Анненков Юлий Лазаревич Флаг миноносца

Юлий Лазаревич АННЕНКОВ

ФЛАГ МИНОНОСЦА

Роман

ГЕРОЯМ КРАСНОЗНАМЕННОЙ

ГВАРДЕЙСКОЙ МОРСКОЙ ЧАСТИ

ГВАРДИИ КАПИТАНА 2 РАНГА

АРСЕНИЯ МОСКВИНА И

ГВАРДИИ ПОДПОЛКОВНИКА

ЕВГЕНИЯ ЮРОВСКОГО

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Вступление

Глава I. Лидер "Ростов"

1. Уходим в море

2. Готовность No 1

3. "На пистолетный выстрел!"

4. Последний выстрел

Глава II. Моряки

1. Это не пол, а палуба

2. Раиса Семеновна

3. Флаг миноносца

4. Боевая тревога

Глава III. Москва - за нами

1. Первый залп

2. Ночь перед боем

3. Под огнем

4. Маринка

5. Командир и комиссар

6. Дивизион идет на юг

Глава IV. На юге

1. Весна

2. Крепкие нервы, верный глаз

3. Младший сержант Шубина

4. Летней ночью

Глава V. Ростов

1. Назад я не пойду!

2. В Красном Крыму - танки!

3. Морская честь

4. Переправа

Глава VI. Корабль в степи

1. Корабль уходит в степь

2. Колхоз "Сеятель"

3. Особое задание

4. Сквозь огонь

5. Встреча

6. Моряки и казаки

Глава VII. По уставу сердца

1. До девяти часов утра...

2. У кубанских переправ

3. В Майкопе

4. Курджипс

Глава VIII. Предгорья

1. Каштановая роща

2. Награды

3. Будет полк под Флагом миноносца!

4. Как вам нравится горная война?

5. Конец "преподобного"

6. Моряки и шахтеры

7. Горный марш

8. Свет грядущей победы

Глава IX. Доктор Шарапова

1. Госпиталь

2. Новый год

3. Плохие вести

4. Ночной разговор

Глава X. Шапсугская грязь

1. "ЧП"

2. Возвращение

3. Весна

4. Баня

5. Горы - позади

Глава XI. "Голубая линия"

1. Кубанская столица

2. На мертвых якорях

3. Попутчики

4. Фронтовой врач

5. Ты - коммунист!

6. Мы вырастили свой урожай

7. Полчаса на передовом медицинском пункте

8. Прорыв

Глава XII. Верность

1. Хуторок на Тамани

2. Лицом к лицу

3. Надежная душа

4. Залп - на меня!

5. Две судьбы

6. Две зеленые ракеты

7. Наша юность

Эпилог. Стоящие в строю

________________________________________________________________

ВСТУПЛЕНИЕ

Сегодня, в ночь полнолуния, я начинаю рассказ о Флаге миноносца, о людях, которые его несли, о событиях недавних лет, уже ставших историей и сохраняющих в то же время живую силу впечатлений сегодняшнего дня. Я пишу этот рассказ для друзей: для тех, которые живы, и в память тех, которых уже нет, а главным образом ради тех, что еще не родились на свет. Когда они придут в этот веселый и звучный мир, когда возьмут в руки циркуль или резец, пусть знают, что когда-то мы отказались от резца и циркуля, от кисти и карандаша, чтобы им не пришлось сжимать потной ладонью отполированный до блеска приклад автомата.

Сегодня - ночь полнолуния, и город спит в эту светлую ночь свежий и обновленный. Четок рисунок полуобнаженных ветвей, и прозрачен воздух. Перламутровый свет льется на мир. Я вижу реку и новый мост, взметнувшийся над нею, как рука, протянутая в будущее. В окнах горит свет. Их много, этих окон, и если подойти поближе и присмотреться, то можно заметить, насколько различен их свет. Есть окна оранжевые и светло-желтые, как разрез лимона... есть красноватые, розовые, даже голубые. А вот окно, светящееся сиреневым отливом на пятом этаже большого дома. Я знаю это окно и эту квартиру. Там живет мать Андрея, Земскова. Вот о нем, о моем друге Андрее, я хочу рассказать. Но не только о нем. Я хочу рассказать обо всех. О моряках и летчиках, о пехотинцах и кавалеристах и уж, конечно, об артиллеристах, потому что мой друг Андрей - артиллерист и самому мне тоже пришлось заниматься этим почетным ремеслом.

Но нет ни сил, ни времени, чтобы рассказать обо всем. Это под силу только армии писателей, и такая армия, конечно, будет. Мы уже видели ее первые отряды. Немало хороших книг написано о Великой Отечественной войне советского народа. Я сказал - немало. И все-таки недостаточно. Может быть, когда-нибудь явится гений - новый Пушкин, Толстой или Шекспир. Наверно, он сумеет в одном великом произведении оживить гигантскую панораму тех дней горные вершины Сталинграда и Севастополя, могучие реки нашего наступления и неприступные скалы обороны. Может быть, в этом романе (или поэме) предстанет перед нами всё: русские солдаты и генералы, и враги, и друзья, и военные сводки, и полевые кухни, госпитали и штабы, взорванные танки на размытых дорогах, и город, притаившийся в ночи под маскировочными шторами. Мы прочтем там о скромных тружениках тыла и о судьбе жены солдата, о великих полководцах, сумевших объять мыслью целую эпоху, и о маленьком сержанте, у которого хватило сердца только на то, чтобы прикрыть им черную дыру ствола вражеского пулемета. В той книге будет все: чувства всех, выраженные через немногих, душа миллионов, радость и горе народов. Если бы я мог перечислить все, что там будет, то, наверно, попытался бы сам написать эту книгу. Но я не знаю, как передать в одном романе эпоху. И это вовсе не значит, что все мы - простые солдаты писательской армии - должны дожидаться создания будущего гения, а пока сидеть сложа руки. Пусть каждый расскажет о том, что он знает сам. Пусть каждый, кто может, попытается передать чувства, волновавшие его, свою боль и свою радость, и да будет благословен этот труд, потому что каждое зерно попадет в житницу народа. Ему одному принадлежит будущее, настоящее и прошлое. Он один сумеет отобрать полноценные золотые зерна от шелухи.

Сегодня, в ночь полнолуния, я открыл нижний ящик моего стола. Я давно ждал этой минуты и счастлив, что она пришла. Ворох писем и дневников покрывает бумаги сегодняшнего дня. На столе лежат выцветшие фотографии и другие - совсем еще сочные и четкие, будто они сделаны вчера. Старую карту нужно разворачивать очень осторожно. Она совсем перетерлась на сгибах. Ведь вы знаете, как полагается складывать военную карту? Ее складывают сначала вдоль, а потом гармошкой, чтобы можно было перелистывать ее, как книгу. Офицеры читали эту книгу при свете электрического фонарика или коптилки, сделанной из снарядной гильзы, а иногда даже при свете луны, когда она бывала такой щедрой, как сегодня. Синие и красные дуги на карте, маленькие овалы, ромбы, кружки. Стрела - удар. Извилистая линия - рейд в тыл врага. Об этой карте можно писать день и два, и больше, и все равно не напишешь всего, что она рассказывает знающему ее историю.

Невозможно написать обо всем. И вот я решил рассказать только о Флаге миноносца. Я пишу "Флаг" с большой буквы потому, что для нас, которым его дали, не было ничего больше его. Я хочу рассказать вам о Флаге миноносца и о любви. Говорят - любовь к родине. Эти слова стали совсем привычными, и часто мы сами не думаем, что за ними лежит наша любовь ко всем, кто шагал вместе с нами по дороге, к городам и домам, и знакомым деревьям, которые цветут и отцветают и дают плоды.

Г Л А В А  I

ЛИДЕР "РОСТОВ"

1. УХОДИМ В МОРЕ

- На флаг и гюйс - смирно!

Моряки стояли сомкнутым строем, вытянувшись вдоль бортов. Только черные ленточки чуть трепетали за их плечами.

Вахтенный командир Николаев выждал положенное время:

- Товарищ капитан-лейтенант, время вышло.

Капитан-лейтенант Арсеньев кивнул головой, и тут же прозвучала команда:

- Флаг и гюйс поднять!

Николаев поднес ладонь к блестящему козырьку фуражки. Горнисты вскинули вверх свои трубы, и сигнальщик начал медленно выбирать фал.

Капитан-лейтенант Арсеньев смотрел, как на флагштоке его корабля поднимается бело-голубое полотнище. Легкие, певучие, настигающие друг друга переливы горнов неслись над Северной бухтой, над омытыми ночным дождем причалами, над россыпью белых домиков на крутом склоне Корабельной стороны.

Каждое утро Арсеньев видел эту картину, но она неизменно волновала его, как в тот далекий день в Кронштадте, когда еще курсантом он впервые в жизни наблюдал церемонию поднятия Военно-морского флага.

Флаг поднялся до места. Николаев подал команду "Вольно!" - и два коротких звука горна подтвердили ее. Караул прошел в помещение, четко отбивая строевой шаг по железной палубе.

Арсеньев уже собирался покинуть ют, когда к нему подбежал сигнальщик.

- Товарищ капитан-лейтенант, семафор! - Он протянул небольшой листочек бумаги, и Арсеньев прочел: "Командиру лидера "Ростов". Корабль экстренно к бою и походу изготовить. Вам - немедленно прибыть к командующему флотом".

Арсеньев отдал бланк старшему помощнику Зимину, приказал спустить командирский катер и направился к трапу.

С лидера, стоявшего на бочках посреди Северной бухты, в том месте, где от нее отходит Южная, видно было много кораблей: крейсеры, тральщики, громоздкий теплоход, превращенный в госпитальное судно. У Минной стенки стояли эсминцы. Ни один из них, конечно, не мог сравниться с красавцем лидером эскадренных миноносцев "Ростовом", всего год назад спущенным со стапелей. Даже однотипный "Киев" уступал ему в ходе и в маневренности. Люди тоже под стать кораблю. Арсеньев знал большинство личного состава уже около года, с тех пор, как был назначен командиром "Ростова", но только за последние месяцы он оценил этих людей по-настоящему, дважды побывав с ними в бою.

Казалось, совсем немного времени прошло с памятного субботнего вечера. После больших учений эскадра возвратилась в Севастополь. Арсеньев уже представлял себе, как он отворит заросшую диким виноградом калитку на улице Щербака у Батарейной бухты. Надя побежит по дорожке навстречу ему и еще на ходу, задыхаясь, будет рассказывать, как она раньше всех узнала силуэт "Ростова" еще далеко за бонами. А следом за Надей, спотыкаясь, маша ручонками, потопает Ленка. Он посадит ее себе на плечо, и они войдут все трое...

Арсеньеву не пришлось больше войти в свой дом. В тот вечер командующий не разрешил покинуть корабль, а около четырех утра - уже серело - от Малахова кургана на северо-запад пролетел большой самолет. Где-то в районе Батарейной бухты раздался сильный взрыв. Сергей Петрович Арсеньев никогда больше не видел ни жены, ни дочери.

Незадолго до десантной операции под Григорьевкой командир лидера "Ростов" попросил разрешения сойти на берег вместе с десантом. Ему хотелось скорее столкнуться вплотную с врагом, увидеть людей, которые в первую минуту войны лишили его самого дорогого в жизни и, как он думал, навсегда отучили его улыбаться. Адмирал, конечно, не разрешил ему участвовать в десанте. Может быть, адмирал понимал, что происходит в душе моряка, но он ни словом не обмолвился об этом. Он спрятал рапорт Арсеньева в ящик стола и сказал:

- Ты попросишь его обратно. Придет такой день...

Арсеньев не обратил тогда внимания на эти слова адмирала, но они удержались где-то в глубинах памяти и всплыли теперь, много дней спустя.

В том же самом кабинете адмирал поставил перед командирами лидеров "Ростов" и "Киев" задачу почти невыполнимую: подойти на короткую дистанцию к румынскому порту Констанца и уничтожить артиллерийским огнем запасы горючего. Одновременно предстояло разведать боем систему обороны Констанцы, превращенной гитлеровцами в свою главную базу на Черном море. Эту задачу надо было решить во что бы то ни стало - не только нанести противнику урон, но, кроме того, доказать на деле как врагам, так и союзникам, что Черноморский флот - вопреки всем вымыслам - жив и боеспособен.

Уже выходя из кабинета, Арсеньев внезапно обернулся:

- Товарищ командующий, я хотел вас просить...

- Вот, возьми! - адмирал протянул листок бумаги, сложенный вчетверо. Это был рапорт Арсеньева, поданный в первые дни войны. - И помни, Сергей Петрович, как говаривал Федор Федорович Ушаков: "На пистолетный выстрел!"

Из здания штаба флота Арсеньев вышел вместе с командиром лидера "Киев" капитаном 3 ранга Глущенко. Они были давними приятелями, встречались семьями, вместе проводили выходные дни. После гибели жены и дочери Арсеньев перестал бывать у Глущенко. Он вообще почти не сходил на берег.

Добродушный, преждевременно полнеющий командир "Киева", которого матросы за глаза называли между собой дядя Пуд, закончил училище двумя годами раньше Арсеньева. Он был старше по званию, и, безусловно, ему было обидно, что командиром ударной группы назначен Арсеньев, а не он. Но в глубине души Глущенко не мог не признавать правильность этого выбора. Спокойную решимость Арсеньева хорошо знали на флоте.

Чтобы скрыть неловкость, Глущенко громко и много говорил, в то время как они спускались с городского холма на улицу Ленина. Арсеньев отвечал односложно. У здания Музея Черноморского флота, украшенного пушками времен Нахимова, Глущенко вдруг остановился:

- А что, пожалуй, когда-нибудь и твой кортик покажут здесь пионерам?

- Сомневаюсь.

- Ты что же, не надеешься вернуться?

- Надеюсь.

Они прошли по кривой Минной улочке и простились на пирсе. Арсеньев крепко сжал мясистую ладонь товарища:

- Ну, счастливо! Обо всем уже говорено. Надо действовать. - Он спрыгнул на катер, который крючковые подтянули к пирсу.

Вернувшись на корабль, Арсеньев приказал сыграть большой сбор. Снова вытянулся на юте неподвижный строй моряков. Капитан-лейтенант всматривался в каждого из них, словно видел его впервые. Вот командир батареи главного калибра Николаев. Арсеньев невольно любовался выправкой лейтенанта. Складный ширококостный сибиряк с квадратными плечами и большой круглой головой, Николаев производил впечатление чрезвычайно спокойного, даже флегматичного человека, но Арсеньев уже знал, что неторопливость движений и четкая, размеренная речь скрывают характер страстный и неудержимый. Видно было, что лейтенанту, который всего полтора месяца назад пришел на корабль, морская служба по душе. Свои обязанности он выполнял с нескрываемым удовольствием, наслаждаясь четкостью работы механизмов, слаженностью команды и даже звуком собственного голоса, отдающего приказания. Молодость! Арсеньев был старше всего на восемь лет, но восемь лет службы на флоте - это много. Вот старший помощник командира корабля капитан 3 ранга Зимин. Этот годится Николаеву в отцы. Ему под пятьдесят, а на вид куда больше, потому что морская соль пропитала его насквозь, от морщинистых щек до жесткого седеющего затылка. Его цепкие маленькие глаза, почти лишенные бровей и ресниц, видят мельчайшую погрешность на корабле. "Ходячая лоция", "Черноморский краб", "Музейный компас" - мало ли как называет молодежь мешковатого брюзгу Зимина? Остряк и говорун Закутников утверждает, что Зимин способен с закрытыми глазами провести корабль через Кавказский хребет. Младший штурман Закутников - только что из училища. Старается казаться солидным, а его губы в любой момент готовы расплыться в улыбке. "Сплошное легкомыслие, - подумал Арсеньев, - на уме одни остроты и девушки. С матросами недостаточно строг. Боцман Бодров позволяет себе обращаться к нему на "ты" в неслужебное время. Впрочем, таких, как Бодров, тоже не много сыщешь на всем Черноморском флоте. Сила!"

Артиллеристы, минеры, механики, трюмные машинисты, электрики, сигнальщики, рулевые... Ближе этих людей теперь у Арсеньева не было никого. Кто из них останется в живых к завтрашнему дню?

Арсеньев разжал губы и сказал:

- Товарищи матросы и старшины, товарищи командиры, поздравляю с боевым приказом!

Он сделал паузу и окинул строй мгновенным взглядом, словно подвел черту остро отточенным карандашом.

- Уверен, что моряки лидера "Ростов" не опозорят наш Военно-морской флаг.

Сигнальщик Валерка Косотруб, веснушчатый, верткий паренек, знал о предстоящем задании не больше других. Только командиру и комиссару корабля было известно о том, что лидеры "Ростов" и "Киев" в 20.00 выйдут прямым курсом на Констанцу. Валерка не сомневался в серьезности полученного задания. В противном случае капитан-лейтенант не стал бы специально собирать личный состав. Богатое воображение Валерки рисовало ему самые невероятные вещи, но, помимо предстоящего похода, Валерку занимало еще одно обстоятельство. Ему было необходимо повидать Ксюшу. Сейчас это казалось невозможным. С завистью смотрел он на матросов, назначенных на барказ, который посылали за дополнительным боезапасом. И все-таки Валерке повезло: командир штурманской боевой части приказал ему отвезти в госпиталь больного сигнальщика.

Барказ подошел к Госпитальной пристани на Корабельной стороне. В нескольких десятках метров отсюда, за кирпичным забором, спускающимся к морю, на пристани Аполлоновка барказ должен был принять боезапас.

- Отваливаем ровно через полтора часа! - сказал Косотрубу старшина.

Полтора часа - срок вполне достаточный. Косотруб справился гораздо быстрее. Оставалось еще сорок минут. "Вполне успею повидать Ксюшу", решил он. Но прощанье затянулось. Ксюшина мама поднесла стаканчик чачи, потом Валерка сыграл на гитаре и выпил еще одну стопку. У ворот разговаривали, кажется, недолго. Матрос взглянул на часы и обмер: часы стояли. Даже не обняв девушку на прощанье, он бросился бегом по склону горы, вздымая белую севастопольскую пыль. Валерка перепрыгнул через низкий каменный заборчик, упал, снова вскочил, промчался по старому виадуку и, наконец, выбежал на причал. Форменка была на нем мокрой, а волосы прилипли ко лбу. Барказ с боезапасом, единственный способ попасть на корабль, давно ушел. Валерка, не раздумывая, прямо с разгона бросился в воду, затянутую маслянистой радужной пленкой. Вначале он плыл быстро, но скоро сдал. Одежда намокла, а лидер, стоявший на рейде, казался очень далеким. "Неужели уйдет без меня?" - эта мысль была страшнее смерти. Валерка плыл из последних сил, задыхаясь, выплевывая воду. Ему удалось сбросить с себя ботинки и форменку. В таком виде доставила его на корабль шлюпка с лидера.

Косотруб стоял на палубе, и вокруг его босых ног расплывалась лужа.

К нему подошел Федя Клычков - низкорослый широкогрудый матрос, прозванный самоваром за сложение и медно-красный цвет лица.

- Ну, как? - спросил Клычков. - Выпил водочки, закусил водичкой? Как теща поживает?

Валерка угрюмо молчал.

- Люблю шикарный морской вид! - продолжал Клычков. - Правильный видок!

Тяжелее насмешек, тяжелее предстоящего наказания была встреча с капитан-лейтенантом. Валерке не дали переодеться, и он шел в каюту командира корабля, как был, в облипающей тело тельняшке, оставляя следы на сверкающей палубе.

Арсеньев процедил, не разжимая зубов:

- Немедленно отправить на берег.

- Разрешите сказать, товарищ...

- Не разрешаю. Снять с него ремень. Старпом видел в бинокль, где вы были. Десять суток строгого ареста.

Уже работали все котлы. На корабле царило то деловое оживление, какое бывает всегда перед выходом в море. Теперь никто не смеялся над Косотрубом. Не до того. Валерка захватил в кубрике свой сундучок и понуро побрел к трапу. Он так и не сменил тельняшку, и влага пятнами проступала на сухой форменке. Вдруг он услышал передающуюся по трансляции команду:

- Баковым на бак!

"Значит, снимаемся с якоря? Уходим? А я остаюсь на корабле?"

Валерка ошалело посмотрел вокруг, не веря своему счастью. Пробегавший мимо боцман Бодров огрел его по спине широкой ладонью:

- Повезло тебе, парень! Командир решил взять тебя все-таки в море, мокрого чемпиона!

Не помня себя от радости, Валерка кинулся бегом на свой боевой пост. Бодров с мегафоном уже распоряжался на полубаке:

- Выбрать левый! Пошел шпиль!

С рычаньем поползла, наматываясь на шпиль, якорь-цепь.

- Якорь чист! - доложил Бодров.

С ходового мостика донесся хриплый голос старпома:

- Якорь на место!

Арсеньев взялся за ручки машинного телеграфа:

- Оба - малый вперед!

Забурлила вода за кормой, и тронулись, медленно поплыли мимо корабля знакомые очертания берега. Темнело. В кильватер "Ростову" шел лидер "Киев". Корабли группы прикрытия снимутся позднее.

Вот уже скрылись Приморский бульвар и строгая колонна памятника затопленным кораблям. Промелькнуло здание Института Сеченова, а за ним маленькая Батарейная бухта, с которой у Арсеньева связано было столько воспоминаний.

При подходе к боновым воротам на мачте сигнального поста Константиновского равелина вспыхнули и погасли позывные. Город отодвигался все дальше и дальше. Только высоко на горе, в глубине бухты, светились красный и желтый огни Инкерманского створа. Они видны были еще долго, и Арсеньев подумал, что эти огни - единственное, что связывает его сейчас с Севастополем. Он усмехнулся этой наивной мысли и приказал лечь на курс 270 - строго на запад.

С открытого моря полз плотный туман. Корабль погрузился в него, и огни исчезли.

2. ГОТОВНОСТЬ No 1

Ночь ползла над Европой, над городами и заводами, над крышами и вершинами деревьев. Густая осенняя мгла покрывала Черное море, которое в старину звали Русским морем, а еще раньше - в эпоху эллинов - Грозным морем. Грозное Русское море распростерлось между Крымом и Анатолией, замкнутое с востока горами Кавказа, а с запада - обрывистыми берегами Румынии. Но как ни была темна эта ночь, на любом из берегов за черными бумажными шторами, за плотными ставнями теплились скупые военные огни.

В приморских деревеньках и в портовых слободках при неверном свете коптилок рыбаки чинили сети, потому что, несмотря на войну, нужно ловить серебряную скумбрию и золотистую кефаль, а потом нести свой улов в ивовых корзинах на рынок, чтобы можно было прокормить детей.

Долго не гасла настольная лампа в кабинете командующего Черноморским флотом. Тускло горели лампочки в тюремных камерах захваченной врагами Одессы, которую они назвали именем румынского фашиста Антонеску. А в Констанце невидимые сверху под глубокими козырьками прожекторы освещали подступы к нефтехранилищам - громоздким сооружениям из железа, цемента и кирпича. Под надежной охраной пушек, мин и сторожевых собак там покоились жирная нефть, тяжелое дизельное топливо и летучий бензин - живая сила кораблей, самолетов и танков.

Огни были всюду - невидимые, но существующие, глубоко запрятанные, но светящие. Только море не имело огней. Тьма царила здесь безраздельно и властно. Черно-зеленые литые волны перекатывались одна за другой, и не было им конца. Зыбкая, колышущаяся равнина над бездной - полмиллиона квадратных километров сплошного мрака, и мрак от морского дна до самого неба. Так было в древние геологические эпохи, когда одни только летающие ящеры носились над волнами на своих перепончатых крыльях. Так было и сейчас. Среди этого доисторического хаоса и непроницаемой мглы шел теперь незримый корабль - затерянный в волнах стальной клинок, несущий две с лишним сотни человеческих жизней. Уже несколько часов корабль шел с задраенными иллюминаторами, без отличительных огней, рассекая густую черноморскую волну.

Лейтенант Николаев вышел на полубак и остановился у борта. К нему подошел старпом Зимин. Некоторое время оба стояли молча, глядя на черную воду, мчащуюся внизу. Под форштевнем вскипала пена, она отходила в сторону и расплывалась где-то сзади тончайшими кружевами.

Молчание нарушил Зимин.

- Боятся немцы нашего моря. Оно для них чужое, дикое... А нам на руку и ночь, и туман.

Николаев ничего не ответил. Белые гребни все так же взметались над невидимыми волнами.

- Ты подумай, Павел Иванович, мы идем, идем, а им невдомек, что мы близко. Ни один вражеский корабль не выйдет в море в эту ночь.

В кубрике тоже шел разговор. Рассказывал боцман Бодров:

- ...Вот тогда мы и ударили под Григорьевкой ради того, значит, чтобы ликвидировать артобстрел Одессы. Эх, Одесса...

Он запел вполголоса, а Валерий Косотруб подтянул, еле слышно перебирая струны гитары:

Я не знаю, осенью или зимой туманной

Мы вернемся в город наш, город наш желанный...

Это была грустная и все-таки бодрая песня. В конце Валерка даже повысил голос:

Мы, из Одессы моряки!..

- Тише ты, черт беспутный! - прохрипел Бодров. - Мало тебе вчерашнего?

Он вышел из кубрика, прошел по левому шкафуту, скользя ладонью вдоль штормового леера. Потом поднялся по трапу в носовую надстройку. В каюте командира корабля было темно. "Не сходит с мостика", - подумал Бодров.

В кают-компании за столом без скатерти сидело несколько человек. Плафоны и зеркала были сняты, и от этого знакомая кают-компания казалась чужой и неуютной. Лейтенант Закутников пытался рассказать какую-то смешную историю, но весело не получалось. То и дело он поглядывал на часы: "Скоро ли рассвет?" Командир БЧ-2 старший лейтенант Лаптев, худощавый, с темными дугами под блестящими стеклами очков, посмотрел на Закутникова с грустной улыбкой:

- А ведь ты шутишь через силу, лейтенант. Не надо. И не смотри так часто на часы. Давай-ка лучше в шахматы. Твои - белые.

Замолчали. Гудение турбин глухо доносилось через переборку, и позвякивала в пустом стакане ложка.

Внезапно резкий звонок разорвал тишину: боевая тревога!

Кают-компания опустела. Корабль сразу ожил. По трапам, по коридорам побежали люди, с визгом задраивались люки. Непрерывный звонок раздавался еще около полминуты. Когда он затих, все уже стояли на своих боевых постах. Готовность No 1.

На востоке мгла серела. Стали заметны рваные очертания облаков.

3. "НА ПИСТОЛЕТНЫЙ ВЫСТРЕЛ!"

Перед восходом солнца знобко и неуютно. Свет медленно вытесняет тьму, и временами туманная мгла кажется еще непроницаемее, словно ночь делает последнюю попытку удержаться перед лицом наступающего дня. В этот тусклый час все кажется зыбким и расплывчатым. Острый холод стелется над водой, и люди поплотнее застегивают шинели и бушлаты.

Арсеньев провел на мостике всю ночь. Он сидел в своем кресле перед приборами, поблескивающими разноцветными лампочками, и изредка разжимал губы, чтобы отдать короткое приказание.

Вахтенный офицер у репитера гирокомпаса, старший помощник Зимин и командир БЧ-2 Лаптев не проронили за последние часы ни одного слова. Справа и слева на крыльях мостика, пронизываемые стремительным ветром, стояли у визиров сигнальщики. Начинало качать. Холодные брызги долетали до мостика. На полубаке все было мокрым. Орудийные башни, шпили, кнехты, якорь-цепи, тянущиеся по палубе из клюзов в цепные ящики, казались покрытыми липкой пленкой.

В 4 часа 30 минут с командно-дальномерного пункта доложили: прямо по курсу - берег. Дистанция 120 кабельтов.

Арсеньев поднялся с кресла:

- На румбе?

- На румбе двести семьдесят.

- Лево руля. На румб двести сорок. - Он перевел рукоятки машинного телеграфа на "Самый полный" и сказал, наклонившись к переговорной трубе: Выжать весь ход, сколько возможно.

Корабль уже лег на новый курс. Вероятно, где-то поблизости простирались минные поля. Может быть, справа, может быть, слева, может быть, прямо по курсу колышется на глубине нескольких метров металлический шар с чуткими отростками. Одно лишь прикосновение...

"Киев" шел в кильватерной струе "Ростова", который оставлял за собой зеленую, словно стеклянную дорогу. Становилось светлее. Туман расползался слоистыми полосами, а далеко за кормой - на востоке разметались над горизонтом розовые перья облаков.

Вахтенный докладывал каждые две минуты:

- Дистанция девяносто кабельтов.

- Дистанция восемьдесят пять кабельтов...

Корабли давно вошли в сферу огня береговых батарей. Теперь в визир или в бинокль можно было уже различить очертания города, распластавшегося вогнутой дугой на обрывистом берегу. В направлении с севера на юг тянулся массивный волнорез с маяком на конце, а дальше на берегу громоздились портовые сооружения.

- Дистанция семьдесят пять кабельтов...

Арсеньев молчал. Зимин подумал, что он не расслышал доклада и повторил:

- Товарищ командир, семьдесят пять кабельтов.

Арсеньев удивленно взглянул на него. Он почти не сомневался в том, что береговые батареи огнем накроют лидеры. Важно было поджечь нефтебаки до того, как это произойдет. В сознании его все время звучало: "На пистолетный выстрел!"

Те, кто стоял на ходовом мостике рядом с командиром, и те, кто находился в орудийных башнях, у приборов, в жарких котельных отделениях и в снарядных погребах, понимали, что командир хочет нанести удар наверняка, достать залпами бензобаки, расположенные в глубине суши, заставить врага обнаружить огневые средства, даже если для этого придется приблизиться к самому волнорезу с толстым полосатым маяком. Уж там-то, наверно, заметили корабли, сейчас раздастся свист снарядов, потом разрывы...

Младший штурман Закутников выронил карандаш из дрогнувших пальцев. Сидя в штурманской рубке, он не видел ни берега, ни маяка, но линия курса, проложенная на карте, уже почти упиралась в берег. Лейтенант втянул голову в плечи. Скорее бы начался бой! Это стремительное движение в тишине, нарушаемой только шумом вентиляторов, угнетало его, прижимало к столу, не давало работать. В трубке раздался голос вахтенного командира:

- Штурманская! Ложимся на боевой курс...

Лейтенант вздрогнул, схватил карандаш и линейку. Лаг показывал скорость 35 узлов.

До берега оставалось 45 кабельтов, когда корабль вышел из тумана. Валерка Косотруб даже без бинокля видел теперь высокое здание причудливой архитектуры у самого берега. Левее простиралась площадь, чуть дальше какая-то бесформенная темная постройка, должно быть элеватор. На заднем плане из общей массы домов выделялись церковь и какие-то три высокие трубы - одна рядом с другой.

Командир батареи Николаев видел все это гораздо четче с командно-дальномерного пункта. Он не чувствовал ни страха, ни волнения. Но ему все время казалось, что командир корабля пропустил момент. Только из-за тумана противник не заметил до сих пор корабли. Но они уже вышли из тумана... Небо все светлее... Сейчас покажется край солнечного диска... Чего ждет командир?..

Медленно повернулись орудийные башни, стволы стотридцатимиллиметровых орудий главного калибра поднялись вверх. Глубоко внизу, под палубами, в центральном артиллерийском посту, уже выработали данные. Арсеньев перешел в боевую рубку вместе с вахтенным офицером и командиром БЧ-2.

"На пистолетный выстрел!" - ему самому не верилось, что враг до сих пор не обнаружил лидеры. Но сейчас - все! Он повернулся к командиру БЧ-2 Лаптеву и тихо сказал:

- Открыть огонь по нефтебакам.

На вышке сигнального поста у входа в гавань Констанцы солдат-наблюдатель отчаянно боролся с сонной одурью. Он изо всех сил пялил глаза в бинокль, но веки слипались, и в туманной дали чудились ему нелепые видения - какие-то руки тянулись из-за горизонта, перекошенные лица плавали в поле бинокля. Он протер глаза и понял, что это только облака. А веки снова неудержимо опускались, и уже в узенькой щелочке глаз, как предутренний сон, скользнул силуэт корабля. Скользнул и скрылся. Наблюдатель вздрогнул, схватил телефонную трубку. С соседнего поста никакого силуэта не видели. Он снова взялся за бинокль, но теперь уже не мог обнаружить силуэт в голубовато-сером пространстве. Глаза слезились от напряжения. Наблюдатель опустил бинокль. В этот момент внезапный гром рванул тишину и эхо повторило его.

Набережная сразу наполнилась народом. Выскакивали полуодетые, наспех натягивали мундиры и шинели. Смотрели вверх, но в бледном небе не было самолетов. А гремело снова и снова. Гигантское пламя заслонило полнеба. Клубы черно-коричневого дыма поднялись над нефтебаками. Люди метались среди огня и дыма. Паника охватила даже самых хладнокровных.

Внезапные залпы ошеломили противника. Он открыл огонь позже, чем можно было предположить. А тем временем орудия "Ростова" и "Киева" стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях раздавался низкий и сильный звук ревуна, и почти мгновенно следовал новый залп.

Ревун - залп!

Ревун - залп!

Ревун - залп!

Баки пылали. Арсеньев перенес огонь на портовые сооружения и транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли вдоль линии причалов. Береговые батареи уже открыли огонь, но из-за грохота собственных орудий на "Ростове" не слышно было разрывов первых снарядов, выпущенных по кораблям.

Снаряды летели с большим недолетом. В это время весь порт содрогнулся от нескольких почти одновременных могучих взрывов. Это взлетели на воздух склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.

4. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ

Когда в порту взорвался боезапас, а Николаев доложил с командно-дальномерного пункта, что все стреляющие береговые батареи противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:

- Передать в штаб флота: задание выполнил, даю координаты батарей противника.

Теперь можно было ложиться на курс отхода. На "Киев" передали сигнал: "Начать отход. Дым".

Арсеньев вынул из портсигара папиросу, но прикурить ее не успел. В момент поворота на курс отхода на "Киеве" раздался взрыв. Столб огня и дыма взметнулся высоко вверх. Все, кто был на верхней палубе "Ростова", видели, как "Киев" сильно накренился на левый борт и перевернулся килем вверх. Он затонул прежде, чем "Ростов" успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.

Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вел огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..

- Прямое попадание в зарядный погреб, - сказал Зимин.

Арсеньев опустил голову.

Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим кораблем, доверенным ему как командиру ударной группы.

Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщетно всматривались вдаль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.

С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: "Отходить на ост самым полным". Арсеньев положил руль право на борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда еще с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.

Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.

"Накрыли!" - подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, выбежал на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.

- Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, - крикнул Зимин. Он побежал по шкафуту вслед за Арсеньевым, который спешил на запасный командный пункт, расположенный на кормовой надстройке. Зимину оставалось всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.

На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстегнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном "Гаврииле". Этот неторопливый пожилой человек, казалось, обладал способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушел из боевой рубки.

- Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, - сказал он Арсеньеву. И действительно его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Плавные движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка с треснувшим козырьком вносили спокойствие и уверенность, где бы он ни появился. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шел от одного боевого поста к другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.

Убедившись, что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют. Еще несколько всплесков вскинулись за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью.

- А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!

- Ты гляди-ка в оба! - ответил комиссар. - Обрадовался! Пловец!

"Все-таки ушли!" - эта мысль была у каждого, потому что почти никто, за исключением командира корабля, не надеялся выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращенной в госпиталь, не считали, что бой закончен.

Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:

- Справа 120, четыре торпедных катера!

Орудия главного калибра открыли заградогонь. Николаев, находившийся теперь тоже на кормовой надстройке, видел, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь по ним зенитной батарее.

- Верткие, сволочи! - проворчал Клычков. Это был лучший наводчик. Короткий, широколицый, словно вросший в палубу, он не отрывался от прицела орудия.

- А ну, держи! - с первого снаряда Клычкову удалось попасть в головной катер. Клычков на мгновенье обернулся, и Батурин, стоявший рядом, увидел его счастливое лицо, по которому ползли капельки пота, оставляя за собой извилистую дорожку.

- След торпеды! - закричал Косотруб. - Еще торпеда!

Действительно, остальные катера уже разворачивались, выпустив по две торпеды.

Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже появился новый противник - самый грозный, о котором помнили все, удивляясь его отсутствию.

Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва заметной цепочкой заходили самолеты.

"Вот теперь начинается настоящий бой", - подумал Арсеньев.

Огонь вели все исправные орудия. Кок Гуляев, приписанный по боевому расписанию к зенитной пушке, действовал быстро и хладнокровно, словно у своей плиты на камбузе. Перестук зенитных автоматов слился с воем пикировщиков. Их первый заход был неудачен. Бомбы легли далеко за кормой корабля, вздымая огромные фонтаны воды.

Арсеньев запросил сведения с боевых постов. Потери были велики. Больше шестидесяти убитых и раненых. Три орудия выведены из строя. В надводной части несколько вмятин. Это были результаты артобстрела.

Снова самолеты пикировали на корабль. Зенитки стреляли длинными очередями. Непрерывно меняя курсы, ведя огонь с правого и левого борта, корабль уклонялся от бомб. Командир автоматной батареи был убит наповал осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен и нетороплив. Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки, в очках, с биноклем, болтающимся на тощей шее, прошел по кораблю, сотрясающемуся от взрывов, и поднялся на прожекторный мостик. Здесь были установлены два зенитных автомата. Они стреляли длинными очередями. Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.

"Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки", - подумал Лаптев и тут же скомандовал: - По пикирующему - непрерывными! - Это были его последние слова. Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая бомба разорвалась у самого борта.

От дыма, горелой краски, орудийной копоти невозможно было дышать. Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка, то из ящика с боезапасом, как только люди отворачивались в другую сторону.

Румынский берег уже скрылся, но там, на западе, еще можно было различить темное облако - дым пожаров.

- Горит! - указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.

У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости, но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.

- Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана теперь им!

"Да и нам, пожалуй, тоже, - подумал Клычков, - долго не протянем".

Младший штурман Закутников был легко ранен. Он вышел на минутку из штурманской рубки, чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пилерс и отскочил прямо в руку лейтенанту. На медпункте руку наскоро перевязали, и лейтенант отправился назад в штурманскую. Теперь он был полон такой энергии, какой и не ожидал в себе. Ему казалось, что самое страшное позади. Увидев комиссара, распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников остановился. Ему хотелось совершить что-то значительное, самому сбить самолет или спасти кого-нибудь от смерти. Батурин, не обращая внимания на лейтенанта, действовал спокойно и уверенно, как на учебных стрельбах, будто вокруг вовсе не рвались бомбы.

- Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? - спросил Закутников.

Комиссар сердито посмотрел на него:

- Давай на свой пост! Что с рукой-то?

Закутников хотел ответить, что это пустяки, но не успел. Взрывная волна сбила его с ног. Он откатился к фальшборту и ударился головой о стойку. Очнулся Закутников уже в кают-компании, превращенной в госпиталь. У стола, покрытого клеенкой в бурых пятнах, стоял врач. Руки его были до локтей измазаны кровью. Не оборачиваясь, он крикнул:

- Доложите командиру: убитых - сорок шесть, в том числе комиссар Батурин. Раненых - семьдесят восемь.

Арсеньев стоял на кормовом мостике, зажав в зубах давно погасшую папиросу. Обломки искореженного металла покрывали палубу. У разбитых орудий лежали трупы. Санитары не успевали уносить раненых в переполненную кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.

Внизу, в котельных отделениях, в трюмах и жилых помещениях, шла борьба еще более ожесточенная - борьба с водой, которая врывалась через пробоину в носовой части. Арсеньев послал туда всех свободных от ведения огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров. Здесь, в глубине, бомбежка была еще страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов. Люди падали с ног, чтобы тут же вскочить и снова из последних сил подпирать бревнами водонепроницаемые переборки, которые прогибались под напором воды. Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно продолжал отстаивать жизнь корабля.

- А ну, нажмем, хлопцы! Дальше вода не пойдет! - кричал Бодров, но вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели, подкрадывалась снизу к ногам, струйками стекала сверху. Откачивающая система не справлялась. После очередного разрыва погас свет. Бодров включил аккумуляторный фонарь, висевший у него на шее. Ему даже в голову не приходило, что можно подняться наверх. С ожесточением отчаяния он продолжал командовать, веря, что если Арсеньев не отзывает его, то значит есть еще какая-то надежда на спасение.

Дифферент на нос увеличивался, носовая часть корабля уходила под воду, но одна из турбин продолжала еще работать, и корабль двигался вперед - на восток - курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина. Бодров выпрямился и прислонился к переборке. Сзади по темному коридору кто-то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:

- Мичман! Все наверх!

Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже струилась вода.

- Кто приказал?

- Командир корабля. Все наверх, говорят вам!

Пропустив всех вперед, Бодров отбросил гаечный ключ, который держал в руках, и последним поднялся на палубу. Здесь было тихо. Уже не стреляли орудия. Лидер "Ростов" превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на волнах.

В кают-компании раненые и мертвые лежали вповалку на палубе, на столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозженное бедро полуголого моряка, а тот уже не стонал, а только порывисто втягивал в себя воздух. Лежа на столе у борта, Зимин отдраил иллюминатор и выглянул наружу. Он увидел вдали несколько бомбардировщиков. Едва превозмогая боль, Зимин снова задраил иллюминатор, встал на ноги и сказал:

- Наверх!

Те, кто мог хоть немного двигаться, вместе с доктором начали подниматься наверх. Поддерживая друг друга, они карабкались по трапу, скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался на палубу.

Один из самолетов пошел на корабль бреющим полетом, стреляя из пушек и пулеметов. Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент он увидел, как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля грот-мачты, упал на палубу. Зимин рванулся вперед, но не удержался на ногах и свалился грудью на штормовой леер, вцепившись в него обеими руками. К флагу уже бежали со всех сторон. Бодров поднял его и передал на кормовой мостик. Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то из матросов тут же начал вращать маховик подъемного механизма.

Все, кто еще держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек сорок, а то и меньше. Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом: Зимин, Николаев, Закутников, странно повзрослевший за это утро. Рядом с ним Бодров, матросы - Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь была всюду - на мокрой палубе, на поручнях и переборках, на замках разбитых орудий, даже на кормовом флаге, потому что в крови были руки боцмана Бодрова. Ветер расправил ленточки на бескозырках с золотой надписью "Ростов" и развернул бело-голубое полотнище над тонущим лидером.

- Справа десять - корабли! - закричал, срывая голос Косотруб.

Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они были слишком далеко, чтобы успеть. Арсеньев даже не обернулся на крик сигнальщика. Он видел только два "Юнкерса-87", которые разворачивались на боевой курс.

- По самолету! - крикнул Арсеньев.

Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.

Если бы эсминцы, спешившие на выручку, были ближе, с них могли бы увидеть, как от прямого попадания бомбы "Ростов" переломился пополам. Носовая часть тут же пошла ко дну, а кормовая, с обнажившимися винтами, все еще держалась на плаву. С кормового мостика грохотали выстрелы зенитного автомата.

Когда второй "юнкерс" спикировал на эти обломки корабля, снаряд угодил ему прямо в моторную группу. Самолет взорвался в воздухе, даже не долетев до воды. Это был последний выстрел "Ростова". В дыму и огне уже ничего нельзя было разобрать, но на поднятом в зенит орудийном стволе все еще развевался бело-голубой флаг с красной звездой.

Г Л А В А  II

МОРЯКИ

1. ЭТО НЕ ПОЛ, А ПАЛУБА

Сержант Сомин лежал на нарах в темной комнате и смотрел в окно. За окном тоже было темно и только изредка вспыхивали голубые затемненные фары. Справа и слева от Сомина лежали такие же, как и он, люди в измятых летних гимнастерках. Пахло мокрыми шинелями, новыми кирзовыми сапогами и еще чем-то, очень противным.

"Закурить, что ли?" - Он полез в карман, но вспомнил, что махорка кончилась еще вчера. "До каких же пор мы будем здесь торчать!" Отвернувшись от окна, Сомин закрылся с головой шинелью, и сразу она отгородила его от внешнего мира, а воспоминания двинулись в путь сами собой.

В девятнадцать лет детство кажется очень далеким, гораздо дальше, чем это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки, дом под красной крышей и собака во дворе промелькнули мгновенно. Потом Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.

Москва в представлении Сомина была неразрывно связана с Маринкой. Просто нельзя было себе представить, чтобы она не жила в этом городе. А сейчас Маринки нет, и неизвестно, где она. Как только Сомину пришло в голову страшное слово "эвакуация", все, что было до начала войны, отодвинулось на задний план, словно это происходило с кем-то другим милый неправдоподобный рассказ о чем-то далеком. Три месяца в армии были отдельной, новой и единственно реальной жизнью, хотя за это время Володя не видел ни одного фашиста, кроме тех, что были изображены на погрудных мишенях в учебном полку. Попытавшись припомнить первые дни войны, раньше всего он увидел мешки с песком, загораживающие витрины. На стенах домов намалеваны маскировочные клумбы и деревья. Первый плакат: Гитлер просунул свое рыло сквозь разорванный договор, а красноармеец всадил ему в лоб русский четырехгранный штык.

Воспоминания тех дней были очень четки, но не многочисленны. Память отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба, разорвавшаяся в переулке, и оконные рамы, лежащие в комнате на полу. Или длинный зеленоватый "юнкерс" на площади Свердлова. Володя старался тогда представить себе, как падал этот самолет, когда его сбили наши зенитчики.

Вскоре ему самому пришлось стать зенитчиком. Он видел себя шагающим на призывной пункт по пустынному утреннему переулку. На стенах чернели надписи: "Бомбоубежище". На Володе была клетчатая кепка и новый костюм, а за плечами - туристский рюкзак, набитый до отказа. Впоследствии, за исключением авторучки и безопасной бритвы, не понадобилась ни одна вещь из взятых с собой. Все пришлось отослать.

В учебном полку были разные люди. Много таких же первокурсников, как Володя, которые воображали, что их сразу же пошлют на передовую. Были и люди постарше. Всех собрали в клубе. Володя подошел к репродуктору и включил его. Передавали какой-то марш. Хмурый командир с одной шпалой на петлицах преспокойно вытащил штепсель, смерив неодобрительным взглядом узкоплечего, худощавого паренька с чуть припухлыми губами и круглым подбородком. На его лице не было еше ни одной морщинки. Светлые глаза сердито смотрели на командира. "Ничего, обтешешься!" - подумал капитан.

- Как ваша фамилия? - спросил он.

- Моя? Сомин.

Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у него выступил румянец. Густые брови насупились.

- Учтите себе, красноармеец Сомин, с этой минуты ничего здесь не делается без разрешения. Ясно?

Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять еще не раз, но в общем в учебном полку ему понравилось. Он легко вскакивал в пять часов по окрику "Подъем!" и бежал в трусах на зарядку. Строевая, матчасть, стрелковая подготовка, уставы... Кажется, он неплохо усвоил за три месяца эту науку. Во всяком случае разбирался не хуже сержанта, командира отделения. Черт бы его побрал! Тупой попался парень, и чем не понравился ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом - то за нечищеные сапоги, то за опоздание в строй на четверть минуты. Ну да ладно. Сейчас я сам сержант. Только нашу пушку мы изучали плохо. Ни разу не пришлось выстрелить, зато чистить и протирать - сколько угодно. "Попадете в часть - доучитесь!" успокаивал лейтенант. А где она, эта часть? Вот уже третью неделю валяюсь тут на формировочном. Казарменный двор бурлит как котел. Батареи формируются, получают матчасть и отправляются на фронт, а оттуда прибывают оборванные дикие люди, которые рассказывают страшные истории: "Немцы прут! Ничто не может их сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их броню". Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лежа на голых нарах в темной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре, ожидая очереди в столовую. Кормили два раза в день, потому что кухня не поспевала. Времени свободного - хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъема до отбоя. В город не отпускали, но на тех, кто отлучался, смотрели сквозь пальцы. Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.

"...А Москва становится все более хмурой. Без конца идут грузовики с солдатами, а сверху из окон падает на них черный снег. Это в учреждениях жгут архивы. Говорят, не сегодня-завтра немцы ворвутся в Москву. А чем защищаться? Палками? Оружия на формировочном пункте - ни у кого, кроме часовых. Поскорее бы попасть в строевую часть, в какую угодно. Лишь бы было оружие и командиры, которые знают, что нужно делать. А кому воевать, у нас найдется!" - думал он. - Вот сегодня послали регистрировать призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком слабо мерцала лампочка. Сомин сидел, зажатый со всех сторон людьми в гражданской одежде. Это были в большинстве случаев молодые деревенские парни. В полутьме они все казались на одно лицо. От усталости ручка выпадала из пальцев. А он писал, писал и писал на длинных серых листах: "Фамилия? Имя? Год рождения? Каким военкоматом призван?.." Сквозь монотонный гул толпы доносился рокот моторов - очередная батарея отправлялась на фронт. "Фамилия? Имя? Год рождения?.. Когда же я?" Он возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог. Мешали духота и мысли. Главным образом - мысли.

Володя откинул шинель и снова вытянулся на спине, положив руки под голову. Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте. В темноте мелькала ярким пятнышком его цигарка. Солдат говорил о "бешеной артиллерии". Сначала Сомин не обращал внимания. Ему надоели эти рассказы о немцах и их вооружении. Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о немецкой, а о нашей артиллерии. На передовой появились какие-то новые пушки. Этих пушек немцы боялись.

Солдат взмахнул рукой, и огонек его цигарки вскинулся высоко вверх:

- Бешеная артиллерия! Она все сжигает. Даже танки. Громадные машины вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют сто артполков.. Огонь летит по небу, а потом сразу становится тихо, и неприятель долго еще не стреляет с той стороны. А машины уже ушли. Раз! и нету. А на том месте, где они были, остается черная выгоревшая трава.

Рядом с Соминым лежал шофер Ванька Гришин. До войны он работал слесарем на заводе "Компрессор". Познакомились они уже здесь, на формировочном.

- Брешет! - сказал Гришин. - Заливает.

- А может быть...

- И, говорят, весь расчет погибает, когда та пушка стреляет, продолжал рассказчик. - Одно слово - бешеная артиллерия.

Никто не стал с ним спорить. Гришин пошел в коридор раздобыть у кого-нибудь на закурку, а Володя лежал и думал об этом непонятном роде войск. "Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчет погибал при ведении огня. Ерунда!" Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в полусне?

Его разбудил чей-то громкий голос. Посреди комнаты стоял молодой командир в черной форме с золотыми нашивками на рукавах.

- Есть здесь зенитчики, спрашиваю? - повторил он. - Забираю в моряки!

За ним стояло двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:

- Пойдем?

- Так ты ж не зенитчик.

- Все равно. Лучше, чем валяться здесь на нарах и слушать всякую муру. У них - сразу видно - порядок.

- А бешеная?

- Черт с ней!

- Пошли!

Сомин слез с высоких нар и подошел к командиру в черной шинели:

- Товарищ командир, я хочу быть моряком!

Ясные, доверчивые, широко открытые глаза уверенно смотрели на командира.

- Будете! - ответил он.

Моряки, как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и записал их фамилии в блокнот.

- Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!

Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперед:

- Есть, проводить пехоту к машине!

Командир окинул его суровым взглядом:

- Проводите матросов к машине. Ясно?

- Ясно, товарищ лейтенант.

Грузовик мчался по пустынным улицам. По темному небу метались бледные полосы прожекторов. С крыши Главного почтамта били зенитки, и их разрывы вспыхивали во мраке. Машина круто повернула у Кировских ворот.

- Вот тебе и матросы! Никогда не думал, - сказал Гришин. Потом он обратился к моряку: - Слушай, Клычков, так тебя, кажется?

- С утра был Клычков.

- Ты скажи, на каком море будем воевать?

- Там увидишь. Недалеко.

Ехать оказалось действительно недалеко. Машина вкатилась во двор, просторный, как площадь. В большой комнате прибывших встретил широкоплечий моряк с боцманской дудкой на шее:

- Скидайте мешки и шинеля!

- Прямо на пол? - спросил Гришин. Клычков хрипло хихикнул. Боцман сердито посмотрел на него и ответил Гришину:

- Запомни себе раз навсегда: это не пол, а палуба. Мешки и шинеля в руки - и вверх по трапу в каптерку. Получите робу - и в баню. Клычков, бегом на камбуз. Передашь коку приказание накормить, а после ужина проводишь матросов в кубрик номер четыре. И смотри, чтобы без всякой твоей травли!

Поток непонятных слов ошеломил Володю. Гришин хотел было расспросить, как это все называется по-русски, но разговаривать было некогда.

Через пятнадцать минут, выйдя из-под горячего душа, они уже надевали новую форму - темно-синие фланелевки, черные брюки. Круглая и красная, как медный таз, безбровая физиономия Клычкова расплылась в улыбке:

- Не так ремень надеваешь! В правую руку бери пряжку, чтоб якорь лапами книзу.

Эти слова относились к неуклюжему, медлительному украинцу Писарчуку. Писарчук невозмутимо снял ремень и надел его как надо. В этот момент вбежал худощавый матрос. Бескозырка тончайшим блином чудом держалась на его рыжеватых вихрах. Легко перепрыгнув через барьер, отделявший душевую, он подошел к Сомину и протянул руку.

- Валерий Косотруб. Сигнальщик. А ты кто?

- Сомин Владимир. Артиллерист.

Косотруб поздоровался со всеми. Он сразу понравился своей ловкостью и слаженностью.

- Не тушуйтесь, ребята, - говорил матрос, сдвигая еще дальше на затылок свою бескозырку. - Порядок! Пошли на камбуз.

Слово "порядок" повторялось тут довольно часто, и надо сказать - не зря. Здесь во всем чувствовался твердо заведенный и строго соблюдающийся порядок. В казармах, или, как их здесь называли, кубриках, вдоль стен стояли двухэтажные койки с белоснежными простынями. Напротив матово поблескивали в пирамидах винтовки. Посреди комнаты на столе - станковый пулемет. В коридоре висели часы. Толстые, как бочонок, с необычайным циферблатом, разделенным на двадцать четыре части. Этим часам подчинялось все.

Утром, стоя в строю с новеньким карабином у ноги, Володя впервые увидел командира части. Капитан-лейтенант Арсеньев говорил негромко, но очень четко. Строгий, подтянутый, тщательно выбритый, с крутым подбородком и широко открытыми немигаюшими глазами, он создавал впечатление суровости и скрытой внутренней силы. Именно таким Володя представлял себе командира-моряка.

Арсеньев подошел к строю и принял рапорт вахтенного. По выражению холодных серых глаз нельзя было определить, какое впечатление произвели на него новые бойцы. Командир части не сказал им ни слова, только внимательно осмотрел каждого. У него в те дни было много забот. В ближайшее время через неделю или через час - предстоял выход на фронт.

После построения новых бойцов собрал комиссар части Яновский. Это был плотный человек среднего роста, с красно-золотыми нашивками батальонного комиссара на рукавах. Лицо у него было строгое. Твердые губы крепко сжаты, брови чуть нахмурены. Зато глаза - добрые, небольшие, золотисто-карие. Сомин сразу обратил на это внимание.

- Рассаживайтесь по банкам! - комиссар указал на скамьи, стоявшие у стены. - Привыкайте к нашей морской терминологии. Вы теперь - моряки. Не забывайте об этом. Дело, конечно, не в морских словечках и даже не в форме одежды. Вам доверены традиции русского флота: отвага, верность, единство. Вот что всегда свойственно морякам. Вы теперь матросы Отдельного гвардейского минометного дивизиона моряков.

Сомин не мог удержаться от гримасы недоумения: "Минометный? А я-то при чем?" Он видел мельком минометы. Труба на круглой плите - и только.

Комиссар заметил недоумение сержанта, но не прервал своей речи. Только в углах небольшого рта с четко очерченными губами мелькнула едва заметная усмешка, а глаза заблестели весело и молодо. Но тут же его лицо стало по-прежнему сурово озабоченным.

- Гвардия, да еще морская! Вы понимаете, что это значит? Матросы нашей части заслужили это высокое звание в бою. Здесь есть люди с геройски погибшего корабля "Ростов". Среди них - командир нашей части капитан-лейтенант Арсеньев. Есть у нас балтийцы и североморцы. Сам я служил в береговой обороне на Тихом океане. Кое-кто, как и вы, пришел из сухопутных частей, но это ничего не значит. У нас все теперь - моряки, а воевать будем на суше - защищать Москву. Сейчас вас распределят по подразделениям. Помните: времени очень мало. Старайтесь поскорее освоить технику, потому что в любой момент мы можем понадобиться. Вот и все. Желаю успеха, товарищи моряки!

Комиссар снова улыбнулся одними глазами и уголками губ, а Сомин подумал, что под командованием этого человека будет хорошо воевать. Именно о таких начальниках он мечтал, лежа на формировочном пункте в тяжкие дни ноябрьского наступления на Москву. "Теперь повоюем, гвардия! - сказал он сам себе. - Только бы не ударить лицом в грязь в первые же дни!"

Об опасности он не думал, потому что еще не представлял себе реально, что такое бой. Страха смерти не было. Была только неясная тревога: "А сумею ли я, как они?" Ему казалось, что все здесь - настоящие герои, начиная от командира и комиссара, кончая веселым сигнальщиком Косотрубом, и от этой мысли на душе становилось спокойно и легко.

Володю Сомина и Писарчука назначили в расчет зенитно-противотанковой пушки, а Ваню Гришина в походную ремонтную мастерскую "летучку". Подразделения отправлялись на занятия. Через распахнутое окно вместе со свежим, холодным воздухом влетала песня:

Гвардейцы-минометчики

идут вперед,

За наше дело правое,

за наш народ...

2. РАИСА СЕМЕНОВНА

Уже в первый день Володя обратил внимание на то, что здесь очень часто упоминают какую-то Раису. Что бы это могло значить? Кто такая эта женщина? Некоторые почтительно именуют ее Раисой Семеновной.

На складе новоприбывшим выдавали оружие. У порога матрос вскрывал широким штыком ящики. Там, завернутые в промасленную бумагу, лежали гранаты. Прямо на полу высились штабеля цинковых коробок с патронами. У стены синели стволы карабинов.

С неба падали редкие снежинки. Они залетали в распахнутые двери склада и оседали звездочками на вороненой стали, покрытой толстым слоем смазки.

- Мороз, однако! - Кладовщик подул на красные руки и снова стал вынимать гранаты из ящика. - Расписывайся, Сомин, получаешь на весь расчет: восемнадцать гранат РГД, запалы к ним, а эти держи отдельно, по дороге занесешь Шацкому. Знаешь его?

- А где этот Шацкий?

- Там, у Раисы. Смотри, куда показываю!

- Где? - Володя посмотрел, но не увидел никакой Раисы. Около громадной, скошенной назад машины, под тугим брезентом, несколько матросов разбирали гранаты.

Сомин не стал задавать вопросы. Он пошел, куда указывали, передал взрыватели, потом спокойно свернул самокрутку и чиркнул спичкой. Шацкий здоровенный матрос с открытой, несмотря на мороз, грудью, вырвал папироску из рук Сомина.

- Не курят у Раисы. Не знаешь, что ли, салага!

- Ты, полегче на поворотах!

- Иди, иди! - Шацкий притоптал папироску ногой. - В следующий раз закуришь здесь - банок нарублю! - беззлобно добавил он.

Под приподнятым брезентом раздался смех. Сомин заглянул туда. Он увидел какие-то железные балки. Сверху на них лежали длинные, почти в человеческий рост, матовые снаряды с хвостовым оперением. Они напоминали изображение межпланетного корабля из фантастического романа. Двое матросов возились с отвертками и ключами... Шацкий уже забыл о Сомине. Его голос раздавался из высокой кабины автомашины:

- Рубильник выключи! Проверьте контакты!

Сомин не стал больше задерживаться. "Так вот оно что!" Когда-то до войны он слыхал о проектах электропушки "Должно быть, это она и есть. Здорово придумали: Раиса Семеновна! А почему не Мария Ивановна?" И вдруг он вспомнил о "бешеной артиллерии". "Ну, конечно, это она! Вот здорово!"

Пересекая наискосок широкий двор, он прошел мимо нескольких таких же машин. Поодаль стояло еще четыре. В стороне выстроились полуторки, груженные длинными ящиками. Около них вышагивал часовой.

"Интересно, почему именно меня послали расписываться за гранаты? размышлял Сомин. - Ведь есть командир орудия, старшина Горлопаев". Горлопаев произвел на Сомина неважное впечатление. Артиллерийских команд он не знал. Ребята все время путались в установке данных. "Крику много, а толку мало. Вот это уже не по-морскому", - решил Сомин. Весь расчет был из сухопутных частей. Левый прицельный, Белкин, спокойный и сосредоточенный парень, ловко справлялся с установкой курсового угла, а правый - Писарчук, прибывший вместе с Соминым, никак не мог понять путаных объяснений Горлопаева. Командира батареи Сомин еще не видел. Он должен был прибыть в ближайшие дни.

Володя передал гранаты и запалы Горлопаеву и хотел уже взобраться на платформу грузовика, где была установлена знакомая автоматическая пушка, но командир орудия послал его к комиссару:

- Срочно вызывает. Бегом!

В штабе стучала машинка. Писарь заливал красным сургучом объемистые пакеты. Из полуотворенной двери кабинета командира части доносился голос комиссара:

- Это будет неправильно, Сергей Петрович. Нельзя так. Ты ведь коммунист? Так?

- Я, Владимир Яковлевич, действую так, как привык на флоте, и ты мне... - Дверь захлопнулась. Спустя несколько минут вышел комиссар. На его щеках выступил легкий румянец. Брови насупились. Тонкие губы были плотно сжаты.

- Товарищ гвардии батальонный комиссар, гвардии сержант Сомин по вашему вызову явился!

Комиссар перестал хмуриться:

- Это хорошо, что явился. Только являются обычно чудотворные иконы или образ любимой девушки во сне, а гвардии сержанты по вызову начальника прибывают. Садитесь, Сомин.

Машинка перестала трещать. Яновский осмотрел Сомина с ног до головы:

- Бляха у вас не начищена, пуговицы тоже. Надо относиться с уважением к своей форме.

- Некогда было, товарищ комиссар. С утра пошел на склад...

- Не перебивайте. Сейчас у вас времени будет еще меньше. Вы назначены командиром зенитно-противотанкового орудия, а Горлопаев будет старшиной батареи. Справитесь?

Сомину стало страшновато. Ведь он ни разу не вел огня из орудия, устройство его знает главным образом теоретически, и потом - будут ли слушаться его бойцы? Но гордость не позволила сказать об этом комиссару. Он ответил уверенно и даже развязно:

- Справимся, товарищ гвардии батальонный комиссар. Прикроем вашу Раису Семеновну.

Лицо комиссара снова стало суровым:

- Никакой Раисы Семеновны нет. Забудьте это!

- А как же называть эту самую электропушку?

Комиссар прошелся по комнате.

- Товарищ Сомин, нашему дивизиону моряков доверили новое мощное оружие. Придет время - вы узнаете его устройство, и не повторяйте глупых названий, потому что они могут помочь врагу узнать наш секрет. Есть одно название: боевые машины. Ясно? Теперь о вас. Знаю, что вначале будет трудно. Поможем. Ведь вы комсомолец, товарищ Сомин?

Снаружи раздался протяжный рокочущий гул, словно вспыхнула целая тонна кинопленки. Комиссар изменился в лице и, схватив фуражку, выбежал из штаба. Начальник штаба - долговязый майор Будаков расправил рыжие усы, неторопливо надел шинель и тоже пошел к дверям.

- Пойдемте, сержант, - сказал он, - там, кажется, что-то произошло.

Случайный выстрел из боевой установки взбудоражил весь дивизион. Звонили телефоны, из города примчалась машина с незнакомыми военными. Вокруг выстрелившей установки, покрытой обгорелым брезентом, стояли командиры и матросы. Бледный старшина 2-й статьи Шацкий не мог ничего объяснить. Они тренировались, как обычно. К орудию никто из посторонних не подходил. И вдруг - выстрел. Снаряд, прорвав брезент, скользнул над крышами и исчез. У Шацкого дрожали руки. Он сразу сгорбился и поник. Санитары увели под руки бойца, у которого при выстреле было обожжено лицо.

- Довоевался, матрос! - сказал Будаков, засунув жилистую руку за борт шинели. - Арестовать!

Вахтенный командир подтолкнул онемевшего Шацкого:

- Сдайте наган, Шацкий. Пошли!

Командир и комиссар осматривали выстрелившую установку. Уже стало известно, что снаряд, к счастью, упал на пустыре, но все-таки то, что произошло, было ужасно. Еще не вступив в бой, дивизион имел чрезвычайное происшествие, да еще какое: выстрел в Москве из секретного оружия.

В кабинете командира части майор Будаков говорил, ритмично постукивая ладонью по столу:

- Вывод ясен. В дивизионе орудует враг. Я считаю, первое: пока прекратить занятия на боевых машинах, второе - проверить через особый отдел весь командный состав, а командира батареи Николаева отстранить - до выяснения.

Арсеньев с трудом скрывал свое волнение. Он знал, что, если даст себе волю, им овладеет приступ неудержимой ярости, и тогда сгоряча можно наделать бед. Пусть выскажет свое мнение комиссар.

Но и комиссар молчал, желая прежде выслушать командира. Они внимательно присматривались друг к другу уже около месяца, с тех пор как им поручили возглавить гвардейский дивизион. Арсеньев все время ждал, что комиссар попытается ограничить его права. Он очень резко реагировал на каждое замечание, хотя в глубине души понимал, что комиссар большей частью прав. Так было, когда встал вопрос о пополнении дивизиона из сухопутных частей. Арсеньев возражал:

- Я привык иметь дело с моряками.

- Вот ты и преврати в моряков этих сухопутных артиллеристов, зенитчиков, шоферов, - спокойно говорил комиссар. - А когда понесем потери в бою, тоже будешь ждать пополнения с флота?

Победа осталась тогда за комиссаром. Начальник штаба Будаков во всех случаях поддерживал Яновского, а наедине с ним не упускал возможности отметить какую-нибудь оплошность командира.

- Пойми, Александр Иванович, - спокойно объяснял комиссар. - Арсеньев - наша гордость. Лучшего примера для матросов не найдешь. Человек он геройский, к тому же очень способный. Наше дело - возможно выше поднять авторитет командира, а недостатки есть у каждого. Горяч! - Знаю. Суров, даже мрачен не в меру, но и это понятно после всего пережитого. А то, что взыскателен и строг, - хорошо! И ты мне плохо о командире не говори.

Арсеньев ничего не знал об этих разговорах, но чувствовал, что начальник штаба поддерживает комиссара. "Сейчас комиссар выступит против меня, - думал он. - Но лейтенанта Николаева я не отдам, а прекратить занятия не позволю".

Яновский, наконец, начал говорить, и Арсеньев сразу понял, что комиссар одного мнения с ним.

- Ты, Александр Иванович, проявляешь не бдительность, а мнительность. Нельзя отстранять боевого моряка Николаева. Занятия нужно не прекратить, а усилить, потому что не сегодня-завтра - в бой.

Так и решили. Только поздно ночью комиссар зашел в комнату Арсеньева. Командир не спал. Вот уже много часов он пытался выяснить причину случайного выстрела. Яновский сел рядом с ним:

- Вот что, Сергей Петрович, виноваты мы с тобой оба, потому что оба отвечаем за дивизион. Машина была, видимо, в порядке. Ее накануне проверяли. Будем считать, что Шацкий не выключил рубильник. С командира установки его придется пока снять, но чует мое сердце - здесь что-то есть. Будем смотреть в оба. А сейчас иди-ка ты спать. Все равно ничего не придумаешь.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Но оба так и не спали до утра.

3. ФЛАГ МИНОНОСЦА

Утром, еще в темноте, батареи выходили на строевые занятия. Повороты, строевой шаг, приветствия отрабатывали по отделениям. На морозе голос быстро сдавал. Сомин до хрипоты в горле водил свою восьмерку по плацу:

- Напра-во! Пр-рямо! Шагом... марш!

Сомин чувствовал, что командует он плохо. Замерзшие бойцы ходили вяло, поворачивались вразброд. Наконец весь дивизион выстраивался в одну колонну. Теперь командовал мичман Бодров. Сомин с облегчением становился в строй. Бодрову мороз был нипочем. Его голос был слышен на всем плацу:

- Ди-визион... Смирно! - все застывали как вкопанные. - Стр-раевым... Марш! - ревела луженая морская глотка. Сомин не узнавал своего отделения. Теперь все шли бодро, стройно, с размаху печатая шаг по замерзшей мостовой. Вот что значит настоящий командир!

После завтрака начинались занятия на орудии. Вот тут-то было самое трудное. Как научить этих восьмерых готовить орудие к бою за тридцать секунд? Пока откидывали борта машины, опускали стопора, снимали чехол, подымали ствол и рассаживались по местам, проходило не меньше двух минут. Сомин раздражался, снова давал команду "Отбой!" и повторял все сначала, но выходило не лучше. Подносчик снарядов Куркин - коротышка с маленькими руками и ехидными глазками, которого в дивизионе прозвали "Окурок", - сам имел звание сержанта. Лет десять назад он был на действительной в пехоте и теперь не упускал случая втихомолку подшутить над "командующим". Увалень Писарчук старался изо всех сил, но вечно опаздывал. Он путал цифры скорости и дальности самолета, пыхтел, краснел и, наконец, махнув рукой в рукавице, оставлял в покое прицельный механизм.

Временами Соминым овладевало отчаяние. Ясно - расчет не способен вести огонь. И это известно пока только ему одному - сержанту Сомину, который не в силах обучить этих восьмерых. Каждый из них сваливал вину на другого. Во время занятий начиналась перебранка. "Огонь" открывали несвоевременно. Наводчики сваливали вину на прицельных, прицельные на наводчиков, а как работают остальные, вовсе нельзя было проверить без стрельбы боевыми снарядами. Сомин возненавидел обойму с деревянными снарядами, которые употреблялись для тренировки, в то время как в зарядных ящиках лежало две сотни боевых снарядов с сияющими медью гильзами и черными масляными головками.

Теоретически Сомин знал устройство орудия хорошо, но на занятиях матчастью произошел досадный конфуз.

- Вот это затвор, - объяснил Сомин. - Запомните: скользящий, вертикально падающий. Вставляется он так... Видите? Теперь вставляем мотыль...

Мотыль не вставлялся. То ли затвор был вставлен неправильно, то ли не совпадали шлицы. Руки в неуклюжих рукавицах не слушались. Упрямые стальные детали никак не лезли в люк люльки. Сзади раздался осторожный смешок Куркина:

- Не лезет!

- А вы молотком! - посоветовал второй подносчик Лавриненко.

Этот Лавриненко был антипатичен Сомину с первого дня. Одевался он неряшливо, то и дело вступал в пререкания и без конца рассказывал дурацкие истории из своей практики железнодорожного проводника. Его желтые зубы вечно что-то жевали.

- Молотком стукните разок, товарищ сержант, оно и влезет.

Сомин только что поранил себе руку. Издевательский совет Лавриненко вывел его из себя. У Сомина вырвалось грубое ругательство, где, помимо бога, упоминалась даже его мамаша.

- Причем бог, когда сам дурак? - резонно отпарировал Лавриненко. Все расхохотались.

- Преподобный Лавриненко! Не любит, когда бога ругают! - смеялись артиллеристы.

Сомин, бледный от ярости, продолжал биться над сборкой стреляющего механизма. Конечно, Лавриненко надо было отчитать как полагается за его реплику, но ведь он сам показал пример, нецензурно выругавшись, а главное - раньше всего нужно было собрать механизм.

Старшина батареи Горлопаев уже объявил перерыв. Бойцы соседнего расчета, натянув на орудие брезент, отправлялись на обед. Из-за угла показался командир части. Сомин подал команду "Смирно!" и бегом бросился доложить.

- Товарищ гвардии капитан-лейтенант, расчет первого орудия зенитно-противотанковой батареи занимается изучением матчасти.

В левой руке Сомин держал злосчастный мотыль. Правая, поднятая к головному убору, была измазана кровью.

Командир части смотрел на сержанта с нескрываемым презрением.

- Почему задержались? Через две минуты задраить орудие! - Он отогнул рукав с золотыми нашивками и взглянул на хронометр.

Сомин бросился к орудию. Прицельный Белкин выхватил у него из рук мотыль и сразу вставил его на место. Бойцы уже опускали ствол орудия, подымали борта машины. Громоздкий задубевший на морозе чехол не слушался. Кое-как его, наконец, натянули. Сомин сам завязал кожаные тесемки у основания ствола и спрыгнул с машины.

- Плохо! - отрубил капитан-лейтенант. - Четыре минуты с половиной. Нужно научить, а потом командовать, а не хвататься самому. Иначе вас уничтожат в первом же бою. Делаю вам замечание.

После этого случая Сомин решил поделиться своими тревогами с комиссаром. Это было нелегко. Он собирался дня два и, наконец, в свободное время пошел в штаб. Там его встретил майор Будаков:

- Ну, как дела, сержант? - Начальник штаба расправил привычным жестом пушистые усы. - Садись, сержант. На, кури! - Он протянул коробку "Казбека". Сомин уже давно не видал папирос. От махры во рту стояла горечь. "Словно куры ночевали" - как образно выражался Валерка Косотруб. Этот ладный, острый на словцо морячок все больше нравился Сомину. Он даже вытравил в соленой воде свой синий воротник, чтобы сделать его бледно-голубым, как у Косотруба. (Признак настоящего, бывалого моряка).

Сомину очень хотелось взять папиросу, но что-то внутри подсказывало: не надо.

- Благодарю, товарищ майор. Только что курил.

- Ну, как хочешь, - начальник штаба пустил в потолок тоненькую струйку дыма. - Ты мне нравишься, Сомин. Парень культурный ты, выдержанный. Заберу я тебя, кажется, в штаб.

- "Ну, нет! - сказал про себя Сомин. - Хоть и неважный я командир, а все-таки артиллерист, а не писарь". Он ответил сухо, вытянувшись, как положено по форме, хотя начальник штаба определенно старался завести неофициальный разговор:

- Где прикажут, товарищ майор, там буду служить. Разрешите пройти к комиссару части.

Комиссар слушал, не перебивая, взволнованную речь сержанта и думал о том, что этому пареньку не так легко стать настоящим командиром, но все-таки он станет им. А капитан-лейтенанту нужно будет мягко посоветовать не делать замечаний младшему комсоставу при рядовых.

- Вот так получается, товарищ комиссар, - закончил Сомин. - Пока что не оправдываю вашего доверия.

- Значит, вы просите освободить вас от должности командира орудия. Так я вас понял?

- Нет, товарищ комиссар. Я справлюсь обязательно. Я не прошу освободить. Просто я хотел, чтобы вы знали, где в дивизионе слабое место, пока...

Комиссар улыбнулся:

- Правильно сделали, что пришли. Я знал, что вам будет нелегко, но командиров зенитных орудий у нас нет. Значит, хочешь - не хочешь, а придется вам стать настоящим командиром-зенитчиком. Завтра прибудет из госпиталя ваш командир батареи. Поговорите с ним начистоту. И вот еще что: я хочу, чтоб вы провели беседу о защитниках Ленинграда. Материал получите в комсомольском бюро.

Секретаря комсомольской организации части Сомин не знал. Он отсутствовал все время, и его замещал военфельдшер - член комсомольского бюро Юра Горич - шумный высокий парень с ослепительными зубами и мускулами атлета. Горич считал, что сделался медиком по ошибке и надеялся стать строевым командиром. Матросы любили его за веселый характер, отзывчивость и доброту. Комсомольской работой он занимался охотно, хоть и не очень умело.

На следующий день, в воскресенье, Сомин пошел в комсомольское бюро. Лейтенант, сидевший за столом, что-то писал. Когда Сомин открыл дверь, он поднял голову. Лейтенант был еще очень молод, не старше двадцати двух лет. "Где же я видел это лицо? - вспоминал Сомин. - Высокий, ясный лоб, четкие брови, светлые каштановые волосы. Ласковые, как у девушки, синие глаза".

- Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант? Сержант Сомин из зенитно-противотанковой батареи. Мне нужен секретарь комсомольской организации.

- Я - секретарь комсомольской организации дивизиона.

Лейтенант встал и вышел из-за стола, и тут только Сомин понял, что это был тот самый командир, который привез его в эту часть.

- Мы ведь с вами уже знакомы, товарищ сержант, - сказал он, - а сейчас, надеюсь, познакомимся поближе.

- Вы - командир зенитной батареи! - радостно выпалил Сомин.

- Совершенно верно. Командир зенитной батареи, Андрей Земсков. К несчастью, открылась рана - продержали в госпитале две недели, а дела у нас на батарее, говорят, неважные.

- Совсем плохие дела, товарищ лейтенант.

- Ну-ка, садитесь, докладывайте, - он стал сразу серьезным, и Сомин заметил, что глаза у лейтенанта вовсе не такие уж ласковые и беззаботные.

Они проговорили около часа, потом лейтенант встал и надел шинель:

- Пойдемте к орудию, Сомин, хоть сегодня воскресенье. Завтра вы снова покажете расчету разборку и сборку механизма затвора и сделаете это более удачно.

Несмотря на сильный мороз, лейтенант работал без перчаток.

- Так удобнее, - сказал он. - Нужно все делать быстро, чтобы руки не успели замерзнуть. Вы, вероятно, вставляли мотыль этой стороной, а надо вот так... Попробуйте-ка сами.

Руки у него, конечно, замерзли, но он тут же растер их снегом.

- Получается, Сомин? Дальше. Вынимайте затвор. Осторожно! Здесь силой нельзя. Готово? Теперь попробуйте самостоятельно сначала. Следите за шлицами. Так... Хорошо.

Пальцы у Сомина уже не сгибались. По примеру лейтенанта он накрепко растер руки снегом.

- Мороз все-таки, товарищ лейтенант, наверно, под двадцать.

- Пожалуй, будет. Ну, хватит на сегодня, Сомин, - лейтенант легко спрыгнул с платформы, - задраивайте чехол. Пошли.

- Спасибо, товарищ лейтенант, словно камень с души сняли, - сказал Сомин по пути в казарму. - Ведь это так просто делается!

- Этих камней, Сомин, у вас еще попадется немало. Я буду заниматься отдельно с командирами орудий, пока есть время, а завтра с утра вместе с вами начнем тренировку всех номеров расчета.

Наутро пошел легкий снежок. Стало чуть теплее. После завтрака все подразделения были выведены на плац. Сомин стоял с правого фланга своего отделения. В обе стороны от него вытянулся строй моряков. Горели начищенные бляхи и золотые пуговицы с якорями. С карабинами у ноги бойцы ждали. Бодров прохаживался перед строем, придирчиво приглядываясь к каждому: "Кажется, все в порядке. Моряки - как моряки. И новички - не хуже других. На первый взгляд не отличишь. Впрочем, какие они сейчас новички? думал мичман. - Три недели в морской части!"

Ждать пришлось недолго. По плацу прокатилась команда, и весь дивизион замер. Четыре человека вышли из остановившейся машины и направились к строю. Арсеньев и Яновский пошли навстречу.

- Товарищ адмирал, Отдельный гвардейский дивизион моряков выстроен по вашему приказанию! - доложил Арсеньев.

Адмирал подошел ближе. В морозном воздухе четко прозвучали его слова:

- Товарищи гвардейцы-моряки! Вы будете защищать нашу столицу Москву на ближних подступах. Я вручаю вам боевое знамя - кормовой флаг лидера эскадренных миноносцев "Ростов". Этот корабль нанес врагу жестокий урон, но погиб в неравном бою. Только шесть человек из его команды спаслись. Все они служат теперь в вашей части, которую возглавляет бывший командир лидера "Ростов" гвардии капитан-лейтенант Арсеньев. Будьте достойны флага героев. В боях за Москву сражайтесь так же мужественно и самоотверженно, как они. Смерть немецким захватчикам! ...