Александр Солженицын

Я хотел быть памятью.

Памятью народа, который постигла большая беда.

А. И. Солженицын

ПРОЛОГ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ГОД

Узел XIII солженицынского «Красного Колеса» кратким конспектом охватывает семнадцать дней ноября 1918 года и открывает четвёртое (предпоследнее) действие эпопеи о русской революции. Оно называется «Наши против своих» — выразительнейшая формула Смуты.

Торжества в Москве с участием Ленина, демонстрации в честь годовщины Октябрьского переворота, капитуляция Германии, окончание мировой войны и начало войны гражданской, Колчак в Сибири, Деникин в Екатеринодаре — вот лишь немногие пункты повествования о ноябрьских неделях. Это уже совсем близко к исходной дате нашей книги — 11 декабря 1918 года.

Сейчас кажется почти невероятным, что всего за полтора месяца до неё в маленькой типографии Сергиева Посада вышел последний из десяти выпусков «Апокалипсиса нашего времени», периодического издания Василия Розанова. Целый год, с ноября 1917-го по октябрь 1918-го, один из самых отважных русских философов свидетельствовал о величайшей смуте, которая охватила страну. В предисловии «К читателю» Розанов выразил главное ощущение очевидца тех событий — выстраданное, вылившееся из сердца: «Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всём, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания».

Больной, погибающий Розанов воочию видел, как сбывается пророчество Достоевского о стране, захваченной бесами. «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. Представление окончилось», — писал он осенью 1918-го. «Рассыпанное царство», одна из «крохоток» Розанова, обречённо перечисляла необратимые утраты: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалось вся, до подробностей, до частностей... Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего».

Философ доискивался до причин падения страны, до корней её религиозного и нравственного краха: «Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает». Он поражался, как провально заблуждались все они, именитые участники религиозных и философских собраний, воспевая народ-богоносец. «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно “в баню сходили и окатились новой водой”. Это совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар».

О том же писали другие писатели и публицисты, вовсе не единомышленные Розанову. Максим Горький, публиковавший с апреля 1917 года статьи о революции и культуре («Несвоевременные мысли») на страницах газеты «Новая жизнь» (большевики закроют её в июне 1918-го), оторопело наблюдал странные аномалии народной власти. «На днях, — писал он в мае, ещё до принятия вышеупомянутой Инструкции, — какие-то окаянные мудрецы осудили семнадцатилетнего юношу на семнадцать лет общественных работ за то, что этот юноша откровенно и честно заявил: “Я не признаю Советской власти!”». Горький был уверен, что людей, которые не признают власти комиссаров, найдётся в России десятки миллионов и что их всех «невозможно истребить». Он недоумевал, почему в Москве арестовали книгоиздателя Сытина, полвека трудившегося на ниве народного просвещения. Почему заслуженного человека, который в любом европейском государстве удостоился бы самых высоких почестей как просветитель народа, «самая свободная страна в мире» наградила тюремной камерой, предварительно разорив превосходно налаженное производство.

Но власть действовала без оглядки и не скрывала своих намерений. В ноябре 1918-го революционный агитпроп со страниц газет разъяснил сущность красного террора. «Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советов. Первый вопрос, какой вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». «Буревестнику революции» власть в лице её вождя В. И. Ленина настойчиво советовала «не тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов».

Но Горький не послушался. Известно, что он по просьбе Зинаиды Гиппиус («все ему писали, все к нему приставали») послал немного денег одному из таких «сгнивших» — умирающему Розанову. Глубокой осенью 1918 года со страниц «Апокалипсиса» автор обратился с мольбой — «К читателю, если он друг». «Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испечённых яиц может часто спасти день мой… Сохрани, читатель, своего писателя». Не спасли, не сохранили. Розанов открыто нищенствовал, собирал окурки на вокзале. «И уже не стыдится бедный человек, и уже не стыдится горький человек…» Стыд отступал, побеждаемый неотвязными телесными ощущениями — голодом, холодом, темнотой.

В 1918-м, вспоминала та же Гиппиус в «Петербургском дневнике», время остановилось: «Мы стали мёртвыми костями, на которые идет снег… Ничто, прежде ужасное, не удивляло: теперь казалось естественным. У всех, кажется, все умерли. Все, кажется, подбирают окурки… Удивляло, что кто-то не арестован, кто-то жив. Мысли и ощущения тогда сплетались вместе. Такое было странное, непередаваемое время. Оно как будто не двигалось: однообразие, неразличимость дней, — от этого скука потрясающая. Кто не видал революции — тот не знает настоящей скуки. Тягучее удушье».

Вот ещё одно впечатление дневника от 21 мая 1918 года: «Умер Плеханов. Его съела родина... Он умирал в Финляндии, куда к нему не пустили даже близких друзей — он просил их приехать, чтобы проститься. После октября, когда “революционные” банды вломились к нему в Царском, стаскивали его с постели, 15 раз подряд, разные, его обыскивали (буквально), издевались и ругались над ним с последней грубостью, после всего этого внешнего и внутреннего ужаса — он уже не подымал головы с подушки. У него тогда же пошла кровь горлом, из Царского его увезли в больницу, потом в Финляндию. Его убила Россия, его убили те, кому он, по мере своего разумения, служил сорок лет. Нельзя русскому революционеру быть 1) честным 2) культурным 3) держаться науки и любить ее. Нельзя ему быть — европейцем. Задушат. При царе ещё туда-сюда, но теперь, при Ленине, — конец».

Спустя полвека в «Архипелаге ГУЛАГе», впитавшем отчаяние ледяных лет революции и жгучие свидетельства её многих отважных летописцев, речь пойдёт не только о единицах, но и о миллионных человеческих ПОТОКАХ. Автор рискнет открыть главную предпосылку создания и существования лагерной системы: Россия в таком состоянии и составе населения ни в какой социализм не годилась. «Очистить землю российскую от всяких вредных насекомых» (именно так Ленин формулировал общую единую цель власти) — значило беспредельно расширить область применения карательных мер.

И в этом смысле 1918 год тоже отменно показателен: в повременном перечне «великих чисток» он задает тон. Это не просто дата календаря ХХ века в промежутке между 1917-м и 1919-м. Это огромное историческое понятие, синоним и пароль Мировой Смуты, время краха четырёх евроазиатских империй, участвовавших в Первой мировой войне — Российской, Германской, Австро-Венгерской, Османской. Тех, кто питал надежды на очистительный огонь революции, её святую правду, в поисках которой металась мыслящая Россия, этот год лишил последних иллюзий.

«Кровавая заря нового века» (Вяч. Иванов), сменившая угрюмые сумерки старого мира, заглушила «музыку революции», которую перестал слышать даже заворожённый стихией Александр Блок. В 1918-м рассеялся туман соблазна и упоения бунтом, исчезло обаяние мирового пожара, выветрился свежий запах грозы. Вылезла наружу и стала очевидной омерзительная изнанка революции — ее жестокость, безнравственность, разнузданность; её грязь, тьма и страх. Революция пожинала свои плоды и уже пожирала своих детей: та неискоренимая духовная порча, которая разъедает любую революционную партию, сеет внутри неё рознь и вражду, взялась за дело.

Мятеж левых эсеров 6 июля, покушение на Ленина 30 августа, антисоветские восстания в городах, независимые республики, которые рождались и жили считанные дни... 5 сентября московские и петроградские газеты вышли с жирными заголовками: «Немедленно произвести аресты… Немедленно применить массовый расстрел безоговорочно… Ни малейшего промедления при применении массового террора…» В декрете Совнаркома, кроме расстрельных мер, шла речь об изоляции классовых врагов путем размещения их в концентрационных лагерях. Еще раньше, 23 июля 1918 года, в недрах карательной системы родилась «Временная инструкция о лишении свободы»: лишённые свободы и трудоспособные обязательно привлекаются к физическому труду. Спустя полвека Солженицын зафиксирует: «От этой вот Инструкции 23 июля (через девять месяцев после Октябрьской революции) и пошли лагеря, и родился Архипелаг. Кто упрекнёт, что роды были преждевременны?»

Многим современникам 1918 год казался временем торжества сил тьмы, тотального наступления хамства и зверства. «Сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: “Я тебя арестую, сукин сын!”». Это писал в «Окаянных днях» Бунин, которому довелось воочию увидеть буквальность ветхозаветных истин. Знакомое библейское: «вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, но сами от того не станут тучнее» — с арифметической дотошностью иллюстрировало тот печальный и заведомо ожидаемый результат, что от грабежа награбленного бедных не становится меньше; что равенство, добытое ценой насилия, будет равенством в нищете, а не в достатке; что осквернение и истребление старого мира не добавит ни счастья, ни свободы, ни равенства, ни братства. «В один месяц всё обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!»

Бунин предъявляет «красным завоевателям» огромный, неоплатный счет. Они, уверен писатель, не собирались искоренить зло, они дерзнули его просто переименовать. «Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? — спрашивает Бунин. — Все потому, что под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови». Ему чудится коварный замысел завоевателей («адский секрет») — убить в людях восприимчивость, научить (или заставить) человека перешагивать через черту, где кончается отмеренная ему чувствительность к злу и насилию. С едким сарказмом описывает он «красную аристократию»: матросов с огромными браунингами на поясе, карманных воров, бритоголовых щеголей во френчах, галифе, франтовских сапогах, непременно при шпорах, с золотыми зубами и тёмными кокаинистическими глазами… Возможность сотрудничества с «ними» кажется писателю кощунственной, мысль о примирении — святотатственной как кровосмешение. Этическая несовместимость с завоевателями («быть такими же, как они, мы не можем») навсегда разлучит Бунина с его Отечеством.

Однако страшная, «несказанная» (но Бунин ведь скажет о ней!) правда о человеке заключалась даже не в том, что люди, лишённые нравственных тормозов, творят зло, но в том, что люди морально твёрдые отравлены ответным чувством, готовы ответить злом на зло. Грех мстительного помысла описан Буниным так, что не остается никаких иллюзий насчет природы конфликта. «Какая у всех свирепая жажда их (то есть красных. — Л. С.) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».

Гневный, яростный, горький, иногда бешеный дневник Бунина… Он понимал цену таких записей. В 1918-м поминутно слышалось отовсюду — ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно. «Но настоящей беспристрастности всё равно никогда не будет. А главное: наша “пристрастность” будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна “страсть” только “революционного народа”? А мы-то что ж, не люди, что ли?»

Несомненно, для истории и историков невероятно дороги все без исключения «пристрастные» свидетельства. Но, быть может, самые ценные — те, которые рождались спонтанно, у сторонников революции, а не у их оппонентов. Неожиданно для самого себя, став хроникером революции и критиком  её «издержек», пролетарский писатель Горький заговорил на языке жалости и милосердия, который всегда презирал. «Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новые цвета только кровью», — писал он Е. П. Пешковой в день расстрела мирной демонстрации в Петербурге, в то самое кровавое воскресенье 9 января 1905 года.

Что же изменилось, когда воспетая им революция победила окончательно и бесповоротно? Чтó заставило его вдруг вспомнить о цене крови и пламенно опровергать (столь же пламенно, сколь прежде защищал) «принцип топора»? К ужасу и негодованию Горького Россия 1917 – 1918 годов стала добычей фанатиков, страной для эксперимента: «Я знаю, что большевики производят жесточайший научный опыт над живым телом России. Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы она выработала в своей крови противогриппозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть».

Знаток и певец народной жизни с отвращением видит, как «свободный» народ, который отрёкся от старого мира и сотряс его прах с ног, соединяется в толпу для разбоя и грабежа, и озверевшая толпа устраивает жестокие самосуды, грабит винные погреба; люди напиваются, бьют друг друга бутылками по головам, режут руки осколками стекла и, точно свиньи, валяются в грязи и в крови.

Что же в таком случае нового даёт революция? Как изменяет она звериный русский быт? Много ли света вносит она во тьму народной жизни? В чём выражается творчество масс, пришедших к власти?

Анализ Горького безутешно правдив:

«Во время винных погромов людей пристреливают, как бешеных волков, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего».

«“Перебить, перевешать, расстрелять” — вот язык революции, которым в совершенстве овладевает народ».

«Не надо закрывать глаза на то, что теперь, когда “народ” завоевал право физического насилия над человеком, — он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем его бывшие мучители».

«В чьих бы руках ни была власть, — за мною остается моё человеческое право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего».

Шестнадцать месяцев существования газеты «Новая жизнь», в которой  Горький был ответственным редактором и главным публицистом, дают ему поучительный опыт. Он ощущает, каково это ремесло — быть хроникёром революции, ежедневно писать о насилии, крови, обмане, заблуждениях и надеждах. И писать не частным образом, не в стол и не впрок (как писало тогда немало людей), а открыто: вступая в публичную схватку с теми, кто сильнее и наглее, от кого зависит жизнь и свобода.

Шестнадцать месяцев «Несвоевременных мыслей» — это «Дневник писателя» эпохи хаоса, разоблачительная хроника совращения народа, время, когда Горький-публицист был, кажется, наиболее художником и наиболее гражданином. Он создал ПРЕЦЕДЕНТ открытой, публичной борьбы с «завоевателями» и оставил неопровержимое вещественное свидетельство, Свободное Слово — несмотря на то, что позже малодушно отрёкся от него: «Известно, что Октября я не понял…»

Будущему историку (о котором так заботился Бунин) 1918 год оставил бесценные сокровища: неопровержимые улики, правдивые (то есть пристрастные) показания важнейших свидетелей, документальные хроники отважных летописцев. Этот год породил и обширную мифологическую беллетристику: отпечатки пальцев на горле жертвы и следы крови в каменном карцере стёрты влажной губкой, вместо опасных свидетелей обвинения — статисты-наёмники, в роли летописцев — фигуры, мобилизованные и призванные писать историю согласно инструкциям. Следуя правилам игры, автор-летописец долго и путано водит героев по бескрайним дорогам Отечества, подвергает их (в оговоренных дозах) душевным испытаниям и житейским невзгодам. Когда же они мировоззренчески дозревают — собирает в нужное время в нужном месте, например, в Большом театре, где все вместе, счастливые и взволнованные присутствием вождей революции, они слушают доклад об электрификации. Красный (прежде он был белый) герой говорит красавице-жене: «Ты понимаешь — какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки… Мир будет нами перестраиваться для добра… Все в этом зале готовы отдать за это жизнь…» Докладчик, стоя у карты страны с кием-указкой в руке, восклицает: «Жребий брошен! Мы за баррикадами боремся за наше и мировое право — раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком».

…Теперь, оглядываясь на долгую жизнь А. И. Солженицына, кажется, что ни в каком ином году, ни в каком ином историческом измерении, кроме как в кромешном 1918-м, автор «Красного Колеса» и не мог родиться: он генетически связан с этим мгновением Русской Смуты. Восемнадцатый год — это точная рифма к человеческой и творческой судьбе Солженицына, диагноз его неисцелимой боли о России, эпиграф к его писательскому выбору.

Именно Солженицыну суждено было — спустя полвека после Розанова, Горького, Гиппиус, Бунина и многих других, чья запретная правда так долго не могла вернуться в Россию, — быть услышанным и прочитанным во всём мире. То есть достучаться до человечества, о чём почти безнадёжно мечтал автор «Окаянных дней».

За несколько месяцев до рождения Солженицына, в мае 1918 года, А. А. Блок отвечал на вопрос анкеты, — чтó следует сейчас делать русскому гражданину. Блок отвечал как поэт и мыслитель: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятёренном ужасе, так как жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, та религия — умерли… утратили бытие».

Без преувеличения можно сказать, что всё творчество Солженицына обжигающе пристрастно нацелено на осмысление разницы той и этой цивилизации, той и этой государственности, той и этой религии. Той России, которая, по словам Блока, утратила бытие, и той, которая, по словам Розанова, осталась внутри железного занавеса.

Если считать, что XIX столетие закончилось Первой мировой войной, так же как XVIII столетие – Великой Французской революцией, Солженицын родился в начале не календарного, а настоящего XX века и прожил, освоив всё его историческое пространство и весь его смысловой горизонт. По мнению многих выдающихся современников, он сам стал главным действующим лицом этой эпохи русской истории.

Нынешнему столетию предстоит заново открыть тайный смысл уроков минувшего века, а значит — разглядеть и понять знаки судьбы Солженицына.

Тяжкий труд познания только начинается.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КООРДИНАТЫ СУДЬБЫ

Глава 1. Контуры и корни. Род Солженицыных

Если бы Солженицыну пришлось описывать жизнь Пушкина (а зерно такого нечаянного замысла ярко присутствует в полемически-дуэльной статье 1984 года «…Колеблет твой треножник»), он бы не сомневался в подходах и принципах. Чтó движет жизнеописателем — уважение к имени, освящённом славою (по Пушкину, это первый признак просвещенного ума), или стремление отделаться от пиетета перед гением и пуститься в развенчание его «культа»? С каким ведущим чувством следует говорить о поэте — взрастив в своем сердце любовь или принеся её в жертву политкорректности, выверенному балансу плюсов и минусов? Как дóлжно показывать предмет — в его человеческой пропорциональности или в карикатуре, пародии, анекдоте (так легче препарировать)? Куда устремлён поиск — к светлой сердцевине личности или к её теневым, изнаночным, порченым краям? Зачем биограф пускается в путь — ради отыскания истины или для самоутверждения (и тогда нужны сильнодействующие средства, острые специи)?

Выбор Солженицына был бы, несомненно, в пользу первого ответа из каждой пары.

Таков выбор и нашей книги.

Там нет истины, где нет любви — этой христианской максимой решается вечный спор между «биографами-апологетами» и «биографами-судьями». Боязнь жизнеописателя впасть в «апологетику» (если только такие опасения не имеют специальных причин и служебных целей) понятна и уважительна: роль клакера, мобилизованного прославлять и превозносить кого-либо, и в самом деле несимпатична и малопочтенна.

Но апологетика без кавычек, в прямом, изначальном смысле греческого термина απολογία — это заступничество, взятое по совести обязательство оправдать свой предмет в глазах истории, защитить его перед несправедливым судом общества, очистить от клеветнических нападок и ложных обвинений.

В этом и только в этом смысле статья Солженицына о Пушкине апологетична. Высокое и чистое суждение о поэте противопоставлено — в «нашем нынешнем одичании», — суждению низкому, мусорному, с грязнотцой, сальностью и хамством; слово прямое, откровенное — слову с ужимкой, подмигиванием и ехидной гримасой, критика честная — критике язвительной, глумливой и кривляющейся. Такой критике, которая демонстративно не хочет (или всё же не может?) видеть высшие уровни гения, которая упорно не замечает отсвет божественной гармонии, владеющей поэтом.

Солженицын разгадывает старый прием вивисекции, нехитрую уловку: рассечь поэта на гения и человека, гения выпустить из храма через купол, а в опустевшем храме — да хоть и нагадить. Он видит эту страсть критика-нигилиста работать на снижение, чувствует его нервную дрожь — развалить именно то, что в литературе высоко и чисто: «Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удушающими порциями кривляний, она силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты».

Солженицын-критик исповедует иную веру: сантиметр за сантиметром исследуя личность поэта, подвергая её самому дотошному и пытливому анализу — не упускать объём, масштаб, исключительность: «Как во всяком человеке, всё едино, органично и в гении: его жизненное поведение, светлые и тёмные стороны, краски и тени личности, его мысли и взгляды, его художественные достижения и провалы, — и притом во всякую минуту пребывание самим собою. Гениальность — не влитая отдельная жидкость. Судить по разъятым частям — обречь себя не понять сути. Но, конечно, понять явление целостно — несравнимо трудней».

Наша книга стремится следовать именно этим путем, полагая, что он соразмерен и соответствен предмету.

Американец Майкл Скемел, автор англоязычной биографии Солженицына (1984), признался в недавнем интервью российской телекомпании: «Для биографа самое интересное — сравнить разные версии жизни писателя и в конце концов стать для него кем-то вроде судьи. И это писателю Солженицыну — как и любому другому — очень неприятно. Солженицын хочет оставаться единоличным, гордым владельцем своего мира. Он действительно великий писатель, а для многих ещё и святой, и даже бог. А кто может спорить с богом, навязывать ему свои советы и оценки — неужели какой-то биограф?»

Здесь много путаницы. У Бога не бывает биографии. И не Бог поставил биографа быть судьей над человеком, о котором он пишет. «А ты кто, который судишь другого?» (Иак. 4: 12).

Биограф — не судья и не прокурор, а историк и летописец, свидетель и собиратель, изыскатель и следопыт. Он не хозяин жизни своего героя, не наследник его мира, а лишь усердный, смиренный работник.

Известно, что мифы завладевают образами тех людей, чьё значение перерастает обычные размеры. Масштаб беспрецедентной для ХХ века писательской и человеческой известности Солженицына адекватен объёму мифологии, связанной с его именем и различной по своим целям.

Наша книга, в отличие от мифологических экспериментов или судебно-процессуальных опытов, имеет историко-документальные цели, а значит, ей не подходят ни розовые очки, ни кривые зеркала, ни судейская мантия.

Но встаёт вопрос — как, через какую оптику смотреть, и главное — чтó хотеть увидеть?

Снова обратимся к опыту Солженицына. Самое высокое достижение Пушкина он видит в непревзойдённой способности поэта (увы — исчезающей из нашей литературы) «всё сказать, всё показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, — и читатель возвышается до ощущения того, чтó глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств... Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением».

Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями — вот он, искомый принцип работы биографа.

И ещё одно замечание Солженицына в адрес критика-пушкиниста: «Уж литературоведу надо бы уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять».

Замечание, от которого невозможно отмахнуться при обращении к биографии самого Солженицына. Контуры, «к которым он рос и тянулся» — это историческая реальность эпохи и запечатленный в ней человек, чью жизнь надо восстановить в полном объёме. Писатель сознает двойственность своего статуса художника и историка, и нащупывает пути — как, оставаясь художником, не нарушить исторической правды. «Я даже думаю, — пишет он, — что в условиях, когда так похоронено наше прошлое и затоптано, у художника больше возможностей, чем у историка, восстановить истину».

Восстановить истину для Солженицына значит прежде всего отыскать след человека в истории, найти свои корни, собрать воедино отцов и дедов. История семьи писателя на фоне Первой мировой войны стала сюжетной канвой «Августа Четырнадцатого»; «Август» же, и вся эпопея «Красное Колесо», — оказались надёжными источниками биографии автора.

Солженицыны (Лаженицыны) — предки по линии отца; Щербаки (Томчаки) — предки по линии матери. Обе линии разработаны знаменитым потомком со всей возможной тщательностью, ограниченной только опустошительными войнами и революциями, а также скудостью сведений, которые остаются после людей, не вписанных в исторические хроники, дворянские родословные книги, списки офицерского департамента, индексы университетских выпусков.

Ибо и великорусские Солженицыны, вышедшие из Воронежского края и осевшие на Ставрополье, и малороссы Щербаки, прикочевавшие с Таврии на Кубань, — были простыми мужиками, а никак не помещиками и даже не казаками. И значит, рассказ о них надо начинать издалека.

«Совершенно случайно мужицкий род Солженицыных зафиксирован даже документами 1698 года, когда предок мой Филипп пострадал от гнева Петра I». Это довелось узнать А. И. Солженицыну в 1969 году из воронежской газеты «Коммуна». И в самом деле: тот предок приходился Солженицыну, скорее всего, пра-пра-пра-прадедом; и потомок Филиппа Ефим (прадед писателя), рассказывал семейное предание, как напустился на мужиков царь Пётр за то, что поселились они без спросу в Бобровой слободе.

А благодатная та земля, жирный чернозём, заповедные, сказочные места ещё в XVII веке не были заселены. Смельчаки брали здесь в откуп земли, занимались добычей пушного зверя и рыбной ловлей, собирали мёд диких пчёл. Откупные владения назывались ухожьями или, по-татарски, юртами. На правом возвышенном берегу реки Битюг (притока Дона), на южной окраине Окско-Донской равнины, там, где к юго-востоку от Воронежа позже вырос город Бобров, в исторических документах 1677-го и 1685 годов упоминается Бобровский откупной юрт, название которого связывалось с развитым здесь бобровым промыслом. Ватаги бобровых гонов были заведены благодаря изобилию бобров, меха которых в древнюю пору составляли одну из главнейших отраслей внутренней и внешней торговли.

Известно, что в январе 1677 года воронежец Никита Полозов с группой крестьян подавал челобитную, в которой просил разрешить ему выехать на реку Битюг, в Бобровый юрт, для рыбной ловли. В 1684 году угодья по Битюгу попали на десять лет во владения Троицкого монастыря города Козлова. К этому времени долина реки разделялась на 12 юртов, которые монастырь сдавал откупщикам. Бобровый (или Бобровский) юрт числился девятым, если следовать вниз по течению реки. 23 августа 1685 года здесь побывал Иван Жолобов — по царскому указу ему надлежало обследовать долину реки Битюга. Он и обнаружил избу юрта — первое временное строение на месте будущего Боброва. Место это располагалось очень удобно: вблизи леса, реки и дороги, а на переполянье можно было делать запашки. Жолобов упоминает в отчете избу и называет первого жителя будущего города: «И в том Бобровском юрту изба, а в ней жители вотчинники Тимофей Коровайцов со товарищи».

На запад от Боброва всего километров сорок до Дона. Это была южная граница государства, «польская украина», то есть полевая, степная окраина. Никто не решался строиться здесь; ногайские и крымские кочевники нападали на охотников, убивали их или уводили в плен, отнимали снаряжение, добычу и деньги, угоняли лошадей, разоряли рыболовецкие станы. Однако историки считают, что население, хоть и редкое, существовало здесь как минимум с ХIV столетия, и первыми были бродники — прямые предшественники казачества. В лесных местах проживало и более древнее русское население — бортники, собиратели пчелиного мёда и других продуктов пчеловодства. А дальше к югу до самого Крыма расстилалась бескрайняя степь.

Уже в 1686 году на Битюге стали селиться люди, которым не хватило места на менее опасных землях, в пределах Белгородской черты. Некоторые имели бумаги («крепи») на землю, иные занимали участки на свой страх и риск. По царскому указу 1686 года, вдоль реки Битюг в районе Бобровского юрта появилась линия жителей, свезённых из Воронежа, Ельца и Коротояка, «для охранения границы». В 1697-м на месте Бобровского юрта, сдававшегося во временную аренду наезжающим промысловым людям для рыбной и звериной ловли, возникла слобода Бобровская: по переписи 1698 года в ней — 18 дворов и 14 хозяев.

Но, как писал историк С. М. Соловьёв, «тяжёл был Дон расколами; тяжёл и козацкими притязаниями, которых никак не могли допустить в Москве». В государстве начиналась усиленная работа, усердная служба. Меж тем воеводы доносили с мест: городские, слободские и всяких чинов жилецкие люди, их свойственники и родственники, их крепостные мужики и вольные крестьяне не хотят служить государевой службы и податей платить, не хотят быть у строения морских судов, у стругового дела, у лесной работы, в кормщиках, на плотах, хотят жить своей волей и чуть что бегут на Дон. В 1699 году из одного только Воронежского края бежало 330 дворов. Вслед была послана грамота: беглых не принимать, а старых уходцев сыскать и доставить на прежние места жительства на своих козацких подводах, потому что приняты были беглые на Дону без «нашего царского указа». А с Дону, как известно, выдачи нет.

Москва не желала мириться с самоуправством и торопилась принять меры. 16 августа 1698 года на имя воеводы Старого Оскола Ивана Ивановича Тевяшова пришла грамота из Москвы — незамедлительно ехать в Воронежский уезд, на реки Битюг и Осередь, с проверкой («розыском») самовольников-поселенцев. Почему?

С 1 марта 1697 года Битюцкое и Серецкое ухожья взял в аренду полковник из города Острогожска Пётр Алексеевич Буларт; арендная плата составляла 202 рубля в год. Полковник получил разрешение поселить на Битюге «беспашенных черкас» (украинцев). Однако выяснилось, что ещё во время монастырского владения на Битюге основались разных городов сходцы и возникли самочинные поселения. Буларт хотел согнать с мест русских поселенцев или хотя бы получать с них деньги за аренду. Арендатор жаловался царю, что новые жители «оброчныя угодья разоряют и бортные ухожья секут и в оброчных реках рыбу ловят и всем владеют». В ответ на челобитные Буларта, а потом и его вдовы пришёл приказ воеводе Тевяшову отправляться на Битюг и Осередь.

Между тем в приказе значилось: «Которые ухожья были на оброке за ним Петром Булартом и в тех урочищах поселения руских людей и черкас, которые в тех оброчных ухожьях поселились насильством и оброчными ухожьи владеют, досмотреть и тамошних жителей допросить и про владенья оброчных ухожьев розыскать». Перед Тевяшовым ставились задачи: узнать, какие поселения существуют на Битюге и Осереди; взыскать с жителей этих поселений деньги за пользование ухожьями в 1698 году; взять с жителей обязательство, что они в дальнейшем будут вносить плату регулярно. На выполнение задания воеводе отводилось около двух месяцев.

Поручение было выполнено, документы отправлены в Москву. В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) хранятся и «поручные записи» жителей, и отчёт воеводы, в котором значатся 17 новых населённых пунктов. «Поручные записи» составлялись по единому образцу: «Се яз Савелей Мещереков да яз Федот Леденев да яз Фрол Зайцев». Назывались имена тех, кто обязывался в декабре каждого года доставлять деньги в Москву. Жители соглашались платить в двойном размере, если плата почему-либо будет ими задержана.

Среди «поручных записей» обнаруживается искомая — взятая 5 октября 1698 года от имени жителей Бобровской слободы. «Се яз Нефед Кондратьев сын Скороваров, Карп Остахов сын Путинцов, Варломей Нестеров сын Струков, Евсей Алексеев сын Нойденов, Григорей Титов сын Холянин, Микифор Долматов, Улас Мещеринов, Петр Скомарахов, Степан Пчелинцов, Фетис Куркин, Филип Соложаницын, Осип Попов, Михайла Лихочев, Еремей Слепченков, Иван Попов, Карней Болдырев, Павел Турищев, Кирсан Уласов». Свидетелем или «послухом» достоверности поручной записи жителей Бобровской слободы был Григорий Зверев.

Вот он, Филип Соложаницын, один из восемнадцати русских православных мужиков, основателей Бобровской слободы, пришедших сюда их разных мест в 1697 году, «в розных месяцах и числах».

Что же могло случиться с Бобровской слободой через год, после того как её в числе новых населённых пунктов переписали, то есть узаконили? Только одно: нежелание её жителей или невозможность (неурожай? иная беда?) платить свою долю арендной платы. Но «поручные записи» были сданы в розыск, и значит, всякое уклонение расценивалось властями как бунт. Донимаемый на каждом шагу новыми расходами, Пётр I хотел ежедневно знать свои наличные средства, рассеянные по многочисленным приказам. Для этого 30 января 1699 года восстановлен был Счётный приказ или Ближняя канцелярия. «Это, — пишет В. О. Ключевский, — орган государственного контроля: сюда все приказы обязаны были доставлять еженедельные и ежегодные ведомости о своих доходах и расходах, об управляемых людях и зданиях».

Жителям Бобровской слободы не повезло — они оказались среди первых же нарушителей нового приказа. А ведь самочинно занятым землям, кроме промышленного, придавалось отныне ещё и политическое значение. Государь дорожил выгодным положением Воронежского края у судоходного в те поры Дона, а также обилием прекрасного корабельного леса; здесь строился флот для походов на Азов. Царь готовился к войне со Швецией и остро нуждался в деньгах. Правительство разыскивало и возвращало в места прежнего жительства бежавших на Дон от непомерных тягот, связанных с войнами, крестьян, работников с публичных работ, дезертиров и иных, разного звания, беглых людей. В государстве наводился порядок — 20 декабря 1699 года было приказано вести летоисчисление не от сотворения мира, как прежде, а от Рождества Христова, и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января, как в европейских странах. Новое столетие начиналось фейерверками и пушечной пальбой на Красной площади, украшениями «от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых», самодельными ракетами, кострами и смоляными бочками, которые зажигали первые семь дней новогоднего праздника.

Пётр I решил превратить земли по реке Битюг в дворцовое владение и переселить туда принадлежавших ему лично крепостных крестьян. Царский указ был жесток. Самочинные поселения надлежало разрушить, жителей — русских и черкас — выселить, их дома — сжечь. Исполнители не разбирались, кто селился самовольно, а кто на основании каких-либо документов, может быть, даже царских — прежние «крепи» на землю уже не имели никакого веса. Выселяли всех. С людьми расправились летом 1699 года, и тогда же были сожжены все постройки Бобровской слободы, жители которой «поселились насильством». Уже в донесении от 16 декабря отмечалось, что слободские жители «с тех угодий сосланы, и дворовое строение позжено». Тут же указывалось, что на всём Битюге сожжено 1515 дворов.

Куда же делись восемнадцать мужиков Бобровой слободы и их семьи после расправы? Надо знать, что донесения в те поры не всегда отличались точностью, и потому вряд ли все семьи сразу ушли в другие места. Некоторые из них вернулись на свои пепелища и после ухода карателей снова построили хаты. А по бумагам, поданным в инстанции, считалось, что долина Битюга очищена.

Указ о дворцовых крестьянах долго не выполнялся — не сразу люди стронулись с мест. Только в 1701 году на Битюг поступили новые переселенцы с русского Севера. Люди пришли в зиму, не успев построить тёплого жилья. Началась эпидемия; крестьяне умирали целыми семьями. Многие из них ушли на прежние места жительства. Но мало-помалу Бобровая слобода заселялась, люди обживались. В 1705 году в Бобровске была построена церковь, и слобода стала селом. В 1707-м «для осадного времени от неприятельских людей, построен Государев двор, вместо города, с бойницы и три башни, а на том дворе построена Приказная изба».

Есть основания полагать, что Филип Соложаницын, чей двор спалили, как и дворы прочих основателей Бобровой слободы, всё же уцелел во время этих бурных событий. Во всяком случае, он не исчез тогда из Битюцкого края. «А прапрадеда моего, — пишет Солженицын, — за бунт сослали из Воронежской губернии на землю Кавказского войска».

За какой бунт? Каких бунтарей ссылали в начале XVIII века на земли Северного Кавказа? И кем этот прапрадед приходился первому из известных Солженицыных, Филиппу?

В 1708 году дворцовая Битюцкая волость подверглась страшному разорению со стороны булавинских мятежников. Предводитель бунта, Кондратий Булавин, объявил себя защитником народных прав; рассылаемые им «прелестные грамоты» звали казачью бедноту в Москву — «губить бояр, мундирных солдат, немцев, прибыльщиков и рандарей (арендаторов)». На борьбу поднялись крепостные и государственные крестьяне, посадская и служилая беднота. Атаманы Булавина захватили ряд городов, в том числе Бобров, Борисоглебск, Камышин, Царицын.

«Марта 30 1708, воровские казаки булавинцы, приехав на Битюг в село Бобровское, на Государев двор, Государеву казну пограбили, грамоты, указы, книги и всякие письма подрали и пожгли, и воеводу Федора Тинькова били смертным боем и покинули замертво; да теж воры с конюшенного двора Государевых присланных из Скопина жеребцов и кобылиц пограбили-ж; и после того во все лето в Битюцкие и Икорецкие села был приход воровских казаков и калмыков: и те казаки и калмыки в трех селах церкви Божии разорили, а в селе Шестакове сожгли, да в четырех селах и на гумнах хлеб пожгли и крестьянские пожитки во всех селах пограбили, и лошадей отогнали».

Так сказано в архивной губернской справке; но к этой записи есть немало дополнений. Во-первых, группа повстанцев, возглавляемых Лукьяном Хохлачом, когда подошла к Боброву, была встречена сельской беднотой сочувственно, почему булавинцам и не составило особого труда войти в слободу. Во-вторых, взяв в приказной избе бумаги, они порвали их и пожгли, чтобы не оставить никаких следов от записанных там долгов, числящихся на бедняках. В-третьих, повстанцы выпустили на свободу колодников, за счёт которых пополнили свой отряд. В-четвёртых, они агитировали бобровских крестьян, чтоб те на великого государя хлеба не сеяли, а пахали б на себя, и это крестьянам весьма понравилось. Многие жители Боброва пошли за бунтовщиками. В-пятых, смертным боем били местного воеводу булавинцы, но убить его похвалялся и бобровец Роман Желтопятый.

Итак, во время булавинского восстания бобровцы, и без того имевшие славу смутьянов, опять провинились. 28 апреля 1708 года булавинцы, с Лучкой Хохлачом во главе, были разбиты высланными против них отрядами генерала Бахметева, острогожского полковника Тевяшова «с старшиной и кумпанейцами», т. е. с украинским компанейским полком, и подполковника Рикмана. После еще нескольких кровопролитных сражений повстанцы были окончательно разбиты, а Булавин погиб от рук предателей – богатых казаков. Историки не располагают сведениями, как отразилось на бобровских крестьянах их участие в восстании (не зря они рвали и жгли бумаги из приказной избы). Вероятно, одни из них ушли с остатками булавинского войска, другие должны были ответить за разорение Боброва.

В 1711-м, решив усилить военное значение слободы, Пётр переселил сюда часть жителей города Азова, отданного Турции (третий поход на Азов потерпел неудачу), и Бобровская слобода стала уездным и административным центром Битюцкой дворцовой волости. В 1779-м Бобров официально получил ранг города и стал центром уезда: на гербе, присвоенном городу в 1781 году, изображён самый ценный пушной зверь Воронежского края — бобр. Правда, все бобры в этих краях были перебиты ещё во времена существования Бобровского ухожья. Так что ни к бобровым гонам, ни к дворцовым крестьянам мужики Солженицыны уже не имели никакого отношения. Неизвестно, что стало с предком писателя в шестом (или седьмом?) колене, Филиппом Солженицыным, или Филипом Соложаницыным, как он, скорее всего со слуха, записан в «поручных записях». Фамилия эта произошла от соложенья, то есть ращения зерна на солод, или от слова соложавый, то есть, по Далю, сладковатый. А вот сына (или внука?) того Филиппа, прапрадеда А. И. Солженицына, за участие в булавинском бунте выслали из Воронежской губернии.

Изгнанные из своих мест смутьяны, бывшие жители сожжённой Бобровской слободы, волею судеб и государя Петра Алексеевича прибились к землям Кубанского казачьего войска. В первое десятилетие XVIII века именно туда переселяли участников восстания — казаков с Дона и Украины, а также сочувствующих им крестьян. Вновь прибывшие обязаны были явиться в Главное Войско и словесно обратиться к казачьему кругу за разрешением построить городок, жилище, зимовник, хутор, опахать это место, обозначить его какими-либо метками. Войско выдавало основателям нового городка или хутора заимочную грамоту, где предписывалось развести рубежи и не принимать пришлых людей под страхом смертной казни.

Так, скорее всего, и случилось с мятежными жителями Боброва (всё же, видимо, не слишком сильно виноватых, раз их отпустили восвояси). Государство было заинтересовано в отправке неспокойного элемента на Кавказ, чтобы усилить стихийное освоение края. «Несколько их было, тех мужиков, — пишет Солженицын, — однако тут кандалов не надели, и не в солдатское поселение, и не под крепость, а распустили по дикой закумской степи, при казачьей Старой линии, и так они жили тут, никто никому, не жались по безземелью, на полоски степь не делили, где пахали-сеяли, а где гоняли на тачанках, стригли овец. Окоренились».

Сёла в Предкавказье росли быстро. Чтобы ввести освоение края в организованное русло, правительство в 1780-х годах разрешило переселиться на пустующие земли ещё 4000 крестьян из центральных губерний России. За несколько лет были заложены сёла Высоцкое, Петровское, Михайловское, Донская Балка, Сабля, Александровское. Уже в начале XIX века был открыт почтовый тракт Георгиевск-Привольное, через Саблю и Ставрополь. Путь от Ставрополя до Москвы занимал пятнадцать дней, от Ставрополя до Тифлиса ещё десять. «Нигде не встретишь такие необозримые пространства, как будто нарочно засеянные различными породами шалфея, богородской травой, солодовым корнем, диким лавендулом… От Ставрополя едешь будто сидя в ароматической ванне», — замечал путешественник тех лет.

Так вот и стали бывшие смутьяны-бобровцы первопоселенцами, освоителями богатейших целинных земель Ставрополья, превращая их в хлебородные нивы.

Так и попали потомки тех мужиков в «Красное Колесо».

Деда своего по отцу, Семёна Ефимовича Солженицына (1854 – 1919), писатель помнить не мог, но знал о нём много. «Были Солженицыны обыкновенные ставропольские крестьяне: в Ставрополье до революции несколько пар быков и лошадей, десяток коров да двести овец никак не считались богатством. Большая семья, и работали все своими руками».

Хутор Солженицына-деда находился в девяти верстах от села Саблинского, основанного в 1782 году на казённой земле при реке Сабля, ещё до открытия Кавказской губернии. Впрочем, датой основания указывают и 1781-й, и 1785 годы. В числе первых поселенцев были отставные чины Кавказского корпуса, что, быть может, повлияло на название села. В 1832-м село переименовали в станицу, жители которой были причислены к Хопёрскому полку Терского казачьего войска, но в 1874-м, по Высочайшему повелению, саблинских казаков снова обратили в гражданское ведомство. В том же году саблинцы построили небольшую деревянную церковь (прежде был только молитвенный дом) в честь святых Козьмы и Дамиана. В селе имелись три мануфактурные, четыре мелочные лавки, две маслобойни, два овчинодельных завода, две водяные и одна ветряная мельницы. Дети обучались в одноклассном училище Министерства народного просвещения и церковно-приходском училище; на общественные средства село содержало фельдшера.

У деда Семёна не было батраков, с хозяйством управлялся сам и его большое семейство. С женой своей Пелагеей Панкратьевной, урождённой Сусловой, родил он пятерых детей — Константина, Евдокию, Василия, Анастасию, Исаакия. Жили в большом сельском доме, построенном удобно и просторно. Овдовев после сорока, Семён Ефимович в том же 1874 году привёл в дом вторую жену. Девица двадцати лет Марфа Ивановна Мартынова, крестьянка соседнего с Саблей села Круглолесского (через оба села по балке протекает пересыхающая летом речка Мокрый Карамык), стала мачехой пятерым детям Семёна. Постепенно, но властно и требовательно, она прибрала к рукам всё хозяйство, имея в виду пользу своих детей, рождённых в браке с Семёном: сына Ильи (1902 – 1975) и дочери Марии (умерла молодой, при первых родах). В 1914 году деду Семёну было под шестьдесят, и, как сказано в «Августе Четырнадцатого», своей жене, «этакой бабе молодой, проворной, уставу твёрдого положить не мог и не многое сам решал».

Конечно, куда больше других детей Семёна Ефимовича, нас интересует его младший сын от первой жены Исаакий Семёнович, отец героя этой книги. Откроем свидетельство, которое, с учётом позднейших наветов и кривотолков, измышлений и вольных фантазий, имеет смысл привести полностью, от первой до последней буквы[1].

«Свидетельство.

По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, Ставропольской Духовной Консисторией, на основании т. IX зак. о сост. изд. 1899 г. ст. 873 и Уст. Дух. Конс. ст. 270, выдано настоящее свидетельство, за надлежащим подписом и приложением печати, вследствiе прошения крестьянина Исаакия Семенова Салжаницына в том, что в метрической книге села Саблинского, Ставропольской губернии, Космодамиановской церкви за 1891 год в первой части о родившихся мужескаго пола ст. под № 44, буквально записано: тысяча восемьсот девяносто перваго года, родился двадцать девятого, крещенъ тридцатаго числа, мая месяца Исаакий у него родители: села Саблинскаго крестьянинъ Семен Евфимов Солженицын и законная жена его Пелагия Панкратова, оба православнаго исповедания. Восприемники были: города Ейска мещанин Стефан Александров Середа, кр-ка Пелагия Мартинова Солженицина. Крещение совершал священник Максим Перевозовский с псаломщиком Николаем Бойко.

В свидетельстве подчисток и исправлений не имеется.

Гербовый сбор оплачен.

Сентября 7 дня 1911 года.

Член Консистории Протоерей Карп Руденко.

Секретарь (подпись неразборчива)

Столоначальник (подпись неразборчива)».

Через шесть лет, на обороте данного прошения появилась ещё одна запись, с иной печатью: «Означенный в сем Исакий Семенович Салжаницын августа 23 дня вступил в первый законный брак с гражданкой г. Пятигорска Терской области, девицей Таисией Захаровной Щербак, православного исповедания.

Протоиерей 1-й Гренадерской Артиллерийской бригады (подпись бригадного священника неразборчива, в «Красном Колесе» он будет выведен под именем отца Северьяна — Л. С.). 24 авг. 1917. № 60. Д. Армия».

Как видим, с написанием фамилии «Солженицын» писари не церемонились ни в конце XVII века, ни в начале ХХ-го, но идентичность «Салжаницыных», «Соложаницыных», «Солженициных» и «Солженицыных» (а также «Салжаникиных», которые встречаются в Воронежской области и на Кубани) не подлежит сомнению.

Можно задаться вопросом: почему православные отец и мать назвали своего младшего сына непривычным и неблагозвучным для русского уха именем Исаакий? Ответ не заставит далеко ходить: назвали по православному обычаю. Крещёный 30 мая (старого стиля) младенец мужского пола получал имя по святцам на день крещения — в честь преподобного Исаакия, исповедника Далматского, жившего во второй половине IV столетия в царствование императора Валента, недалеко от Константинополя. Скончался византийский подвижник, борец с арианской ересью, 30 мая 383 года. Позднее эта дата войдёт в историю и как день рождения Петра I. В честь Исаакия Далматского построен Исаакиевский собор — так византийский святой стал небесным покровителем Петербурга. В «Красном Колесе» этот момент также обыгран: «Не любя своего имени, Саня отшучивался, что Пётр Великий ему тёзка: тоже на Исаакия родился, отчего и собор, только императору облагозвучили имя, а степному мальчику нет».

Можно задать и другой вопрос — зачем понадобилось двадцатилетнему крестьянину Исаакию Семёнову Солженицыну подавать в 1911 году прошение в консисторию о выдаче копии метрической записи? Ответ и в этом случае не затруднителен: документ нужен был для предоставления в университет, по месту учёбы.

Здесь, однако, остановимся: рассказ об Исаакие Семёновиче Солженицыне (Сане Лаженицыне, герое «Красного Колеса»), еще впереди.

Глава 2. Дед Захар. «И снова став ничем…»

Был и ещё один дед, со стороны матери, Щербак Захар Фёдорович (1858 – 1932?), единственный мужчина в семье, которого помнит А. И. Солженицын, никогда не видевший ни своего отца, ни своего деда по отцу. «Картинный этот хохол, с резкими чертами, мохнатыми бровями, крупным носом разляпистым, в маскарадном городском костюме с цепочкою часов на самом видном месте» — так, под именем Захара Томчака, но с фотографической точностью, откровенным любованием и трогательной нежностью выведен дед Захар в «Красном Колесе».

Цепочка часов и городской костюм для тех, кто близко и подробно знал его характер и нрав, и в самом деле казались маскарадом. «Дед начал жизнь с чебанскою герлыгой / В Тавриде выжженной, средь тысячных отар», — пишет Солженицын в поэме «Дороженька». Простой чабан из Таврии, как с незапамятных времён называли Крым его жители, сызмальства пас чужих овец и телят, имел за плечами полтора класса церковно-приходской школы (читал Библию да жития святых, порядочно считал, а писал неважно), а в 1874 году подростком подался с одной пастушьей палкой на Куму. Там, в низовьях Мокрого Карамыка, начал с нуля; батрачил на хозяина, пас овец, получал гроши и работал, как все пришлые батраки-тавричане, за еду. Только лет через десять дал ему хозяин в уплату десять мериносовых овец, тёлку и поросят, и стал Захар подниматься на дешёвых арендных землях Прикумья.

С той скотинки пошло и завертелось его богатство, нажитое, как говорил Захар Фёдорович, трудами и боками. На Мокром Карамыке, близ Святого Креста (ныне Будённовск), поставил он саманную хату, где начиналась его семейная жизнь с женой Евдокией и где родились их дети; потом эту хатку сменил первый настоящий дом, с большим фруктовым садом. В конце века (около 1894 года) вместе с напарником он купил в Петербурге, у братьев-графов Михаила и Александра Николаевичей Граббе, шесть тысяч десятин земли. Захару из них принадлежала треть. Две тысячи десятин кубанского чернозёма и двадцать тысяч голов овец — состояние и впрямь немалое. На окраине станицы Новокубанской, при новоприобретённых землях, раскинулось обширное поместье.

В 1905 году Захар Фёдорович приступил к строительству большого кирпичного особняка в два высоченных этажа (был приглашён архитектор из Австрии, вместе и планировали). Хозяин не мог нарадоваться задуманному проекту: жалюзи на окнах снаружи и ставни внутри — не страшна степная жара; четыре линии водопровода, своя дизельная электростанция. Смолоду он знал лишь низкие мазанки и всегда сгибался чуть не в пояс, ступая на порог. Теперь полюбил Захар Фёдорович высокие потолки, где можно было распрямиться во весь свой богатырский рост (такие он впервые увидел в Ростове, в зданиях банка и биржи).

Со временем вокруг дома был разбит парк, как в старинных усадьбах; гималайские ели завозили из великокняжеского крымского сада, вдоль аллей — сиреневой, каштановой, ореховой — расставили фонари, завели оранжереи с олеандрами и пальмами, выкопали пруд с купальней и сменяемой водопроводной водой (секрет того водопровода не раскрыт до сих пор, так что стоит вековой бассейн и доныне сухой), соорудили беседки, засеяли газоны на английский манер. «Так составлялось то, что есть парк, отличающий старинные усадьбы, и чего не бывает в экономиях: самостоятельность пейзажа, отъединённость от окружающей местности, непохожесть на неё».

За парком разбили сад, сотни две фруктовых деревьев, привезённых с Мокрого Карамыка, за садом — виноградник. Со стороны железной дороги насадили бальзамические и пирамидальные тополя, образовав аллею шириной на две встречные тройки. Иные скорые поезда, по заказу Захара Фёдоровича, останавливались на станции Кубанская, от которой до дому было рукой подать — он исправно платил за эту услугу управлению Владикавказской железной дороги. К 1908 году все постройки были закончены, и к 1914-му усадьба стояла вся целиком, с тенистым парком, бассейном и благоухающим садом. Вся целиком, с оконными витражами, каминами, мебелью, отделкой, посудой и утварью, со всеми службами и огородами, она вошла в «Красное Колесо».

Захар Щербак гордился, что его богатство нажито энергией и трудолюбием, умением ладить с людьми. Своей открытостью, юмором, патриархальным достоинством, степным напором он ошеломлял и очаровывал. Он был из тех самородков, чья природная хозяйская сметка и талант творили чудеса. Потом его назовут «крестьянским Столыпиным» — ведь благодаря таким, как он, тогда, на сломе веков, Россия смогла рвануть за ушедшей далеко вперёд Европой, одолевая один экономический рубеж за другим.

Десятки людей работали и кормились вокруг хозяйства Щербака, а он понимал широту своей службы и ничего не жалел для дела, не скопидомничал и не трусился над богатством. Так жить, чтоб и людям давать жить — это стало его девизом, принципом существования его экономии, как назывались имения на Кубани. «Он был не слуга деньгам, а господин им. Деньги у него не задерживались, всегда были в землях, в скоте и в постройках». Все в округе знали его как щедрого и доброго хозяина, а с рабочими он обращался так, что после революции они добровольно кормили обнищавшего и гонимого старика до самой его смерти.

В пятьдесят своих лет он выдавал стране зерна и шерсти больше, чем позже многие советские совхозы, и не меньше тех директоров работал. «Весь смысл его дела был в степи, у машин, у овечьих отар и на деловом дворе — тáм досмотреть, тáм управить. Весь успех его дела был в том, как степные просторы разделялись полосками посадок на прямоугольные отсеки, защищённые от ветров; как по семипольной системе чередовались пшеница-гарновка, кукуруза-конский зуб, подсолнух, люцерн, эспарцет, и что ни год, всходили всё гуще и наливистей; как порода коров сменялась на немецкую трёхведерную; как резали разом по сорок кабанов и закладывали в коптильню (ветчины и колбасы выделывал немец-колонист…); и, главное, как настригали горы овечьей шерсти и паковали в тюки». Когда же стоял Захар при отправке зерна, шерсти или мяса из своего имения, и глаз мог обнять весь объём сделанного, это и был его праздник, его счастье. Этим — не зазорно было и похвастаться: «Та я ж Россию кормлю».

Дисковые сеялки, сноповязалки, картофельные пропашники, плуги, молотилки и прочую технику Захар Фёдорович покупал только в Ростове — там появлялись все новинки, можно было посмотреть, пощупать, вникнуть, приобрести и применить, опережая всех хозяев округи. Многое перенимал от немцев-колонистов, и это всегда приносило барыш. Очень уважал немцев: всей России, полагал он, надо учиться у Германии, как хозяйство ставить.

Но образцовое хозяйство Захара, которое обслуживалось полсотней народу (рабочие, конторщики, приказчики, кладовщики, конюхи, машинисты, садовники, шоферы, казаки для охраны, домовая и дворовая обслуга), не казалось надежным хозяйке дома, Евдокии Григорьевне Щербак (1866 – 1931). Дочь простого станичного кузнеца с понятной фамилией Коваль, она всегда помнила саманную хатёнку, где началась её жизнь с Захаром. За много лет так и не смогла привыкнуть к своему новому положению — сидеть за столом барыней в кружевной шали и отдавать команды. «Она рада была заметить упущенное и сама поднести, а в иные дни, отстранив поварих, сготовить в ведёрной кастрюле малороссийский борщ. Уж дети, стыдясь прислуги, останавливали её, а перед гостями заставляли убрать постоянную вязку на спицах и клубок шерсти от ног». В немыслимые по крестьянскому воображению достаток и благоденствие поверить ей было трудно, и ещё задолго до революции каким-то жутким предостережением посетила семью страшная неделя — когда они с Захаром потеряли сразу шестерых своих детей, «усю середыну потомства»; скарлатина пощадила лишь старших, Романа и Марию, и самую маленькую, Таисию.

Дед и бабушка говорили на «рiднiй мовi» — позже А. И. красочно воспроизведёт живые звуки и колоритные обороты их сочной речи. Вот Захар вернулся из Екатеринодара, от военного чина, добывал белые билеты для сына и нужных работников. Евдокия крестится на икону: «Услышала Богородыця моï молытвы». «Та нi, — морщится Захар, — Богородыця тут з краю. То я трохи пiдмазав, щоб не рипiло». «Украинского — много влилось в меня от деда Щербака, он чисто по-русски и не говорил, да сама речь какая тёплая! и бабка по матери наполовину украинка; и украинские песни известны и внятны мне с детства». Таких признаний у Солженицына немало: «Я люблю их землю, их быт, их речь, их песни… Украинское и русское соединяются у меня и в крови, и в сердце, и в мыслях»[2].

…Была в жизни деда Захара душевная рана, которая болела тем сильней, чем ярче расцветала его экономия: единственный оставшийся сын, любимец матери. «Окончил Роман всего четырёхклассное училище: тридцать лет назад на Мокром Карамыке только на ноги становились, и в голову не могло прийти, что сыну хорошо бы в гимназию. Потом начинал коммерческое училище, не кончил». Имея некоторые способности, Роман не торопился участвовать в отцовском хозяйстве — гордость не позволяла быть подручным у резкого, напористого, удачливого отца, не терпящего возражений и не очень нуждающегося в советчиках. Он ждал своего часа, а пока (то есть вплоть до революции и экспроприации) — мог тратить женино приданое. Деньги — к деньгам, и Роман Щербак был удостоен («у этого деньги из рук не вырвутся») стать мужем единственной наследницы крупного хозяйства. Отец Ирины (Ори), Иван Степанович Ефимов, сын николаевского солдата, начинавший батраком, сумел сколотить немалое состояние; наследный капитал Ирина отдала мужу без дележа и условий в пожизненное пользование. «Вся сегодняшняя независимость, невылазное богатство, досужность, свободные вояжи по столицам и заграницам — всё досталось Роману от Ориного отца».

Роман Захарович (как об этом расскажет «Красное Колесо»[3]) в полной мере успел вкусить богатой жизни, не прикасаясь к делам экономии. «Каждый год на два месяца в Москву и в Петербург, на два месяца за границу. В Москве катать на рысаках, в “Элите” на Петровских линиях брать отделение “люкс”, перебивая у иностранцев, а в Большом театре, когда уже все сидят, проходить в смокинге в первый ряд партера... В путешествиях себя особенно любил Роман. Так одеваться, чтобы даже знакомые у Нарзанной галереи тебя принимали за англичанина. А Европу поражать русской решительностью и своеобразием. В Лувре, в пурпурной круглой комнате, где Венера Милосская, но ни одного стула, чтобы никто не сидел, повелительно протянуть служителю десятифранковую бумажку: “ля шэз!” А переходя в следующий зал, показать: “Теперь — туда ля шэз, туда!”». И, конечно, белоснежный «роллс-ройс» — таких машин, по слухам, во всей России перед войной было всего девять; и Роман Захарович, выученный вождению англичанином, «сам правил автомобилем, да даже всё в нём понимал, и чинить мог, но не любил пачкаться в гаражной яме и держал шофёра».

По закону Роман считался единственнымкормильцем, и в этом качестве не подлежал воинской службе. Но — едва началась война — поползли слухи об отмене льгот, если на деле такой призывник кормильцем не является. Мысль о войне отравляла ему жизнь со всеми её немалыми удовольствиями, и он содрогался от мысли, что никчемная бумажка, повестка воинского начальника может бросить его в грязный окоп под власть фельдфебеля.

В отличие от неведомого будущего родственника Исаакия Солженицына Роман Щербак и в страшном сне не мог представить себя добровольцем той войны. Нет, нет и нет! Дикую Россию с её чумазым бытом, с царем, над которым смеются, с безнадёжным правительством, с православием, от которого ничего не осталось, с бессмысленными постами (в них могла пройти половина жизни и непонятно, зачем с таким капиталом увечить себя) — эту Россию он не жалел. И яростно вскидывался на жену, когда та позволяла себе какие-то глухие намеки, называл её дремучей монархисткой, туполобой патриоткой: «Последняя потаскуха пожалеет толкать мужа на войну, а она…»

Но рассматривать карту военных действий, полулёжа на кушетке вкалывать и передвигать флажки воюющих государств, было интересно и увлекательно; это интеллигентное занятие вполне соответствовало английскому стилю поведения, который Ромаша вырабатывал и культивировал. И, только убедившись в своей надёжной защищённости от претензий военного времени, он готов был чувствовать себя патриотом и со вкусом выговаривал: «наступаем мы, наступают наши». Это — было не зазорно и джентльмену.

Роман Захарович видел себя человеком критических, передовых взглядов (остальные, да и почти все в семье, были дикарями-печенегами), светлой, предприимчивой головой, каких мало в России; воображал, как он, с его непреклонностью и прямотой, будет избран представителем Кубани то ли от кадетов, то ли от социалистов… А ещё мечтал об Америке, самой лучшей, деловой, разумной стране; Америка значилась первым пунктом его большого послевоенного путешествия (если, конечно, не придется, по капризному желанию жены, двинуться сперва на Восток — паломниками в Иерусалим, в Палестину, в Индию...)

Это он, Ромаша, настоял, чтобы, как у образованных людей, в ореховой столовой отцовского дома были вывешены портреты Льва Толстого — на одном граф косит, на другом пашет (рисовал выписанный из Ростова художник-итальянец). За отвержение исповеди и причастия, которых Ромаша особенно не терпел, был графу от него особый почёт. Еще сильно уважал Горького — за дерзость, жёлчность, бесстрашие, за то, что наотмашь бил всякое начальство хлёстким словом, а оно, начальство, только возбуждалось от этой ругани, как от всего острого и пряного, и аплодировало «буревестнику».

Роман был готов думать и о революции, но мешал обычай социалистов грабить и отбирать законно нажитое имущество. «Единственное личное воспоминание о социализме было у Романа — от Девятьсот шестого, кость в горле, обиднейшая потеря за всю жизнь. Да если бы потеря! — с потерей можно примириться как с убытками от грозы, от засухи, от колебания цен. Потерять — не унизительно, кто не теряет! Но своими руками добровольно протянуть кровные деньги этим наглецам, этим рожам мерзавским, ни ума, ни трудолюбия не хватило б у них двадцатую долю того заработать!»

И с содроганием вспоминал Роман, как прислали отцу и другим экономистам анонимные письма с писарскими завитушками, в которых некие анархисты-коммунисты требовали пожертвовать на революционную работу по сорок тысяч с каждого имения, а иначе «наступит немедленная смерть». И всё же не мог Роман своими руками отдать всю сумму (а отец и вообще не поехал на встречу, сердце бы разорвалось) и выторговал у негодяев две с половиной тысячи. На большее решимости не хватило, хотя были и люди, и оружие. Но все вокруг только и говорили, что святой долг перед ограбленным народом отстёгивать на революцию. Захар Фёдорович очень хвалил сына за те вырванные у анархистов ассигнации…

Но чаще отец и сын жестоко ссорились, зацепляясь за любую мелочь, неделями не разговаривали, и чувствовал Захар Фёдорович от этого боль и смятение. И дело было не в белом билете, выхлопотанном для сына, — эта война и вправду была «бiсова дурiсть». Переживание Захара почти не имело названия: «Не деньги, не имение гибло — Роман не вертопрах, нарушался главный стержень дела, душа его. Чтоб наследовать и верно вести хозяйство — душа должна продолжать душу».

А Ромаша, после повестки, боялся только одного — что по автомобильной повинности отнимут «роллс-ройс» ценой в 18 тысяч, отнимут, как отнимали коней у станичных мужиков для отправки на фронт (отняли-таки, в 1915-м, и попал белый красавец, по авторитетным свидетельствам, к великому князю Николаю Николаевичу, командующему Кавказским фронтом. Скромную отцовскую «русско-балтийскую карету» отнимет уже другая власть.)

И недоумевала сестрёнка Тася (младше брата на 17 лет) — как не стыдно мужчине уклоняться от армии, когда этого требует простая порядочность. И густо стыдилась Ирина, с её яркой религиозностью и безошибочным пониманием долга, что муж, здоровый 36-летний мужчина, так откровенно манкирует обязанностями военного времени, которые для неё были не пустым звуком. И вместо героя, беззаветного и благородного храбреца, она видела рядом с собой скучного лысоватого типа, который сиднем сидел в отцовской экономии и обмирал всякий раз, когда читал в газетах об очередном призыве ратников.

…Но упорное «воздержание» Романа Захаровича от «царской» войны, которого молча стыдились не только жена, но и вся семья, оказалось, в конце концов, вполне бессмысленным. Не того — увы! — надо было опасаться и Захару Щербаку, сердитому на бездельника-сына (как на него оставлять хозяйство?), ворчавшему в иную минуту, «що не дав Господь iншого наслiдныка». Мир одной из самых богатых экономий на Кубани, врасплох застигнутый войной, а потом революцией и раскулачиванием, был разрушен и раздавлен. Все пошло прахом. У Захара Фёдоровича отняли не только кровно нажитое и с любовным тщанием устроенное состояние, но и осмысленное дело всей жизни.

Первым пепельное дыхание революции ощутил на себе как раз Ромаша — в глазах новой власти неучастие бывшего владельца «роллс-ройса» в империалистической войне отнюдь не явилось смягчающим обстоятельством. В марте 1918-го на проходившем в Пятигорске II съезде народов Терека была провозглашена Советская власть. Как бывший богач, Роман Захарович был схвачен и брошен в Пятигорскую тюрьму, где, скорее всего, был бы без возни и промедления расстрелян (в городе знали, что местные чекисты упражняются в стрельбе на каждом десятом арестанте). Но самоотверженная Ирина Ивановна, понимавшая, что такое долг, выкупила мужа у тюремщиков за золото и бриллианты. Сохранился документ — «Выпись из Актовой книги Ессентукского нотариуса» от 15 января 1918 года, согласно которой (за два месяца до прихода новой власти) «жена пятигорского мещанина Ирина Ивановна Щербак» оставляет, по неоспоримому духовному завещанию, принадлежащую лично ей усадьбу в станице Кисловодской и сто тысяч рублей в фонд для русских сирот. Однако «Приюту для бездомных детей имени Ирины Ивановны Щербак» (дарительница завещала, чтобы после её смерти так назывался сиротский дом) никогда не суждено было открыться. Усадьбы, миллионные состояния, дарственные завещания и гербовые бумаги очень скоро утратили силу.

«Наши метались из города в город, / С юга на север, с места на место. / Ставни и дверь заложив на запоры / И ощитивши их знаменьем крестным, / Ждали — ночами не спали — ареста. / Дядя уже побывал под расстрелом, / Тётя ходила его спасать; / Сильная духом, слабая телом, / Яркая речью, она умела / Мальчику рассказать». От тёти Иры многое узнает племянник, многое потом и увидит — как жила его несчастная родня из «бывших», как подтверждалась истина, что от сумы да от тюрьмы…

От былого богатства только и осталась у дяди Романа профессия шофёра, которой он, став водителем автобуса, кормился всю жизнь. Но проживать оседло, на одном месте, они с женой не могли — скрывались, переезжали из города в город — Новочеркасск, Таганрог, Краснодар, Нальчик, нигде не задерживаясь более чем на полгода, меняли адреса и соседей, чтобы нигде к ним не присмотрелись и не сообщили куда следует. Только в 1937-м Роман и Ирина осели в Георгиевске, куда, покинув Кисловодск, перебралась сестра Маруся с мужем Фёдором Ивановичем Гориным[4] и где было у них две мазанки с общим двором и маленьким садом. В тех мазанках и приютились. Там же и умер Роман Захарович 3 января 1944 года от старости, голода и нужды, и был похоронен на городском кладбище в братской могиле.

Ирина Ивановна после смерти мужа осталась одна, без детей и без средств к существованию. Она отказалась перебираться в Рязань, когда, вернувшись из ссылки, там поселился Солженицын; не хотела покидать Георгиевск, где у неё была крохотная комната-сараюшка, без воды и отопления.

И — удивительное дело! В августе 1971 года навестили старую полуслепую тетушку гости, «почитатели» таланта её племянника. Трое крепких мужчин побывали у Ирины Ивановны не один раз, разговаривали неторопливо, на чистом русском языке, расспрашивали о семье, молодых годах, особенно восхищались её собственной биографией, попросили на пару часов почитать записки, которые она вела, и были таковы. Сами не вернулись и тетрадки унесли — просто украли. Вскоре в немецком журнале «Штерн» появилась склейка из воспоминаний тёти Иры, которая должна была лечь чёрной тенью на репутацию опального писателя. «Заметим, — писал Солженицын, — что город Георгиевск, в отличие от соседнего Пятигорска, глухо закрыт для иностранцев все 55 лет советской власти».

Этой публикации власти придавали столь важное значение, что о ней в режиме «совершенно секретно» докладывал Председатель Комитета госбезопасности Ю. В. Андропов Генеральному Секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу, а составлял пересказ журнального материала начальник управления КГБ при Совете Министров СССР Ф. Д. Бобков.

На страницах «Сборника секретных документов Политбюро о писателе Солженицыне» («Кремлевский самосуд», 1994) разворачивается детективная картина, как под пером журналистов «Штерна» и их московских кураторов 82-летняя тётя Ира становится источником компромата на племянника. Корреспондент «Штерна» красноречиво описал жизнь несчастной старухи, а «Литературная газета» в январе 1972-го это описание перепечатала. «Старая, сгорбленная и почти ослепшая, но всё ещё энергичная женщина с живым умом ютится в пристройке старого крестьянского дома. Её комната 2х3 метра. Глиняный пол, покосившиеся, крашеные известью стены. Она сидит на железной кровати, над которой висит икона под стеклом и деревянный крест. Под кроватью спит её собака Дружок — дряхлая лохматая дворняга. Четверть комнаты занимает кирпичная печь, на которой стоит горшок, две металлические тарелки и мешочек муки. “Вот видите, как я теперь живу”, — говорит Ирина. — Это после 53 лет жизни при комиссарах. От государства я получаю в месяц 10 рублей да от Сани 15 рублей. Я ведь единственная осталась в живых из всех его родственников».

Она с грустью говорила посетителям, что унаследовала от своего отца миллионное состояние, которое получил в приданое муж. Что, путешествуя за границей перед первой мировой войной, они посетили в Штутгарте завод Даймлера и купили сигарообразную спортивную автомашину, на которой Роман собирался принять участие в автогонках Москва-Санкт-Петербург. Что дом Щербаков был обставлен как дворец, но что она не любила семью мужа, вступив в брак по воле отца.

По нормативам советской идеологии эти подробности минувшего звучали как обвинительный приговор. Этого и добивалась «Литературная газета», перепечатывая публикацию «Штерна» и помещая фотографию (украденную у Ирины Ивановны) с надписью: «В автомашине сидят Роман и Ирина Щербак и мать Солженицына Таисия». Корреспондент газеты, направленный в Саблю, обнаружил там ещё и больницу, которая разместилась в старом сельском доме другого деда, Семёна Солженицына.

Статья в «Штерне» использовала экспроприированные записки тёти Иры. «Эти записи она сделала для своего племянника, так как не могла рассказать ему обо всём во время его коротких посещений», — докладывал Бобков. Но если записи действительно предназначались для племянника, зачем же вредная тётка напихала в них столько оскорбительных замечаний? И про покойную мать, и про любимого деда, и про семью (которую Ирина Ивановна, согласно «Штерну», называет «хамской»), и про самого племянника, который «живет, как буржуй»?

Впрочем записок тех ни племянник, ни кто-либо другой за пределами секретного ведомства так никогда и не увидел.

Ирина Ивановна могла уехать из страны вслед за высылкой Солженицына в 1974-м, вместе с его женой и детьми — её усиленно звали; возможность её отъезда была оговорена на правительственном уровне, так что препятствий в тот момент не было. Но она отказалась, боясь дальней дороги и будучи не в силах расстаться с кошками, к которым, в своём одиночестве, была привязана как к детям. И оставалась в своей мазанке под битой черепичной крышей, похожей то ли на большую собачью будку, то ли на вместительный курятник, на улице Бойко, 109, в окружении добротных кирпичных домов. И затем слабела, слепла, глохла…

Ей, по просьбе Солженицына, помогала деньгами и посылками из Москвы Е. Ц. Чуковская; их переписка сохранилась. Елена Цезаревна специально приезжала в Георгиевск, пыталась купить там комнату, но никто не продал.

В 1979-м Ирина Ивановна все-таки попросила, чтобы племянник забрал её к себе, в Америку. Ей выслали анкеты и вызов — последовал отказ. Тогда писатель отправил в «Вашингтон пост» заметку «Империя и старуха». Это был «крохотный, но разительный пример, как имперские мужи отыгрываются на старой женщине, держат в конуре без водопровода, без уборной, без электричества, без ухода и без пенсии, и не дают мне купить ей в СССР квартиру — и не отпускают её ко мне, и даже пресекают нашу переписку с ней. Правительство великой державы не брезгует мстить 90-летней старухе за то, что её племянник не воспитался в духе марксизма». Никакой реакции.

В декабре 1979-го Солженицын отправил телеграмму в Москву, лично члену Политбюро ЦК К. У. Черненко: «Советское посольство в Вашингтоне сообщило о категорическом отказе моей единственной родственнице Ирине Ивановне Щербак в визе выехать ко мне в Соединенные Штаты. Неужели мало всего оглашенного уже позора, чтобы ещё добавить произвол над девяностолетней, слепой, глухой, скрюченной, бездомной старухой? Дайте, пожалуйста, указание, отпустите старуху, не вынуждайте меня оглашать».

Ответом было — молчание. Как оказалось, согласованное. Министр внутренних дел Щёлоков направил секретную записку в ЦК КПСС. «В связи с поручением докладываем, что телеграмма А. Солженицына рассмотрена совместно с КГБ СССР. Признано целесообразным в выезде в США советской гражданке Щербак И. И., являющейся дальней родственницей автора телеграммы, отказать. Признано также целесообразным ответа Солженицыну в связи с его обращением не давать».

Не отпустили ее и после звонка писателя в советское посольство.

Аукались бедной тёте Ире её миллионное наследство, былое богатство свёкра Захара Фёдоровича и громкая слава племянника Сани. Умирала она в Москве — туда её перевезли В. М. Борисов с друзьями, приехав за ней в Георгиевск в те дни, когда ожидалось разрешение на эмиграцию от Черненко. Вместо разрешения — получили отказ, и она зависла в столице. Так она и оказалась у Вадима Борисова, где провела остаток дней. Умерла с 3 на 4 августа 1980 года, тихо, без мучений. Весть о её смерти и похоронах пришла в Вермонт спустя три недели. «Как облегчён А. И., — писала его жена, — что она умерла не в своей одинокой конуре, а на тёплых руках, окружённая заботой, и похоронена по-христиански, в центре России, на берегу Клязьмы…»

А сам Захар Фёдорович покинул усадьбу (её экспроприировали в начале двадцатых, когда власть на Кубани перешла к красным) и доживал отпущенные годы у родных. Сначала — у дочери Маруси в Кисловодске, позже — в Гулькевичах, недалеко от Армавира, на хуторе племянника Миши, Михаила Лукьяновича: там у деда и бабки Щербаков была своя комнатка.

«…Где-то на хуторе, близ Армавира / Старый затравленный дед мой жил. / Первовесеньем, межою знакомою / Медленно с посохом вдоль экономии / Шёл, где когда-то хозяином был. / Щурился в небо — солнце на лето. / Сев на завалинке, вынув газету, / Долго смоктал заграничный столбец: / В прошлом году не случилось, но в этом / Будет Советам / Конец».

Так мечтал и фантазировал дед Щербак. А у Советов были насчет него свои планы: дознаться, наконец, где прячет упрямый дед своё золото, зарытое, небось, где-то в саду или в парке бывшего поместья. Комиссары не могли взять в толк, на какие шиши живут дед с бабкой двенадцать лет после разорения. «А побираюсь я. Шо люди добрые дадут, / Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши… / Дають. Хто хлиба, хто сальца».

В канун «бісовой войны» он нет-нет, а подумывал, что в старости отойдет от дел, передаст хозяйство в руки наследника (мечтал о внуке), значит, нужно продержаться ещё лет хотя бы 15 — 20, чтоб вырастить хлопчика и дать толк, и тогда, на покое, можно будет как следует взяться за Библию, вникнуть в Жития святых, пойти молиться в Киево-Печерский монастырь, а то и в Палестину. Теперь он отошел от дел, и был внук, и была Библия, не осталось только наследства, и не было покоя. «И он, подавленный, неторопливый, / С какой-то вещей скорбью говорил. / Раскрыла Библию на повести об Иове / Его рука в узлах набухших жил. /…Сходились судьбы их, однако не совсем: / Начавши с ничего и снова став ничем, / Всё потеряв — детей, стада, именья — / Молил смиренья дед, но не было смиренья!»

Захара Фёдоровича схватили в рождественский сочельник, с 1929-го на 1930-й год, когда он приехал из Гулькевичей в Ростов повидать Тасю и её сына-школьника. «Лампада кроткая светилась пред иконой. / В малютке-комнате, неровно освещённой, / Огромный дед сидел — в поддёвке, в сапогах, / С багрово-сизым носом, бритый наголо, / Меж нашей мелкой мебелью затиснут. / Ему под семьдесят в ту пору подошло, / Но он смотрел сурово и светло / Из-под бровей навислых».

Сцена допроса матери и деда двумя чекистами будет подробно описана внуком в автобиографической поэме «Дороженька» — как пришедшие грозили взломать пол и распороть диван, как требовали у матери отдать бриллианты или золотые слитки, а она робко оправдывалась, что прошло двенадцать лет, что всё ушло в голодный год на масло, на муку… Как отняли у неё обручальное кольцо — память об муже, и как отвечал дед насильникам в буденовках: «Ось, в роте é два зуба золотых — возмыть, / А золота я николы не ймав / И не ховав». И как пустился дед в рассуждения о равенстве, объясняя чекистам: «А шоб уси равны булы — / Того нэ будэ николы. / Нэ будэ нас, так будуть инши, / Ще мабуть, гирши люды, злиши…»

История «крестьянского Столыпина» заканчивалась на глазах его одиннадцатилетнего внука и заканчивалась трагически — хоть и не нашли у деда золото: «Отпущен был домой / Развалиной оглохшей, с перешибленной спиной. / Два года жил ещё. Похоронил жену. / — “Пиду к остроголовым подыхать / Нэ прожинут!” Огонь глаза тускнеющие облил. / “Воны мэнэ ограбылы, убылы, так нехай / На гроши на мои хочь гроб мни зроблять”. Надел поверх рубахи деревянный крест, / В дверь ГПУ вошел — и навсегда исчез».

…К дому же, который построил Захар, судьба оказалась благосклоннее. Он пережил своего хозяина на восемь десятилетий, хотя тоже не раз стоял перед угрозой исчезновения. Здание и парковая зона были национализированы, переходили из рук в руки, одна контора сменяла другую, особняк ветшал, парк приходил в запустение. После войны здесь располагалась станция сои и клещевины, её сменил научно-исследовательский институт тракторостроения, последние два десятилетия здание использовал племзавод «Ленинский путь». В 1981 году, когда имя единственного наследника усадьбы ещё опасно было произносить вслух, дом попал в список памятников архитектуры федерального значения под названием «Дом помещика Щербака». По закону никто не имел права ни сломать его, ни перестроить, но сам вид здания красноречиво свидетельствовал о его печальной участи. Дом был заброшен, не отапливался. Оконные стекла с витражами, старинные камины с изразцами и уникальными миниатюрами, даже батареи отопления были варварски разбиты. Деревянные террасы и веранды прогнили, крыша протекала, двери рассохлись.

В Новокубанске поползли слухи, что дом отдадут под казино или разберут на старинный кирпич («кирпича-железняка звенящего сами в печах самодельных выжгли миллион штук», — гордился Захар). Многолетняя и изнурительная борьба, к которой временами подключался и сам писатель, может завершиться передачей родового гнезда Захара Щербака Свято-Покровскому храму в Новокубанске. «Я не мог бы представить лучшего использования дома и лучшей памяти Захару Фёдоровичу, в своё время известному широкодушием и щедростью… Мой дедушка, погибший в застенках НКВД, был глубоко верующий человек — нельзя придумать лучшего использования его здания, чем для храма Божьего» — писал Солженицын землякам в 1999-м.

А в 1964 году, когда писатель заезжал сюда по дороге на юг, он заглянул в дом деда инкогнито, как простой прохожий. Он помнил особняк только по рассказам матери, а впереди была работа всей жизни — «Красное Колесо». Много позже местные газеты напишут, будто жители посёлка стразу заметили странного гостя: легенда о несметных сокровищах, зарытых где-то здесь «расстрелянным помещиком Щербаком», ожила вновь. Охотников добыть клад за эти годы было немало — все окрестности изрыли! «За ним даже слежку устроили, — писали журналисты, со слов старожилов. — Боялись пропустить момент, когда приезжий обнаружит-таки схрон и достанет золото. Но чужак вёл себя странно: кружил возле панской усадьбы, а то заходил в парк и подолгу стоял в тени деревьев, прислушивался к чему-то. Или на лавочке у пруда садился — что-то записывал в блокноте, и опять смотрел, слушал…»

А. И. в эти россказни не верил: «Никто на меня тогда внимания не обратил; я пробыл там целый день, но никто меня в лицо не знал тогда и не засёк». Но даже если и видели его тогда новокубанцы, то догадаться, кто был тот визитёр и что он делал в старинном поместье, смогли только тридцать лет спустя. В 1994-м он снова оказался здесь. Теперь уже все знали, что приехал внук, единственный законный наследник, всемирно известный писатель. Но и в этот раз он ничего не увидел — не пустили, дескать, дом заперт, а ключ потерян.

А просто была там такая мерзость запустения, что постыдились открывать и показывать. И остался для наследника дедов дом таким, каким он был в августе 1914-го, в пору своего расцвета и своей славы.

Глава 3. Саня Лаженицын: герой и прототип

Судьба Солженицына не скупилась посылать ему знаки — они всю жизнь чувствительно напоминали о Замысле и Промысле. Несомненный знак можно видеть и в том, что оба деда, многодетные крестьяне, ценившие смекалку и труд, но не слишком доверявшие книжной образованности, сделали исключение для своих младших детей: Семён Солженицын для Исаакия, Захар Щербак для Таисии — родителей писателя. Высоко оценивая поступок своего деда в отношении младшего сына, А. И. пишет: «Всё та же дремучая легенда, что в России учиться могли только дети богачей, а в России учились многие тысячи “медногрошёвых” и многие — на казённое пособие».

Исаакий и Таисия были первыми интеллигентами среди крестьян Солженицыных и Щербаков. «Я в семье — первый, кто учился», — говорит в «Августе Четырнадцатого» Саня Лаженицын. Старшие дети Семёна Ефимовича, братья и сестры Исаакия, кроме земли, домашнего скота и овец, ничего не видели и не знали, навсегда приняв крестьянский жребий, участь станичных простолюдинов. Да и Исаакий был отпущен учиться в пятигорскую гимназию на год позже, чем надо, и после неё отец целый год держал сына при себе, в степной работе, не понимая, зачем нужен ему ещё какой-то университет.

О гимназических годах Исаакия Солженицына написали уже местные краеведы: «Подросшего младшего сына отец Семён Ефимович отдал в Пятигорскую гимназию, учреждённую в 1905 году. Мальчик жил на частной квартире, продукты ему еженедельно привозили из Сабли на бричке. Товарищи называли его по-горски: Исса. Он посещал обязательные для учеников службы в гимназической церкви и Спасском соборе, участвовал в ежегодных крестных ходах к монастырю на склонах Бештау, поднимался в открытом со всех сторон трамвайчике к Провалу. В старших классах украдкой от гимназического начальства ходил в открывшиеся в те годы “биоскопы” (кинематографы): “Морское дно”, “Колизей”, “Лира”, смотрел скачки, а может быть, и сам джигитовал, словом, взрослел в атмосфере тогдашней пятигорской жизни с её кавказским колоритом. На гимназической площадке, устроенной директором гимназии, для всего города проводились спортивные “сокольские игры”. После выпуска — а он был первым в гимназии — состоялась и традиционная пирушка с товарищами-горцами из Кабарды и Карачая, армянами, сыновьями казаков из окрестных станиц и “тавричан” (богатых землевладельцев). Конечно, танцевали лезгинку. Местный фотограф Раев сделал на большом картоне снимок выпускников с учителями».

В тот «лишний» год не раз пытался сын перебороть отцовскую волю и вырваться из степи, порой отчаивался — бесполезно. «Но как быки сдвигают тяжесть не урывом, а налогом, так Исаакий брал с отцом: терпеливым настоянием, никогда сразу» («Красное Колесо»). В 1911 году (тогда-то и была им взята в консистории копия с метрического свидетельства), он таки поступил в Харьковский университет, на историко-филологический факультет, где сразу подавленно ощутил свою серость и дремучесть. Проучившись всего год, учёбу, однако, не бросил и даже дерзнул продолжать образование в Москве, переведясь на второй курс столичного университета, где отставание могло ведь быть заметно ещё сильней, чем в Харькове. И учился вплоть до войны, до августа 1914 года.

…Много раз в течение своей жизни сокрушался А. И. Солженицын, что в молодости, пока были живы все, кто знал отца, ему как-то недосуг было порасспросить их с пристрастием. Но таково уж свойство юности — человек занят своим собственным ростом, самоустоянием. Кое-что знал от матери, но в её рассказы углублялся не слишком, да и слушал вполслуха, просто принимая к сведению.

«Растёт ребёнок, потом мужает — и кажется ему стержнем жизни его собственное существование, а родители как бы приложением. Многие ли жадно расспрашивают родителей о подробностях и извивах их жизни? Это всё — уже прошлое, а главное время существования наступает ведь только теперь. Не много искал Глеб узнать о рано умершем отце, никогда им и не виданном». Так объясняет невнимание к семейному прошлому автобиографическая повесть Солженицына «Люби революцию»: Глеб Нержин наследует от Сани Солженицына сюжет судьбы — о безвременно погибшем отце.

Спохватится писатель много позже, когда фигура отца, студента и офицера, явственно определится как центральная для «Красного Колеса», но когда уже не будет в живых матери, да и родня отца сильно поредеет. В течение одного года не станет старика Семёна Ефимовича, его среднего сына Василия (уже имевшего троих детей), дочери Анастасии (ей не было и тридцати), и самого Исаакия. Два оставшихся брата, Константин Семёнович и мачехин сын Илья Семёнович, записанный по документам как Салжаницын, продолжали крестьянствовать в Сабле до самого прихода коллективизаторов.

Но сгинет в 1929-м в ГУЛАГе старший брат Исаакия Константин Семёнович Солженицын: по сведениям, собранным родственниками, он похоронен на Урале (Верхнекамский округ, Чердынский район, деревня Гашково), попадут под раскулачивание его уже взрослые дети. Сошлют и семью Ильи Семёновича, всю целиком, — из Саблинского попадут они на Север, в Архангельскую губернию. Оттуда, после ссылки, возвращаться на юг поостерегутся и уедут на Енисей, в Красноярский край, и уже только в оттепельные времена окажутся в Запорожье.

Из сохранившихся документальных свидетельств, из рассказов матери, осевших в памяти, из затёртых студенческих фотографий, из архивных разведок (будут найдены в Военно-историческом архиве в Лефортово сведения о воевавшем на германском фронте Исаакие Солженицыне и его офицерская записная книжка), из расспросов уцелевших родных (муж покойной Анастасии Семёновны Михеев ещё в 1956 году помнил брата своей первой жены) автор «Красного Колеса» по крупицам составит портрет героя, Сани Лаженицына, в котором любовно и романтически запечатлеет отца.

«Я, конечно, во многом его реконструировал, но художественная реконструкция исходила из общего ареала характера, в соответствии с поступками» — скажет автор много лет спустя. Солженицын знал от родных, что юношей отец прошёл через увлечение толстовством и был степенным, серьёзным гимназистом, серьёзным настолько, что никогда не танцевал на ученических балах. «Саня говорил, что объятия вальса создают желания, ещё не подготовленные истинным развитием чувства, и граф Толстой полагает в этом дурное».

«Тема толстовства известна от мамы, от дяди Ильи, от тёти Иры Щербак — о том, что отец был настроен как толстовец… Он после гимназии действительно ездил к Толстому, так что этот визит (Сани Лаженицына. — Л. С.) у меня не придуман. Но поскольку я отца своего никогда не видел, то и о чем он говорил с Толстым — не знаю. Я весь разговор пытаюсь воссоздать, своему отцу вкладываю своё мнение».

…Лев Толстой появляется как исторический персонаж романа «Август Четырнадцатого» в яснополянском парке, на утренней прогулке. В первые дни августа 1909 года к великому человеку приходит гимназист Саня Лаженицын и видит писателя, седоволосого и седобородого, в длинной рубахе с пояском, идущим по липовой аллее. С колотящимся сердцем и спекшимся горлом, едва сумев прорваться сквозь нахлынувшую немоту, гимназист задает вопрос, ради которого столько ехал, потом долго шел, продирался сквозь заросли парка, не осмеливаясь войти в усадьбу с парадного входа:

«Какая жизненная цель человека на земле?»

И слышит ответ: «Служить добру. И создавать Царство Божие на земле».

Но ЧЕМ служить? Любовью? Непременно — любовью?

«Конечно, только любовью», — отвечает Толстой.

И тогда степной мальчик, осмелев, горячится — не преувеличивает ли писатель силу любви, заложенную в человеке? Может быть, предусмотреть какую-нибудь промежуточную ступень, и сначала хотя бы пробудить людей ко всеобщему благожелательству? «Потому что, как я наблюдаю, вот на нашем юге, — всеобщего взаимного доброжелательства нет, Лев Николаич, нет!» А ведь если любовь не так сильна в людях, то и учение может оказаться очень-очень преждевременным…

Но Толстой, будто обидевшись за свою истину, настаивает: «Только любовью! Только. Никто не придумает ничего верней».

Но как понять добро? — не унимается гимназист: «Вы пишете, что разумное и нравственное всегда совпадают… А зло — не от злой натуры, не от природы такие люди, а только от незнания…» Но он уже успел своими глазами повидать, что зло — не от незнания, зло — и не хочет истины знать. И клыками её рвет. Большинство злых людей как раз лучше всех и понимают. А – делают.

С глубоким вздохом Толстой отвечает юноше: «Значит — плохо, недоступно, неумело объясняют. Терпеливо надо объяснять. И — поймут. Все рождены — с разумом».

Саня долго смотрит вслед кумиру, обожаемому старику, и сокрушается, что так и не понял, как же служить Царству Божию на земле.

Через год после той встречи Толстого не станет.

Ещё через год гимназист уже будет студентом.

…В каникулы между университетскими курсами Исаакий, которого родители и вся родня называли Саней, приезжал домой, попадая в Саблю как раз в страду, и от сельских работ нисколько не отлынивал, трудился истово, как заправский крестьянин, а не городской белоручка. И тогда ещё обиднее понимал отец, что, отпустив парня учиться, совершил ошибку непоправимую и, в общем, потерял сына; оставить учёбу, однако, не потребовал ни разу.

А Саня любил родную станицу и отцовский хутор в девяти верстах от нее. Каждую станцию Северо-Кавказской железной дороги знал в лицо и мог наизусть их перечислять с полустанками от Прохладной до Ростова и обратно. В Нагутской жила замужняя сестра Евдокия (по мужу Карпушина), в Курсавке — другая сестра, Анастасия Михеева.

Но год харьковский и два московских, с тех пор как узнал он настоящую, лесную Россию, ту, что начинается к северу от Воронежа, ту, которую он увидел на станции Козлова Засека, близ Ясной Поляны, сильно пошатнули его привязанность к родному дому. К тому же теперь это был всецело мачехин дом; старшие братья и сестры отделились, чужеватым казался и отец.

Но что бесповоротно отделяло Исаакия от хутора, от крестьянского детства и делало невозможным возврат в семью и в село, так это студенческая фуражка, учение. Во всей станице студентов было всего двое, над ними подсмеивались, их разговоры казались здесь дикими и странными. Даже получать откуда-то письма здесь считалось нескромным, почти неприличным, а телеграмма, приди она сюда каким-нибудь случаем, разорвалась бы как бомба. «Одно было приятно Исаакию: станичная молва почему-то отделила его от другого студента и назвала с издёвкою же — народником… Народников давно уже в России не было, но Исаакий, хоть никогда б не осмелился так представиться вслух, а понимал себя, пожалуй, именно народником: тем, кто ученье своё получил для народа и идёт к народу с книгою, словом и любовью».

Но чем дальше, тем меньше его жизнь на хуторе и его жизнь в университете находили точки пересечения.

Саня не только жил, чувствовал, думал, он и верил уже иначе, чем все вокруг. Детская безотчетная вера, посты и праздники, стояние у всенощной уходили прочь. Сабля, как и вся округа, как и весь Северный Кавказ, кишела сектами — молоканами, духоборами, штундистами, свидетелями Иеговы. В секте состояла мачеха Марфа Ивановна. Нетвёрд насчёт церкви был уже и отец, и вообще споры о разных верах были здесь излюбленным занятием в досуг. Захаживал в секты и Саня, в самые разные, особенно к духоборам, вслушивался в толки и споры.

Сумятица умов, однако, была не только в Сабле, но уже и везде: в городах образованные люди не понимали ни себя, ни своей веры, ни друг друга. Сане было только десять, когда всю образованную Россию взбудоражило сообщение — оно не могло не обсуждаться среди учителей пятигорской гимназии — об отлучении Толстого от Церкви, об отпадении писателя от становой народной веры. В газетах цитировалось определение Святейшего Синода про то, что Толстой отрёкся от вскормившей его Церкви Православной и посвятил данный ему от Бога талант на распространение учений, противных Церкви, и на истребление в сердцах людей веры отеческой, которою спасались предки и которою доселе крепка была Святая Русь. Толстой не признавал таких оценок — газеты взахлёб писали и об этом. «Постановление Синода произвольно, — утверждал писатель, — потому что обвиняет меня одного в неверии во все пункты, написанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах, и в книгах».

Выходило так, что не просто один, пусть и крупный писатель утратил веру или верил не так, как надо, а вместе с Толстым вся Россия ушла в раскол: Россия благочестивая отторглась отРоссии мыслящей. Но даже и внутри древнего благочестия виделись признаки духовного неблагополучия. Оказывается, можно было числиться в Церкви, утратив веру, можно было даже молиться и поститься, но не видеть в этом никакого смысла. Обман казался тем страшнее, что исходил не только от людей, пропивших веру в ночных заведениях, но и от добропорядочных, образованных русских граждан, зачастую имевших и авторитет, и власть, и даже сан. Вера в Бога и в бессмертие души не вписывалась отныне в понятия «прогресс», религиозное просвещение не справлялось с веяниями времени.

Как и многие сверстники-студенты, Исаакий запутался в изобилии истин, измучился от убедительности каждой из них: «Пока было мало книг в руках, Исаакий твёрдо и хорошо себя чувствовал, с седьмого класса он считал себя толстовцем. Но вот дали ему Лаврова с Михайловским — как будто правильно, очень верно! Плеханова дали — опять-таки верно, да гладко, да кругло как! Кропоткин — тоже к сердцу, верно. А распахнул “Вехи” — и задрожал: всё напротив читанному прежде, но — верно! пронзительно верно! И стал брать его от книг — страх, не прежняя почтительная радость: что никак он не научится автору противостоять, что увлекает и подчиняет его каждая прочитанная книга».

Но всё же в толстовстве, которое надолго отодвинуло в нём все разноверия, он сумел разобраться самостоятельно и преодолеть его какое-то время спустя после смерти основателя учения. Толстовская максима, которой хотелось довериться и подчиниться всецело, требовала одной лишь правды. Но Саню она почему-то сразу же привела к неправде: став вегетарианцем, он не мог объяснить родным, что делает это по совести («позор и смех поднялся бы и по семье и среди станичных»). «Пришлось начинать со лжи, что не есть мясного — это медицинское открытие одного немца, обеспечивает долгую жизнь. (А на самом деле, накидавшись снопами, тело до дрожи требовало мяса, и ещё самого себя надо было обманывать, что довольно картошки и фасоли)».

Не смог сказать правды он и в начале августа 1914-го, когда вдруг сорвался дней за двадцать с летних каникул, сочинив, что едет в Москву прежде сентября на университетскую практику. Простодушный отец поверил — и отпустил. Матери же (будь она жива, сердцем бы почуяла неладное) Исаакий почти и не помнил.

А война, которую 19 июля 1914 года Германия объявила России, шла уже три недели. Петербург встретил объявление войны грандиозными демонстрациями, волной немецких погромов. Толпа разгромила посольство Германии на Исаакиевской площади, немецкие магазины, кафе, редакцию немецкой газеты «Petersburger Zeitung» на Невском проспекте. «Бойкот всему немецкому!» — призывали демонстранты. В губернских городах развевались национальные флаги, устраивались шествия и манифестации с царскими портретами во главе. Общественные и сословные учреждения, торгово-промышленные организации и частные лица жертвовали деньги на оказание помощи семьям призванных «запасных» и ополченцев. На антинемецкой волне было принято решение о переименовании Санкт-Петербурга в Петроград.

В Сабле же война почти не чувствовалась — её не обсуждали и споров о ней не вели (что толку спорить о снежном буране или пыльной буре?), а немцев-колонистов, как на всём Северном Кавказе, здесь уважали. Призвали на службу «запасных», отогнали в уезд коней, и теперь окончательно стала Саблинская станицей не казацкой, а кацапской. Газет здесь не читали, да они сюда и не попадали. В церкви огласили царский манифест, потом вывесили его на церковной площади — так узнал о войне Исаакий Солженицын. Из семьи на фронт не взяли никого: он сам как студент имел право на отсрочку до весны 1916 года, до окончания курса; Константин вышел из возраста (уже его сын служил действительную), у Василия была покалечена рука — не хватало пальцев, Илья только что закончил первый класс пятигорской гимназии.

…Вглядываясь в тот роковой для России август, Солженицын видел своего отца крепким, загорелым двадцатитрёхлетним юношей, с голубыми глазами и пшеничными волнистыми волосами, с коротко подстриженными русыми усами и еле зачинающейся бородкой. Не одно только воображение — сама логика вещей рисовали пыльную дорогу по степи, тридцать пять верст от Саблинской до Минеральных Вод, к железнодорожному вокзалу, откуда уходили поезда на Москву. Этот путь своими глазами увидит двенадцатилетний Саня Солженицын летом 1930 года, когда в каникулы мать привезет его на родину отца.

А тогда, в 1914-м, ведь должен же был кто-то спросить у Сани Лаженицына, куда и зачем он едет за три недели до начала учёбы? Так на перроне оказывается Варя, знакомая гимназических лет, теперь петербургская курсистка (толчок к сюжету дала всамделишная Варя, жительница подмосковного Бутово, которая, несмотря на преклонный возраст, сопоставила фамилии и позвонила писателю, едва появился в печати «Один день Ивана Денисовича». Оказалось, она и в самом деле знала Исаакия Солженицына во времена его учёбы в пятигорской гимназии, дружила с ним, помнила его).

…И вот Варя, по праву совместных гуляний на городском бульваре Пятигорска и недолгого обмена умными письмами, спрашивает: «Куда? Зачем?»

И смущённый Саня, как мог, смягчает ответ: «Н-не сидится… на хуторе…» Но не только не смягчил, а даже ужаснул барышню нелепостью предположения:

— Да вы… не… ужели… до-бро-вольно?..

То реальное (а не придуманное) обстоятельство, что отец, студент-филолог Московского университета, недавний толстовец, имевший все основания уйти от военного призыва и сидеть в библиотеках вплоть до весны 1916-го (вот потом можно было и в военное училище пойти[5]), глубоко волновали Солженицына-сына и требовали непростых объяснений. Но и тут не нужна была реконструкция, ибо загадка имела точную разгадку — она называлась «патриотизм».

Та самая пятигорская Варя, взбудораженная на минералводском перроне нелепой новостью, никак не может понять, что случилось и со страной, и с Саней. Всего месяц назад никакой мыслящий человек в России не сомневался, что русский царь — презренная личность, достойная лишь насмешки. Что же изменилось? Зачем Саня (она готова была любить его и томительно звала хоть сейчас поехать вместе) лезет в гибельный водоворот? Чего он ждёт от этой войны — после десятилетий гражданского поиска, демократических идеалов, народолюбия, толстовства, наконец, которое уж точно не могло бы одобрить участия в европейской бойне, да ещё добровольного? Где же его принципы, последовательность? Его пацифизм? Так поддаться тёмному патриотическому чувству, которое ещё месяц назад значило только одно — черносотенец!

Ничего не смог выставить в ответ Саня, кроме невнятного: «Россию… жалко…»

И томность в барышне-курсистке тает в момент, и взрывается она, будто ужаленная: «Россию? Кого Россию? Дурака императора? Лабазников-черносотенцев? Попов долгорясых?»

Добровольного ухода на войну не могли бы — он это твердо знал — понять и в станице. Не одобрил бы этого и Толстой — так что в его решении была несомненная измена учителю. Но демократические и непротивленческие аргументы не оставляли России ни единого шанса, и через тёмную бездну, над которой повисла страна, не было ни одного моста. «И беззащитно почувствовал Саня, что эту войну ему не отвергнуть, не только придется идти на неё, но подло было бы её пропустить — и даже надо поспешить добровольно». В решающий момент истории учение Толстого о служении добру любовью не срабатывало, но срабатывала сама любовь — к стране, которую жалко.

Как герой Солженицына (в 1914-м), так и сам Солженицын (в 1983-м), писавший «Красное Колесо» целых полвека, продолжает спор с Толстым по поводу центральной категории христианской веры. «Что любовь всё спасёт, — это христианская точка зрения, и абсолютно правильная. И Толстой говорит в соответствии с нею. Но возражение моё состоит в том, что в наш Двадцатый век мы провалились в такие глубины бытия, в такие бездны, что дать это условие: “любовь всё спасёт” — это значит: вот сразу прыгай аж туда, сразу поднимись на весь уровень. Мне кажется, что это практически невозможно. Я думаю, что надо дать промежуточные ступеньки, по которым можно как-то дойти до высоты. Сегодняшнему человечеству сказать: “любите друг друга” — ничего не выйдет, не полюбят. Не спасут любовью. Надо обратиться с какими-то промежуточными, более умеренными призывами. Один из таких призывов Саня Лаженицын высказывает: хотя бы не действовать против справедливости. Вот как ты понимаешь справедливость, хотя бы её не нарушай. Не то что — люби каждого, но хотя бы не делай другому того, чего не хочешь, чтоб сделали тебе. Не делай такого, что нарушает твою совесть. Это уже будет ступенька на пути к любви. А сразу мы прыгнуть не можем. Мы слишком упали».

Быть может, это самый будоражащий вывод Солженицына из истории ХХ века. Ощущение безмерности ужасов минувшего столетия парадоксально требует промежуточной христианской проповеди. Но почему же заупрямился великий старец, кумир русской интеллигенции, тогда, в 1909-м, и на аргумент ставропольского гимназиста ответил так, как ответил? Может быть, потому, что ссылки на жестокий век, который тогда только начинался, его заведомо не убеждали? И тогда нельзя отделаться от вопроса: отменяет ли плачевный итог ХХ века универсальность и абсолютность Нагорной проповеди? Или заповедь любви относительна и работает только при терпимом уровне зла? Но ведь на протяжении двадцати веков христианства уже были периоды сгущения зла — свирепствовала инквизиция, лютовала эпоха Ивана Грозного, применялись казни с копчением и четвертованием при Петре I. И Христос пришёл не к праведникам, а к грешникам, в мир больной и падший, и казнили Его при безумном Тиберии.

«Жизнь наша до такой степени удалилась от учения Христа, — писал Толстой в 1884 году, — что самое удаление это становится теперь главной помехой понимания его». Он, из своего времени, несомненно подписался бы под словами Солженицына 1993 года: «Затмилась духовная ось мировой жизни». Но изменил бы Толстой свою точку зрения, доживи он до 1917 года, когда убивали миллионами,сами друг друга? — вот вопрос, мучивший Солженицына. Оспорил бы Толстой тезис о постепенности, о промежуточных ступеньках, об умеренных призывах потому, что «мы слишком упали»? Стоял бы между дерущимися насмерть сторонами и твердил бы: «Любите друг друга»? Ведь Христос Толстого понимал свое учение не как далёкий идеал человечества, исполнение которого невозможно, не как фантазии, которыми он пленял простодушных жителей Галилеи. Христос Толстого понимал своё учение как дело, которое спасёт человечество, и он не мечтал на кресте, а страдал и умер за своё учение: «И так же умирали и умрут ещё много людей. Нельзя говорить про такое учение, что оно — мечта».

…Мысли и споры о Толстом сопровождали Саню Лаженицына всю войну. Но сначала, в августе 1914-го, он ещё прощался с Москвой, да не один, а прихватив с собой Костю, друга-ростовчанина, университетского сокурсника, к которому заехал по пути из дому, и подал идею, а тот с ходу согласился[6]. И теперь они вместе оформлялись в Сергиевское училище тяжёлой артиллерии[7], и кружили по городу — живому, весёлому, нарядному, ничуть не рыдающему и не траурному.

И снова ему посылается встреча, и снова вспыхивает разговор о Толстом — на этот раз в пивнушке, где сидят обычно многими часами и открывают душу до донышка (извечный русский трактир «Столичный город»!). Здесь, за неспешной трапезой с другом Костей и знакомцем по Румянцевской библиотеке Пал Иванычем Варсонофьевым (через него просвечивает образ философа и правоведа, раскаявшегося кадета и защитника нравственных святынь Павла Ивановича Новгородцева), по прозвищу Звездочёт (сами ему они это имя и сочинили), и додумывает Саня главный пункт несогласия с Толстым.

Если государство — это перевёрнутая телега, то не пора ли её на колеса поставить? А не бросать, как рекомендует Толстой. А иначе получается: спасай каждый сам себя: «Толстовское решение — не ответственно. И даже, боюсь, по-моему… нечестно… Вот это нежелание тянуть общую телегу — меня самое первое в Толстом огорчило. Нетерпеливый подход». И как-то неожиданно, будто отвечая на его невысказанные мысли, библиотечный старик утвердил вывод в обход всякого толстовства: «Когда трубит труба — мужчина должен быть мужчиной. Хотя бы — для самого себя. Это тоже неисповедимо. Зачем-то надо, чтобы России не перешибли хребет. И для этого молодые люди должны идти на войну».

…Война Сани Лаженицына проходила в белорусских лесах — меж панской Голубовщиной и крестьянским Дряговцем, где стояла 3-я батарея 1-го дивизиона 1-й Гренадерской бригады. Эти места стали для него дороги, как родина, «и привык он к каждому кустику, бугорку и тропочке нисколько не меньше, чем вокруг своей Сабли».

То же самое напишет Солженицын о своем чувстве к ильменьским болотам, первой своей передовой: только изведав на себе, как привязывается человек к территории своего внезапного мужества, своего возможного подвига или завтрашней могилы, он перенесёт те чувства на отца. Подробности же военных будней — как подпоручик Исаакий Солженицын да несколько батарейцев на позиции разбрасывали руками загоревшиеся зарядные ящики и как получили за это по Георгиевскому кресту (а армейская дума утвердила подпоручику также офицерского Георгия) — всё это было взято писателем из фондов Центрального военно-исторического архива в Москве.

«Я, — рассказывает Солженицын, — понял всё о Гренадерской бригаде, где она стояла, кто там был командир, когда и какие именно командиры сменялись, в “Красном Колесе” даны точно все истинные фамилии и все истинные даты. Потом, когда я узнал, где находится этот Дряговец, где — Голубовщина, место стояния бригады близ фольварка Узмошье, я всё обошел своими ногами, везде был, эти места прошёл во время войны, но не знал, что здесь и отец воевал, и только потом связал одно с другим. Побывал на месте событий в 1966-м. Военная профессия отца соответствует действительности, я взял из приказа, использовал боевую и административную документацию, списки личного и конного состава, полевые книжки офицеров, каждую кроху».

Но помимо загоревшихся снарядов и иной военной рутины, которая попадает в отчётность и оседает в архивах, были ещё моменты жизни, никакими отчётами не учтенные. Что мучило подпоручика Лаженицына в минуты отдыха или фронтового затишья? Ключевая фигура здесь — бригадный батюшка (автор «Красного Колеса» только и знал, что такой батюшка реально существовал). О чём может говорить с армейским священником батарейный подпоручик? Конечно, о жизни и смерти, о вере и неверии. Не «что делать?» или «кто виноват?», а «како веруеши али вовсе не веруеши?» Ибо только это, вместе с неизбежным «зачем?» — о цели и смысле, — и есть вековечные (а не «проклятые»!) русские вопросы.

Здесь — центральный пункт зрелой религиозной философии Солженицына, ядро его богословских переживаний, в диалоге и с Толстым, и с исторической церковью. Тот факт, что он отдаёт свои духовные вопрошания 25-летнему артиллеристу, недоучившемуся студенту (который, правда, много читал и даже стихи пописывал), и ему же поручает ответы, требует комментария — о возрастной и интеллектуальной компетентности героя (и его прототипа). По силам ли карамазовские вопросы робкому южному парубку, вытягивают ли громаду разговора «два существа в беспредельности», когда беспредельность — это война, ночь, землянка?

Но ведь и сочинившему «Великого инквизитора» Ивану Карамазову тоже всего двадцать четыре, и он всего только вчерашний универсант. Алеша Карамазов даже гимназического курса не кончил; бросил учебу за год до завершения. А исключённый из университета Шатов — и вообще «никто»: ходит в лавку к купцу, счета ведет. Русские мальчики, если поймали минутку, толкуют не иначе, как о мировых вопросах: есть ли Бог, есть ли бессмертие. «И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас, в наше время».

Так и подпоручик Лаженицын в летучем разговоре с соседом по землянке, приятелем и таким же взводным командиром, как он сам, дерзает иметь мнение о вине «национальности», распявшей Христа. «Думаешь — мы бы не распяли? Если б Он не из Назарета, а из Суздаля пришёл, к нам первым, — мы б, русские, Его не распяли?.. Да любой народ отверг бы и предал Его! — понимаешь? Любой! — И даже дрогнул. — Это — в замысле. Невместимо это никому: пришёл — и прямо говорит, что он — от Бога, что он — сын Божий и принёс нам Божью волю! Кто это перенесёт? Как не побить? Как не распять? И за меньшее побивали. Нестерпимо человечеству принять откровение прямо от Бога. Надо ему долго-долго ползти и тыкаться, чтобы — из своего опыта, будто».

Говорил взводный так, будто речь шла о сегодняшнем событии.

И вот забредший на ночлег гость, отец Северьян, по дороге в штаб бригады из второй батареи, где безуспешно пытался причастить умирающего бойца, старообрядца из мужиков. Саня понимает, почему так удручён и подавлен священник. Служба в век маловерия, с исповедью и отпущением грехов, когда нужно навязываться, искать неунизительные для обряда и приемлемые для человека слова, и если тот оттолкнет руку, опять приступать, и все слова заново выговаривать… Тяжко отпускать душу, которая в тебе не нуждается, тяжко слышать в ответ: чем же вы меня напутствуете, когда у вас у самого благодати нет? А священник не имеет права ни отступиться, ни подступиться…

Не возмущенно, а просто-таки убито говорит отец Северьян. «Мусульманам — мы присылаем муллу. А старообрядцам своим, корневым, русским — никого, обойдутся. Для поповцев — один есть, на весь Западный фронт. Тело их — мы требуем через воинского начальника. Россию защищать — тут они нашего лона. А душа — не нашего».

И, оказывается, попадает батюшка (тоже ведь ещё молодой человек, лет тридцати пяти) в самую точку боли своего ночного собеседника. Когда-то успел и он измучиться страшной церковной историей. О том, как приказывала царица Софья сжигать староверов, отвергающих причастие. И затем сжигать тех, кто покорился причастию. О том, как несогласным отрывали нижнюю челюсть, чтобы засунуть в глотку истинное причастие. И люди, не дожидаясь кощунственного насилия над собой, боясь своей слабости, сжигались сами. «И свои же церковные книги мы толкали в тот же огонь — кем же и мниться им могли, как не слугами антихристовыми? И — как через это всё теперь продраться? Кому объяснить?»

Горит душа подпоручика за правду, за несчастную русскую историю. Со старших классов гимназии горит, когда эта история тяжёлым комом входила в ум и в душу. Алексей Михайлович, царь Тишайший, задабривал подарками магометанского султана, чтобы тот ускорил изничтожение одних православных другими, и это был мор на лучшую часть народа. Неужели православие порушилось бы от перемены подробностей обряда? Ведь равнодушным, корыстным было всё равно, чтó проклинать — двуперстие или трехперстие. А тем, в ком колотилась правда, кто не соглашался, выход был один — быть уничтоженным или бежать в леса.

Так и Василий Розанов в начале века писал, что «допросы» к православию возникают только у людей едкого, нервного ума, потревоженного духа. И получалось, что «правильное», официальное христианство держится… холодностью, равнодушием. «Страшное дело: “стойте, не шевелитесь, — не горячитесь, главное — не горячитесь: иначе всё рассыплется”, — вот лозунг времён, лозунг религии, Церкви!.. От этого выходит, что “впадали в ересь” все “горячо веровавшие”: поразительная черта в христианстве!».

За что же — мучительно недоумевал Саня Лаженицын, — лучшие русские силы были загнаны в подполье, в ссылку, в огонь? А доносчикам выплачивались барыши с продажи лавок и вотчин? Зачем Церковь теребила государство и требовала ужесточений, едва только само государство смягчало гонения староверов? И снова, будто речь шла о делах его дивизиона, об исходе завтрашней операции, лез подпоручик в самое пекло спора: «Как же мы могли истоптать лучшую часть своего племени? Как мы могли разваливать их часовенки, а сами спокойно молиться и быть в ладу с Господом? Урезать им языки и уши! И не признать своей вины до сих пор?»

И не от нераскаянной ли этой вины, не от того ли, что стоит Церковь на неправоте, и все нынешние беды России?

Как-то слишком уверенной, слишком заученной казалась ему ответная реплика собеседника: Христова Церковь не может быть грешна. Бывают ошибки иерархии. «Церковь сохранялась, сохраняется непоколебимо и неизменно там, где неизменно хранятся таинства и духовная святость — никогда не искажается и никогда не требует исправления. Она… не признает над собой ничьей власти, кроме собственной, ничьего суда, кроме суда веры (ибо разум её не постигает)», — писал и Алексей Хомяков.

Но уже не раз слышал Саня такую мысль и никогда не принимал ее: «Вот этого выражения никак не могу понять: Церковь — никогда ни в чём не виновата? Католики и протестанты режут друг друга, мы — старообрядцев, — а Церковь ни в чем не грешна? А мы все в совокупности, живые и умершие за три столетия, — разве не русская Церковь? Я и говорю: все мы. Почему не раскаяться, что все мы совершили преступление?»

Усталый, удручённый батюшка начинает всматриваться в любопытного офицерика. Кто же он сам-то, из каких «сект», и сам ли дошёл до всего? Кто наставил? Толстой? Но подпоручик уверяет, что уже давно не толстовец. Да и был ли им по-настоящему? Ведь Толстой отвергает обряд начисто — иконы, свечи, ладан, водосвятие, просфоры, церковное пение, а Саня любит это всё с самого детства. Но всего отчетливей чувствовал он своё несогласие с Толстым, когда крестился, когда рука сама тянулась ко лбу и груди, когда чувствовал, что креститься — ещё до рождения было в нем. А Толстой велел не считать изображение креста священным, не поклоняться ему, не ставить на могилах, не носить на шее. Но без креста — Саня и христианства не чувствовал.

Это-то и подняло занемогшего было отца Северьяна, обнадёжило, что не совсем истаяла вера: «А вам не приходило в голову, что Толстой — и вовсе не христианин?.. Да читайте его книги. Хоть “Войну и мир”. Уж такую быль богомольного народа поднимать, как Восемьсот Двенадцатый — и кто и где у него молится в тяжёлый час? Одна княжна Марья! Можно ли поверить, что эти четыре тома написал христианин? Для масонских поисков места много нашлось, а для православия? — нет. Так никуда он из православия не вышел, в поздней жизни, — никогда он в православии не был. Пушкин — был, а Толстой — не был. Не приучен он был с детства — в церкви стоять. Он — прямой плод вольтерьянского нашего дворянства. А честно перенять веру у мужиков — не хватило простоты и смирения».

Вполне мог бы ответить священнику студент-филолог, что точно так же, и точно за тó же упрекали Достоевского. А уж он ли не православен? Но Константин Леонтьев про Достоевского говорил, будто тот хочет учить монахов, а не сам учиться у них, что Пушкинская речь — всего-навсего «космополитическая выходка». Что герои его читают только Евангелие, без стёкол святоотеческого учения; а ведь из Святого Писания можно извлечь и скопчество, и молоканство, и хлыстовство, и другие лжеучения, которые все сами себя выводят прямо из Евангелия. Вот и Соня Мармеладова молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается. Да и в «Бесах» христианство Достоевского какое-то неопределённо-евангельское, и в «Карамазовых» монахи говорят не то и не так. И опять нет ни одной церковной службы, ни одного молебна…

Но подпоручик Лаженицын удивлен иначе. Разве Толстой не прав в том, что люди от Евангелия отшатнулись бесконечно? Заповеди твердят и не слышат. «А от него услышали все. Уберите, мол, всё, что тут нагромоздили без Христа! Верно. Как же мы: насильничаем — а говорим, что мы христиане? Сказано: не клянись, а мы присягаем? Мы, по сути, сдались, что заповеди Христа к жизни не приложимы. А Толстой говорит: нет, приложимы! Так разве это не чистое толкование христианства?»

«Как же должно упасть понимание веры, чтобы Толстой мог показаться ведущим христианином?» — возмущается отец Северьян. Но ведь не мог же не знать священник, что упало не понимание веры, а сама вера. Русская интеллигенция, провозглашая Толстого творцом нового христианства, выражала общую тоску неудовлетворённости официальным православием. Поиск правильной веры в православной стране (уже много веков имеющей такую веру!) становился явлением повседневным, на чём сходились и шатнувшийся к сектам народ, и беспокойная интеллигенция. Но получалось так, что неверующий, который помалкивает, предпочтительней для официальной церкви, чем тот, кто ищет веру во всеуслышание. Богоискательство вызывало раздражение — зачем искать, когда всё давно найдено?

Но в отце Северьяне, будто и знает он все подходящие к случаю «правильные» ответы, тоже нет равнодушия, и тоже болит своё. Ему обидно, что толстовская критика Церкви пришлась как раз по либеральному общественному настроению, которому наплевать и на учение Толстого, и на его душевные поиски. Этому настроению нужен политический задор — дух захватывает у всякого либерала, как великий писатель костерит государство и церковь. А кто из философов отвечал Толстому — того публика не читает…

И тут Саня мог бы сказать своё слово. Этот вопрос — почему не читают, — ставился в университетских аудиториях и в вольных философских собраниях. «Все противники Церкви — и Ницше, и Спенсер, и Дарвин — разобраны по ниточке в духовной литературе и опровергнуты. Почему не читают её?» — говорил на заседаниях в Петербурге отец Иоанн Янышев. И на это ему тут же ответили: «Очевидно, у духовных писателей нет той силы дарования, которая заставляла бы их читать…»

Саня, однако, ошеломлен натиском собеседника. Такой критики Толстого он ещё не слышал. Отец Северьян прямо обвиняет Толстого, что тот идёт в обход евангелистов и выбрасывает из Святого Писания две трети — всё «неясное»! Что оставляет одну только этику, ученические правила поведения. На это и интеллигенция согласна. Но дело не в сути учения, а в чрезмерной гордыни Толстого, в неспособности и нежелании усмирить себя, раба Божьего.

Мог бы, наверное, Саня защитить учителя и в этом пункте. Вспомнить хотя бы Лескова, который называл Толстого «христианином-практиком». «Христианство, — писал он ещё в 1883-м, — есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлечённостью. “Все религии хороши, пока их не испортили жрецы”. У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством, желая указать в Евангелии не столько “путь к небу”, сколько “смысл жизни”... Старое христианство просто, видимо, отжило и для “смысла жизни” уже ничего сделать не может. На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Её время прошло и никогда более не возвратиться, между тем как цели христианства вечны».

Но случилось иначе. Разговор ночных собеседников вдруг вышел из тупика философского состязания и обратился на самих спорящих.

И выяснилось следующее. Великим Постом, на Страстной, когда только прислали в бригаду отца Северьяна, побывал Саня у него на исповеди. И пожаловался, как тяжело ему воевать, а ведь пошёл добровольно. И, значит, все грехи здешние и все убийства надо брать на себя. Приди он к батюшке снова, он снова должен был бы просить того же самого, и ждать отпущенья пришлось бы всякий раз. Теряло смысл. «Если точно такое же бремя завтрашнего дня снять нельзя — так не прощайте! Отпустите меня с моей необлегченной тяжестью. Это будет честней. Пока война продолжается — как же снять её? Её не снять. Оттого, что я не вижу своих убитых, дело не меняется… И чем я оправдаюсь? Выход только — если меня убьют. Другого не вижу».

Такая исповедь, запомнил батюшка, была среди офицеров единственной.

И выяснилось другое: что отец Северьян — тоже доброволец. Сам попросился на фронт, ибо считал, что во время войны естественней быть здесь. Что у себя в Рязани служение его было окружено презрением всего культурного круга, из которого вышел он сам. Что, споря с Толстым, он готов был доказывать, будто война — не худший вид зла, и приводил странные аргументы: «Война не только рознит, она находит и общее дружеское единство, и к жертвам зовёт — и идут же на жертвы! Идя на войну, ведь вы и сами рискуете быть убитым». И выходило так, что они с подпоручиком — странные исключения из правила, белые вороны в своих стаях…

Потревоженный дух человека ищет смысла в мировой истории, в историческом христианстве, в судьбах веры и истины. Зачем каждое исповедание настаивает на своей исключительности и единственной правоте? От этого только быстрей, сокрушительней падает вера, уже и повсеместно. «Как же можно предположить, чтобы Господь оставил на участь неправоверия все дальние раскинутые племена, чтобы за всю историю Земли в одном только месте был просвещён один малый народ, потом надоумлены соседи его — и никогда никто больше? Так и оставлены жёлтый и чёрный континенты и все острова — погибать? Были и у них свои пророки — и что ж они — не от единого Бога? И те народы обречены на вечную тьму лишь потому, что не перенимают превосходную нашу веру? Христианин — разве может так понимать?»

Эта мысль — не ответ ли Ивану Шатову, несчастному обманутому богоискателю, которого убедили, будто всякий народ до тех пор только и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов?

Однако страстный, горький монолог подпоручика Лаженицына обращён к представителю церкви, незыблемо стоящей на точке своей исключительности и абсолютности. Кажется, для человека, верующего в Крест Христов и Его кровь, такие слова неподъёмны как камни-валуны на дне морском: «Утекло человечество из христианства как вода между пальцев. Было время жертвами, смертями, несравнимой своей верой христиане — да, владели духом человечества. Но — раздорами, войнами, самодовольством упустили… В исключительности и нетерпимости — все движенья мировой истории. И чем могло бы христианство их превзойти — только отказом от исключительности, только возрастанием до многоприемлющего смысла. Допустить, что не вся мировая истина захвачена нами одними».

Как отозваться на всё это честному священнику? Не лицемеру и не фарисею?

Архиепископ Иоанн Сан-Францисский, в миру князь Дмитрий Алексеевич Шаховской в своей книге «Белая Церковь» цитирует слова другого священника, отца Александра Шафрановского, который на протяжении всей Первой мировой войны самоотверженно помогал русским военнопленным, объезжая немецкие лагеря. «Отец Александр рассказал мне, что до революции у него не было ни одного случая отказа русского военнопленного от молитвы, исповеди, причастия (посещение служб было свободным). Но когда слухи о русской революции докатились до военнопленных — 90% русских людей перестали посещать церковные службы. Только 10% (во всех лагерях!) остались верными Церкви и только 10% от этих десяти (то есть 1% общего числа паствы отца Александра) были жизненно преданными, ревностными сынами Церкви. Отец Александр считал, что этот процент соответствен уровню всей России».

«Если вы верите во Христа, — говорит отец Северьян, — то не будете подсчитывать число современных последователей Его. Хоть б и двое нас осталось в целом мире христиан…»

Это была несокрушимая евангельская правда. «Не бойся, малое стадо…»

Но почему-то той ночью, в землянке, под разрывами артиллерийских снарядов, на руинах жизни, она утешала мало: «О, отец Северьян! Много цитат произносится бодро. А дела-то совсем худо». Это «худо» на себе ощутил священник в марте семнадцатого. «Бывало, иные солдаты приходили сами в его крохотную пристройку к главному дому Узмошья — посоветоваться о семейном, побеседовать о душевном, — но от дня революции ни единый человек ни притянулся, ни от одной из девяти батарей».

Глава 4. Мама Таисия Захаровна. Недолгое счастье

Таисия Захаровна Солженицына, урождённая Щербак, родилась 9 (21) октября 1894 года в Пятигорске. В тот год её отец как раз приобретал землю на Кубани и курсировал между Карамыком, Петербургом и Новокубанской. Казалось, судьба уготовила младшей дочери богатого землевладельца безоблачное детство и счастливые обеспеченные годы: по закону она имела право на четверть наследства, в равных долях делившегося между женой, сыном и двумя дочерьми. Захар Фёдорович мечтал выдать Тасю за такого же степного хозяина, каким был сам, и дождаться внука. Других наследников не предвиделось — бездетным оказались оба замужества старшей дочери Маруси (овдовев после смерти первого мужа, состоятельного кубанского хуторянина Карпушина, она вышла за вдовца с тремя детьми Ф. И. Горина). Восьмилетнее супружество Романа и Ирины тоже оставалось бесплодным. И очень боялся Захар скаженной Москвы, где училась дочь – «що вона там знайде собi штудента, а вiн пiсля пiде на каторгу». «Дурак я був, шо ии учив. На усих басурманських языках балакае, а в Бога развирылась».

Но — дед Захар никогда не был дураком. Могучий запорожский нюх и тут его не подвел, и он каким-то седьмым чувством угадал, «що цю шибко разумну дiвчину треба выучити».

Зачем? Вряд ли он тогда это отчетливо понимал.

«В степи учился сам, детей не вадил к книгам, / Лишь дочь послал одну — лоск перенять у бар» — говорится в «Дороженьке».

Но, может быть, не только лоск?

Не попади Таисия в Москву, не будь она в свои двадцать лет развитой образованной девушкой, никогда бы ей не встретить и не полюбить Исаакия Солженицына, не стать его женой. Останься Таисия в «первобытном» состоянии, погружённой в «хохлацкий» быт, ей была бы уготована совсем иная участь. Рядом с экономией Щербаков располагались три подряд имения братьев Николенко (в «Красном Колесе» это братья Мордоренки), с богатейшими участками, первоклассными конюшнями и чистокровными лошадьми. Так и выдали бы её за соседа-дикаря, долдона со стадом овец и мельницами, и стояла бы она на фото как каменная баба позади мужниного стула: «От этих женихов экономических дёгтем воняет, с ними разговаривать от смеха разорвёт... У экономистов та женщина красавица, какая на двух стульях помещается».

…Любовно и бережно восстанавливал Солженицын первоначальное детство, отрочество и юность своей матери. Таисия Щербак (Ксения Томчак), героиня ярчайших глав «Красного Колеса», окружена нежным восхищением автора — он любуется и незаурядными способностями девочки к учению, и её светлым нравом, и танцевальной грациозностью, и всей её неброской красотой степной смуглянки («печенежки»). Но — обнаруживает также, на примере матери, как образование и культурный лоск неминуемо отрывают человека из простонародья от веры и церковности.

Ирина Щербак, войдя в дом свёкра в 1905 году, застала Таисию застенчивым одиннадцатилетним ребёнком и занималась её воспитанием до тринадцати, до отъезда в ростовскую гимназию. Тогда девочка не знала большего упоения, чем подражать невестке в постах, молитвах, в преданности русской старине. Оря же и уговорила Захара Фёдоровича забрать дочь из пятигорского пансиона, чтобы определить в ростовскую гимназию.

Прислушавшись к совету умнейшего Ильи Исааковича Архангородского, ростовского знакомца и знатока в области мельниц, пустив в ход всё своё неотразимое обаяние, осенью 1909 года Захар определил дочь в лучшую ростовскую частную гимназию Александры Фёдоровны Андреевой (в «Красном Колесе» это гимназия Аглаиды Федосеевны Харитоновой возле Старого собора). И даже уговорил начальницу, недавно овдовевшую даму с тремя детьми, взять Таисию к себе на постой, поместив в комнату старшей дочери Жени, уехавшей в Москву на курсы (позже Евгения, в замужестве Федоровская, станет лучшей подругой Таси, а её дом — самым близким Сане). «Ещё прежде, чем он привёз эту пугливую девочку в домашнем клетчатом платьице с поясом-кушачком, не смевшую перед величественной дамой в пенсне ни повернуться, ни сесть, — к другому подъезду… подвезли фарфоровый бочонок осетровой икры, от Филиппова торт в квадратный аршин и ещё коробки». Платить людям вперёд и по совести вовсе не было ни взяткой, ни подкупом, а, как понимал Захар Фёдорович, создавало между людьми дружбу и добро.

А для начальницы было даже и заманчиво — взять девочку из тёмной семьи, которая и утром, и вечером подолгу молитвенно стоит на коленях, при этом чистоплотную, послушную, восприимчивую к навыкам и урокам, и переделать на девушку передового толка. Ибо гимназия Андреевой была как раз из тех передовых, где более всего дорожили либеральным духом: начальница и её покойный муж, инспектор казённых гимназий, считали главной своей задачей — воспитание гражданина, то есть, по представлениям времени, лица, враждебного властям.

В гимназии преподавала историю жена революционера-подпольщика, и всё направление курса было связано с революционным уклоном. С таким же уклоном велась и русская литература. Закон Божий, которого нельзя было миновать даже и учебному заведению леволиберального направления, давался мягко, без фанатизма, а многих детей и вообще освобождали от этих уроков по причинам иного вероисповедания. Но зато примерно наказывалась любая некорректность в одежде, всякие уклонения от правил и распорядка, а также самые малые отступления от нравственных устоев — а именно ими (и ещё высокой платой за обучение) и славилась гимназия Андреевой.

Способности и прилежание Таисии превзошли все ожидания. Процесс занятий увлекал девочку пуще любой награды, так что училась она выше всяких похвал — не было отметок ниже пяти с минусом ни по какому предмету, особенно же давались ей иностранные языки, которых до гимназии она не знала ни одного. Здесь же было два обязательных, а Таисия под конец уже свободно читала на трёх. «И так любила она свою гимназию, не мысля дня пропустить занятий, такая робкая сохранялась долго, что отказалась от Ориного приглашения поехать с ними в большое заграничное путешествие».

Взятые из семейного архива писателя «Сведения об успехах, поведении и пропущенных уроках ученицы 6-го класса Ростовской на Дону женской гимназии, сод. А.Ф. Андреевой, Щербак Таисии за 1910/11 уч. год» наглядно подтверждают, что «мама-отличница» — не художественная, а реалистическая деталь «Красного Колеса». Закон Божий, русский язык, алгебра, геометрия, физика, немецкий, французский, история, рукоделие, рисование, а также внимание, прилежание, поведение девочки оценивались только пятёрками, и она переводилась из класса в класс с неизменной наградой первой степени.

В гимназии же приохотилась Таисия к изысканному чтению — Бодлер, Брюсов, Стендаль, Бальзак, Гамсун (в «Красном Колесе» Ирина укоряет золовку за пристрастие к французским и английским книгам, а та отвечает, что Тургеневы и Достоевские давно читаны-перечитаны). Барышня-гимназистка, как и все девушки из городской среды, вела читательский дневник — девичий альбом (от него сохранилось несколько листков), куда помещала стихи, афоризмы, глубокие мысли. «Когда б любовь не выдавала / Нам счастье с горем пополам, / Кто бросил бы рукой усталой / И жизнь, и смерть к её ногам?» — записывала она волнительные строки малоизвестного поэта-переводчика Ф. Е. Котса. Здесь же грустный, «упадочный» Метерлинк: «Былые дни ушли куда-то, / Былые дни не повернуть, / Былые дни не ждут возврата, Былые дни умрут, умрут…» И, конечно, вряд ли она могла предположить, что меланхоличная строфа Мэри Кольридж, внесённая в альбом, будет иметь к её собственной жизни хоть какое-то отношение: «Подобно бабочкам, оставившим кокóны, / Исчезли счастье, радость и любовь, / И только слышатся воспоминаний стоны, / Не забывай того, чего не будет вновь».

Но как разительно была непохожа её жизнь в Ростове на домашний уклад! Другое чтение, другие разговоры, другие привычки. С каждым полугодием, с каждым месяцем четырёх своих гимназических лет она всё больше отвыкала от прежнего быта, который уже казался ей диким и тёмным. Бывая дома на каникулах, она приходила в ужас от некультурности родителей и молча страдала. А когда однажды привезла с собой Соню Архангородскую, одноклассницу, дочь Ильи Исааковича, то уже и глазами подружки замечала первобытность семейства, и горела со стыда. «Ничего не осталось и от её прежних старательных утренних и вечерних молитв: помаливалась она теперь дома бегло, в церковь ездила со всею семьёй, когда нельзя уж не поехать, — а стояла рассеянно, крестилась неловко». Она стеснялась и своей фамилии («несёт не то тачанкой, не то овечьей шкурой»), и родительского достатка, и домашнего невежества. А с другой стороны, принимала богатство без стыда — ведь оно пришло честными путями, энергией и сметкой её незаурядного отца, который, будь он с образованием, не потерялся бы и среди предприимчивых москвичей. В общем, не была дочерью неблагодарной, понимая, какую независимость дают ей отцовские деньги.

Весной 1913-го Таисия с золотой медалью окончила гимназию. Она была уверена, что навсегда рассталась со степной дикостью — ведь прочитано столько книг, посмотрено столько спектаклей, и чувство красоты ей определенно даётся. Она была первой танцовщицей ростовской гимназии. Её идеалом была Айседора Дункан, её мечтой — в танце воскресить Элладу, парить как птица, в греческой тунике склоняясь над погребальной урной. И, конечно, девушка всерьёз подумывала о балетных классах и танцевальной студии.

Но — лишь перспектива иметь в экономии своего агронома заставила Захара Фёдоровича отпустить дочь из дому осенью 1913-го, и она схватилась, уехала в Москву, только бы жить в столице и обретаться в культурном мире. На сельскохозяйственные женские курсы княгини С. К. Голицыной попасть было трудно, принимали почти одних медалисток — и медалистка Таисия поступила. Курсы, созданные в 1908-м, давали высшее сельскохозяйственное образование, пользовались лабораториями и кабинетами Петровской сельскохозяйственной академии, летом ученицы проходили практику на опытных полях и в имениях частных лиц.

Впереди было пять лет свободной московской жизни, а потом — хоть и навсегда утонуть в кубанской степи. После первого же года, как раз летом 1914-го, свалилась на неё и придавила непреклонная воля отца — оставить курсы, бо трэба замуж! О школе босоножек невозможно было и заикнуться. На обратном пути из дома в Москву (отец, с уговорами Иры, отпустил дочь только до Рождества) заезжала в Ростов, просила свою заступницу Андрееву, которая относилась к ней как к родной дочери, написать отцу письмо, разъяснить ему, умолить…

И уступил Захар Фёдорович (больше всех просила Ируша, Божья дытына, как ласково называл сноху Захар). Таисия весело доучивалась, как-то незаметно примирившись с агрономической участью, полюбила возиться с растениями, вникать в их рост и развитие, отлично успевала по всем предметам. С увлечением слушала лекции директора курсов, всеми любимого профессора Д. Н. Прянишникова — блестящего учёного, проводившего опыты по культивированию растений в различных условиях, с применением разнообразных агрономических приёмов и минеральных удобрений.

Весной 1917-го Таисия была уже на четвёртом курсе, впереди был всего год. Она понимала, что оставалась ей последняя вольная весна, пока она ещё курсистка, а не экономический агроном под надзором отца, с правами на каникулы, вечеринки, встречи, о которых никому не обязана давать отчет. К тому же вдруг неожиданно, но так радостно накатил Февраль, пришла революция, студенты ликовали, занятий почти ни у кого не было, все носились по городу в ожидании чудесных перемен. И было так много поводов для танцев, улыбок, счастья. Только совестно было Таисии перед квартирными хозяйками — две сестры, старые девушки из обедневших дворянок, как-то не разделяли её восторгов. В апреле она снова ездила в Петровско-Разумовское, на участок Голицынских курсов при академии, и усердно работала в поле, навёрстывая упущенные революционные недели.

Но — шёл уже третий год войны. Третий год Исаакий Солженицын жил одной войной. Долго привыкал быть военным, имел ордена, стал специалистом по противоштурмовым орудиям, обучал сей премудрости других офицеров, но петроградские события лишали его усилия всякого смысла[8]. Что-то надломилось и в войне, и в нём самом: как можно было воевать дальше, читая все эти манифесты и воззвания? Он чувствовал себя настолько выключенным из войны, что мог думать только об отпуске, первом за всё время. «И — не Сане было эту войну жалеть. Он сам себе удивлялся теперь, что мог два года с таким старанием и интересом служить. Что мог — добровольно на эту войну пойти. Он пошёл — потому что тогда Россия нуждалась в защите. А теперь она нуждалась: как благополучно армиям расцепиться да всем разойтись по прежним занятиям. А Сане, значит, опять в Москву и кончать университет? Мог ли он ещё вместиться на студенческую скамью? Да, пожалуй, ещё мог. Всякая мысль о Москве приходилась ему особенно сладка — и хотелось именно туда скорей».

…Реконструируя образ отца, подпоручика Исаакия Солженицына, действительно получившего двухнедельный отпуск в апреле 1917 года и поехавшего не к родным в Саблю, а в Москву, где был университет, однокашники и друзья, Солженицын пытался понять чувства молодого человека, жаждущего жизни, любви, счастья. Сын видел отца степенным, серьёзным, и в свои двадцать шесть лет совершенно одиноким; такой не мог пойти за скорой любовью к случайной крестьянке только потому, что поблизости от батареи стоит её хата. Да и не умел он ухаживать с наскока, должен был присмотреться, душевно сблизиться. Умереть он не боялся, имел даже предчувствие (много позже сын узнает об этом от матери), что век его не долог, но боялся не успеть полюбить по-настоящему. Если суждено ему умереть в эту войну, то хоть оставить кого-то близкого — любимую женщину, их ребёнка, может быть, сына… Провести две недели в весенней Москве казалось Сане Лаженицыну высшей точкой всей жизни, настоящей и будущей.

Но приехал он с фронта мрачный, насмотревшись по дороге, как падает и гибнет русская армия. Остановился у бывшего однокашника.

…Точную историю знакомства родителей Солженицын знал от матери (ни о каком «школьном романе», якобы имевшем место ещё в Пятигорске, она никогда не рассказывала — излюбленная версия местных краеведов не имеет под собой никаких оснований). Вечеринка молодёжи; подруга Таисии, курсистка, знакома со студентами, которые приятельствуют с однокашником офицера-отпускника; разумеется, они могли не совпасть в одном месте и в одно время, но ведь совпали, увидели друг друга и потом целый вечер только друг на друга и смотрели.

Первую встречу отца и матери Солженицын рисует красками такого бурного счастья, такой переполняющей радости, такого ликующего восторга, что для выдумки (то есть художественного вымысла) здесь будто и не остаётся места. Только мать и могла, спустя годы, передать сыну это блаженное сияние бытия, этот аромат торжествующей Судьбы — в те редкостные моменты, когда она совершается на глазах. Когда вдруг отступают призраки — и ты, какая есть, простоватая круглолицая хохлушка с высокими скулами (но очень начитанная!), румяная степнячка из глухого угла (но какая танцовщица!), можешь быть самой собой, без тени притворства и актёрства. Тебя видят в ореоле зарождающейся любви, и кажется, что вы не познакомились, а узнали, опознали друг друга. Что последняя вольная весна не обманула, не посмеялась над твоей жаждой счастья. И теперь слова твоего любимого Кнута Гамсуна, что любовь — это золотое свечение крови, — стали понятны почти на ощупь.

Таисия видит молодого офицера с обильными русыми волосами над чистым лбом, задумчивое лицо, чуть печальные глаза, Георгиевский крест на груди, пшеничные усы, губы совсем не жесткие, слышит глуховатый голос, неторопливую речь. Ей не нравится только одно — имя Исаакий, грубое, некрасивое. Да еще непонятная фамилия. Но она самокритична: ну, а что такое Щербак? Не интеллигентно, не благозвучно, в общем, тоже не подарок. Исаакий чувствует: ярче, пленительней этой девушки он не встречал никого и никогда. С первой встречи они неразлучны все вечера, любят одни и те же московские улицы, театры, балетные спектакли, кинематограф. Так и в «Дороженьке»: «Она взросла неприобретливого склада, / И мне отца нашла не деньгами богата — / Был Чехов им дороже Цареграда, / Внушительней Империи — премьера МХАТа».

На шестой день знакомства Исаакий сделал ей предложение («Я теперь жить без вас не могу! выходите за меня замуж!»), она радостно согласилась, и теперь — ещё целую неделю — они чувствовали себя заговорщиками. Что скажет Захар Фёдорович, узнав о дочкином самоуправстве? Вдруг проклянёт? Ведь раскричится, распалится, придется уговаривать на два голоса, вместе с Ирой, но не впервой, умолим, на колени встанем, сдвинем.

Но свадьба всё равно откладывалась. Таисия должна была закончить четвёртый курс, на каникулы поехать в Кубанскую (и непременно отвезти отцу лучшую фотографию Сани!), добиться согласия. И только потом к жениху, на фронт, прямо в бригаду. В Иверской часовне перед алтарем молились они Матери Божьей, чтобы соединила их прочно и навсегда, чтобы оградила от бед и пощадила в это неподходящее для счастья время. И чтоб дала им сына, ради которого они будут жить.

«Папа очень хотел сына и верил, что будет сын», — всегда знал Солженицын.

Дальнейшее происходило уже за пределами «Красного Колеса». Автор расстался со своими героями, женихом и невестой, в апреле семнадцатого. А в июле, закончив учёбу и летнюю практику в Петровско-Разумовском, Таисия была дома. По революционному времени, Захар Фёдорович, стал, надо полагать, уступчивее, сговорчивее. Всё же будущий зять был свой, от земли, от степи, почти сосед, и находился, как и положено в войну, на фронте, целых три года, добровольцем. Как высоко должна была ценить такого родственника Ирина, мечтавшая о рыцарских подвигах и самоотверженных мужских поступках — ведь Роман так и просидел в имении всю войну.

Таисия ехала в Белоруссию, в Узмошье, где всё ещё стояла 1-я Гренадерская артиллерийская бригада, с лёгким сердцем — ведь они венчаются с согласия родителей и война вот-вот кончится. Саня, быть может, будет доучиваться в университете; во всяком случае, его четвёртый и её пятый курс совпадут в Москве (ведь уже случилась незадача — целый год, 1913-й, они вместе были в Златоглавой и не встретились!).

23 августа 1917 года, перед походным алтарем, в присутствии нескольких офицеров, их венчал бригадный священник. «Означенный… Исаакий Семёнович Салжаницын… вступил в первый законный брак с гражданкой г. Пятигорска Терской области, девицей Таисией Захаровной Щербак, православного исповедания…»

Но — находиться в бригаде она могла всего несколько дней. Снова нужно было расставаться — до конца войны, который растянулся на семь месяцев. Молодожены наверняка переписывались, но письма, оставайся они в домашнем хранении, очень скоро стали бы смертельной уликой.

Батарея, где служил Исаакий, так и стояла на передовой, хотя фронт уже почти разбежался. Окопы пустовали, никто даже условно не говорил о продолжении войны. Большевистское правительство пыталось договориться о мире, но сразу возникли разногласия. Ленин настаивал на затягивании переговоров, но в случае ультиматума готов был немедленно капитулировать. Троцкий хотел довести переговоры до разрыва, даже с опасностью нового наступления Германии, чтобы капитулировать пришлось — если вообще придется, — уже перед очевидным применением силы. Бухарин требовал войны для расширения арены революции.

Всё произошло как раз по худшему сценарию: немцы выступили и, не встречая никакого сопротивления, быстро продвигались вглубь России. За считанные часы они заняли без боя столько пространства, сколько им не удавалось завоевать за все годы войны. Советское правительство экстренно объявило перемирие и 3 марта 1918 года подписало, «не читая», Брестский мир: Россия теряла огромные территории и была обязана выплатить громадную контрибуцию. Зато, убеждал Троцкий, она сохраняла «симпатии мирового пролетариата или значительной части его».

Только после Брестского мира, то есть в конце февраля или в начале марта 1918-го, вернулся с войны Исаакий Солженицын. Можно представить, как радостно встретили его в доме Захара Фёдоровича — именно там дожидалась мужа Таисия. Курсы были оставлены до лучших времен; что же касается экономии и особняка — руки революции до них пока не дотянулись.

Что могло ожидать царского подпоручика, добровольца германской войны, награждённого офицерским Георгием и Анной с мечами?

Этот вопрос долгие годы мучил и его сына.

«Когда я взялся описывать отца в те годы — студента, изрядно левых настроений, как все тогда, но на войну пошедшего добровольно, но с георгиевским крестом за растаскивание горящих снарядных ящиков, но потом председателя батарейного солдатского комитета, но досидевшего на фронте до февраля 1918, когда уже Ленин с Троцким предали и тот фронт, и тех последних солдат, и четверть России, — как силился я угадать, понять: с каким же настроением возвратился мой отец на Северный Кавказ? В начинавшейся борьбе — где были его симпатии? и поднял ли бы он оружие, и против кого именно? И как бы дальше-дальше-дальше протягивалась бы его судьба? как это мне теперь угадать? Я знаю, как неопытно, как искажённо бывает наше понимание вещей, и я сам потом отдал молодые симпатии чудовищному ленинизму — а по сегодняшнему своему чувству (Солженицын пишет это в 1978-м. — Л. С.), конечно, горд был бы я, если б отец мой воевал против захватчиков, — в Белом ли движении, или ещё лучше — в крестьянском, которое четыре года трясло их коминтерновскую империю по всем раздолам, никак не давая поджечь мировую революцию через Будапешт, Варшаву и Берлин. И в той борьбе если б и убили отца — это был бы подвиг его и зов ко мне».

За те три-четыре месяца, которые прожил Исаакий Солженицын после фронта, он, видимо, не успел сделать выбор — не только по своей трёхлетней фронтовой измотанности, не только потому, что хотел соединиться с любимой женой и пожить с ней в супружестве. Не совсем ясно было, кто, с кем, за кого и против кого воюет в Сабле и вокруг.

Ещё в декабре 1917-го на Дону стали формироваться войска Добровольческой армии во главе с генералом Корниловым. Сюда стекались монархически настроенные офицеры, с которыми Корнилов, Деникин и Алексеев собирали полки. Первого января (ст. ст.) 1918 года Народный съезд в Ставрополе вынес решение: всю власть в губернии передать Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Была образована Ставропольская республика, которой управлял Совнарком. В конце января 1818 года Добровольческой армии удалось захватить Ростов. Но в феврале офицерские полки Корнилова и казачьи войска донского атамана Краснова были разбиты красными частями.

Белые переживали не лучшие времена. 29 января донской атаман Каледин, чтобы не оставлять с позором своей столицы Новочеркасска, выстрелил себе в сердце. 31 марта погиб командующий Добровольческой армией генерал Корнилов: снаряд пробил стену комнаты генерала и разорвался внутри, когда тот сидел за столом. Потерю Корнилова многие из его окружения восприняли как конец всему. Горечь потери смешивалась с мертвящим ощущением безнадёжности борьбы. Вполне реальной представлялась неизбежность плена, жестокая месть большевиков и мучительная, под пытками, гибель. Многие части были охвачены слухами об окружении армии. В «Очерках русской смуты» А. И. Деникин скажет правду об этих месяцах — после гибели Корнилова армию охватила самоубийственная паника; многие офицеры сговаривались, где и как лучше «распылиться», переодевшись и воспользовавшись припасёнными ещё в Ростове подложными документами.

Малодушные искали собственные пути спасения, страшась слухов о якобы существующих планах штаба армии договориться с большевиками. Пример подали кубанские казаки, начавшие разбегаться по своим станицам, а за ними, украв у местных жителей крестьянскую одежду и выбросив оружие, «распылились» некоторые из добровольцев, пытаясь укрыться в населённых пунктах; эти исчезали бесследно. В обозных войсках, где паника была особенно сильной, раненые срывали с себя кокарды и погоны. И было очевидно: надежды на массовое присоединение к Добровольческой армии станичников не оправдывались. Казаки, теснимые в станицах новой властью, хлебным налогом, вроде бы и шли к белым, но вскоре возвращались обратно. После того как в конце апреля в Ростов вступила передовая германская дивизия, положение в крае ещё больше запуталось, хотя вглубь Дона и Кубани немцы не пошли.

Несомненно, проживи Исаакий Семёнович хотя бы ещё год, даже полгода, ему пришлось бы сделать выбор. Уже в апреле—мае 1918-го ВЦИК и Совнарком приняли ряд декретов, которые коренным образом реорганизовывали Красную армию. 22 апреля ВЦИК утвердил декрет об обязательном обучении воинскому искусству, под который подпадали трудящиеся от 18 до 40 лет, без отрыва от работы в течение 8 недель, без вознаграждения за время занятий. Прошедшие курс военнообязанные в любое время могли быть призваны в армию. Троцкий разработал программу привлечения в Красную армию бывших царских офицеров и военных специалистов. Завершающим этапом строительства новых вооруженных сил стала новая система управления войсками на принципах централизации и дисциплины. 19 августа после обсуждения предложенного проекта Совнарком принял декрет «Об объединении всех Вооруженных Сил республики».

Уже в сентябре 1918-го 27-летний царский офицер — если бы только он не растворился в степях, а жил на своем месте, под своим именем, — мог бы стать объектом повышенного интереса со стороны руководящих органов Красной армии. Но, вернувшись с войны без единой царапины, Исаакий Семёнович Солженицын трагически погиб от несчастного случая на охоте — хотя какая, казалось бы, охота в такое время? Но даже и в самые мрачные эпохи, в моменты общественных напряжений людей окружает привычный быт.

Молодые гостили в Сабле у родных. Накануне рокового дня Таисии приснилось, будто на мужа упал большой крест и придавил его; проснувшись, тщетно она умоляла мужа не ходить на охоту...

«Что мне непонятно в характере отца, — рассказывает А. И., — это охота. Охоту я ненавижу, отрицаю, я исключил её из образа Сани Лаженицына. Как он мог…»

История ранения и гибели отца — точка непреходящей боли автора «Красного Колеса».

Летний день 6 или 7 июня 1918 года, окрестности села Саблинского. Охотник подстрелил зайца и вновь зарядил дробью ружьё. Чтобы не класть его наземь, прислонил к телеге и начал потрошить тушку. Тем временем лошадь дёрнулась, дёрнуло и ружьё; курок был слабоват и сам соскочил, выстрел попал в охотника. «Ружьё в пролетке лежало, да на ходу и выстрелило. Пуля попала в живот. Неделю проболел и помер. Вскоре мой отец, второй сын деда Семёна, Василий, тоже приказал долго жить», — рассказывала в 1990-м двоюродная сестра Солженицына Ксения Васильевна, знавшая историю гибели своего дяди с детства. «Мне было тогда пять лет, — вспоминала в 1991-м другая двоюродная сестра Солженицына, Людмила Александровна Михеева-Глубышева (крестница Исаакия и его племянница, дочь сестры Анастасии). — Но я хорошо помню тот день, когда к нам в Саблю приехал мой крёстный. Был он очень красивый и статный офицер. Помню, у него висела на боку сабля, а на высоких лакированных сапогах были блестящие шпоры. Он ходил по залу, а я за ним бегала. Ещё помню, что он подарил мне огромную красивую куклу. На охоте с братом Константином (по воспоминаниям других родственников, на охоте с Исаакием был его шестнадцатилетний сводный брат Илья, выведенный в “Красном Колесе” под именем Евстрат — Л. С.) в линейке случайно выстрелило ружьё, и он погиб».

Брат и повёз раненого на хутор. Дальше — от хутора до Сабли, — ехала с мужем уже Таисия. Но — разгар лета, зной, пыль, и сельский фельдшер вряд ли мог помочь, если бы и был на месте. До Ставрополя — 121 верста. Повезли в больницу Георгиевска, и это тоже было вёрст сорок, по тряской, жаркой, трудной дороге, на простой телеге, через косогоры и балки, и ещё два моста через Куму и Сухой Карамык (дорога даже и при небольшой грязи непролазна).

Семь дней после нелепого ранения Исаакий умирал в городской больнице Георгиевска и умер по неумению врача справиться с медленным заражением крови (сепсисом) от вогнанного в тело вместе с дробью пыжа. Все дни Таисия была с ним, под конец вызвала телеграммой Романа и Ирину. Умирая, Исаакий Семёнович сказал жене (она была на третьем месяце беременности): «Позаботься о сыне. Я знаю — у меня будет сын».

Сын Исаакия и Таисии, родившийся спустя полгода, узнал печальную историю от матери (а позже и от других родных) — в семье долго хранилась фотография выноса тела из церкви, и лет в двенадцать они вдвоём с матерью навестили могилу, холмик с простым крестом. Годами позже закатали то кладбище трактором под стадион.

Стараниями Марии Захаровны был, кроме метрического свидетельства Исаакия Семёновича, сбережён ещё один драгоценный документ. «Когда после всех лагерей я приехал в Георгиевск в 1956 — сохранившиеся родственники, ближние и дальние, снова рассказывали мне о том несчастном ранении, да вот и свидетельства дали в руки», — писал Солженицын в мемуарных очерках «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов».

Это была выписка из метрической книги: «Часть 3 о умерших за 1918 год, выданная причтом Вознесенского Собора г. Георгиевска Владикавказской Епархии, Терской области, № 927 1919 года октября 19 дня».

Запрошенная в октябре 1919 года выпись из метрической книги об умерших за 1918-й, свидетельствовала в записи по счёту умерших 92-й, что гражданин Ставропольской губернии, села Сабли Исаак Симеонов Салжаницын, 27 лет от роду, умер от раны июня 15 дня и был погребён на следующий день, июня 16-го. Погребение совершал священник Николай Маевский с псаломщиком Илларионом Кутовым на городском кладбище: «Настоящая выпись с подлинной верна, что подписью и приложением печати Вознесенского Собора свидетельствуется: Священник Протоиерей Н. Ольгин, Псаломщик Диакон Е. Смоляр».

История несчастного ранения отца и смерти от дурного лечения в заштатном Георгиевске, всегда была, признавался Солженицын, нисколько ему «не горда, скорее смутительна». Советская пропаганда, травившая Солженицына в 1960-е и 1970-е, тоже «смущалась» этой загадочной смертью. В потоке всевозможной клеветы она пыталась очернить сына, опорочив отца, которому приписывала трусливое самоубийство «из страха перед красными» — будто он, не дождавшись желанного первенца и почти не пожив с любимой женой, застрелился («Суждение пресмыкающихся», — кратко комментировал Солженицын).

В Записке КГБ СССР в ЦК КПСС от 12 декабря 1973 года, подписанной Андроповым, докладывалось о наличии у госбезопасности материалов, свидетельствующих о враждебности писателя Солженицына советскому строю. Перечислялись и улики «враждебности»: «Солженицын происходит из семьи крупных землевладельцев и скотопромышленников. Дед его, Солженицын С. Е., имел более 2 тысяч гектаров земли, около 20 тыс. голов овец». Одному деду приписали имущество другого.

«После Великой Октябрьской социалистической революции дед скрылся и судьба его неизвестна». Никуда он не скрывался, оставался в Сабле и умер своей смертью дома, на глазах Марфы Ивановны и сына Ильи в начале 1919 года; похоронен в Сабле, на сельском кладбище, наискосок от Пелагеи Панкратовны, первой своей супруги, и вблизи часовенки. На могиле — каменный резной пьедестал надгробия, на котором — каменное подножие креста, а крест сшибли ещё в раскулачивание.

«Отец, офицер царской армии, покончил жизнь самоубийством». Выстрелил себе в живот из охотничьего ружья, не закончив потрошить зайца?

Эта история интриговала иных биографов, которым во что бы то ни стало надлежало найти в семейном прошлом писателя хоть какое-нибудь темное пятно.

«Мы не можем узнать, — писал чешский журналист Т. Ржезач в заказной книге «Спираль измены Солженицына» (1978)[9], — что делал отец Солженицына, где и с кем воевал после Великой Октябрьской революции. Достоверно лишь одно: через три месяца после рождения сына Александра Исая Семёновича не стало. Согласно семейной версии, произошёл несчастный случай на охоте. Однако друзья семьи утверждают, что он покончил жизнь самоубийством. Застрелился? Почему?.. Опять-таки никто не знает. Наконец Таисия Захаровна однажды скажет Кириллу Симоняну, что её муж был казнён красными! И вновь появляется масса домыслов, неясностей, замалчиваемых фактов, которые, окутав покровом таинственности, будут всю жизнь покрывать и самого Александра Исаевича» (курсив мой. — Л. С.).

Что же это за «достоверность» биографического повествования, если не приведены ни дата смерти персонажа, ни документальное подтверждение её?

Автору «Спирали» — для служебных целей, — понадобилось удлинить жизнь Исаакия Семёновича Солженицына на целых девять месяцев и похоронить его через три месяца после рождения сына, то есть в марте 1919-го.

В чем же цель и смысл подтасовки?

Версия о расправе красных над «лютым белогвардейцем» звучала куда убедительней для весны 1919-го, чем для весны 1918-го. Весной 1918-го на Кубани гражданская война ещё не бушевала. Первый съезд Советов состоялся во второй половине января 1918 года в Гулькевичах, потом переехал в Армавир. 1 марта Екатеринодар был уже в руках красных.

«До конца мая на Северном Кавказе было сравнительное затишье, — писал и “красный граф” А. Н. Толстой в трилогии “Хождение по мукам” (книга 2, “Восемнадцатый год”). — Обе стороны готовились к решительной борьбе. Добровольцы — к тому, чтобы захватить главные узлы железных дорог, отрезать Кавказ и с помощью белого казачества очистить область от красных. ЦИК Кубано-Черноморской республики — к борьбе на три фронта: с немцами, с белым казачеством и со вновь ожившими “бандами Деникина”».

Ситуация изменилась как раз летом 1918-го: уже в середине августа вся западная часть Кубанской области и север Черноморской губернии были в руках белой армии. В июле (14-го) 1918 года белогвардейцы ценой больших потерь овладели станицей Тихорецкой. Гражданская война на Северо-Кавказской железной дороге началась 21 июля 1918 года, когда Добровольческая армия под командованием полковника Шкуро овладела Ставрополем. В начале августа Добровольческая армия при поддержке бронепоездов отразила наступление красных на Ставрополь и вскоре начала наступление на армию Сорокина, которая занимала район Армавира с узловой станцией. К осени 1918 года ветка Ставрополь-Армавир оказалась целиком в руках добровольцев, задачей которых стала оборона от наступавшей с запада Таманской армии красных.

Как видим, весной 1918-го Советская власть на Кубани еще не развернулась в полную силу: сидели на своём хуторе в Сабле Солженицыны, жили в своём имении близ станции Кубанской Щербаки, отпустили за взятку из пятигорской тюрьмы дядю Ромашу. Однако после выстрела Фанни Каплан в Ленина 30 августа 1918 года красный террор быстро докатился до Кубани и достиг пика после печально известного секретного приказа председателя РВС Троцкого от 3 февраля 1919 года, за которым 5 февраля последовал приказ № 171 РВС Южного фронта «О расказачивании». Тогда же директива Донбюро ВКП(б) прямо предписывала: а) физическое истребление по крайней мере 100 тысяч мужчин, способных носить оружие, т. е. от 18 до 50 лет; б) уничтожение так называемых «верхов» станицы (атаманов, судей, учителей, священников), хотя бы и не принимающих участия в контрреволюционных действиях; в) выселение значительной части коренных казачьих семей; г) переселение крестьян из малоземельных северных губерний на место ликвидированных станиц.

Население Дона и Кубани стонало от насилий и надругательств. Не было хутора или станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями. Расстреливались и безграмотные старики и старухи, которые едва волочили ноги, и едва отрастившие усы подростки.... В феврале 1919 года газета «Известия Наркомвоена», выходившая под надзором Троцкого, писала: «У казачества нет заслуг перед русским народом и государством. У казачества есть заслуги лишь перед тёмными силами русизма... По своей боевой подготовке казачество не отличалось способностями к полезным боевым действиям. Особенно рельефно бросается в глаза дикий вид казака, его отсталость от приличной внешности культурного человека западной полосы. При исследовании психологической стороны этой массы приходится заметить сходство между психологией казачества и психологией некоторых представителей зоологического мира».

Но села Саблинского репрессии тогда коснулись в меньшей степени — оно уже лет сорок как не было казачьим. Солженицыны тоже были не казаками, а зажиточными хуторскими крестьянами (потому их и не расказачили, а всего только раскулачили в коллективизацию). Но история о расправе красных над бывшим царским офицером Исаакием Семёновичем Солженицыным, которую сочинил заказной биограф, хорошо вписывалась в кровавый контекст гражданской войны. Впрочем, журналист Ржезач «раскопал» страшную тайну ещё и про деда и дядей Солженицына – Саня, дескать, услышал её от самой Таисии Захаровны. Будто дед был сельский кулак-мироед, прославившийся своей жестокостью далеко за пределами собственного поместья. Будто дядя (безымянный) был бандит-грабитель: «В то время, когда советская экономика поднималась из руин, оставленных гражданской войной, и когда Саня учил азбуку и таблицу умножения, дядюшка выходил на большую дорогу, чтобы грабить одиноких путников и повозки. Никто никогда не узнает, как он кончил. Очевидно, конец у него был такой же, как у всех бандитов». Выдумка до того нелепая, что автор признаётся: «Это лишь неподтверждённое предположение». И надо всё же отдать должное заказчикам «биографии»: выдумкой «про дядю-бандита» они для пропагандистских целей не воспользовались, побрезговали…

Что касается отца Солженицына, то ложь нанятого автора была заведомой: обстоятельства кончины, удостоверенные церковными записями, снимали всякие подозрения и в казни, и в самоубийстве. «Как понимаете, — пишет Солженицын в “Зёрнышке”, — ваши ревтрибуналы, расстреливая у ям, не посылали за священником, дьяконом и псаломщиком». Не звали их, как известно, и к самоубийцам. Да и рано всё же было весной 1918 года для смертельного страха перед красными: И. С. Солженицын умер за три недели до подавления мятежа левых эсеров, за четыре недели до расстрела царской семьи, за пять недель до принятия «Временной инструкции о лишении свободы» (23 июля 1918), от которой и «пошли лагеря, и родился Архипелаг», за два с половиной месяца до начала массового красного террора.

Лихая версия, однако, не сдается и время от времени выныривает снова — теперь, что называется, «без задней мысли». В краеведческой брошюре «Малознакомый Кисловодск» (2005) — снова она же, как ни в чем не бывало: «В 1918 году отец Александра был уже дома, когда на Северном Кавказе начались “Троицкие мятежи” (на праздник Троицы), против проводимого большевиками “расказачивания”. Затем вспыхнул бичераховский мятеж, и пожар гражданской войны охватил весь край. Вскоре Таисии Захаровне сообщили, что её муж офицер умирает в георгиевском госпитале, смертельно раненный будто бы случайным выстрелом из охотничьего ружья. Какая могла быть охота в то кипящее время? Офицеры прятались в лесах, за ними охотились, их убивали! Однако версия о случайном выстреле так и закрепилась в биографии писателя».

Здесь всё перемешано и перетасовано — хоть и с благими намерениями, но «во избежание» хронологии и географии. Троицу, как известно, празднуют в июне (в 1918 году Троица падала на 10 июня старого стиля или 23-е нового, когда уже произошло ранение на охоте). Расказачивание началось в 1919-м и касалось, понятное дело, казаков, а не крестьян, а бичераховский мятеж, названный по имени братьев-офицеров Георгия и Лазаря Фёдоровичей Бичераховых, имел место в конце июля 1918 года в восточной, а не в западной части Северного Кавказа. Именно тогда Г. Ф. Бичерахов возглавил контрреволюционное восстание терского казачества против советской власти и стал во главе «Временного народного правительства Терского края». К концу августа восстание было ликвидировано, а братья Бичераховы бежали в Дагестан.

…Таисия Захаровна, похоронив мужа, осталась вдовой в 24 года. Она так и не закончила женские курсы княгини С. К. Голицыной — в связи с тревожной обстановкой Захар Фёдорович просто не пустил дочь в Москву доучиваться на пятом курсе. Всё рухнуло, и всё было в прошлом — столичные годы, мечты о балете, возможность стать квалифицированным агрономом в своей экономии, фронтовое венчание и любимый муж. Будущим был только ещё не рождённый ребёнок — сын, как не усомнился, умирая, его отец. Тот самый первенец, которого наперед нежно любили молодые родители. Долгожданный наследник, который, по замыслу Захара Щербака, должен был взять на свои плечи всё обширное хозяйство и всё нажитое трудом состояние. Только не было уже ни отца, ни дедова наследства, ни той страны, в которой оно могло бы сгодиться и приумножиться.

«Я родился — на Степана, но мама хотела сделать меня Саней по только что умершему отцу».

Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря (28 ноября ст. ст.) в день памяти преподобного мученика Стефана Нового, в Кисловодске, городе божественного воздуха и доброго, яркого солнца, в дачном особняке Ирины Ивановны Щербак. На всю жизнь он запомнит это нарядное здание в стиле модерн, украшенное деревянной резьбой, с застеклённой верандой, высокими потолками, садом и ступеньками, которые вели к дому с Шереметьевской улицы. После революции дом, отнятый у прежних хозяев, был разделён на убогие квартирки-скворечни. «Литературная газета», разоблачая писателя вслед за немецким «Штерном», поместила рядом с фотографией автомобиля и фото этого дома — в 1972-м здесь уже располагался один из корпусов санатория. В тираже газеты, пошедшем на Северный Кавказ, под снимком дома И. И. Щербак стояла надпись: «Дом Солженицыных в Сабле», а в экземплярах для Запада и остальных районов СССР — «Дом Щербаков в Кисловодске.

«После моей высылки, — вспоминает писатель, — это здание снесли, очевидно, чтоб не было дома, где я родился. Одно время Шереметьевская улица называлась улицей Троцкого, потом Бухарина, сейчас Семашко. Совсем недалеко, квартала полтора от дачи тёти Иры, находился дом М. З. Гориной, а между этими двумя улицами была церковь Пантелеймона-целителя, где меня крестили. В 1956-м я ещё застал эту церковь, а потом её снёс Хрущев». Та красавица-церковь святого Пантелеймона в Ребровой балке была построена в начале столетия на средства Ф. И. Шаляпина — и ее не пожалели.

Восприемниками мальчика — крёстными родителями, — были Роман Захарович Щербак, брат матери, и Мария Захаровна Горина, её сестра. Вскоре после родов мать с младенцем уехала в имение Захара Фёдоровича, где семья прожила весь 1919 год. Когда на Кубань вернулась Советская власть, обитатели Новокубанской сами покинули имение. Взяв самое ценное, то, что помогало продержаться в голодное время, они переехали в Кисловодск, в дом Маруси Гориной на улице Льва Толстого, 4 (позже — Бородинский переулок, 3). Старинный двухэтажный особняк с затейливой мансардой, высокой замысловатой металлической крышей-башенкой, резным крыльцом, рельефным балконом был очень красив. «Вот, смотря с фасада, на первом этаже левое окно — та комната, где я провёл первые годы, из того окна — и первые воспоминания. Мне очень хотелось, чтобы дом сохранился, и его не постигла бы участь дома тёти Иры», — писал Солженицын в 1992-м. Жители Кисловодска мечтают открыть в этом доме (ныне он заброшен и окна заколочены досками) литературный музей А. Солженицына.

В 1921-м Таисия Захаровна, оставив сына на попечение родных, уехала устраиваться на работу в Ростов, город своей счастливой юности. Поселилась у Федоровских, поступила на годичные курсы машинописи и стенографии. И вскоре старый знакомый Захара Щербака Илья Исакович Архангородский взял Тасю, гимназическую подружку дочери, на работу в Мельстрой, проектный институт, где был главным инженером.

Это было скудное, тревожное, безутешное время. Время, яростно стиравшее следы самого себя.

…Солженицын не раз обращался в советские учреждения с просьбой выдать ему копию свидетельства о рождении. Вместо неё — получал справку о том, что актовой записи о его рождении по городу Кисловодску не сохранилось. По-видимому, так оно и было: в секретной записке КГБ «В отношении Солженицына А. И.» от 5 июля 1967 года, указывалось: «Проводилась проверка по месту рождения Солженицына и местам его жительства… Просматривались учётные, архивные и другие официальные документы… Архивные материалы за 1918 год в гор. Кисловодске не сохранились, поэтому получить сведения о родителях по месту рождения Солженицына не представилось возможным. В материалах архивного следственного и оперативного дела на Солженицына в архивах Министерства обороны СССР данных о родителях Солженицына не содержится».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОДПОЛЬЕ КАК ПОЧВА

Глава 1. Русский жребий: неизбежность тени

Есть глубокая, но безрадостная закономерность железного века русской литературы — в том, что повествование о самой кровавой революции XX столетия, эпопея «Красное Колесо», было создано автором, который четверть века работал в обстановке советского подполья.

«То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво — когда писатели». Так открываются мемуарные очерки Солженицына «Бодался телёнок с дубом», и первый из них назван: «Писатель-подпольщик».

Это определение даёт ещё один важный ракурс. Напомним совет Солженицына критику-пушкинисту: «Надо уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять». Так вот: подполье — и есть те контуры, которые писатель, по нескладности жизни, успел занять, а не контуры, к которым он рос и тянулся. Однако этот удел — пребывать в подполье, прятаться в тени, — «родной наш, русский, русско-советский», констатирует Солженицын.

Дмитрий Панин, прототип Сологдина из «Круга первого», считал капитальной, коренной ошибкой автора романа как раз выход из тени. «Я вставал на дыбы, когда Солженицын хотел из подполья выйти наружу. Я ему приводил целый ряд доводов... Когда ты в подземелье, в подполье, то представляешь собой замаскированную батарею. Ты стреляешь тогда, когда хочешь, когда считаешь это удобным, чтоб нанести наибольший вред врагу, и вместе с тем чтобы твоя батарея была не замечена врагом. Вот твоё главное преимущество. Кроме того, если ты находишься в таком благоприятном положении, то являешься свободным творцом; никто на тебя не давит, самоцензура никакая не действует. Ты творишь действительно в условиях полной свободы. Бояться тебе нечего, меры все приняты. Ты хорошо спрятал свое достояние; всё разумно, всё предусмотрено. И ты спокойно думаешь, работаешь, пишешь на всю железку. Это огромное твоё преимущество».

Но литература — не партизанщина, не диверсия в стане противника. Она создается укромно, но живёт при ярком свете, открыто, состязательно. А в русской традиции писательское поприще и вообще одно из самых опасных. Здесь выигрывает тот, кто рискует сказать миру новое слово, свое слово. И это не мания величия, а составная часть профессии. Жажда славы и стремление быть услышанным — две стороны одной медали. А значит, обжив подполье, рано или поздно нужно выныривать на поверхность. Потому, наверное, предшественники по судьбе, писатели-подпольщики и само подполье так волновали Солженицына.

Подполье — предмет жгучего интереса русской культуры XIX века.

Уязвлённый и оскорблённый отцовской скупостью рыцарь Альбер, персонаж пушкинской «маленькой трагедии», восклицает: «Решено — пойду искать управы / У герцога: пускай отца заставит / Меня держать как сына, не как мышь, / Рожденную в подполье». Ему, через толщу времени и пространства, отвечает герой-парадоксалист «Записок из подполья» Достоевского: «Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость».

Золотой век русской литературы открыл и вывел на свет трагического героя, человека с разорванным сознанием и беспощадным самоанализом. Классические типы «русских гамлетов» и «русских фаустов» болезненно сознают своё несовершенство и мучительно переживают его как ущербность. Самые радикальные из них, страдая и казнясь, именуют мир своих терзаний «подпольем», а себя — «подпольными». Они ненавидят, но пестуют этот мир, порождённый моральной зыбкостью, шатаниями ума, текучестью добра и зла.

Парадоксальным образом мироощущение «подпольного героя» оказалось связано со стихией революции — и это тоже одно из открытий русской литературы XIX века. Сдавленный гнев, разрушительный бунтарский огонь, иррациональное своеволие владеют «подпольным человеком», «вертят» им. Русская литературная классика разгадала обаятельный соблазн революционного духа как духа тьмы. Она провидчески увидела образ революции с её жаждой мести, ужасом и деспотизмом. Психологическая механика революции была расшифрована как стремление угнетённого стать угнетателем, безвольного раба — своевольным деспотом. «Подпольная мышь» прорывается наружу, до головокружительных вершин свободы, не обузданная никакими нормами морали и права. Революционное подполье, усвоив новую роль, царит и правит, всё смеет и всё может. Но обаятельная сила бунта, маниакальное увлечение его беспредельным имморализмом оборачиваются для бунтовщиков бессилием и обреченностью. Революционная энергия, по дьявольской лукавой логике, вырождается в инерцию саморазрушения — таков её истинный энергетический потенциал. С проникновенной и трезвой правдой это обнажил анализ Достоевского, который знал о революции больше, чем радикальнейшие из радикалов.

Его выводы подтвердила литература Серебряного века, встретившая эпоху «кровавой зари» лицом к лицу. Она увидела, что историческая жизнь России, которая заключена между революционным террором, политической реакцией, полицейским сыском и всепоглощающей провокацией, находится во власти оборотней. Создавая единую подпольную сеть, они подталкивают Россию к окончательной катастрофе. Общество, обожжённое беспрецедентной охотой на царя, пережившее драму убийства Столыпина, теряет жизнеспособность. Бомба, тикающая в утробе России, может взорваться от любого неосторожного движения, от любого случайного прикосновения. Чьи руки не дрогнут, чье сердце не истомится? Кто дерзнет завести часовой механизм и дёрнет взрыватель? Кто не будет мучиться ужасом? Кто посмеет?

«Будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом — всё провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние дни!»

Свою нелёгкую участь писателя-подпольщика Солженицын вписывает в общий русский удел. Нырять в подполье, прятаться и таиться, писать украдкой и скрывать от посторонних глаз заветные тетрадки, сочинять заведомую крамолу анонимно, хранить в столе или в тайниках-схронах, распространять в списках, в «самиздате» или «тамиздате», — всё это и в самом деле выпадало на долю Радищева, Чаадаева, Пушкина, Достоевского и многих других русских литераторов. Но всё же случай Солженицына по меркам исторических и современных подпольных опытов — совершенно особый, исключительный, беспрецедентный.

«Теперь известно, — пишет Солженицын, — что Радищев в последнюю часть своей жизни что-то важное писал и глубоко, и предусмотрительно таил: так глубоко, что мы и нынче не найдём и не узнаем».

Однако аналогия — писатель-подпольщик Солженицын и Радищев, основоположник русской литературной крамолы, — не слишком убедительна. Каждый пункт судьбы автора «Путешествия из Петербурга в Москву» вопиюще разнится с историей жизни Солженицына. Сын богатейшего саратовского помещика, воспитанник Пажеского корпуса и Лейпцигского университета (одним из его однокашником был Гёте), Радищев, служа в Коммерц-коллегии, пользовался покровительством её президента — влиятельнейшего вельможи-либерала графа А. Р. Воронцова (родного брата Е. Р. Дашковой). К моменту публикации «Путешествия» Радищев не был политическим отщепенцем, а напротив, только что вступил в должность управляющего Петербургской таможней. Законным порядком он провёл своё сочинение через цензуру Управы благочиния, благо цензор Н. И. Рылеев доверился невинному географическому названию и, почти не заглядывая в рукопись, подмахнул разрешение в печать. («Радищев, рабства враг, цензуры избежал», — запечатлел Пушкин необычный для истории цензуры факт.)

Как известно, издатель, которому была передана рукопись, увидел в ней много дерзкого и печатать побоялся. Тогда сочинитель приобрёл в долг у типографа И. Шнора печатный станок (представим себе что-нибудь подобное в любом, на выбор, году советского времени!) и организовал у себя на дому типографию — нет, не подпольную, а легальную. Ведь по указу 1783 года заводить «вольные» типографии разрешено было всем желающим, и этот закон оставался в силе даже в разгар Французской революции.

Надо перелистать немало советских учебников истории и литературы, чтобы обнаружить хоть какую-нибудь ссылку на это историческое обстоятельство. Итак, наборные и печатные работы производились слугами и подчинёнными Радищева; в мае 1790 года был изготовлен тираж в 650 экземпляров, несколько книг (изданных анонимно) розданы друзьям, один послан Державину — в знак уважения к поэту, 25 отправлено книготорговцу Зотову в Гостиный двор для свободной продажи и вскоре распродано.

С точки зрения политических нравов своего времени, Радищев тяжело пострадал за свое вольнодумство. Грозная критика Екатерины, увидевшей в «Путешествии» «рассеивание французской заразы», а в авторе — «бунтовщика хуже Пугачева». Арест, каземат Петропавловской крепости, двухнедельное следствие, порученное мастеру сыскных дел Шешковскому. Отречение от книги, наполненной, как теперь признавал автор, «гнусными, дерзкими и развратными выражениями». Суд, где читались вслух особо опасные фрагменты, — как главное вещественное доказательство обвинения. Вердикт об уничтожении крамольного сочинения; смертный приговор автору через отсечение головы, вынесенный Палатой уголовного суда, утверждённый Сенатом и Государственным Советом. Тягостное ожидание казни, замененной в конце концов десятилетней ссылкой в Сибирь.

Два века спустя Солженицын скажет: «Целая национальная литература погибла на Архипелаге». С позиции этой невосполнимой утраты путь Радищева в Илимский острог, длившийся год и четыре месяца, выглядел всё же весьма причудливым путешествием. Несмотря на более чем прохладные отношения с императрицей граф Воронцов добивается, чтобы вслед за Радищевым, увезённым из Петербурга в оковах, был отправлен специальный курьер с приказом расковать арестанта и снабдить его всем необходимым. «Если бы не несносная сердцу моему печаль разлучения моего от детей моих не была толико отяготительна, то верьте, что опричь сего мне кажется, что я нахожусь в обыкновенном каком-либо путешествии», — писал Радищев своему покровителю Воронцову из Нижнего Новгорода.

Ко всем губернаторам, через территории которых должен был следовать Радищев, Воронцов обратился с личной просьбой — оказывать проезжающему всякое содействие. Просьба действовала безотказно, хороший прием был обеспечен везде, а у губернатора Тобольска Радищев прожил гостем семь месяцев. Можно ли представить, что подобные чудеса происходят с политическим зэком советского времени, отправленным на этап? Что он принят в доме секретаря обкома партии как гость?

В Тобольск к Радищеву приехала свояченица, вскоре ставшая его женой, привезла двух младших детей ссыльного от первого брака и пробыла с ним всё годы ссылки. Даже академической «Истории русской литературы» невозможно было скрыть мягкость и «пощадливость», проявленные властями к бунтовщику: «В Илимске Радищев жил неплохо. Воронцов посылал ему деньги, книги, инструменты для занятий естественными науками, лечебные средства. Для Радищева был выстроен дом, и он занялся сельским хозяйством. Воронцов позаботился и о старших сыновьях Радищева, оставшихся в Европейской России, о его брате, пострадавшем по службе после приговора автору “Путешествия”, о его семье вообще».

Подневольное население ГУЛАГа могло только безмерно удивляться невиданному либерализму правосудной системы времён Екатерины: «злодеем» гласно занимались высшие инстанции государства, а не «особая тройка»; тюремного срока преступник не получил, каторжных работ не испытал, с голоду не пух, что такое «хлебная пайка», не изведал, а жил вместе с семьёй в собственном доме и мирно выращивал сельхозкультуры.

«Санаторий», — сказал бы бывалый зэк.

Но зэку-писателю ссыльные обстоятельства предшественника по судьбе и собрата по перу тоже показались бы удивительными.

Из десяти лет Радищев провёл в Сибири всего пять, до января 1797 года. Он сам воспитывал и учил своих детей, охотился, лечил крестьян, обучил медицине своего слугу, который остался навсегда в Илимске, где потом служил лекарем. По поручению Воронцова, Радищев изучал природу Сибири, местные народные промыслы, быт и экономику края; излагал в письмах к графу соображения об административном управлении Сибирью, об организации экспедиции по Северному морскому пути, о китайском торге. В Илимске был создан и обширный философский трактат «О человеке, его смертности и бессмертии». «Я наслаждаюсь здесь спокойной жизнью, — писал Радищев своему покровителю. — Я не могу достаточно нахвалиться обращением со мной со стороны местных властей, особенно генерал-губернатора».

Разумеется, ему не нужно было прятать бумаги, зашифровывать имена, заучивать наизусть абзацы текста — в надежде, что только память, верная подруга узника, надёжно сохранит написанное. То и дело случались оказии для отсылки почты влиятельному графу. Едва умерла Екатерина II, Павел вернул Радищева из ссылки и разрешил поселиться в наследственном калужском имении безвыездно — но вскоре поднадзорный смог съездить к родителям в Саратовскую губернию и прожить там целый год. Переворот 11 марта 1801 года и восшествие на престол Александра I вернули к государственным делам графа А. Р. Воронцова, и немедленно его протеже Радищев не только получил полную амнистию с возвращением дворянства и чинов (секунд-майора, асессора), но и был принят на службу в Комиссию по составлению законов.

Но что же писал, таил и прятал в эти годы Радищев, прятал столь глубоко, что и до сих пор не найдено? Увы, версия, будто после возвращения из ссылки он тайно дописывал «Путешествие из Петербурга в Москву», — это романтический миф оттепельных 1960-х в их благородном стремлении опереться на героических предшественников русского литературного подполья. Печальные обстоятельства последних лет жизни Радищева, которому поручено было изложить мысли о составлении законов, выразительно переданы Пушкиным. «Бедный Радищев, увлечённый предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте [“О законоположении”], представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: “Ах, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?” В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорчённый и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте [Ф. В. Ушакове], подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве, и... отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!»

Закалённый испытаниями зэк ГУЛАГа, уже и освободившись, мог неоднократно слышать «дружеские напоминания» о Сибири — но вряд ли это могло испугать его до смерти. Литературной тайнописи советского времени, как и всей литературе, попавшей, по слову Солженицына, «не в сверкающий поднебесный мир, а под потолок-укосину», вообще нелегко найти историческую параллель, даже из родного набора.

Вот, к примеру, М. М. Щербатов, князь-Рюрикович в 37-м колене, энциклопедически образованный современник Радищева, обладатель колоссальной библиотеки на нескольких европейских языках, почётный член Академии наук, автор многотомной «Истории российской от древнейших времен», официальный российский историограф. Тайный советник, действительный камергер, сенатор, герольдмейстер, он, по поручению Екатерины II, был допущен к бумагам Петра Великого, и даже к тайным документам о царевиче Алексее, об отношениях Петра с Екатериной I. Щербатов заведует секретным делопроизводством по военному ведомству, является очевидцем многих событий екатерининского времени и прекрасно знает двор. Но ни один человек не догадывается, что помимо официальных трудов по древней Руси, которые выходят том за томом, этот блестящий вельможа и государственный деятель пишет потаенную историю России, пишет не для публикации, но исключительно для потомства и уже заранее определил, каким из его рукописей надлежит «скрыться в фамилии».

И действительно: только «фамилия», то есть наследники, будут знать после кончины князя, чтó именно нужно прятать от возможного набега властей[10]. Тайные бумаги переживут и детей его, и внуков, и московский пожар 1812 года, и будут обнаружены в подвале, в семейном архиве князей Шаховских, прямых потомков Щербатова. Спустя 70 лет после создания (1785 – 1788) увидит свет опаснейшее сочинение князя Щербатова «О повреждении нравов в России» — с такими сюжетами о Екатерине Великой и её фаворитах, что автору, в случае провала конспирации, пришлось бы худо.

Неизвестно, знал ли о дедовых бумагах родной внук Щербатова, сын его дочери Натальи Михайловны, философ П. Я. Чаадаев: он не дожил до публикации в 1858 году секретных мемуаров деда. Но зато познал на себе всю горечь тогдашних цензурных запретов — прижизненно всего два раза появились в русской печати, без упоминания имени, его произведения; и уже второй раз стал последним. Знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева, опубликованное в журнале «Телескоп» в 1836 году, вызвало чрезвычайные санкции императора Николая I, надолго ставшие притчею во языцех.

Однако русский ХХ век научил, что санкции санкциям рознь. Резолюция Николая I на докладе министра просвещения Уварова о «предосудительной статье», о нарушении обязательства «пещись о духе и направлении периодических изданий», о «непростительном легкомыслии» цензора заслуживает не только точного цитирования, но и справедливого комментария. «Прочитав статью, нахожу, — начертал Николай, — что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу».

На основании царской резолюции и был составлен ключевой документ «философической» драмы XIX столетия — проект отношения шефа жандармов графа А.Х. Бенкендорфа к московскому военному генерал-губернатору светлейшему князю Д. В. Голицыну: именно ему надлежало отныне заботиться о дальнейшей судьбе москвича Чаадаева, который, по нездоровью, «дышит нелепой ненавистью к отечеству»: «Жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок и... не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей».

Шеф жандармов, находясь в Петербурге, отлично знал московские настроения, о чём уведомлял московского генерал-губернатора. «Здесь, — писал граф, — получены сведения, что чувства сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяются всею московскою публикою». Самое интересное, что это была сущая правда, — под «всей московскою публикою» подразумевались вовсе не «охранители и мракобесы», толпой стоявшие у трона, но люди несомненных культурных достоинств — Н. М. Языков, Д. В. Давыдов, князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, В. А. Жуковский, В.Ф. Одоевский, семья Карамзиных.

Философическое письмо Чаадаева было воспринято лучшими из его современников как отрицание той России, которую, по слову Вяземского, с подлинника списал Карамзин. Нечего и говорить о Пушкине — он, друг Чаадаева, решительно оспорил центральный тезис — об исторической ничтожности русских. «Мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода... Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось» — таков был «отрицательный патриотизм» Чаадаева.

«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал» — таков был патриотический пушкинский пафос.

Слово против слова…

Справедливость требует сказать, что император Николай и граф Бенкендорф были далеко не самыми резкими критиками скандальной чаадаевской публикации — и далеко не такими страшными мучителями философа, какими они могли бы быть в силу своего положения. Бенкендорф, ссылаясь на резолюцию императора, рекомендовал Голицыну принять надлежащие меры «в оказании г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий». «Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья».

Самое удивительное во всей чаадаевской истории, о которой вот уже полтора века принято писать только в хлёстких терминах Вольной русской типографии («царизм яростно обрушил на Чаадаева всю свою ненависть»), что Бенкендорф в послании к Голицыну не лгал и не лицемерил. «Всевозможные попечения» об опальном философе, чьё выступление было воспринято российским обществом (именно обществом, а только потом властью) как дерзкое оскорбление России, оказались именно такими, какими планировались — не менее, но и не более.

Да и как бы власть могла не реагировать на происшедшее, если даже студенты Московского университета заявили графу С. Г. Строганову, попечителю учебного округа, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Россию? К тому же Чаадаев сам признавал, что, сочиняя «сии сумасбродные, скверные письма», «был болен» и что хотя согласился отдать одно из них в журнал, был всё же твердо уверен в крепости цензурных устоев. В конце концов, к моменту публикации чаадаевский манифест свободно распространялся в публике — и в московской, и в петербургской — вот уже лет шесть и никаких репрессий не вызывал. Чаадаев же — по сравнению с сосланным в Усть-Сысольск под надзор полиции издателем Надеждиным и отставленным от службы цензором Болдыревым, — пострадал много меньше.

Конечно, Чаадаев был потрясён наказанием и поначалу оскорблялся ежедневными посещениями официального доктора, который для формы прописал больному какой-то рецепт, так и оставшийся без употребления. Очень скоро, однако, этот доктор был сменен по просьбе Чаадаева другим, его давнишним приятелем, человеком безукоризненного поведения и абсолютной порядочности. Затем Чаадаеву вернули все его бумаги, отобранные при обыске. Наконец, были сняты и «медицинские попечения», продлившиеся менее года, и он официально был признан здоровым. Печататься ему всё же не дозволялось — чтобы раскаявшегося вольнодумца не «завлекло к изложению ложных понятий».

Видя в Чаадаеве предшественника по «тайнописи», Солженицын рассказывает: «Рукопись свою отдельными листиками он раскладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для лубянского обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы много ни было книг, всегда же можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!). Но царские жандармы прохлопали: умер Чаадаев, а библиотека сохранилась до революций, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней». Можно добавить, что Чаадаев был ещё искуснее. Он не просто прятал листки — он их вклеивал между страницами книг, так что тряска книг при жандармском (и лубянском) обыске вряд ли дала бы нужный результат.

Но вот что действительно трудно сравнить, так это последствия психиатрической санкции. Философа не упекли в жёлтый дом, не держали под замком, не терзали насильственным лечением, которое превращает человека в развалину. Современники иронизировали по поводу безнаказанности Чаадаева: «Медвежья шутка Николая, объявившего его сумасшедшим, не имела и не могла иметь никаких для него последствий. После, как и прежде, русское общество равно его уважало, а сам он равно говорил правду после, как и прежде» (Н. Сазонов). Известно, что сам Чаадаев надел на себя официальную маску безумца — «по высочайшему повелению и по собственной милости» и «говаривал не без удовольствия: “Моё блестящее безумие”».

«Правительство всё ещё единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания», — этих строк Пушкина из черновиков неотправленного письму к Чаадаеву 1836 года адресат никогда, разумеется, не видел и не читал. Но спустя месяца четыре Чаадаев написал брату фактически то же самое. «Говорят, что правительство, поступив таким образом, думало поступить снисходительно; этому очень верю, ибо нет в том сомнения, что оно могло поступить несравненно хуже».

Спрятавшись — один за статус официального историка, другой за роль «блестящего безумца», — князь Щербатов и его внук Чаадаев уцелели и умерли своей смертью. Но вот Д. И. Шаховской (1861 – 1939), праправнук Щербатова и внучатый племянник Чаадаева, занимавшийся уже в советское время историей двух своих знаменитых предков, погиб. Подготовленные им два собрания сочинений Чаадаева безвозвратно исчезли вместе с ним в ГУЛАГе.

О правительстве, без всякого снисхождения сгноившем в лагере Шаховского, которому было уже под восемьдесят, наверное, Пушкин ни за что не сказал бы, что оно европеец. Советские же историки, с их лицемерным возмущением царской цензурой, державшей под замком чаадаевское наследие, не решались назвать обстоятельства гибели главного собирателя этого наследия вплоть до середины 1980-х годов.

История интеллектуальной цензуры в России парадоксальна, лукава и полна жестокого фарисейства. Судьбы опальные и судьбы подпольные зависели от политической целесообразности, идейной конъюнктуры, поворотов фортуны, снисходительности или свирепости власти. Самые громкие обвинения по адресу гонителей Пушкина, «Свободы, Гения и Славы палачей», произносились (дух времени!) в год столетнего юбилея поэта. Тогда, в 1937-м (Солженицын перешёл на второй курс университета), были вырваны из жизни тысячи новых жертв: ни в какие конфликты с властью они, как правило, не входили, против мнений света не восставали, о жажде мести не помышляли, но свой свинец в грудь тем не менее получили исправно.

Русским подпольным писателям приходилось тяжело во все эпохи, но советское время вне всяких сравнений. Даже легендарный замок Иф, где 18 лет (знакомый сталинский срок!) томился будущий граф Монте-Кристо Эдмон Дантес, кажется Глебу Нержину, автобиографическому герою Солженицына, местом до смешного патриархальным, хотя Дюма и старался «создать ощущение жути»: «Разберите, почему Дантес смог убежать? Потому что у них годами не бывало в камерах шмонов, тогда как их полагается производить каждонедельно, и вот результат: подкоп не был обнаружен. Затем у них не меняли приставленных вертухаев — их же следует, как мы знаем из опыта Лубянки, менять каждые два часа, дабы один надзиратель искал упущения у другого. А в замке Иф по суткам в камеру не входят и не заглядывают. Даже глазков в камерах не было — так Иф был не тюрьма, а просто морской курорт! В камере считалось возможным оставить металлическую кастрюлю — и Дантес долбал ею пол. Наконец, умершего доверчиво зашивали в мешок, не прожегши его тело в морге калёным железом и не проколов на вахте штыком. Дюма следовало сгущать не мрачность, а методичность».

«Кто испытал больше страданий — Достоевский или вы?» — спросили у Солженицына в 1976-м, в Мадриде. Писатель отвечал сдержанно: «Советский ГУЛАГ несравнимо страшней царской каторги. Но мера внутренних страданий человека не всегда соответствует внешне пережитому». Однако внешние тюремные приметы, которые так способствовали безмерности внутренних страданий, тем не менее обожгли его память и воображение. И потому «Архипелаг ГУЛАГ» стал не только опытом художественного исследования русского Мёртвого дома нового образца. Солженицын смотрит на каторжные норы золотого века глазами зэка-узника железного столетия и, верный своему летописному занятию, составляет опись потерь и приобретений государства Российского по части застенков.

«Пошла лютая жизнь, и уже не назовут заключённого, как при Достоевском и Чехове, “несчастненьким”, а пожалуй, только — “падло”. В 1938 магаданские школьники бросали камнями в проводимую колонну заключённых женщин».

«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа».

«Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у Достоевского — поражаешься: как покойно им было отбывать срок! ведь за десять лет у них не бывало ни единого этапа».

«Наши революционеры никогда не знавали, что такое настоящее хорошее следствие с пятьюдесятью двумя приёмами».

«Каторжные работы в дореволюционной России десятилетиями ограничивались Урочным Положением 1869 года, изданным для вольных. При назначении на работу учитывались: физические силы рабочего и степень навыка (да разве в это можно теперь поверить?!)... Что до омской каторги Достоевского, то там вообще бездельничали, как легко установит всякий читатель. Работа у них шла в охотку, впритруску, и начальство даже одевало их в белые полотняные куртки и панталоны! — ну, куда ж дальше? У нас в лагере так и говорят: “Хоть белые воротнички пришивай” — когда уж совсем легко, совсем делать нечего. А у них — и куртки белые! После работы каторжники “Мёртвого дома” подолгу гуляли по двору острога — стало быть, не примаривались. Впрочем, “Записки из Мёртвого дома” цензура не хотела пропустить, опасаясь, что лёгкость изображённой Достоевским жизни не будет удерживать от преступлений. И Достоевский добавил для цензуры новые страницы с указанием, что “всё-таки жизнь на каторге тяжка”!... Опасность умереть от истощения никогда не нависала над каторжанами Достоевского. Чего уж там, если в остроге у них (“в зоне”) ходили гуси (!!) — и арестанты не сворачивали им голов. Хлеб на столах стоял у них вольный, на Рождество же отпускали им по фунту говядины, а масла для каши — вволю».

Если бы доктор Чехов, после того как он побывал на Сахалине и добросовестно исследовал арестантское меню, качество выпечки и варки, смог бы заглянуть в миску работяги из какого-нибудь особлага, «так тут же бы над ней и скончался». «Плохо, — рассуждает арестант ГУЛАГа, завзятый книгочей, — если тебя подводит автор книги, начинает подробно смаковать еду — прочь такую книгу! Гоголя — прочь! Чехова — тоже прочь! — слишком много еды! “Есть ему не хотелось, но он всё-таки съел (сукин сын!) порцию телятины и выпил пива.” Читать духовное! Достоевского — вот кого надо читать арестантам. Но позвольте, это у него: “дети голодали, уже несколько дней они ничего не видели, кроме хлеба и колбасы”?».

Каторга Достоевского, пристрастно фиксирует Солженицын, не знала вечного лагерного непостоянства, этой «судороги перемен». Люди отбывали в одном остроге весь срок. Им не ведомы были внезапные тасовки «контингентов», переброски «в интересах производства», комиссовки, инвентаризации имущества, внезапные ночные обыски «с раздеванием и переклочиванием всего скудного барахла, ещё отдельные доскональные обыски к 1 мая и 7 ноября». И далее: «Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех. И санчасть у них была общая с конвоем… При Достоевском можно было из строя выйти за милостынею. В строю разговаривали и пели».

Сравнение можно и даже необходимо продолжить. Государственный преступник, осуждённый военным судом на смертную казнь расстрелянием с заменой на четыре года каторги, Достоевский, по приговору о лишении гражданских прав, был лишен и права писать. Мысль об этом сводила его с ума: «Если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках». Но в Омском остроге появилась на свет легендарная «Моя тетрадка каторжная», самоделка, сшитая разными нитками из 28 листов простой писчей бумаги, хранимая фельдшером военного госпиталя, куда время от времени удавалось пристроить арестанта и где тот мог снова побыть писателем. Тетрадка с «выражениями, записанными на месте» помогла автору «Бедных людей» выдержать 1460 дней заключения от звонка до звонка — вечная благодарность русской литературы лекарям старого острога! «Доктор Ф. П. Гааз у нас бы не приработался» — таков исторический комментарий Солженицына к вопросу о лагерной медицине своего времени.

Но сравнение двух каторжных миров требует ещё одного акцента. Несмотря на жестокость наказания, которому подвергся литератор Достоевский за публичное чтение письма литератора Белинского к литератору Гоголю, полученное в копии от литератора Плещеева (приговор не содержал иного состава преступления), это наказание не имело цели вечного преследования преступника. Государство не мстило ему и, помиловав, вернуло право писать и печататься. Переступив порог каторжного острога, Достоевский, сосланный рядовым в Семипалатинск, мог не скрывать того факта, что занимается литературной работой; мог не опасаться, что его бумаги отнимут, нагрянув с обыском в казарму или на частную квартиру. И уж конечно Достоевскому не пришлось заучивать свои тексты наизусть из боязни их записать. Счастливым образом запаздывал и технический прогресс, храня русскую литературу: на писателя золотого или серебряного века власть могла напустить соглядатая, но не дотягивалась поставить тайную прослушку в его кабинете.

«Не о том печься, чтобы мир тебя узнал, а наоборот, нырять в подполье, чтобы, не дай Бог, не узнал, — этот писательский удел родной наш, русский, русско-советский!» — восклицает Солженицын.

Сравнения из истории русского литературного подполья не смягчают, однако, общей картины. Напротив — подчёркивают жестокость общества по отношению к писателю-нелегалу.

Но даже и в своей исторической системе координат опыт Солженицына не имеет прецедентов и аналогов.

Глава 2. Отчий дом: тайны скрытного времени

«Я родился прямо в гражданскую войну, а первые детские впечатления — ранние годы советской власти».

Время Солженицына будто позаботилось о том, чтобы тайны окружали самое раннее его детство. Русская смута, под сенью которой родился писатель, век преследований и гонений, в который ему пришлось жить, сделали уязвимыми самые простые, но неизбежные вопросы о родителях, о прошлом семьи и ближайших родственников. Отчий дом Солженицына со многими его обитателями с первых лет стал зоной повышенного риска, территорией особой опасности.

Здесь надо подчеркнуть: зоной риска, но не источником стыда и позора. «Солженицын не может похвастать своими родственниками, — пишет биограф-ненавистник Ржезач. — Солженицын вдруг обнаруживает, что он не может, как другие дети и молодые люди, гордиться своими родными». «Обычаи семьи Солженицыных требуют держать язык за зубами», — добавляет он, замазывая, однако, причины: время не давало никакого шанса гордиться отцом-офицером или дедом-землевладельцем.

«Как видно из материалов, Солженицын в своих автобиографических данных по существу ничего не сообщает о своих родителях, не указывая даже их фамилий, имени и отчества», — недовольно отмечала секретная справка «В отношении Солженицына А. И.», направленная КГБ СССР в Отдел культуры ЦК КПСС в июле 1967 года.

Привычка не говорить лишнего создавалась годами, десятилетиями.

В глазах новой власти, проводившей широкую социальную профилактику в столице и на местах, даже учёба крестьянского сына в университете вызывала подозрения и требовала объяснений. Персонаж комедии Солженицына «Пир Победителей», уполномоченный контрразведки СМЕРШ Гриднев укажет на «отягчающие обстоятельства» капитану Нержину, которого пытается поймать на сомнительных родителях и дедах.

«Гриднев: А — кто вы есть, товарищ капитан?

Нержин: Я вам сказал: комбат.

Гриднев: Да нет, по соц-происхожденью!

Нержин: Я не ослышался?

Гриднев: Я думаю, что нет.

Нержин: Спросили вы…

Гриднев: Кто ваш отец, кто дед? / А вы взглянули как-то косо.

Нержин: Да. Если добрых десять лет / Не слышал этого вопроса / И думал не услышать впредь, / Так как же мне на вас смотреть?

Гриднев: А раньше, значит, слышали?

Нержин: Да кто ж его не слышал? / На каждом повороте. / Но ведь теперь уж он из моды вышел. / Мы — просто русские, мы просто — патриоты <...>

Гриднев: А в офицерское училище вступая, вы в анкете / Не замечали этого вопроса?

Нержин: Заметил, да. Но думал — старый отпечаток.

Гриднев: В ОсобОтделах не бывает опечаток. <...> / Что ж вы ответили? <...> В анкете?

Нержин: А-а… Сын служащей.

Гриднев: Как это понимать?

Нержин: А так, что в учрежденьи служит моя мать.

Гриднев: Ответ неполный. По нему не видно вашего лица. / А кто её отец? А — ваш отец? И наконец — / отец отца? <...> Вот так из маленьких вопросов / И вам готова западня, / И всё понятно для меня. / Вы — внук, да только не крестьянина. / На денежки какие / Отец учиться мог? / На трудовые / Шиши? Кормилица соха? / Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!»

Но отцов университет был малой неприятностью. Истинной ловушкой мог стать прославленный Гренадерский корпус, где служил Солженицын-отец, а также предположения, что не умри он раньше времени, то ушёл бы к белым. В контексте 20-х и 30-х, времени детства и взросления Солженицына-сына, загадка о судьбе отца казалась простой: «Может быть, к лучшему умер отец / В год восемнадцатый смертью случайной: / С фронта вернувшийся офицер, / Кончил был он в Чрезвычайной».

Царские ордена подпоручика Солженицына могли стать грозной уликой, свидетельством обвинения его вдовы и сына. Чтобы избежать ареста при обысках, возможных в любую минуту, пришлось закопать в землю эти знаки отцовой фронтовой доблести; где-то в земле (мать щадила сына и брала на себя весь объём тайны) им суждено было остаться навеки...

Даже фотографий военного времени, где подпоручик-артиллерист мог быть запечатлен в гренадерском мундире, Саня никогда не видел — мать сохраняла только студенческие снимки мужа, но и про них были бдительные расспросы — что за форма такая? А виси такой портрет у мальчика над кроватью или над письменным столом, так и провисел бы только до первого постороннего гостя. «Разгромлена была бы эта квартира и быть может арестована мать. Царский, не царский, — слово “офицер” было леденящим сгустком ненависти, его нельзя было вслух произнести среди людей, это была уже — контрреволюция. Незадолго перед тем офицеров уничтожали десятками тысяч подряд, не разбираясь, топили баржами».

Так напишет Солженицын в ответ на заказной вымысел, будто мальчиком он открыто поклонялся отцу, царскому офицеру. «Я мальчиком — умел хранить тайны!... И знал о закопанных папиных орденах!» — признается он много лет спустя; и это было главное, буквальное (находящееся под землёй) подполье его детской жизни.

«Архипелаг ГУЛАГ» даст этой тайне исчерпывающее объяснение. «Все 20-е годы продолжалось выматывание ещё уцелевших бывших офицеров: и белых (но не заслуживших расстрела в Гражданскую войну), и бело-красных, повоевавших там и здесь, и царско-красных, но которые не всё время служили в Красной армии или имели перерывы, не удостоверенные бумагами. Выматывали — потому что сроки им давали не сразу, а проходили они — тоже пасьянс! — бесконечные проверки, их ограничивали в работе, в жительстве, задерживали, отпускали, снова задерживали, — лишь постепенно они уходили в лагеря, чтобы больше оттуда не вернуться. Однако отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось: ведь оставались матери офицеров, жёны и дети».

Но опасность угрожала маленькой семье Солженицыных не только потому, что Таисия Захаровна была вдовой царского офицера. Большие подозрения вызывали у властей её собственные обстоятельства. Мать-одиночка, она познала мытарства обездоленного существования, а также «неправильного» социального происхождения. Зажиточные родители были разорены революцией и оставили ей в наследство клеймо классовой неблагонадёжности: хозяйство Захара Фёдоровича, которое должно было стать неиссякаемым источником благополучия, стало причиной несчастий.

Оставив на попечение родных в Кисловодске маленького Саню (ему тогда не было и трёх), Таисия Захаровна подалась в Ростов. При её общей образованности, знании иностранных языков и отменного владения русским профессия стенографистки и машинистки безотказно кормила все дальнейшие годы. С тех пор она уже не возвращалась в Кисловодск на постоянное житьё, ибо работу — сдельно, по договорам, сверхурочно, — можно было отыскать только в Ростове.

Ребёнок рос, опекаемый семейством Щербаков — дедом, бабушкой, тётями и дядями. Дядя по отцу Константин Семёнович Солженицын до своей высылки немного помогал материально. В конце 1924-го мальчика взяли на несколько месяцев в Новочеркасск тётя Ира и дядя Ромаша, зиму 1925-го Саня прожил при матери в Ростове — за ним присматривала дальняя родственница. Два лета (1925-го и 1926-го) провёл в Гулькевичах, на хуторе двоюродного дяди Михаила Лукьяновича, вместе с дедом и бабкой. Зимой 1925 – 1926 годов Таисия Захаровна окончательно забрала сына в Ростов.

«Книг ещё в сумке я в школу не нашивал, / Буквы нетвёрдо писала рука, — / Мне повторяли преданья домашние, / Я уже слышал шуршание страшное — / Чёрные крылья ЧК. / В играх и в радостях детского мира / Слышал я шорох зловещих крыл. / ... Где-то на хуторе, близ Армавира / Старый затравленный дед мой жил».

Такими запомнились Солженицыну-внуку детские годы и его несчастный дед, чья трагическая история предстанет в поэме «Дороженька». Страшное шуршание чёрных крыл не обминуло деда; самим ходом вещей он был обречён на клеймо «кулак» — так уже к 1930 году звали всех крепких крестьян. Дед Щербак стал ещё одной детской тайной Солженицына, опасным пунктом его социальной анкеты. «В шесть лет я твёрдо знал, что и дедушка и вся семья преследуются, переезжают с места на место, еженощно ждут обыска и ареста... Чекисты на моих глазах уводили дедушку (Щербака) на смерть из нашей перекошенной щелястой хибарки в 9 квадратных метров».

В «Дороженьке» одиннадцатилетний мальчик пытается утешить деда: «Ты — не жалей. / Наследства б я из принципа не взял». Мальчик, проучась несколько классов в советской школе, уже никак не хотел быть богатым (стыдно!), но горестная участь — стать наследницей раздавленного в прах отца, — не обошла дочь: за бывшее имение родителей она заплатила сполна. Смутное время жестоко мстило Таисии за былой достаток родительского дома и привольную молодость — пансионерки, гимназистки, курсистки. Вместо счастливой любви и долгого супружества ей досталось раннее вдовство — и она никогда более не вышла замуж, опасаясь возможной суровости отчима для своего единственного сына.

А сын благодарно запомнит Германа Германовича Коске, ученого немца, художника, близкого друга матери. «Беспомощный, несовременный / Чудак — учитель рисованья, / Из тех, кто в коммунизм военный / Искал разгадок мирозданья. / Семьи не знавший, вечно холост, / Успехи лёгкие отринув, / Всю жизнь отдавший, чтоб на холст / Нанесть одну — одну картину! — / Мучительно не находя / Достойных красок сочетанья, / Он сердцем всё не стыл, хотя / Лишь неудачи и страданья / В его скитаниях сплелись. / За сорок лет, в очках и лыс, / То захолустных пошлых театров / Излишне чуткий декоратор, / То разрисовщик по фарфору, / А то и вовсе не у дел, / Он странно нравиться умел / Проникновенным разговором, / Больным чутьём, вниманьем добрым, / Уменьем видеть красоту / И смело бросить яркий образ / В души смятенной темноту».

Проведя полдетства в дружественной ростовской семье инженера В. И. Федоровского, его жены Евгении и её матери Александры Федоровны Андреевой — начальницы ростовской гимназии, где до революции училась Таисия Захаровна, — Саня встречал здесь и Германа Германовича, учителя живописи детей Федоровских, Миши и Ляли. В разгар вечера у Федоровских, где собиралось самое изысканное общество — артисты, врачи, местные литераторы, университетские профессора — он грустно склонялся над роялем, чтобы спеть ироничного «Магараджу» или модный тогда романс Б. Прозоровского:

В мою скучную жизнь вы вплелись так туманно,

Неожиданно радостна ваша тайная власть,

Ураганом весенним, но совсем нежеланным

Налетела, как вихрь, эта тайная страсть.

Вам девятнадцать лет, у вас своя дорога,

Вы можете смеяться и шутить,

А я старик седой, я пережил так много,

И больно, больно так в последний раз любить…

Трудно было не испытывать к нему симпатии и уж вовсе не нужно было опасаться суровости такого отчима. «Это был наш хороший знакомый. Когда мы с мамой летом уезжали, он жил в нашей квартире. Мама считала, что не должна выходить замуж. Но это неправильно, это была ошибка, я нисколько бы не боялся отчима. Я помню Германа Германовича очень хорошо… такой умный, ученый художник, приятный человек», — вспоминает Солженицын.

Принося себя в жертву сыну, мать дала обет безбрачия. Но первой жертвой стал Герман Коске — как природного немца его схватят в первые дни войны, хотя ему было тогда под шестьдесят, и он уже 40 лет жил в Ростове.

Устроиться комфортно в новой жизни Таисии Захаровне не слишком помогли ни французский, ни немецкий, ни английский, которые она хорошо знала, ни даже стенография с машинописью. Как гражданке из бывших, ей не удавалось получить постоянное место с хорошей зарплатой; а там, куда брали, первой подвергали чистке — административному увольнению. В 1929-м, после почти семи лет работы, её все же вычистили из Мельстроя, и даже Архангородский не смог отстоять Тасю: директор, латыш-партиец Звэйнек, выполнял разнарядку. Таисия Захаровна получила справку и отправилась на биржу труда. Началась чехарда контор, сменявших друг друга: Севкавгипросельхоз, крайисполком и так далее много лет подряд. Вместо балета и театра, книг и музыки, появилась в её жизни беспросветная сверхурочная работа днём и вечные хлопоты по хозяйству ночью; тяжёлые материальные лишения, надорванное здоровье, ранние морщины и туберкулез.

Будто в отместку за свою солнечную голубую комнату в доме отца, где так сладко было нежиться в каникулы, 12 лет она не могла получить в Ростове жильё от государства, за большую плату снимая каморки у частников. Когда же долгожданная квартира была ей с сыном выделена, она оказалась частью перестроенной конюшни в восемь квадратных метров, с низким потолком и оконцами под навесом. Там всегда было холодно, дуло, печку топили углём, да и тот доставался с трудом. Конечно, квартира была без воды и канализации, вёдра приходилось таскать с улицы, стирать бельё в холодной передней и выносить ополоски по морозу. Новая жизнь не прощала барышне изэкономии пруд с цементным ложем и купальню со сменной водопроводной водой, горничную, спешащую с нагретыми на солнце полотенцами, изящный туалетный столик из гнутого дерева, пушистые ковры, по которым так хорошо было пробежаться босой, огромные овальные зеркала, где она отражалась вся, от гребенок до ног.

Дядя Ромаша и тётя Ира тоже — на долгие годы — оказались в числе подозрительных и гонимых. Они хотели эмигрировать, пытались даже уехать из Новороссийска, когда это ещё было возможно, но вынуждены были вернуться из-за болезни Ириной матери. Бездетная тётя Ира много занималась развитием племянника. «Тётя мне в ёмкое сердце вковала / Игоря-князя, Петра и Суворова <...> / Тётя водила тогда меня в церковь / И толковала Евангелие», и то, что она могла рассказать мальчику о дореволюционном быте Щербаков, по тем временам звучало убийственным обвинением для всех членов семьи.

Ещё ребенком слышал Саня Солженицын от местных стариков неполитическое объяснение великих сотрясений, постигших Россию: люди забыли Бога. Много лет спустя — на примере самого близкого ему человека, матери, — он попытается понять, как это получилось: тёмные родители воспитали девочку в искренней вере, а городское образование как-то естественно эту веру размыло. ...