Петр Алексеевич Михин «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить

От автора

Много лет минуло после войны. Но впечатления тех грозных, мучительных, кровавых дней никогда не изгладятся в памяти тех, кто воевал. Страхом и отчаянием, холодом и голодом, ранениями и смертями, мужеством и героизмом, победами и поражениями были наполнены те дни. Вечность была сконцентрирована в четыре года, а то и в минуты, даже в секунды. В мгновения смертельной опасности души обнажались до самого последнего своего нутра. И люди творили невозможное.

Именно на передовой свершается война. И видна она лучше всего из окопа, а не из штабов и политотделов. Любые гениальные замыслы и стратегические ходы полководцев — лишь замыслы и ходы. В реальные дела они воплощались руками и жизнями тех, кто стрелял и побеждал врага на поле боя. Непосредственно победы добывали солдаты и офицеры взводов, рот и батальонов, эскадрилий и батарей. К сожалению, их ратный труд не всегда знали и правдиво отражали в своих донесениях штабы и политотделы, и не только потому, что находились они вдали от передовой.

За 60 лет после войны не один раз менялись оценки трагических событий тех лет. Высказывались различные мнения по поводу наших неудач в первые месяцы войны, замалчивались истинные причины поражений в неудавшихся военных операциях. Не публиковались сведения о потерях в победоносных сражениях. Даже академические издания по истории Отечественной войны грешили субъективизмом, подстраивались под власть имущих. Наиболее правдивым изданием выглядит «Всероссийская книга памяти 1941–1945» (Обзорный том), которую выпустило Военное издательство в Москве в 1995 году.

Лишь в последние десять лет историки и общественность получили много новой, правдивой, ранее неизвестной документальной информации из истории войны. Но все меньше остается в живых непосредственных участников и свидетелей тех страшных событий, и новую, более объективную и реалистическую, основанную на документах и фактах оценку минувшей войне дает поколение историков, которые ее не видели. Однако при любых оценках войны незыблемым должен оставаться непререкаемый исторический факт — героизм советского народа.

Я попал на фронт со студенческой скамьи. Командовал взводом, артиллерийской батареей, дивизионом. Выпало мне пройти большой боевой путь от Ржева до Порт-Артура, через Сталинград, Донбасс, Курскую дугу, Украину, Молдавию, Балканские страны, Будапешт, Вену, Прагу, Монголию и Китай. Сколько смертей пережил я на фронте! Погибших друзей до сих пор забыть не могу. Они — в моей памяти. Живыми — они снятся мне. Война оставила неизгладимый след в моей душе. Вот в своей книге я и старался дать восприятие войны таким, каким оно было тогда, какой испытал ее, более трех лет постоянно находясь на передовой. Я пишу о сокровенном, вспоминаю то, что особенно волновало тогда, но о чем в те времена мы не могли, да и не принято было, говорить и писать. В книге нет художественного вымысла, как нет и цензурных правок. С другой стороны, потребовалось более полувека, чтобы осознать то, что происходило вокруг меня и с нами в те страшные дни.

Уходит из жизни наше поколение фронтовиков-окопников, всех тех, кто видел противника не на штабной карте, а через прицел автомата, орудия, а то и в рукопашной схватке, кто на себе испытал истинную силу врага, горечь поражений и радость побед. И мне, представителю этого исчезающего поколения, хочется донести до молодежи и наших потомков простую и страшную правду о самой кровопролитной в истории человечества войне.

Петр Михин.

Январь 2006

Пролог Тяжело в учении… Июнь 1941-го — июль 1942 года

Героическому, многострадальному советскому народу-победителю посвящаю эту книгу

22 июня

С раннего утра 22 июня 1941 года в Ленинграде стояла удивительно теплая, тихая и солнечная погода. Красота, тишина и спокойствие. Если бы не самолеты. Тревожно ревя моторами, они беспокойно носились над городом. Но люди думали, что идут учения. В мае и начале июня у людей возникало беспокойство: как бы весной война не началась. Но неделю назад, 14 июня, было успокаивающее сообщение ТАСС, что не следует опасаться скопления немецких войск на наших границах, это они прибыли сюда отдыхать перед броском на Англию.

Мы, трое студентов Педагогического института имени Герцена, Леша Курчаев, Витя Ярошик и я, собирались на последний экзамен за третий курс. Общежитие, где мы жили, находилось во дворе института, идти было недалеко. Вдруг из черной тарелки репродуктора громко прозвучал голос диктора: в двенадцать часов слушайте выступление Молотова. Решили задержаться: интересно, что скажет второе лицо государства.

Трагическим, скорбным, дружески-молящим голосом Молотов сообщил о начале войны. Слова Молотова поразили нас. Рухнуло все: надежды, планы, привычный образ жизни, повседневные заботы. Да и сама жизнь уже более не принадлежала нам. То, чего мы более всего опасались, стало зловещей действительностью. Но мы были твердо уверены: враг будет неминуемо и скоро разбит.

Не видя ничего под ногами, мы помчались на третий этаж учебного корпуса. В длинном коридоре находилось человек двадцать студентов. Я громко, на весь коридор, прокричал:

— Товарищи! Началась война с Германией!

Пораженные сообщением, студенты окружили меня и с интересом стали расспрашивать, откуда узнал. Я не успел ничего сказать, как из толпы кто-то с силой потянул меня за рукав. Оглядываюсь и вижу парторга факультета.

— Это что за провокация?! Что вы сочиняете?! — заорал он, крепко удерживая меня за руку. — Да вы знаете, что вам будет за клевету?! А ну пошли в партком!

Тут в другом конце коридора раздалось:

— Ребята! Война! Война!

Парторг бросился на этот крик.

Мы вошли в аудиторию, где шел экзамен по методике математики за третий курс. Пожилой, высокий и худощавый, очень строгий доцент Крогиус никак не отреагировал на наше сообщение о войне.

— Берите билеты, — спокойно и буднично сказал он.

Я подумал: не немец ли он, этот Крогиус, может, и о войне давно знает?

Экзамены мы, все трое, сдали на «отлично». Мне бы только радоваться: это пятая пятерка, теперь мне наконец, одному из немногих, положена стипендия. Уже два семестра я не получал стипендии. Прошлой весной из пяти экзаменов у меня было три пятерки и только две четверки. По немецкому языку преподавательница заранее предупредила: из-за воронежского произношения никогда мне пятерку не поставит. А последний экзамен, по теории функций, сдал на «отлично», но профессор предложил для порядка ответить на дополнительный вопрос. У меня был приступ малярии и температура под сорок. Я попросил отпустить меня с любой оценкой. И он поставил четверку. Меня это не огорчило, потому что общий баланс оценок у меня и без того тянул на красный диплом. Но как я пожалел об этой пятерке в октябре, когда ограничили стипендии, давали только тем, у кого одна треть четверок. Две четверки из шести давали право на стипендию, а из пяти — нет. У меня не хватало одной пятнадцатой балла. Совсем случайно не получил я стипендию и после зимней сессии. Снова пять экзаменов, опять четверка по немецкому. Но у меня была полнейшая уверенность сдать последний экзамен, по философии, на пять. Я единственный в группе одолел «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, профессор только с одним мною вел дискуссии по этой работе на семинарах и обещал пятерку на экзаменах. Но случилось непредвиденное: прибыла комиссия из ЦК партии по борьбе с либерализмом профессоров при выставлении оценок на экзаменах. Профессор испугался и решил подстраховаться: за отличный ответ поставил четверку. В результате я не получил стипендию и во втором семестре.

Как было трудно! Бедные родители могли прислать мне за год только четыреста рублей для уплаты за учебу. Многие студенты тогда бросили институт. Мне посчастливилось с репетиторством. Я стал заниматься с сыном шеф-повара ресторана и дочерью профессоров Медицинской академии. У первого я бесплатно обедал, вторые платили десять рублей за занятие. Тридцатилетняя жена повара стала уделять мне чрезмерное внимание, провожать до трамвая. Я никак не мог отвязаться от нее. Мужу не понравилось увлечение супруги, и он рассчитал меня. Вскоре я вынужден был оставить и занятия у профессоров. Родители девушки стали убеждать меня бросить пединститут, перейти учиться к ним в академию: профессорства не гарантировали, но сделать доцентом после окончания учебы обещали уверенно. Но я понял, что «в нагрузку» придется стать членом этой семьи, их флегматичная дочка мне не нравилась, и я перестал посещать их дом.

Пришлось по воскресеньям грузить в порту ящики с мороженой рыбой, а они по сто пятнадцать килограммов, и вдвоем не взяться — на лестнице не развернешься. К тому же конкурирующие бомжи постоянно подгадывали «упустить» сверху ящичек нам на головы. Другой работы в городе найти было невозможно, голодные студенты давно позанимали все должности сторожей и истопников. Но опять мне повезло: я устроился на полставки воспитателем в детский сад. Дальняя езда, зато за время трехчасовой работы можно четыре раза поесть: обед, полдник, ужин и, в компании с поварихой тетей Шурой, доесть остатки пищи «на свободе», как она говорила, когда детей уводили родители.

И вот война. Долгожданная стипендия теперь уже не потребуется, пошли насмарку все мои академические труды. Вышли с экзамена во двор института, а там все бурлит. Толпы студентов, разговоры, споры, шум. Наконец появился парторг института, народ смолк. Парторг кратко повторил заявление Молотова, призвал к бдительности и велел ждать дальнейших распоряжений. Послышались крики:

— Отправляйте нас на фронт!

Мы, студенты физмата, решили идти в Куйбышевский райвоенкомат. Но тут появился работник военкомата, который объявил, чтобы все студенты института собрались завтра в восемь часов во дворе в пиджаках, с ложками, кружками и туалетными принадлежностями. Будут отправлять на фронт. Мы обрадовались.

Утром нас повели строем на Финляндский вокзал, посадили в поезд и повезли к Выборгу. Разместили нас в сосновом лесу, в уже готовых шалашах. Покормили из полевой кухни. Показали вырытую траншею и сказали: каждому парню в течение дня свалить, очистить от веток и порезать на части двадцать сосен; из этих бревен солдаты будут делать эскарпы по бокам траншеи, чтобы не осыпался песок. Девушек поставили на рытье противотанкового рва.

Норма в двадцать бревен оказалась очень трудной, в первый день до темноты никто ее не выполнил. Да и затем работать пришлось по двенадцать часов. Уставали мы неимоверно, но постепенно втянулись и стали выполнять норму засветло. Все бы ничего, да сильно одолевали комары и мошкара, никуда от них не деться.

Но где же обещанный фронт?!

Мы стали требовать у полковника, руководившего работами, отправки на фронт. А после поездки двух студентов в Ленинград за мылом, которые рассказали, что по городу пройти невозможно: каждый встречный возмущается, почему здоровые парни не в армии, — мы пригрозили полковнику забастовкой, если он не отправит нас на фронт.

И все же нам пришлось проработать почти месяц, пока не выполнили всю работу. Один раз на нас сбросил бомбу пролетавший немецкий самолет. Страшно было, но никто не пострадал.

Какими мы были, во что верили

Двадцать третьего июля мы уехали в Ленинград и на другой день пошли в военкомат. Там нас построили в четыре шеренги, рассчитали по порядку номеров, показали середину строя, одну половину повернули направо, другую налево и повели в разные стороны. Наша группа двинулась по городу в направлении Финляндского вокзала. Колонну подвели к железным воротам и остановили. Ворота раздвинулись, нас впустили на чистый заасфальтированный двор и усадили под забор отдыхать. Куда привели, никто не сказал и спросить было не у кого. Только парикмахеры, когда стригли нас «под нулевку», объяснили, что это 3-е ЛАУ — Ленинградское артиллерийское училище. Позже мы узнали, что наши товарищи, вторая группа, попали в пехотное училище.

Первое, нас отвели в баню и выдали курсантскую форму. Когда мы помылась и переоделись в форму, преображение оказалось полным: мы никак не могли узнать друг друга — только заглянув в лицо, уясняли, кто рядом с тобой. Но вскоре уже без труда, даже со спины, стали узнавать любого. По возвращении в училище нас поделили на взводы и батареи, показали спальни и повели строем в столовую. Обед нам понравился: обильный, вкусный и сытный. Невольно каждый про себя порадовался: слава богу, хоть о хлебе насущном теперь не надо заботиться.

Да и обмундирование выдали добротное: хотя и не шерстяное, а хлопчатобумажное, но новое и прочное. Не у каждого ведь студента был тогда костюм. У меня, например, были единственные брюки, которые я время от времени отглаживал, да вельветовая курточка вместо пиджака. А вот у моего друга из Белоруссии Виктора Ярошика не то что костюма, даже брюк не было. Ходил он в тренировочных трикотажных черных штанах, которые выдавали нам на время занятий в спортивном зале. На тренировках смотрелись они хорошо, натягивались и подчеркивали прямоту ног, когда выполнялись упражнения на брусьях или на коне, потому что передние части концов штанин цеплялись за носки тапочек. Но когда Витя в этих спортивных брюках приходил в клуб на танцы, вида они не имели, и брал он только своей атлетической фигурой и красивым чернявым лицом.

Порадовали нас и кирзовые сапоги. Тяжеловаты в сравнении с тапочками, но ноги в кирзах ставились на землю прочно и основательно, так и печатали шаг, того гляди сами вперед понесут. А самое главное их достоинство — ни в каких лужах не промокали. Я впервые в жизни обрел непромокаемую обувь, вечно у меня текли ботинки, особенно в талой воде.

На следующий день уже был полный распорядок дня, с 5.00 до отбоя в 23.00. Зарядка, пробежка по набережной Невы, завтрак и 10 часов занятий с небольшим перерывом на обед, а вечером — 2 часа самоподготовки. Дыхнуть стало некогда. За четыре месяца нужно было освоить трехгодичную программу. На практических занятиях орудийный расчет в восемь человек должен, как игрушку, катать, разворачивать и приводить в боевое положение 12-тонную пушку, и снаряд 43 кг весит, а стальные сошники, что вставляются в концы станин, — по 100 кг, да его, этот сошник, надо еще громадной кувалдой забить в землю. Не высыпались. Все тело болело. Когда в четыре утра водили строем в баню, мы научились на ходу спать. И ничего, получалось: просыпаешься при остановке, утыкаясь в спину впереди идущего.

В одно из воскресений меня отпустили сбегать в институт за письмами. Брат писал из Подмосковья, что добровольно вступил в народное ополчение; настроение бодрое, патриотическое, ждут отправки на фронт, хотя воевать еще не научились и оружия пока нет. Чувствовалось, что состояние у брата боевое, приподнятое, да и политруки настраивали их, семнадцатилетних, на скорое истощение ресурсов у врага, а там и побить фашистов нетрудно будет. Еще брат писал, что ополченцы беспокоятся, как бы не опоздать на фронт, а то без них война закончится.

Вскоре эти ополченческие дивизии постигла горькая участь. Ими заткнули образовавшиеся на фронте прорехи и без пользы погубили.

Наши политработники тоже рассказывали нам о положении на фронтах. В основном о том, какие города сдали немцам. Быстрое продвижение фашистов тревожило, возмущало и удивляло нас. Приученные к победным кинофильмам и песням, мы не могли понять, как случилось, что немцы уже нацелились на Москву. Ранее в клубе института нам постоянно читали лекции по международному положению. Мы знали, что англичане и французы затягивали переговоры, фактически не хотели вместе с нами выступать против Гитлера и тем вынудили Сталина заключить договор с немцами. Народ, конечно, не верил в дружбу с Гитлером, люди внутренне, про себя, не одобряли политику заигрывания с фашистами. Например, мой дядя по линии матери Егор Илларионович Сахаров, простой крестьянин, хотя и колхозный бригадир, погибший потом на войне, так мне говорил: «Сталин боится Гитлера, заигрывает с ним и откупается от него хлебом и углем, как мой сын Петька откупается от ребятишек постарше яблоками, чтобы они не били его».

Советские люди жили тревожно, в ожидании войны. Но не думали, что она начнется так внезапно. Мы ведь не знали, что разведчики доносили Сталину о готовности Германии напасть на нас, даже дату нападения называли. Нарком обороны маршал Тимошенко 13 июня просил разрешения у Сталина привести приграничные войска в боевое положение, но Сталин не разрешил — боялся прогневать, встревожить Гитлера. Вот и получилось: снаряды держали вдали от пушек, чтобы ненароком не выстрелил кто и не спровоцировал немцев, войска — на учениях, люди — в отпусках и увольнениях, на каждого летчика приходилось по два самолета — в общем, гуляй, ребята!

Даже когда началась война, Сталин не верил в ее реальность, все думал, что это провокация. А потом до 28 июня вне себя был. И только к 3 июля оклемался.

Вот так подставил нас Сталин.

Но ведь он такую власть взял, что под страхом смерти ему никто ни возразить, ни подсказать не смел. Войска и страна оказались в растерянности. Перед войной по распоряжению Сталина расстреляли как врагов народа большинство маршалов, генералов и старших офицеров, а вместо них на освободившиеся должности назначили молодежь, которая не имела опыта. Говорил же писатель Симонов, что дивизиями командовали батальонные командиры, а полками — командиры взводов. Но мы, простые советские люди, не знали всего этого. Верили во внезапность нападения. Твердо надеялись, что враг будет скоро разбит.

Не знали мы и того, что уже в первые месяцы войны более миллиона наших воинов погибло, около одного миллиона, оставив тяжелое вооружение, выбиралось из окружений и более трех миллионов попало в немецкий плен. Откуда нам было знать тогда, что именно нам придется в последующие годы в кровопролитных боях брать каждый город, каждый взгорок, без особого труда занятые фашистами в сорок первом. Фронтовик Эдуард Алымов, у которого перед войной как врагов народа расстреляли отца и отчима — командиров полков, однажды вспылил: «Это надо же, за 1937–1938 годы истребить 42 тысячи высших и старших командиров! Немцы за всю войну убили и пленили всего 27 тысяч офицеров такого ранга. У нас полками командовали лейтенанты, дивизиями — капитаны, а армиями — скороспелые генералы».

Воистину! Истребив командный состав армии, Сталин доверился Гитлеру. Он запретил привести войска в боевую готовность и проиграл начало войны. А мы, народ, морем крови и океаном страданий выиграли эту войну. Однако причину поражения свалили на пресловутую внезапность. Нашли и козлов отпущения. Тайно казнили Героев Советского Союза Павлова, Рычагова, дважды Героя Смушкевича и вместе с ними еще сорок генералов. Не будь этого злодеяния, может, не отступали бы до Сталинграда и Кавказа. Положение спас Жуков.

Безусловно, наша армия вполне могла противостоять Гитлеру в начале войны, если бы она была приведена в боевую готовность и если бы не было с нашей стороны потворства наглой разведывательной деятельности германской военщины. Весь май и июнь сорок первого года немецкие самолеты беспрепятственно летали над нашей территорией, высматривали и фотографировали расположение войск, военные и стратегические объекты. Отгонять их, тем более сбивать было строжайше запрещено. При вынужденной посадке этих самолетов их дозаправляли горючим и ласково провожали домой.

И только народный комиссар Военно-морского флота Н. Г. Кузнецов, рискуя жизнью, нарушил приказ Сталина и привел порты и корабли в боевую готовность под предлогом учений. Они-то и встретили нападение Германии во всеоружии.

Учение: Кострома — Чкалов — Гороховецкие лагеря — Москва — Коломна — Данилов

В упорных занятиях промелькнул месяц. В конце августа поступил приказ об эвакуации нашего артиллерийского училища в Кострому. Мы перевезли все имущество училища на Финляндский вокзал и погрузили в эшелоны. 3 сентября нас Северной дорогой в товарных вагонах повезли в Кострому. Только миновали станцию Мга, как немцы ее заняли, и Ленинград оказался в блокаде.

На станциях, как в мирное время, продавали в бумажных кулечках северные ягоды: морошку, чернику, голубику. Нам это было в диковинку, и мы с удовольствием лакомились ягодами.

На дорогу, на всякий случай, нам раздали старые польские карабины. И, хотя нам напоминали известную солдатскую притчу, что раз в год стреляет и незаряженная винтовка, один курсант во время чистки карабина случайно застрелил соседа по нарам. Это была первая смерть, которую мы увидели.

Привезли нас под Кострому и разместили в казармах выехавшего на фронт запасного полка. Распорядок дня сохранился таким же напряженным, как в Ленинграде.

Брат прислал последнее письмо с марша к месту боя: «Идем громить фашистов!» Это без оружия-то, как я узнал потом. Больше от него писем не было.^[1]

Сентябрь, октябрь и ноябрь мы упорно овладевали артиллерийской наукой.

5 декабря нам присвоили звания лейтенантов, навесив в петлицы по два кубика. После чего 480 выпускников отправили на фронт, а 20 отличников — особо физически крепких и политически благонадежных, в том числе и меня, — оставили для отправки в Оренбург, на курсы летчиков-наблюдателей. После обучения мы должны будем с самолетов и воздушных шаров корректировать артиллерийский огонь по вражеским позициям.

В первых числах января сорок второго года мы оказались во 2-й Чкаловской военной авиашколе. В первую же ночь нас обокрали. Вместо наших длинных, из плотного сукна артиллерийских шинелей повесили на вешалки просвечивающие коротенькие шинелишки с авиационными эмблемами. Так мы потом и ходили в них всю зиму.

В Чкалове занятия были так же уплотненными. Кроме правил стрельбы с самолета и навигации, замучила нас морзянка, по шесть часов ею занимались: натощак вместо зарядки, до и после обеда и на ночь — так в ушах и звенело «ти-та-ти-та-та-та», а кисти рук болели от работы на ключе.

Не прошло и месяца, как внезапно в авиашколу приехал Ворошилов. Собрали нас в зале, человек двести из разных артиллерийских училищ, и маршал, одетый в солдатскую шинель, объявил: спускаем вас с небес на землю, возвращаем в полевую артиллерию. Не хотим более напрасно людей терять, все ранее выпущенные летчики-наблюдатели погибли, так как у нас нет надежных и маневренных разведывательных самолетов, таких, как немецкая «рама».

И нас отправили в 25-й запасной артполк, который находился в Гороховецких лагерях под Горьким.

Здесь мы познали в полную меру, что такое голод и холод. Жили мы в землянках, в каждой — на двухэтажных нарах, тянущихся вдоль стен в два ряда, — размещалось по тысяче человек. Землянки были длиной в сотню метров, с двумя широченными воротами на концах. У каждого выхода стояло по печурке, сделанной из железной бочки. Печки раскалялись докрасна, но это не спасало от холода — в землянке замерзала вода, а у нас, в поисках тепла окружавших печки, дымились шинели, но мерзли спины. Двухэтажные, из голых горбылей нары прикрывала только солома. Мы, человек пять, ложились на эту перебитую в пыль солому — все на правый бок, вплотную друг к другу — и накрывались пятью шинелями. Потом все, по команде, переворачивались на другой бок. Так и вертелись, почти не засыпая, целую ночь.

Среди лейтенантов нашей группы оказался молодой московский артист, он сразу вошел в контакт с латышками-официантками, которые обслуживали шесть офицерских столовых, и мы впятером умудрялись шесть раз завтракать, пять раз обедать — и все равно оставаться голодными, так как шестьсот граммов хлеба на день можно было получить только в одной столовой, в остальных — хлебали слегка замутненную горячую жижу.

Большинство солдат и офицеров, обитавших в лагерях, рвались на фронт с единственной целью: поесть досыта.

Некоторые солдаты не выдерживали такой жизни и, стоя ночью с винтовкой на посту, стрелялись.

В. конце февраля нашу группу вызвали в Москву, в отдел кадров Московского военного округа, и распределили по воинским частям. Нас, троих лейтенантов, направили в Коломну, в формировавшуюся там 52-ю стрелковую дивизию, меня определили на должность адъютанта командира 1028-го артиллерийского полка.

* * *

В Коломну мы прибыли ночью. Расположились в городской гостинице. Впервые за всю зиму мы улеглись в чистые постели, в жарко натопленной комнате. Утром не хотелось покидать это уютное заведение.

По прибытии в артиллерийский полк, который располагался в пригородном селе, нас, всех троих, поставили на квартиру в крестьянскую семью. Должность адъютанта была уже занята, и меня назначили заместителем командира гаубичной батареи. Командир нашей батареи старший лейтенант Чернявский был фронтовиком, прибыл в Коломну, где мы формировались, из госпиталя. Тридцатипятилетний бывший главный инженер Муромского фанерного завода был умен, практичен, знал дело. И под его началом мы принялись формировать из горьковских колхозников боевую батарею.

Солдат кормили очень скудно, офицеров — немного посытнее, но все равно мы не наедались, и прикупить съестного было негде: народ жил бедно. Когда появилась первая травка в поле, меня чуть не до смерти напугали мои солдаты. Веду взвод строем по полевой дороге на занятия, и вдруг, без всякой команды с моей стороны, как при бомбежке, люди бросаются врассыпную и начинают ползать по траве, испугался: не пойму, что случилось, в чем дело?! Оказалось, солдаты увидели на обочине какую-то съедобную траву и все разом бросились рвать и поедать подножный корм.

Чернявский, наш командир, был опытным боевым офицером — строгим, но справедливым, и все мы, офицеры и солдаты, молодые и пожилые, относились к нему как к суровому, но заботливому отцу. Был он невысок ростом, худощав, широкоплеч, слегка сутуловат. Смуглое угловатое лицо его всегда покрывала черная щетина, хотя брился он ежедневно. Быстрый взгляд острых черных глаз и крепко сжатые челюсти придавали лицу решительность и строгость. Хлопчатобумажные гимнастерка и галифе цвета хаки делали всех нас одинаковыми, только три полевых кубика защитного цвета в петлицах и прыгающий на шее бинокль выдавали в Чернявском старшего командира.

Неразговорчивый, деловой, требовательный — глядя на него, тоже хотелось стиснуть зубы и молча работать и работать. Мы верили в него и любили — за опыт, за отеческую заботу, за то, что никогда он не читал нотаций, не был злопамятным, не учинял разносов. Даже за серьезные упущения по службе он никогда не распекал нас, но стоило ему осуждающе покачать головой, как бы говоря: эх ты! — и провинившийся готов был провалиться сквозь землю.

В батарее высоко ценились находчивость и старание, каждый стремился этим блеснуть, а Чернявский терпеливо воспитывал в нас эти качества.

Мы тогда почти ничем не обеспечивались, не было материальной части, занятия проходили условно, на словах. Хорошо, что мне пришла в голову мысль занять в колхозе четыре тележных передка, которые и пригнал наш старшина Хохлов. Привязали к каждому поперек оси метровое полено-«ствол», оглобли служили станинами, кто-то из умельцев вырезал из дерева прицелы, приладили их к «стволам» — и получилась «четырехорудийная батарея». Учебные занятия оживились, всю боевую подготовку расчетов я проводил на этих «орудиях». Чернявский хвалил нас за смекалку, сам разработал методику занятий.

* * *

Артиллерийский полк входит в состав стрелковой дивизии. В полку 2500 человек — три дивизиона.

I дивизион. 300 человек. Три батареи: две пушечные 76-мм — по 4 орудия, и одна гаубичная 122-мм — 4 гаубицы. Взвод управления: отделение разведки и отделение связи. Еще хозяйственный взвод.

II дивизион. Такой же.

III дивизион. Только две батареи: одна 76-мм — 4 орудия и одна 122-мм гаубичная — 4 гаубицы.

Плюс все обслуживающие подразделения.

Всего в полку 8 батарей с орудиями. 9-я батарея называется штабной, в ней нет орудий, она обслуживает штаб полка: связь, разведка и т. д.

Артбатарея — 80 человек, состоит из двух огневых взводов, в каждом из которых по два орудия, и взвода управления (управленцы), в нем два отделения: отделение связи — 10 связистов и отделение разведки — 10 разведчиков. И еще есть хозяйственный взвод: транспорт, кухня, имущество.

Орудие — общее название всякой артиллерийской системы: пушки, гаубицы, мортиры.

Пушка — орудие с длинным стволом. Снаряды летят с большой скоростью по настильной (над землей) траектории. Ставится пушка чаще всего на прямую наводку для стрельбы по танкам, а также и на закрытую позицию.

Гаубица — орудие с коротким стволом. Снаряды летят навесно. Стреляет с закрытой от противника позиции: из-за леса, из-за бугра, по командам по телефону с наблюдательного пункта.

Орудийный расчет состоит из командира орудия — сержанта и шести номеров: № 1 — наводчик, № 2 — замковый, № 3 — заряжающий, № 4 — установщик, № 5 — подносчик, № 6 — ящичный.

Первый номер — наводчик — наводит орудие в цель и производит выстрел. Ставит угломер — это направление стрельбы по горизонту — и поворачивает ствол орудия маховичком. Ставит прицел, который соответствует дальности стрельбы, и поднимает рычаг-стрелку. Прицел имеет деления по 50 метров дальности. Если дальность 6 км, то прицел 120. До сотни прицел не называется целым числом, а, чтобы не ослышаться, говорят: прицел 7–8 (а не семьдесят восемь).

Второй номер — замковый — открывает и закрывает затвор орудия, поднимает маховичком ствол гаубицы, совмещая риски (метки) ствола и рычага-стрелки, связанного с прицелом, а также следит за нормой отката ствола при выстреле. Замковый кричит после выстрела: «Откат нормальный!»

Третий номер — заряжающий — с силой загоняет снаряд в казенник — заднюю открытую часть ствола; потом вставляет туда же гильзу с порохом. После этого замковый закрывает казенник затвором.

Четвертый номер — установщик — устанавливает взрыватель снаряда на осколочное или замедленное действие, выбрасывая столько мешочков с порохом из гильзы, какой номер заряда скомандован.

Пятый номер — подносчик — подносит снаряд и заряд от ящика к установщику.

Шестой номер — ящичный — выхватывает снаряд и гильзу из ящика, протирает их и передает подносчику.

Эти и многие другие премудрости артиллерийского дела приходилось нам изучать больше теоретически. Но и в таких условиях за три месяца Чернявскому удалось сформировать отличную гаубичную батарею и хорошо обучить ее личный состав. С макетами орудий мы совершали марши и маневры — солдаты-«кони» запрягались в оглобли и «скакали», поворачивали в стороны, ставили «орудия» на «огневые позиции», окапывали; расчеты отрабатывали последовательность и быстроту своих действий: ящичные, подносчики, установщики работали со «снарядами»-поленьями; наводчики, замковые, заряжающие учились приводить «орудия» к бою, нацеливать «ствол» и открывать «огонь» по противнику.

Без шагистики и солдафонства Чернявский научил своих огневиков, разведчиков и связистов тому, что особенно нужно на войне, и вчерашние горьковские колхозники свободно орудовали у орудий, были морально и физически готовы вступить в свой первый бой с фашистами.

Настоящие гаубицы, отливавшие сталью и блиставшие свежей краской, мы получили в городе Данилове перед самой отправкой на фронт. После тележных передков они показались нам желанным восхитительным ювелирным чудом! На них мы потренировались дня два, но не произвели ни единого выстрела. А первые выстрелы сделали уже по немцам под Ржевом 23 июля сорок второго. Эти выстрелы чуть не оказались для нас последними. Если бы не наша нищета…

Часть первая Ржев Июль — декабрь 1942 года

Глава первая Наш первый бой 23 июля 1942 года

150 км западнее Москвы

Старинный русский город Ржев стоит в ста пятидесяти километрах западнее Москвы. 14 октября 1941 года он был оккупирован немцами. Разгром немцев под Москвой приблизил советские войска ко Ржеву, а Ржевско-Вяземская стратегическая наступательная операция, продолжавшаяся с 8 января по 30 апреля 1942 года, охватила Ржев с востока и запада до самой Вязьмы. Но Ржев так и не смогли взять. В результате образовался Ржевско-Вяземский выступ, или плацдарм. На вершине его стоял Ржев, занятый немцами.

Стратегическую важность этого плацдарма осознавали и Сталин, и Гитлер. Гитлер называл Ржев «плацдармом нападения на Москву» и всеми силами удерживал город в своих руках. Сталин стремился как можно быстрее, любой ценой отбить Ржев у немцев — ликвидировать эту УГРОЗУ МОСКВЕ. Вот и бились наши войска изо дня в день непрерывно уже ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ.

Подо Ржевом происходили самые страшные и самые кровопролитные бои. В ржевских сражениях наши солдаты проявляли неслыханный героизм. Из-за нехватки оружия, боеприпасов и продовольствия они переносили страшные муки и лишения, бились насмерть, но жизнями своими не сумели возместить эти материальные изъяны. Ржев так и не был взят. Ржевско-Вяземское наступление в январе — апреле 1942 года, в котором наша армия потеряла убитыми и ранеными 777 тысяч человек, было САМЫМ КРОВОПРОЛИТНЫМ ЗА ВСЮ ВОЙНУ.

Ничего этого мы тогда не знали. Как не знали и о том, что нашей вновь сформированной 52-й стрелковой дивизии предстоит принять участие в одном из крупнейших сражений подо Ржевом — Ржевско-Сычевской стратегической наступательной операции. Со всем энтузиазмом юности мы ехали побеждать.

Выгрузились мы темной ночью 21 июля сорок второго года в лесу между станцией Старица и Ржевом. Тракторы на формировке батарея не получила, поэтому орудия прямо с платформ откатывали в глубь соснового леса на себе. Работали тяжко, но споро, и по окончании выгрузки замертво распластались на хвойной подстилке возле своих орудий. Мягкие иголки еще хранили дневное тепло, бодрили запахом сосны, лежать было приятно, сосновый воздух, как бальзам, быстро восстанавливал иссякшие силы, усталость сама собой медленно стекала в теплый песок…

Внезапно в кромешной тьме послышались далекие раскаты орудийных выстрелов. Люди насторожились. Глухие удары раздались уже с другой стороны и ближе. Бывалые фронтовики, а таких в батарее было человек пять, сразу же ощутили с этими звуками что-то знакомое, тревожно-близкое, глубоко пережитое и — для храбрых из них — теперь уже не такое страшное. Эти люди, и среди них Чернявский, уже обладали определенным боевым опытом, и теперь им представлялась редкая возможность новой встречи с врагом. Редкая потому, что тем, кто погиб, а гибли тогда, в сорок первом — сорок втором, десятками тысяч, — тем никогда уже не сразиться с врагом, не отомстить. И потому выжившими фронтовиками овладело то боевое возбуждение, которое хорошо знакомо храбрым людям. Встревожились и остальные батарейцы. Для нас, еще не воевавших, эти реальные, а не в кино выстрелы были предзнаменованием чего-то неизвестного и страшного. Особенно пугало, что выстрелы слышались с разных сторон: не понятно, где наши, где немцы, — и невольно возникало опасение, не попадем ли мы в какую-нибудь ловушку или окружение? Екнуло сердце и у меня: в батарее я отвечал за орудия — в случае чего, куда двинешься без средств тяги?..

— Неужели и тут немцы жмут, как под Сталинградом? — озабоченно проговорил пожилой заряжающий Трефилов. И обратился ко мне: — А немцы далеко отсюда, товарищ лейтенант?

— Должно быть, далеко, коли нас выгрузили здесь.

— Что-то не поймешь, со всех сторон стреляют, — не успокаивался Трефилов.

Выстрелы смолкли. Сморенные усталостью люди крепко заснули. Мне же не спалось, я никак не мог представить себе наш предстоящий первый бой, в памяти опять возникли два эшелона, которые встретились на пути сюда, — один с ранеными, а второй — с искореженным горелым металлом, я тогда ужаснулся: что же с людьми там делается, если так корежит железо?! Людей я тогда делил на два сорта и настоящими считал тех, кто уже побывал на фронте. Как я завидовал раненому сержанту из встречного эшелона! Вроде бы ничем он и не отличался от нас — только вот рука подвязана к шее; веселый, разговорчивый, он рассказал, что и на фронте-то был всего один день, ранили его в первом же бою. Всего один день — а уже фронтовик! У него уже позади тот таинственный, страшный для меня барьер, который называется ФРОНТОМ. Я вот не могу сказать моим солдатам, что был на фронте, а им так хочется, чтобы их командир был фронтовиком: тогда у них будет больше уверенности и спокойствия в предстоящих боях. Конечно, для пользы дела не грешно было бы сказать, что и я был на фронте. Но я совершенно не представлял, что это такое, и не мог, даже мысленно, перевоплотиться, перешагнуть ту невидимую черту, которая отделяет тыл от фронта.

Короткий июльский рассвет быстро переходил в яркий солнечный день. Повара уже сварили завтрак. Но только мы пристроились к котелкам, как послышался тяжелый прерывистый гул, он быстро нарастал, и мы поняли: летят самолеты. Высокие сосны мешали разглядеть что-либо в небе, и бомбы засвистели раньше, чем можно было ожидать. Вместо того чтобы подать команду «Ложись!» и самому броситься на землю, я вскочил на ноги, и в ту же секунду в чащобе ахнул страшной силы взрыв. Мириады свистящих, угрожающе шипящих осколков окатили все вокруг, а один, видно самый крупный, как бритвой, мгновенно срезал громадный, в полдерева сук, который тяжело, с шумом рухнул к моим ногам. Но я продолжал стоять, дивясь невиданной ранее силе — она ошеломила меня!

— Товарищ лейтенант, ложитесь! — крикнул мне старшина Макуха.

— Трефилова убило! — отчаянно закричал наводчик Осецкий.

Первая бомбежка и первые потери ошеломили всех, хотя наши потери, как оказалось, были меньше, чем у соседей.

Чернявский

Едва оправились от бомбежки и позавтракали, как Чернявский приказал мне — старшему на батарее — взять с собой разведчика, связиста, четыре катушки кабеля и идти с ним — он отправлялся к линии фронта, чтобы отыскать место для орудий, откуда нам предстоит стрелять по противнику.

Чернявский с прибытием на фронт оживился, повеселел. Было видно, что ему не терпится как можно скорее добраться до врага, что у него свои, фронтовые с ним счеты, он будто торопился исправить ранее допущенную ошибку, отомстить за нее — и теперь, сформировав после госпиталя свою батарею, едва выгрузив ее с платформ, спешил испробовать новенькие гаубицы на немцах, для чего и бежал сейчас напрямик по болоту к деревне Дешевке: там, на переднем крае, он займет наблюдательный пункт и увидит врага, а завтра к утру его батарея уже будет стоять на выбранной им закрытой огневой позиции, километрах в двух сзади от его НП, — и он наконец откроет огонь по немцам! Ему уже представлялись мощные разрывы снарядов, мечущиеся в панике фашисты…

После выгрузки наш 1028-й артиллерийский полк в течение недели должен был войти в боевые порядки воевавших подо Ржевом частей, чтобы 30 июля принять участие в наступлении. Но Чернявский упросил командира дивизии Андреева разрешить нам вступить в бой с немцами НЕМЕДЛЯ! И сейчас, перепрыгивая с кочки на кочку, Чернявский буквально летел на встречу с врагом! Наверное, ни один самый страстный любовник не спешил так на свидание, как мчался на встречу с врагом наш командир батареи Чернявский! Наверное, только в детстве с таким же нетерпением он бежал со своей первой удочкой на первую в жизни рыбалку! Так насолили ему фашисты, так обидели и унизили, изранили его душу, что жажде отмщения не было конца…

След в след за командиром, тоже скача по кочкам, бежали, едва поспевая, мы, его подчиненные: я, связист Синицин и разведчик Калугин. Все мы были почти вдвое моложе своего комбата, но за десять километров бега заметно приустали. Зато Чернявский, как молодой, был в полной форме! Вот, оказывается, зачем изо дня в день тренировали нас в беге во время формирования! Но мы и тогда, и сейчас не роптали. Нам, безусым, тридцатипятилетний старший лейтенант казался стариком: все он знал, все умел, строго спрашивал с нас, но и относился к нам отечески, и мы слушались его и готовы были выполнить любое его задание.

Жаркий июльский день разгорался вовсю, ярко светило солнце, душно пахло болото, откуда-то издалека спереди и справа доносились глухие орудийные раскаты, похожие на приближающуюся грозу, хотя на небе не было ни облачка. По мере нашего продвижения разрывы ухали все ближе и ближе, иногда вполне явственно слышались пулеметные очереди. Эти звуки все с большей тревогой отдавались в наших молодых сердцах. Но лишь сильнее возбуждали Чернявского! Как-то в Коломне он рассказал мне, как был ранен и чудом спасся от смерти. И, видно, сейчас в его разгоряченном мозгу радужные картины предстоящего боя сменялись горестными воспоминаниями осени сорок первого под Смоленском… Немецкий самолет играючи гоняется за мечущимся в смертельном страхе по полю одиноким красноармейцем… Атака немецких танков на батарею, а снаряды уже закончились, стрелять нечем, и бутылки с горючей смесью подвели: спички в дрожащих руках гаснут на ветру, фитили бутылок никак не загораются, а танки — уже вот они, рядом! Грохоча и стреляя на ходу, они врываются на огневую позицию батареи. Два танка все же удается поджечь! Зато остальные принимаются нещадно давить орудия, остервенело вращаться на одной гусенице, живьем замуровывая в землю прячущихся в окопах красноармейцев. Чернявскому удается выпрыгнуть из окопа, стальная гусеница мелькает у самой его головы. Но тут подоспели с засученными по локоть рукавами немецкие автоматчики, один из них, спотыкаясь, почти в упор полоснул Чернявского длинной очередью, Чернявский упал, немцы побежали дальше в наш тыл. А он был живой: пуля всего лишь пронзила левое плечо. Инстинктивно хотел схватиться за рану правой рукой, но скорее почувствовал, чем увидел, как с немецкой стороны к нему приближаются новые фашисты. Чернявский замер, прикрыл глаза и притворился мертвым. Один из немцев ударил его в пах носком сапога — проверить, не жив ли, и побежал в наш тыл следом за остальными. Оправившись от удара, Чернявский чуть-чуть приоткрыл глаза, увидев спину удалявшегося немца, радостно подумал: живой! — но тут убегавший фашист быстро остановился и вернулся назад. Наверное, усомнился в моей смерти, подумал Чернявский и прикрыл глаза. Сейчас добьет, мелькнула страшная мысль. Жить ему оставалось столько, сколько потребуется немцу времени, чтобы пробежать эти десять метров. Страшна такая смерть, но мучительнее всего беспомощность: немец возвращается к нему с взведенным автоматом, Чернявский же не может не только шевельнуться, но и глаз приоткрыть, карабин его завален в траншее, в руке он сжимал никому теперь не нужный спичечный коробок. Фашист вприпрыжку приблизился, изо всей силы ударил каблуком кованого сапога в голову и тут же для верности, на всякий случай выпустил по лежавшему автоматную очередь. Чернявский потерял сознание. Наверное, так и остался бы он умирать между двумя горящими немецкими танками, если бы не контратака наших танков…

До Дешевки остается еще километров пять.

— Запоминай дорогу, — говорит мне Чернявский, — пойдешь обратно один и приведешь батарею на место, которое я укажу.

— А где же я тракторы возьму?

— У соседей попросишь.

С этим ясно. Но как запомнить дорогу, если никакой дороги нет: одни кусты да болота и все похожи друг на друга? Даже дерева высокого нет поблизости, чтобы залезть осмотреться, а кустарник закрывает весь обзор местности. Пришлось запоминать дорогу по компасу и по тому, откуда светит солнце, благо день солнечный.

Часа через два мы оказались на обширной возвышенности, густо заросшей высокой травой.

— Вот здесь поставишь батарею, — распорядился командир. — Только смотри, чтобы орудия стояли за бугром, на обратном скате возвышенности. Позиция закрытая, немцы не должны видеть наших орудий.

Чернявский с солдатами побежал на передовую подбирать себе наблюдательный пункт, за ними потянулся телефонный кабель, конец которого связист привязал к ближайшему кусту. Я же направился на середину всхолмленной поляны, чтобы оттуда, с высоты, получше осмотреться.

На солнечной поляне…

Стояла тишина, ярко светило солнце, большие разводы красивых полевых цветов то и дело преграждали дорогу, мять их не хотелось, а обойти было невозможно, невольно я сорвал несколько самых красивых соцветий, в руке засветился изумительный букет. Только остановился на самой высокой точке поляны, как где-то в вышине раздался сильный свист, который быстро перешел в зловещий шум, и невдалеке от меня с треском разорвался снаряд. Я испугался, на какое-то время оторопел и бросился в траву уже после того, как мимо меня со страшным шумом пролетели осколки. Поблизости разорвалось еще несколько снарядов, и обстрел прекратился. А я все лежал в высокой траве с закрытыми глазами и молил бога, чтобы не попало в меня.

Поднялся на ноги и тут заметил, что у самых корней травы в землю вросли какие-то мешки. Потянул за один… и вдруг понял, что никакие это не мешки, а солдатские шинели. Шинели были серые, наши, а в них — останки человеческих тел, уже иссохших, сморщенных, почерневших! Меня охватил такой ужас, что, не раздумывая, я бросился бежать в ближайший кустарник.

Немного успокоился, перевел дыхание и осторожно — ссутулившись, прячась в высокой траве — обошел поляну.

Вышел я на обратный, скрытый от немцев скат возвышенности и стал определять места для орудий. Заломил на кустах, возле которых будет стоять первое орудие, несколько веточек, чтобы потом, когда привезу сюда гаубицы, легче было отыскать место. И сразу, не мешкая, отправился в обратный путь.

Времени у меня было вполне достаточно, но я бегом мчался по болоту, а перед глазами маячили трупы — увиденное произвело на меня ошеломляющее впечатление, затмило собой и первую бомбежку, и первый обстрел. Эти солдаты, чьи останки так напугали меня, еще зимой, задолго до нас, пытались взять Ржев — и навсегда остались лежать здесь: миновала зима, стаял снег, прошла весна, и вот уже лето, выросла трава, а этих бедолаг так никто и не похоронил…

Скорбная мысль вдруг сменилась тревогой: а правильно ли я иду, а что, если заблужусь в этих болотах и не смогу найти место стоянки своей батареи? Утром орудия должны стоять на месте, быть готовыми к бою — а я сам только на другой день явлюсь к месту разгрузки! Это же невыполнение боевого приказа! Судить будут! Снимут кубики! Успокаиваю себя: когда мы шли с комбатом туда, солнце светило спереди-слева. Прошло два часа. Теперь я должен наступать на свою тень. Присмотрелся и решил, что иду все же верно.

Чередуя бег с ходьбой, часа через два я выбрался точно к своей батарее.

Выход на рубеж

Приказал батарейцам готовиться к переезду, а сам побежал искать тракторы.

Уже смеркалось, набегали тучи, заморосил мелкий дождь, а тракторов мне никто из соседей все не давал. То самим нужны, то горючего нет. Наконец нашел какого-то полковника, который приказал располагавшейся поблизости части дать мне тракторы.

Было уже темно, когда я вернулся на батарею с четырьмя тракторами и прицепами.

И вот мы двинулись. Кругом грязь, вода, льет дождь, и ко всему, кромешная темнота. Показываю трактористу, куда ехать, а у самого болит душа: найду ли ночью ту поляну? Проехали около часа, и я остановил тракторы. Спрыгнул на землю, а там воды и грязи выше колен. Отошел немного, чтобы сверить компас. Меня окружали мои огневики — бывшие крестьяне, каждый из них мне в отцы годился, они хорошо знали меня, относились уважительно — наверное, потому, что я день и ночь находился с ними, научил их «стрелять» из гаубиц, действовать в бою, ну и не строжничал по мелочам. По жизненному опыту они знали, как трудно ночью да в пургу или туман найти дорогу, и сильно сомневались, что с помощью какой-то стрелочки компаса можно в незнакомой местности приехать на нужное место, но помочь мне они ничем не могли. Я слышал их разговоры между собой:

— Были бы у нас свои тракторы, еще днем бы на место вышли.

— Ни за что не попадем на ту поляну к утру.

— А лейтенант до этого на фронте был?

— Да-а, хорошо, у кого лейтенант постарше да на фронте побывал…

Надо возвращаться к трактору — меня догоняет ящичный второго орудия рядовой Райков, невысокий солдатик лет тридцати:

— Товарищ лейтенант, я знаю эту круглую поляну, я там коров пас, я же тутошний, местный. Давайте покажу, куда ехать надо.

Я не верил своим ушам: неужели и впрямь проводник нашелся?! Усадил его рядом с собою в кабину, и он стал показывать, куда ехать, брал немного левее, чем я думал. У меня будто гора с плеч свалилась, обрадовался несказанно: надо же, так повезло, где ж он раньше-то был?!

Тракторы двигались медленно: тянули прицепы со снарядами, людьми, батарейным имуществом, да еще и гаубицы с передками на прицепах. Гусеницы утопали в грязи, моторы, надрываясь, ревели и раскалились чуть не докрасна, в кабинах жара, гарь, дышать нечем. У меня разболелась голова. Может, от газа, а скорее от того, что не спал две ночи, пережил первую бомбежку, первый обстрел, да еще на трупы эти насмотрелся, ко всему, я же километров тридцать за день пробежал, а теперь, по наивности, положился на взрослого мужчину, расслабился… В общем, я невольно задремал.

Очнулся от тишины. В кабине никого не было. Трактор стоял. Мотор не работал. Выпрыгнул в растерянности из кабины и увидел в стороне кучку людей. Подошел, а это мои солдаты обсуждают, куда ехать надо.

— Почему тракторы заглушили? — спрашиваю.

— Самолеты летают — боимся, бомбить будут, искры же летят.

— Пусть моторы поостынут, — заговорили трактористы.

— А где Райков?

— У него голова разболелась. Не знает он, куда надо ехать.

— А мы не стали вас будить, думаем, пусть поспит лейтенант, пока моторы остывают.

Усадил солдат на тележки, и поехали дальше. Теперь, проспав часть дороги, я не знал, ни где мы находимся, ни куда ехать. Но что делать — надо ехать! Пусть наугад, но нельзя свою беспомощность показать. Минут через десять останавливаю колонну, приказываю тракторы не глушить, чтобы мне их слышно было, а сам иду в сторону, в расчете набрести хоть на кого-нибудь. И мне повезло. Окликнул часовой. Вызвал своего лейтенанта. Залезли в блиндажик, он ярко освещен, и — о радость! — там мой однокашник по училищу, попавший в корпусную артиллерию. Они уже поставили свои «дуры» на боевые позиции. На карте лейтенант показал мне место своей стоянки, а я отыскал нашу поляну, прикинул азимут, расстояние. Ехать нам оставалось километра три.

И вот наконец мы на поляне. Солдаты радовались за меня: приехали-таки на место! А я никак не могу в темноте отыскать заломленные днем кустики. Пересекаю поляну, пытаясь ногами почувствовать, куда идет повышение местности, но ничего не получается. А люди торопят: скорей указывай места для орудий, а то не успеем до утра окопаться. Пришлось на свой страх и риск, по наитию, указать место для первого орудия. Делаю это нарочито уверенно. Затем отмеряю места остальным орудиям. И закипела работа. Отрыли окопы, скатили в них гаубицы, натянули масксетки, забросали их сверху свежей травой.

Загоняю всех солдат под сетки, чтобы не демаскировали батарею, а сам места себе не нахожу: правильно ли поставил орудия, а вдруг мы встали у немцев на виду, тогда конец всей батарее. КАК КАЗНИ, Я ОЖИДАЛ РАССВЕТА…

Первый бой

Начало наконец светать, занимался яркий солнечный день, видимость была отличная… и — о ужас! — местность перед нами оказалась видна на километры. В темноте мы стали на скате, обращенном к немцам — значит, нас сразу же засекут и…

Поняли это и мои солдаты, забеспокоились:

— Куда же мы стали-то?.

— Мы ж на виду у немцев!

— Точно! Как на ладони!

Я слышал эти разговоры и молчал. Старался не выдать своего смятения, делал вид, что батарея стоит там, где и должна стоять, солдаты же напрямую спросить не решались.

Между тем Чернявский уже подал по телефону команду на открытие огня. Вчера, устроившись на наблюдательном пункте под Дешевкой, он времени зря не терял: весь остаток дня наблюдал за немцами. Местные разведчики показали ему огневые точки противника, но Чернявского интересовали командные и наблюдательные пункты неприятеля. Со своего НП с помощью бинокля он заметил, как в глубине обороны немцев скрылось в балке несколько легковых автомашин — значит, начальство собирается, это командный пункт. По паутинкам проводов и изгибу траншей удалось обнаружить и немецкий наблюдательный пункт. Подготовив данные для стрельбы, Чернявский тоже с нетерпением ждал рассвета.

И рассвет наступил.

На батарею по телефону понеслись команды нашего командира. И вот уже первые снаряды обрушились на врага.

Стреляли мы из новеньких гаубиц впервые, но точно и сноровисто, как на учебных занятиях. За несколько минут выпустили более сотни снарядов. И все — в цель! Попали мы немцам по больному месту: разгромили их командный пункт. Наблюдавшие за стрельбой Чернявского соседи прыгали от радости.

— Молодцы! — сказал нам, своим огневикам, по телефону Чернявский. — Первый блин оказался не комом, хорошо стреляли.

Чернявский похвалил нас, немецкое же начальство пришло в ярость, подняло на ноги всю свою артиллерию: разыскать и уничтожить дерзкую русскую батарею!

Только мы закончили стрельбу и Чернявский, радуясь на своем НП, еще раз поблагодарил нас за отличную стрельбу, а мои огневики с чувством исполненного долга — дескать, знай наших! — подняли улыбающиеся лица, как впереди наших гаубиц с сильным грохотом разорвался снаряд. За ним другой, третий. Потом снаряды стали рваться и сзади — все ближе и ближе к нам. Это уцелевшие немцы пришли в себя и стали искать вновь появившуюся зловредную батарею русских: по нам вела пристрелку даже не одна, а несколько немецких батарей!

Наверное, потому, что наша поляна была единственным сухим местом в данном направлении, противник сразу же определил, откуда пришли наши смертоносные снаряды. В училище нам говорили о контрбатарейной борьбе. Орудия противника — самая опасная и самая лакомая цель. На их уничтожение сторона противника снарядов никогда не жалеет, даже по самым строгим нормам на уничтожение вражеской батареи отпускается несколько сотен снарядов. И я представил, что сейчас будет, когда сразу несколько немецких батарей перейдут на поражение. Забеспокоились и мои солдаты. Присев на колени, они с тревогой следили за разрывом каждого снаряда.

— Ну, все! Пропали мы! — в панике причитали они. — Конец нам пришел!

Я не прятался на дне окопа. Стоя у орудийного щита, я смотрел в сторону немцев и молил бога, чтобы меня поскорее убило. Не хочу своими глазами видеть трагедию гибели батареи! Пусть меня убьет — и отвечать будет некому! Ведь это я поставил батарею на виду у немцев!..

Прошла всего минута, и где-то вдали послышался сильный шелест-шум, какой бывает в лесу при внезапном порыве сильного ветра, крушащего верхушки деревьев, — это был зловещий шум приближавшихся к нам десятков снарядов: закончив пристрелку, немцы перешли на поражение. В мгновение шум перерос в страшный рев, будто на бреющем пролетал самолет, солдаты бросились на дно окопа, прижали головы к земле, обхватив сверху руками. А я продолжал стоять как вкопанный, жить мне не хотелось… Но что такое?! Ни один снаряд не попал в наш окоп, не упал даже поблизости! Все снаряды перелетали нашу батарею и со страшным грохотом взрывались в ста метрах за батареей — КАК РАЗ ТАМ, ГДЕ МЫ ДОЛЖНЫ БЫЛИ СТОЯТЬ! ТАМ — зеленый луг мгновенно превращался в черную пашню, сплошь изрытую черными воронками! ТАМ — творилось что-то невообразимое! ТАМ — в сплошном грохоте разрывов поднимались вверх десятки фонтанов земли и все мгновенно заволокло клубами пыли и дыма. А к нам — СЮДА! — долетали только свирепо шипевшие осколки — бессильные поразить нас, они зло втыкались в бруствер или проносились дальше.

Едва схлынул дикий грохот великого множества разрывов, еще продолжали взрываться отдельные запоздалые снаряды, а мои огневики, еще не веря, что чудом уцелели, один за другим начали приподнимать головы и, широко улыбаясь, переговариваться между собой:

— Вот это да! Ну и чудо!

— Надо же такому случиться!

— Смерть сжалилась над нами!

— Ну и командир наш! Молодой, а так обманул немцев! Оказывается, специально поставил тут батарею!

— А мы ругали его! А если б за бугром стояли, ничего бы от нас не осталось!

— Только гляньте, весь луг, как плугом, перепахало!..

Я слышал эти разговоры и радовался. Но думал я о другом. Знали бы мои солдаты, что стали мы здесь не по хитрости — а по ошибке! Моей ошибке! И знали бы они, как трудно переживал я эту свою оплошность! Лишь счастливая ошибка спасла наши жизни и орудия. Конечно, и хорошая маскировка сберегла нас от этого ответного удара. Высоту эту немцы хорошо знали, вели за ней наблюдение, но батарею нашу они не увидели, а вычислили, обрушили огонь на ПРЕДПОЛАГАЕМЫЕ места расположения нашей батареи. И ошиблись. Они и представить не могли, что найдется такой дурак или авантюрист, чтобы поставить орудия на виду, а не там, где им положено стоять ПО НАУКЕ.

И еще, что спасло нас от неминуемой гибели в первом же бою, — это наша бедность, нехватка тракторов. Будь у нас нормальное матобеспечение, мы бы засветло прибыли на место, встали правильно, как положено… и наутро ничего бы от нас не осталось.

Вот так наша батарея включилась во фронтовую жизнь.

Эта история многому научила меня. Потом я всю войну, уже командуя батареей, дивизионом, ставил орудия не там, где положено по науке — немцы эту науку тоже знают, — а чуть-чуть в стороне, и противник громил пустое место.

А солдаты мои теперь души во мне не чаяли, готовы были качать меня как победителя. Авторитет мой вознесся неимоверно высоко: лейтенант сказал — значит, закон!

Глава вторая Умереть — но не отступать! Август 1942 года

Приказ № 227

Калининский фронт, 30-я армия. События развивались стремительно. Прибыв на фронт ночью 21 июля, рано утром 23-го мы уже стреляли из своих гаубиц по немецкому штабу. 29-го вместе со всеми войсками слушали трагический приказ Сталина № 227. 30 июля началась Ржевско-Сычевская стратегическая наступательная операция.

Накануне наступления перед строем частей 52-й стрелковой дивизии нам зачитали прогремевший по всем фронтам приказ № 227 Верховного главнокомандующего Сталина, известный под названием «Ни шагу назад!». Грозный услышали мы приказ. Он впервые откровенно обнажил страшные итоги первого года войны. Речь шла о невероятных потерях и поражениях, которые дальше были нетерпимы — пропастью зияла гибель страны и народа. Приказ требовал: умереть — но не отступать! Нужно было во что бы то ни стало остановить безудержно пятившиеся к Сталинграду и Кавказу советские войска, а нас, стоявших подо Ржевом, принудить ценой жизни взять город — отвести угрозу от Москвы. Требовались жестокие, но единственно действенные тогда меры: отступающих стрелять на месте. Тем более был пример Гитлера, на который ссылался в своем приказе Сталин. Полгода назад, в январе сорок второго, чтобы остановить бегство своих солдат из-под Москвы и спасти развал всего Восточного фронта, Гитлер издал стоп-приказ: сзади своих войск поставил заградотряды, которые расстреливали из пулеметов убегавших; дрогнувших в бою ссылали в штрафные роты, где они воевали до самой своей гибели.

Второй раз у немцев разгромная ситуация, подобная нашей сорок второго, сложилась к концу сорок четвертого года, и они заставили каждого военнослужащего подписать особый листок: «Я поставлен командованием в известность, что, в случае моего перехода на сторону русских, весь мой род: отец, мать, жена, дети и внуки — будет расстрелян».

Приказ Сталина «Ни шагу назад!» спас страну от поражения в войне с Германией. Заградотряды стреляли в спасавшихся бегством, вылавливали дезертиров, а штрафные роты для недисциплинированных рядовых и штрафные батальоны для офицеров бросали на такие участки фронта, где они почти поголовно погибали. Только немногие оставшиеся в живых счастливчики-раненые, искупившие свою вину кровью, реабилитировались и возвращались в регулярные части.

По приказу 227 в декабре сорок второго в нашей дивизии перед строем расстреляли в лощинке у передовой двух солдат. Один выстрелил себе в ногу, другой отмораживал голые ноги в снегу, чтобы попасть в госпиталь. В ходе этого действа случилось невероятное. Только прозвучала расстрельному отделению команда «По предателям Родины! Огонь!», как над нашими головами случайно появился немецкий самолет. Спикировав, он бросил бомбу. Весь строй мгновенно кинулся на землю. Упал и один из расстреливаемых, другой же продолжал стоять на месте. Бомба взорвалась, но никому вреда не причинила. Строй солдат восстановили и приговоренных к смерти расстреляли.

Особые отделы ревностно и зачастую формально выполняли только что вышедший приказ Сталина «Ни шагу назад!», что приводило к трагедиям. Об одной из них и пойдет речь.

Трагедия героев-лейтенантов Цуканова и Волкова

30 июля 1942 года началась Ржевско-Сычевская наступательная операция. Началась она с мощной двухчасовой артиллерийской подготовки по всей ширине двенадцатикилометрового фронта. Грохот пушечных выстрелов тысяч орудий и минометов слился во всеобщий страшный гул и грохот, подобный землетрясению. Почва ходила ходуном. В двух шагах не слышно было человеческого голоса. Полы шинелей дрожали от сотрясений воздуха. Весь первый рубеж обороны немцев был сметен с лица земли вместе с фашистами. Оставшиеся в живых немцы побежали из Ржева. Наша пехота во весь рост беспрепятственно пошла через немецкий передний край. Радость у нас была неимоверная — вот он, Ржев! Без потерь мы продвинулись на несколько километров.

И тут, как назло, на целую неделю разразились невероятной силы проливные дожди. Вода стеной хлынула с неба. Болота вспухли, вода поднялась, на дорогах сплошная, глубиной до метра, грязь — ни пройти, ни проехать. Весь транспорт встал. Остановились танки и артиллерия. Снаряды подвозили по паре штук на лошадях, в мешках наперевес. Но даже лошади и конные люди не в состоянии были двинуться с места, не говоря уж о том, чтобы идти вперед. Завязнув в грязи, наше наступление остановилось. А убежавшие было немцы снова вернулись в Ржев и на свои запасные оборонительные рубежи перед городом.

Третьи сутки, не переставая, лили дожди. Днем 1-й батальон, понеся большие потери, выбил-таки немцев из очередной траншеи и продвинулся вперед, но все участвовавшие в бою командиры рот и взводов, кроме младшего лейтенанта Цуканова, погибли. На этот раз не уцелел и комбат, и Цуканов в разгар боя взял командование батальоном на себя. Хорошим помощником ему стал командир взвода управления нашей батареи лейтенант Волков с пятью своими людьми — связистами и разведчиками. Подавая по телефону команды на свою батарею, стоявшую на закрытой позиции, он так умело громил снарядами фашистов, что батальон продвинулся вперед метров на пятьсот. Соседи же слева и справа так и не смогли одолеть «своих» немцев.

Под вечер, спасаясь от проливного дождя, остатки уставших солдат прилегли в сухих, добротных трофейных блиндажах отдохнуть. В траншее у пулеметов остались только дежурные. Став в одночасье командиром батальона, молоденький младший лейтенант Цуканов был одержим ответственностью: и сам спать не ложился, и, опасаясь ответной ночной атаки, поднял всех своих бойцов, а было их тридцать шесть, и расставил по траншее. Всю ночь они простояли по колено в воде, промокшие под дождем до нитки, а он ходил проверял, как они готовы к бою, наставлял:

— Ты прижмись незаметно к стенке окопа и смотри поверх траншеи. Как на фоне неба появится фашист, сразу стреляй.

Немцы же были уверены, что в залитых водой траншеях, да ночью, никого быть не может, и траншеи-то эти еще утром принадлежали им, они хорошо знали тут каждый закоулок, потому в кромешной темноте, невзирая на ливень, около сорока немцев тихо подползли и стали прыгать в траншею, опасаясь только воды. В результате большинство из них было перебито, а раненые захлебнулись в воде на дне траншеи. Те же немцы, которым было поручено забросать гранатами блиндажи, были уничтожены группой артиллеристов Волкова. В этом скоротечном ночном бою батальон потерял всего двоих убитыми и пятерых ранеными, и у Волкова, пока он со своими людьми отражал атаки немцев на блиндажи, убило разведчика.

К утру дождь перестал. Голодные, но радостные от успешного боя солдаты пожевали что осталось в мокрых карманах от сухарей и поживились кое-чем из съестного в немецких блиндажах. Дежурные остались в траншее, остальные повалились на дощатые нары в трофейных блиндажах. От спящих повалил густой пар, и лейтенанты, чтобы обсудить положение, присели у входа внутри одного из блиндажей.

Смуглый, темноглазый Цуканов и розовощекий, с пшеничным чубом Волков, вчерашние школьники из Курска и Москвы, имели за плечами трехмесячные курсы, три дня боевого опыта и никакого житейского, а дума их была тяжелая: что делать дальше? Немцы продолжали поливать траншею пулеметным огнем, осыпать минами и снарядами, а связи со своими не было. Связист Волкова, посланный исправлять перебитый кабель, погиб; не вернулись от комполка и связные Цуканова. Волков послал по кабелю последнего связиста и теперь сидел, ни на секунду не отрывая телефонную трубку от уха; в его распоряжении остался всего один разведчик. Последнее, что слышал по телефону от комполка Цуканов: «Держись, ни шагу назад!» Соседи справа и слева так и не продвинулись вперед, фланги батальона были открыты, и молодые лейтенанты опасались, как бы немцы не отрезали их от тыла. На душе было муторно, но они, один перед другим, да и перед солдатами, держались молодцами.

То, чего они опасались, случилось. Фашисты густой цепью свежих сил атаковали батальон спереди, а в спину слева и справа ударили огнем из немецких траншей, которым неудачно противостояли соседние батальоны нашей дивизии. К счастью, у Волкова появилась связь, и он накрыл снарядами атакующих. Немцы залегли. Но связь опять прекратилась. Фашисты снова поднялись и помчались к нашей траншее, их минометчики, поддерживая атаку, начали обстреливать позиции ребят минами, и сзади с флангов дружно ударили несколько немецких пулеметов. У наших появились убитые и раненые. Положение становилось отчаянным. Немцы уже впрыгивали в траншею. Остатки батальона один за другим стали покидать траншею, отползать назад. Цуканов бросился им наперерез, но сделать ничего не смог и вынужден был вместе с солдатами медленно пятиться назад.

Несколько оставшихся в траншее пехотинцев и Волков с разведчиком из трофейного пулемета пытались оборонять траншею. Но немцев много — они были уже в траншее и бежали к блиндажу Волкова. Двое артиллеристов и несколько бойцов-пехотинцев заблокировались в блиндаже, отстреливаясь и выбрасывая летящие гранаты назад, к немцам, а гранаты, которые закатывались под нары, накрывали подушками, спасаясь от осколков. Но немцы ухитрялись стрелять внутрь блиндажа. Ранило в левую руку Волкова. Убило двух пехотинцев. Лейтенант с разведчиком уложили тела убитых в проход блиндажа, залегли за них и продолжали отстреливаться. Наконец немцы выдохлись и отступили.

Стало смеркаться. Из тыла, со своей новой передовой, группа немцев — хозяев блиндажа, в котором сидел Волков, возвратилась ночью в окоп на отдых. Считая, что блиндаж пуст, немцы беззаботно влезли из траншеи в свое жилище. Волков с разведчиком впустили их в темный блиндаж и постреляли всех из автоматов. Потом ребята выскользнули в окоп, выбросились наверх и поползли назад, к траншее, в которой должен был располагаться с остатками своего батальона Цуканов.

Но Цуканова в батальоне они не нашли. За то, что его солдаты оставили занятые позиции, то есть отступили, его арестовали и увели в особый отдел. Политработники — замполит, парторг и комсорг батальона — в бою, как обычно, не участвовали, зато после боя, выполняя приказ Сталина «Ни шагу назад», помогали особистам вылавливать по тылам частей дезертиров с передовой.

Огорченный несправедливым арестом друга, Волков разыскал в ночной темноте блиндаж командира своей батареи. Чернявский обрадовался, что его лейтенант вернулся с передового НП хотя и раненным, но живым. Перевязав получше раненую руку, он отправил Волкова вместе с разведчиком в тыл, на огневую позицию батареи, чтобы они до утра отдохнули в тепле.

Я был в то время старшим на батарее, Чернявский уже рассказал мне по телефону, что случилось с Волковым, и мы встретили изможденных ребят как героев. Переодели в сухое, накормили и уложили спать.

Рано утром верхом на лошадях приехали люди из особого отдела. Лейтенант-особист ударами сапога в бока разбудил героев. За то, что Волков во время боя оказался в тылу у немцев, особист именовал его сволочью и предателем. Волкова и его разведчика порознь посадили в вырытые в земле далеко друг от друга «колодцы» и стали допрашивать. Разведчика, взяв с него подписку о неразглашении, оставили в батарее, а раненого Волкова привязали за здоровую руку к стремени седла и повели в Смерш.

Мы ничем помочь Волкову не могли. До сих пор помню скорбные, полные слез глаза на недоуменном лице Волкова и нашу искреннюю молчаливую, невысказанную жалость.

Вместе с тысячами наших воинов, погибших от пуль фашистов, были убиты и эти два молодых лейтенанта. Убиты ни за что. Как враги. Своими.

Трагедию лейтенанта Волкова я испытал в полной мере на себе, когда меня назначили на его место командиром взвода управления батареи. Трижды я оказывался в окружении у немцев на своем передовом НП, когда поддерживаемая мной пехота отползала назад. В такой ситуации мне и отступать вместе с пехотой нельзя — под приказ попадешь, и в окружении оставаться опасно: хорошо, если погибнешь в бою, хуже — в плен попадешь, предателем станешь; но даже после всего, уцелев в бою и не попав в плен, выберешься к своим — все равно расстреляют. К счастью, мне везло, продолжала действовать телефонная связь с батареей, и я, перебив с помощью огня орудий немцев, восстанавливал положение, давая возможность своей пехоте возвратиться ко мне, на оставленный рубеж.

Несчастье

Случилось это в самый разгар августовских боев. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади в четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы наших снарядов, они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнями! Для нашей же пехоты это было желанной защитой и передышкой. Каждое из четырех наших орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела с интервалом в десять секунд. Когда пошли по второму кругу, что-то при выстреле случилось с третьим орудием, его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым, черным дымом, и от него ко мне, за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык от карабина — зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.

— Третье стрелять не может! — прокричал командир орудия.

Мне некогда было разбираться, что там случилось, и я продолжал называть по порядку номера орудий для производства дальнейших выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я заторопился к третьему орудию.

Подбежал к гаубице — и остолбенел! Недвижными глазами уставился в пустое пространство, где за щитом должен был угрожающе возвышаться двухметровый орудийный ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной махины — ничего не было! Передо мною предстало орудие — без ствола! Без того, что стреляет! Это все равно что увидеть человека без головы! Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце! Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной?! Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Мы только начинали воевать, ни разу еще не теряли материальную часть, утрата орудия не укладывалась в моем сознании.

Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета, они окружили меня и радостно кричали:

— Мы все живы, товарищ лейтенант!

Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о пушке и о себе подумал, а уж потом о людях вспомнил. Но разве моя вина в том, что так нас воспитали: сам погибай, людей теряй, но прежде всего орудие спасай!

— Да как же вы уцелели-то, хлопцы, — откликнулся я, — в метре от вас не просто снаряд разорвался — тонна стали вдребезги разлетелась, это же целый короб взметнувшихся в разные стороны осколков! –

А про себя подумал: вместе с ними и мне повезло, без людских потерь обошлось; может, и не расстреляют, а только в штрафной отправят, я тогда не знал еще, что это гораздо хуже.

Почему снаряд разорвался в стволе?.. Но сейчас не до рассуждений, нужно срочно сообщить о ЧП старшему лейтенанту.

— Снаряд разорвался в стволе орудия, — докладываю по телефону на НП командиру батареи.

— Ты с ума сошел! — с негодованием воскликнул потрясенный Чернявский, в тайне лелея надежду, что безусый лейтенант что-то напутал. — Да ты представляешь, что со стволом может произойти?! Вздутие получится! Орудие выйдет из строя!

— А уже произошло. Ствол разлетелся по самый щит, — поясняю спокойно, потому что уже пережил невероятное происшествие, которое только что случилось, и готов ко всему.

— Сколько убитых и раненых? — понизив голос, немного успокоившись, продолжил разговор командир батареи.

— Ни одного, все целы и невредимы.

— Не может быть, посмотри получше! — требовательно, с заведомым недоверием возмутился комбат.

Я снова подошел к третьему орудию и лично проверил каждого. Ни у одного человека не было ни единой царапины, и никого не контузило. У ящичного Бирюкова крупный осколок выхватил из-под зада вещмешок, но он только опрокинулся через спину и снова сел на землю как ни в чем не бывало.

— Нас орудийный щит спас, — поясняют мне не совсем еще пришедшие в себя красноармейцы. — Пирамиду с карабинами разнесло в щепки, а ведь она стояла у станины, рядом с замковым, нас же, как заговоренных, не тронуло.

Возвращаюсь к телефону, докладываю:

— Все целы.

— Командиру полка будешь докладывать сам! — угрожающе закончил разговор командир.

В чем же причина взрыва снаряда в стволе орудия? Чехол со ствола был своевременно снят, аккуратно свернут и лежал на месте около правого колеса гаубицы. Внутренняя поверхность ствола перед стрельбой была идеально чиста. Только что, перед самой стрельбой, на огневой позиции побывал заместитель комдива полковник Урюпин. Старый служака заглянул внутрь ствола и поразился его зеркальному блеску. Вьющиеся нарезы, как дивные кружева, заворожили взор полковника, он обомлел. Ранее ему никогда не приходилось заглядывать в орудийные стволы, хорошо знал только винтовочные, а такой красотищи никогда не видывал — не сдержался, приложил ладони к щекам и изо всей силы гаркнул в гаубичный ствол: «Урюпин, так твою мать!!!» — а мы счастливо рассмеялись, приняв восторг полковника как высшую похвалу.

Потерю орудия горько переживали все огневики батареи. Люди как-то приуныли и тесно жались к своим орудиям, как бы лаская их и радуясь: а наши целы! Уж так повелось в нашем небогатом обществе, что гибель товарищей переживали с меньшей болью, чем утрату орудия. Красавица гаубица являла собой незаменимый инструмент эффективной борьбы с фашистами. Солдаты в буквальном смысле слова носили ее на руках, вытаскивали из грязи, чистили и холили. Орудия для бойцов расчетов были как бы родными существами, они в какой-то мере олицетворяли собой далеких жен и матерей.

* * *

К обеду на батарею прибыл лейтенант из особого отдела, вместе с ним, так же на конях, возвышались двое автоматчиков. При подъезде к батарее они громко разговаривали, смеялись. Поначалу я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник, тоже, наверное, бывший студент, может, и из Ленинграда, только не с педагогического, а с юридического факультета. Но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Капицкий, я насторожился.

— Где взорванная пушка? — строго спросил он, ни к кому не обращаясь.

Его черные колючие глаза смотрели мимо меня, не оставляя никакой надежды на доверительный, товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами. На Капицком была новенькая, непомятая гимнастерка, хрустящая портупея, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелка на сантиметр выпирала наружу. Узкие голенища блестевших хромовых сапог плотно облегали нежирные икры ног. И сопровождающие его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от только что вытащенных из досок — старых, изогнутых и ржавых. По «гостям» было видно, что они не таскали из болота тяжелые гаубицы и не налегали грудью на высокие грязные гаубичные колеса.

Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего, пострадавшего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубицы и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодезь. Это чтобы солдаты не общались между собой и чувствовали себя арестованными. Пока под присмотром автоматчиков огневики отрывали свои полевые камеры, Капицкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим офицером на батарее, а потому за все в ответе.

— Покажите мне ваше оружие, — вежливо попросил особист.

Я подал ему свой автомат. Капицкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно тихо спросил:

— А почему разорвался ствол у орудия?

— Скорее всего у снаряда был неисправный взрыватель: сработал преждевременно, когда снаряд еще не покинул ствола.

— А может, чехол со ствола не сняли или грязь в стволе накопилась? — ядовито спросил следователь, склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.

— Орудие — не мусорный ящик, чтобы в нем мусор скапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол же до сих пор свернутым у орудия лежит.

— Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести орудие из строя?! — угрожающе вперился в меня особист.

Ранее я никогда не имел дел с органами и не был под следствием, поэтому не представлял, что можно вот так откровенно шельмовать.

— Сегодня одно орудие, завтра — другое, смотришь — и выведена батарея из строя, — не обращая внимания на мое возмущение, продолжал лейтенант. — Сколько человек убито и ранено при взрыве ствола?

— Никто не пострадал! — с гордостью заявил я.

— Как?! Так вы специально их спрятали, прежде чем взорвать ствол! Значит, людей пожалели, чтобы они не выдали вас! — Капицкий как бы между делом взялся за ремень, перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот и уже резко потребовал: — Ну, отвечай лейтенант! С какой целью, по чьему приказу взорвали орудие?!

Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало серьезный оборот.

— Кто ваши сообщники?! А может, чтобы взорвать орудие, песочку в ствол подсыпал?!

Этого было достаточно, чтобы меня расстреляли. Но я нашелся:

— Да где же вы в болоте песок возьмете?

Снова и снова, в какой уж раз я повторял по требованию Капицкого, как все случилось. Но особисту требовалось «признание»:

— Снаряд и ствол разлетелись вдребезги — это факт! И ничем не докажете, что они были чистыми. А то, что люди не пострадали, только отягощает вашу вину. Признавайтесь чистосердечно — это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу.

Лейтенант удалился, прихватив с собою мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик.

Капицкий долго допрашивал других батарейцев. Особенно тщательно — солдат 3-го расчета. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.

— Кое-что проясняется, — загадочно сказал он, садясь напротив меня. — Признавайтесь и называйте сообщников.

— Я сказал вам все. Давайте отстреляем все оставшиеся в этой партии снаряды — проверим, нет ли среди них порченых, — предложил я.

— Ты что?! Хочешь, чтобы я вместе с тобой порвал остальные орудия?! С моею помощью выполнишь вражеское задание?! — вскипел Капицкий.

— Отчего же они порвутся, если, по вашей версии, взрыватели у всех снарядов исправны, а орудия мы в вашем присутствии еще раз почистим. А снаряды все равно расходовать надо, скоро пехоте поддержка потребуется.

— Будем судить тебя, лейтенант, за умышленный подрыв орудия, и никак ты не отвертишься. Так что пойдешь со мною в Смерш.

Я знал, что из Смерша не возвращаются. Ни за что ни про что недавно увели раненого Волкова, вырвался человек к своим — «свои» и увели, привязав за руку к стремени коня. Мне стало страшно. Там, в Смерше, тем более не докажешь свою невиновность, а им свою работу надо показывать: дескать, не даром хлеб едят. Горько умирать предателем от пули своих, уж лучше бы немцы убили.

Следователь, с видом, что все выяснено и моя вина доказана, поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенило: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым! Если бы гаубичный ствол был грязным, он взорвался бы при первом же выстреле!

— Но это же был второй выстрел! — отрешенно вскрикнул я вслед особисту.

— А какое это имеет значение? — не оборачиваясь, бросил Капицкий.

— Нет, ты послушай, я докажу тебе, что ты, лейтенант, неправ! — закричал я изо всех сил.

Мой крик и обращение на «ты» возмутили следователя. Он вернулся, чтобы поставить меня на место. Сел и с насмешкой уставился на меня.

— Если бы ствол орудия был грязным или в чехле, то в стволе взорвался бы первый снаряд. Но у первого снаряда был исправный взрыватель, а потому выстрел был нормальный. Почему же взорвался второй снаряд, когда ствол был уже прочищен первым выстрелом, а чехол был сорван напором воздуха, как считаете вы? Да потому, что у него был неисправный взрыватель! — высказался я.

Капицкий задумался. Мучительно долго он искал отпор моим убедительным аргументам, понимал, что рушится весь выстроенный им каркас предварительного обвинения. Потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:

— Счастливый ты, лейтенант! В ящике лежало два снаряда: нормальный и испорченный. Ведь мог же ящичный схватить первым испорченный снаряд. Орудие от него и взорвалось бы, а тебе — расстрел! Ну а теперь твоя правда — ты невиновен. Благодари судьбу.

Вот тут он правильно рассудил, подумал я, все-таки соображает. А мне, если б не моя догадка, был бы каюк.

Ночью всю партию подозрительных снарядов с огневой позиции увезли на склады.

Снаряд угодил мне под мышку…

В один из жарких августовских дней стрелковый батальон, в котором из двухсот солдат оставалось полсотни, по приказу начальства атаковал немецкую траншею под деревней Полунино. Все поле, по которому бежали в атаку красноармейцы, было устлано трупами ранее наступавших здесь бойцов.

Воодушевляя и одновременно принуждая своих солдат к действию, командир батальона Глыба бежал в цепи наступавших. Я, командир взвода разведки артбатареи, которая поддерживала батальон огнем своих, стоявших далеко в тылу орудий, бежал рядом с комбатом. Сзади меня с разматывающейся катушкой телефонного кабеля на спине поспешал телефонист — мой единственный подчиненный, остальные четверо моих разведчиков и связистов лежали на этом трупном поле, убитые на прошлой неделе при неоднократных попытках взять ту же проклятую траншею. Снаряды, которые я мог применить против немцев в этом бою, были строго лимитированы, поэтому я приберегал их для отражения возможных контратак противника.

Когда до немцев оставалось метров двести, к их пулеметному огню присоединились минометы. Мины стали густо рваться около нас. Мы бросились на землю. Я втиснулся между двумя трупами. Они в какой-то мере защищали меня от осколков и пуль. Но вот мина рванула рядом и подняла в воздух правый труп. Падая, он накрыл меня с головой. Черви посыпались мне за шиворот, а из пронзенного осколками вспученного живота дохнуло отвратительным зловонием. И хотя все поле окутывал этот тошнотворный, сладковатый трупный смрад разложения, к которому мы в какой-то мере уже притерпелись, эта концентрированная порция вони чуть не лишила меня сознания. И хорошо, что я совладал с собою, не оказался в обмороке! Потому что оставшиеся в живых солдаты батальона уже начали отползать назад, на исходные позиции, и я бы очнулся в плену. Вслед за ними и комбатом, который безуспешно пытался задержать своих солдат для продолжения атаки, пополз и я.

Пробираясь под страшным пулеметно-минометным огнем между бесчисленными трупами вслед за уползающими в свои окопы пехотинцами, я все время приподнимал голову и оглядывался назад: не бегут ли немцы, не кинулись ли они в контратаку? И точно! Смотрю, под прикрытием минометного огня немцы выскакивают из своей траншеи и густой цепью бегут вслед за нами — и догнать им нас, ползущих среди разрывов мин, ничего не стоит! Сейчас они расстреляют нас из автоматов в спины и займут наши ровики, а дальше — прорвут наш хлипкий передний край и погонят остатки батальона назад, подальше от Ржева. Надо спасать положение! Кроме меня этого сделать никто не сможет!

— По траншее, прицел меньше четыре, батареею, огонь!

Телефонист тут же передал мою команду на батарею, благо цел телефонный кабель. И вот они — летят наши снаряды!! Они рванули как раз там, куда подбежали немцы. Большинство фашистов было уничтожено, остатки стали спешно отползать в свою траншею. Контратака немцев отбита!

А наш батальон, потеряв четырнадцать человек убитыми и ранеными, благополучно впрыгнул в свои неглубокие ровики. Потные, грязные, изможденные беготней по трупному полю, изнуренные страхом красноармейцы распластались на дне окопов. А комбата младшего лейтенанта Глыбу, единственного уцелевшего офицера в батальоне, уже вызывает по телефону комполка:

— Ну, захватили траншею? — спрашивает строго майор Соловьев.

— Не смогли. Залегли под сильным огнем и вернулись на исходную.

— Как вернулись?! Ты с ума сошел?! Немедленно возобновить атаку! Чтобы сегодня же с батальоном был в немецкой траншее, понял?!

— Так точно.

Ни в какую атаку жалкие остатки батальона Глыба, конечно же, не поведет. Это бессмысленно, да и невозможно. Но через час новый вызов по телефону:

— Ну, как? — спрашивает нетерпеливый Соловьев, которого, в свою очередь, пилит командир дивизии.

— Да продвинулись метров на сто, — отвечает Глыба.

— Действуй дальше, чтобы к вечеру траншея была наша!

Когда в очередной раз комбат, убежденный в бессмысленности наших немощных атак, услышал строгий голос командира полка и снова соврал, да будет ложь его святой, что продвинулись якобы еще на пятьдесят метров, майор потребовал:

— Дай трубку артиллеристу!

Спрашивает уже меня:

— Ну, как там пехота, наступает?

— Да, еще продвинулись метров на сорок, — отвечаю, чтобы не подводить младшего лейтенанта: он, бедняга, уже не рад, что за неделю из взводного в комбаты вышел. Жалко ему поднимать солдат на бессмысленную смерть, а командованию не дано понять сложившуюся обстановку на передовой, твердит одно, да и только: давай, атакуй! — лишь бы не затухало наше никчемное наступление.

Между тем немцы, может в отместку за гибель своей роты под моими снарядами, принялись беспощадно обстреливать минами и снарядами наш передний край. Десятки и сотни разрывов вспучились фонтанами земли и болотной жижи. Поднялся страшный грохот, земля заходила ходуном, того и смотри уйдет из-под тебя, и полетишь ты в тартарары. Клубы пыли и дыма окутали наши позиции, бесчисленные смертоносные осколки мин и снарядов заполонили все вокруг. Мы с комбатом Глыбой, его ординарцем и моим связистом всунулись в небольшой, глубиной в метр, блиндажик, чтобы спрятаться хотя бы от осколков.

— И где только немцы снаряды берут, никаких лимитов у них нет, — скорее для себя — не для нас озабоченно проговорил комбат, — как привяжутся, конца обстрела никак не дождешься.

Тонкий слой земли над головой не столько защищает, сколько успокаивает нас, спрятавшихся. Согнувшись в три погибели, мы сидим рядком на глиняном выступе-лежаке в темном убежище, блиндажик постоянно содрогается от близких взрывов, с потолка сыплется земля. Внезапно один из снарядов разворотил угол нашего убежища, солнечный луч врывается в сумрак землянки, высветив густой столб клубящейся пыли. Каждый из нас про себя молит бога: только не прямое попадание! Очередной сильный удар сотряс стенки нашего убежища, и в этот самый момент мой телефонист, сидящий справа от меня, торопливо, плавно, но настойчиво, толчками принялся просовывать мне под мышку свою руку. От страха, наверное, жмется мальчишка, подумал я снисходительно. Когда же его ладонь просунулась наружу, к моей груди, я с удивлением увидел, что на нее надета небольшая консервная банка. Зачем это он банку-то натянул на руку? — недоуменно думаю. Присмотрелся, а это никакая не банка, а головка снаряда — алюминиевый взрыватель! И вовсе не рука это телефониста — 75-мм немецкий снаряд, его алюминиевый взрыватель блестит, как луженая жестянка! Ужас объял меня! Я вдруг все понял: снаряд упал возле блиндажика, прошел сквозь грунт и высунулся из стенки блиндажа — прямо мне под руку! Громко в страхе я закричал:

— Быстро все из блиндажа! У меня снаряд под мышкой!

Все трое находившихся со мною в убежище, услыхав такую ошарашивающую новость, быстро, как разлившаяся ртуть, выкатились наружу. Я осторожно поднял правую руку вверх, чтобы не потревожить снаряд, упал на левый бок и выскочил следом.

Подождав немного в траншее, я все же заглянул в блиндажик. Снаряд на две трети своей длины торчал из стенки. Наверное, у него не сработал взрыватель.

Как же нам повезло! Редчайший случай, чтобы снаряд не взорвался! Нетрудно представить, что было бы, если бы это случилось. А вот и не взорвался!

Для нас, четверых обитателей блиндажа, этот случай был счастливейшим в жизни. Всех ли нас миловал тогда господь или кого-то одного, а другие остались живы благодаря этому одному — сие неизвестно.

Классно фриц пробомбил!

Наши гаубицы стояли на взгорке под невысоким бугром справа от хилой рощицы. Кругом болота, и кроме этого места поставить орудия так, чтобы их не видели немцы с земли, было негде. Не нравился нам этот взгорок — как на пупу сидим на нем, пусть и под бугром. Для гаубиц и для себя ночью вырыли неглубокие окопы, насколько позволяли близкие подпочвенные воды. Замаскировали окопы с орудиями масксетками, сверху набросали свежей зелени. Но все равно наблюдателю с неба четыре равноудаленных холмика говорили об искусственности предметов.

Рано утром в небе появилась «рама» — немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик, появилась с утра пораньше, когда в лучах всходящего солнца особенно четко выявляют себя различные цели.

— А вот не засекает она нас, — задрав вверх голову и наблюдая сквозь отверстия масксетки, самодовольно заявил заряжающий Хапов, молодой курносый парень, бывший горьковский колхозник.

— Не каркай, может, и видит, да за мелочь принимает, поважней цели ищет, — солидно возразил ему степенный пожилой замковый Карпов.

— А мы что, не важная цель? Если бы они там, на «раме», знали, сколько пехоты мы перебили, сколько НП и КП уничтожили, да пулеметов не счесть, они бы специально охотились за нами, — подвел итог командир орудия Бобылев, высокий, стройный красавец сержант в хромовых сапогах.

Солнце уже поднялось, когда принесли нам завтрак в термосах. Я был старшим на батарее, то есть офицером, который отвечает за орудия, расчеты, точность стрельбы и является заместителем командира батареи. Сам же командир батареи постоянно находился на НП. Так как пристрелочным является первое орудие и все одиночные выстрелы делает оно, я постоянно находился при нем, поэтому и ел вместе с первым расчетом, да и время в ожидании команд на стрельбу обычно коротал рядом с ним.

Только мы расселись между станинами орудия, вроде бы как между раскинутых родных ног сидящей на полу любимой мамочки, приспособили на коленях котелки, а некоторые уже и ложки поднесли ко рту, как в вышине раздался страшной силы рев, и из-за рощицы, что слева от нас, на небольшой высоте выскочил желтобрюхий «Юнкерс» — он уже сбросил бомбы и, выходя из пике, выворачивал вверх. Свист падающих бомб потонул в адском вое мотора, рев самолета оглушил нас, и не успели опомниться, как в метре от нас, у правого колеса гаубицы, почти под лафетом врезалась в землю бомба. Весь окоп вместе с орудием содрогнулся и будто подпрыгнул от мощного удара, орудие чуть не опрокинулось, из-под нас ушла почва, в ужасе мы раскрыли рты, застыв в ожидании… — каждый успел представить, как летит вверх тормашками гаубица, как разметывает взрывной волной сидящих возле огневиков и в результате остается большущая воронка, из высоких насыпных краев которой торчат лишь станины гаубицы да руки и ноги артиллеристов… Но взрыва не последовало. Упав чуть не на орудие, бомба не взорвалась.

— Быстро в ровики! — раздалась моя команда, была вероятность, что бомба — замедленного действия. ...