Анне Хольт Чему не бывать, тому не бывать

Для людей, по крайней мере современных, может быть только одна радикальная новость — притом всегда одна и та же: смерть.

Вальтер Бенъямин. «Центральный парк»

Она уже и сама не помнила, скольких она убила. Да это и не имело никакого значения. В большинстве профессий качество важнее количества, и ее профессия — не исключение. Жаль только, что удовольствие от удачно выполненной работы с годами утратило часть своей остроты. Она не раз задумывалась, не заняться ли ей чем-нибудь другим; время от времени ей казалось, что для такой, как она, жизнь полна возможностей. Вранье!.. Она слишком стара, чувствует себя уставшей, и то, что она делает, — единственное, что она умеет делать по-настоящему хорошо. И занятие прибыльное. Часовая оплата просто головокружительно высокая, хотя было бы странно, если б она такой не была. На то, чтобы после прийти в себя, всегда требуется немалое время.

А вот что ей действительно по душе — так это ничегонеделание. Там, где она находится, делать совершенно нечего, вот только почему-то сейчас это не приносит удовлетворения.

Но все-таки хорошо, что остальные не поехали с ней. Впрочем, в этом она не до конца уверена.

А у вина незаслуженно высокая цена — дорогое, а кислое.

1

Недалеко от Осло, на востоке, где горные хребты выравниваются вдоль городка на реке Нительва, за ночь замерзли машины. Их обладатели, натягивая шапки на уши и потуже завязывая шарфы, шагали по направлению к автобусной остановке на шоссе, в километре зверского холода от стоянки. Дома в небольшом тупичке закрывались от мороза сугробами, перегородившими подъезды к ним, и плотно задернутыми шторами. На старом доме у самого леса, с карниза над входом, несостоявшейся катастрофой свисала метровая сосулька.

Дом был как белый сугроб.

За дверью — замерзшее окошко в свинцовом переплете, литая латунная ручка, — в конце удивительно длинного коридора, в кабинете, в котором сразу бросался в глаза смелый союз минималистского искусства и роскошной мебели, за огромным письменным столом, между коробками с нераспечатанными письмами, сидела мертвая женщина. Голова была запрокинута, руки безвольно лежали на подлокотниках кресла. Широкая полоса запекшейся крови тянулась от нижней губы вниз, по обнаженному горлу, разделялась у груди надвое и вновь сходилась в одну на плоском животе. Нос тоже был окровавлен. В свете люстры он указывал, как стрелка, на темную дыру, которая когда-то была ртом. От языка остался только маленький кусочек, остальная его часть была вырезана искусной рукой, ровно и аккуратно.

В комнате было тепло, почти жарко.

Сотрудник уголовного розыска Зигмунд Берли наконец-то выключил мобильный телефон и посмотрел, прищурившись, на термометр за панорамным окном, выходившим на юго-восток. Температура упала уже до минус двадцати двух градусов.

— Очень странно, что стекло не лопается, — сказал он и осторожно постучал пальцами по стеклу. — Разница температур в помещении и на улице — сорок семь градусов. Интересно.

Кажется, его никто не слушал.

На мертвой женщине был только шелковый халат с золотыми отворотами. Пояс лежал на полу. Молодой полицейский из участка в Румерике, заметив его, невольно сделал шаг назад.

— Черт побери! — сказал он, сглатывая и смущенно ероша волосы на голове. — Я подумал, что это змея.

Недостающая часть языка, искусно упакованная в бумагу, как экзотический мясистый цветок лежала перед женщиной на письменном столе. Кончик высовывался из кроваво-красного обрамления — бледное мясо с еще более бледными сосочками, следы красного вина в складках и морщинках.

Полупустой бокал стоял на стопке бумаг на краю стола. Бутылки нигде не было видно.

— Можно мы хотя бы грудь ей прикроем? — хрипло спросил полицейский постарше. — Неудобно как-то...

— Подождем пока, — сказал Зигмунд Берли и положил мобильный телефон в нагрудный карман.

Он присел на корточки и пристально посмотрел на мертвую женщину.

— Это заинтересует Ингвара, — пробормотал он. — И его жену. Наверняка.

— Что?

— Ничего. Известно время смерти?

Берли, сдерживаясь, тихонько чихнул. От тишины, повисшей в комнате, у него шумело в ушах. Он неуклюже поднялся, ненужным движением стряхивая пыль с брюк. У входной двери стоял мужчина в форме. Он держал руки за спиной, переминался с ноги на ногу и, отвернувшись от трупа, смотрел в окно на елку, все еще наряженную к Рождеству. На ветках, припорошенных снегом, кое-где еще сохранились огарки разноцветных свечей.

— Здесь, что ли, вообще никто ничего не знает? — раздраженно спросил Берли. — У вас нет даже предварительного заключения о времени смерти?

— Смерть наступила вчера вечером, — ответил наконец другой полицейский. — Но еще слишком рано...

— ...утверждать, — закончил за него Берли. — Вчера вечером! То есть никакой определенности. А где?..

— Они уезжают каждый вторник. Семья, я имею в виду. Муж и шестилетняя дочка. Если вы об этом хотели спросить...

— Да, — сказал Берли и обогнул письменный стол. — Язык... — начал он, разглядывая сверток на столе. — Она была еще жива, когда его отрезали?

— Не знаю, — ответил полицейский. — У меня тут для вас есть разные бумаги, и, поскольку осмотр мы уже закончили и все вернулись в участок, вы, может быть...

— Да, — буркнул Берли, предоставив полицейскому самому догадываться, к чему именно относилось его согласие. — Кто ее нашел, коль скоро семья в отъезде?

— Слуга. Филиппинец, который приходит по средам, в шесть утра. Он говорит, что начинает убирать внизу, а потом поднимается наверх, чтобы не разбудить никого в такую рань. Спальни наверху, на втором этаже.

— Да, — повторил Берли без интереса. — Уезжают каждый вторник?

— Она же сама рассказывала в интервью, — подтвердил полицейский, — что она куда-то отправляет мужа с ребенком каждый вторник. Что она сама просматривает свою почту. Что это для нее дело чести...

— Похоже, что так, — задумчиво произнес Берли себе под нос и приподнял верхние письма в одной из коробок. — Хотя в одиночку со всем этим просто невозможно справиться. — Он еще раз оглядел труп женщины. — Sic transit gloria mundi, — сказал он, внимательно рассматривая провал ее рта. — Теперь-то ей нет особой пользы от ее известности.

— Мы тут подготовили кучу вырезок, они лежат... — начал полицейский.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся от него Берли.

Тишина будто сгустилась: не слышно было шагов на дороге, часы не тикали, компьютер был выключен, радио безмолвно смотрело на Берли с серванта у двери единственным красным глазом. На широкой каминной полке, раскинув крылья, стояло чучело канадского гуся — ноги выцвели, хвост лишился почти всех перьев. Ледяной день нарисовал чуть заметный прямоугольник на ковре у окна, выходившего на юго-восток. Кровь стучала в барабанных перепонках Зигмунда Берли. Стараясь избавиться от неприятного ощущения, — как будто он находится в мавзолее! — он потер указательным пальцем переносицу. Берли не мог определить, раздражен он или смущен. Женщина сидела в своем кресле, широко расставив ноги, с голой грудью и зияющей безъязыкостью. Казалось, что рана не просто лишила ее необходимого органа, но отняла все человеческое.

— Вы злитесь, если вас зовут слишком поздно, — произнес наконец полицейский, — поэтому мы оставили все, как было, хотя, как я уже сказал, мы почти закончили...

— Осмотр места происшествия так скоро не закончишь, — ответил на это Берли, — но все равно — спасибо. Это было умно с вашей стороны. Особенно в случае с этой женщиной. Газеты уже пронюхали?..

— Пока нет. Мы задержали филиппинца, он дает показания, и мы постараемся продержать его в участке как можно дольше. Там, снаружи, мы старались быть как можно более аккуратными. Очень важно найти следы, особенно когда такой снег. Соседи, наверное, немного удивлены нашей суетой. Но не думаю, что кто-нибудь из них успел что-то сообщить газетчикам. Их наверняка больше интересует сейчас новорожденная принцесса. — Мимолетная улыбка опять сменилась серьезным выражением на лице полицейского. — Это понятно... Но убита сама «Фиона на ходу». В собственном доме, да еще и таким образом...

— Задушена то есть? — кивнул на труп Берли.

— Так считает врач. Никаких колотых или огнестрельных ран. Посмотрите на шею, сами увидите.

— Ммм. Взгляните-ка сюда! — Берли изучал язык на письменном столе. Бумага была сложена очень искусно — в виде вазочки с отверстием для кончика языка и элегантными, симметричными крылышками.

— Похоже на цветок, — поморщился полицейский, — с чем-то гадким внутри. Сразу...

— Да, бросается в глаза, — перебил Берли. — Убийца должен был подготовить это заранее. Не представляю человека, который совершил бы такое преступление и после этого занялся оригами.

— Я не думаю, что он совершал действия сексуального характера.

— Оригами, — пояснил Зигмунд Берли, — это японское искусство складывания фигурок из бумаги. Но...

— Что?

Берли наклонился еще ниже к отрезанному языку. Старший полицейский сделал то же самое. Они стояли макушка к макушке, и их дыхание быстро настроилось на один ритм.

— Он не просто отрезан, — констатировал наконец Берли и выпрямил спину. — Кончик надрезан, преступник рассек его на две части.

Человек в форме повернулся к ним в первый раз с того момента, как Зигмунд Берли прибыл на место преступления. Полицейский был совсем юн: на лице еще никакой растительности, щеки покрыты прыщами. Язык нервно облизывал губы, кадык ходил вверх-вниз над узким воротничком.

— Можно я теперь уйду? — робко прохныкал он. — Можно, а?

— Наследник трона, — произнесла девочка и улыбнулась.

Полуголый мужчина медленно провел опасной бритвой по шее, сполоснул лезвие и обернулся. Девочка сидела на полу и продевала волосы сквозь отверстия в старой, порванной резиновой шапочке.

— Не можешь же ты так идти, — обратился он к ней. — Сними. Давай найдем ту шапку, которую тебе подарили на Рождество. Ты же хочешь быть красивой, когда в первый раз увидишь сестричку!

— Наследник трона, — повторила Кристиане и натянула шапочку еще ниже, на глаза. — Наследник короны. Короноследник.

— Ты, наверное, хочешь сказать «наследник престола», — поправил ее Ингвар Стюбё и вытер остатки пены для бритья. — Это тот, кто должен стать королем или королевой когда-то в будущем.

— Моя сестра будет королевой, — сказала Кристиане. — Ты самый большой человек на свете.

— Ты думаешь?

Он поднял девочку, усадил ее к себе на плечи и увидел в зеркале, что ее глаза беспокойно забегали, как будто ей казалось, что прикасаться друг к другу и при этом смотреть прямо в глаза — это слишком. Она была хрупкой и маленькой для своих почти десяти лет.

— Наследник престола, — обратилась Кристиане к потолку.

— Правильно. Мы ведь не единственные, у кого сегодня родился маленький ребеночек. Еще у...

— Метте-Марит такая хорошенькая, — перебила девочка и с силой захлопала в ладоши. — Она в телевизоре. Нам давали бутерброды с сыром на завтрак. Мама Леонарда говорит, что родилась принцесса. Моя сестра!

— Да, — согласился Ингвар, усаживая ее обратно и пытаясь снять шапочку, не выдирая волос. — Наша малышка — прекрасная принцесса. Но она не наследница престола. Как ты думаешь, как ее назовут?

Шапочку наконец-то удалось снять. Длинные волосы прилипли к изнанке, но Кристиане, кажется, совсем не заметила боли.

— Abendgebet, — сказала она.

— Это значит «вечерняя молитва», — объяснил он. — И ее не так зовут. Ну, я имею в виду девочку над твоей кроватью. Это немецкое слово, и оно просто объясняет, что девочка на картинке делает...

— Abendgebet, — упрямо повторила Кристиане.

— Мы можем спросить у твоей мамы, — сдался Ингвар, надевая брюки и рубашку. — Найди свою одежду. Нам пора идти.

— Идти. — Кристиане вышла в коридор. — Идти. С коровами, лошадями и маленькими кисками. Джек! Король Америки! Ты пойдешь с нами смотреть на ребеночка?

Из детской стремительно выбежала большая желто-коричневая дворняга со свисающим из улыбающейся пасти языком. Собака восторженно заскулила и начала носиться вокруг девочки кругами.

— Джеку лучше остаться дома, — посоветовал Ингвар. — Так где эта шапка?

— Джек пойдет с нами, — нежно возразила Кристиане и обвязала псу шею красным шарфом. — Наследница престола и его сестра тоже. У нас в Норвегии равноправие. Девочки могут делать что хотят. Так говорит мама Леонарда. А ты не мой папа. Мой папа — Исак. Это я тебе говорю.

— Это правда, — рассмеялся Ингвар. — Зато ты мне очень нравишься. А теперь нам пора идти. Джек останется дома, собак не пускают в больницу.

— Больница для больных, — сказала Кристиане, когда он надевал на нее зимнюю куртку. — Ребеночек не болеет. И мама не болеет. И все равно они в больнице.

— Ты настоящий маленький логик.

Он поцеловал ее в губы и натянул ей шапку пониже на уши. Вдруг она посмотрела ему прямо в глаза. Он застыл, как всегда в те редкие моменты открытости, которые вдруг позволяли ему заглянуть туда, где никто никогда не бывал.

— Родилась наследница престола ^[1], — торжественно объявила Кристиане, набрала побольше воздуха в легкие и продолжила цитировать утренние выпуски теленовостей: — Событие для страны, для народа и в первую очередь, конечно, для родителей. Мы особенно рады тому, что в этот раз родилась девочка.

С вешалки раздался еле слышный телефонный звонок.

— Мобильный телефон, — механически откликнулась она. — Дам-ди-ру-рам.

Ингвар Стюбё подошел к вешалке, рассерженно захлопал по карманам пальто и курток и, наконец, нашел то, что искал.

— Алло, — скептически произнес он в трубку. — Это Стюбё.

Кристиане начала спокойно раздеваться. Сняла сначала шапку, потом куртку.

— Минуточку, — попросил Стюбё в трубку. — Кристиане, перестань! Подожди немного...

Девочка уже успела раздеться почти полностью — на ней остались только розовые трусики и майка. Колготки она натянула на голову.

— Я не хочу даже говорить об этом! — отрезал Ингвар Стюбё. — У меня четырнадцать дней отпуска по уходу за ребенком. Я не сплю уже больше суток, Зигмунд. Да у меня ребенок родился меньше пяти часов назад, и теперь...

Кристиане спустила колготки на живот, как косы.

— Пеппи-Длинный-Чулок, — весело произнесла она. — Тра-ля-ля, тра-ля-ля.

— Нет! — возразил Ингвар так нелюбезно, что Кристиане вздрогнула и расплакалась. — У меня отпуск. У меня родился ребенок. Я...

Ее плач перешел в рев. Ингвар так и не смог привыкнуть к тому, что такой хрупкий ребенок может издавать столь оглушительные звуки.

— Кристиане, — с отчаянием сказал он. — Я злюсь совсем не на тебя. Я разговариваю с... Алло? Я не могу. Как бы увлекательно все это ни было, я просто никак не могу оставить сейчас семью. Пока, удачи.

Он щелкнул крышкой телефона и уселся на пол. Они давно уже должны были быть в больнице.

— Кристиане, — ласково обратился к ней Ингвар. — Моя маленькая Пеппи!

Можно было обнять ее, чтобы успокоить, но он знал способ получше: он начал свистеть. Джек привалился к нему и заснул, похрапывая; от его влажного дыхания на брюках у Ингвара появилось пятно. Ингвар свистел и напевал все детские песенки, которые мог вспомнить. Через сорок минут девочка перестала плакать. Не глядя на Ингвара, она сняла с головы колготки и медленно начала одеваться.

— Пора посмотреть на наследницу престола, — сказала она без выражения.

Мобильный телефон звонил семь раз.

Он немного поколебался и выключил его, не прослушав сообщения на автоответчике.

Прошло восемь дней, а полиция, очевидно, не продвинулась ни на шаг. Впрочем, это ее не удивляло.

Эти интернет-газеты — просто ужас какой-то, — подумала женщина с ноутбуком. Интернет обходился ей дорого. Ее очень раздражало, что деньги заканчиваются, пока она ждет соединения с Норвегией. Конечно, она могла подключиться к Интернету в кафе «Ше Нет», широкополосный канал стоил пять евро за пятнадцать минут, но, к сожалению, место было не слишком приятное: полно пьяных австралийцев и хвастливых британцев, особенно зимой. Так что она пока не стала этого делать.

В первые дни шумихи вокруг дела было до странности мало. Главной новостью оказалось рождение принцессы. Мир воистину хотел быть обманутым!

Наконец-то ей удалось зайти на сайт.

Женщина с ноутбуком терпеть не могла Фиону Хелле и ничего не могла с этим поделать. Газеты писали о Фионе как о «народной любимице». Похоже на правду: программу Фионы смотрело около миллиона человек каждую божью субботу вот уже пятый сезон подряд. Она-то сама посмотрела всего пару передач, как раз перед своим отъездом из Норвегии. И этого было более чем достаточно, чтобы понять, что она в кои-то веки согласна с той невыносимо снисходительной характеристикой, которую дают критики такого рода развлечениям. Собственно говоря, именно такая агрессивная статья в «Афтенпостен», написанная каким-то профессором социологии, и заставила ее усесться перед телевизором в субботу вечером и потратить полтора часа на «Фиону на ходу».

Хотя нельзя сказать, что эти полтора часа были потрачены впустую. Вот уже лет сто никто не пытался так ее спровоцировать. Участники были или идиотами, или глубоко несчастными людьми, ни в том ни в другом, конечно, не было их собственной вины. Фиона Хелле, в противоположность им, была успешной, расчетливой и не очень-то последовательной в своем популизме. Она вальсирующим шагом входила в студию в эксклюзивных нарядах, безнадежно далеких от уровня магазина «Н&М», а потом нахально улыбалась в камеру, пока все эти жалкие люди раскрывали перед ней свои безнадежные мечты, фальшивые ожидания и наглядно показывали крайнюю ограниченность своего интеллекта. Прайм-тайм.

Женщина, которая встала сейчас из-за письменного стола и вышла в чужую гостиную, не зная толком, что она собирается делать, не участвовала в общественной дискуссии, хотя и почувствовала соблазн это сделать после одной из передач «Фионы на ходу». Дописав до половины гневное читательское письмо, она посмеялась над собой и удалила документ. Остаток вечера она была очень оживлена.

Сон не шел, и она даже проглотила пару ужасных ночных фильмов на «ТВЗ» с кое-какой пользой для себя; по крайней мере теперь ей так казалось.

Читательское письмо в «Дагбладет» — это, конечно, совсем не ее формат.

Завтра она поедет в Ниццу и поищет там норвежские газеты.

2

В дом на две семьи в Тосене пришла ночь.

Довольно далеко, за забором в конце сада, на маленькой улице маячили три унылых фонаря. Лампочки давно разбила снежками разбаловавшаяся детвора. Соседи, наверное, решили, что им выпал отличный случай всерьез взяться за экономию электроэнергии. Небо было черным, с яркими звездами. На северо-востоке Ингер Йоханне с трудом нашла созвездие, которое показалось ей знакомым, и это заставило ее почувствовать, что она одна на всем земном шаре.

— Ты опять здесь стоишь, — посетовал Ингвар. Он остановился в проходе и сонно почесал в паху. Трусы-боксеры были тесноваты в бедрах. Широкие обнаженные плечи почти касались обоих косяков. — И давно ты этим занимаешься, друг мой?

— Не знаю. Иди спать.

Ингер Йоханне опять отвернулась к окну. Переход от жизни в многоквартирном доме к жизни в частном оказался сложнее, чем она ожидала. Она привыкла к урчанию в водопроводных трубах, к плачу младенцев, который отражался от стен, к ссорящимся подросткам и звуку работающего телевизора в гостиной у соседки — соседка очень плохо слышала и часто засыпала во время поздних программ. В квартире можно было варить кофе поздно ночью. Слушать радио. Разговаривать, если хочется. Здесь же она едва отваживалась открыть холодильник. Каждое утро в туалете пахло мочой Ингвара, потому что она не разрешала сливать воду до семи утра, чтобы не разбудить соседей снизу.

— Может, ты хотя бы сядешь, — сказал он.

— Не кричи, — тихо попросила Ингер Йоханне.

— Да перестань ты, все нормально. Ты же жила с соседями, Ингер Йоханне!

— Я привыкла к тому, что соседей много. И я их всех даже по именам не знала. А здесь все так близко. Когда в доме только мы и они, мне все время неловко... Я не знаю...

— Но тебе же очень нравятся Гитта и Самюэль, я уж не говорю о маленьком Леонарде! Если бы не он, Кристиане никогда бы не...

— Нет, ты посмотри! — Ингер Йоханне вытянула одну ногу вперед и осторожно засмеялась. — У меня раньше никогда не было тапочек. А теперь я шагу без них не ступлю!

— Очень милые. Похожи на мухоморы.

— Ну, собственно говоря, они и должны быть похожи на мухоморы! Ты не мог заставить ее выбрать что-нибудь другое? Кроликов? Медвежат? Или, в конце концов, просто обычные коричневые тапочки?

Он подошел к ней поближе, паркет отзывался скрипом на каждый его шаг. Она скорчила гримасу, прежде чем опять отвернулась к окну.

— Ты же знаешь, Кристиане не легко уговорить, — сказал он. — И перестань так бояться. Ничего не случится.

— Исак говорил то же самое, когда Кристиане была маленькая.

— Это другое. Кристиане...

— Никто не знает, что с ней. Никто не знает, все ли в порядке с Рагнхилль.

— О, так мы договорились? Рагнхилль?

— Да, — ответила Ингер Йоханне. Ингвар обнял ее одной рукой.

— Рагнхилль — совершенно здоровый ребенок, которому восемь дней от роду, — прошептал он. — Она просыпается каждую ночь по три раза, ест и моментально засыпает. Именно так и должно быть. Будешь кофе?

— Да, только потише.

Он собирался что-то сказать и открыл было рот, но потом незаметно покачал головой, поднял с пола свитер и надел его на себя, направляясь на кухню.

— Тогда садись, — предложил он. — Раз уж тебе кровь из носу нужно бодрствовать всю ночь, мы можем провести это время с толком.

Ингер Йоханне придвинула высокий табурет поближе к плите и потуже затянула пояс халата. Ее пальцы рассеянно пролистали толстую папку дела, которое расследовал Ингвар. Папке было не место в кухне.

— Зигмунд не сдается, — сказала она и потерла пальцами глаза под очками.

— Нет. И он прав. Это очень интересное дело. — Сообразив, что проговорился, он обернулся так резко, что расплескал воду. — Я сходил на работу, всего на часик, — оправдался он. — С того момента, как я ушел, до того, как вернулся, прошло всего...

— Да успокойся, все в порядке. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно иногда отсюда уходить. Должна признаться, что...

Сверху в папке лежала фотография — удачный портрет будущей жертвы убийства. Узкое лицо казалось еще уже из-за длинных волос, разделенных на прямой пробор, — и это была единственная немодная деталь во всем ее облике. Взгляд был вызывающий, полные губы сложены в самодовольную улыбку. Глаза сильно накрашены, но это, как ни странно, не выглядело вульгарно. В этой фотографии было что-то манящее, какое-то эротическое притяжение, резко противоречащее тому человечному, семейному настроению программы, которую эта женщина успешно создавала.

— В чем ты хочешь признаться?

— Ну...

— Что ты тоже считаешь это дело чертовски интересным! — поддразнил Ингвар, гремя чашками. — Я пойду надену штаны.

Прошлое Фионы Хелле было не менее интригующим, чем портрет. Магистр истории искусств, отметила про себя Ингер Йоханне, начиная читать документы. Вышла замуж в двадцать два года за сантехника Бернта Хелле, унаследовала дом бабушки и дедушки в Лёренског. Через тринадцать лет брака, в 1998 году, родилась дочь, Фиорелла, что не оказало отрицательного влияния ни на амбиции, ни на карьеру. Скорее наоборот. Из элитарной программы «Крутое искусство» на канале «НРК2», где Фиона была культовым ведущим, ее перевели в редакцию развлекательных программ. В бесчисленных интервью, которые она раздала за последние три года, она описывала этот перевод так, будто после нескольких сезонов позднего ток-шоу по четвергам наконец вернулась домой. «Фиона на ходу» была одной из самых больших удач норвежского государственного телевидения с шестидесятых годов. Тогда людям больше нечего было делать, кроме как усаживаться к экрану и смотреть единственный канал, оправдывая общее представление о том, каким должен быть субботний вечер в Норвегии. И вот теперь они вновь не могли оторваться от телевизоров, стоило Фионе появиться на экране.

— Тебе же нравилась ее программа? Ты, здоровый мужик, смотрел и плакал!

Ингер Йоханне улыбнулась Ингвару, который вернулся в кухню, одетый в ярко-красный свитер, серые спортивные штаны и оранжевые шерстяные носки.

— Я никогда не плакал! — запротестовал он, наливая кофе в чашку. — Я был растроган, это да, признаю. Но плакать? Никогда! — Он пододвинул свой стул ближе к ней. — Помнишь, была программа про дочку «немецкой подстилки»? — тихо спросил он. — Она не тронула бы разве что человека с каменным сердцем. Все детство над ней постоянно издевались и обращались с ней как с собакой, потому она подростком уехала в Штаты. Мыла полы во Всемирном торговом центре с тех самых пор, как его построили, и взяла первый в жизни больничный одиннадцатого сентября. Всегда скучала по тому маленькому соседскому мальчику из Норвегии, который...

— Да-да, — отозвалась Ингер Йохане, осторожно поднесла к губам чашку с обжигающим кофе и застыла. — Ш-ш-ш! Это Рагнхилль, — напряженно вслушиваясь, произнесла она.

— Прекрати, — начал он, собираясь задержать ее и не дать ей немедленно броситься в спальню.

Но было поздно. Она бесшумно скользнула по полу и убежала — только тревога осталась висеть в воздухе. Кислая боль в желудке заставила его добавить побольше молока в кофе.

Ингвару выпало на долю никак не меньше испытаний, чем Ингер Йоханне, и, пожалуй, судьба его была ужаснее; хотя сравнивать такие вещи не только неловко, а попросту невозможно. Боль невозможно измерить, потери невозможно взвесить. И все-таки ему не удавалось совсем избежать сравнений. С той весны, когда они встретились, прошло вот уже почти четыре года, и он, честно говоря, слишком часто ловил себя на том, что его раздражает постоянная скорбь Ингер Йоханне из-за того, что Кристиане не похожа на других детей.

Несмотря ни на что, у Ингер Йоханне все-таки есть ребенок. Живой ребенок с жаждой жизни. Девочка она своеобразная, да, но по-своему любящая и очень участливая.

— Я знаю. — Ингвар вздрогнул от голоса Ингер Йоханне, он не заметил, как она вернулась. — Ты вынес больше, чем я. Твой ребенок умер. Я должна быть благодарна судьбе. И я благодарна.

У нее задрожали губы, заставив ее замолчать. Она закрыла глаза рукой.

— С Рагнхилль все в порядке? — спросил Ингвар.

Она кивнула.

— Я так боюсь, — прошептала она. — Когда она спит, я боюсь, что она умерла. Когда она просыпается, я боюсь, что она умрет. Или еще что-нибудь случится.

— Ингер Йоханне, — вздохнув, сказал он и похлопал по сиденью стула рядом с собой, — иди сюда.

Она медленно опустилась на стул. Он гладил ее рукой по спине, может быть, излишне быстро.

— Все хорошо, — убежденно произнес он.

— Ты раздражен, — почувствовала она.

— Нет.

— Да.

Рука остановилась, он легко сжал ее шею.

— Я говорю — нет. А теперь...

— Можно я просто здесь посижу?..

— Знаешь что? — перебил он делано веселым голосом. — Мы оба согласны, что с детьми все в порядке. Мы оба не можем заснуть. Так давай посвятим часик вот этому... — Он ткнул в фотографию Фионы Хелле. — А потом посмотрим, удастся ли нам хоть немного поспать. Хорошо?

— Ты такой милый, — пробормотала она, вытирая нос ладонью. — Это дело еще сложнее, чем вам кажется. Чем вы боитесь.

— Ага.

Он осушил чашку, отодвинул ее и разложил бумаги из папки на большом столе. Фотография лежала среди них. Его указательный палец скользнул по носу Фионы Хелле, обежал вокруг ее рта, потом Ингвар мгновение помедлил, поднял фотографию и посмотрел на нее внимательно:

— Что ты знаешь о том, чего мы боимся?

— Никаких следов what so ever, ^[2] — не задумываясь, ответила она. — Я просмотрела все.

Она перелистывала бумаги, не находя нужного документа.

— Во-первых, — начала она, хлюпая носом, — следы на снегу вам ничем не помогут. Вы нашли три отпечатка перед домом, и они вероятнее всего принадлежат преступнику, но температурные условия, ветер и то, что снег шел весь вторник, существенно снизили их ценность. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это что убийца надевал носки поверх ботинок.

— После проклятого дела Ордеруд этот трюк использует каждый гребаный велосипедный воришка, — пробормотал он.

— Следи за языком, пожалуйста.

— Дети же спят.

— Размер обуви между сорок первым и сорок пятым. Это, можно сказать, девяносто процентов всего мужского населения.

— И небольшая часть женского, — улыбнулся Ингвар.

Ингер Йоханне вытянула ноги под столом:

— Кроме того, трюк с ботинками большего размера давно уже всем известен. Ничего определенного нельзя сказать и про вес преступника — ему очень повезло с погодой.

— Или ей.

— Может, ей. Но, если честно, чтобы одолеть Фиону Хелле, нужно было быть сильным человеком. Молодая, здоровая женщина, в прекрасной форме.

Они снова посмотрели на фотографию. Хелле выглядела на свои годы, ее сорок два ясно прорисовывались морщинками вокруг глаз. Над верхней губой тоже были заметные морщинки. И все-таки в лице была свежесть — в прямом взгляде, в упругой коже на горле и щеках.

— Язык отрезали, когда она еще была жива, — сказал Ингвар. — Вот как мы сейчас себе все это представляем: она потеряла сознание, оттого что ее душили, и потом ей вырезали язык. Крови вытекло очень много, так что она наверняка была еще жива. Может, убийца именно так все и задумал, а может...

— Такие вещи невозможно просчитать, — перебила Ингер Йоханне и нахмурилась. — Я имею в виду, душить до потери сознания, а не до смерти. Он, скорее всего, считал, что она умерла.

— Смерть все же наступила от удушья. Он должен был закончить руками, после того как вырезал язык. — Ингвар поежился и добавил: — Ты это видела?

Он взял в руки коричневый конверт, посмотрел на него несколько мгновений и отложил в сторону, так и не раскрыв.

— Только одним глазком, — ответила Ингер Йоханне. — Обычно я спокойно реагирую на фотографии с места преступления. Но теперь, после Рагнхилль, я... — Она закатила глаза и спрятала лицо в ладонях. — Я плачу из-за любой ерунды! — почти прокричала она, потом одумалась и прошептала: — Такие фотографии меня особо не трогают. Обычно... — Она решительно вытерла глаза и попыталась улыбнуться. — У мужа Фионы железное алиби.

— Алиби не бывают железными, — возразил Ингвар.

Он снова положил руку ей на спину, ощущая тепло ее тела через тонкий шелк.

— Но в данном случае, — продолжила Ингер Йоханне, — если не железное, то уж по меньшей мере близкое к тому. Он был у своей матери вместе с Фиореллой. Спал с ней в одной комнате, потому что в гостях были еще и его сестра с мужем. У сестры было расстройство желудка, и она почти не спала всю ночь. Плюс...

Она опять потянулась к глазам. Ингвар усмехнулся, вытер ей слезы большим пальцем, потом провел им по бедру.

— ...нет никаких сведений о ссорах, только банальные семейные конфликты, — закончила она. — Как в любви, так и в денежном отношении. Здесь они вполне равны. Он зарабатывает больше, чем она, ей принадлежит большая часть дома. Его фирма выглядит довольно солидной.

Она крепко сжала его свободную руку. Кожа была шершавой, ногти коротко пострижены.

— Прошло уже восемь дней, — посетовала она, — а вы не сделали ничего, лишь отмели несколько очевидных заблуждений.

— Это только начало, — уныло сказал он и отнял у нее руку.

— Плохое начало.

— А ты что думаешь?

— Много чего.

— Например?

— Язык... — начала она и поднялась, чтобы налить себе еще кофе.

Машина медленно ехала по направлению к улице Хёугес. От ее слабого гудения задребезжали стаканы в стенном шкафу. Свет фар скользнул по потолку, ярко осветив на мгновение большую полутемную кухню.

— Язык, — подавленно повторил он, как будто она напомнила ему о каком-то ужасном факте, который он стремился забыть.

— Да. Язык. Способ. Ненависть. Преднамеренность. Упаковка. Это было сделано заранее. В доме не было красной бумаги. Такая фигурка складывается за восемь минут, я прочитала в твоих документах. И человек должен очень хорошо уметь это делать.

Она впервые за долгое время выглядела оживленной. Открыла шкаф, взяла из серебряной сахарницы два кусочка, положила в кофе и начала размешивать, постукивая ложкой о стенки чашки.

— Кофе, когда мы не можем заснуть. Умно, — пробормотала она себе под нос и посмотрела на Ингвара. — Отрезать язык у человека — это символ, такой жестокий, зверский, что его едва ли можно объяснить чем-нибудь, кроме ненависти. Очень сильной ненависти.

— А Фиону Хелле любили, — сухо сказал Ингвар. — Ты давно уже размешала весь сахар, подруга.

Она облизала ложку и уселась за стол.

— Проблема в том, Ингвар, что мы не можем знать, кто ее ненавидел. Так как семья, знакомые, коллеги... все окружение ее любило, ты, очевидно, должен искать убийцу за пределами круга ее постоянного общения. — Она направила указательный палец в окно. У соседей был включен свет в ванной. — Я не их конкретно, конечно, имею в виду, — улыбнулась она. — Общество, так сказать.

— О господи! — вздохнул Ингвар.

— Фиона Хелле была одной из самых популярных телеведущих в стране. Едва ли найдется хоть один норвежец, который не знает ничего о том, чем она занималась. И у которого не было бы своего — верного ли, неверного — представления о том, что она за человек.

— Больше четырех миллионов подозреваемых, да?

— Ну... — Она сделала небольшой глоток и отставила чашку. — Вычесть всех, кто младше пятнадцати, всех, кто старше семидесяти, и тот миллион человек, которым она действительно искренне нравилась.

— И сколько останется, по-твоему?

— Понятия не имею. Пара миллионов, может?

— Два миллиона подозреваемых.

— Которые, возможно, никогда и словом с ней не обмолвились, — добавила она. — Тот, кто ее убил, не обязательно встречал Фиону Хелле раньше.

— Или та, кто ее убила.

— Или та, — кивнула она. — Кроме того, что касается природы языка... Шшш!

Из недавно отремонтированной детской доносился плач младенца. Ингвар поднялся прежде, чем Ингер Йоханне успела как-то отреагировать.

— Она просто хочет есть, — успокоил он, мягко отстраняя ее. — Я тебе ее сейчас принесу. Садись на диван.

Она попыталась взять себя в руки. Страх чувствовался почти физически: сердце колотилось, щеки горели. Она поднесла ладонь к глазам: в каплях пота на линии жизни отражался свет лампы. Она вытерла руки о халат и уселась поудобнее.

— Мышка проголодалась, — приговаривал Ингвар над детской головкой. — Сейчас мама тебя покормит. Сейчас, сейчас...

Облегчение при виде моргающих глазок и причмокивающего рта заставило Ингер Йоханне расплакаться.

— Я схожу с ума, — прошептала она, укладывая девочку поудобнее.

— Нет, ты не сходишь с ума. Ты просто немного встревожена и напугана.

— Язык, — вернулась Ингер Йоханне к теме их разговора.

— Мы не будем сейчас больше об этом говорить. Расслабься.

— То, что он разрезан на конце, будто расщеплен... — не смогла она остановиться.

— Ну-ну?

— Лгунья, — всхлипнула она и подняла на Ингвара глаза.

— Ты?

— Да не я! — Она прошептала что-то младенцу, успокаиваясь, потом опять подняла взгляд на Ингвара. — Раздвоенный язык может означать только одно: тот, кто это сделал, считал Фиону Хелле лгуньей.

— Ну, мы все не без греха, — заметил Ингвар и мягко коснулся пальцем легкого пушка на макушке у ребенка. — Смотри! В родничке виден пульс!

— Убийца считал, что Фиона Хелле лгала, — повторила Ингер Йоханне. — Что она врала так грубо и неприкрыто, что заслуживала смерти.

Рагнхилль отпустила грудь и скорчила гримасу, которую с натяжкой можно было принять за улыбку. Это заставило Ингвара упасть на колени и прижать лицо к теплой влажной щечке. На верхней губке Рагнхилль надулся розовый пузырек. Крошечные ресницы были почти черными.

— Тогда это должна быть самая ужасная ложь на свете, — тихо произнес Ингвар. — Большая ложь, чем я могу себе вообразить.

Рагнхилль срыгнула и заснула.

Она сама никогда бы сюда не поехала.

Знакомые, у которых явно были проблемы с деньгами, решили вдруг, что им необходимо три недели поразвлечься на Ривьере. Что можно делать на Ривьере в декабре — уже само по себе загадка, но она все-таки согласилась поехать с ними. Хотя бы развеюсь, подумала она.

Отец после смерти мамы стал совсем невозможен: причитал, жаловался и постоянно цеплялся к ней. Он пах стариком: смесью грязной одежды и мочи — видно, не всегда успевал добрести до туалета. Его пальцы, которые царапали ее по спине в равнодушно-холодном объятии при расставании, омерзительно исхудали. Чувство долга заставляло ее заезжать к нему примерно раз в месяц. Квартиру на Сандакере никогда нельзя было назвать дворцом, а теперь, когда отец остался один, там стало просто невозможно находиться. Ей еле-еле удалось — несколько писем, злых разговоров по телефону и куча усилий — найти ему помощницу по дому. Нельзя сказать, чтобы это как-то улучшило положение дел. От унитаза воняло, в холодильнике были навалены просроченные продукты, так что можно было упасть в обморок, открывая дверцу. Она никак не могла смириться, что лучшее, что муниципалитет может предложить старому верному налогоплательщику, — это не заслуживающая никакого доверия девчонка, которая еле умеет включать стиральную машину.

Ее соблазняла возможность провести Рождество не с отцом, хотя в остальном она скептически относилась к поездке. Особенно потому, что они брали с собой детей. Ее раздражало то, что у нынешних детей, похоже, аллергия на всю здоровую еду. «Я это не хочу. Я это не люблю», — тянули они однообразную мантру перед каждым приемом пищи. Так что ничего нет странного в том, что все дети такие тощие, пока они маленькие, а потом их разносит, когда они превращаются в бесформенных подростков, измученных постоянными модными расстройствами пищеварения. Если младшая из детей знакомых, девочка трех-четырех лет, в общем-то довольно мила, то без ее братьев и сестер женщина с ноутбуком вполне могла бы обойтись.

Но дом был большой, и та комната, которая предназначалась ей, впечатляла. Знакомые были полны энтузиазма, когда показывали ей рекламную брошюру. Она подозревала, что они рассчитывают на то, что она заплатит больше причитающейся ей части арендной платы. Они ведь знают, что у нее есть деньги, хотя и не представляют, конечно, как много.

Она постепенно отказалась от общения с большинством своих знакомых. Они влачили жалкое существование, преувеличивая проблемы, которые никого, кроме них самих, интересовать не могли. Прикинув, она пришла к выводу, что ей придется поднять себе цену: она отдавала им гораздо больше, чем получала. Иногда, думая обо всем этом, она приходила к мысли, что за всю жизнь встретила всего лишь нескольких людей, достойных ее общества.

Они хотели, чтобы она ехала с ними, а она не вынесла бы еще одного Рождества с отцом.

И вот, когда она уже стояла в аэропорту Гардермуен с билетами в руках, зазвонил мобильный телефон. Их младшая, та самая девочка, попала в больницу.

Она пришла в ярость. Конечно, они не могут бросить ребенка, но неужели нельзя было отказаться раньше, не за сорок пять минут до отлета? Прошло уже четыре часа с тех пор, как ребенок заболел, и четыре часа назад у нее еще была возможность выбирать.

Она улетела.

Знакомые все равно должны заплатить свою часть арендной платы, это она ясно дала им понять в телефонном разговоре. А вообще-то она даже расстроилась, что не удалось провести три недели с людьми, которых она знала с детства.

Когда прошло девятнадцать условленных дней, хозяин дома предложил ей остаться до марта — просто пожить, не платя ни гроша. Он так и не нашел новых жильцов на зиму и не хотел, чтобы дом пустовал. Помогло, конечно, еще и то, что она сделала генеральную уборку как раз перед его приходом. И когда он крадучись обходил комнаты одну за другой, делая вид, что проверяет электропроводку, он не мог не заметить, что спят только на одной кровати.

Ей было все равно, где стоит ее компьютер, здесь или дома. И она жила здесь даром.

Ривьера не оправдала ее ожиданий.

Вильфранш-сюр-Мер оказался псевдогородом, построенным для привлечения туристов. Все здесь выглядело фальшивым, сделанным, чтобы вытянуть побольше денег из отдыхающих, и даже крепость у моря, которой было несколько сотен лет, казалась изготовленной из пластмассы и картона. А все таксисты говорили на вполне приличном английском — ну какой же это французский курорт!

Ее ужасно раздражало то, что полиция так и не сдвинулась с мертвой точки.

Конечно, дело очень сложное. Этим неумехам из норвежской полиции оно может оказаться не по зубам. Провинциальные безоружные евнухи.

Она же, напротив, настоящий эксперт.

Ночи стали длиннее.

3

Со дня убийства Фионы Хелле прошло семнадцать дней — на календаре было шестое февраля.

Ингвар Стюбё сидел в своем кабинете, в одном из типичных районов восточного Осло, и следил за тоненькой струйкой песчинок в часах. Часы были большие, красивые, ручной работы. Ингвар всегда считал, что подставка дубовая; дерево с течением времени приобрело темный, местами будто вылинявший оттенок. Французский полицейский из технического отдела криминальной полиции, приезжавший в Осло перед Рождеством, с интересом изучил часы.

— Красное дерево, — констатировал он и покачал головой, глядя на предмет, который, по семейному преданию, сопровождал морских волков, предков Ингвара, на протяжении четырнадцати поколений.

— Эта вещица, — сказал француз на безупречном английском, — сделана между тысяча восемьсот восьмидесятым и тысяча девятисотым годами. Часы никогда, скорее всего, не бывали на борту корабля. Такие выпускали для украшения домов. —

Он пожал плечами и добавил: — But by all means pretty little thing. ^[3]

Ингвар все-таки больше доверял семейным преданиям, чем случайному французскому командированному. Песочные часы стояли на каминной полке у бабушки и дедушки, и их не разрешалось трогать до того, как тебе исполнится двадцать один. Они считались драгоценностью, отец иногда переворачивал их для Ингвара, и песчинки под тончайшим стеклом поблескивали золотом, протекая сквозь отверстие, которое, как говорила бабушка, было тоньше волоска.

Папки, рядами стоявшие на письменном столе по обе стороны от часов, рассказывали другую, гораздо более сложную историю — про убийство Фионы Хелле. У этой истории было страшное начало и не было ничего, что хоть как-то намекало бы на окончание. Сотни свидетельских показаний, огромное количество различных экспертиз, полицейские рапорты, фотографии и все тактические соображения вели одновременно во всех направлениях, следовательно — никуда.

Ингвар не помнил другого такого дела, в котором он не располагал бы ни единой уликой.

Ему скоро должно было исполниться пятьдесят лет, двадцать восемь из них он работал в полиции. Он патрулировал улицы, задерживал жуликов и пьяных за рулем, скучал за письменным столом в отделении по борьбе с экономическими преступлениями и потом по чистой случайности попал в криминальную полицию. Казалось, это было несколько жизней назад. Конечно, он не помнил всех своих дел, да и невозможно было удержать их все в памяти. Убийств было слишком много, изнасилования стали слишком жестокими. Цифры со временем утрачивали всякий смысл. Но одно оставалось неизменно верным и неоспоримым: иногда все шло кувырком. С этим просто нужно было смириться, и Ингвар Стюбё старался не тратить времени на размышления о проигрышах.

Но в этот раз все было иначе.

Впервые он не видел жертву. В первый раз он вошел в дело не с самого начала, а попозже, будто раненый, который, хромая, догоняет далеко ушедший вперед отряд. И эти обстоятельства требовали от него больших усилий. Он понимал, насколько отстал, на общих встречах и при обсуждениях, когда вокруг нарастало коллективное раздражение, а ему приходилось помалкивать — он думал не так, как другие.

Они позволили похоронить себя в следах, которых на самом деле не было. Они аккуратно и тщательно пытались собрать пазл, который просто не мог быть собран, потому что на его составных частях было нарисовано безоблачно-синее небо, в то время как полицейские надеялись сложить из них темное ночное. Несмотря на то, что в доме Фионы Хелле было найдено тридцать четыре отпечатка пальцев, никто не мог сказать, принадлежал ли убийце хоть один из них. Необъяснимый окурок у входной двери ничем не мог им помочь; экспертиза показала, что ему уже несколько недель. Следы на снегу тоже можно было перечеркнуть жирной красной чертой, по крайней мере до тех пор, пока они не могли сопоставить их с другими сведениями об убийце. Лужа крови на полу не давала никаких зацепок, это была кровь самой Фионы Хелле. Остатки слюны на столешнице, волосы на ковре, жирные розовые отпечатки на бокале с вином рассказывали в высшей степени банальную историю о женщине, которая спокойно сидела в своем кабинете, собираясь прочесть письма за неделю.

— Привидение-убийца, — сказал Зигмунд Берли, останавливаясь в дверном проеме, и криво усмехнулся. — Я, черт побери, начинаю думать, что этот мрачный лейтенант из Румерике прав и что это самоубийство.

— Впечатляет, — улыбнулся Ингвар в ответ. — Сначала она себя слегка придушила, потом отрезала язык и уселась поудобнее, ожидая смерти от потери крови. После чего ожила на минуточку, чтобы уложить язык в красивый пакетик из красной бумаги. Оригинально, ничего не скажешь. Ну, как там дела? С сотрудничеством, я имею в виду.

— Они хорошие ребята, детективы из Румерике. Ты же знаешь, там большое отделение. Они, конечно, выделываются иногда, но всегда рады нам помочь.

Зигмунд Берли уселся и придвинул свой стул поближе к письменному столу.

— Снорре на выходных участвует в хоккейном турнире для десятилеток, — сказал он и многозначительно кивнул. — Ему только восемь, но его отобрали в команду лучших вместе с десятилетками!

— Я вообще не знал, что команды из таких маленьких детей формируют по принципу лучше-хуже.

— Да это ерунда, которую придумал спортивный союз. Я считаю, что это совершенно неправильно. Мальчишки только хоккеем живут и дышат, думают о нем сутками... Он как-то недавно ночью спал в коньках! Если все мальчики сейчас не поймут, насколько важны соревнования, они так и будут плестись в хвосте.

— Да-да. Твоему сыну повезло с отцом. Я бы, наверное, не стал...

— Куда мы движемся? — перебил Зигмунд, возвращаясь к разговору об убийстве, и пробежал взглядом по папкам и стопкам документов. — Куда, к черту, мы можем зайти с этим делом?

Ингвар не ответил. Вместо этого он взял в руки песочные часы, перевернул их и попытался сосчитать секунды. Песок бежал минуту и четыре секунды — он узнал это еще в детстве. Какая-то ошибка в конструкции, подумал он, но все равно стал считать вслух:

— Пятьдесят два, пятьдесят три. Все, пусто. Я всегда промахиваюсь. — Он снова перевернул часы. — Раз. Два. Три.

— Ингвар! Перестань! Ты с ума, что ли, сходишь от всех этих бессонных ночей?

— Нет. Рагнхилль — хорошая девочка. Девять. Десять.

— Так куда мы движемся? — Голос Зигмунда стал настойчивым, и он наклонился к коллеге, прежде чем сказать: — У нас нет никаких следов. Буквально никаких! Вчера и сегодня я еще раз изучал все показания. Фиону Хелле любили. Смешная тетка, говорят люди. Колоритная. Многие считают, что в противоречивости ее образа была какая-то особенная прелесть. Начитанная, разбирающаяся в культуре — и в то же время читающая комиксы и любящая «Властелина колец».

— У таких успешных людей, как Фиона Хелле, всегда есть... — Ингвар задумался в поисках слова.

— Враги, — подсказал Зигмунд.

— Да нет, необязательно. Недруги. Недоброжелатели. Всегда есть кто-то, кто чувствует себя обойденным такими людьми. Незаметным в их тени. Фиона Хелле была, безусловно, звездой телеэкрана. И все-таки мне сложно представить, что обиженный работник телевидения с амбициями, который мечтает вести развлекательную программу по субботам, зайдет так далеко, чтобы...

Он кивнул на доску объявлений, с которой большая фотография Фионы Хелле с расставленными ногами и обнаженной грудью кричала им навстречу окровавленным провалом рта.

— Поэтому я думаю, что ответ, скорее, лежит тут, — сказал Ингвар и выудил из красной папки пачку аккуратно скрепленных копий писем. — Я выбрал около двадцати. Просто наугад, честно говоря. Чтобы понять, что за люди писали Фионе Хелле.

Зигмунд вопросительно наморщил лоб и взялся за верхнее письмо.

— Дорогая Фиона, — прочел он вслух. — Я двадцатидвухлетняя девушка из Хемнесбергета. Три года назад я узнала что мой отец был моряк из Венесуэлы. Мама говорит что он чертов подлец который бросил ее и никогда не подавал признаков жизни... — Зигмунд поковырял в ухе. — Да, уроки норвежского она усвоила плохо, — пробормотал он, прежде чем продолжить чтение, — ...после того как он узнал что у мамы буду я. Но одна женщина на фирме говорит что Хуан Мария был хороший парень и что это моя мама сама хотела чтобы они...

Зигмунд внимательно посмотрел на кончик своего пальца. Грязно-желтый комочек, очевидно, крайне его заинтересовал, он помолчал несколько секунд, вытер палец о брюки и спросил:

— И что, все письма такие же беспомощные, как это?

— Да я бы не называл это беспомощностью, — ответил Ингвар. — Она, как видишь, проявляет инициативу. То, что у нее проблемы с пунктуацией и грамматикой, не помешало ей самой провернуть целое детективное исследование. Она знает, где живет отец. Это письмо — молитва о том, чтобы «Фиона на ходу» взялась за это дело. Девочка очень боится, что ее отвергнут, и считает, что, если ее история попадет на телевидение, ее шансы на то, что отец захочет с ней встретиться, вырастут.

— О господи, — выдохнул Зигмунд, вытаскивая следующую копию.

— Это совсем другой тип, — предупредил Ингвар, пока Зигмунд пробегал письмо глазами. — Хорошо пишущий дантист предпенсионного возраста. В войну был подростком, жил на восточной окраине Осло. В сорок пятом его, тощего, измученного сироту, вывезли в деревню и усыновили. Там он встретил...

— Фиона Хелле играла с огнем, — перебил Зигмунд и пролистал остальные письма. — Это ведь всё...

— Судьбы, — развел Ингвар руками. — Каждое письмо, которое она получила — а их было не так уж мало, — это рассказ о нелегкой жизни: о печали, тоске. Об отчаянии. Но ей действительно не давали покоя. Споры в конце концов стали довольно предсказуемыми. С одной стороны, интеллектуальные снобы, которые с плохо скрываемой снисходительностью выражали свое неудовольствие таким использованием простых людей. С другой стороны, был «Народ»... — Он нарисовал в воздухе прописную «Н». — И «Народ» считал, что снобы могут просто выключить телевизор, если им что-то не нравится.

— И народ, в общем, прав... — сказал под нос Зигмунд.

— Ну, обе стороны были в чем-то правы, но споры эти, понятное дело, ни к чему не привели, кроме воплей, криков и повышения рейтинга. К чести Фионы Хелле нужно сказать, что «игольное ушко», сквозь которое можно было пролезть в передачу, было очень узким. В редакции было ни много ни мало три психолога, и каждый потенциальный участник должен был пройти тщательное обследование. Насколько я понял, это довольно сложная процедура.

— А что было с теми, которые ее не прошли?

— Вот именно. По всей стране есть люди, которые вложили всю свою жизнь в конверт с письмом Фионе Хелле. Многие из них решились рассказать ей то, о чем раньше ни с кем не говорили. Должно быть, это ужасно больно, когда тебе отказывают — как с большинством из них и поступили. Хотя бы потому, что редакция просто не в состоянии была отвечать каждому. Некоторые критики писали, что...

Ингвар достал матовый алюминиевый футлярчик из нагрудного кармана, аккуратно открыл его, вынул сигару и поднес ее к носу.

— ...что Фиона Хелле стала богом, — выдохнул он. — Богом, который встречал молчанием отчаянные молитвы.

— Очень драматично.

— Ну, скорее мелодраматично. — Ингвар осторожно засунул сигару обратно в футлярчик. — Но сказка ложь, да в ней все равно есть крупица правды, как говорит Кристиане, когда мы ловим ее на вранье.

Зигмунд громко рассмеялся.

— Мои мальчишки просто все отрицают! Даже если я ловлю их с поличным и доказательств столько, что их девать некуда. Крепкие, как кремень. Особенно Снорре. — Он застенчиво погладил себя по макушке. — Младший, — объяснил он, — который на меня похож.

— Так что мы имеем, — вздохнул Ингвар, — огромное количество людей, у которых есть основания как минимум быть разочарованными в Фионе Хелле.

— Разочарованными, — повторил Зигмунд. — Вряд ли этого достаточно, чтобы...

Они оба снова подняли глаза на фотографию жертвы.

— Я тоже так думаю, — поддержал его Ингвар. — Именно поэтому я начал собственное маленькое расследование: хочу узнать, что случилось с теми, кому Фиона помогла и кто получил свои пятнадцать минут славы и нашел своих биологических Матсрей в Южной Корее, пропавших отцов в Аргентине, исчезнувших приемных дочерей в Дрёбаке и бог знает что еще... Всеми теми, кто доверил ей свои жизни в лучшее эфирное время.

— Разве это не было уже сделано? — удивился Зигмунд.

— Нет.

— Но разве норвежское телевидение не обращалось ко всем, кто...

— Нет.

Зигмунд откинулся на спинку стула. Он смотрел на алюминиевый футлярчик, который вернулся в карман Ингвара.

— Разве ты не бросил? — устало спросил Зигмунд.

— Что? А-а! Ты про это. Я просто нюхаю. Старая привычка. Но курить больше не курю. Лень выходить на балкон каждый раз. Особенно с сигарой, ее ведь быстро не выкуришь.

— Угу... Выходит, ты ведешь расследование с начала?

— Да.

— То есть ты хочешь сказать, что вся работа по сбору улик и многочисленные экспертизы были пустой тратой времени?

Ингвар хрипло засмеялся и откашлялся, закрыв рот кулаком.

— Уже не курю, — объяснил он, — но еще кашляю. — Он скорчил гримасу, сглотнул и продолжил: — Конечно нет. Расследования никогда не бывают проделаны впустую. Отрицательный результат — сам знаешь... Но поскольку пока все в этом деле выглядит неясным, я считаю, нам стоит попробовать зайти с другого конца. Вместо того чтобы вести расследование от места преступления, мы начнем извне — и вернемся туда же. И если нам повезет, мы найдем человека, у которого был мотив. Серьезный мотив.

Ингвар поднялся из-за стола и собирался надеть давно не чищенное пальто, сняв его с вешалки у окна.

— Ты уже уходишь? Так рано?

— Да, — серьезно ответил Ингвар, одеваясь. — Я современный отец. С сегодняшнего дня я решил уходить с работы каждый день в три часа, чтобы побыть с ребенком. Каждый день.

— Ты бредишь?..

— Это шутка, идиот!

Ингвар хлопнул коллегу по плечу и прокричал, прежде чем исчезнуть в коридоре:

— Хороших всем выходных!

— Что я здесь делаю? — поинтересовался сам у себя Зигмунд, глядя на то, как за Ингваром захлопывается дверь. — Это даже не мой кабинет. — Потом он посмотрел на часы. Было уже полшестого, и он не мог понять, куда делся целый день.

Блондинка в кроссовках и костюме от Армани вылезала из такси, очень довольная собой. До полуночи оставалось добрых полчаса, и она была почти трезва. В большом интервью, которое должны были на следующий день напечатать в «Вердене Ганг», будет написано, что Вибекке Хайнербак осознала, наконец, свою взрослость и стала рано уходить с вечеринок, заботясь о завтрашней работоспособности. Она называла это «завтрашняя продуктивность». Вибекке сама придумала это выражение, и оно ей очень нравилось: ей казалось, что оно хорошо выражало ее суть и в политике, и в личной жизни.

Кроссовки совершенно не шли к ее наряду, но из-за сломанного пальца на ноге подобрать другую обувь было сложно. К счастью, продюсеры не вырезали ту часть ток-шоу, в которой она с большой долей кокетства объясняла недостаток элегантности своим возрастом — ей всего лишь двадцать шесть лет, а палец она сломала, играя с племянником. Не совсем правдиво, но в таких мелочах можно и приврать. Зрители в студии весело посмеялись, и Вибекке Хайнербак улыбалась сейчас, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

Это была хорошая неделя. И в политике, и в личной жизни. Во всем. Несмотря на боль в сломанном пальце.

Было непривычно темно. Она подняла взгляд. Светильник над дверью не горел, она с трудом различила разбитую лампочку. Начиная беспокоиться, она обернулась и посмотрела через плечо. Фонарь у ворот не горел тоже. Она перенесла тяжесть тела на здоровую ногу и поднесла связку к глазам, пытаясь определить, тем ли ключом она открывает дверь.

Она так никогда этого и не узнала.

На следующее утро Вибекке Хайнербак нашел ее жених, который, пошатываясь, вернулся с мальчишника своего брата на утреннем автобусе.

Она сидела в постели. Обнаженная. Руки были прибиты гвоздями к стене над изголовьем кровати. Между ног виднелась какая-то книга, будто кто-то пытался протолкнуть книгу ей во влагалище.

Жених поначалу не обратил внимания на эту деталь. Он освободил руки Вибекке, его основательно вывернуло на все вокруг, потом он стащил ее с кровати на пол — словно Вибекке, подвергшаяся надругательству, могла эту кровать осквернить. Только через полчаса он взял себя в руки настолько, что сумел вызвать полицию.

К этому моменту он наконец-то заметил зеленую книгу, которая по-прежнему была зажата между ее бедер.

В дальнейшем осмотр места происшествия показал, что это был Коран в кожаном переплете.

4

Приятная женщина на месте 16А попросила кофе и продолжила читать английские газеты. Стюард никак не мог понять, откуда она. Большинство пассажиров рейса были норвежцами, на предпоследнем ряду сидела шумная датская семья с детьми, которая серьезно портила жизнь остальным находящимся на борту, кроме того, он заметил нескольких шведов. До начала сезона было еще далеко, однако многие с радостью купили билеты до Ниццы со скидкой.

Вообще-то он собирался оставить эту работу. У него всегда были проблемы с лишним весом, но теперь коллеги начали отпускать в его адрес колкие шуточки. Как он ни старался, как ни морил себя голодом — цифра на весах в любой момент угрожала стать трехзначной.

Женщина на месте 16А выделялась из всех пассажиров. Она была кареглазая и смуглее, чем большинство скандинавов. И тоже, должно быть, недовольна своим весом. Высокая и довольно плотная, она казалась очень сильной. Полная, подумал он потом. Она полная женщина.

Она искренне поблагодарила за кофе. Кроме того, она была благословенно бездетной и ни на что не жаловалась.

Труп еще не успел остыть.

Сторож большой многоэтажной стоянки «Галлериан» считал, что прошло не больше двух часов с тех пор, как проститутка сделала последний укол. Он мог, конечно, ошибаться, он же не эксперт. Это он признает, хотя ему приходится уже второй раз за три месяца вызывать полицию, потому что очередная несчастная женщина решила переправить себя уколом в последнее укрытие от сырой зимней погоды с сильным ветром, который продувал стокгольмские улицы, заставляя людей одеваться, как полярные исследователи. Ну и на лестнице довольно тепло, так что трудно сказать наверняка.

Но в одном он уверен — она не могла лежать там долго.

Если ты не можешь смотреть ни вперед ни назад, смотри вверх, на жизнь! — эти мудрые слова были написаны красным фломастером на стене. Проститутка восприняла призыв слишком буквально. Она лежала на боку, уложив голову на правую руку, как будто ее специально зафиксировали в этом положении, ее лицо было обращено кверху, глаза открыты, и в них застыло почти счастливое выражение удивления.

Покой, подумал сторож и достал мобильный телефон. Женщина выглядела так, будто она наконец обрела покой. Ему, конечно, ужасно надоело отгонять проституток от парковки, но в глубине души он им сочувствовал. Их жалкое существование напоминало ему о радостях его собственной жизни. Да, работа у него скучная и монотонная, зато жена красавица и дети ведут себя хорошо. У него хватало денег на то, чтобы пить пиво по пятницам, и он считал делом чести всегда оплачивать счета в срок.

Связь здесь внизу была ужасная.

Он узнал ее, она была из постоянных и, по-видимому, жила здесь, на дне лестничного пролета, на пяти квадратных метрах. Стены разрисованы красными и синими полосами, чтобы оживить жилище и добавить в него света. В углу лежала сумка, из-под свернутого спального мешка у самых ступенек виднелись три газеты и еженедельный журнал. За спиной проститутки валялась бутылка минеральной воды «Рамлоса».

Сторож стал подниматься по лестнице. У него была астма, и он задохнулся. Остановился на минуту, чтобы поглубже вздохнуть. В конце концов он поднялся наверх и открыл маленькую дверь на Брункенбергс Торг. ...