Виктория Токарева Мои враги (сборник)

Мои враги

Однажды утром я села к письменному столу, взяла листок бумаги и написала сверху: мои враги. Далее я сосредоточилась и перечислила врагов по именам:

Анька,

Танька,

Ванька.

Расшифровываю:

Анька – моя домработница.

Танька – жена моего отца.

Ванька – мой сосед по даче.

Анька – враг внутри дома.

Танька – враг возле дома.

Ванька – сосед, враг через забор.

Мои враги – это самые близкостоящие люди. Значит, я – неблагополучна. Что-то надо делать. Но что?

Уходить в лес, в партизаны? И отстреливать по одному?

В наше время модно посещать психоаналитика. Но зачем куда-то ходить, тратить время и деньги? Я могу разобраться самостоятельно. Я сама себе психоаналитик.

«Итак, – говорю я себе, – начнем по очереди...»

АНЬКА

У моей дочери родился ребенок неизвестно от кого. «От первого попавшегося». Она объяснила, что все случилось после экзаменов на аттестат зрелости. Значит, она сдала еще один экзамен – на взрослость.

Моя дочь мало меняется. Я помню ее грудную, и годовалую, и шестилетнюю. Сейчас ей – восемнадцать, а у нее такое же детское личико и взгляд в никуда, как будто смотрит и не видит. Смотрит и думает о своем.

Мне всегда говорили: какая милая девочка... Наверное, просто хотели сделать приятное, но я верила всей душой. Правда, милая... Какая милая. Послушная, внушаемая. Ее можно убедить в чем угодно. Поддающаяся воспитанию, как дельфин.

В детстве я каждый год вывозила ее на дачу. Это было выброшенное время: скучища и бытовые неудобства. Мы любили сидеть на крылечке под солнцем, плечом к плечу, и я до сих пор помню тепло ее маленького плеча.

И вдруг она выросла и привела «первого попавшегося». Я не хочу его обсуждать, но я всегда была неспокойна за свою дочь, когда она рядом с ним.

Однажды они поперлись в какой-то поход, а у моей дочки (ее зовут Лиза) случился приступ аппендицита. А вокруг горы и долины и никакой медицинской помощи. Странно, что она осталась жива.

Лиза ждала ребенка, а он смотался на байдарках с друзьями. Ему хотелось ярких впечатлений. Но друзей на байдарках он тоже бросил. Ему не понравилось спать в палатке без удобств. Он смотался, а друзьям оставил сорок килограммов поклажи. Он любил раскладывать свой груз по чужим плечам.

Мне сразу стало ясно: Лиза, как кролик, напоролась на удава.

Я сказала: «Не выходи за него замуж».

– А он и не зовет, – успокоила меня Лиза.

Значит, ребенок – на мне. Лиза – на семи ветрах.

* * *

И я нашла няньку. Ее звали Анна Федоровна Стрельцова. Анна Федоровна. Анька.

Она все делала быстро и качественно, она была для этого создана. Я – художник. И только. Домашняя работа меня выматывает и убивает. То, на что я трачу весь день, Анька делает за сорок минут. Когда она просто появлялась, вокруг нее светлело. Быстрыми легкими движениями она раскладывала вещи по местам. Она творила чистоту и порядок одним только своим присутствием.

А ее голубцы – это произведения искусства. Их даже жалко было есть. Маленькие, аккуратные, красивые, пропитанные особым соусом. У меня голубцы получались величиной с ладонь. Я угорала от количества манипуляций: сделать фарш, прокипятить листья капусты, сварить рис, поджарить лук... Да лучше я за это время нарисую прозрачную березку с пятнистым стволом...

Еда – это полдела. Главное – внучка. Анька любила мою внучку неземной любовью, а та отвечала ей тем же. Все пространство моего дома от пола до потолка было заполнено идеальной взаимной любовью. Только Анька могла накормить ребенка, занять, утешить, полечить, научить.

Однажды внучка заболела, температура стояла неделю. Девочка сидела безучастная, сосала палец. Анька провалилась в депрессию. Ей не хотелось жить. В один прекрасный день температура упала, Анька воспряла, ее глаза засверкали, как два зеленых изумруда. Жизнь вернулась в дом.

Я видела, что Анька служит искренне, и прощала ей все. Что именно? Легкое хамство в отношении меня. В чем оно заключалось? Мне не оставляли еду.

Дочь жила в Москве, ей надо было посещать институт. Мой муж пребывал в Нью-Йорке, преподавал в университете. Удав путешествовал, посещал вулканы. Удав – вулканолог, изучал жизнь земли. Он говорил, что земля – живая. Нефть – это кровь земли. И людей нельзя жечь в крематориях, а надо зарывать в землю, ибо все, что умирает – люди, звери, птицы, – это и есть пища земли. Земля питается нами и кормит нас. Планета – первична, а люди – просто корм для планеты. И больше ничего. Может быть, отсюда шло его отношение к людям. Однако к себе лично он относился как к планете.

Внучка оказалась похожа на Удава: глаза подозрительные, брови в одну прямую. В ней не было милоты моей дочери, но я ее любила. И через нее узнавала Удава и проникалась к нему некоторым пониманием.

Я находила во внучке и свои черты, часть себя. Не могла же я не любить часть себя, тем более лучшую часть, нацеленную в бессмертие.

* * *

Конфликт между мной и Анькой назревал медленно и постепенно. Ей полагался один выходной. И уходя на выходной в семью своей сестры, Анька выгребала половину моего холодильника. При этом не тайно, а прямо на моих глазах.

Я могла бы сделать замечание, но мне было так стыдно за нее, что я молчала. Я стеснялась.

Когда она удалялась с полной сумкой, я начинала перекипать от злости. Но сказать прямо – значит идти на открытый конфликт. Значит расставаться и лишать свою внучку близкого человека, наносить ребенку моральную травму. И как скажется моральная травма в столь раннем возрасте – неизвестно. Какие могут быть последствия? Да какие угодно. Она столкнется с неустойчивостью мира: был человек, нет человека. Со своей полной незащищенностью. Она будет плакать, орать, ничего не понимать. Пусть лучше я буду плакать, орать и ничего не понимать.

Я не орала. Я терпела.

Когда я показывала Аньке свою новую картину, она дергала плечом.

– Не нравится? – удивлялась я.

Анька снова дергала плечом, потом говорила:

– У меня по рисованию всегда пятерки были.

Это значило, что она могла бы нарисовать лучше, чем я. Просто у нее нет времени.

Я молчала. Про себя думала: «Дура. Кусает руку, с которой берет корм. Хоть бы притворилась...»

* * *

Аньке постоянно звонили подруги: Валя, Галя, Тома, Мила, Ксюша...

Мой дом был как штаб, куда стекались все новости чужих жизней.

Заслышав звонок, Анька все бросала, убегала в ванную комнату и запирала за собой дверь.

Еда на плите горела. Ребенок рыдал.

Я бросала все свои дела, металась между кухней и детской. Анька не торопилась, уточняла время и место встречи.

Потом возвращалась на кухню, довольная переговором. Я сказала:

– Мясо сгорит, я вычту из твоей зарплаты стоимость мяса.

Анька округлила глаза. Они стали почти белые от возмущения.

– Вы не сделаете этого, – проговорила Анька.

– Почему же? Ты зарабатываешь, и я зарабатываю. Ты, наверное, думаешь, что мне деньги даром достаются...

– Подумаешь, рисунки рисовать...

– Красками дышать, – добавила я, – легкие травить.

– Потому что вы все жядные, – определила Анька. Так она произносила слово «жадные», через «я». С особым презрением.

Мне стало все ясно. Вот она – классовая ненависть. Из-за этой классовой ненависти в семнадцатом году произошла революция. Целую страну перевернули с ног на голову.

Анька – типично совковая тетка: волосы обесцвечены пергидролем, от корней чернота на четыре пальца. Впереди – три засаленные подушки: две сиськи и живот. Но с какой любовью обнимает ее моя маленькая внучка. Для ребенка нет никого более красивого, доброго, прекрасно пахнущего, чем эта Анька.

Анька для моей внучки – идеал человека. Первая любовь.

* * *

Мои отношения с Анькой не стояли на месте. Они развивались. Следующий этап: Анька перестала меня кормить. Я возвращалась из мастерской – голодная и усталая. На плите булькала овсяная похлебка для собаки. И стояла маленькая детская кастрюлька, для внучки.

Я брала тарелку и наливала себе собачью еду. Это было неплохо. На хорошем мясе. Овес я люблю во всех видах.

Я, конечно, наедалась. Но что ест сама Анька?

Я начинала шастать по полкам и находила замаскированные голубцы либо плов. Себе она готовила отдельно. Меня отсекала.

Я позвонила близкой подруге Свете. Она выслушала и спросила:

– А кто у кого живет? Ты у нее или она у тебя?

– Вообще-то она у меня.

– Вот и наведи порядок.

Навести порядок – значит выгнать. И найти другую. А где найдешь другую? И какая будет эта другая? Может, алкашка или наводчица. Наведет воров. Это тебе не колбасу из холодильника тащить.

Я решила посоветоваться с любимой дочерью, но ее голос становился медным.

– Что значит «выгнать»? – грозно вопрошала она. – А Саша? (Так зовут мою внучку.) Ты хочешь проводить с ней эксперименты? Я не хочу.

– Но ведь я тоже человек, – напоминала я.

– Тебе сколько лет?

– Сорок восемь.

– А Саше?

– Три.

– Ну так...

Я вздыхала. Я – уходящая натура. Со мной можно не считаться.

Я звонила мужу в Лос-Анджелес. Ему там нравилось, а мне нет.

– Они на меня плюют, – говорила я мужу. – Мне разрешают только платить.

– Приезжай ко мне, – говорил муж.

– А что я у тебя буду делать?

– То же самое. Писать картины.

Я молчала. В Америке не рисуется. У меня что-то меняется в мозгах. В Америке я рисую как по лекалу, как будто это не мое, а чье-то...

– Я не могу их бросить, – говорю.

И это главное. Я – человек ответственный. Я отвечаю за своих девочек, большую и маленькую. А если я их брошу, тогда, значит, я поступлю как вулканолог.

Анька понимала, что ее позиции крепки, и набирала обороты. Я стала ее побаиваться. Мне казалось, что она может меня обругать и даже стукнуть.

Постепенно у меня стало повышаться давление. Врачи говорили, что это реакция сосудов на постоянный стресс. Надо убрать стресс, тогда давление нормализуется.

Убрать стресс – значит убрать Аньку. Убрать Аньку – ранить внучку. Если выбирать между мной и внучкой... Никто даже и не будет выбирать. Внучка главнее, поскольку маленькая, беззащитная и беспомощная. А я – большая, перезрелая и самодостаточная. Значит, оставалось ждать чего-то, неизвестно чего, и я ждала. Покорно, как лошадь под дождем.

ТАНЬКА

Танька – жена моего отца Игоря Константиновича Волкова.

В детстве я видела его редко. Отец был занят наукой. Его волновала тема бессмертия. Человек живет по программе: рождается, развивается, формируется – это первая фаза. Потом расцветает, цветет и отцветает – вторая фаза. А дальше – стареет и умирает.

Отец хотел найти в организме «часы жизни» и перекусить проводок, который связывает вторую фазу с третьей: расцвет со старостью. А такой проводок есть. И если его вовремя перекусить – расцвет затянется до бесконечности. В сущности, это и есть бессмертие. А возможно, оно уже было. Моисею, который водил евреев по пустыне, было четыреста лет. А Сара своего первенца родила в девяносто. Может быть, это миф. А может, и реальность.

Отец приблизился к этой разгадке, но отвлекся на зов любви. Он улетел из семьи, как птица, и свил себе новое гнездо. Но из нового гнезда он тоже улетел, или выпал, или его вытолкали, после чего он запил и потерял человеческий облик.

Такого вот, потерявшего облик, его подобрала Танька, отогрела, отмыла и сунула себе под юбку.

Под юбкой отец воскрес, взялся за диссертацию и получил Государственную премию. Президент страны вешал ему значок на лацкан пиджака. А мой отец растерянно улыбался и произнес благодарственную речь. Поблагодарил президента и свою жену Таньку.

Танька не выдержала бремени славы и охренела. А может, она всегда была такая. Я ведь не знаю.

Ее главная задача жизни – развести нас с отцом как можно шире – так, чтобы мы забыли лица друг друга.

Когда я звоню, она спрашивает:

– Зачем? Что ты хочешь?

– Отца хочу.

Но Танька не верит. Она подозревает, что я хочу его деньги, дачу или лауреатские возможности: больницу, путевку в санаторий.

Я понимаю, что через Таньку мне не пробиться.

– Как он себя чувствует? – спрашиваю.

– В соответствии с возрастом, – отвечает Танька.

Это значит, отцу не удалось перекусить проводок. Он вступил в третью фазу – старения.

– Врачи говорят, что у него ишемия, – сообщает Танька.

– А что это значит? – пугаюсь я.

– Сужение сосудов. Есть вероятность инфаркта.

– Может, я к нему зайду?

– Зачем?

– Повидаться.

– Зачем?

– Я его дочь вообще-то, – напоминаю я.

– И что?

Вот тут действительно нечего сказать.

Было время, когда Танька окучивала отца. Она старалась мне понравиться и связала в подарок шапочку и шарф. Подарила. Это был дружественный знак. Я, в свою очередь, отыскала среди своих ранних картин «Одуванчики» и отвезла в подарок. Я вообще очень люблю рисовать одуванчики – прозрачные сферы. Совершенство своего рода.

Я взяла картину и заехала к Таньке. То, что я увидела, поразило меня раз и навсегда: в центре комнаты лежал стог овечьей шерсти. Рядом – прялка допотопных времен. За прялкой – Танька. Прядет, как Арина Родионовна.

Зачем? Разве в магазинах нет готовой шерсти в клубках? Потом сообразила: себестоимость, изделие из магазинной шерсти стоит в десять раз дороже. На порядок выше.

Со временем Танька и отец переехали в новую квартиру. Но стог так и остался стоять в углу, и прялка рядом. Многие думали, что это дизайн. Никому в голову не приходило, что древняя прялка – орудие производства. Натуральное хозяйство. Не хватало, чтобы Танька держала на балконе овец и сама их стригла.

Во время перестройки отец ничего не зарабатывал. Ученые оказались не нужны.

Мой муж по-быстрому смотался в Америку. Он там спокойно работал, ему адекватно платили. Никому ничего не надо доказывать.

Отец не мог оторваться от своей лаборатории. И не хотел. Это было высокое сообщество умов и сердец. Они делали общее дело и служили ему. Общее дело – это смысл жизни. А кто же бросает смысл? Это все равно что бросить веру.

Танька пряла изо всех сил, ость от овечьей шерсти летела в пространство, проникала в легкие. Танька кашляла.

Отец остался на нищенских деньгах. Танька пряла и сучила грубую нитку. Вязала шали.

Я, как художник, видела несомненный вкус и стиль. Но кто сейчас носит такие тяжелые, громоздкие шали? И главное – куда?

– Иностранцы покупают, – сказала Танька. – Я эти шали сдаю в художественный салон. Если хочешь, я могу тебе уступить... вот эту.

Танька показала мне серую ячеистую шаль, похожую на рыболовную сеть. К ней были приделаны терракотовые и желтые цветы. Каждый цветок был вывязан особой вязкой.

– Красиво, – отметила я.

– Тысяча долларов, – сказала Танька.

Я поперхнулась и промолчала. Я не ношу шали, у меня не хватает роста. И еще одно: с учетом наших отношений могла бы продать дешевле. Могла бы и подарить.

В комнату вошел отец.

– Посмотри, как красиво, – сказала Танька.

Я стояла, покрытая шалью.

– Нет, тебе не идет, – определил отец. – В этой шали ты как Азучена.

– Кто это? – спросила Танька.

– Старая цыганка, – объяснила я. – Из «Алеко».

– А где это? – не поняла Танька.

– Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. В Бессарабии, – сказал отец и закурил трубку.

У отца – особый табак с ароматом виски и вишни. Я с наслаждением вдыхаю. Этот запах для меня – запах отца.

– На что мы будем жить, если у тебя будет инфаркт? – задумчиво произнесла Танька.

– А почему у меня будет инфаркт? – слегка обиделся отец. – Может, у тебя будет инфаркт?

– У меня – не страшно, – сказала Танька. – Я здоровая. А у тебя все остальные органы скомпрометированы.

Отец пожал плечами.

На стене висела Танькина фотография в молодости. Танька была похожа на Мерилин Монро, но лучше. Более строгая, не такая сладкая. Она и сейчас красивая, если приглядеться. Мешает выражение лица. В лице – постоянная тревога: будет или не будет инфаркт? Купят или не купят шаль?

А отец думал о бессмертии. Голова – в облаках. То, что на земле, ему было совершенно неинтересно. Все земное лежало на Таньке.

* * *

Иногда Танька меня угощала. Я не ела. Боялась отравиться. Танька предлагала то, что следовало выбросить. Например, сдохшую колбасу. Она доставала кусок, рассматривала его, нюхала. Потом отрезала внешний зеленый слой, а следующий – менее зеленый, но все же скользкий – предлагался мне.

Я стеснялась за нее – не за колбасу, а за Таньку, и придумывала причины. Например, я на диете. Или: я уже завтракала (или ужинала). Хотя следовало сказать: «Съешь это сама. А я посмотрю – выживешь ты или нет».

Я приглядывалась к Таньке. То, что ею двигало, – не просто жадность. Это – служение идее. Идея – экономия средств. Танька, как солдат на посту, стояла на страже каждой копейки.

Я уверена: угощать – это большое удовольствие для двоих. Для того, кто ест, и особенно для того, кто угощает. Дает. Давать приятнее, чем брать. Но у Таньки другие приоритеты. Ничего не давать. Никому. Никогда. У нее была для этого фраза: «А почему я должна?» Она никому ничего не должна. Ей все должны. За что? За то, что она – Мерилин Монро, и даже лучше. За то, что Волков – лауреат Государственной премии. И вообще...

* * *

Настало лето. Танька и отец засобирались на юг. В Ялту. Туда же засобиралась моя дочь Лиза. Они ехали большой студенческой компанией.

Я не хотела, чтобы Лиза жила в палатке и спала на земле. Я боялась за ее почки.

– Но у всех почки, – резонно возразила Лиза.

– Чужие органы меня не интересуют. А твои – скомпрометированы.

– Как это? – удивилась Лиза.

– Ты в детстве болела. Почки – твое слабое место.

– Тогда я буду жить в гостинице. Ты достанешь мне номер.

– Это невозможно. Каким образом, сидя в Москве, я достану тебе номер в ялтинской гостинице?

– Пусть дедушка достанет. Может он что-то сделать для внучки?

Я задумалась. Просить отца – значит просить Таньку.

Танька умеет меня достать. После разговора с ней я на какое-то время схожу с ума, бегаю из угла в угол, разговариваю сама с собой и делаю перед лицом короткие гневные жесты. Танька стоит мне здоровья.

У Таньки есть фраза: «Волкова надо беречь». И она бережет его в основном от меня и от Лизы. Как собака, она охраняет пространство и облаивает все вокруг. В основном меня.

– Звони деду сама, – предложила я.

Лиза заплакала. Плакала она некрасиво, как я. Все личико сминалось. Я посмотрела на ее смятое, родное, полудетское личико и сдалась.

– Ладно, попробую достать тебе номер.

Я позвонила на Ялтинскую киностудию. У меня там была знакомая редакторша. Я сказала:

– Инна, ты должны достать мне номер в гостинице на июнь.

– Ты послушай, что ты говоришь! Как я тебе достану номер в сезон?

– Делай что хочешь. Иди отдавайся, плати, ври. Нужен одноместный номер. Поняла?

Инна молчала. Возможно, перебирала в уме свои возможности. Потом сказала мрачно:

– Я попробую, но не обещаю.

На другой день раздался звонок из Ялты.

– Ты будешь смеяться, – сказала Инна. – Но я достала одноместный номер.

– Каким образом?

– Актер не приехал на съемку. Номер освободился.

– А почему не приехал?

– Умер.

– А-а... – Я покачала головой.

Жалко, конечно, что человек умер. Но с другой стороны – номер действительно свободен. Актер мог просто задержаться, и тогда номер бы отобрали.

– Я знала, что ты найдешь выход, – сказала я.

Это была благодарность.

Вечером этого дня позвонила Танька и без «здравствуй» сразу завопила с самой высокой ноты:

– Только пусть Лиза не вздумает жить в нашем номере...

Я хотела сказать, что Лиза не вздумает, но не могла вставить слово. Таньку прорвало, как плотину:

– У нас будет жить вдова Магамбы, ты, наверное, слышала, это директор головного института, светило. Он умер, мы не можем бросить его вдову. Мы ее пригласили в Ялту. Она дала согласие, она будет жить в нашем номере «люкс» вместе с нами. А нас и так трое. С нами едет домработница Рая. Волков не любит, когда посторонние...

Танька захлебнулась словами и закашлялась. Я воспользовалась секундной паузой и спросила:

– А откуда ты знаешь, что Лиза едет в Ялту?

Танька продолжала натужно кашлять. Она не хотела раскрывать свою агентурную сеть.

– У Лизы будет отдельный одноместный номер, – сообщила я.

Танька кашлянула еще пару раз и продолжала:

– Чемберджи так много для нас сделал, мы не можем бросить его вдову, это неудобно.

– Магамба, – поправила я.

Танька запнулась. Она перепутала: чья вдова? Я поняла, что никакой вдовы нет. Но это и не важно.

– Ты, наверное, оглохла, – сказала я. – Лиза не собирается с вами жить. У нее будет одноместный номер.

– Как? – оторопела Танька.

– Так. Я достала ей одноместный номер.

– А ты не могла бы и мне достать? Волков по ночам работает, а я смотрю телевизор. Очень неудобно...

– Пусть Волков достанет, – предложила я.

– Он ненавидит просить, унижаться... А тебе все равно.

Волков, значит, гордый. А об меня можно ноги вытирать. Мне захотелось бросить трубку, предварительно сказав ей пару слов, но мне стало жаль отца. Танька начнет ему жаловаться, накручивать его нервы на кулак, а у отца и так больное сердце. Лучше я перетерплю. От меня не убудет.

– Я подумаю, – сказала я.

Ответ размытый. Подумаю – просить или не просить. Волков, конечно, гордый, а я, получается, нерешительная. Подумаю – и ничего не буду делать. Это то же самое, что «шла бы ты...», только без скандалов и без потерь.

Танька родилась в год Лошади. Огненная лошадь. Ей надо кого-то топтать. Волкова она боится, других не достать, слишком далеко отстоят. Вне досягаемости. Остаюсь я. Я, конечно, могла бы спрятаться за своего мужа. Но муж в Америке.

В Грузии есть выражение «У патроне». Значит, без хозяина. Женщина без хозяина как бездомная собака. Любой может кинуть камень.

Лиза и вулканолог съездили в Ялту, провели там весь август, а осенью разбежались окончательно.

Вулканолог стоял на страже своих интересов и не в состоянии был думать ни о ком, кроме себя. А семья – это семь я. Нужно думать о каждом.

* * *

Однажды позвонил отец и попросил меня приехать.

– А Танька дома? – спросила я.

– Танька придет через два часа.

Я поняла, что в два часа надо уложиться.

Я приехала. Дверь открыла Раймонда – так я зову домработницу Раю. Раймонда любила показывать зубной протез, вытаскивая его изо рта, и любила напоминать:

– Я – потомственная крепостная.

– Нашла чем хвастать, – комментировала я.

Раймонда любила меня всей своей бесхитростной преданной душой, всегда угощала тостами с джемом. Танька запрещала ей скармливать продукты. Джем Раймонда приносила из дома, она сама его делала из собственной красной смородины. Это был ее личный джем.

Я, в свою очередь, задаривала ее индийскими украшениями из натуральных дешевых камней. Раймонда едва не падала в обморок от такой красоты.

Отец завел меня в кабинет и сказал:

– Муся, я приготовил завещание.

– Зачем? – спросила я.

– Я ложусь на шунтирование.

– И что?

– Операция на открытом сердце.

– Такие операции сейчас – рутина. Как аппендицит, – беспечно проговорила я, холодея внутри.

– Я понимаю. Но если что... Короче, я хочу оставить тебе дачу.

– А как же Танька? – спросила я, холодея уже не за отца, а за Таньку.

Отцовская дача на сегодняшний день с учетом земли стоит огромных денег. Танька эту дачу перестраивала, достраивала, нанимала дизайнеров, вкладывала душу.

– Танька сойдет с ума, – сказала я.

– Я завещаю ей квартиру и деньги. Ей хватит.

Квартира в тихом центре, в сталинском доме, тоже по нынешним временам тянет на миллион. Но Танька захочет и то и другое. Она захочет ВСЕ.

– Ты не умрешь никогда, – убежденно сказала я. – Ты был всегда и будешь всегда.

– Хорошо бы... – усмехнулся отец.

– А зачем тебе операция? Живешь и живи.

– Может быть инфаркт. Надо успеть до инфаркта.

Значит, Танька правильно боялась.

Мы замолчали.

– У меня есть дача, – напомнила я. – Зачем мне две?

– В одной будешь жить, другую сдавать, – сказал отец. – Надо же на что-то существовать...

– Но я работаю...

– Ты должна не работать, а творить. И не думать о деньгах...

Раймонда вплыла в кабинет с подносом в руках. Поставила угощение. Оглядела нас и понимающе вышла.

– Рано плакать, – сказал отец. – Может, все и обойдется.

Я вдруг заметила, что плачу.

– Танька меня убьет, – сказала я. – Киллера наймет. Отстрелит.

– Не убьет. Она лучше, чем ты думаешь. Я ей за все благодарен. Я тебе больше скажу: я ее люблю. Но тебя я люблю сильнее. Ты – моя кровь. А кровь – не вода.

Значит, Танька правильно меня отваживала. Сколько Волкова ни корми, он все равно в лес смотрит.

Мы стали молча пить чай.

Отец встал. Достал завещание.

– Спрячь, – сказал он.

– Боишься Таньку? – проверила я.

– Не боюсь. Просто не хочу огорчать.

– Она же все равно узнает.

– Когда-нибудь узнает, конечно.

Я взяла завещание и положила его в сумку. И в следующую секунду повернулся ключ во входной двери. Вернулась Танька.

Она вошла в кабинет и зорко оглядела нас с отцом. Взгляд у нее был как у куницы. Я никогда не видела куниц, но мне кажется: именно так они и смотрят – прицельно, пристально, хищно.

Я заторопилась домой.

ВАНЬКА

Ванька – Иван Петрович Панасюк – мой сосед по даче. Живет за забором.

Когда-то мы делили границы. Это была долгая песня. Социализм тогда уже кончился, капитализм еще не родился, царила полная неразбериха в делах и в умах. Я, например, не знала, что можно вызвать землемера, и ходила с рулеткой, ставила отметины на заборе.

Потом явился Иван и стал мерить шагами, удаляясь от меня, виляя округлым женственным задом. Ванька шел прямо, потом почему-то его повело, как пьяного, в сторону моего участка. Он сделал метку. Таким образом, линия забора оказалась не прямой, а под углом.

Мне это не понравилось. Я собралась высказаться. Мы вышли на дорогу. На дороге стояла барышня из земельного комитета. Когда Ванька ее вызвал? Барышня что-то записала. Ванька поставил подпись. Все смотрели на меня. Я тоже поставила подпись, поскольку все смотрели и ждали и было неудобно задерживать.

Я – продукт своей эпохи, выращенной в страхе и тревоге. Я боюсь любого начальства и даже эту девицу. Стоя на дороге, я поняла, что дело сделано и документально оформлено.

Забор вырос быстро. Он стоял под углом и свидетельствовал о Ванькиной ушлости. Он все время напоминал мне картину: энергичный Ванька движется, виляя задом, а я стою с открытым ртом – нелепая и неповоротливая, как снежная баба с ведром на голове. Меня облапошили прямо на моих глазах ловко, весело и подло.

И я возненавидела. Не самого Ваньку, а вот эту крысиную юркость как знак времени: кто смел, тот и съел.

Когда я видела Ваньку за забором, мне становилось плохо. У меня замедлялась речь, голову заливало свинцом. Я поняла, что не могу с этим жить. Я вызвала землемера. Ванька не пустил его на свою территорию. Значит, чего-то опасался. А иначе почему бы не позволить обмерить землю, тем более за мои деньги...

Я решила подать в суд, но мне объяснили, что начнется конкурс взяток. Ванька придет и заплатит круглую сумму. А если я дам больше, то он перекупит, как на аукционе. Сегодняшний суд превратился в личный бизнес, истина никого не интересует. Всех интересует только гонорар.

Чем занимается Ванька, я не вникала. Что-то «купи-продай». Он привык торговаться и выгадывать, действовать на хапок, с наскоку – это, в сущности, был его инструментарий, как у меня холст и краски.

Ванька скорее всего был неплохим психологом, разбирался в людях. Он понял, что я ему на один зуб, как кедровый орех. К тому же за мной никто не стоит. Был бы муж, или сын, или просто знакомый бандит. Если бы с Ванькой пришел поговорить какой-нибудь корпулентный молчаливый браток с наганом, Ванька обоссался бы от страха. Но у меня нет такого защитника. Все кончилось тем, что я стала реже бывать на даче.

Иногда я мечтала, что Ванька возьмет и исчезнет. Смерти я ему не желала – это грех. Просто эмигрирует. Пусть даже разбогатеет и переедет в Лондон, как олигарх. Тогда я разберу забор и поставлю его прямо и гордо. Как восклицательный знак.

Я жила и грезила наяву: вот приеду на дачу, а Ваньки нет. Где он? Да какая разница, нет, и все. И будет все то же самое: зеленые елки, прозрачные березы, «будет небо опять голубое», как пел Высоцкий. А Ваньки нет. Вроде он маленький, круглый, как шарик, занимает немного места в пространстве – а радиоактивный. Опасный. Ничего не делает, не пахнет даже, а все отравляет вокруг.

Зачем такие люди? Значит, наверное, зачем-то нужны. А может, и не нужны.

У бедного Ваньки нет жены, нет детей. Нет потомства. Значит, Бог отменил эту ветку. На Ваньке все и закончится.

При Ванькиной жизни мне ничего не светит. Он хищник, а я – травоядное. Он сильнее меня. Значит, я смогу выпрямить забор только после Ванькиной жизни. Он моложе меня на десять лет и по логике вещей должен жить дольше. Но у меня есть потомство: дочь, внучка. Они переживут Ваньку и осуществят мою мечту. Справедливость будет восстановлена после меня, но ведь это лучше, чем никогда.

В нашей стране приходится ждать справедливости по семьдесят, а то и по сто лет. Но все-таки это время настает. И в результате все кривые заборы выпрямляются.

Моя проблема не имеет исторического аспекта, и все же...

Иногда я смотрю со второго этажа на соседний участок. Ванька стоит в идиотской белой панамке и кричит в мобильный телефон. Должно быть, с кем-то договаривается, готовится к очередному броску «на хапок». Голос у него высоковатый, противный, как будто в горле клокочет жир. Неужели его кто-то любит? И кто-то целует его лицо-яичницу?

Я никогда не вижу у него гостей, женщин, мужчин, в конце концов. Может, он боится, что его убьют? Может, у него мания преследования?

* * *

Хочется сделать небольшой перерыв в своей ненависти.

Я не только ненавижу, но и люблю. Я люблю свою собаку, например.

Собака – верх благородства. Она любит меня ни за что. Просто за то, что я есть в ее жизни. И еще за то, что я ее кормлю, и за то, что ей есть КОГО любить. Без любви собачья душа ссыхается.

Мы каждый день выходим на прогулку. Без этого она не может. О! Какие просторы... Какие запахи. Сколько свободы. То тут, то там можно найти восхитительные объедки или выпросить что-нибудь у прохожих.

Моя собака – кобель, его зовут Фома – абсолютно сыт. Он каждый день получает качественную еду в одно и то же время. Но одно дело – получить, и совсем другое – найти самому: разнюхать, раскопать. Или выпросить.

Фома – попрошайка, и с этим ничего не сделать. Невоспитанная собака. Но я не умею воспитывать. Меня никто не слушается. Видимо, внутри меня рыхлая воля. Дети и собаки это чувствуют.

Фома – трус. Когда к нему приближается серьезная собака, он прячется за мои ноги. Если злобный зверь летит на Фому как снаряд, я встаю на пути, преграждая путь к Фоме. В сущности, я принимаю охранные функции собаки.

Тут же во мгновение подскакивает хозяин злобной собаки, оттаскивает и остужает ее пыл, а именно бьет и оскорбляет последними словами. Конфликт улажен. Тогда Фома выходит из-за моей спины как ни в чем не бывало и облаивает обидчика, дескать: «Я бы тебе показал, да неохота связываться».

Я с укором гляжу на Фому. Спрашиваю:

– Не стыдно?

Фома смотрит на меня рыжими глазами, часто дышит, раскрыв пасть с чистыми молодыми зубами, говорит хвостом. Я не могу на него разозлиться. Да и что злиться, если все обошлось.

Фома прижимается к моим коленям в знак примирения. Он такой открытый, наивный и обаятельный... хочется добавить «человек», но он не человек. Он лучше. Собачья душа – это высшая ступень развития.

Я учусь у Фомы, беру уроки жизни. Он любит общаться с себе подобными, буквально кидается в дружбу. Не ждет от собак ничего плохого. Завидев незнакомку, медленно направляется, крутя хвостом, давая знак о добрых намерениях. Для него главное – прогулка и еда, высокая любовь к хозяйке и низменная любовь к сучке. Долг – охранять двор, облаивать проходящие машины. И – просто жить. Радость бытия. Счастье – это сама жизнь. У Фомы всегда довольная морда. Он умеет быть счастливым.

Но иногда Фома воет по ночам. О! Какое глубинное отчаяние исторгается из его души. Я просыпаюсь и слушаю. Что он хочет? Может быть, у собак тоже бывает депрессия? Но Фома – дворняга. Простой парень. Откуда в нем такая достоевщина?

Может быть, его тревожит луна? Или он хочет любви соседской сучки?

Я не могу заснуть от этого воя, леденящего душу, но мне лень вылезать из-под одеяла, спускаться на первый этаж, выходить на улицу и делать ему замечание.

А утром – все по-старому. Фома смотрит на меня, спрашивает глазами:

– Когда идем гулять? – И его уши шевелятся. Хвост качается, как метроном.

Все как было. Жизнь продолжается.

* * *

У Фомы есть враг – овчарка Джек. Джек ненавидит Фому лютой ненавистью. Я знаю причину. Однажды хозяин Джека, симпатичнейший Николай, остановился возле нас и похвалил Фому и даже потрепал его за ушами. На глазах у Джека Николай проявил благосклонность к чужой собаке. Все. Больше ничего.

Что случилось в мозгах Джека? Возможно, он дал себе установку: убить, истребить, уничтожить. Собачья ревность – это не человеческая. Человек, в конце концов, способен заменить предмет своей любви. Взревновал – бросил. А собака не может. Собака верна хозяину до его смерти и после. Для собаки хозяин – бог. Значит, надо уничтожить того, кто стоит на пути.

Фома быстро понял, что случай особый, за мою спину не спрячешься. Он стал убегать от Джека. Но как... Его ноги мелькали так быстро, что их не было видно. Казалось, что Фома низко летит над землей. Ветер отдувал его уши, оттягивал шерсть на морде. Фома понимал: надо рвать ноги, если хочешь жить.

Джек устремлялся за Фомой с той же скоростью. Мне стало ясно: если Джек настигнет Фому, у меня не будет собаки.

Хозяин Джека Николай орал команды, бежал следом.

Фома тем временем добегал до нашего дома, взлетал как снаряд и перемахивал через высокий забор. Все. Он дома. Территория – это святое.

Джек останавливался, захлебываясь собачьими ругательствами. Он кричал Фоме: «Ну погоди-погоди, ты еще выйдешь, я тебя еще встречу...»

Фома из-за забора отвечал: «Видали мы таких...»

Однажды Джек все же настиг Фому и успел содрать с его бока лоскут кожи величиной с ладонь.

Рана воспалилась, Фома не вылезал из будки и дрожал мелкой дрожью. Я совала в колбасу антибиотики. Фома их выплевывал.

Хозяин Джека приходил на участок, лечил Фому своими средствами.

Я мрачно пошутила:

– Николай, не обижайся, но если моя собака сдохнет, я твою пристрелю.

Николай поднял на меня свои голубые глаза. Поверил. Его лицо стало мученическим.

– Пристрелите меня, – предложил он.

Николай любил своего Джека больше жизни. Джек – породистый, умный, красивый. Его можно целовать в лицо. Мой Фома – грязный, замурзанный, лохматый, помесь кого-то с кем-то. Но мне не надо другого пса. Мне нужен только этот.

Когда Фома заболел, моя жизнь остановилась. Краски померкли. Я присаживалась перед будкой и звала:

– Фомка... Ну пожалуйста...

Он поднимал морду с туманными глазами. Видимо, у него была температура.

Ветеринарный врач приезжал и делал уколы. Фома терпел. Врач говорил, что ему не больно. У собак другой болевой порог, ниже, чем у человека.

Через десять дней Фомка выздоровел. На нем все зажило, как на собаке. Образовалась новая кожа, и на ней выросла новая шерсть.

* * *

Фома вернулся к радостям жизни и в один прекрасный день привел на участок подружку. Вернее, она сама за ним увязалась. Это была дворняжка, похожая на шакала. Худая, на высоких тонких ногах, с острыми ушками. Я тут же дала ей имя: Эмка. Это имя ей подходило. Она была именно Эмка, и больше никто.

Эмка пребывала в периоде течки. Как мне объяснили: в этот короткий период она должна непременно забеременеть. Это была ее собачья программа.

Эмка и Фома не теряли времени даром. Я их не столько видела, сколько слышала. Эмка постанывала за деревьями, но не от наслаждения, а оттого, что Фома был для нее слишком крупным псом.

Фома деловито и подробно исполнял супружеские обязанности. Через какое-то время Эмка от него отходила, встряхивая кургузым задом. Она напоминала мне тощую проститутку, которая выходит из укрытия, оправляя юбчонку.

Я все ждала, когда Эмка покинет мой двор. Они с Фомой были не пара, и я испытывала чувства свекрови к презираемой невестке. Но Эмка уходить не собиралась. Приходилось ее кормить.

Эмка оказалась невоспитанной, необаятельной и наглой. Она забегала в мою кухню и воровала еду со стола. Делала это незаметно и стремительно, как профессиональная воровка.

Я понимала: если бы она не была такой наглой, она бы давно сдохла. Эмка увязывалась с Фомой на прогулку. Когда мы выходили к полю, Эмка начинала ловить мышей. Она вставала на задние лапы. Замирала. Потом резко – рраз! Прыжок, и Эмка выходила из травы с мышью в зубах.

Я не знаю: едят ли собаки мышей? Эмка ела. Она жевала эту мышь, как кусок хлеба, вместе с головой, с кишками и с хвостом.

Мне становилось не по себе. Единственное, я не боялась Джека. Мне казалось: если он возникнет, то Фома на пару с Эмкой справятся с врагом.

Фома и Эмка бежали впереди по изумрудным травам, играя, ласкаясь, я бы даже сказала – целуясь. У меня мелькала мысль: оставить эту Эмку, но душа не лежала. У Эмки были противный голос – скандально-плачущий, – отвратительные манеры и неприятная внешность.

Раньше мне казалось: собака не может быть противной. Собака – она и есть собака. Но оказывается, собака собаке рознь. Даже Джек, злобный и беспощадный, вызывал у меня чувство уважения и объективного восхищения. А Эмка... Я все ждала, когда у нее кончится течка и ее можно будет вымести метлой.

Наконец брачный период окончился. Фома к Эмке остыл, я бы даже сказала – стал избегать. Прятался от нее в будку.

Эмка уходить не собиралась. Она скорее всего забеременела и собиралась вынашивать детей, моих собачьих внуков. Что я буду с ними делать? Топить я не способна и нанимать кого-то для этой цели – тоже не способна. Что меня ждет? Родится семь щенков, маленьких шакалов. Через какое-то время еще семь. Придется открывать питомник.

Я взяла метлу и выгнала Эмку за ворота. Она убежала, потом вернулась через двадцать минут.

Я позвала рабочего Семена, он соорудил на Эмкиной шее самодельный ошейник и отвел ее в соседнюю деревню. Эмка вернулась к вечеру.

Я пошла к сторожу Юрке, тридцатилетнему красавцу. Я сказала:

– Юрка, вывези мою собаку на сто первый километр. И выпусти ее возле деревни.

– Раньше на сто первый километр проституток вывозили, – напомнил Юрка.

– И посмотри, чтобы там рядом поле было.

Я рассчитывала, что Эмка приспособится.

– А это чья собака? – не понял Юрка.

– Приблудная.

– Да чего бензин тратить? Давайте я ее почищу, и все, – легко предложил Юрка.

– Как? – Я испытующе глядела на красивого Юрку.

– Ну как... – не ответил он.

– Ты что, с ума сошел? – испугалась я. – Просто вывези и все. Сколько ты хочешь получить?

Юрка назвал скромную цену.

– Я дам тебе в два раза больше, – пообещала я.

– Ладно, – согласился Юрка. – Завтра с утра подъеду.

Всю ночь я не спала. Меня мучили угрызения совести. Выкинуть беременную собаку на произвол судьбы. Но с другой стороны: я не люблю, когда за меня решают. Я Эмку не приглашала. Это она сама решила у меня поселиться. А теперь она решила у меня рожать. Но у меня тоже есть свое мнение, свои желания и свои планы. Получается, что все вокруг меня – волевые и целеустремленные. И даже бездомная сучка диктует мне свои условия.

Но я тоже волевая и целеустремленная. Я могу чего-то НЕ ХОТЕТЬ.

Я зажмуривала глаза, пытаясь заснуть. И не могла. Слова – это слова. Доводы – это тоже слова. А в натуре беспомощная беременная сука.

Утром приехал Юрка.

Я вынесла Эмке сардельки, покормить в последний раз. Эмка есть не стала. Она что-то чувствовала. И я видела, что она нервничает. Мне тоже было не по себе.

А Фома? Он вышел из будки, съел Эмкины сардельки и ушел обратно. Вид у него был непрошибаемый. Он как бы говорил: твои дела – это твои дела. Моя хата с краю.

Фома все видел и понимал, но он не защитил Эмку, даже не проявил сочувствия, и это после всего, что было между ними.

Все-таки мужики – сволочи. Это у них в натуре.

А может быть, собака не обсуждает действий хозяина. Хозяин – главнокомандующий. Все остальные – солдаты.

Юрка подхватил легкую Эмку и сунул ее в багажник.

Машина ушла.

Мне было тяжело на душе, хотелось развеять мрак.

Я отправилась гулять, широко и ходко покрывая расстояния. Фома бежал впереди, пребывал в прекрасном настроении. Он забыл Эмку. Она превратилась в сизый дым. Я подумала: «Ну, если ему все равно, то мне-то чего...»

Через неделю я встретила Юрку. Он шел в магазин за пивом.

– Ну, отвез? – спросила я.

– А как же ж?

– Чего не позвонил?

– Всю неделю пил.

Я молчала, ждала продолжения.

– Знаете, как она на меня посмотрела?

– Кто?

– Ну, Эмка же ж... Она смотрела, как будто говорила: не покидай меня, моя последняя мечта...

– А деревня там рядом была?

– Ну... – ответил Юрка.

– Была или нет?

– Ну а как же ж...

– А поле было?

– Само собой. Какая ж деревня без поля?

Мы с Юркой разошлись. Я шла и думала: то почистить собирался, а то неделю пил. «Не покидай меня, моя последняя мечта»... Все-таки Юрка романтик. Об Эмке я старалась не думать.

* * *

Прошло три месяца. Я уехала отдыхать с друзьями на международный курорт. В Словению. Там было много итальянцев. Женщины выходили к ужину в бриллиантах.

Я углядела нашего известного политика. Он жил по соседству с моим дачным поселком, через речку.

Вечером мы усаживались в холле, играли в лото. Надо было убить время. Между столиками сновали какие-то мутные личности южного типа. Итальянцы приезжали не только отдыхать, но и воровать.

Я вкратце рассказала об Эмке. Она во мне сидела и мучила меня. Хотелось ее как-то исторгнуть, хотя бы словесно.

– А... Я ее знаю, – проговорил Политик. – Бездомная сучка. Коричневая. Да?

– На шакала похожа. Эмка, – уточнила я.

– Мы ее звали Жучка. Она у нас полгода жила. Я одеяло ей отдал. Жена кормила.

– А дальше?

– А дальше стало тепло. Мы ее вывезли. В машину закинули и вывезли.

– А почему не оставили? – спросила я.

– А на хер она нам нужна? У нас своя собака.

У меня отлегло от души. Значит, я не одна такая. Значит, мое поведение – практически норма. И слава Богу...

Где-то ходит сейчас бездомная Эмка. Ловит в поле мышей. Никто не хочет стать ее хозяином. Судьба – типично женская.

Интересно, собаки чувствуют свое одиночество? Или у них другой порог восприятия? В конце концов, радость бытия распространяется и на бездомных...

* * *

Однажды мы с Фомой гуляли в липовом парке. Смеркалось. ...