?!

— Ясен перец. Именно у вас. Он несколько десятков лет скрывался от большевиков, но они его выследили в Катманду и убили. Со всей семьёй. В 1918 году Государя императора спас Николай Рерих, пожертвовав собой. Рерих переоделся Государем, а Елена Блаватская императрицей. Вот их-то и убили большевики, а спасённая императорская чета выехала в Индию, а оттуда — в Непал.

Собственно, тут очень интересна история детей-наследников. К несчастью, они воссоединились как раз перед этими событиями. И большевик Юровский, переодевшись Гурджиевым, совершил своё чёрное дело. Полетели стреляные гильзы из М-16, и погибла императорская семья.

— А чем промышляли дети-наследники? А мальчик Алёшенька?

— Известно, чем промышляли. Анастасия вышла замуж за американца, а мальчонка гемофилийный прятался в Сибири, попав в семью потомков боярыни Морозовой и приняв при крещении в Старую веру имя Павла. Наследник даже стал пионером-героем, впрочем, после этого ему пришлось бежать от приёмных родителей, которых идущие по следу чекисты зарубили топорами. А теперь, спустя столько лет, плывут они в сыпучем виде по речке-вонючке Багмати, и никто не знает об их Тайне.

Диалог III

— Эко у вас интересно жизнь идёт!

— Она уже практически прошла.

Диалог IV

— А зачем вы это храните?

— Я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

— Не подумайте чего плохого — просто, прочитав Ваш пост, я моментально вспомнил наш с вами диалог, полез его искать и нашел, что он состоялся в 2005 году. Неужели Вы действительно храните все свои разговоры из социальных сетей? Не наизусть же Вы их помните. Наверное, для писателя это незаменимая лаборатория, такой бормотограф.

— Какое там… У меня есть такой специальный файл, в который валятся обрывки фраз, цитаты, вообще всякое bon mot. Внутри файла происходит гибель автора: я как-то вытащил оттуда ловкую фразу, а, оказалось, что это не я, а мой собеседник. Человек ужасно обиделся. Так что даже источник определить нельзя — разве кто, как вы. честно отзовётся.

Сначала я думал, что эти вещи пригодятся в какой-нибудь прозе. Ан нет, они никуда не годны, как экспериментальные платья популярного кутюрье. И бормотограф оказывается работающим, но никуда не годным в хозяйстве. Вот у меня там написано: «Женщина по прозвищу Чехословакия». Что с этим делать? В общем, такой чемодан без ручки: и выкинуть жалко, и нести тяжело.

Вот именно поэтому ваш вопрос сложный, и он меня озадачил.

Диалог V

— На хорошем топоре и мясо пожарить можно.

— Лучше на плохом… Иначе потом хороший от хорошего не отличишь.

— Да ладно. В прежнее время такие топоры были, что держись. Те топоры можно было в космос запускать.

— Вот с тех пор такие кулинары их все и поперекалили! И что мы сейчас видим? Стыд. В космос запустить толком нечего! Эх… Вот так и просрали Россию-то…

— Ну, зачем так-то? Есть ещё в отдалённых селеньях…

— Понимаю. Как всегда, спаситель — простой русский мужик! Ну что, зовём Россию к топору? Космическую эру вернуть?

— Надо позвать Русь.

— Или передарить Тому, у Кого был День Рождения.

— Дарёное — не дарят.

— Понял.

— Зовёт Русь к топору, как велели мудрые.

— Стоп-стоп. Звать-то надо во сне.

— Поздно. Поднялась Русь.

— Что же теперь делать?

— Зовите её к «Трём топорам». Так в русской истории многие делали.

— Не могу против истины. Топор был один.

Диалог VI

— Взглянешь ли на себя высоты птичьего полета? Или прибегнешь к помощи товарища Бодони?

— У, Миклош Дьярфаш! Ах, товарищ Бодони… О, ностальгия! Я заплакал, да.

— Тоже уважали тетю Тони? Но она была скромна, как и вы, хотя и ограничилась однозначным числом партнеров…

— Я смотрел на неё всю жизнь. Хорошо, что давно не видел, а то начал бы смотреть — и сердце моё разорвалось бы.

— Милый Пишта, ты не заболел?

— Я заболел, заболел. Сердце моё останавливается, жизнь прожита. Любовь юной секретарши из Будапешта мне не светит, как не светит мне правильная жизнь в Сомбатхее. Нет, я не заболел, нет. Ich sterbe.

— А любовь буфетчицы Мари? Она-то напоследок светит вам? Может, крылья ваши за спиной высохнут и расправятся?

— Хрен. Ничего не будет. Крылья давно высохли — они хрусткие и ломкие. Не годны ни к чему.

— Надо смазать солидолом — а то не получится сыграть окрыленных Молчалина и Софью.

— Да. О двух спинах. До и после — печальных.

— Вы думаете? Обычно печальных — после, да? А до того — оживлённых.

Диалог VII

— Когда Молчалины блаженствуют на свете?

— Молчалины блаженствуют под лестницей. Когда они с Лизой. Но не с «Марьей Алексевной».

— Это только оттого, что у Марьи Алексеевны прострел — и она не может пролезть под лестницу. Впрочем, можно написать для неё пересказ событий.

— Пересказ?! Репортаж! Целый разворот! Всё ли вы пропили, плотники? Раздвиньте пролеты лестниц! Сотрите печаль с лица Марьи Алексевны! Хорошо ли ловится рыбка Лиза? Или кто задрал стропила Анне Павловне Шерер? 100 сюжетов мировой литературы в одном томе с кратким изложением, вариантами сочинений. На первом форзаце таблица умножения, на втором — Менделеева. Вложен транспортир и калькулятор! А так же набор ручек и одноразовые плащи — всё по ценам ниже рыночных. Да.

Диалог VIII

— Это мой секрет.

— Какой вы, однако, загадошный. Секретник. Мы в детстве тоже секретики делали: выроешь ямку в земле под деревом, положишь туда цветочек, камушек красивый, листик, веточку, бутылочным стеклышком сверху накроешь, придавишь и закопаешь.

— Да, жизнь была знатная. Это всякий подтвердит. Вот и глядите — как всё хорошо тогда начиналось, и что с вами теперь стало.

— Да, начиналось ярко, свежо, остро, прекрасно… Только у меня на этот счет мысль такая. Говорят: дитя невинно, безгрешно, если умрет — попадает в рай. Но дитя так же грешит и страдает, хвастает, злится, жадничает, только все это в малом масштабе. Разница между ним и взрослым в размере и количестве грехов. Но суть-то человеческого характера одна. Значит, ничего не стало, ничего не изменилось.

— Так-то вы Блаженного Августина трактуете?! Так-то?! Хорошо, я это Кранаху-саксонцу расскажу. Так и передам.

— Да, ёлкин хвост! Чтобы Августина трактовать — сначала его прочитать надо! А я не читала, к стыду своему. Кранах — это Лукас, что ли? А он что там на этот счёт думает? Я его, вообще-то, пока мало знаю…

Диалог IX

— В этой местности знают технологию нерассыпающихся куличиков из песка. Да и разве рабби Лёв делал Голема для себя? Он его делал для людей — защищать своих евреев. Ну и иногда советы давать бен Бецалелю — наверное, в области пересыпания песчинок в часах.

— Вот это-то повсеместный и понятный список желаний, что есть у каждого. Дать кому в глаз и смотреть на циферблат песочных часов. Кстати, что дальше с ним было — непонятно. Может, Голем просто попал под танк?

— Наверняка, под танк — хотя Жижка и считается изобретателем «бронетранспортера», то бишь, укрытия в виде плетеной повозки для таборитов, но Голема прикончил его же создатель, как и положено всем создателям.

— Я думаю, что всё было так. Голем испугался и проглотил табличку. В летаргическом сне он проспал долгое время в подвале и видел только сапоги в окошке — сначала марширующие австрийские, потом разбитые сапоги пленных чехословаков, вернувшихся на родину, потом немецкие хромовые сапоги, потом пробежку власовцев, затем грохот советских кирзовых. Он погружался в забытьё, и вот в подвале прорвало трубу. Голем вылез на августовское солнце, щурясь и почёсываясь. И тут на него наехал танк т-62 гвардии старшего сержанта Нигматулина, и жизнь Голема прекратилась окончательно.

Диалог X

— Если бы я был настоящим глобалистом, то носил бы в кармане глобус на цепочке. Небольшой, но увесистый. И если бы кто из антиглобалистов только руку занёс, только яйца свои шелудивые для метания откуда-то начал доставать, то того глобусом-кистенём в лоб. И молодые люди меня бы опасались, и шушукались перед пресс-конференциями: «Вы, робя, этого дядьку бойтесь, как шмякнет в лоб, сразу прибегут японские городовые, Киотский протокол составят».

— Эти, которые «анти», они хитрые. Они яйца издалека кидают. А такая длинная цепочка в карман не влезет.

— Да, упадок честных поединков, да.

— Так и до товарища-маузера можно дойти.

— Нет, Маузер — не наш метод. Если достанешь Маузер, то не в глобалисты запишут, а в сионисты… Маузер! Фамилия какая-то не Православная.

— За Маузера ответить придётся. Впрочем, да — Глобус тоже неважное прозвище.

— Брызгалка — тоже чех какой-то. Не говоря о Сметане.

— В общем, есть над чем поработать.

Диалог XI

— Что вы кричите, как Завулон в лифте. Может, с вами всё обойдётся.

— Завулон в лифте ещё курил и находился с собакою. Премерзейший пример подрастающему, извините за выражение, поколению.

— Это просто у нас жизнь тяжёлая. Мы не всегда хорошо питаемся и мало спим.

— Я всегда хорошо питаюсь, но сплю, да, омерзительно недостаточно.

Диалог XII

— Отчего ж нам не оценить теперь разницы между Gusano Rojo и Miguel de la Mezcal? Поскольку мы с тобой всё время пьём Monte Alban, кажется, что должно быть разнообразие — а глянешь в лабазы, только его и найдёшь. Впрочем, в моём районе лабазы известно какие. Дикий народ.

— Зачем тебе разнообразие? Вот так в вечных поисках лучшего мы теряем хорошее. Монте-Альбан — отличный мескаль, чего же боле?

— Это ведь как с девками — попробовав одну и уверившись в её совершенной прелести, не оставляет интерес: как там? Что там? И как ещё?

— По секрету скажу тебе как эксперт: там практически всё то же самое. Разница в неуловимых тонкостях.

Диалог XIII

— Станиславский пиздобол. Я всегда больше Немировича-Данченко любил.

— Зато у него система была. Не каждый может похвастаться, да.

— Ну и что. Вон у Менделеева тоже была система, несмотря на то, что еврей.

— Ну, Менделеев чемоданы делал — после этого ему всё позволено. Мы ж про нормальных людей говорим.

Диалог XIV

— Ответят ли они все вместе за то, к чему приучили? Или за тех, кого проучили?

— Нет, за то, как научили.

— Это, кажется, очень печальная история.

— Но такие истории не учат ничему хорошему. Они учат только как не надо поступать, и то эффект обычно ненадежный.

— Ну, всё равно, они — свет, а всё остальное — тьма. А если век жить, так и учиться не надо. Это такой резкий дальнобойный свет, как у вынырнувшего из-за угла ночного автобуса. От него долго слепит глаза, и можно свалиться в кювет. И он мешает видеть другой свет — невечерний и тихий, которого на самом деле вокруг много. Но если достаточно долго просидеть в кювете, то можно увидеть многое. То, как труп водителя несут мимо тебя дорожные полицейские и медики из амбуланс. Как пастух гонит стадо на поле и смотреть, как чередуется рассвет с закатом. В кювете хорошо. Я бы там до пенсии сидел.

— Ну, если Вы один выходите на дорогу, то можно себе это позволить. Потому что одно дело смотреть, как несут на носилках вчерашнее солнце, а другое — видеть, как у живых и близких дымятся раны.

— Мне-то, собственно, ничего не нужно. Это проблемы сродни тем, что бывают со здоровьем у человека. Сначала говорят «до свадьбы заживёт», и действительно заживает. А потом свадьбы давно уже кончились, на руках — старческая гречка, и говорить нечего.

Диалог XV

— Кто убил Лору Палмер?

— Как кто убил? Вы и убили-с…

Диалог XVI

— Как сами-то? Живы?

— Жив. Починил всё, с Божей помощью. Оказалось, ещё перегорела лампочка в ванной. Начал менять — вывалился плафон. Привернул плафон, вставил лампочку. Начал в сливе ковыряться — тут и засор с чистящей щёлочью соединился — вода течёт, загляденье. Главное, чтобы щёлочь не проела дырку вниз к соседям. А то, может, вся эта радостная вода к ним с потолка хлещет. А вы говорите — ветер, ветер!

— Зловеще звучит. Надеюсь, у соседей всё в порядке. А у меня тут, знаете, какая музыка? И ветер, и вода льётся на карнизы. А вот сейчас собаки завыли во дворе.

Диалог XVII

— Я ж не спрашиваю, синий ли у неё паспорт. Я так интересовался, фотография говорит, что она несказанно хороша. Но дело ведь не в этом. Есть характеристики, состоящие из двух слов, а о человеке много узнаёшь — например: «Она держит восемнадцать такс» или «Она принялась уже за шестого мужа», и проч., и проч.

— Хм… Она принялась уже за выборы шестого премьер-министра.

— Я в это сразу верю. Одно печально — отчего я не премьер-министр? Непонятно.

— Ай, оно вам надо? Лучше айда в «Гадюшник» гжелку пить.

— Мужчина! Да вы и мёртвого уговорите. В то же, примерно, время?

Диалог XVIII

— Это неполное описание. Надо было упомянуть — не торчал ли из кармана окровавленный нож, не волочил ли проверяемый шлюху за волосы по асфальту, и не было ли на шее таблички «Куплю золото, продам фальшивые деньги». А то всяк норовит, ничего не укравши ещё, да в мошенники. Да.

— Она не шлюха, она вполне приличная девушка, когда трезвая. А нож этот я купил. Это нож филейный. Он для того, чтоб филе с селёдки срезать.

Диалог XIX

— Перестаньте, наконец, продавать фальшивые доллары. Это немодно.

— Я не продавал фальшивые доллары, я покупал, я бык, я играл на повышение. Я за твердый рубль, я патриот.

— Врёте. Если бы вы были патриот, вы бы ратовали за девальвацию рубля. Твёрдый рубль никому не выгоден, твердый рубль — хуже твердого шанкра.

— А я не настоящий патриот. Я квасной.

— Квасной — это хорошо. А рубль не надо крепить, наоборот, лучше уж патриотически налегайте на квас с черносливом.

Диалог XX

— Знаете ведь — каков у меня приход?..

— А вы разве поп?

— Сам себе поп, сам и приход. У меня самообслуживание. Оттого и селёдки в винном соусе, как оказалось, у меня больше нет.

— Фу, в винном… Надо в горчичном. Берёте столовую ложку горчицы, уксус, сахар, раст. масло и заливаете. И будете сам себе индульгатор. Или индульгенщик? Или индульгенионист?

Диалог XXI

— Вы продолжаете говорить загадками и глумиться надо мной своей учёностью.

— Если бы я говорил загадками, то был бы сфинксом. Будь я сфинксом, у меня был бы отбит нос. Нос на месте (я справился), значит, я не говорю загадками.

— Ну… Все эти пункты — дело поправимое.

Диалог XXII

— У толстого есть потенциал, у худого его нет. Толстяк изначально в более выгодном положении — ему похудеть куда легче, нежели худому потолстеть. В русле поста толстяк — плут-неудачник, в отличие от локиобразного вёрткого худого. В силу того, что толстяк визуально — типичный square, худой на его фоне — как минимум esquaire.

— Ex-square.

— Так и то — хлеб. Извините, баранки. Переехал бы Достоевский в Москву, подружился с Островским — всё пошло бы иначе. Стали бы они писать, как Ильф и Петров, Маркс и Энгельс, Болик и Лёлик.

— И не читали бы его экзальтированные журналистки из девятнадцатого века, не делали бы таких металлосодержащих выводов, и не над чем нам было бы стебаться.

— Нет, просто Достоевский не догадывался, что баранки можно есть не только утром, но и вечером. Или экономил. А был бы мудрее, то ел бы баранки три раза в день, стал бы каким-нибудь зеркалом — не обязательно революции. Прожил бы дольше. В Астапово съездил бы — и вернулся жив-здоров.

— Тогда он писал бы про баранки и радости купечества, а не тяготы разночинцев.

— А вы их знаете, да?

Диалог XXIII

— Мне не жалко. Мне вообще жизнь не мила. Сварю борщ напоследок — и в путь.

— Это есть наш последний и решительный борщ. Потом расскажете, как он.

— Так вот, значит? И слезы не пророните. Ладно.

— Роняю! Роняю! Ещё две!

— Поздно. Тем более, я тут прокатился по улице, полетел вверх тормашками, а потом ударил в грязь лицом. Решил пока отложить поход за свёклой.

— «Поход за свёклой» — это Вы так невежливо о светских львицах, к которым отправляетесь?

Диалог XXIV

— Во-первых, попросите гуру вынуть всё из чакры. Чакра должна проветриваться правильным образом, в сочетании Четырёх ветров, а посторонние предметы этому мешают.

Во-вторых, всмотритесь в коней, а потом всмотритесь в лошадей — почувствуйте, к кому вас влечёт больше. Если первое преобладает — в вас говорит императорская царственность, если второе — у вас комплекс наездницы. И прислушайтесь к животу, умоляю вас!

— Следую вашим советам, дорогой доктор Березин! Проветриваю чакры, всматриваюсь в коней. У меня уже прошли: туляремия, профессиональная тугоухость, периартрит плечелопаточный, нанофиетоз, надпочечниковая недостаточность, хордома и ревматизм. В стадии ремиссии холера, бешенство и амёбиоз.

— Скажите, чувствуете ли вы тепло внизу живота? Тепло внизу живота? Это очень важно!

— Дорогой доктор Березин! Коней я тоже не боюсь! Совсем! А тепла внизу живота я не чувствую, потому что чакра муладхара у меня намертво запечатана моим гуру.

— Кстати, у меня ещё комплекс Электры есть!

— В острых формах? Может, его лучше обсудим, а? (с надеждой)

— Электры?.. Помню-помню. Вас всюду бьёт электричеством — орест и окрест. Точно-точно. А перед грозой на плечах и голове у вас вспыхивают Огни Святого Теслы? Так это всё от статичности зарядов!

— Доктор, вы все правильно говорите про электричество! И про Огни (они, правда, вспыхивают не на голове, а в голове). Только ещё я хотела бы знать, почему я совершенно не боюсь лошадей?

— Вы имеете в виду коней или лошадей?

Диалог XXV

— Я бы так до пенсии стригся. Каждый день.

— Волосьев не хватит каждый день стричься.

— Можно экономить. Потом — бриться. Много чего можно придумать.

Диалог XXVI

— Гражданин! Вы — кто? Оживший лирический герой?

— Я твой ночной кошмар, девочка!

Диалог XXVII

— Для вас найден пряник.

— Неужели печатный? И без кнута в нагрузку?

— Печатный-печатный. Выдержанный. С рекомендациями лучших собаководов.

— Ну вот, начинается с собаководов, а кончается не кнутом, так строгим ошейником. У меня и так вполне здоровый вид, блестящий и шелковистый.

Диалог XXVIII

— Сегодня, по контрасту со вчерашним, я собираюсь устроить праздник плотских увеселений. Потому что по невинности и асексуальности вчерашнее мероприятие опережало детский утренник, и даже — сбор одноклассников на пятидесятилетие со дня окончания школы.

— Я вообще считаю, что после вчерашнего вечера откровений мы все так много узнали друг о друге, что более органичным было бы его завершение какой-нибудь групповухой вшестером, чем такое, какое случилось.

— А несогласных мы бы связывали и хлестали плёткой.

— Откуда могут взяться в такой ситуации несогласные?

Диалог XXIX

— Нам надо снять кино. Чур, я буду Хемингуэем. Я чудесно подойду на роль Хемингуэя. Ну, на худой конец — Эренбурга. Или Зельды Фицжеральд, если уж всё занято.

— А-а! Я первый хотел быть Хемингуэем! Я на него такой похожий — и ростом вышел, и плечами, и бородой. То есть, ничего из этого у меня нет, а тут, я так понимаю, оно-то и нужно. В крайнем случае, согласен на Гертруду Стайн. Буду бить по морде Ванону Райдер, будучи в образе Хемингуэя, и приговаривать «Все вы, блин, потерянное поколение!»

— Нетушки. Это я — толстый, всё время думаю о женщинах, практически алкоголик, люблю побряцать боевыми подвигами, которых не совершал. Моего героя должны лупить по морде и кричать: «Где наше поколение, где?!»… А он — смиренно стоять и бурчать, ковыряясь в полу ботинком: «Проебал-с!».

— Ну ладно. Но я буду ёбнутым Фицжеральдом на автомобиле! Тем более что я водить не умею.

— Хорошо. Только автомобиль должен быть с открытым верхом. А Хемингуэя, чёрт с ним, пускай Брюс Уиллис играет. Он в нужный момент вывернет руль куда надо, и всех нас спасёт.

— Само собой, с открытым. А на капоте будет сидеть Ева Херцигова в главной роли — железной бабы с крыльями.

— Точно. Только её обработают фотошопом, и она будет десятисантиметрового роста. Бориса Моисеева возьмём на роль Сартра, а под ноги ему накидать девок из «Фабрики» в позах кошек со свернутыми головами. На заднем плане Фил Киркоров в обличьи Джона Уэйна сворачивает голову последней девке, чтобы было ясно, откуда остальные.

— Он ещё должен материться — но мы ему впишем вместо матерной ругани цитаты из «Заводного апельсина». А на вопрос — куда дели Модильяни — мы ответим, что снимаем трилогию. Эта серия была «Братство кольца», и в ней мы только ехали к Модильяни. Следующая серия будет называться «Две твердыни: Модильяни и Пикассо». Третья серия «Возвращение Рафаэля» уже в запуске. Нам ещё не хватает больной СПИДом одноногой лесбиянки и батальных сцен с участием троллей — и Оскар наш.

— Точно. Я так и представляю, как мы выкатимся со всей этой оравой на сцену.

Диалог XXX

— В серпе и молоте есть что-то улыбающееся, смешливое.

— Именно — с одним зубом… Он похож грудничка.

Диалог XXXI

— Мне родители очень мало рассказывали про это. Подписку давали, видимо.

— У нас все давали подписку. Я тоже давал подписку. И моя матушка давала подписку. И её друзья давали подписку. И мой горячо любимый дедушка, Царство ему небесное, давал подписку. И батюшка мой давал подписку. И друзья мои давали подписку. Поэтому мы говорили обо всём совершенно свободно — кроме как о женщинах, разумеется.

— Я не давал подписки, в этом, видимо, проблема. И уже никогда не дам её, как она ни дерись.

— Нет, дать-то можно. Но непонятно — возьмут ли они.

Диалог XXXII

— Славная меннипея. Или мениппея? Всегда их путаю.

— А от этого слова у меня судороги — у меня был такой вопрос в билетах, ещё при слепой Таходище.

— Да, похоже на неприличную болезнь. От которой и слепнут.

— Вообще, Бахтин писал «мениппея», и буржуи вслед за ним «menippaea». Хотя к такому термину лучше подходит Manny Penny. Ага.

— Что, кстати, для меня загадка, так это этимология Manny Penny, говорят, что Manny — это лесбиянка, что всю флеминговскую стройность запутывает.

— Она вообще Miss Moneypenny. А если искать на Manny Pеnny, то Сеть выдает занятные результаты.

Диалог XXXIII

— А спите — тоже с трубкой?

— Если нет курительной трубки в зубах — то это не я.

— Нет! Я просто её в другую часть рта перекатываю. Точно так же поступаю, когда чищу зубы.

— А пить как же?.. А, вы через трубку эту и пьете! Два в одном! И никотин, и C2H5OH.

Диалог XXXIV

— Вы меня не торопитесь записывать в союзники. Я вообще плохой союзник. Я сам по себе — потому что мне не нужно вспоминать нормы выработки, я их помню.

— В принципе, в союзники я и не набивался. Я позволил себе сказать только о схожести предположений и прогнозов на ближайший исторический период. Я норм выработки не помню — это не заслуга и не вина — это их недоработка и мой возраст. Так что я себе никого не записываю… А ощущение некоего повтора времени — есть. Так уже было.

Диалог XXXV

— А при чём тут эстетика? Радоваться репрессиям — последнее дело. Вот при мне Масяню начнут пиздить, ножки ей тонкие связывать — мне всё одно будет больно, душа станет неспокойна.

— Эстетику, мне кажется, надо исключить. То есть, типа, сожрал младенца на завтрак — пиздить. Не сожрал — не пиздить. Но и то, и другое со слезами на глазах.

Диалог XXXVI

— Ну, всегда непонятно, кто ошибистей — Буджум или Снарк.

— Буджум, адназначна. Да.

— А мне кажется, наоборот. Потому что Снарк однажды обернулся Буджумом. Это описано в литературе, а случаев обратного превращения не зарегистрировано.

— Вот именно поэтому. В этом и заключается ошибка Буджума. Вертеться надо.

— Мы не знаем залога в этом случае. Да-с.

— Значит, истина где-то посередине. Ещё не выпита. Вот.

— Её знают только пьяницы с глазами кроликов. Нам ещё идти и идти по этому пути.

Диалог XXXVII

— Вы потом мне не расскажете по секрету, что вам такое ужасное нужно было читать — а то я, кажется, читаю то же самое.

— У меня, как и у Вас, очень тяжелая работа. Расскажу как-нибудь, мы с Вами часто оказываемся за соседними столиками, но нас всё никак не могут представить друг другу. Или в одних и тех же гостях, но с разницей в несколько дней. Вот как только совпадём…

— Это у вас. У меня-то, можно сказать, и вовсе работы нет никакой.

— И это в ней самое тяжелое.

Диалог XXXVIII

— Человек в одной сандалии — это вообще очень давняя история.

— По сюжету, предположил бы отсылку к аргонавтам о Язоне и Пелии, которому предсказали смерть от пришедшего в одной сандалии. Но подозреваю, что может быть и из первых книг братьев Стругацких, про пещеру с отпечатком одной ноги. «Стажеры», думается. Возможна также аллюзия на бродячий сюжет о скороходе (вариант — одна нога, вторая пристегивается)

— Одноногие путешественники — это особая статья. Или путешественники с деревянной ногой.

— Да, мотив разнообразный. А кого Ясон переносил, когда сандальку упустил — Геру или Афину? Я забыл что-то.

— Геру. Собственно, Гера ненавидела Пелия — с этого всё и началось. Собственно, есть разные трактовки: сапог (сандалий) и увяз в тине (унесло течением)

— Вот чего я в толк не возьму — почему Гера во всех мифах такая злюка? Добрую Геру видел лишь в диснеевском «Геркулесе». Но она ж богиня семьи и дома, стало быть, должна быть добрее… В чем её проблема?

Диалог XXXIX

— По-моему, только Набоков этот приём художественно развил. По сути, авторство не его. Он был только первым учеником.

— Он его возвёл в ранг неизбежного для всякой «красивой литературы» оборота. Я читал много псеводнабоковской прозы. Там каждое второе предложение построено по этой конструкции.

— Понятно, что не он придумал. Конструкция-то невинная, если ею не злоупотреблять. Но вот этот бесконечный перевод сравнений в метафоры — его работа.

— Тут (мне, по крайней мере) интересна динамика такого заимствования. То есть, есть определённый эстетический яд, нет — вирус, распространяющийся наподобие эпидемии — точно так же, как в начале девяностых огромное количество молодых и средних лет поэтов начали писать под Бродского. Раньше был сакраментальный Хемингуэй, и проч., и проч. Я вот не могу понять, когда Набоков начал портить писателей. Меня он начал портить в первой половине восьмидесятых, но потом я как-то выработал антитела.

— Мне кажется, где-то в середине-конце восьмидесятых, когда его стали массово издавать. Во всяком случае, именно тогда я читал всякие альманахи молодых поэтов-прозаиков, постоянно натыкаясь на такие конструкции и это отвратительное слово «фасеточный».

— Ну, слово «фасеточный» я знал и раньше, поскольку ухаживал за одной девушкой с биологического факультета. А конец восьмидесятых — это уже совсем массовая порча. Началось это, я думаю, когда начали ввозить и ксерить. Вон — Битов, поди, тоже им был испорчен.

— Мы же и говорим о массовой порче. А так — ксерокс «Лолиты» у меня в доме чуть ли не с начала семидесятых лежал. Как его «Анн-Арбор» издал, так и лежал.

— Да, но тут как раз ситуация вирусная. Я прочитал «Дар» на очень странной копии — маленьком томике, где внутренности толстых сложенных страниц были чистыми — это был каторжный труд народного умельца. Прочитал и сразу принялся заражать этим стилем других — заражённые персонажи распространяют болезнь не очень быстро, а потом, наконец, превышается эпидемический порог. И — как с горы на санках. Это именно первые открыватели, не современники Набокова, а те кто открыли его для себя, как остров с папуасами, возникли во время Детанта, я полагаю.

— А! У меня такой Мандельштам был. В общем, видимо, стоит отмерить планку где-то в шестидесятых. Когда самиздат распространился широко и диссидентство окончательно наладилось как стиль.

— Отож.

Диалог XL

— Газданов — очень нудный писатель. И в этом его проблема. То есть, всё у него есть — и аутентичность, и какой-то стиль, и складно вроде пишет, но — не цепляет. Не мня себя литературоведом (и только поэтому), отмечу, что от неизвестно почему добросовестно прочитанной мною книжки осталась только мятая и странная ассоциация с первыми тактами «Трех товарищей» Ремарка и смазанная картинка плохо освещённого далекими рекламами грязного переулка капиталистической столицы. Ну не Бунин. Не Набоков. И даже не ренегат А. Н. Толстой.

— Тут дело вот может быть в чём — Газданов это такая попытка (в частности) посадить на грядке русской литературы французский тип экзистенциализма. Представляете, насколько был бы зануден Камю, переписанный Тургеневым?

— До тошноты. Впрочем, он и так хорош. Ненавижу его недомужиков, по традиции взыскующих сочувствия в школьных сочинениях.

— А вот, кстати, случай Набокова. Я имею в виду не прижизненное признание, а посмертный зачёт. Есть огромное количество писателей, что стали просто темами для литературоведческих разговоров. То есть, они перестали быть писателями (в обычном значении этого слова) — потому как они не предполагают читателя. Их не читают. Те самые литераторы XX века умерли навсегда. Набокова читали и пока читают. Газданов пролез под планку со скрипом — его читателя я не вижу, хотя интересуюсь Газдановым лет семь. То есть, при выборе Набоков/Газданов я однозначно выбрал бы Бунина.

Феномен перепроизводства русских писателей в XX веке — вот что интересно. Именно это.

— Набокова эта ситуация удовлетворила вряд ли — говоря об одном читателе, он сильно и некрасиво кокетничал. Тут ещё в чём дело — буковки дают работы воображению, образ получается отчасти читательским, индивидуальным. А видеобраз одинаков для всех — зато лёгок и понятен. Оттого и популярен.

— Причин популярности (впрочем, это слово надо употреблять здесь с опаской) этого писателя, мне кажется, две — во-первых, романтическая биография (биография делала многих русских писателей, и часто только её знает потомок): белый Гайдар, ночной шофёр, голос поверх барьеров, etc. Во-вторых, Газданов — очень уверенный беллетрист. Почти Ремарк в «Ночных дорогах», практически любовные романы массовой культуры послевоенного периода. То есть, это особого рода компромисс, позволяющий признаться в любви к беллетристике.

— Да, я согласна, вообще маска одинокого волка, плюс невероятно успешная фигура Набокова, с которой по инерции Газданова продолжают сверять. Про массовую культуру и высокую любовь к беллетристике — я думала именно вот в этих словах примерно. Но, Володя, — вот лично Вам Газданов нравится? Вас задевает?

— Вы же знаете, что со мной особая статья. Я испорчен чтением, и нахожу интерес в самых дурных книгах. И к тому же я отношусь к этим книгам ровно, как к Штирлиц, чемпион Берлина по теннису — к товарищам по работе. Вместе с тем, очень мало заставляет мои волосы шевелиться. (Это были извинительные замечания).

В Газданове мне были интересны «Ночные дороги» — тем, что это был почти non-fiction, и этот текст давал возможность разных ощущений от литературного и прочего Парижа. Потом в нём было настроение, схожее с моим — я читал его в 1991, кажется. Время было такое — наблюдательное.

Правда, я не знаю, что подразумевалось под словами «задевает ли Вас Газданов».

— Вот ровно это и подразумевалось. Спасибо

— А, вот ещё добавочные аргументы на лестнице. Они объединяют биографическое и интонацию, собственно, «Ночных дорог». Симулякр (не к ночи будь упомянут) «Газданов» был оппозицией к симулякру «Поплавский» — то есть, угрюмое протестантское упорство против самоуничтожения Обломова. Особенно это пришлось ко двору в начале девяностых, когда рушилось всё, правила нового мира были необычны, и огромное количество людей оказались как бы в эмиграции на Родине. Да.

— Я читала Вашу статью, где Вы их сравниваете, но с этим как раз не вполне согласна — то есть на фоне Поплавского Газданов, конечно, будет Штольцем, но в принципе-то что в нем особенно протестантски упорного? А про 90-е — это да, конечно.

— Хм, я только сейчас заметила слово «симулякр» — что характерно. Тогда, в общем, да. Хотя слово «протестантское» применительно к Газданову всё равно не очень понятно.

— Вопрос касается Гайто Газданова или симулякра «Газданов»? А?

— Нет, я же говорю: не обратила внимание на слово «симулякр», симулякры — они такие, если Вы имеете в виду представления о Газданове и представления о протестантизме, тогда все понятно.

— Да и вся любовь, поди, построена на чувствах к придуманным образам. И ничего в этом страшного нет.

— Я и не просила объяснить, я просила описать — Вы же ответили. За что Вам спасибо. Про Поплавского мне особенно в тему. Про всю любовь я как-то не готова.

Диалог XLI

— Из литературного кружка меня вычистили. За чавканье.

— А потому что веди себя пристойно на заседаниях кружка. Носу перстом не чисти.

— Между прочим, только руководимый уже тобой Литературный кружок отмазался от обвинений в онанизме, как на оставшихся его членов посыпались обвинения куда более серьёзные.

— Ерунда. Главное, от обвинения в онанизме отбились.

Диалог XLII

— Деньги отдай, прохвост.

— Какие ещё деньги, ты, лишенец?! Может, тебе ещё дать код пластиковой карточки, где деньги лежат? Не ты, кстати, потерял на углу талон на повидло? Беги скорее, наверное, он там всё ещё лежит.

— Нет-нет, не надо мне чужого. Знаю я в вашей конторе повидло — оно вечно тухлое. Оттого все талоны-то и выбрасывают. А денежки-то всё равно отдай, уговор-то дороже. Тебе сто баксов — мусор, а у меня семеро по лавкам, младшенький с утра от голода плакал, лепетал: «Когда же добрый дядя Мидянин отдаст нам наши деньги?». Я ему всё утро отвечал, что дядя Мидянин не просто добрый, а очень добрый, и всё будет скоро-скоро, а пока можно пожевать краешек мочалки.

— Гапон. Истинно Гапон.

— Нет, не Гапон! Нет, не Гапон! Настаиваю я — ты добрый! Добрый дедушко Мидянино, дай денег!

— Я добрый, а ты Гапон. Отойди от меня, Сатана; не искушай Господа своего.

— Добрый дедушко! Это ты в зеркало глядишь, я справа стою, тебе говорю: «Добрый дедушко! Я сейчас в Ясную Поляну поеду, накосить жмыхов на зиму, насобирать детушкам брюквы в голодный год, а ты деткам моим дай сто баксов, как и обещал, а они тебя славить будут, молитвы возносить, чтобы тебя за твои непотребства черти не съели». Дай денег, дедушко!

— Дык вам, цыганам, только подай. И не отвертишься уже.

Диалог XLIII

— Привет, Березин!

— Привет, Мидянин! Деньги принёс? Или ещё что скажешь?

— Меркантильный нигадяй! Сиди вон и тихонечько радуйса общению с великим! Профаны в каждом жесте гения стремятса увидеть какой-то скрытый смысл; меж тем большой художник способен иногда просто пошалить, сделать что-то просто так… Жызне нет. Пойду-к покурю ароматического бамбуку.

— Умойся только потом.

— Ароматический бамбук не коптит. Ты путаешь его с соломою.

— Не путаю, лишь тихо радуюсь за тебя, но денег хочется не меньше. Знаешь, кстати, радостную весть? У нас, оказывается, Государственная премия по литературе стала 5.000.000 рублей. Мы с Бенедиктовым ужасно обрадовались.

— Как делить будете?

— Смешно спрашиваешь. По совести, конечно. Поровну только новички делят.

— Вам, убогим, нужна опора в этом качающемса мире! Отдавайте свою добычу повелителю, и он разделит её между вами не поровну, но по справедливости!

Диалог XLIV

— Я тебя егнорирую.

— Опомнись, зачем ты это! На нас же люди смотрят! Давай, может, отойдём куда, запрёмся?

— Я егнорирую тебя публично, и мне не стыдно. И вообще: кекс ничуть не должен шокировать широкую публику. Ханжам и старым девам уже давно пора признать, что кекс — это к чаю.

— Хорошо! Я тогда поддамся тебе! Делай это! Делай! Делай публично! О-о-о! Егнорируй меня! Прямо здесь — пока достанет тебе сил!

— Я публично делаю это уже четырнадцать с половиною минут.

— О-о! Я думал, что это прелюдия… Но ничего, делай это сильнее, да… Делай, наконец — ведь ты можешь!..

— Кто-нибудь, выведите вон пьяного.

Диалог XLV

— Там на меня только благость снизошла, а здесь как раз — люди злы.

— Березин! ты — мой духовный паровоз!

— Подкинь на уголёк-то!

— Ничего не ответила ему на это рыбка.

— Дело. Это сюжет для небольшого рассказа. Про то, какой могучий литератор пропадает в книжном купце сём.

Диалог XLVI

— Березин, здравствуй, батюшко. Плохо мне. Помолись за меня…

— Приходить с лопатой?

— Нет, достаточно просто стряхнуть меня со стула.

— Приклеился?

— Замолчи, о недостойный.

— Помойся, о великий. По дороге туда, может быть, ты будешь комично смотреться в коридоре со стулом, но потом наступит несказанная радость.

— Вы забанены, нигадяй.

Диалог XLVII

— Да нет, всякий знает, откуда ты произошёл. Твой носяра тут ни при чём.

— Я — еврей?!

— А чо? Пидорасов не любишь?

— А давай ему за это, брат Березин, по морде наваляем. Или выпьем с ним несколько водки.

— Но должны ли мы купить ему эту водку?

— Это уже вопрос экзистенциальный.

— «Белый аист». Я небогат.

— Имеет ли отношение «Белый аист» к «Беовульфу»?

— Ты злой человек, Березин; а то, что ты в четверг опрометью бежал от нас с Джаббою и Бенедиктовым в баню, я тебе вообще никогда не прощу.

— Я злой? Я звал тебя, но ты предпочёл грязь и немытость. Все вопросы к доктору Лектору!

— Доктору фамилия была Лектер.

— Это у вашего, может, лечащего доктора была такая фамилия. Или, может, его вообще Студебеккер завали. Но зачем вы это нам хотите сообщить?

Диалог XLVIII

— Вообще-то, нужно встать, оглядеть пустеющий зал «Билингвы» и с сожалением произнести: «Нет, это не моя френдлента»…

— А вы там что, были?

— Да, оскоромился.

Диалог XLIX

— Жареный зефир — это находка. Видать, струит Гвадалкивир.

— Это, видимо, автор насмотрелся американских фильмов. Я тоже обратил внимание: ихние скауты, попав на природу, непременно жарят над костром зефир. То ли у них зефир не той системы, то ли дети тупые.

— А в кустах, ясное дело, лежит тапир.

— В кустах лежат гризли, оцелот, скунс и хохлатый дятел. Тапир — он таки несколько южнее проживает. Через экватор.

— Нет, ты не соблюдаешь рифмы. Я для тебя специальный стишок написал:

Пионеры пьют кефир, Долго жарится зефир. Спит в кустах большой тапир И журчит Гвадалкивир. Реет облачный вампир, На земле устроя тир.

Кстати, почему снайпер в спецовке сантехника? Это боевой трофей — застрелил скромного труженика коммунального фронта?

— А ты не соблюдаешь фактографического соответствия. Будда тебя накажет за сие.

Диалог L

— Ты знаешь, все ругают этого молодого человека, который с помощью какого-то робота и нехитрой стратегии надобавлял себе друзей. Я не испытываю никаких отрицательных эмоций — пусть себе. Это какой-то архаический спор с мыслью о зеркалах и совокуплениях. Но тут есть двойственность эстетической оценки. Вроде как человек из экспериментальных соображений украл ложечки из буфета, потом тебе признался — но осадочек…

— По-моему, его несколько раньше заприметили, и он не очень ловко отмазывался.

— Это всё неважно. Теперь отмазываться всё время придётся — что за такой-то, это — который… Но всё ещё интереснее, этому молодому человеку нужно сказать спасибо за то, что он ещё раз не доказал (нам с тобой доказывать нечего — мы и так всё это сами знаем), а показал (и это очень полезно остальным), что все эти цифры ничего не стоят, популярности никакой нет, и как идеально ты их не считай — человечество что дышло.

— А что, действительно, доказывать? Вот было Вербное воскресенье — для меня особенный смысл этого праздника в том, что Спасителя, когда он едет с пальмой в руке сначала встречают радостно, а меньше чем через неделю кричат «Распни!» Я бы какой-нибудь из этих дней-между сделал бы Днём Пиарщика. Как переменилось мнение людского стада! Все эти рейтинги, понятно, нужны лишь для одного — чтобы понимать, как пластично внимание общества.

— Ну, я бы вообще ратовал за уменьшение количества читателей. Это ведь великое счастье, когда ты интересен лишь немногим. Сколько нам друзей нужно — ну человек двадцать живых, тёплых. Среди них двое пьяниц. Один зануда. Пять девок, из них три — бывших. Один ученик, не всё же в Бендера играть. Много не надо — это же друзья, а не деньги. И они несут тебя мимо дома твоего врага.

Диалог LI

— У меня в глазах долго стоял Сергей Коробов, пишущий симфонию Берлиоза. При огарке свечи…

— Отчего ж при огарке-то… Впрочем, можно и при огарке. Это был сон Коробова — как его волокут на Лысую гору, etc.

— А волочёт его Любовь Полищук, значившаяся «в ролях». Очень фантастическое зрелище. Берлиоз был бы доволен.

— Да, прошло время. Раньше бы пригласили Аллу Пугачёву.

— В общем, тиятр — сильное искусство. Особенно музыкальный. Я, пожалуй, продолжу его бежать.

Диалог LII

— Иногда происходит странное: один мой приятель, преуспевающий бизнесмен от полиграфии, вдруг занялся вокалом — он пел давно, а тут стал брать уроки у дорогих учителей, потихоньку перевёл дело на компаньона, и в итоге стал петь в одном небольшом музыкальном театре на одной большой театральной площади. Пострижёт с утра купоны, а с вечера попоёт. Впрочем, я мало чему удивляюсь.

— Дивная история. Просится в книжку назидательных рассказов для юношества. Как-нибудь надо написать такую.

— Не то слово. Но одно дело — совладелец конторы по изготовлению визитных карточек, накопивший на джип, а вот другое — если бы Ходорковский запел… Он, наверное, запел бы, как Джальсомино, рухнули бы стены темницы, ну и, понятное дело, всё пошло бы на лад… Впрочем, про Джельсомино уже написали.

— Нет, мне все-таки больше нравится изготовитель визиток. В Ходорковском есть что-то парадно-неестественное. А изготовитель визиток прямо просится для морали.

— Надо посмотреть, чем дело кончится. Может, его из хора выгонят — и будет непонятно, какая из этого мораль.

— Ну, книжки для юношества не обязаны следить за биографичностью. Там бинарные оппозиции — «был-стал». Через труд и желание, естественно.

— А вот и нет. Нет более уныло-кодифицированной продукции, чем порнография — в том числе и порнографическая проза. Я довольно долго её читал, и даже писал по её поводу учёнтруд.

— А если её лабает графоман? Причем без единого задатка?

— А всё равно. Это как понятие кулинарии как искусства. Есть графоманы в столовых, циничные драмоделы в Макдональдсе и Мандельштамы шашлыка и Омары Хайямы плова. Фишка в том, что порно в буковках должно сортироваться — то есть соответствовать выбору потребителя. То есть если инцест, то — инцест, а заявлена группа — так группа, а инцест + групповуха — так уж не обмани. Во-вторых, порно в буковках часто обслуживает мании — например, желание пережить (или поучаствовать в изнасиловании). Впрочем, надо написать об этом отдельно.

— То есть, всё же расширяя границы понятия «искусство»?..

— Нет. Договариваясь о понятии «искусство». А то оно вроде медали для любимых.

Диалог LIII

— Настоящая интеллигентность — это когда поэт издаёт книгу стихов, и там все матерные слова написаны в том виде, в каком произносятся, а вот фамилии действующих российских политиков написаны в сокращении — П-н, Г-ф, Ч-с, К-н и т. д.

— А зачем в поэтической книжке П-н, Г-ф, Ч-с, К-н? Я бы их просто не совал в рифмы. Разве что И. Т. Д. — но он, скорее, общественный деятель, чем политик.

Диалог LIV

— Знаешь, это вообще очень интересный вопрос, безотносительно к конкретной ситуации. Я имею в виду то, как переводить, если до тебя как-то удачно перевели. Я был знаком с Заходером — с «Винни-Пухом» с его лёгкой руки навсегда обручён Пятачок. Потом один человек сделал неуклюжую попытку перевести полного «Винни-Пуха». Ему поневоле пришлось заменить Пиглета-Пятачка на Хрюку. Это и было последним гвоздём в гроб нового перевода. Понятно, что можно ответить — так и не переводите вовсе по-новому.

Но этот вопрос чересчур упрощает интересный (как мне кажется) вопрос. Поросёнок был «м», что отражено и в грамматике и в характере

— А, может, это не он переводил. Ну, бывает, расписался не в том месте… Ведь были у чувака вполне хорошие переводы, жаль, в самом деле.

— Не думаю, что уж так. Руднев, даже когда переводил «Винни-Пуха», то переводил пиглета как Поросёнка и повсеместно величал его в мужском роде. Руднев, правда, цитировал Кристофера Милна, что тот, дескать, написал как-то о своей игрушке, прототипе Пятачка — she. То есть, Руднев заявляет не о том, что Пиглет — девочка, он говорит буквально «Хрюша — это недоразвившаяся девочка». Собственно, у Руднева этому посвящено только одно предложение (в районе двадцатых страниц аграфовского издания, но если надо, я посмотрю точнее). Руднев скорее намекает на то, что Пиглет — пидорас, как говаривал Никита Хрущёв по другому поводу. Хотя с моей стороны, это некоторое допущение. Да.

— Но все это не отменяет шикарной возможности говорить female shavinist piglet — формула, прекрасная прежде всего, симметричным наращением лишнего слога в начале и в конце «-let» вторит «fe-». Кроме того, в fe-…-let явственно слышится filet, что вполне релевантно — означает как «филе» (вспомним серию анекдотов о Пятачке как потенциальной еде — точнее, как сказал кто-то, о «еде во время, свободное от выполнения своих прямых обязанностей») и вместе с тем — «кружево», что, собственно, и задает женственность female shovinist piglet по контрасту с мужественностью male shovinist pig.

— Значит, я вне контекста литературной жизни — несмотря на наличие домена и переписку с фигурантами. И минетов-то нет… Но про это я уж молчу.

— Ну, про минеты ты теперь знаешь славины расценки… так что все в твоих руках

— Нетушки. За такие деньги я и палец в чужой рот не положу. Побоюся. В шалаше — рай. А у меня — бузина.

— Ну, надо же, какая совища-то. Филин вернее… в бузине.

— Ну да. Совищщщща. Растёт недоразумение, видимо, от того что транссексуалом оказалась Сова — у нас она несколько склочная пенсионерка, а в оригинале — сварливый молодящийся старичок. Такой Сов.

— Знаю, что раньше «третьим» была Бог-мать, а потом при всяких переводах с древнего на древний она стала Святым духом… Так что Заходер восстановил справедливость

— Пиглет — это, определённо, дух несвятой.

— Какая-то у вас прям нежная любовь ко всяким старичкам вредным, что так? Неужто жизнь так тяжела?

— Это, как раз, давно известно. С детства.

— В нашем детстве был Брежнев, это скучно…

— Отчего же? Я Ленина видел. Не кто-кто, а Конь в Пальто.

— А кто его не видел? Пальто с пуговицами?

Диалог LV

— Чудинова написала роман, в котором самое главное и самое лучшее — это название. Всё остальное она написала плохо, запоров тему лобовыми приёмами и отвратительным агитационным стилем. Как вы помните по литературе, сто лет назад Европу пугали «жёлтой опасностью» — Азия пробуждается и всё такое. В этой тональности было написано довольно много литературы — часть этих книг выжила, часть обратилась в прах. Блок, которого ни в коем случае нельзя назвать добрым христианином, написал «Скифы» и проч., и проч.

Китайская угроза рассосалась, вернее трансформировалась. Часть произведений осталась, часть читается как безумный трэш.

Мы имеем дело с двумя факторами — социальным моментом и литературным качеством. Пока я не прочитал текста, по косвенным данным, я могу предположить, что книга Чудиновой нелитературна — обсуждать её поэтому в рамках литературы нельзя.

Востребована ли она социально? Думаю, что да.

Существует ли религиозно-национальная исламская проблема? Думаю, что да.

И, наконец, имеет ли смысл надеяться, что эта проблема разрешится сама собой? Думаю, что нет.

Всё нормально — всё подлежит обдумыванию. Вон, «Скифы» тоже не пропитаны любовью к ближнему, а меж тем, имеют право на существование.

— Вы, как обычно, зрите в корень, сэнсэй: именно с «желтой угрозой» в устах Владимира Соловьева я про себя сравниваю нынешнюю исламофобию, охватившую, увы, столь многих. Характерно все же, что сейчас о «желтой угрозе» вспоминают скорее как об анекдоте — хотя ведь и японцы во времена барона Унгерна буйствовали, и теософы многажды подливали масла в огонь, и мода на Восток была нехилой во всем мире — Британская империя зачитывалась «Светом Азии» сэра Эдвина Арнольда, а это буддизм, опять-таки «желтые наступают».

Сколько я могу судить про литературное качество книги — читать её как литературу маловозможно. Социально «Мечеть», конечно, востребована, но для меня проблематичен подход Чудиновой к проблеме. Каюсь, дочесть я книгу не смог, но вряд ли ошибусь, если скажу, что в ней нет ни одного мусульманина, который похож на нормального человека. Те, о которых успел прочесть я, все как один в моральном плане смахивают на ридлискоттовских Чужих. Это упрек не книге, это упрек автору. Социально ведь и книги про иудомасонский заговор востребованы.

Если вся литература о проблеме будет как книга Чудиновой, проблема действительно имеет мало шансов разрешиться. Но я не предлагаю устраивать малое книжное аутодафе. Я предлагаю отнестись к этой книге по-христиански — с критическим умом и, главное, добрым сердцем

— Тут есть ещё другая грань проблемы: я склонен рассматривать тень как отсутствие света, и зло как отсутствие добра. Гипотетическая Чудинова в моих глазах есть результат отсутствия баланса в мире.

Вот я приведу такой пример. Как только люди, которых не бьют по щекам, начинают буквально трактовать Писание и распоряжаться чужими щеками — всё это и начинается.

Тут ведь как с сербами, имеющими не менее общинных вин, чем иные народы — к ним приезжают новые жители с юга, принадлежащие к иной культуре, затем возникает конфликт, сербы притесняют незваных гостей, за это их пиздят всем миром — в итоге незваные гости, пользуясь поддержкой всего мира, укореняются на завоёванных землях, и сами пиздят оставшихся сербов.

Но мировое сообщество устало, ему надоело заступаться — и своих проблем довольно. В итоге — на юге Европы загадочное государство с размытыми границами, предположительно перевалочный пункт наркотиков и оружия, непредсказуемая точка географии, сербы переживают национальное унижение, не искупаемое кредитами, а третий мир отвоёвывает новые площади.

И вот, если вы хотите, чтобы образ мусульманина был приятен — нужно долго словами и делами доказывать, что мусульманин добр, что он от природы человечен и готов вписаться в другую культуру. Кто это сделает?

Никто.

— Я не сторонник приятных или неприятных образов, сэнсэй, я сторонник попытки приближения к объективности. Опиши Чудинова заодно с абсолютно реальным мусульманским экстремизмом абсолютно реальное же мирное мусульманство, которое террористов считает террористами, — я был бы утешен. Много проще, конечно, четко поделить мир на своих и чужих по религиозным признакам и сказать, что нужно бороться с ними, пока они не забороли нас. Тот же джихад, только в профиль. Спрашивается, за что боремся?

— Мне не нравится воинствующее упрощение, вот что. По мне, проблему можно решить путем договорённости с исламскими общинами, с теми мусульманами, которые знают, что джихад — не совсем священная война с неверными. Но для этого нужно признать, что мусульмане — разные, а не только такие, каких описала Елена Чудинова.

— Понимаете, коллега, кто спорит, что лучше быть здоровыми и богатыми, чем бедными и больными? Да только сходите к Налымову — он как исламознатец и много вам расскажет про религию.

Понимаете, это как партизанское движение — как приходит полицейский, или приезжает израильский танк, или входит батальон ООН в деревню, так оказывается, что все разные. А как в момент акции оказывается, что все заединщики, все сидят вместе, неподсудные дети швыряют камни и коктейль Молотова, и прочий сплошной Киплинг, «и женщины бродят с ножами в руках».

То есть, если бы я наблюдал устойчивое движение «других» мусульманских общин по урезониванию собратьев, то я бы согласился. А то как-то странно выходит.

— Я был читателем Налымова долгое время, а потом перестал там бывать — показалось мне, что Налымов всё-таки односторонен. Но, сэнсэй, я же не спорю с тем, что нужно пресекать незаконное и выпрямлять кривое. Я спорю с книгой Чудиновой, а не с фактом, что мусульманский экстремизм есть.

Вот именно что Киплинг. Мне импонирует Британская империя: сипайское восстание было подавлено, но и выводы были сделаны, Ост-Индскую компанию устранили от руководства Индией, в большую игру вступили дипломаты и шпионы, с мусульманскими общинами договаривались, и никогда никто не писал книг о том, что мусульмане плохие все поголовно.

— С Британской империей произошёл долгий эволюционный путь: от викторианского величия — к утерянным колониям и взрывам в метро, что устраивают подданные. Писали книги о том, что договариваться с дикарями нужно, но нельзя считать их равными. Это киплинговская поэтика — вы ведь помните «Бремя белого человека»?

Мусульмане не плохи в рамках этой поэтики. Они просто не равны белому человеку, эти толпы –

— Проблема как раз в том, что Чудинова, увы, не Киплинг. Опять же — нельзя всех мусульман под одну гребенку. В прозе Киплинг больше чурается обобщений. Но даже его джингоистское цивилизаторство, штука не слишком хорошая, по мне лучше стены неприятия Чудиновой. Не люблю стены в сознании.

— А кто говорит, что под одну гребёнку? Мясоеды — и те отличают свинину от говядины.

И не сажают свинью за стол с собой.

Диалог LVI

— Вообще люблю разглядывать. Но и пальпировать, впрочем, тоже. А брудершафты разные бывают — бывают креплёные, бывают сухие, бывают крепкие, бывают горькие. Вчера, например, был день Божоле Нуво. Не надо отказываться ни от чего, иначе мы не сможем обогатить себя всем тем, что уже ранее создано человечеством, как говорил В. И. Ленин.

— Цитата извращена, но Вам, дядя Вова, позволено.

— Видишь ли, каждый кидает камни размера своего греха. Я вон — довольно средние — практически щебёнку, у других — наболело. Что до собутыльников — так если б пригласить всех, кто здесь пишет, в гости побазарить, так и писали бы по-другому. А уж коли люди имеют дело с текстами, денег дали в магазине, то имеют право побухтеть по поводу этикеток. Не в пределах смертной казни, а в размере купленной щебёнки.

— Ну, если в размере щебёнки, то ладно. Жаль только в его отсутствие, нехорошо это, за глаза.

Диалог LVII

— Как не быть в негативе? Конечно, в негативе. К тому же у меня локоть болит — это какое-то профессиональное заболевание, кажется, от компьютерной мыши. Болит локоть по весне. Нас было четверо, один раненый и один ребёнок, а скажут, что мы занимались онанизмом. Некстати: я сейчас пришёл с кухоньки, думая водку закусывать ананасом. Закусил. Ананас оказался тухлым.

— Ананасы по-любому нельзя. Их вьетнамцы растят на полях американской химией политыми, оттого у нас могут и копыта вырасти, мне рассказывали.

— Тема ананасов удивительна — можно вплести французское колониальное владычество. Героя можно во Французский легион — там, говорят, без документов берут.

— Был у меня заочно знакомый Рома из Ростова в легионе, я почти уже с ним встретился в Анже, ему два дня оставалось отслужить в легионе, как его на два года отправили на какой-то космодром, чёрт-те на какие острова. И он обязан был подчиниться. Все непросто, а ананас…

— В общем, хер знает, под какой звездой этот ананас вырос. Может, он вырос в специальной оранжерее имени Х партсъезда, выращивающей овощи исключительно для членов ЦК.

— А теперь оранжерею купил старый новый русский, и вот его камердинер забрал ящик ананасов для банкета. Но один ананас выскочил из багажника и был подобран уличным торговцем. И вот я его и сожрал.

— А голова камердинера уже заспиртована наверно. Ананас — не русский какой-то он весь из себя, водку надо грибами, морошкой, огурцом… Вы в курсе, как я понимаю. Через декаденство гастрономическое пострадали, значит.

Диалог LVIII

— У меня с давних времён сохранилась печать «Секретно. Опечатано».

— А я умудрился посеять, причём при загадочных обстоятельствах — она висела на большой грозди ключей, от общаги, от лаборатории в институте, от подвала общажного, и снять её оттуда было довольно трудно. После очередной пиянки все ключи были на месте, а печать испарилась.

— Да, а у меня сохранилась…

— Березин, верни Жирафу печать.

Диалог LIX

— А я, может, ещё книжку с комментариями издам. Денег на самотерапии и психотерапевтическом выговаривании заработаю. Мне сегодня куда страшнее сон приснился: про бюсты Сталина величиной с дом. Галич отдыхает.

— Не туда смотрите. Вы больше денюжек заработаете, выслушивая чужие сны. Кстати, каков размах усов у этих… Бюстов? Как стапеля и бом-брамсели? Проветривать комнату перед сном не пробовали, чтобы сны не застревали в занавесках и в углах пододеяльников катышками?

— Там ужасно страшно было в этом сне. По городу бродили разные статуи, а бюст Сталина ездил туда-сюда на колёсиках. Причём он был терминатор, собственно — в исконном смысле. Отделял свет от тени. Ему, собственно, никакой власти не нужно было, он просто возвещал, что всем кранты, и быть сему месту пусту.

— Вам надо бы снами махнуться со сталинистами… То-то бы они радовались. А вам они бы в ответ — сны о вручении купцами пасхального яичка губернатору Самары.

— Нет, о покупке пары яиц невинно убиенного императора, сделанной самарским губернатором за счёт областного бюджета.

— Искренне надеюсь, что имеются в виду яйца фабержейские, а не царские? Тогда ответ: у бюджета самарского кишка тонка, Аяцков не сможет такое. Вот если б «Домик в деревне»…

— С яйцами всегда — тёмное дело. А насчёт молока осведомлён мало.

— Ага, как пить самому в детстве из груд, так вперед с песнями, а как для других, — так «мало осведомлены». Всегда так.

— Про яйца Аяйцкову виднее — эт'верно. А вы — что? Не из груди?

— Все мы оттуда. Родом из детства. А об аяцковских яйцах я и думать не хочу.

— А если приснится? Детство Аяцкова с рушником и водой, бьющей на свету из кувшина в эмалированный таз? Вам! Вам, снится? Вот вам? То-то.

— Нету у него детства. Не антропоморфствуйте.

— Что воля, что неволя — всё одно, всё равно… А потому — что сон, что не сон — нет губернаторов. Есть только мэры в мире.

— Это ещё более запутывает.

— Вам хорошо. Только запутывает.

— А меня — так запугивает. Та-а-акие деньжищи… Можно купить даже шкаф-купе в коридор. С раздвижными зеркальными тихими дверями. И как с ними ходить? Как их делить?

— По секрету вам скажу: и мэров тоже нету.

— Отвечать совершенно замусоленной фразой не хочется. Тогда так: а мир-то есть хоть?

— Пошёл дальше спать. Не нравится мне окружающий мир. Тем более, ночью в телевизоре одни поющие упыри. Их только ночью выпускают, как зеков на крышу тюрьмы, как мусорные машины на улицу, как рабочих в метро. Нет, днём они посылают к людям каких-нибудь своих более очеловеченных представителей. У этих делегатов только мелкие недостатки — ну, там, туловище чрезмерно выросло, кривовато сидит тело, ногу подволакивает, глаза как оловянные пуговицы. Но на человека похож. А ночью — их час, их время. Настоящие упыри, и за человека не примешь: какой-то гладкий мальчик со взрослыми песнями, девки в сетчатых колготках, болеющий чумой юноша, две безгрудые девушки-коктейля с кривыми ртами, прочие неизвестные вурдалаки. Спать, я говорю. Пусть мне приснится египетская жаба. Или то, как утконос яйца несёт. Хоть что-то человеческое, да.

— Утконос несёт уток.

Диалог LX

— Думаю выбрать себе новый одеколон.

— Если позволите, я вам дам совет. Лучше выбирать отечественные одеколоны — в них меньше ароматических масел. Пить лучше не залпом (если вы правильно выберете одеколон, его крепость будет около 70 градусов), — у вас может не хватить дыхания. Лучше разделить на два глотка грамм по пятьдесят, но с выдохом между ними. Говорят, что возобновили выпуск «Тройного» и «Розовой воды», но я их в новом исполнении не видел. Это были самые удобные и приемлемые одеколоны. Больше секретов в выборе одеколона нет.

Диалог LXI

— Оказывается, в Волжске, на заводе резиновых изделий, изготавливают (чуть было не написала «шьют») презервативы на заказ. То есть ровно под ваш размер. Всего за 2000 рублей вы получаете партию в 1000 штук…И не говорите потом, что вам слабо их израсходовать.

— А как это — «на размер»? Они мерку снимают? Надо член опустить в чан с кипящим парафином?.. Или в гипс макнуть до затвердевания? Или, может, меня в ОТК по хуям возьмут?

Диалог LXII

— В «Вечере в Византии» есть такой пассаж — девушка говорит старящемуся режиссёру, некогда знаменитому, о каком-то его давнем знакомом: «Кстати, ещё он ненавидит вас за то, что вы увели у него девушку» — «Как? Я? Совершенно не помню, чтобы я когда-нибудь уводил у него девушку…» — «Вот это-то для него самое обидное».

— А вы помните, кстати, что увели у вашего тёзки девушку?

— Я?!

Диалог LXIII

— Текст ужасный, но ведь честный. А всякий суд памяти действительно — к Евтушенко надо отправить. А Исаева — на Братскую ГЭС. Вместо Чубайса. А Чубайса… Ну, это сейчас я придумаю.

— В Чубайса надо вставить предварительно лампочку, как в огромного пластмассового деда Мороза, что был у меня в детстве. Но я склоняюсь к тому, что принцессы тоже какают, — пусть расцветают все цветы. Я вон сколько глупостей нагородил — что ж, теперь за барышнями не волочиться? С другой стороны, это всё чистить, вроде как письма к друзьям спустя десять лет редактировать. Пусть остаётся, и строк всяких там я не смываю, и в копилку всё сгодится.

— Она, кажется, напечатала это в журнале «Октябрь» (если я не путаю), и я не узнал бы об этом, если бы по недоразумению не вёл бы там рубрику (это я точно не путаю). Но этот журнал — такое место, что там и человек средних лет с катушек съезжал, не говоря уж о М. и его покойном редакторе А.

— Да, это было в «Октябре». Но ведь Октябрь уж наступил и прошёл, не говоря о покойном А. В сети эта херня лежит до сих пор, репрезентируя. Вспоминал я сегодня примерно начало восьмидесятых и сборник «Суровой нитью» (кажется, так) и думал, что вот — уже сборник был далеко не лучший, но такого ужаса предвидеть было никак нельзя тогда. То есть когда я этот сборник читал, если б мне кто-нибудь тогда показал бы такую поэму, я бы его к Егору Исаеву тут же послал, и к маме, и нейтронной бомбе. При этом, заметим в скобках, М. действительно не держится никакой стаи, а честно недоумевает насчет роли поэта и поэзии. Чему, чему свидетели мы были?!..

Диалог LXIV

— Лекция или семинар?

— Вот знала бы я ещё отличия этих значений — единственные ассоциации — и то, и другое что-то сонное поучительное.

— Результат лекций — запись в зачётке слева, под заголовком «Теоретический курс», экзамен. Результат семинаров — зачёт, в зачётной книжке справа, под заголовком «Практические занятия».

Диалог LXV

— А я вот сегодня вернулся из путешествия по России. Потому как Гоголь советовал: надо проездиться по России. «А не проездитесь, козлы, — говорил он, — будете все. И червяки земляные». Кстати, видел очень странный дождь: это был совершенно либеральный дождь. Всё лобовое стекло в воде, но на небе нет туч, светит солнце и в окно залетают эскадрильи слепней.

— При Брежневе за такой дождь из партии погнали бы. Взашей. А радуга наблюдалась ли при удалении от очага слепней? Я вот однажды оказался в центре радуги в Карпатах. Но то тоже при Брежневе ещё.

— И я тоже. И тоже при Леониде Ильиче. Правда, не в Карпатах. Но тогда всё лучше было. И антисемиты были гораздо крупнее, внушительней. А нынешние даже слово «жид» без ошибок писать не умеют.

— Да уж. Очень меня только раздражает, что все начали без спросу трогать мою любимую букву «Ы». Единственную настоящую двухчастную букву (остальные не настоящие). Я вообще полагаю, что человек, способный после шипящих писать «ы», не будет жить при коммунизме.

Диалог LXVI

— Нет, «Тарас с Бульбой» — это не козацкая проза. Нет. Это такой гексогеновый роман девятнадцатого века, с избиениями жидов, бессмысленными и беспощадными. Николай Васильевич тут себя проявил точно так же как Вольдеморт современной российской словесности. Это давно замечено, что самые кровожадные люди — это люди, никогда в армии не служившие, гальюнов не драившие, и (хоть это слава Богу) никого сами не зарезавшие.

— Мне всё-таки сдаётся, что его вальтерскоттовщина — это аналог бульварной литературы. Фу, корявая фраза вышла, но всё к делу.

— Он руководствовался общественным спросом на героя такого типа, а историческая канва была для него чем-то вроде пакетика с приправкой, которой посыпают макароны быстрого приготовления. «Тарас Бульба» круче многих книг, потому как тоже не на истории базировался, но на общественном мифе, или, иначе говоря, на общественном ожидании.

Диалог LXVII

— Я люблю есть. Очень. Впрочем, пить — тоже. И смерть как люблю, когда меня зовут в какую-нибудь Карабиху на Ясную Полянку о высоком поговорить. А поскольку я всё на чердаке аппроксимирую, меня никто не видит — и, стало быть, не зовут.

— Ну это известная особенность социального существования. Надо тусоваться. Если ты, к примеру, ничего не понимаешь, но тусуешься, то позовут с вероятностью большей, чем если понимаешь, но не тусуешься.

— С другой стороны, нелюбовь к тусовке — тоже пристрастие, требующее жертв. А жизнь идет сама собой, как писал один поэт.

— Да, когда я это открыл — лет десять назад, то очень расстроился. Потому как я тогда занимался задачей оптимизации, и по моим выкладкам выходило, что тусовочный КПД исчезающе мал. И надо, значит, пить на презентациях за успех заведомо безнадёжного дела.

— Так это какая печень выдержит.

— Тем более, что там надо было есть стоя. А это уж совсем отвратительно. Так у меня карьеры и не получилось.

— Я всё-таки использовал один шанс. Дело в том, что я не люблю летать самолётом, а очень люблю ездить на поезде. Поэтому я написал какую-то штуку для очередного платоновского сборника.

— Многостаночников полно. Тут, правда, надо различать многописательских станочников, и тех, кому я придумал определение «культурный специалист-универсал». Есть такой персонаж — Владимир Микушевич. Вот это как раз про него.

— Мне ли не знать Микушевича, переводчика и средиземноморца? Это все же некоторый извод совписа, впрочем (в отличие от Лебедева, например).

— Но тут всё сложнее. Микушевич извод совперевода. Это действительно культуролог-универсал. Он умудрился перевести «К лютеранам» и читать этот стих в лютеранских церквах по всей Германии.

Но у меня с ним было куда забавнее личное общение. Микушевич живёт в дачной местности Красково — рядом с Малаховкой. Иностранные студенты, что хотят приобщиться к его мудрости, покорно дёргают на его огороде сорняки и прочую дребедень.

Я пришёл к нему в гости с одной девушкой. Микушевич прочитал нам какое-то длинное немецкое стихотворение, после чего меня вывели из дома, и жена Микушевича предложила мне заняться водопроводными трубами. Там были какие-то унылые ржавые водопроводные трубы, около которых уже копался один несчастный. Но я был куда более уныл, чем эти трубы, и к тому же хотел пива, так что от ремонта водопровода отказался.

Всем известно, что на меня где сядешь, там и слезешь. Но тут на меня посмотрели как на фараона, прервавшего хебседский бег. С удивлением на меня смотрели присутствующие — ещё более поражённые тем, что дачная земля не разверзлась у меня под ногами, и в меня не ударила молния.

Как герой «Метели», никем не задерживаемый, я вышел за калитку и пошёл к станции. В результате девушка потом мне рассказала, что Микушевич решил, что я — офицер КГБ. (Притвориться офицером КГБ очень просто — нужно только не делать того, что все вокруг делают). Впрочем, я был крут, потому как мне кажется, что Микушевич вообразил, что я специально посланный офицер, который хочет разнюхать, что у него в огороде происходит.

— Видимо, вы выпить отказались.

— А в этом, как раз, меня заподозрить сложно.

Диалог LXVIII

— Я, по своему обыкновению в Ясной поляне. Если кого это, конечно, интересует.

— Нет, нет, никого не интересует. Про тебя все забыли.

Диалог LXIX

— Если на этой неделе съездить, скажем, в Иваново, то к моему сорокатрёхлетию на спидометре будет ровно 43.000 километров.

— А почему в Иваново?

— А что, нужны особые причины, чтобы поехать в Иваново?

— Не знаю. Я лет двадцать назад приехал туда безо всяких причин и мне жутко не понравилось. Было к тому же холодно и мокро.

— В этом плане мало что изменилось. Но ещё есть люди, они вытесняют холод и влагу.

— Да, люди именно таковы. Ещё Архимед это заметил.

Диалог LXX

— Аллергия у меня на кошек, алкоголь и чувство долга.

— А как ты думаешь, какие есть антигистаминные средства против чувства долга?

— Некоторым деньги помогают.

— Это но надолго. Как и все таблетки, которые приглушают симптомы, но не лечат причины.

— Нет-нет, средство это радикальное — просто всё зависит от величины дозы и продолжительности курса. Побочные последствия, конечно, бывают — но не у всех, да куда ж без них.

Диалог LXXI

— Пусть прекрасные девы подносят платки, да.

— Или вам нужна фигурка палеолитической Венеры?

— Венера — в Вене, а не в Праге. Я её там и проглядел. До дыр.

— А кто же тогда в Prahe? Прах Голема, уже затроганный вашими руками до дыр в бледно-желтом и бедном пересыпающемся теле? В Вене же надо сначала меха совлечь, потом лекцию прочитать, упомянуть нескольких членов «венской делегации», поиграть с зонтиком, причем, не со складным, а длинным, показать даме все её комплексы… Утомляет, признайтесь?

— В Вене ничего не утомляет. Описанный вами подготовительный цикл я укладывал в четыре минуты.

— Нехорошо так мало времени уделять обзору достижений психоанализа. Он стоит, между прочим, 120 евро за полчаса, в соответствии с данными после просмотра европейских фильмов. Дамы были недовольны, признайтесь? Особенно беременные?

— Да нет, ничего. Правда, я им устраивал сеансы бесплатно. Не было повода для споров о цене.

— Про дам — это вы очень великодушно поступали: прямо умиление наступает сразу, как подумаешь о том, какие люди нас окружают.

— Да с этой фрейдовщиной, как с вырыванием зубов — нужно обходится быстро и споро. Иначе свербить будет.

— А что вы предлагаете вместо вырванных комплексов, тьфу, зубов… Тьфу, в общем, понятно, полагаю — а то так и шамкающий пустой рот останется? Только это всё равно не я был.

Диалог LXXII

— Мне нужно срочно получать новый паспорт на другую фамилию. Но вот беда: я не придумала новую подпись. Как красиво подписываться? В голову ничего не приходит. Наверное нужно заказать разработку логотипа подписи.

— А нельзя выбрать двойную фамилию? Через дефис? Тогда и подпись можно оставить прежнюю —, только дефис добавить. И многоточие.

Диалог LXXIII

— Моховики, моховики — только моховики спасают меня в этот суровый день. Моховики и добрая рюмка водки.

— К чему нам твои извинения? Ты же уже почти всех нас съел… Но ничего, отольются кошке мышкины слезки, и когда мы придем к власти, придется тебе отвечать за геноцид. Мы ещё прорастем на ваших костях, изуверы!

— А? Кто здесь?! Что за «наши» кости?! Моховики, моховики, да вы, брат, пьяны!

— А как же нам не быть пьяными, когда вы нас водочкой запиваете?

Диалог LXXIV

— Я не очень представляю, как можно всерьёз написать: «архетип “центра текстуального мира” образует глубоко укорененную в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщенным бытийному центру». Это, я думаю, над вами издеваются.

— Вот и я говорю — это всего лишь давление социума, ориентированного на гетеросексуальную матрицу.

Диалог LXXV

— Надо сказать, что истории про войну бывают самые невероятные. Вот, например, фантаст Казанцев, известный авантюрист по совместительству, утверждал, что разработал для обороны Ленинграда электротанкетки, что чуть ли не решили исход обороны города. Казанцев в своих мемуарах описал этот сумасшедший проект по защите города — ему даже дали её строить.

— Одна электрическая танкетка на весь не успевший скрыться в тылу партактив? По схеме электрического стула? Ужасы-то какие.

— Есть и иная история — история про пехотинцев-водолазов, что обучены были бегать по дну Финского залива… При этом кажется естественным, что разработка электротанкеток, на которую, естественно, шло финансирование и выписывались пайки, велась под теми же грифами и с теми же затратами, что и разработка БМ-13, в просторечии известных как реактивные миномёты «Катюша». Как современникам отличить прожектёрство от открытия? Нет ответа.

— Это те танкетки, которые предполагалось десантировать с умереннонизколетящего самолета без парашюта? Так это, вроде, Гроховский был, или как его там. И ничего особо электрического в них, кажется, не было, ну, то есть, немногим более, чем в любой другой танкетке. Прямо луч смерти инженера Церановича какой-то.

— Нет, это совсем другое и описано в воспоминаниях самого Казанцева, вышедших года два назад. Я печатал рецензию вполне вменяемого и знающего человека Соболева на эту книгу. В рецензии Соболева, увы, пришлось сократить ещё страницу убийственных цитат. А Павел Гроховский светлый был человек.

— Хм, любопытно было бы глянуть, наверно. Я их как-то пропустил.

— http://exlibris.ng.ru/fantasy/2002-01-24/3_mirror.html

— Да, забавно. Сразу вспомнился этот уже почти десятилетней давности замечательный прикол Арбитмана про Казанцева-Шапиро.

— Хочу ещё компромата на Казанцева!

— А зачем вам компромат? Возьмите его мемуары и увидите, что он сам откровенно об этом пишет.

— А про другие авантюры он тоже пишет?

— Казанцев ещё и атомную бомбу изобрел. А мемуары его называются «Фантаст» и продаются в книжных магазинах. Непрост был мужик, понимал, что где лежит. Но критерия всё равно нет.

— Это вроде как нам всматриваться в свару военачальников времён Пунических или всяко других войн. Представьте себе спор наших современников — кто из двух центурионов, что поругались в Колонии по поводу пропажи баллисты, на самом деле прав.

— Тут даже посложнее всё. Речь может идти только о предварительном, только самом грубом отсеивании идей конструкторов, ибо возьмись за дело чуть более жёстко, и обороноспособности страны будет нанесён большой ущерб. Я не говорю даже про мнение неспециалиста (вот, скажем, насадки на ствол пулемета, позволяющие стрелять под углом 30° — это нужная вещь или нет? А немецкая «сухопутная торпеда» — управляемый по проводам минитанк длиной около метра, который взрывается по команде?). Нет, мы не можем консультироваться даже у специалистов, ибо их теоретические построения с легкостью опровергаются опытом реальных военных действий. Только практика — критерий истины. В тридцатых годах господствовала теория «больших скоростей» — танки и самолеты бронировать считалось ненужным, дескать, в них все равно не попадут. Реальный боевой опыт показал ошибочность этой теории. А если бы конструкторов «судили» военные теоретики? Так что в технической эволюции приходится разрабатывать несколько путей одновременно, заранее смирившись, что часть из них окажутся тупиковыми и деньги будут выброшены на ветер, но зато некоторые пути выведут к настоящим шедеврам…

— Правда, страшноватым шедеврам, да.

Диалог LXXVI

— Это что, точное словоупотребление — тоже страшное оружие. Вот что пишут на одном литературном конкурсе, который я по долгу службы читаю: «На рассвете следующего дня, когда более менее протрезвевший за ночь Мазура спросонья подошёл к открытому в своей спальне окну, чтобы глотнуть пока ещё прохладного воздуха, раздался чуть слышный хлопок, и он так же тихо, без вскрика, упал, насмерть сражённый разрывной пулей в голову. Его мозги разлетелись в разные стороны, запачкав кровать, на которой он так любил насиловать беззащитных мексиканских девочек, нелегально эмигрировавших в Калифорнию в поисках лучшей жизни».

— А мне нравится. Очень информативно.

Диалог LXXVII

— Пойдем смотреть фильм про Солженицына?

— Я его в гробу видал. Нет, правда. Я на отпевании был, ночью. Не пойду. Не хочу. Сложно объяснять.

— Ну-ну. Но, знаешь, если быть до конца циничным, то надо сказать, что Солженицын вовремя умер, он избавил всех нас (и себя) от помпезного юбилея. И он умер в очень странный день, удачный для газетчиков, у которых было время без спешки, и без раздражения, вызванного спешкой, написать некролог.

— Сейчас мы вспомним Розанова и его слова про Добчинских. Не надо. Закроем тему.

Диалог LXXVIII

— Хорошо! Неожиданно, но очевидно в следующий момент. Теперь понятно, почему СССР помогал Анголе, Мозамбику, Египту (насеровскому), Конго и т п… Ждал нового Ибрагима? Но вот с Петром накладки..

— Ничего себе леса в Египте…

— Моисей в тростниках вам не нравится? Ну-ну…

— Моисей в корзинке.

— Не надо ля-ля. А корзинка где — в Тюильри?

— В траве. Они на завтрак шли. На траве. В Орсэ.

— Это по другому ведомству. Миндел. А тут — явно по сиротам.

— Миндел. Миндал. Видал Миндал?

— Мандалу-шамбалу!

— Ах, оставьте все эти рерихианские штучки… лучше скажите, как вам Роман Лукич Антропов, писавший под псевдонимом Роман Добрый? Сорок восемь брошюрок про сыщика Путилина — «Квазимодо церкви Спаса на Сенной», «Гроб с двойным дном», «Ритуальное убийство девочки», «Отравление миллионерши-наследницы», «Петербургские вампиры-кровопийцы»…

— Особенно мне нравится уточнение про кровопийц. И все в 1900–1910 годах. А вы мне все суете изыски.

— Отчего же? Я ничего дамам не сую. Никогда. Это не в моих правилах. Обидно-с.

— Вот! Вы, натурально, не понимаете. Значит, я — не дама… Но зато так интереснее? Вы тоже можете начать писать под псевдонимом «княжна Кель-Крыжановская».

— И я! И я! Только я по специальности — теоретик.

— То есть Колобок-Теоретик?.. Заманчиво.

— О да, я готов закатится куда угодно. Мы, теоретики, такие.

— Да, выметай потом из щелей лириков-теоретиков, как ртутные шарики пылесосом.

— Нет. Мы сами уходим — когда нас перестают хвалить. И уходим очень быстро.

— Вы, Володя, путаете: колобков — их пекут. А потом едят. И только после этого — хвалят.

— Ну, это как сказать. Сразу видно, что вы живёте в мире чистогана и забыли народные сказки. Едят нас только в самом конце, когда мы изваляны в пыли и зачерствели (Вы ведь, верно, знаете, что настоящий поэт живёт под забором).

— Не знаю, не знаю. Но подозреваю, что настоящий поэт живет где-нибудь в районе Садового кольца. Или это не настоящий поэт? Эх.

— У Садового кольца? Да это ж просто мой портрет! И вы мне разные версии подсовываете и подбрасываете. Как Михал Сергеич, прости господи.

— Боже! Стесняюсь спросить — что вам подбросил Михаил Сергеевич?

— Не побоюсь сказать — развал СССР. Это, согласитесь, не каждому подсовывают. Даже и антисоветчику.

— Кажется, ко мне применяются некоторые придирки, да.

— Бил себя кулаками в грудь, рвал рубаху — в общем, ушел от ответа.

— Да уж. Меня такие подарки миновали. А вам стоит задуматься.

— Вы ещё думаете мне что-то подбросить? Неужто завидуете Горби?

— Он, по крайней мере, сыт. Наелся, поди, пиццы. А настоящий художник голодает.

— Но вы тоже можете рекламировать что-то из еды? Например, Parmalat? Или, если вас пугают скандальчики в Италии, то начните с «Трёх корочек». Для видного писателя — какие корочки?! Сразу можете приступать к «Киевским котлетам замороженным» фирмы «Талосто».

— А нет ли какого-нибудь бренда, что занимался бы окороками?

— Окорочка? А разве их американский импорт не прикрыли? Или вы отечественные хотите? Похвально, похвально… Обращайтесь на фабрику птицесовхоза «Нара».

— Нет, зачем мне куриные? Я бы свиные… А птицесовхоза я боюсь. Наша группа его экономически консультировала — с тех пор я туда ни ногой.

— И что же вы там понасоветовали? Неужто поить кур зеленым вином? Нет, вы серьезно туда занеслись группой к бедным курам? Групповщина — это уже пахнет нехорошо и срока давности не имеет. Особенно в свете трудностей населения с добыванием потрошков и гусиной печенки с фисташками в брусничном соусе.

— Придирки, определённо. Кстати, если что, у меня были родственники-крестьяне.

— Хм… «Были»…

— Их кровь течёт в моих жилах!

— А какой Вы религии, не сидели ли в Крестах, умеете ли пользоваться крестовой отверткой, играете ли в крестики-нолики и есть ли у Вас крестники? Тут важен полный комплект.

— О да! Я артист крестовой отвёртки! Я маэстро крестиков и повелитель ноликов! У меня крестников — что тараканов на кухне. Не говоря уж о том, что я был в Крестах и даже несколько раз присел там.

Диалог LXXIX

— Огурцы кончились. А из дома я сегодня решил не выходить. У нас как-то холодно и ветрено. А уж водки у меня запас. Давно было сказано.

— Ящик трудно выпить зараз. Практически невозможно.

— А зараз и не надо. Ящик нужно ощущать за спиной, как сибирские дивизии в ноябре 1941 года. То есть, относиться, как к боевым товарищам, приближающимся из снежной тьмы.

— Трудно — все-таки, это вызов.

— Всё в нашей жизни есть вызов.

Диалог LXXX

— Что шоколадка? Шоколадкой нас не купишь, наш крест шоколадкой не умаслишь.

— «Нет, Наташа, я совсем не об этом». Я именно о том, что как раз контролируя речь, можно быть совершенно непредсказуемым. Я как-то пришёл в гости к госпоже Прилуцкой, про которую я уже рассказывал. И одна девушка приняла меня за боевика общества «Память» (Я, правда, был в сапогах). И вот эта девушка решила отвлечь меня, убийцу и насильника от своей подруги — оттого её нужно было провожать до дома. Я много интересного рассказал ей про заговоры, про свою работу на заводе, про плакатик над моим станком «Чтобы стружка в глаз не била, одевай очки, товарищ» (тут я довольно правдоподобно заржал по-ослиному). Потом эта девушка позвонила Прилуцким и трагическим голосом предупредила: «Вы, конечно, можете мне не верить, но он — вас зарежет. Зарежет, да».

А вы говорите — предсказуемость.

— Красивая история. Вы, я смотрю, любите пугать барышень. Знаете, один персонаж у Тургенева считал, что от женщин, существ неестественных, нельзя добиться непосредственной реакции. И что он добился замечательно непосредственной реакции от одной барышни, саданув её сзади осиновым колом. Впрочем, этот же персонаж в конце книги женился, и, по слухам, жена его поколачивала.

— Ага. Гармонист-затейник.

— Демиург что ль? Если не натереть случайно.

— Запутали. Кого? Душу или стихию?

— Нет. Я плохой журнал перебираю просто.

— Вообще, в Сети можно найти массу плохих журналов для этого занятия. Может быть, Вам стоит съездить на бульвар? А когда у Вас сегодня по расписанию «уроки в тишине»?

— Какие могут быть уроки в тишине, когда я нах-хорет? Только в два шара с самого утра. Ну, разве что выбью глаз какому-нибудь молодому соседу. Иль задушу его в углу.

Самое интересное, что собирался сегодня на бульвар. Сгустились из воздуха какие-то шведские переводчики. Но они не перезвонили. Поэтому я думаю съесть стаю диких уток. Кроме шуток.

— Ну, анахоретство не отменяет чернооких белянок, смуглянок или там, смолянок. Не перезвонили шведы, говорите? Наверное, вы заломили и они гнутся.

— Но ведь приятно ж!

— А я могу встречно преследоваться. Нет?

— Что-то не проявляете особого рвения…

— Перезвонили. На Потаповский хотят. Гады.

— В Сокольники рвется, гад (с)

— А на что Вы им сдались?

…

— Вернулся от шведов. Они спрашивали, кого из представителей современной литературы можно перевести на шведский язык. Я сказал, что, конечно, меня. Но потом я отравился пироговским супом. Пришлось купить пакет молока и немедленно выпить. Однако, боюсь, чтоб та бурда мне не наделала б вреда. Вот и вся история.

— Что был за суп? И что ж теперь будет со стаей уток? Потянутся к югу? Мы с В., кстати, однажды презрели совет классика и выпили, по пути в Пушкинские Горы, брусничного морса на псковском вокзале. Свидетельствую — его до сих пор готовит та же вредоносная милая старушка. Воздействие было пагубным.

— Суп был солянкою. Утки отложены и учтены могучим ураганом.

— Стремительным домкратом… Да… солянка, ежели не свежа — вещь посильнее брусничной воды.

— Не то слово. Я решил выпить водки. Ну а к этому — солянку. Она оказалась а) ледяной; б) в неё влили полстакана уксусу.

— Все ясно. Это вопрос наименования. Просто это была уксусная окрошка, традиционное блюдо стоиков, и если бы Вас предупредили, организм бы подготовился.

— Может. Я думаю, что нужно было взять сначала 200, а потом 100. И в промежутке хлебнуть поднесённый оцет. А я взял всего 100 и пытался мешать с оцетом. Господь этого бы не одобрил.

— Зато теперь оцет смешался с желчью. К третьему дню вы воскреснете по писанию. Ну, то есть возродитесь, я имею в виду.

— Я уже — я ведь не за всё человечество страдал. А так.

— По сокращенному чину, понятно. Так что, шведы будут Вас переводить? Не зря хоть Вы муки приняли? Вообще, я поняла — это была пытка соляной кислотой. Да. Ну, в смысле угощения кислой солянкой. Я всё не слезу с этой темы, она меня нешуточно взволновала… Но я уже успокоилась, можно сменить тему.

— Ладно-ладно. Поговорим о людоедах?

— О, давайте! Очень волнующая тема.

Диалог LXXXI

— Мир неполон. В нём много не хватает. Должна быть ещё книга «Пир Бешеного» и «Сало Бешеного».

— Были, но уж совсем за несусветные деньги. И ещё «Сердца Бешеного» были, но я их как раз читал уже в електрическом интернете.

— Я, кажется тоже. Это там, где Бешеный пакует 400 миллионов куриных сердец в два чемодана и хочет вернуть их на Родину? А потом ему чемодана перепутали в аэропорту и всучили чемоданы с долларами? А он их сменял на чемоданы с нормированным говном? А говно куда-то подевалось, и Бешеный приник к родным корням и получил силу? А потом его историю переписали сто раз, и тем, кто переписал было счастье? А тем, кто поленился переписывать и понадеялся купить эту книжку и прочитать, было несчастье, да?

— Да, он! И там ещё в пятой главе второй части очень интересная игра с местоимениями, о чем немецкий философ Игорь Павлович Смирнов написал коллективную монографию.

Диалог LXXXII

— «Настоящая шведская кровать для настоящей шведской семьи». Кстати, рассказали анекдот про клинического идиота, то есть — какого-то мэра. Он почтил присутствием заседание Пен-клуба, куда приехал главный по этим писательским сообществам, швед по национальности. Так мэр ему и сказал: «Ну, спасибо вам… за шведский стол, за шведскую семью…» И немного погодя: «А здорово мы вас под Полтавой сделали?!»…

— Кстати сказать, шведы, по крайней мере, несколько шведов говорят и пишут, что дорога к шведскому процветанию началась под Полтавой. Так что пассаж про Полтаву может оказаться не таким обидным. Как урок жизни, данный школьным учителем, который сам того не заметил, а ученики поднялись и состоялись в этой жизни.

Диалог LXXXIII

— Ну отчего, отчего, все говорят о коробке из-под ксерокса?! Ведь это, скорее всего, была коробка из-под ксероксной бумаги. Ведь каждый сознательный гражданин РФ понимает, что эта весьма небольшая сумма болталась бы по гигантской коробке, как горошина в колокольчике. А?

— Неубедительно. Как любят шутить в фирме «Партия»: «Есть хорошие портативные ксероксы марки кэнон» В коробке из под такого нормально размещается 500 000 сотенными бумажками, особенно если их не вакуумизировать.

— Ну вот погляди — кейс это лимон. 400.000, которые там лежали очень аккуратной кучой — полкейса без вакуумизации. Я говорил с журналистами, так они утверждали, что, по словам Коржакова, это была высокая коробка. Но, понятное дело, журналисты всегда врут (я в это верю, то есть верю в то, что всегда врут) — но вдруг они не солгали. С журналистами никогда нельзя быть в чём-то наверняка уверенным.

— Высокая? Может, несли вертикально? В этом деле много странного и в тоже время очень комичного. Я, бывало, таскал по служебной необходимости большие суммы наличных, но мне, да и любому здравомыслящему человеку, делавшему это не раз и не два на свой собственный риск, не придет в голову положить деньги в коробку или в сумку… Суммы до 500.000 распихиваются по поверхности организма, в левую руку берется сумка-пустышка для отвода глаз…

— Ну так эта «коробка из-под ксерокса» — очень уж удачный слоган…

Диалог LXXXIV

— А прости, пожалуйста, на какую эту премию ты хочешь его представить? И ещё тебе вопрос — ты не знаешь, может, это Армалинский жив?

— Я его никуда и никуда, избави Боже. Его N., а она, как известно знатный белоносец, выпила и закусила. Вот он на неё как на высшую инстанцию ссылается.

— Армалинский вечно живой. Он мне тут недавно опять свой журналец присылал. Кстати, о птичках.

— А… Я в этом не разбираюсь, но какая-то… А потом время смыло все следы. Как-то всё странно в этом мире — и столько в нём диковин, людских судеб и проч.

— А что ты про тексты так спрашиваешь? Я ведь то их пристраиваю, то новые пишу. Я вообще похож на такого еврейского дядюшку, что выбился в люди в столице, и которому раз в неделю подкидывают какого-то лоботряса из местечка. Дескать, пристрой сына тёти Фимы на непыльное место. И он, проклиная всё — пристраивает.

— О, пристрой мне чего-нибудь, а то у нас теперь со страшным шумом всё заработало и образовалась недостача. Мне уже плешь прогрызли — где шедевры? Прямо хоть на службу не заходи.

Диалог LXXXV

— Воплотил Колобка в жизнь?

— Нет ыщо. Во-первых у меня ихний пудинг есть, а он ещё почище нашего колобка будет, а во-вторых, у меня искания — таки дрожжевой он был или нет.

— Настоящий Колобок, сказочно-афанасьевский, должен быть без дрожжей. Там про них ничего нет. А ты вот понял, что за «сырое масло» имеется в виду?

— Сливки?

— Как-то странно — в сыром масле пряжён… Или Смирнов ошибается. Впрочем, у него в этом месте с № 36-м Афанасьева есть расхождения. Мифогенная любовь колобка. Собственно, там, в Афанасьевском (в отличие от Смирновского) тексте визитная карточка Колобка следующая:

Я по коробу скребён,

По сусеку метён,

На сметане мешон,

Да в масле пряжон,

На окошке стужон,

Я у дедушки ушёл,

Я у бабушки ушёл,

Я у зайца ушёл,

Я у волка ушёл…

— А-а-аа вот как… Я думал, на сыром масле мешон… а пряжон в сыром масле… хм… холодного жима поди. У Смирнова — в сыром масле пряжен — понятное дело.

— Загадка этот колобок. Кулинарная точно. Если он в масле пряжон, то на кой хер его на окошке студить? Ведь пряженое — вкусно горячим, пока масло не остыло…

Кстати, в некоторых вариантах (кажется, в сборнике Милетинского) вообще —

Я колобок, колобок,

Печеный бок!

По амбару скребён,

По сусеку метён,

На сметане мешон,

Да в масле прятан,

На окошке стужон.

Я от дедушки ушёл,

Я от бабушки ушёл,

Я от зайца ушёл,

Я от волка ушел, etc.

Собственно, понятно, что Колобок — это Солнце. Подобно, значит, блину на Масленицу. Такой народный Галилей с Коперником. Правда, какой-то хрен пытался привить русским повадки зороастрийцев, и утверждал, что Колобок — это убывающая Луна, от которой каждый зверь помаленьку откусывает.

— Эх, бля, горе от ума. Ну, как его в масле-то спрячешь?

— Я этим занимался, правда, с точки зрения «Мифогенной любви каст», которую рецензировал, а не с точки зрения кулинарии. При том всё равно много интересного. Например, то, что Колобок — последыш.

Ну а про кумулятивность этой сказки ленивый только не написал.

— Интересно, а есть где-нибудь канонический текст этой истории? Потому как, интуитивно понятно, что он напечатан в разных местах, но при этом непонятно — где он фиксирован, когда наипервая дата его обнаружения и прочее, и прочее… В отличие от, скажем, Маши с медведями, у нее нет зафиксированного автора. «Машу и медведей» Лев Николаевич присвоил, а «Гусей-лебедей» — мой запасливый прадедушка. «Репка» ещё, «Курочка Ряба» и всякие сакральные стихи типа «Рыжий-рыжий, конопатый — убил девушку лопатой…» Нет, не отдыхаю и не мастурбирую. Не отдыхаю и не мастурбирую. Не отдыхаю и не мастурбирую. И вообще, я вынул из головы шар.

Диалог LXXXVI

— Слушайте, а можно я вам один вопрос задам? Вот я вас совсем не знаю, и даже не представляю, чем вы занимаетесь. Но, скажите, зачем вы ходите ночью по Сети и ругаетесь с какими-то странными людьми. Я говорю это без тени осуждения, но с удивлением. Может, и мне так надо? Может, от меня ускользает Суть?

— Нет, никакая суть от Вас не ускользает. Я же этакое чего-нибудь писать не умею. Ну не дал Бог. Поэтому время от времени я сцепляюсь с какими-нибудь идиотами (или неидиотами). Другое дело, что ругалась я мало — а Вы уже заметили. Меня действительно очень бесят некоторые вещи. В этих случаях я теряю остатки ума.

— Вы знаете, я тут советовал одной неглупой женщине. (Я позволил себе ей советовать). Дело в том, что она вела, а может быть, и сейчас ведёт долгую затяжную войну с некими злопыхателями N и NN. Мне эта война казалась очень унылой. И вот я говорил: «Очень хорошо, вам нужно подъехать к N., облить его квартиру бензином и поджечь, предварительно подперев дверь палкой. Это я понимаю. А на NN. нужно наброситься в парадном и быстрым движением ножа вырезать ему гениталии. Как глазок у картошки. Это бы я тоже понял. Но изо дня в день писать друг другу гадости — вот что мне абсолютно непонятно».

— Видите ли, это явления разного порядка: поджечь квартиру — удовольствие одноразовое. А тут уже Отношения. Как прямо любовь, только наоборот. Впрочем, я пока этой болезнью не страдаю. Моя периодическая ругань скорее напоминает попытку вырезания гениталий. Но это дурацкое занятие затягивает, поэтому надо бы притормозить. Так же с этой собакой, что загрызла ребёнка. Её надо уничтожить, и, желательно, медленно.

— Минуточку. Я внесу ясность. Собак после того убивают не сколько из мести, сколько по традиции. Считается, что собака, убившая человека или попробовавшая человечины, меняется. В ней нарушается некоторое табу, и неразумная крыша её съезжает. Впрочем, немцы в концлагерях этим специально пользовались (Так это или нет — я не знаю, но были два старичка, которые мне рассказывали, что в их лагере охрана натренировала собак выкусывать у пленных при побеге хуй с яйцами. Потом, когда их освобождали, пленные прежде всего задавили собак голыми руками), а потом уже уцелевших охранников. Но это уже действительно месть, да.

— Пусть меня назовут негуманной дикаркой, но почему-то этих «песиков», мне не жалко. Ну вот совсем.

— Мне тоже. Я просто внутри моей собственной системы координат особенном образом отношусь к эмоциональной мотивации и сентиментальности по отношению к животным и к событиям. Ну вот, совы (у меня рядом с дачей обнаружился выводок ушастых сов). Совы очень симпатичные, а при этом известно, что в случае бескормицы они скармливают младших детей — старшим. Это не хорошо и не плохо — у них такая жизнь. А отчим мой ужасно переживал, узнав об этом, и говорил, что смотреть на них теперь не может.

С людьми то же самое. Мне только немного чуждо состояние общества, когда случаяется какая-нибудь мерзость, и все начинают прыгать у своих компьютеров, крича: «Надо бы расстрелять, мерзавцев, убивших маленького мальчика, я бы убил, я бы своими руками задушила, на порог не пустил бы, манной каши не дала бы». Тогда надо купить билет в город А., подобрать на пустыре арматурный прут, проломить негодяю голову, а потом либо уйти в бега, либо сдаться правосудию.

Диалог LXXXVII

— Финал книги его напоминает панельные многоэтажки в арабских странах. На шести этажах живут люди, а вся крыша щетинится арматурой — если захотят, то этаж достроят. А не захотят — и так хорошо.

Этот финал напоминает еврейский погром, в котором случайно задавили двух буддистов и муллу. Там много недоговорено, и конец похож на «Ночной дозор». Конец романа, я имею в виду. Конец автора, я подозреваю, несколько иной.

— А где ты видел погромы без лишней крови?

— А ты думал, отчего у меня на бороде мыло, и бока расцарапаны? И на спине следы. Да.

— Странно. А меня финал вполне устроил. Всем сёстрам по серьгам.

Диалог LXXXVIII

— Ты неестественно добрый сегодня. Пил?

— Только Пауланер-Дункель. Но сейчас я варю пельмени.

— Уважаю тебя за трудолюбие и удивительную простоту нрава.

— Это как Отечественная война — нужно начать ланч по-немецки, чтобы затем продолжить его с русским размахом. Написал рассказ, кстати.

— Очередной никому не нужный пустой рассказ? Уважаю. Уважаю.

— Нет, очень хороший, правильный рассказ о смысле жизни, подвигах и славе — понравившийся многим, вызвавший у них слёзы радости и благодарности, потоки похвал и некоторые презенты.

— А что? Ну, я приблизительно так и сказал, только более точно.

— Нет, ты просто более объёмно выказал свою зависть, которая и так известна широким народным массам.

Диалог LXXXIX

— Надо всё-таки детей водить в бассейн. Кстати, если бы Церетели немного бы подержали под водой в детстве, может, большая часть проблем с его творчеством отпала бы.

— Не могу я их волоком тащить. Кроме того, когда их заставляешь нырять — они начинают истошно вопить: «У меня хронический тонзиллит! Шмелёва (это фамилия лора) категорически запрещала нырять!» при том, что Шмелёва уже два года настоятельно рекомендует бассейн… Или их хлорка пугает… В общем, всё запущено.

— Просто бросьте их на глубокое место.

— Их бросали, даже с трамплина, но со дна откуда ни возьмись, всплывали два грузинских мальчика-пловца, которые портили вообще всё — спасали их некстати и уносили на сушу, а там угорело носились. Я бы конечно поставила вопрос ребром, но мальчики были ужасно милые.

— Да, я тоже как-то не решился. Не помню даже — почему.

— Ну, потому, что тут необходим монолит и монументальность собственной правоты. Философы — это вам не скульпторы.

— У меня монолит в восемь пудов. Этого мне не занимать.

— Ух ты! А моя сестра весила 38 кг, теперь, правда, уже 42. Её все участливо спрашивали «как ваше здоровье». Теперь она в Америке, и её все пытают «откройте тайну вашей диеты», а она щипает себя за всякое там и говорит «вот это всё лишнее!».

— Интересно, за что же щипает? Она за руки хватает? Правой за левую или наоборот? Думает удалить лишние рёбра?

— Это правда нужно показывать, словами не передать, но за руки, честно! Я не писатель, мне позволительны оплошности и огрехи.

— Мне тоже. Я постоянно очепятываюсь. И поборол стыд по этому поводу.

— Я заметила.

— Главное, что я этого не замечаю. Оттого жизнь моя приобрела новый смысл и несказанную лёгкость.

— Да я понимаю, понимаю. Есть в этом некоторый шик, так? Плевать на то, что ты писатель, так? И не доказывать внутренне самому себе, что не верблюд, так?

— Дело в том, что не так давно я понял, что на самом деле не совсем писатель.

Я, скорее, клоун.

— А фамилию вам Мидянин вернул или деньгами взяли? Вы ему скажите, что клоун без фамилии не енгибаров.

— Нет, пока жду денег — я верю в людей.

Диалог XC

— Да ладно… Чего там… Вот пока мы беседовали, десять негритят померли. От голода, между прочим…

— В Чехова играете?

— Просто если надо, то часть чувств вырезается из сознания. Если надо, то всё делается. Партия сказала — надо, комсомол ответил есть. Оттого-то старые кони борозды не портят. Я-то что, я ел сыр «Альпийская гора» в иностранном городе К.

Диалог XCI

— То есть тебе впадлу погулять по городу со мной и с прекрасной юной девушкой, в отношении которой у меня нет никаких совсем планов? Ладно, так и запишем.

— Э… Братан, про девушку ты не чего не сказал сразу. А что за планы у неё?

— Как минимум — погулять. Про максимум ничего не знаю. На меня у неё точно планов нет. А что?

Диалог XCII

— Невинность первокурсниц!? Невинность первокурсниц??!! Был я как-то в этом вашем Харькове, но такого падения не ожидал. Тьфу! Ну и первокурсницы… Не говоря уж о том, что напротив университетских окон сидит в зоопарке несчастный обезьян и дрочит на памятник основателю этого же самого университета. Ужас.

— Вы что же, считаете, что невинность и первый курс несовместимы? Какой Вы все-таки распущенный, Владимир! Вот я на первом курсе, если хотите знать, даже не знала… да ничего я, в сущности, не знала!

Диалог XCIII

— Я покружил вокруг вашего дома и поехал глядеть спящие вертолёты и жестяной памятник МиГ-21. И всё оттого, что в недоумении слушал маленькую чёрную коробочку. Она по кругу вещала на двух языках очень странные вещи.

— Да, многое меняется. А скажите, рядом с вертолётами ничего такого заметно не было? Помех кое-каких движению, в виде небольшой стройки? Жестяной МиГ и вовсе уберут. А вокруг камня Чкалова насадили две ужасные квадратные клумбы — очевидно, осваивают бюджет на патриотическое воспитание.

— А рядом с вертолётами действительно лежат собачьи какашки.

— Лежат, куда им деваться. Но я, например, как сознательный собаковладелец, обдумываю конструкцию спецсовка со съемными непрозрачными пакетами.

Диалог XCIV

— Бурде лучше молчать. Есть такие люди, которым нужно публично молчать. Может, когда он в кругу семьи, то не рассказывает жухлых анекдотов и унылых прибауток, а на экране в сочетании с рекламными майонезами — это взрывчатая смесь. Да.

— Осьпади… Он мне сразу не понравился. Попалась мне как-то пара его кулинарных текстов — и я не стал терзать его только из уважения к былым песенным заслугам.

— Почему именно песенным? Они, кажется, довольно унылые. Песни-то.

— Песни просто вообще гавно. Если уж так говорить.

— Нет, если уж так говорить — песни просто полный кал.

Я хочу лежать на пляже,

Не прикрыв ничем интим.

Лето красное пропело

И природа опупела

— Бляпиздецвопще, это он?

— Полный кал. Я настаиваю.

— Ну, хорошо, хорошо, не волнуйтесь, прошу Вас. Песни — полный кал.

— Нет, не успокоюсь. Нет, не успокоюсь. Кал. Кал.

— Вот ещё один хороший человек…

— У меня работа вредная. Всюду кал.

— Боже мой, Вы таки возглавили журнал «Кал народа»?

— Это давно устаревшая информация. «Кал народа» закрылся ещё в прошлом году. Я сотрудничаю с издательским домом «Облегчись!»

— Вот как. Растут люди. К вам теперь без коробочки с калом в кабинет не входи, вытолкают взашей.

— Нет. Ко мне давно так не ходят. Это при Советской власти, может, так ходили. Для коробочек у меня есть в приёмной золочёный унитаз с подносом. Этим секретарша ведает.

— (завистливо) Визиоооот… Вы крутоооой. А давно ли вы гавном в розницу торговали…

Диалог XCV

— Мне пришёл спам. Нет, не такой чудесный, как приходит некоторым. А ведь некоторым приходят контакты фирмы, что занимается фальшивыми воспоминаниями об отпуске. Клиент обеспечиваются стопкой фотографий и необходимыми фактами для вранья в дружеских компаниях.

— По Сеньке и шапка. Мне прислали совершенно другой. Там сразу же была произведена публичная оферта: «Приди мой дерзкий, приди мой смелый, приди одежды с меня сорвать». Судя по картинке, я не был бы первым — кто-то успел до меня. Одежда на девушке Лике была изрядно оборвана.

— Жди спама: «О, прикрой свои бледные ноги…». Интересно — это спам чего должен быть? Суконно-валяльной фабрики? Мастерской «Свадебный саван»? Движения «Долой античность с подмостков мюзиклов»?

— Спам про слуховые аппараты: «Послушай, далёко на озере Чад…»

— Спам стоматолога: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…».

— «Вы больны не мной, а я больна не вами». Но, на всякий случай, сделайте анализы в нашей клинике.

— Любимая сказала — это мало… Enlarge.

— На пригреве — тепло… АГВ и электрические печи.

— Но Боже мой, какая скука с больным сидеть и день, и ночь… Реклама дома престарелых.

— Гляжу, поднимается медленно… Компания Пфайзер.

— Я всё-таки вмешаюсь — ничего удивительного — Бальмонт даже в школьном курсе есть. На знакомство с Константином Дмитриевичем отводится аж полурока, вторая половина урока (вернее, первая) — В. Брюсов.

— Ну, я-то вырос во времена, когда Бальмонта не то, что на урок, на школьный двор покурить бы не пустили. Моя учительница говорила: «Ну, а дальше идут всякие Саши Чёрные, Андреи Белые и вообще буржуазный декаданс». И Горький автоматически продолжался Маяковским, а затем Фадеевым — дальше планка падала. Я, кстати, не верю, что Бальмонт остался в школьном курсе.

— А, может, это сочиняют студенты Литературного института. Больше некому.

— Ну, а мне однажды пришел такой: «Помнишь, ты в новый год просила Николая узнать о курсах английского по ускоренному методу Зилиповича. Так вот, я все узнала, звони и записывайся. Не благодари меня!» Прилагался адрес и телефон. Сначала я пыталась выяснить все про Новый год, поминутно, и поминутно — про Николая и про Зилиповича. Стала уже бояться за свою память и за объективную реальность тоже стала бояться, но меня успокоили что такое произошло не с одной со мной.

Диалог XCVI

— Да, у расследователя преступления во имя наказания нет фамилии. Я писал об этом давным-давно.

— Мне всегда казалось странным, почему Достоевский ему не дал фамилию? Забыл? Или подсознательное что? Я думаю, что всё-таки специально. В этом некоторый стиль.

Надо посмотреть протоколы его допросов — может, так же звали его следователя?

— Тут есть другая параллель. Порфирий Петрович снабжён именем и отчеством и лишён фамилии точно так же, как работники КГБ, что бродят по всем диссидентским мемуарам и представляются — «Николай Петрович» и «Сергей Михайлович».

— От Достоевского, значит, пошло?

— Нет, я думаю, что он просто интуитивно почувствовал некое свойство профессии.

Диалог XCVII

— У еня опять сошл с ума радиоклаиатур Тк чо извините ве остальные, которых сами понимаете.

— Клоун был пьян, но фокус с клавиатурой удался. С вашей клавиатурой только и писать, что предвыборную речь Шарикова.

— шарикв выборы и так вигрет По определеию. Ему и речей иаих е надоВпрочем, клавиатура сама собой исправилась. Начинаю подозревать соседа-коротковолновика. Наверное, есть какой-нибудь сосед-помехопостановщик. Из-за него я и делаю делаю большое количество опечаток в последнее время. Ужаснулся — и смотрю, у меня то буквы пропускаются, то сдваиваются.

А как-то на клавиатуре перестал работать пробел, и всё написанное стало напоминать Великую Древне Русскую Литературу. Тьфу, пропасть. Теперь на клавиатуре пробел стал срабатывать через раз. Мало мне было того, что в ней западало «т», и вместо «что» получалось залихватское «чо».

— Настоящие_компьютерщики_пробелом_не_пользуются.

— Мне пришлось найти в шкафу запасную. А она оказалась такого вида, будто на ней несколько дней печатал узбек, не отрываясь от замечательного узбекского плова.

— Клавиатура не бывает радиоликвидной — это знает каждый ядерный гриб (и физик).

— Поэзией изволите выражаться. Обидно-с.

— Извините, если кого обидно-с. И дразните-с. Прямо дзинтар-с.

— Во-первых не дразнюсь, во-вторых от шипраса-с слышу-с. Или от щасвернусь, это уж как сосед рассудит.

— Не, г е чита

— Умеете ответить!

— Это плюс радиоклавиатуры. Никаких претензий к опечаткам к её владельцу просто не может быть. …Тьфу, пропасть. Теперь на клавиатуре пробел стал срабатывать через раз. Мало мне было того, что в ней западало «т», и вместо «что» получалось залихватское «чо».

Диалог XCVIII

— Вы, верно, хотите уйти в запой? Но тогда вы знаете также, что правильный, полномасштабный запой вполне заменяет полновесный курс психоанализа.

— Именно с этой целью.

— Тогда можно, конечно. Но, учтите: это довольное сложное искусство — как чайная церемония. Надо всё тщательно продумать — что и как вы будете пить, как есть, выделить те фазы, в каких вы будете пить один, а в каких — вести разговоры с собутыльниками.

Одно дело — устраивать запой летом и выходить в домашних тапочках поутру в магазин, другое — устраивать запой на зимней даче.

— Да, я в курсе, спасибо.

Диалог XCIX

— Все люди братья.

— Некоторые — наоборот, сёстры.

— Я тоже так думал, а пригляделся — братья.

— На мой вкус, «Сестра! Дык, елы-палы, здравствуй, сестра!» звучит куда лучше, чем «В чём сила, брат?»

— Сильнее, чем всё это, звучит «Что я — сторож брату моему?»

— Если мне память не изменяет, эта история не слишком хорошо закончилась.

— Отчего же? Когда он умер, она завладела всем его имуществом.

Диалог C

— Слушай, Березин, вот я тебя совсем не знаю и даже не представляю, чем ты занимаешься. Круглыми сутками вотку пьешь с моховиками. Рази так можно?

— И что? Ты вот круглые сутки пьёшь пиво «Асахи» и читаешь какую-то дрянь. Знаешь, как это удивительно?

— Этим сейчас занимается 90 % населения земного шара. Глобализм-с. А вот твои моховики попахивают интифадою.

— Нет, я русский партизан. Мне чужого не надо. А в моховиках — сила.

Диалог CI

— А вы знаете, кто такой Михаил Евграфович? Я вот знаю.

— И я, и я! Я ещё годы жизни знаю. Это уж просто равноценно умению держать вилку и ножик.

— Вы пользуетесь тем, что без Яндекса никто навскидку ваше знание годов проверить не сможет?

— Нет, я представляю Тайное Братство Честного Знания. Нас немного, но мы есть. Иногда мы раскрываемся — переводим старушек через дорогу, тащим детей из огня, спасаем пионера, упавшего в реку. Но в остальном мы незаметны — только иногда так вот проговариваемся.

Диалог CII

— Однажды я вожделел Энни Леннокс.

— Вы уж договаривайте, раз начали! Разоблачитесь перед товарищами.

— Так я всё сказал! Всю правду, как есть. Чего же боле?

— То есть, подробностей публика не дождется? Можно идти в буфет за сардельками?

— Сардельки? Вы эту фрейдистскую подробность могли бы не произносить.

— Да я их ела. И ем! И пельменями закусываю!

— Рассказывайте тоже.

— Иногда сардельки — это просто сардельки! Что бы Вы об этом не думали, охальник!

— Ну-ну. Вечно в наши разговоры вы сардельки суёте — в народную ниву просвещения, с надеждой на рост, так сказать.

— Уточните, какие сардельки-то. Ваши фрейдистские или мои молочные? (с ужасом прислушиваюсь к звучанию вопроса) Ваши-то, может, и взойдут.

— Правильно ужасаетесь. Ваша вера в восход фрейдизма… Это что-то!

— Должен же человек во что-то верить! Не всем же быть манкуртами, забывшими все родное! Вы бы знали, как я ждала коммунизма к 80-му году, к слову. Эх… Ну, хоть сардельки взошли где-то в 1994-ом, и то хорошо.

— Вот, значит, на что вы партбилет поменяли…

— Вопрос с партбилетом мы с Вами уже выясняли, не инсинуируйте. Вы свой, насколько я помню, сменяли на импортное лекарство от укуса колорадского жука (позор преклоненцам!) А мой до сих пор хранится в желтом чемоданчике на вершине дуба.

— Как же — как же! Помню! Чемоданчик, в нём фарфоровая утка, а на дне утки — партбилет.

— Ну хоть что-то вы помните. Только не фарфоровая утка, а чугунная утятница.

— Больничная?

— Причем же здесь больница, дитя мое? Утятница — залог согласия в семье и признак хорошего аппетита владельца. «Иль у тебя всегда такие мысли?».

Диалог CIII

— Мне вот совершенно непонятно, зачем на пивной этикетке написано: «Пиво сварено для вас»? Глупость какая-то!

— А для кого они его варят? Для себя, что ли? Для вас и сварили. Хотя все критяне лжецы, понятное дело.

— Был бы, кстати, гениальный маркетинговый ход: «Это пиво сварено не для вас». Или даже: «Урод, не про тебя это пиво сварено». Продукцию расхватывали бы как горячие пирожки.

— Да, я давно уже с восторгом сладострастья представляю себе сцену в магазине: «Дайте мне эту… «Лореаль»…» — «Подите прочь! Вы этого недостойны!»

— А помните «экспортные» товары и их популярность? «Не для вас» в чистом виде.

— Да, для меня как раз в этом смысле были показательны стада опорожнённых бутылок из-под заграничного спиртного — бутылок пузатых, бутылок плоских из-под виски, похожих на экзотические плоды ликёрных бутылок, зелёных шаров «Цвака»…

— Нет, извините, не импортные, а экспортные. Костюм, «Жигули», водка в экспортном исполнении: покупали их именно потому, что они были сделаны на экспорт, следовательно «не для вас-нас» — доказательство тезиса об эффективности такой рекламы. Помню фельетон того времени, где описывались юные вещисты, у которых было в ходу словечко «импортэкс» — обозначающее импортные и экспортные товары, которые только и прилично иметь приличным людям.

— Было бы интересно, если бы их вообще не продавали за рубежом.

Диалог CIV

— Сейчас я много думаю о деньгах. Думаю, в странном, экзистенциальном ключе — потому что многое в моей жизни могло бы быть решено деньгами, которых нет. И, которые я мог бы заработать, но упустил момент, в нужное время не оказался в нужном месте, не был знаком с какими-то людьми. С возрастом я начал ощущать эту недостачу острее, чем думал раньше. Раньше думал, что эта мысль меня вовсе не будет занимать.

— А, я вас понимаю. Не до конца, наверное, но все же понимаю. Потому что деньги, которые можно было заработать вовремя, сильно помогают, это верно. Это я тоже заметил уже. Это, скорее, даже не деньги, которые надо заработать вовремя, а деньги, которые надо было заработать, чтобы сейчас не зарабатывать.

— Я это и имел в виду под «вовремя». Наверно, не очень внятно выразился. Да нет, это действительно скользкий вопрос — торговля буквами сильно отличается от торговли нефтью. Тут не только аккумуляция доходов (не нефть, точно — года на всю жизнь не хватит), но и то, что если ты определённый период зарабатываешь определённые деньги каким-то определённым способом — возможность этого заработка проецируется в будущее.

— Да, это, кажется, называется «капитализацией имени». Очень мне нравится это выражение. Красиво и на «ёб твою мать» похоже.

— Это похоже на слово «декапитация».

— Как бы там ни было — жуть.

Диалог CV

— Любопытно посмотреть на кладбище, где лежат Симпсоны.

— В какой-нибудь Хэллоуинской серии вполне могло бы быть.

— Ну, я бы удовлетворился видом памятников. Содержимое мне ни к чему. Интересно, например, откуда приехали их предки.

— Да, с прошлым у них не густо… Покрыто мраком и небылицами деда. Думаю, что это навсегда останется загадкой, чтобы не разрушить образ Симпсонов как среднестатических американцев — так вроде они задумывались.

— Дедушка Эйб Симпсон в возрасте пяти или шести лет эмигрировал со своим отцом из какой-то западноевропейской страны. Были такие кадры в одной из серий. Страна по архитектуре и костюмам скорее всего германской группы. Хотя, говорят, Шотландия.

— Интересно, какой это был год? Хотя это по его воспоминаниям, ergo источник весьма недостоверный. Впрочем, очевидно, что они — евреи, к гадалке не ходи.

Диалог CVI

— Я знаю правильный комментарий: «Блин!»

— Да. Но его нужно переписать 25 раз и отправить друзьям. Только тогда можно надеяться, что вам завтра утром подадут в постель стопку блинов со щучьей икрой.

— Почему с щучьей?! Это волюнтаризм. Я специально указывала, что с красной. Я же писала во все инстанции, чтобы не ниже кетовой!

— Не брезгуйте щучьей. Вас могут услышать.

— В смысле? Привезут блины с щучьей? Да у меня вообще вся семья куда-то пропала. Я сижу одна, как Золушка — ни блинов, ни икры, ни волшебной щуки.

— А пионэры?

Диалог CVII

— На «Октябрьском поле» появилась кафешка «У трёх сестёр»: надо понимать, что они наконец доехали?! Старые, побитые жизнью, на замужество планов никаких, — и кормят там, наверное, по-чеховски неумело, какими-нибудь вчерашними щами.

— Что же дурного-о-о-о вввввоо ввввераашнх щах?

— Вот не поверите, так и думала, что именно Вы за них заступитесь! Так и знала, что придет дрожащий с похмелья Березин и плюхнется прямо во щи! А они клопами пахнут.

— Это не похмелье — это моя ставшая притчей во язытцах радиоклавиатура.

— Хм. Меня учили, что если что-то похоже на утку, крякает как утка и откладывает яйца, то это утка, а не радиоклавиатура-с.

— Ну, помилуйте, если я сижу в квартире, ноги в тепле, таблетки на блюдечке, валокардин в рюмке — где я найду что-то похожее на утку?

— А Вы не зарекайтесь…

— А что мне зарекаться? У меня утка не крякает. Она смирная. Сидит внутри кораблика. Живёт в шкафу, не вылазиет.

— И четырнадцать мышат?

— До этого я не дошёл.

— Утку Вам могли и подбросить. Таблетки на блюдечке от утки не панацея.

— Таблетки — от другого. Одно слабит, другое — крепит. Водка — крепит.

— Я Вас правильно поняла? Тогда зачем Вам таблетки, если есть прекрасные народные средства — свекла, чернослив? И ещё меня волнует вопрос с носками, Вы как-то неумело отмалчиваетесь. А между тем наступают холода.

— Свёкла — слабит. Повторяю: а водка крепит. Я пью водку. Что ж тут непонятного?

А про носки я скажу — вот Господь создал мир за шесть дней — ну, и… Вы понимаете.

Диалог CVIII

— Видишь ли, фтты меня ё-ки рли воим птичьим грипо, может. ивые ынарж А тут щё ак4редитоваться надо— аккредитуешься и не придушь — неловко будет. В общем, я в смятении.

— Ты думаешь, у меня фефект речи? Это у меня мост такой! (с) Райкин. У вас ещё и ужасный насморк? Ничего не разобрать практически.

— Изредка он от полноты чувств лупит по клавиатуре кулаком.

— Он над нами издевается — именно эти шедевры стилизации он создаёт долгими зимними вечерами, со стаканом мескаля в одной руке и пухлой… сигарой в другой. Но зачем он для вящей убедительности взломал журнал Джаббы — ума не приложу.

— Березин, я тебя категорически забанил, мяфа.

— Только когда будешь взламывать мой журнал, не пиши, пожалуйста про попку. Напиши просто — что мне отгрызли хуй.

— Ладно, если ты думаешь, что для тебя так будет лучче — именно это и напишу. Пока же забанен; ступай, мяфий, именуемый диаволом и сатаною.

— Лучше так: «Ступай аццкий сотона, к мяфию — ибо хуй тебе отгрызли бобры, и ты мне более не нужен»!

— Да ты никак пиан с утра, аки сапожник. Вот хорошо, что я принял твердое решение не пускать тебя больше к себе. Выбор цели непонятен.

— Джабба трется в околовыборных кругах, опять же шандыбинец.

— Трётся? В кругах? Скинхэд?

— Удивительно.

— По некоторым данным, член фанатской группировки «Хулиганы Шандыбина».

— Не еврей ли он? Отчего в продаже нет животного масла?

— Вам во всех рекламах ужасы мерещатся, я помню. И про телефон тогда. У Вас трагическое мироощущение, вызванное, вероятно, гм, радиоклавиатурой.

— Какой-такой телефон? Вот про одеколон «Ультиматум» я писал… и про стоматолога…

— Вы писали про девушку, складывавшую весь мир в маленький телефон. Я даже помню, что она ассоциировалась у Вас с «учеником волшебника».

— А, да — писал. Но это не так страшно. Учеников волшебника мне не так жалко.

Диалог CIX

— А какие были прекрасные учителя в деревнях в пятидесятых годах! Как это было престижно среди механизаторов — жениться на учительше!

— Да. И тут же всё пойдёт на лад. Тихо и ласково войдёт разводной ключ в пазы, провернётся — раз и другой, лязгнут контр-гайки на конце — зафырчит мотор. И вот уже помощь крестьянской лошадке.

— Порнографы.

— Калоеды!

— Заметьте, не я это сказала!

— Бросьте! Вы столько раз это подумали, что ваши слова материализовались в комбинации электронов.

— У меня таких слов-то и в словаре нет! Это Ваш, писательский лексикон-с. Вот хотите, сейчас остановим машину, выйдем и спросим первого прохожего — могла я такое подумать или Вы это сами сообразили?

— А я и не говорил, что придумали. Это вы в газете прочитали. Я тоже, как и всё наше поколение, приучен газетам верить. Я как прочитал «квадратно-гнездовой метод», так и запомнил. Или вот «щёкинский метод». Никто уж не знает, что это — а я помню. Так и тут.

— Вы думаете, я читаю газеты? Вот ещё, я же иду в ногу со временем. И черпаю информацию из телевизионных шоу. Там таких слов ещё не знают. Мне думается, что это из рецензии на Сорокина что-то.

Это у Вас профессиональное, рецензентское.

— Ну уж нет. В телевизоре только и делают, что газеты пересказывают. А в газетах — телевизор.

Это одна шайка.

— А я давно уже не рецензирую. В моём возрасте и с моим здоровьем это неприлично.

— Когда это Вас смущали приличия? Вы на свои руки-то посмотрите!

— И что? Руки у меня рабочие, токарем начинал. В Партию молодым пошёл. Мозоли — трудовые, не от карандаша.

Диалог CX

— Когда я вижу слово «торсионный», то сразу вспоминаю, что польское слово torsje означает «рвота».

— Лингвистическая интуиция вас не обманула. На самом деле есть теория дрожания частиц, из которых состоит всё, и скручивания и раскручивания их полей. От этого скручивания-раскручивания может произойти всё, что угодно. Например, может произойти бесплатное электричество. Но может произойти и мировой пиздец. Вот, вкратце, теория торсионных полей. Et tout le reste est torsje.

— Премного благодарна, дорогой друг.

Диалог CXI

— Один человек в гроб Ленина молотком кидался. Внизу, кстати, под Мавзолеем есть музейчик — там стоит стенд со всякой всячиной, что злонамеренные граждане туда тащили кидаться. Там этих молотков штуки три. Болты там всякие. У меня, кстати, когда я туда в первый раз ходил, в кармане ключ большой увидели. Долго в руках вертели — но отдали.

— Надо бы стенд этот на улицу выставить, ко входу. Посещаемость заведения, думаю, резко повысится. Какое-никакое, а дополнительное развлечение.

— А ещё можно аттаракцион организовать по соседству — «Кинь молотком в Ленина». И призы выдавать за меткость. Маленьких плюшевых Лениных.

— Да. И шоколадных.

Диалог CXII

— А вот интересно — как трактовать Канетти? Он фикшен или non?

— А почему, собственно, не фикшен?

— Мне кажется, что Канетти — всё-таки пограничное явление. Я довольно много говорил с поклонниками Канетти в тихих европейских странах — сам я к нему очень спокойно отношусь. Так вот, оказалось, что их восхищает совсем не Die Blendung и прочие довоенные дела, а именно «Масса и власть» и «Область человека». Для меня это было примерно так же, как если бы кто-то из соотечествеников сказал: «Да Достоевский написал что-то, помню, да… Но вот «Дневник писателя» — книга на все времена!».

А потом у меня сложилось убеждение, что популярность Канетти действительно основана на эссе, мемуаристике («Спасённый язык» — действительно мне нравится) и публицистике.

— Хотя да, случай Катаева позволяет нам отнести мемуаристику к фикшен. Да.

Диалог CXIII

— Работать вообще становится всё неприятнее и неприятнее.

— Да и жить-то, собственно…

— Особенно — ездить в метро.

— Не… Мне в метро нельзя. Там неудобно — велосипед очень на шпалах прыгает.

— И дорогу, наверное, в темноте очень плохо видно. А ещё, говорят, там гуляют страшные мутантские крысы.

— Нет, крысы — это вчерашний день. Мой товарищ Бачило уверяет, что там повсюду ходят бомжи-людоеды. Днём они не высовываются, а ночью воруют с платформ зазевавшихся пассажиров и утаскивают в тоннели.

Диалог CXIV

— А, всё-таки, хорошо, что у олигарха Прохорова оказалась такая сестра.

— Вот если бы ещё у Дерипаски, Чубайса, Абрамовича были сестры…

— Так, может, есть?.. Ну, хоть двоюродные?

— Но они часто любят танцевальную музыку, а не книги — вот в чём дело.

Диалог CXV

— Один хороший человек, насколько я успела понять, уехал из города в деревню. Теперь он живёт в деревне с лошадью Фросей. Про неё же и рассказывает время от времени. И что самое прекрасное — похоже, что живут они с лошадью в душевном состоянии, максимально приближённом к гармонии. Если такое вообще в нашем мире возможно.

— Прямо Гулливер какой-то.

— Почему Гулливер?

— «Мне было бы гораздо легче примириться со всем родом еху, если бы они довольствовались теми пороками и безрассудствами, которыми наделила их природа. Меня ничуть не раздражает вид судейского, карманного вора, полковника, шута, вельможи, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля, соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней, как физических, так и духовных, да в придачу к ним ещё гордость, — терпение моё немедленно истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой порок могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии одаренных всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное существо, нет даже слова для обозначения этого порока; да и вообще язык их не содержит вовсе терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при помощи которых они описывают гнусные качества тамошних еху; среди них они, однако, не могли обнаружить гордости вследствие недостаточного знания

человеческой природы, как она проявляется в других странах, где это животное занимает господствующее положение. Но я, благодаря моему большому опыту, ясно различал некоторые зачатки этого порока среди диких еху».

— Ой. Совсем запутали.

— Есть такая книга про то, что лошади лучше людей.

— А-аа, ну так бы сразу и сказали. А то цитатами непонятными давай в меня кидацца. Вы всё ж учитывайте, что я тоже когда-то была блондинкой. Недолго, правда, но имею такой факт в биографии.

Диалог CXVI

— А я зарабатывал то больше, то меньше — это всё время чередовалось. Но у меня была другая беда — я никогда не мог перевести сексуальные отношения в практическую выгоду. Познакомишься с барышней-дантистом — будешь пару лет ходить с дырками в зубах. Познакомишься с дочерью ресторатора — всё время её кормишь на своей же домашней кухне, свяжешься с главным редактором журнала — так знаешь, что твои тексты отныне никогда не появятся в этом издании.

— Да у меня с практической выгодой тоже никогда не получалось, потому как бюджеты всегда были раздельные, даже если отношения подразумевали совместное проживание.

— Да про бюджеты я и вовсе не говорю — это понятная история. Я про примитивную выгоду типа «по знакомству».

— А у меня по знакомству только в этом году стало что-то получаться. Правда, и к сексу всё это никакого отношения не имеет. Всё исключительно по неинтимному знакомству.

— Вот и я о том же. Как я не пытался приспособить к делу мои семьи — хрен чего вышло. А другие типы «по знакомству» работают — а близкий человек мистическим способом закрывает целое поле возможностей.

Диалог CXVII

— Телевизионный человек Дибров мне всегда казался не столько конъюнктурным, сколько попросту неумным. Неумным, но при этом питающим невероятное пристрастие к Умным Словам.

— Была чудесная история с Дуней Смирновой, которую пригласили на передачу, что вёл в ночном телевизоре Дибров. Передача называлась «Антропология». Ну, за давностью лет я могу ошибаться, но это был прямой эфир, вот в чём дело. И Смирнова выбрала очень верный тон, который работает как в айкидо — не то, что бы ты лупишь противника, а просто помогаешь ему упасть с помощью его же силы. Типа «Ну неужели вы обиделись на меня за то, что я поправила вас, когда вы спутали слово… с…». Человек играющий роль вальяжного мачо, сразу заводится — и проч., и проч.

— Хм. А это была не Дуня Смирнова с молодым Тодоровским? Видела эфир просто один в один, как вы описываете. Смешнее была только встреча Тодоровского с Литвиновой — если Смирнова его явно бесила, то Литвинова заставила ходить гоголем (сидя на стуле в студии). Было тяжело, но он справился. Как он поправлял волосы! Как расправлял плечи!

Я еще подумала тогда, что очень заметно, что блондинки и медленный темп речи выигрывают у брюнеток и напористого.

— Нет-нет, это был именно Дибров. И я это хорошо запомнил, потому что в этой беседе была чёткая драматургия — вот Дибров, человек с амбициями, вот Смирнова, только что написавшая сценарий к фильму «Дневник его жены». Причём важно, что разговор ведут человек южнорусский, ростовский, с ещё заметным выговором, приехавший покорять Москву и её, в общем-то покоряющий, и Смирнова, дочь режиссёра и внучка писателя. — это, практически, столкновение помещицы с новым Лопахиным. С той только разницей, что помещица, а не кто-нибудь, говорит «Отойди, милейший, от тебя курицей пахнет… А, впрочем, стой тут, коли нравится».

Я-то как раз не большой поклонник показательного унижения, если бы оно не было спровоцировано мужжской фанаберией. Поэтому я был на стороне Авдотьи-ключницы не от того, что она щёлкала по носу мужчин, а от того, что она помогала мне понять, как некоторые вещи выглядят со стороны.

— С Тодоровским было очень похоже, я тоже хорошо запомнила. В его программе про кино дело было. Где-то три-четыре года назад.

— Ну, тут речь идёт о шести-семи годах назад, и с Дибровым. Однако ж тип «авторитетный успешный мужчина» неистребим. А миновать кино в беседах с Авдотьей-ключницей невозможно. Я вот в застольной беседе с нею тоже его не миновал. Честно написал об этом людям. Так и так, а потом вот этак — и сел потом в доломан.

— Читала, как же-с. Завидовала даже несколько. Мужского гонора у меня нет, так что лужи мне не грозят — а послушать острую на язык ключницу интересно. Ещё порадовало, что вам не удалось рассказать про свои приключения на Кавказе. Несколько злодейски, знаю, но порадовало. А чего, вы тоже обычно никому рта не даете раскрыть. Разве что только для того, чтобы сунуть туда фисташку.

— Да помилуйте! Вся моя болтливость — от страха. Я же страсть как люблю с умными людьми общаться, да только пужаюсь социального неравенства.

— Последнюю фразу, учитывая ваши фарфоровые утятницы и прочий мореный дуб, следует понимать так, что вы опасаетесь нас и наших простых, непритязательных друзей? Зря вы это, барин. Мы завсегда и всей душой! Без цепей в кармане и шила в мешке.

— Что вы. Я изгой, печальный скиталец с недостроенным домиком, работавший когда-то токарем на заводе. Золотая молодёжь сыпет кокаин мимо меня. А сейчас я вышел в лавку и купил себе сто грамм колбасы — вот он мой удел на день.

— Кокаин мимо, говорите?.. А откуда привычка мерять всё в граммах?! Вот у меня и колбасы нет. Кастрюлька пшёной каши да хлеб. По-моему, моя заявка убедительней.

— Ничего убедительного не наблюдаю. Если б вы в кашу анчоусов и каперсов бы не насовали — тогда бы — да. Да и если бы вы хлеб обычный покупали, а не брауншвейгский, в булочной Михалкова, то я бы согласился.

— Извращенный у вас какой ум все же. Каперсы, анчоусы. Я и слов-то таких не знаю! Каперсы — это которые по морям плавают и пиратствуют, да? А анчоусы на гитарах в «Десперадо» запиливают? Вот вы — да. Вы свои сто грамм колбасы с императорского фарфора занюхаете, отсюда вижу.

— «Десперадо»?! Запиливают?! Да откуда ж мне знать, я в ваши модные заведения не хожу. Вы бы ещё меня о меню «Яра» спросили. Я у себя в комнате столуюсь, кухарку недавно уволил. А колбасу мою занюханную не обижайте — она хоть и занюханная, а полпенсии как не бывало.

— Ужасно. Кухарка бестрепетной рукой брошена в пучину безработицы. Небось, наняли вместо нее француза, каперсы анчоусами фаршировать? Не любите нашей пареной репы?

А «Десперадо» — это фильм такой. Как человек, вращающийся в кинематографических кругах, вы наверняка знаете это и сами. Да. Просто издеваетесь надо голодным и замерзшим человеком.

— Да нет, открыла модельное агентство. А француз для ста грамм не нужен. Ни к чему мне эти французы.

— Результат бесед с Вами всегда одинаков: хочется есть. Бегу на кухню, отламываю кусок хлеба, шарю безнадежно в пустом холодильнике, нет ли курицы (нет, конечно). Мечтаю о колбасе… давлюсь этими мечтами до голодных колик. А ведь хотела всего-то обсудить проблемы социализации молодежи в период глобальной перестройки общества.

— А я колбаски скушал — и доволен.

— Все мужики такие.

— Отчего же? Есть те, у кого вовсе нет колбаски.

— Сразу вспомнила, что и яйца кончились.

— Ну, может, маянезик остался?

Диалог CXVIII

— Должно быть, я другого Крысолова читала.

— Естественно — при Советской власти другого и не издавали. Но мне как-то прислали настоящего.

— Причем удалась только третья передача. Двое первых гонцов были пойманы на границе и скормлены крысам в передвижных застенках Лубянки.

— У вас неверные сведения. Это тоже не настоящий «Крысолов». Настоящий текст, не подвергнутый цензуре был спрятан в Крыму, меж соседских хижинок татар. Только по возвращении одного из них, вздумавшего перестроить свой дом по-европейски и выкопать из-под порога двенадцать поколений своих предков, была найдена огромная бутылка. Внутри неё был огромный корабль-бригантина «Павел Коган» и ворох рукописей — среди них и оказался подлинный «Крысолов».

— Так-так. А фамилия татарина была не Шлиман?

— Я не могу называть его фамилию, чтобы не навредить ему. Слишком высокий пост он теперь занимает

— Я хотела сказать — не Чубайс?

— При чём тут? Всем известно, что Чубайс коллекционирует рукописи, но занимается он исключительно стихами.

— Чубайс всегда при чём. Вы всего не знаете.

— Скажу вам по секрету — никакого Чубайса вовсе нету.

Диалог CXIX

— А в сентябре скончалась питерская Грекова (не псевдоним) с нашей секции, у которой были всякие популярные книжки по истории медицины, типа, в краеведческом аспекте. Например, что-то о Бадмаеве.

— Бадмаев в краеведческом аспекте — это сильно. Московская Грекова, кстати, тоже не так давно скончалась — я некролог писал. Мадам Венцель была, конечно, знатная дама — во-первых, она всё время была вокруг авиации — оттого в её учебнике по терверу во всех задачах были то — стрельба очередью, то — бомбометание серией. Ну и сам псевдоним, конечно, хорош — Y-ова. Умирала она тяжело — в каком-то безумии. Это знаменитый дом на Ленинградском шоссе — там много интересных людей жило, и некоторые живут и поныне. В частности одна литературная дама, моя искренняя злопыхательница. Но дом был выстроен для авиационных инженеров и лётчиков. Всё в тех краях было связано с авиацией.

— С авиацией — это точно. Отец моей старой знакомой её хорошо знал именно в этой связи, он был военным авиаинженером и в каком-то соответствующем училище преподавал. Он же, кстати, показывал картинку маслом, которую они, по каким-то околовоенным делам пересекаясь с А. Стругацким во второй половине сороковых, в четыре руки изобразили. Иллюстрация к «Войне миров».

Диалог CXX

— Странно провёл вчера день — утром ходил за груздями. Было у меня предчувствие, заставившее надеть тельняшку и взять с собой запас табака. День катился, как колесо с горы — ускоряясь и подпрыгивая. Чтобы не пускать дела на самотёк, сразу пошёл в странноприимный дом — там двадцать пять евреев спорили, кто лучше умеет делать блины. Натурально, гвалт, крики — кого-то на кухне тузят. С визгом бегут по коридору дети, волоча за собой порванный русский блин-трофей. Издалека блин был похож на ветхие бабушкины трусы.

Принёс хозяевам водки на крапиве. Случайно там, кстати, оказались два тибетских монаха-путешественника, урождённые москвичи. Пока все спорили, можно ли им есть блины, я напоил их крапивной водкой. Монахи начали плясать на столах. Кажется, это были женщины.

Видел чудесного таксиста — он угощал блинами. Вёз он блины стопкой, в ворохе газет, что были в основном финансовой направленности. Угостил я и его крапивницей — но он уже был кем-то угощён.

— Неправда! Всё было вот так!!!

— Кто все эти люди? Зачем вы тревожите меня?

— Ха-ха-ха.

— Зачем вы тут смеётесь? Тут о серьёзном, между прочим, говорят.

— Всё, ухожу…

— Значит, пришли, надсмеялись и ушли? Хорошо же это!

— Я не надсмеялась, Боже упаси!! Просто пыталась помочь Вам восстановить в памяти вчерашние события…

— Вы меня событиями не пугайте, пожалуйста. Пляшущие тибетские монахи, когда я восстановил их в памяти, такого в ней понаделали, что только держись!

— Ну… может, монахи и были, но только не в «странноприимном доме», как Вы его недавно окрестили.

— Я вам по секрету скажу — никого в том доме окрестить невозможно. Вот возьмём ту супружескую пару, что приехала на велосипедах… Нет, невозможно!

— На велосипедах???

— Это вы о ком???

— Ну, мужик такой бородатый. Ещё огурцы малосольные привёз. Зимой-то!

— Мужик?? Бородатый? Не-а, не помню я…

— Как же!? У него ещё жена стриженная под ноль.

— Это когда было???

— Вчера, разумеется.

— А в какое время суток??

— Вечер — это вполне определённое время суток. Разве вы считаете, что в сутках два вечера? Нет, это решительно невозможно! В сутках — два вечера! Невозможно!

— И то правда.

— Вот видите! Всё очень просто. И, если не горячиться, всё можно выяснить — ничего ведь сложного нет. И тогда всё встанет на свои места — я не говорю об этих сумасшедших велосипедистах, дай Бог им здоровья, конечно — эти-то своего не упустят. Я бы лично пожелал всего лучшего стоматологу, что сидел справа от меня.

— Это Вы ему такой диагноз поставили?

— Он сам кому хочешь всё поставит! Да как! Обещал мне пломбы поставить, а в итоге из брючного кармана у меня пропало тридцать пять рублей.

— Это предоплата.

— Да? Странное дело — то-то я смотрю, он там чек оставил. Точно такой же, как в кассовом аппарате, только слова всё неприличные написаны.

— Ха-ха-ха!

— Вы опять смеётесь. А дело-то серьёзное. Думаете, я деньги сам печатаю? Да? Так вот — нет.

— А где берёте?

— Я квартиру сдаю — вот вчера за деньгами и приехал.

— Куда?

— Как куда? К этим упырям, конечно. За деньгами, да. Блинов поел заодно.

— А, ну да! Это же Вы меня консультировали по поводу упырей!

— А после упырей сразу к нам приехали?

— Нет, я только в одни гости вчера ездил.

— В какие?

— Да в эти самые — с блинами… Где старик потом пришёл с костылём.

— А меня там не было?

— В наше время ни в чём нельзя быть уверенным.

— Расплывчатый ответ…

— Совершенно нет!

— Это ведь правда. Вы что хотели? Что бы всё было определённо? А жизнь не такова — вовсе нет. Даже, я бы сказал, совершенно нет. Это ещё Гайзенберг заметил.

— Ну да, ну да…

— Именно. Вы бы ещё вчерашнюю драку вспомнили!

— Не было там никакой драки, о чём Вы??

— Ну, вы суровая какая. Если зубы не выбили, так и не драка.

— А по мне не драка, а какой-то национальный конфликт. А ведь раньше армяне с азербайджанцами были так близки, так близки…

— Армяне? Там были армяне???

— Как не было? Вы, оказывается, жутко кровожадная. Вам нужно, чтобы кровь реками лилась — и тут только вы признаете драку реальностью… Во втором армянине, правда, я сомневаюсь — он, может, полукровка. Но азербайджанец-то? Как ловко он кидался тарелками, а? — Тарелками так ладно ещё, но когда ножами стал жонглировать. А ведь сначала Иосиф просто сказал, что он может попасть в муху, которая сидит на стене. Правда, его бояться не надо. Я его давно знаю — его очень сложно вывести из себя. Вчера он так возбудился только потому, что когда пекли блины и подбрасывали их вверх, один упал ему на голову.

— Может, он подумал, что это полотенце?

— Полотенце? Нет, это вы что-то перепутали. Он совсем не принимал это за полотенце — он ревел, как бык, и носился по коридору. Люди с полотенцем на голове так не делают.

— Может и перепутала! Там сложно было ничего не перепутать.

— Да нет, перепутать было невозможно. Трезвые сидели, как сычи.

— Все??

— А то! Даже водка оказалась палёная — просто вода. Но это и неудивительно — дом такой.

— Зато грибочки какие были, у-ух!!

— Да. Грибы были знатные. Главного съёмщика только сегодня поймали. На Большой Сухомлиновской — его там на хавчик пробило.

— И вот опять эти ухмылки! А смешного мало — голый человек меняет клавиатуру на еду. Посреди улицы. В мороз. Мало-то смешного.

— Ой, не могу.

— Крепитесь. Что значит не могу? Одна из вчерашних дам обнаружила, что у неё косметичка в сумочке отчего-то в блин завёрнута.

— Всё, ржунимагу.

— Прекратите немедленно. Вот из-за таких, как вы, дворники утром очень ругаются.

— Дворники? А они здесь при чём???

— Как при чём? Во-первых, везде блины висят, эти двое, которые из Саратова, спали в сугробе, все бездомные собаки перекормлены и всё пометили. Вы бы обрадовались? Вот вы?

— Представьте себя дворником — выходите во двор с лопатой, снег убирать. А он весь жёлтый, и на ветках — блины висят. Обрадуетесь? Обрадуетесь, да?

— Не буду я себя дворником представлять! С какой стати? Ладно бы там президентом, банкиром или супермоделью какой-нибудь!.. Всё, иду спать, на работу завтра!..

— Завтра не может быть работы. Завтра только дворники работают. Не ходите. Простят — Прощёное Воскресенье же.

— Не простят! Позвонили уже и предупредили! Эти не простят…

— Да ладно… Пошлите им с нарочным два-три блинка.

— Ключи у меня… Всё, спокойной ночи!..

Диалог CXXI

— Если писать про еду надумаете — смотрите, не помрите там от заворота кишок. Или он расстегайчиком подавиться изволил, баснописец наш…

— Это все мифология-с. От воспаления легких помер. Хотя непонятно ещё, от чего лучше…

— У человека, ведущего малоподвижный образ жизни, лёгкие всегда в зоне риска. Это я по себе знаю.

Диалог CXXII

— Леонардо возвращается.

— Любовницы Леонардо.

— Леонардо никогда не платит.

— Корень Да Винчи.

— Пятый пункт Леонардо.

— Золотое сечение Леонардо.

— Леонардо: золотое сечение.

Диалог CXXIII

— А бабы-то за что тебя любят?

— За то, наверно, что перед глазами у них не маячу. К неосязаемым всегда лучше относятся.

— Вова!

— Вова?

Диалог CXXIV

— Правила эти зыбки.

— Ну да. Правила вообще зыбки.

— А мне Березин нравился…

— Хе-хе, нравится — вам, а спать с ним почему-то должны знакомые юзера aculeata.

— То, что я слышу, почти слово в слово — история о Рэндалле Гаррете, только он кружков не вёл. А к девушкам приставал так же: «Я писатель Рэндалл Гарретт, перепихнёмся?»

— Это вам не Хармс, а Кафка.

Диалог CXXV

— Какой-то у нас получается однобокий секс.

— Это не секс, это лучше. Это нежность.

Диалог CXXVI

— А был ли он, русский автомобиль? Все, буквально все заводы — иностранные. Все удачные проекты — куплены, малоудачные — составлены из удачных купленных технологий. Ну, «Нива», может, ещё русская.

— Настоящий русский автомобиль делался в Нижнем Тагиле и назывался Т-34.

— Настоящий русский автомобиль не может делаться. Он существует ментально, рождается в платоновской пещере на Новом Афоне.

— Но, к сожалению, он не поступает в продажу.

— Чем же можно расплатиться за покупку Идеального образа Настоящего Русского Автомобиля? Не представляю.

— Может Идеальным Русским Рублем?

Диалог CXXVII

— Дурацкий-то вопрос, прости. Всё дело в том, что ты хочешь от разговора. Одного ты хочешь намеренно оскорбить, над другим потешиться, у третьего — узнать, в чём дело, у четвёртого спросить совета. А говоришь со всеми по-разному.

— Вот, наконец-то я дождался ответа — не правильного, а объективного. Сразу видно Писателя.

— Тогда сузим и конкретизируем вопрос: речь идёт о дискуссии на отвлечённую тему между малознакомыми или вовсе незнакомыми людьми, а целью её станем полагать — ну, в первом приближении — стремление к Истине.

— У незнакомых людей можно спрашивать только об одной Истине — который час.

— Однако хороши бы мы были, соблюдая это правило, а? Например, хуй бы мы когда с тобой познакомились, дядя Вова. Да и вообще хуй бы тогда кто с кем познакомился и хуй кто б чего узнал. Одни, блядь, сигналы точного времени, — ну и дух над водами, само собой.

— Нет, отчего же! Мы именно так и знакомились — долго, медленно, спокойно. Как вдова на похоронах. Переспрашивая друг друга: «Э-э… Простите… Нахуй? Я?!»… Мы-то всё про культурные коды знаем, но никому не расскажем, правда?

— Пока люди так пишут, я ещё верю в человечество.

— Да и я ещё верю, собственно.

— Это точно.

— Но надо оставить в этом вопросе возможность для компромисса. Может, можно стричь?

— Брить!

Диалог CXXVIII

— Я только не очень понял, как явить свою пипиську на свет божий, чтобы помериться. То есть, как попасть в рейтинг.

— А не надо ничего являть, там всё есть. Контора пишет…

— Нашёл пипиську-то?

— Нашёл, но не нашёл, как определись свою позицию в рейтинге — или младше тысячи он не показывает?

— Разумеется, в разделе top1000 видна только первая тысяча, по среднему значению за последние 30 дней. Но индекс каждый день меняется, средний индекс пересчитывается, у нового дня новые герои..

— Там жалко, что нельзя узнать свой номер в тысяче, если ты-таки туда попал — нужно листать все 10 страниц.

— Да, действительно.

— Но вероятно, как-то всё же можно. Надо разобраться..

— B чо?

— Да ничо. Констатирую. Иди, меряйся своей пиписькой, потрать время с пользой.

Диалог CXXIX

— А я бы ещё в сетевых дневниках добавил опцию — стирать, скажем, всё чётные записи. Или все нечётные. Или оставлять одни заголовки. Или мешать все слова, как в шреддере.

— Или заменять все существительные на «пизда», а все глаголы на «ебать», а все предлоги на «хуй». У тебя бы вышло выше «Хуй пизда хуй хуй пизда». Есть в этом что-то от морзянки.

— Ну и не смешно. А твои тексты вовсе бы не изменились — остались прежними.

— Главное, не бросаться конечным звеном пищевой цепочки друг в друга.

— Надо искать тех, у кого цепочка с этого места начинается.

— В них и швыряца. И всем будет щастье. Когда-нибудь мы построим идеальный мир — на Сириусе, конечно.

— Я же говорю не об этом — всяко бывает. Пусть экспериментируют с дневниками, вдруг мир будет понятнее. И приятнее. И его не придётся уничтожать.

Диалог CXXX

— Слушай, а почему вы с Плющевым ругаетесь по поводу мультфильма «Мадагаскар». В чём смысл?

— Это вопрос не по адресу. Это он у нас специалист по мультфильмам, я же в них просто скромно снимаюсь в ролях второго плана.

— Хм… Снимаешься… Позволь тебя спросить… Неловко, право… В порнографических мультфильмах?!

— А как же. Хентай называется, еби его бога душу мать.

— Зато я с ним поругался раньше тебя — года три назад или два. Причём так же — до хрипоты, до драки. Причём, ты не поверишь, началось всё с разговора об израильской ядерной программе. Я только начал пальцы гнуть, что сейчас правду расскажу, что работал в Институте проблем Радиационной безопасности, что физик туда-сюда, как мне резво в бубен настучали. Только тогда мультфильм «Мадагаскар» ещё не сняли — я утёрся и пошёл восвояси.

— Да, «Эхо Москвы» — это большая сила. Ганапольская школа..

— Вот ты смеёшься, а я тоже на «Эхо Москвы» выступал. За литературу. Рассказы ещё читал.

— Да ладно, с кем не бывает. Я вот тоже… Комсоргом цеха был, кандидатом в члены партии.

— Бывает..

— Ха! А я — членом!!

— Вот оно как.

— А я не успел. Молодой потому что. А так бы оно конешно…

— А меня ноблесс облизывал.

Диалог CXXXI

— Соль пропала.

— Сахара тоже нету.

— А спички?

— Ни хуя нету. Два дня назад искал — не нашёл.

— Вот блядь. Это лисички раскупили, будут море палить.

— Что пьёшь?

— Подвязал на денек, вот и колбасит.

— Выпей йоду.

— Ксанф ли я?

Диалог CXXXII

— Он был пулемётчиком, отличился во Франции, но положенного ордена не получил. Наградной лист был обнаружен в Омском архиве, подписанный Колчаком с запозданием — зимой 1918/1919 года — да только эта дополнительная награда, к счастью для будущего министра, так и осталась похороненной в архиве. Это мне дочь самого Малиновского рассказала.

— По-моему, кто-то что-то путает. Во-первых, у Малиновского после Первой мировой было два «Георгия» и два французских военных креста, а во-вторых, Колчак ему вряд ли что выписал, потому что как раз с колчаковской армией Малиновский воевал после возвращения из Франции, поступив в Красную армию.

— А чему это противоречит? Ничему. Написали представление — да и тю-тю.

Диалог CXXXIII

— Сдаётся мне, я знаю, кому премию дадут.

— Мне сдается то же самое, но интереса и азарта ожидания это как-то не вызывает. Ну дадут, и что?

— Съест суп из бычьих хвостов — мы его с ним только что обсуждали. Вкупе с историей томатного сока.

— Суп с историей томатного сока — да он гурман?

— Да нет. Тут дело не в раздражительности, а в том, что Букер как главная русская литературная премия, потихоньку сходит на «нет». Он уже практически адекватен «Нацбесту» по авторитетности. Дело даже не в ностальгии, а в том, что Букер пережил своё время.

— Да меня что и обозлило — вроде как у них прогресс наметился, последние два года были вполне адекватные лауреаты, спорные, пусть, но, по крайней мере, не позорные. А теперь опять за старое. «Нацбест» же — очень странная премия.

— Да нет, дело, конечно, не в «Нацбесте» Вот смотри — из общеизвестных премий у нас есть: Нобелевская; Государственная; Триумф; Букер (роман); Солженицынская; Толстого; Казаков (рассказ); Белкин (повесть) и ещё примерно 600 региональных или журнальных премий — забудем как кошмарный сон. (Всякие премии немцев и проч. я в расчёт не беру, потому обывателю уж совсем непонятен (или понятен) их механизм). Вот выйдем на волю, на улицу — кто помнит лауреатов этих премий прошлого года?

— Володь, я тут недавно про цирк писал — так довольно долго толкался на форуме, где цирковые живут. Вот один старый жонглер советовал другому — а ты выйди на улицу и спроси у сотни людей про самых именитых циркачей, Запашных там, или Филатовых. Сколько вспомнят? Вот это грустно — служить умирающему искусству. А премии — они же не для людей вручаются. Не для читателей. Как и все премии с фестивалями, это «междусобойчик производителей», к потребителю не имеющий никакого отношения. Цирковые борцы, by the way, результаты «Гамбургского счета» на публике никогда не оглашали. Кстати, вот у кого была правильная система — всех объявляли «чемпионами мира» и все были довольны.

Диалог CXXXIV

— Да что ж я тебе могу рассказать? Меня не зовут в мансарды и котов мне не показывают. Крестнику своему, Ивану Владимировичу, Гаврилов за 9,5 лет купил только одно мороженое… Да и то — на палочке. Чужой я на этом празднике жизни. Одна отрада — Елизавета Владимировна посмотрев на современную литературу, сказала: «Удивительно, отчего эти люди так долго и скучно сидят, вместо того, чтобы рассказать о том, как они писали эти книги и почему их стоит читать». И я понял, что жизнь удалась.

— А Елизавета Владимировна умна. В папу. Что не может не радовать.

— Дети же наши не умны, они пока просто непосредственны — они не связаны условностями и состраданием к взрослым. Оттого и не щадят никого.

Кстати, я-таки переезжаю через неделю. Не подарить ли тебе чего из предметов домашнего обихода по этому поводу? Скажем, кастрюль или вилок, проводов или штор?

— Да я прям даже не знаю про домашний обиход. Родители мои съехали на

новую квартиру у Триумфальной арки. Пожалуй, вилки бы им пригодились. Маловато у них вилок. Так что, если есть лишние, давай заберу.

— У меня еще тарелки есть — большие и чайные. но это все, скорее, дачный формат. Непритязатеный. у меня еще есть гигантская пластиковая корзина для грязного белья (Ничо, пустая) Подушки ещё. Штуки две. Я бы в антикварную люстру продал и портреты предков (совсем как герой «Школы злословия») — но покупателей не наблюдаю.

— Ничего, кроме вилок, не хочу. А портретов предков и у меня в избытке. Бюстов. Гипсовых. Хочешь, поделюсь?

— А есть ли у тебя гипсовая Венера Милосская? А у меня с руками и ногами! Вот как! И с головой! Вот! И еще гиря у меня есть. 32 кг.

— У меня дети столько не весят, сколько твоя гиря! Зато с руками-ногами-головой у меня есть в человеческий рост гипсовая девка. Она над ложем моим свечку держит. Не Милосская, но вполне себе Венера. Без ног, рук и головы. Голова есть отдельно.

Диалог CXXXV

— Меня окружают гандоны.

— Значит, вы — хуй.

— Отчего сразу — «хуй»? Я просто в аптеку зашёл, зубную ниточку купить. А вместо зубных ниточек на кассе тут только они.

— А вам говорят «Поздно, батенька. Гандон лучше возьмите, с ним такие штуки можно делать!».

— Да уж я, слава Богу, в советской школе учился, выделывал эти штуки. Весь подъезд в страхе был.

— И с тех пор совершенно не изменились, зайка.

— Вы — прелесть.

— А вы милашка.

Диалог CXXXVI

— Разбудил?

— Как всегда.

— Да ты разве не знаешь, что мы всё равно мы спим. Ну и, значит, снимся друг другу, поэтому не можем никого разбудить. Как бабочка — Лао Дзы.

— Всё дело не в том, что Лао Цзы снится, а в том, спит ли он. Или, наоборот, снится. Вопрос залога — самый важный. И в грамматике и в жизни.

Диалог CXXXVII

— Известно, что когда Блюмкин собирался в экспедицию вместе с Рерихом, то они хотели взять с собой Есенина. Ещё в третьем письме Тайных Махатм было сказано, что если в Шамбалу придёт человек с гармошкой, начнёт лузгать семечки и пустится в пляс между двух Зеркал Времени, то зло снова скроется в Упанишадах. Но Блюмкин, конечно, был известный упырь — он не победы добра хотел, а время от времени выпускать Есенина с гармошкой, а потом прятать в мешок — и наживаться на Битве Добра со Злом.

Обо всём этом рассказывала сама Блаватская, но её арестовали в Харбине агенты НКВД. Тогда она записала это всё на обороте туалетной бумаги и выкинула из зарешёченного окна своей теплушки. Путевой обходчик подобрал её послание, долго хранил, и, наконец, переписав в шести экземплярах, отправил своим друзьям. Конечно, его тут же вывели в расход, но письмо 2500 раз обошло вокруг Земли, и, наконец, попало к одному милицейскому полковнику.

— А почему не сказали, что Есенин — сын Великих Махатм, и правнук Атлантов, и праправнук Лемурийцев? Скрывают от нас Правду…

— А вы воду не мутите. Конечно, он никакой не сын Махатм. Вот то, что он был братом Маяковского, это — правда. А Махатмы просто пришли к нему в Константиново, когда маленький Есенин родился. Один принёс ему гармонь, другой кудрявый парик, а третий — смазанные сапоги. Этот третий и был самый главный. Потому что он принёс Есенину свои сапоги. Так и ушёл — босой, во френче. Пыхтел трубкой со значением, и горький дым «Герцеговины Флор» стелился над Окою.

— Но ведь это — не вся Правда…

— Оно ведь что главное, что тот Махатма, который парик кудрявый принес, улыбался всё, по-доброму так, ласково. А потом в Космос улетел, но Бога не видел… Так он сам потом Рериху и рассказал — как на духу.

— Это потому что он промахнулся с приземлением и шлёпнулся в Индии. А что возвращаться? Героя ему всё равно дали.

— Не-е-е-ет, батенька. Он в Индию к Рериху на санях с бубенцами ездил. Вместе с дорогим нашим Никитой Сергеевичем — прямо в самую Шамбалу заехали. Но ни Рерих, кстати, ни Никита Сергеевич Бога ведь тоже не видели. Один только Сергей Александрыч и видел. Ну и Блок ещё. Краем глаза.

— Ну да. На санях с бубенцами. Да только он возвращался на этих санях, а не туда ехал. В дороге они с Хрущёвым начали играть в карты, а когда Никите Сергеевичу пришла очередь получить щелбан по лысине, он возмутился. Попутчики разругались — и Хрущёв вернулся в Москву один. И начал в ярости ботинкой по трибуне колошматить… Разрушить, кричал, эту Шабмалу к кузькиной матери… Пусть знает, почём фунт!

— Нет, на Шамбалу Хрущёв обиделся гораздо раньше — когда его укусил храмовый павиан.

Диалог CXXXVIII

— Вот вы и явились. И, как всегда, с гадкими издевательствами.

— Где ж Вы тут видите издевательства? Здоровый интерес к кумиру.

— Нет-нет, это — липкая паутина подозрений. Меня разоблачили сегодня, мне теперь всё можно.

— Надеюсь, разоблачение не имело отношения к детям рок-идола?

— Что там дети… <…>

— Это тяжёлый удар. А я-то всё хотел спросить, не при Вас ли русские бились с французами. Теперь-то уж не стану. Впрочем, список неполон, что наводит на размышления. Например, моя фамилия оканчивается на — лам.

— Это лазейка! Или, может, вы — хакер.

— Хакер-Лазейко. Я, кстати, давно совершил открытие: любая якобы русская фамилия на — ов, может на поверку оказаться еврейской с редуцированным окончанием — овер. Ивановер, Петровер, Сидоровер… Разоблачения не закончены. Я полагаю, что настоящий исследователь должен драться до последней буквы.

— Последняя буква у нас — «я».

— Это намёк? У кого это «у нас»?

— Я бы сказал «у вас», но в свете разоблачения…

— Я-то в списочек не попал. И давно подозревал, что вы — ксенофоб. Но что вы, кроме людей, не любите ещё и буквы…

— Неправда, я близко знаком с несколькими очень приличными буквами! А подозревать человека в ксенофобии — это всё равно, что подозревать, что он ест.

— Так вы ещё и едите?! Тьфу, пропасть! Есть ли нам о чём говорить?

— А кто не ест? Нет, я жду! Представьте, каким бы ужасом обернулось для нас совместное пребывание на необитаемом острове! Вас совершенно невозможно пить. Я бы сразу умер, а вы бы меня съели.

— В чём кошмар?

— Положим, Вы бы умерли не сразу, а эдак через недельку. Успели бы намучиться.

— Ну, это в моих руках. Зачем через неделю. Да и вам больше бы досталось.

Диалог CXXXIX

— Есть такой старый анекдот про судебное заседание. Народные заседатели почёсываются на ходу, герб РСФСР в гипсовой розетке. Встать, суд идёт, именем Российской Федерации, мы в составе таком-то, слесарь Сидоров Иван Николаевич, за кражу водопроводного крана стоимостью тридцать семь рублей пятнадцать копеек приговаривается к исключительной мере наказания — расстрелу. Гражданин осужденный, ваше последнее слово? Тот поднимается, и, ловя воздух ртом, говорит: «Ну… Ну… Ну, ни хуя ж себе!..»

— Ох, спасибо! Мы пытались припомнить этот анекдот несколько лет — безуспешно. Ура! Наконец-то он нашёлся — недостающий камушек в мозаике нашей жизни! Именем Российской Федерации!

— Значит, к вам пришло счастье.

— Гармония. Исключительно Вашими молитвами.

— Гармония?… Ещё немного, и вы научитесь управляться с косой и станете похожи на Русскую Поэтессу. Впрочем, женщина с косой навевает мысли о Вечном.

— Если я научусь управляться с косой и снищу себе славу Русской Поэтессы то это будет уже что-то вроде бородатой женщины, а не то, на что Вы намекаете.

— Хм… Ну ладно, можно с бородой. Отчего ж нет?

— И буду я вам не смерть, совсем-таки Лев Николаич Толстой…

— А это карма такая. Лучше, чем от водки и от простуд.

— А в глаза посмотреть?

Диалог CXL

— Отож! Этот человек благословил меня — и всё оттого, что я переписал своё эссе о нём сорок раз и разослал друзьям. На следующий день меня пригласили на высокооплачиваемую работу, и несколько девушек решило мне отдаться за скромную цену. А вот пока я не переписал это эссе сорок раз, мне приходилось закусывать водку рыбой, а не икрой, а одно издательство печатало меня без денег.

— И как сорок друзей? Сильно радовались?

— Да. Один сразу стал главным редактором газеты «Алфавит», а его жена сдала мне экзамен на «пять».

— Вы так влиятельны? Профессор! И вы скрывали?!

Диалог CXLI

— Хороший рисунок. Теперь тебе точно должно понравиться. Ты тут в образе русалки.

— Теперь это намёк на то, что я — женщина. И в жопе у меня — чешуя.

— Не думаю.

— Не думай о чешуе!

— Вот вечно ты так. Как теперь жить? Пойду, стараясь не думать о чешуе, не думать о чешуе, не думать о…

— И на рисунке, по-моему, у меня жопы нет вообще.

— Это ракурс такой. Жопа — что у слона.

Диалог CXLII

— А вот кому нужен фотоувеличитель, новый, в коробке?

— Огласите весь список, пожалуйста!

— Ещё есть электрощипцы для завивки.

— А что, к щипцам я не опоздала? С зелеными пластмассовыми ручками? Это ведь риск ходить с неаккуратными, некалиброванными кудрями?

— С синими ручками, да. Берёте?

— А они точно работают? Беру.

— Я, как вы понимаете, не проверял полностью цикл их работы, но — греются.

— Так проверьте, прежде чем людям подсовывать! Возмутительная недобросовестность!

— Я проверил — греются. Что вы кочевряжитесь?

— Всё, беру. Никто не сможет сказать, что я кочевряжусь. Несите. Я могу и сама заехать, если Вы ещё что-нибудь дадите.

— Фотоувеличитель. Утюг электрический — родом из соцлагеря. Фен. Два трёхпрограммника «Маяк-204» в исправном состоянии. Сканер «Мустек-12000» в почти исправном состоянии. Видеомагнитофон «Панасоник».

— Какая гадость. Книжки не раздаете?

— Есть немного.

— Мне прямо сейчас некого выслать! Нельзя перенести на ближе к вечеру или тогда уж завтра утром? Вы такой шустрый.

— Давайте к вечеру.

— Угу. Я буду тут, рядом.

— Давайте. Ничто в мире не стоит слезинки ребёнка.

— Прошу прощения, заснула за компьютером и всё проспала. Я вот думаю, куда же мне девочку посылать, если не поздно, за щипцами? И не будете ли Вы хватать её за попу?

— Высылайте прямо щас. Оформим в лучшем виде.

— Высылаю, но она доедет завтра, т. к. уже выпила. (А что я могу поделать? Успела). Спрашивает, куда ей ехать. Говорит, что ей Вас уже показывали. Уверяет, что у Вас голубые глаза.

— Ладно. Пусть заезжает к завтраку.

— И вы её съедите!

— Погода была прекрасная. Принцесса была ужасная.

Диалог CXLIII

— Давно хочу расспросить про литературный кружок поподробнее. Это тот, который был устроен разврата?

— Устроен для? Удостоен?

— Ну, тот, где Вы не давали девушкам прохода, а сразу кидались. Я же помню, хоть и пятнами, разговоры на эту тему.

— Там не так было. Я должен был подходить к девушкам и говорить: «Я известный писатель, кандидат наук и веду литературный кружок. Давайте я вас…». После этого, насладившись рыданиями, я должен был переходить к следующей. Независимо от этого я, время от времени, должен был хватать девушек за попы. Никакого продолжения это не предполагало. Впрочем, лучше меня про это знает Юля Фридман. Кстати, а трёхпрограммный громкоговоритель «Маяк-204» к радиоточке вам не нужен?

— Нет, голубчик, Вы меня уж совсем за фраера держите. То есть, самого кружка могло и не быть. А что значит — продолжения не предполагало? Разве поручик Ржевский не учил нас быть оптимистами?

— Он-то учил. Но ведь глашатаи Правды о Литературном Кружке говорили, что со мной должно быть так, а не иначе. Цап за попу — девушка в слёзы — писатель идёт восвояси и радуется

— Ну, это явная клевета. Я в это никогда не поверю, голубчик. Вы же русский человек, а не маркиз какой.

— А русский — что? Всё то же самое, но — идёт и плачет? Не понимаю. Щипцы берёте?

— Беру! Я же пошлю за ними девочку.

Диалог CXLIV

— Почему все вокруг рекламируется через секс, а не через ум, честь и совесть, которые куда привлекательнее, не постигаю.

— У пятнадцатилетних денег мало. А то и вовсе нету. Поэтому всё — о сексе, который условно-бесплатный — только на нём и можно денег взять. А ум, честь и совесть — товар иной. Сам партвзносы платил.

— Вы на фото-то взгляните — какие 15-летние? Была я в этом фитнесе! Там одни толстопопые мужчины за 50 и дамы под 40. Для них ум, честь и совесть куда актуальнее. Не дети, чай. Между прочим, мало Вы взносов-то платили. Не хватило.

— А… А зачем вы туда ходили?

— Что до толстопопых, то зачем им ум? Скотского вопроса про совесть я и вовсе не задаю. А взносов платил достаточно — я ведь ещё оргработу вёл, партбюро — это вам не семечки лузгать.

— Что значит — зачем я туда ходила? Я исследовала. Зачем я сюда хожу, по-вашему? Про партбюро Вы мне не рассказывайте. Я столько снов про них перевидала, на народный съезд хватит.

— Сюда вы известно зачем ходите. За щипцами для плойки.

— Уели. Подкрались и сожрали. Я в процессе. Терпение, терпение!

— Да вы-то ладно. Девочку только жалко. Её-то за что? Впрочем, мир жесток. Пусть её запомнят красивой.

— Она ещё жива! Она движется к Вам.

— Помните же классику: Березин-Березин, девочка в белом ищет твою улицу… Березин-Березин, девочка в белом ищет твой дом…». Так что ещё сами не рады будете, когда доедет. А чего это — «Вы-то ладно»?! Вам тоже плевать на человека, лишенного сексуальной привлекательности?!

— Это вы-то человек, лишённый? Нечего притворяться! Уж я-то видел! Вы каждую ночь являетесь ко мне во снах — мне ли не знать!

— Вся в белом и с косой? Я слыхала, что писатели — народ изощренный и пресыщенный банальными удовольствиями литкружков, но утверждать, что я не лишена сексуальной привлекательности, это, знаете, слишком даже для писателя. Этого никакой солониной не загладить!

— Да ладно! Я же не рассказал подробностей! А солонина… Что? Между нами замороженная девочка.

— За девочку не волнуйтесь, на ней теплые носочки, это раз, а во-вторых, я с ней созваниваюсь регулярно, мониторю! По дороге яблони обтряхает, печи от пирожков прочищает — сами знаете, скоро такие дела не делаются. Боюсь только, не найдет она дом с тарелкой. Хоть бы номер написали на yahoo.com — а подробности хотелось бы услышать. Заранее розовею.

— А что это у вас за латинские буковки? Подробности… Нет, я не смею. Я старый солдат.

— Это почта, куда порядочный человек давно бы написал номер дома и квартиры, а не морочил пожилой даме голову, которая и без того не в порядке!

— Ахти мне, ахти!

— Ату, ату!

— Ата-та! Девочка уже неделю бродит вокруг Бурденко.

— Сейчас выйду — гляну. Я как раз собрался откушать, надо её за стол сразу… Ну и ноги растереть.

— Грудь — водкой! Всему надо учить. Там домофон небось есть?

— С одной стороны — есть. А с другой и вовсе как нету.

Диалог CXLV

— Вы неприличными словами не выражайтесь. Вы бы ещё «анабазис» сказали.

— Не передергивайте, нет там никакого базиса. Там сис! Дариью кай Парисатидас гигнонтай пайдей дуо. Все в законном браке, заметьте. А не так, как у вас, у писателей, в санаториях случается под солонину-то. Стыдно?

— Гадость вы какую-то сказали, по-моему. А писателя обидеть — что ребёнка ударить.

— Вам везде гадости мерещатся! Что за пакостное воображение! А ещё вели литературный кружок! Между тем это просто выписка из записи древнегреческого ЗАГСа, которую я сделала по памяти.

А писателя обидеть куда приятнее, чем ребёнка ударить, должны различать, не маленький. Ребёнок-то не выбирал, становится ему ребёнком или нет, не говоря о том, что это у него пройдёт. Писатели же объели всю землю русскую. И газ воруют, я уверена. Вон как у них натоплено.

— У вас, кстати, не найдётся знакомого печника? (Девочку вашу, отправленную за щипцами, будто за спичками, я понимаю так, найдут только когда снег сойдёт).

— Девочка пошла, как письмо дедушке Иван Макарычу! Адреса-то ей никто не давал, — так, в общих чертах я обрисовала — богемного вида представительный мужчина с электрощипцами, водится в районе Тверской. Уехала и пропала. В среду морозы отступят, поеду искать. Ох-хо-хо. Хорошо, я ей чип в шапочку ввязала. Адрес дайте. И рецепт солонины, чтоб два раз не ездить.

— У ломбарда свернёте, не доходя Бурденко, под огромной тарелкой на стене. Сразу в дверь, дверь слева. Девочке — венок, моё слово.

Диалог CXLVI

— Полки обваливаются?

— Не то слово. Есть ещё на раздачу некоторое количество полезных вещей. Утюг. Утюг… Надо написать про утюг!

— Фен, кстати, советский. На ходу. Немного током бьётся — из шнура.

— А про утюг поподробнее?

— Нормальный советский утюг. Снизу сталь, крутые бока, чёрная ручка сверху. Шнур неродной, но током не бьётся.

— Заманчиво…

— Вам — бесплатно.

— Ну что Вы… Это как-то слишком. Могу меняться! Отдам-ка я Вам за утюг старую гладильную доску. Муха почти не сидела!

— У меня есть две. Зато — знаете, что нашёл? Нашёл специально для вас: нагревательный элемент для старого рефлектора — помните, такие круглые, похожие на настольную лампу. Там, как раз, на цоколе от лампы — фарфоровый конус, увитый проволокой накаливания.

— О! Вы — искуситель! Вот! Нашла! Берите устройство для подзарядки щелочного аккумулятора. Большое и гудит. Вещь!

— Я-то за базар отвечаю. Думаете, это всё? Ещё две доски чудесные — для увеличителя как раз — с ездящими туда-сюда линейками, клёвые. Две. Это вам не гладильная доска — там сантиметры нарисованы.

— А я что, не отвечаю? Всё в наличии и готово к отдаче. А за доски отдам старый мужнин шкаф! Весь! Он состоит из двух сервантов без стёкол, поставленных друг на друга. Красоты необычайной.

— Думаете — всё? Нет, не всё. Есть два! трёхпрограммных! громкоговорителя! В работающем состоянии.

— А у меня! А у меня… А у меня для Вас ещё 4 старых клавиатуры есть и гитара! Немного, правда, не строит, зато без колков.

— А у меня — три клавиатуры, внешний запоминатель аж на 2 Гб и гитара — с карандашом под грифом, разумеется. Карандаш — совершенно бесплатно, разумеется.

— Ой, а нету набора для завивки косичек? Из рук спамщиков я никак не могу принять эту вещь, а вот если бы это был Набор для Завивки Косичек от Березина Извините Если Кого Обидел…

— Накопитель данных рекомендую. В крайнем случае будете использовать как обогреватель.

— То есть клавиатуру на клавиатуру и гитару на гитару? После оптимизации получается одна клавиатура на один карандаш.

— Мои — за две пойдут. Суп ещё сварите. В голодный-то год.

— Я Вам тут пока подыскала прэлестный парик! В кудряшках. Зелёного цвета.

— Утюг можно и сейчас. У вас, стесняюсь спросить, есть морщины? Хотя бы вокруг глаз?

— От морщин им надо бить по голове?

— А я вам — брошку!

— А я Вам… ящик проводов и коробку старого грима!

— Всё вам резкие движения… Не на морозе!

— Морщины. Утюгом. В тепле…

— Два ящика проводов и коробку грима, но ещё и засохший гуталин!

— Прежде чем продолжать предлагаю обговорить способ, время и место обмена неземными ценностями.

— Кстати могу отдать драный спальник и 2 старых рюкзака!

— То-то же! Сколько верёвочке не виться!

— Что мне морщины? Я — человек большой внутренней красоты!

— Два спальника! Четыре рюкзака! Один — станковый!

— Два встречных грузовика или один по кругу?

— Обувь. Много! Старый принтер-бумагомялка. Несколько флакончиков из-под духов. Некоторые с духами.

— Верю. По электричкам промышляете. Ваш сезон, ваш. Знаю.

— Мужская обувь — много! Женская — ещё больше! Сканер! Видак!

— Тема реализации обмена не раскрыта!

— От видака-то не отказывайтесь, а то останетесь только с TV-безруковым.

Старые журналы! Мама от первого пентюха, 3 мыши, домик керамический с отколотой башенкой, тени с блёстками!

— Фи, Березин! Сколько можно? Я же ни на что тут не намекаю, когда вы девушек ТВЭЛом от обогревателя заманиваете в сети литкружка.

— Сколько можно! Из литкружка меня выгнали! Ицкович всю грудь истоптал! А вы — известное дело. Снежная Королева.

— «Сколько можно» — моя реплика. Вы — писатель! Другую себе придумайте! А электричка летом была. И не Снежная королева, а Ледяная колдунья. Аслан, блин.

— Салман! Нечего придумывать. Человечество давно знает ПРАВДУ.

— О Вас тоже знает! И не молчит!

— В видаке кассету заедает. Рад, что вы согласились на сканер. Старые газеты! И новые тож. Четыре мыши. Соединительные провода. Лебедь с отломанной шеей.

— В свою очередь, счастлива, что тени, парик, домик керамический и грим нашли нового хозяина.

— То, что на антресолях, не разбирая! Вот она — щедрость!

Диалог CXLVII

— На этом мероприятии караульные старушки строго смотрели — не пронёс ли кто водки.

— Эрмитажные старушки круче. Питер Устинов сказал, что если бы они сидели там в Октябре, то революции бы не было. Они просто не пустили бы матросов в Зимний. Хотя, если бы матросы сдали верхнюю одежду в гардероб…

— Они бы их и ленты пулемётные заставили бы сдать. Про маузеры я и не говорю.

— Маузеры бы оставили. Они бы проканали за сумочку.

— Не. Самые правильные бабки в русском музэе. В прошлом году кричали на подругу, пристально изучавшую духовное: «Зачем вы нюхаете! Нельзя нюхать! Не положено»!

Диалог CXLVIII

— Да я просто по уши! Более того, я всё время себя останавливаю — как бы не разойтись слишком сильно, когда про них рассказываю. Пример с порноактрисой я уже приводил — что может быть более аморально, чем завести роман с порноактрисой?!

— По-моему, это комплимент себе.

— Нет, если вы знаете о презервативах — то это вполне современно.

— Какие Вы мне картинки рисуете, доктор! Про презервативы я наслышана, спорить не буду. Внучке даже показывали, как его надевать. Девочки пред уроком обсуждали, что будет взято за основу — банан или огурец? Оказался банан. «Потом Настя хотела его съесть, а мы смеялись, потому что он… ну… уже опозоренный». А Вы пойдете в этот вертеп?

— Я до сих пор выданную храню брошюру Медсанупра РККА, где описано как сушить и стирать презервативы после использования. А в вертеп что ходить. Да и не звали. Я куда зовут — и то не хожу — а тут-то…

— Я хотела послать туда девочку. Она уже почти отчаялась. Говорит, около ваших пенатов бесконечные пробки, не проберешься. А я еще помню, как их по рецептам продавали.

— Да девочку что ж не послать? Всё ж польза. Посмотрит на этих упырей — и займётся точными науками.

— А мне-то какая выгода? Так бы щипцы принесла. Если они еще не простыли.

— А Вы примете подвыпившую девочку в воскресенье дома? Хотя теперь выглядит так, словно я сводничаю, а я не такая.

— Так она не просыхает, что ли?

— Вообще это начинает меня пугать — у меня, конечно, рядом с домом стоят симпатичные девочки… Я даже здороваюсь с некоторыми… Но чтобы так…

— Почему же это не просыхает? Пьет, конечно, по уикендам, но кто без греха? Ну киньте, киньте камень, посмотрим, долетит ли!

Диалог CXLIX

— Да ладно — всем норовишь чёрную метку прислать, того и гляди, Ющенко пришлёшь.

— Ющенко мне ещё ответит за приватизированную собственность Москвы в Крыму. Сочтемса.

— Бабло не поделили?

— Клевета. Наглая ложь. Клевещешь, как Носик на лидеров оранжевой революции. Взял-то всего несколько бумажков вечером посидеть с пацанами в ресторанте. Не о чем говорить даже.

— Я знал! Я знал! Но вообще, это стильно — обвинить Антона в попытке оскорбить идеалы Оранжевой революции.

— И заметь, эти люди ещё смеют называть оппонентов роботами с промытыми мозгами! Воистину, видяй сломицу в оце ближнего, не зрит в своем ниже бруса.

— Да уж вижу… Уже тоже взял, поди.

Диалог CL

— Преклоняюсь, отче. Научи меня ещё эффективно спамить, и я до конца жызне стану прославлять твое имя.

— Ну, тут было сразу несколько соображений. Во-первых, я всё время путался — у вас там то «Утешение», то «Мнение», и я думал, что всё это один человек. Персонаж довольно странный, мне не во всём понятный. Во-вторых, я надеюсь, что ты понимаешь в искусстве флэйма. Никого им вразумить нельзя — можно лишь получить экзистенциальный опыт, важный и полезный. Ну и насладиться творчеством.

— Что ж ты мне такой ужасное говоришь? Все же свои. Разминка — да.

— В-третьих, я обнаружил несколько узелков на оборотной стороне твоей вышивки — скажем, простодушному доброму христианину они были бы простительны, но тебе — вряд ли. Это вроде как несколько лишних движений шпагой без туше.

— Весь внимание. Что конкретно возмутило вас, батюшко?

— Странные диалоги об альбигойцах.

— Сам понимаю, что потратил целый день на вразумление невменяемого дитяти, но ведь вы сами совсем недавно баловались подобным в чужом ЖЖ. Согласитесь ведь, славная разминка для ума.

Диалог CLI

— Страшный ты человек, Мидянин. Никто тебе не указ. А эстонского нашего друга не обижай. Он добрый христианин.

— Стану. Оккупанты Эстонии не заслуживают пощады. Наркоза не будет.

— Экой ты невнимательный — я же объявил orbi et urbi: я иду в лабаз.

— Ты по дороге с мобильника, что ли, заходишь в ЖЖ?

— Нет, хожу по дому, деньги ищу. У Яндекса, что ли, спросить?

— Посмотри непременно в тумбочке. Я обычно оттуда деньги беру.

Диалог CLII

— Кстати, как поживает лупоглазый «Бьюик» 1959 года в Варадеро?

— Это какой же Бьюик?

— В Варадеро.

— Беда с ним. Сейчас мой паспорт застрял на оформлении новой российской мультивизы, так что я временно беспаспортный и никуда улететь не могу. Гражданство-то у меня одно.

— А ты не мог бы тогда не очень широко об этом распространятся? А то я уже рассказал нескольким сотням человек, что есть на свете правильный человек, не во всякие унылые Кроватии ездит, не к индусам за пазуху, не в пошлый Ебипет, а вот летит он на кубу, и едет по берегу моря на «бьюике», а рядом с ним копошится что-то упругое и сисястое, и жизнь его поэтична и романтична, прям как рыбная ловля одиноким стариком.

— Дык ёпта.

Диалог CLIII

— Я тоже думал на эту тему. И постановил — хрен с ним, с Пушкиным. Не указ.

— И Рембо тем более не указ, если вдуматься.

— Да уж Рембо — что. Ему ноги отрезали.

— Разве ему? А я всегда думал, что Мересьеву.

— Всем отрезали. И тем, и этим.

— Безжалостные люди. Садисты, что ли?

— Нет. Советские люди. Комсомольцы и комсомольцы. Это традиция такая. Традиции надо уважать.

— Именно. И чтобы не нарушать, мы придумали клёвый ход — мы отрезаем только кусочек хуя.

— Да и то он после этого только увеличивается.

— Ну, не сразу, чего людей вводить в грех публичной офертой.

— Да практически сразу.

Диалог CLIV

— Я в иностранном городе К. как-то спал на водяной кровати, и неосмотрительно упал на неё. Ушибся о потолок.

— Могу предположить, что обладатели водяной кровати в городе К. неправильно эксплуатировали инструмент. Возможно, попутали инструкции от маленького садового батута.

— Ваш пример подтверждает мою теорию о непредсказуемых опасностях, которые подстерегают пользователей водяной кровати.

— Список уже велик: электротоки, притолочные травмы, удушающие ямки; колебания, провоцирующие приступы тошноты. Я ещё не упомянула случай, когда обладателя кровати придавило многотоннолитровым матрасом.

— Очевидно, водяная кровать является тренажером, скорее всего для космонавтов, который по чистой случайности оказался в пользовании у широких масс, также как ткань гортекс и средство с солитером «похудей навсегда».

— Заговор НАСА? Месть зеленых человечков? Научная секция пилотов? Продолжать не рискую…

— Нет. Это абсолютно естественно возникшее явление — это реакция мироздания на спокойную буржуазную жизнь западного общества. Поэтому это их это будирует, а нас забавляет. Я как-то жил в городе Б. Там в комнате был низкий потолок, а над кроватью зеркало. На потолке.

Представляете привычку — проснувшись, посмотреть себе в глаза. Не представляете? И правильно делаете.

— Честно говоря, мне кажется, что факт существования водяной кровати имеет под собой комплексно-экономические основания. Первый аспект: происки гринписа, отстаивающего права птиц, коз, хлопковых коробочек и прочих производителей перин и матрасов. Второй аспект: всё это постмодернисты придумали, типа Михаила Берга, который пиэйчди в Хельсинки кропал на тему того, что успех — вещь относительная. Единственным препятствием на его пути является однозначно-успешная история принцессы на горошине. Чтоб принцессы не плодились, постмодернисты вступили в сговор с гринписом и придумали на капиталистическо-экономической базе производить водяные кровати.

О зеркалах тоже есть мысль. Мой глубокоуважаемый экс-преподаватель истории искусств в своем кабинете напротив стола письменного повесил зеркало круглое. Утверждает, что созерцание умного лица вдохновляет и творчество стимулирует. А водяные кровати для меня чудны — как глубоководные рачки. Я сплю на жёстком. Увы.

— На радость организму (моему), вредная для позвоночника (от мозга до костей) кровать в жизни его (организма) уже неактуальна. Мысль здесь такая, что именно по этому поводу мне и сложно представить упомянутую Вами привычку.

— Лучше не представляйте. Тогда у меня был странный период в жизни. Интересный, но не слишком весёлый. Я просыпался, лёжа на спине, и первое движение было движением век. И сразу же — глаза в глаза — вот он, Большой брат. Сын моего отца, но не брат мне. Что я, сторож ему?

— Наверное, неплохо для стимуляции: памяти, мышц рук, самоуважения. Вариант: самоуничижения, но, последнее, вряд ли, Вы же утверждаете, что были лучше. Кажется.

У меня есть зеркало в пол-потолка, я его сдвинула чтобы просыпаясь не шокировать ни себя, ни возможного соседа. Теперь, просыпаясь, вижу компьютер, недопитое вино, макулатуру. И, как варианты, что стимулируют: свалка одежды — глазом левым, кошачьи какашки — правым.

Кошка скончалась. Мех уж не тот на хвосте…

Матрас лопнул.

Каркас развалился.

Шлангом осчастливила дедушкину дачу. (Чудная метафора мужского старения: внучка подарила деду 10 метров резинового шланга).

Диалог CLV

— А про меня ты всё знаешь.

— Знаю-знаю. Ты вообще упырь.

— А вот Брат Мидянин отрёкся от мескаля и сказал, что пиво лучше. Я было хотел идти в лабаз за пивом, но обнаружил у себя «Алазанскую долину». Ну и ладно — всё равно у меня сегодня снова умер сканер. В прошлый раз я его изучил, как пьяный реаниматор, и обнаружил, что у него соскочил с барабана тросик. Тросик я намотал, да всё едино, опять неважно. Придётся вдуматься в «Алазанскую долину».

— У меня была подобная фигня со сканером. Там пластиковая штучка, которая должна не позволять тросику соскальзывать с барабана, разболталась и не держала как следует. Пришлось из подручных средств изготовить новую держалку. А Вас с Мидяниным я вообще не понимаю. Вроде взрослые люди, а всякую фигню пьёте. Водка, спирт, на худой конец — коньяк. Но уж никак не пиво, мескаль и прочую Алазань… Нет, не понимаю.

— Всяк меряет Вселенную по себе.

— Неправильно это.

— Березин, ты что, с ума сошол?! Где это я отрекся от мескаля и сказал, что пиво лучше?

Диалог CLVI

— Я скажу вам правду. Я действую так во всех случаях. Поэтому и не просыхаю.

— Вас — утешать или с шашечками? Тогда и отвечу соответственно.

— Почему утешать? Отчего утешать? Это вполне комфортная позиция.

— А чего вы тогда ждете от остальных? Шашечек какого цвета? Впрочем, могу признаться, что слова утешения нелюбимы ни в приложении ко мне, ни в приложении к другим, а потому вам нечего бояться.

— Да? Значит, на пушку брали? Типа оба стаканчика были пустые? Ага!

— Не в ту степь. Вам же утешения не надо? Значит, оба стаканчика полные. Чем вы недовольны?

— Ужасы вы какие-то рассказываете.

— На том стоим. «Грозная, как полки со знаменами».

— И не сомневалась. Но что мешает дальше терять самообладание?

— Скажите, а ваши зубы (немею) похожи на овец?

— Хм, сказать что ли — что черных? Сделаем — зелененькие? В pendant шашечкам. А вам — красные.

— Ну, а завивка-то напоминает коз с Галаада?

— Завивка есть — отрицать не смею. Сказать опять, что ли, что химическая? Нет уж, давайте я буду с просвечивающим розовым темечком около седенькой шишечки на затылке.

— Пусть вам приснятся половинки гранатового яблока.

— Тогда они точно не мои, поскольку конопатость уже сползла под солнцем, не уместившись на щеках, на плечи и руки. Конопатый же гранат — снижение стиля и фи?

— ( в задумчивости) Ааааа, это ваши щеки, да? Красные? Ладно… Оботрите только сотовый мёд, капающий с губ… И это… Двойню серны… Того… Прикройте.

— Как я могу прикрыть ножки, бюсты и талии девушек Москвы при нынешней моде на низко спущенные джинсы и юбок, а так же низко вырезанные майки и блузки? Не надо требовать невозможного.

Диалог CLVII

— Я даже не знаю, кто такой Малер. Знаю композитора, но нутром чую, что не он.

— Негр. Применяемый, судя по всему, для обработки земли на дачном участке или приусадебном хозяйстве. Я тоже не уверен. Но мир — жесток.

— Вот и этот негр, который Децл-Малер, тоже так подумал про мир. Представил себе, что его сейчас, в декабре, заставят картошку копать, его это, как вы говаривали, «насторожило». Вот и закричал.

— Все понятно теперь. Дороги в моей местности негры. Они у нас больше стиптизёры. Хрен заставишь картошку вскопать.

— Ничего, в Эстонии вон сразу научился по-русски под окном кричать. И зовут его не Малер, а Децл, Децл его зовут, я догадался, я следующую запись читал и ещё кое-что.

— А вы тоже «ё» пишете, кстати. Не уверен, что никто не обижается.

Диалог CLVIII

— А кто-нибудь когда-нибудь ещё возьмется отбирать, как думаете? Ведь на самом деле человечеством накоплено много шедевров. Мои опасения ещё в том, что в Интернете столько всего собрано, что это превышает любые возможности осмысления.

— Накоплено, конечно, много. А вот народные фильтры (я, увы, не люблю народа вообще) приводят к печальному результату. Народ вообще что-то вроде донов Тамэо и донов Сэра. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра — не дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: «Это, — скажет, — очень всё бла-а-га-родно, а вот как там насчет баб?..» Эти декамероновские сюжеты включаются, только тогда, когда их фильтрует и объединяет харизматическая личность — что-то вроде Довлатова. ...