Сергей Иванович Романовский
Наука под гнетом российской истории

«Самолюбие и самомнение у нас европейские,

а развитие и поступки азиатские»

А.П.Чехов

Введение . Отправные точки анализа

Эта книга – не об истории научных открытий, она – о превратностях судьбы науки в России. Иными словами, акцент в ней не на когнитивной, а на социальной истории русской науки; причем в основе – не хронология, а анализ некоторых инвариантов, наиболее отчетливо влиявших на развитие науки в продолжение трех глобальных этапов российской истории: дооктябрьском, советском и постсоветском. Эти инварианты как бы фокусируют специфические «особости» эволюции отечественной науки. Именно поэтому они положены в основу нашего исследования.

Наука – это свобода поиска, свобода мысли, свобода духа, наконец. Без них она развиваться не может. Свобода же в любом ее проявлении всегда была органично противопоказана российской государственности. Перефразируя известный афоризм В.О. Ключевского, можно сказать, что государство российское крепло, когда душило свободу и его начинало лихорадить, когда свобода протуберанцами вырывалась наружу и терзала государственный монолит. Ясно поэтому, что российскому государству – на протяжении трех последних столетий его существования – наука, как бы дико это не звучало, была не нужна, она ему мешала. Государство лишь терпело ее как некий малозначимый интеллектуально – политический институт. Временное «взаимопонимание» возникало лишь в годы военного лихолетья, когда науку ставили под ружье и она выполняла требуемые политиками заказы.

С другой стороны, социальный анализ истории науки всегда был как бы изначально противопоказан русской ментальности, ибо возникала реальная угроза «обидеть» национальное самомнение русских людей. Ведь, хотим мы того или нет, русский народ подсознательно убежден в своей исключительности, более того – в своей особой мессианской роли. Мессианизм является содержательным ядром русской идеи. И хотя бóльшая часть населения предметно о ней ничего не знает, сущностные ее начала насквозь пропитали любого русского человека. Немаловажно и то, что из русской идеи вытекает и важнейшее следствие об особом пути России: она единственна в своем роде, ей не на кого равняться, ей не с кого брать пример; одним словом, Россия самодостаточна и в своих проблемах и в способах их разрешения. Чисто содержательные резоны подобная убежденность черпает и в специфической географии страны (Россия – европейская держава, хотя ¾ ее территории находятся в Азии), и, конечно, в истории (250 лет татарского ига превратили страну в своеобразного двуликого Януса: одно лицо с вожделением взирает на Запад, другое брезгливо и презрительно от него отворачивается). Можно отметить еще ряд специфических российских «особостей»: малая доля жизненного пространства при необозримой территории страны, крайне неравномерная плотность населения, ее пестрый национальный состав, резко выраженная полярность природно – климатических зон, приводящая к неравномерным начальным условиям для экономического и социального развития разных территорий.

Все эти специфические «особости» стали чуть ли не метафизическими (эмерджентными) характеристиками России, изначально трассирующими не просто особый путь ее развития, но и своеобычные условия функционирования важнейших национально-культурологических институтов, к числу которых, в первую очередь, следует отнести науку. «Московское ханство» (слова Г.П. Федотова), созданное после освобождения от Ига, впитало всю его атрибутику, сформировало особый менталитет нации (сила выше права). Поэтому корневая система российского государства прочно сидела в почве азиатских традиций, а крона этого необычного древа постоянно тянулась к европейской культуре, экономике и науке. Нужны были сильная воля и страстная целеустремленность Петра Великого, чтобы попытаться ослабить сдерживающие развитие страны традиционалистские корни, но и ему это не вполне удалось ^[1].

Эти же российские «особости» диктовали и особый путь развития страны – через эпизодические реформы, причем реформы «вдогонку», а потому неизбежно подражательные: перенималось то, что уже дало положительные всходы на Западе. При этом сознательно закрывались глаза на тот длительный путь эволюционного развития, который прошла Западная Европа, прежде чем у нее прижились те новшества, которые явились объектом реформаторского вожделения России. Понятно, что в первую очередь это касается науки, которую Петр Великий импортировал в Россию как обычный товар, он возжелал, чтобы наука стала прочной интеллектуальной подпоркой проводимым реформам, а страна как можно быстрее почувствовала от них реальную отдачу ^[2].. Но так бывает лишь в русских народных сказках. В реальной жизни итог другой: насильственная реформация приводила к тому, что экономическая, социальная и политическая системы оказывались разбалансированными. В результате делался неизбежный вывод о том, что реформы «не ко времени», их быстро сворачивали и страна вновь начинала лихорадочный поиск своего «особого пути». Так было и в первые постпетровские царствования, и после десятилетий «просвещенного абсолютизма» Екатерины II, и в заключительный период правления Александра I, и после великих реформ Александра II, и вслед за либеральными уступками Николая II, наконец, после семи десятилетий большевистской диктатуры.

Понятно, что подобная тактика саму русскую идею не по-шатнула. Более того – чем меньших конкретных успехов добивалась в своей реформаторской деятельности Россия, тем сильнее росла уверенность в ее особом пути. Не надо, мол, таращиться «на Европы», надо искать свой собственный путь. Одновременно крепло чувство национального самомнения. В такие периоды Европа становилась не объектом подражания, а жупелом противопоставления ^[3]. Не зря уникальный в своей парадоксальности В.В. Розанов заметил, что “только у прошедшего русскую гимназию и университет- «проклятая Россия»“ ^[4], а для остальных – добавлю от себя – «великая Россия», несмотря ни на что.

Итак, приходится признать, что фанаберия в крови у русского человека. Но проявляется эта мало привлекательная черта весьма своеобразно: не индивидуальной, а общенародной спесью, которую, как мы убедились, связывают через русскую идею с некоей национальной исключительностью. “Творческий потенциал нашего народа, – писал в 1946 г. академик П.Л. Капица Сталину, – не меньше, а даже больше других” ^[5]. Причем обосновывать подобные сентенции не требовалось, они принимались за аксиому. Ясно, что ниспосланная нам «исключительность» являлась и является неисчерпаемой подпиткой национального оптимизма, не покидавшего и не покидающего нас в годы самого страшного отчаяния. Она же явилась на редкость удачной почвой для взращивания «социального нарциссизма», он сознательно воспитывался десятилетиями самолюбования и самовосхваления. Эта «коллективная мания величия» служила моральной опорой людям, впервые в истории человечества начавшим плановое строительство «светлого будущего» ^[6].

Предметом почти языческого поклонения, единящей всех национальной святыней была и остается наша великая русская литературы, музыка и наука. И хотя уже упомянутый В.В. Розанов с искренней горечью заметил, что скорее всего русская литература «великая» от гнусной жизни нашей, а потому нам надо не кичиться ее величием, а озаботиться единственно важным, – чтобы сама жизнь человеческая стала великой, прекрасной и полезной, литература же “мож[ет] быть и «кой-какая», – «на задворках»” ^[7], – нас не изменить.

Науку в один ряд с литературой можно поставить с большой натяжкой. Вековечное мыкание под прессом российской государственнности сделало более чувствительными наши души (отсюда и великая литература), но одновременно умертвило мысль, а значит перекрыло кислород науке. Страстные упования В.И. Вернадского и А.Д. Сахарова на «свободную мысль, как планетное явление», на «интеллектуальную свободу человечества» кажутся поэтому до обидного абстрактными. Ведь свободная мысль и так – явление планетное.

Привело это к тому, что мы не в состоянии подпитывать свободную мысль планеты и более того – мы оказались попросту ненужными мировой науке. Она уже смирилась с тем, что нас на научном горизонте почти не видно. Чеховские же слова о том, что национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения, в данном контексте не могут служить ни утешением, ни оправданием. Да не очень-то они и верны, если иметь в виду не Истину, как продукт науки, а многосложный процесс ее отыскания. Он-то как раз очень даже национален. Во все времена от отношения государства к науке зависело ее национальное бытие, а значит и вклад «национальной науки» в науку мировую. Однако как только наша национальная лепта приобщалась к мировому знанию, она тут же теряла свою русскую бирку. Во всемирной анкете научных истин «пятый пункт», слава Богу, отсутствует.

Мир ассимилирует знания, на родине остаются еще и имена творцов. Русская наука по праву гордиться многими своими национальными гениями. Но в лучшем случае их чтут только на родине. Столь же хорошо, как Коперника или Ньютона, западный обыватель знает только Лобачевского, Менделеева да еще несколько столь же звучных имен ^[8].

Тут нечего обижаться. Лучше проанализировать этот факт. Что это: сознательное отторжение русской науки, языковый барьер или все же что-то свое, глубинное?

Оценить масштабы «бедствия» поможет принятый во всем мире критерий – число русских ученых, получивших высшее признание своих заслуг, – Нобелевские премии. Даже поверхностная статистика здесь говорит о многом.

Прежде всего, Нобелевские премии по физике, физиологии и медицине, а также химии присуждаются с 1901 года. С 1969 г. к ним добавили премии по экономике. Всего с 1901 по 1991 год этими премиями были награждены 440 человек ^[9]. Мы не будем в данной работе приводить обстоятельный науковедческий анализ распределения нобелевских премий по отдельным странам. Заметим лишь, что абсолютное первенство здесь принадлежит США. Ученые этой страны награждались в 10 – 15 раз чаще, чем ученые России. Что касается наших ученых, то картина здесь следующая: из 440 лауреатов этой самой престижной в мире интеллектуальной награды только 11 человек из России и СССР, что составляет всего 2,5%. Причем из 11 человек 7 физиков. Это И.М. Франк, П.А. Черенков и И.Е. Тамм (премия 1958 г.), Л.Д. Ландау (1962 г.), Н.Г. Басов и А.М. Прохоров (1964 г.) и, наконец, П.Л. Капица (1978 г.). Общий вес наших лауреатов-физиков, таким образом, составляет всего 4,9% (7 человек из 141 за 91 год).

Премиями по физиологии и медицине российские ученые награждались дважды: И.П. Павлов (1904 г.) и И.И. Мечников (1908 г.). Всего же за 91 год по этим наукам премии присуждались 152 ученым. Так что доля «наших» наград составляет 1,3%. С химией дела наиболее плачевны: из 116 лауреатов всего один – советский ученый: Н.Н. Семенов (1956 г.). Это составляет 0,8% от общего числа лауреатов-химиков. По экономике за 23 года лауреатами Нобелевской премии стали 31 человек, из них один (Л.В. Канторович, премия 1975 г.) из СССР.

Понятно, что «нобелевский критерий», возможно, не самый доказательный, но все же, хотя бы в первом приближении, он вполне соответствует уровню развития так называемых «на-циональных наук». Как написал в предисловии к энциклопедии «Лауреаты Нобелевской премии», профессор К.Г. Бернхард, в соответствии со статусом Нобелевская премия не может быть присуждена совместно более чем трем лицам. “Поэтому только незначительное количество претендентов, имеющих выдающиеся заслуги, может надеяться на награду” ^[10]. Именно под это правило подпали трое наших лауреатов 1958 года. Если же учесть, что одной из отличительных черт советской науки был коллективный характер творчества, а также «закрытость» значительной доли фундаментальных, а тем более прикладных, исследований, то это несколько смягчает безрадостную статистику нобелевского признания. «Русофобство и антисоветизм» членов Нобелевского комитета, если и играл какую-то роль – априори и это нельзя сбрасывать со счета – то, конечно, далеко не решаю- щую ^[11]. Одним словом, более конструктивно не сердиться за недооценку нашей науки международным сообществом, а задуматься – почему, в силу каких причин наука в России всегда была обездоленной, а в последнее время еще и заброшенной падчерицей? Почему от свободомыслия, от внутренней раскрепощенности человека власти предержащие шарахались в страхе, как от контакта с прокаженным? Почему, наконец, научный поиск всегда считался на нашей родине чем-то отвлеченным, почти бесполезным для государства и на эти чудачества чиновники отпускали жалкие крохи? И еще сотни подобных «почему»? Не будем спешить с ответами, им собственно и посвящена эта книга.

Пока лишь отметим один любопытный парадокс. Если нашу науку оценивают как бы со стороны, то оценки эти жестко коррелируются с только что рассмотренными. Если же мы пытаемся сами оценить достижения своей национальной науки, то наше державное самомнение тут же оборачивается вполне искренней гордостью и мы с легкостью убеждаем себя в том, что чуть ли не во всех областях знания наша наука оказывается «на передовых рубежах мирового прогресса». Иные взгляды и иные оценки со времен Ломоносова считались в России не патриотическими. Поэтому история науки в России – под каким бы соусом она ни подавалась – всегда оказывалась героической. Это была не история эволюции мировой научной мысли, не история преемственности научных идей, а история непрерывной борьбы преданных своему делу умов с бездушным чиновничеством. Достаточно прочесть изданные в серии ЖЗЛ биографии В.О. Ковалевского, И.И. Мечникова, И.М. Сеченова, А.С. Попова и еще многих других русских ученых, чтобы убедиться в справедливости этих слов. Хотя, казалось бы, государственный аппарат должен быть максимально заинтересован в успехах отечественной науки, ибо от этого напрямую зависит и экономическое процветание страны, а значит и более благополучная жизнь ее граждан и, конечно, социально-политическая устойчивость общества. Парадокс же в том, что сама структура российской государственности никогда не была в этом смысле оптимальной. Потому она не столько способствовала развитию в стране свободы научного поиска, сколько на корню глушила его.

Ученые – одиночки, делавшие свои открытия всегда вопреки власти, долгие годы преодолевавшие ее открытую неприязнь к науке, становились (после смерти, разумеется) объектами искреннего поклонения своих коллег-потомков, чуть ли не мучениками, приравненными к Лику Святых. Практически неприкасаемыми для критики стали у нас имена М.В. Ломоносова, Н.И. Лобачевского, Д.И. Менделеева, А.Д. Сахарова. С их именами и с именами еще многих других ученых связана у нас «героическая» картина развития отечественной науки. Ее с нескрываемой гордостью писали многие выдающиеся историки, хотя они прекрасно понимали социально – политическую подоплеку этого героизма.

С другой стороны, история знаний всегда использовалась в России как средство формирования общественного сознания. Именно оно играло роль катализатора национального патриотизма. Поэтому патриотические начала неизбежно застилали слезами гордого умиления истинную картину. История государства и история науки в Российском государстве всегда были подневольными: их заказывали власть имущие, а их сотворение контролировал внутренний нравственный голос русского интеллигента ^[12]. В этом основная не только принципиальная, но даже моральная сложность непредвзятого анализа интересующей нас проблемы. Ведь придется идти против традиций…

Начнем с очевидного: чтобы понять науку, по возможности объективно оценить ее роль в русском обществе, следует освободиться от слепого преклонения перед ней. Придется также признать, что наука – система консервативная и по сути своей антидемократическая, развивают ее люди талантливые и коли один талантливее другого, то ничего тут не поделаешь ^[13]. Как точно заметил В.И. Вернадский, “из множества средних умов не создать одного Ньютона или Фарадея” ^[14], а именно Ньютоны способны наращивать новое знание, средние же умы чаще всего лишь цементируют научный балласт.

Итак, пора разобраться в основном предмете нашего ана-лиза. Мы не будем тратить время на обоснование «единственно верного» определения науки. Занятие это праздное уже хотя бы потому, что никаких разумных критериев доказательства собственной правоты мы не отыщем. Поэтому вполне достаточно отметить, что наука в широком смысле слова – это вид и сфера духовного производства. Если чуть-чуть понизить степень обобщения, то можно сказать, что наука – это и система знаний, и все аспекты деятельности научного социума по получению этих знаний и, наконец, уровень сознания общества, пользующегося научным знанием ^[15]. И уж совсем конкретное определение: наука – это получение нового знания.

Хорошо известна крылатая фраза физика Л.А. Арцимовича: наука есть способ удовлетворения собственного любопытства за счет государства. Можно подумать, что это – шутка ученого, не более того. Нет. В этих словах сконцентрированы все проблемы науки, вся ее боль, ибо коли государство держит науку на голодном пайке, ученый начинает задыхаться от невозможности “удовлетворения собственного любопытства”, оно быстро иссякает, и национальная наука начинает чахнуть, ее обходят на повороте «конкуренты», чьи правительства с бóльшим пониманием относятся к любопытству своих чудаков.

С другой стороны, слова Арцимовича – не просто афоризм. Он дал, пусть и частное, но достаточно точное определение науки. Многие науковеды, историки науки и ее популяризаторы рассуждают о том, какие факторы надо учесть, чтобы определение науки не отчуждало творцов знания от самого знания, полагая, что явно скособоченная дефиниция лишает ученых свободы творчества. Если бы действительная свобода творчества зависела только от слов…

На самом деле наука не существует сама по себе. Ее история неотрывна от истории страны. Наибольшего расцвета она достигает в тех государствах, которые экономически и даже политически заинтересованы в максимальном раскрепощении личности, которые поддерживают научный поиск, не навязывая ученым решение только нужных государству практических задач. Достаточно лишь бегло просмотреть энциклопедию «Лауреаты нобелевской премии», чтобы убедиться в справедливости этих слов: ученые крошечных Нидерландов, Швейцарии или Швеции получили больше нобелевских наград, чем гигантский СССР.

Ясно поэтому, что нам поневоле придется рассмотреть как единую систему историю России и вытекающие из нее специфические «особости» функционирования в отдельные исторические периоды нашей национальной науки. При этом мы вынуждены будем определить (хотя бы для себя) то, что М.Я. Гефтер назвал «способом отношения» к собственному прошлому ^[16].

Что это означает? На обывательском уровне жизнь всегда остается жизнью при любом режиме: царском, советском, фашистском, оккупационном – разнятся лишь степени свободы такой жизни. Поэтому, когда человек пытается осмыслить историю своего времени, она неизменно оказывается личностной: история общества неизбежно раскрашивается цветами его жизни. В этом легко убедиться, прочитав дневника царского цензора академика А.В. Никитенко, мемуары Председателя правительства Николая II графа С.Ю. Витте, разоблачительные записки беглого генерала НКВД А. Орлова, воспоминания «волюнтаристского» лидера КПСС Н.С. Хрущева и т.п.

Без собственного понимания конкретного исторического периода ученый не в состоянии просеять эмоциональные факты мемуаристов, вычленить те из них, коим можно довериться без опасения сместить акценты в заведомо ложную сторону. Говоря иначе, «способ отношения» историка к прошлому полностью определяется его системным зрением, способностью в застывших фрагментах разбитого на множество мельчайших осколков исторического зеркала увидеть движение времени.

Любой отрезок российской истории, вероятно, следует рассматривать сквозь призму взаимодействия трех важнейших систем: политической, экономической и социальной. При таком подходе становится понятным, к примеру, желание правительства Александра II тотально реформировать внутреннюю политику, ибо в предыдущее царствование эти три системы функционировали в явно несогласованном режиме: экономическая система, хотя медленно и натужно, но все же развивалась, тогда как политическая закоснела вовсе. Третья важнейшая система – социальная незамедлительно начала вспухать как гнойник ^[17]. Александр II пытался сбалансировать все три системы. Однако добился он противоположного: своим потоком реформ он лишь вскрыл «социальный гнойник», и на страну обрушился невиданный вал терроризма и все громче зазвучали откровенные речи «бесов» – нигилистов, народовольцев, нечаевцев и т.п. публики ^[18].

Системный анализ российской истории позволяет понять и неизбежность катастрофы 1917 года. На самом деле, в начале ХХ века в стране сложилась угрожающая ситуация: экономическая система бурно развивалась (достаточно вспомнить реформы С.Ю. Витте и П.А. Столыпина), тогда как политическая система стала отчетливо разлагаться (абсолютная монархия, изжившая себя к началу века, решила искусственно вписаться в новые реалии – отсюда чисто либеральные уступки социальной системе: парламентаризм и конституция). Несмотря на это, социальная система глухо бурлила, эпизодически выплескивая на поверхность излишки эмоций (непрерывные студенческие волнения, крестьянские бунты, революционный взрыв 1905 года и т.д.). Таким образом, вновь было нарушено главное условие функционирования так называемых больших систем – устойчивость, которая определяется согласованными (синхронизированными) изменениями трех важнейших подсистем. Отсюда – вновь разбалансированность и, как следствие, неминуемый взрыв и развал.

Подобный подход таит, понятно, и подводные камни. Диалог ученого с историей становится «внеличностным», историк, сам того не замечая, подменяет себя естествоиспытателем, ибо системный анализ позволяет ему как бы заместить историю природой. А раз так, то он невольно подпадает под соблазн моделировать историю. Однако, в отличие от естественнонаучных исследований подобные «исторические модели» всегда послушны автору в том смысле, что он как бы изображает исследование, на самом же деле он только обводит заранее заготовленными суждениями (фактами) уже видимый ему на историческом зеркале и вполне симпатичный силуэт – схему. Как заметил В.Ф. Кормер, всегда в истории “мы находим только то, что хотим найти” ^[19]. Но, добавлю от себя, изображаем при этом показную беспристрастность и видимость объективности собственного анализа.

И данная «коррекция» исторического зрения также имеет свое объяснение. В 1973 г. австрийский биохимик К. Лоренц получил Нобелевскую премию по медицине за открытие явления импринтинга, означающего избирательную способность человеческого мозга запечетлевать в долговременной памяти только те события, которые предопределяют и как бы направляют всю дальнейшую жизнь. Именно явление импринтинга объясняет загадочный феномен, именуемый иногда «здоровьем памяти» – человек склонен помнить хорошее и забывать дурное, люди чаще идеализируют прошлое, чем трезво его оценивают.

Тем же явлением можно объяснить еще один психологический феномен – чем более невыносимо настоящее, тем в более радужных красках нам рисуется прошлое, хотя мы прекрасно знаем и, разумеется, помним и многое дурное, но оно упорно отторгается нашим «сегодняшним» зрением. Это действительно пример здоровья памяти. И если любому конкретному человеку это свойство памяти помогает сохранить психологическую ус-тойчивость и как-то противостоять житейским невзгодам, то когда импринтинг «защищает» историю, она невольно становится искаженной. Если при научном анализе исторического процесса слезы умиления перед прошлым застилают глаза исследователя, если он видит не то, что было, а то, что ему хочется; если он вспоминает только те факты, которые услужливо подсказывает его «здоровая» память, то он никогда не сведет концы с концами, не сможет выйти из того порочного круга, которым сам же себя окружил.

Избранный нами системный подход к российскому историческому процессу поможет глубже разобраться и в интересующей нас проблематике, понять – почему наука существовала в России как некий декоративный институт, почему труды наших выдающихся ученых не востребовались, а повисали в воздухе, почему, наконец, насильственно инъецированная в российскую жизнь наука существовала в чуждом ей социальном климате. Этот же подход даст нам возможность вычленить конкретные инварианты бытия российской науки и рассмотреть ее влияние на жизнь страны не в традиционной для классической истории хронологии, а спроецировать эти инварианты на целые исторические эпохи.

Наука как социально-общественный культурологический институт, если ее рассмотреть в системной терминологии, должна быть важнейшей производной трех выделенных нами систем. Для нормального (оптимального) функционирования она не должна жестко зависеть от политической системы, зато обязана оказывать решающее влияние на согласованное взаимодействие экономической и социальной систем. Только в этом случае она сама становится самостоятельной культурологической системой, оказывающей решающее воздействие на экономическое развитие страны и ее политическую стабильность. В России, что хорошо известно историкам науки, все было с точностью до наоборот: наука наиболее жестко была связана с политической системой государства, практически никак не влияла на развитие экономической системы и уж вовсе была изолирована от системы социальной. Иными словами, из того факта, что в стране и в XVIII и в XIX веках трудились ученые мирового класса, что они делали выдающиеся научные открытия, никак не следовало, что они (и их коллеги), образно говоря, составляли научную систему (соци-ум в более привычной терминологии), ибо отсутствовали как прямые, так и обратные связи с экономической и социальной системами.

А между тем на пороге XXI века только уровень развития науки и ее реальное воздействие на экономику государства и даже быт людей контролирует претензии любой страны на «ве-личие», но никак не размеры территории, ее природные богатства, военная мощь и т.д. ^[20]. Это не публицистическая заостренность вопроса. То, что отношение государства к науке определяет не просто меру его цивилизованности и зрелости, но и является в определенной степени гарантией самосохранения, понимали всегда. Академик В.И. Вернадский еще в 1908 г. писал, что “спасение России заключается в поднятии и расширении образования и знания” ^[21]. (Любопытно, что еще накануне 1859 года в Рождественском приветствии церкви есть слова: “Православная Россия! Новый год да будет для тебя верным шагом вперед, к твоему счастливому возрождению. Но не спеши, Россия! Возрождайся разумом и верою, наукою и нравственнос-тию” ^[22]. Создается впечатление, что сколько лет существует Россия, столько же лет она возрождается и спасается. И явно «не спешит» делать это).

… Итак, мы будем изучать социальную историю российской науки, т.е. бытие нашего ученого сообщества в разные исторические эпохи ^[23]. Между тем еще совсем недавно историю науки понимали только как историю научных идей, отдавая тем самым дань ее интернациональному характеру. При таком подходе полностью смазывалась так называемая «деятельностная система» получения научного знания, непосредственно связанная именно со спецификой национальных условий. Основная задача социальной истории науки - не только понять “изобретение знания, детерминируемого обществом в данный исторический период” ^[24], но и связать саму возможность получения нового знания с конкретным историческим моментом и с ценностными ориентирами государственных институтов, неизбежно подстраивающихся под исторические реалии.

Хорошо бы при этом не забывать закономерности, подмеченные Э.Н. Мирзояном: во-первых, политические и социальные проблемы в обществе возникают существенно быстрее, чем их способна ассимилировать наука; во-вторых, в тоталитарном обществе личность у власти способна в корне изменить любые научные прогнозы и отбросить цивилизационный процесс вспять; в-третьих, процессы, вызревающие в обществе, в итоге идут значительно быстрее, чем предметное знание о них, и, в-четвертых, новое научное знание всегда намного опережает массовое сознание общества ^[25]. Все это, вместе взятое, конечно, создает определенные познавательные трудности, однако сам анализ историко – научной проблематики оказывается при этом более ёмким.

Для социальной истории науки основная коллизия из чисто научного пространства переносится в социально-историческое и материализуется в виде противостояния ученого и власти. История при этом оказывается сугубо «человеческой», даже личностной.

Ученый по самой природе своей деятельности всегда раскрепощен и даже личная его несвобода как члена несвободного общества во многом компенсируется свободой его сознания. Именно способность к познанию делает человека более свободным, поднимает его в собственных глазах и одновременно повышает планку свободы общества. Коли оно ориентировано на этот процесс, то развитие науки ускоряет его. Если нет, то клапаны свободы быстро перекрываются, и наука продолжает чахнуть под колпаком власти. Однако в любом случае именно власть в широком – а не только институциональном – смысле слова оказывается решающей силой, воздействующей на науку.

Важно понять, что наука – это производство не только знания, но и сознания, которое делает фасад общества более личностным, ибо развитие личности – это развитие одновременно и духовных основ общества, а, в конечном итоге, эволюция и самого общества. Поэтому получается, что наука и только наука является важнейшим культурологическим средством развития общества ^[26].

И.Б. Новик считает, что всеобщим законом духовной жизни человечества, действовавшим через властные государственные институты, всегда было: одно навязать, другое запретить. И лишь к концу ХХ столетия стали понимать его пагубность: если только навязывать и запрещать, то сама реальность в конце концов отвернется от людей ^[27]. Стали понимать и другое: опасность и простую невыгодность для человечества тоталитарных режимов. Космос открыл глаза людям: сколь мала Земля, сколь хрупка Природа и сколь вредоносны для нее бездуховные человеческие со-Общества в тоталитарном обличье. Они существуют как полностью закрытые системы, бесконтрольно глумящиеся не только над людьми, но и над природой. Амбиции локальных владык расхлебывает затем вся Земля.

Все это достаточно серьезно, ибо тоталитарные режимы бывают жизнестойкими, когда чисто политический тоталитаризм органично соединен с тоталитарным миросозерцанием человека. Наиболее последовательно это проявилось в многовековой истории России. Максимализм русского человека, его тягу к Абсолютному Н.А. Бердяев связывал с глубинной, подчас неосознаваемой его религиозностью. Это, конечно, так, ибо поклонение Абсолютному без деформации сознания человека может быть только религиозным. А коли так, то русский человек невольно как к Абсолютному относится и к продуктам человеческого разума, его сознание так устроено, что он внутренне всегда готов воспринять их как Абсолютную истину. Поэтому религиозное поклонение в России всегда органично сочеталось с идолопоклонством ^[28].

Любое общество устроено таким образом, что оно как покрывалом накрыто пленкой духовности и культуры. Под ней – то, что Дж. Фрезер назвал “глубинным пластом дикости” ^[29]. Толщина этого пласта всегда обратно пропорциональна толщине культурной пленки. Коли она слишком тонка, то любые общественные подвижки с легкость ее разрывают, миазмы дикости вырываются наружу и создается впечатление, что страна в одночасье отбрасывается на много веков назад. Если же верхняя оболочка достаточно прочная, то никакие внутренние катаклизмы ее не прорвут, глубинная дикость не выплеснется наружу и, успокоившись, страна будет развиваться дальше.

Но дело в том, что «пласт дикости» вечен, до конца его не размыть, ибо природная дикость – в подсознании людей. Поэтому в интересах благополучия страны, в интересах ее спокойного эволюционного развития следует всячески укреплять «культурную пленку». Только она, независимо от того, что «глубинный пласт дикости» будет существовать вечно, способна уберечь страну от его пагубного влияния. В России эта пленка всегда была крайне непрочной и рвалась почти каждое столетие, а в начале ХХ века оказалась разорванной в клочья.

И последняя отправная точка нашего анализа. Как официальный государственный институт наука в России узаконена с 1725 года, т.е. с момента учреждения Петром Великим Петербургской Академии наук. Первые два столетия своего существования российская наука была практически синонимична академической, ибо в университетах XIX столетия лишь эпизодически возникали достаточно сильные научные школы. При советской власти наука встала на экстенсивный путь развития: до невероятия разбухла Академия наук и возникли сотни отраслевых научно – исследовательских институтов. Наука стала непременным атрибутом любого ведомства. Однако и в советский период важнейшие научные достижения все же были получены в рамках так называемой академической науки. Поэтому именно Академия наук всегда была не только «штабом», но и мозговым центром нашей национальной науки.

Интересно также и то, что принципы, положенные Петром I в основу организации Академии наук, “сохраняли значение на протяжении всей ее истории” ^[30]. Эти принципы и легли в основу тех «особостей» функционирования российской науки, которые стали ее историческими традициями, а уже в наши дни легли в основу приговора, который вынесла российская история своей национальной науке. Некоторые из этих «особостей» мы и рассмотрим в книге. Пока лишь отметим главное ^[31].

Во-первых, Академия наук не стала центром кристаллизации научной элиты страны, Олимпом, к которому бы стремилось ученое сословие, ибо подобного сословия в стране попросту не было. А откуда ему было взяться, если первый наш университет (московский) был открыт лишь в 1755 году, тогда как во всех, без исключения, странах Европы организация университетов на несколько столетий опередила учреждение Академий наук. И, что немаловажно, процесс организационного оформления научного поиска проходил на фоне становления новой для европейских стран социально-экономической реформации, что оказалось решающим фактором не только экономической, но даже политической нужности науки для дальнейшего процветания стран Западной Европы.

У России и в этом деле оказался свой особый путь. Науку в Россию, что мы уже отметили, импортировали из Европы как обычный товар. Поэтому Академия наук с момента своего основания стала рядовым государственным учреждением, функционировавшим по законам российской бюрократии. Да и сами ученые сразу попали в разряд казенных людей, ибо Петр заманивал служителей науки не просто тем, что обещал им «довольное жалованье». Главное было в другом: он сумел сломать прочный стереотип того времени, начав оплачивать занятие наукой, тогда как в европейских странах ученые свою жажду познания удовлетворяли в основном на досуге, зарабатывая на жизнь другими путями. Петр же по сути приравнял труд ученого к государственной службе.

К тому же, став казенной, российская наука попала в чуждый ей социальный климат, а потому очень быстро из пространства свободного поиска перешла в сферу обслуживания государственных интересов или, как выразился академик Н.Н. Моисеев, из “служанки Истины” превратилась в “общественную прислугу”. Оказавшись в прямой зависимости от государства, наука, кстати, мгновенно попала и под гнет российской истории, ибо она, независимая по самой сути научного творчества, оказалась в унизительной зависимости от власть имущих. Наука, как высшее интеллектуальное проявление национальной культуры, не могла в этих условиях служить иммунитетом против исторических катаклизмов, она стала их первой жертвой.

Во-вторых, организация Академии наук не была вызвана объективными обстоятельствами, она не стала закономерным итогом экономической и культурной эволюции страны, а потому наука существовала и продолжает существовать не в альянсе с историческими традициями русского общества, а как бы в противовес им. Именно по этой причине труд наших ученых никогда не востребовался государством, а повисал в воздухе. На самом деле, несмотря на то, что Россия обладает и военной мощью и великими достижениями национальной культуры, да и вообще у нее есть вполне европеезированный культурный слой, она продолжает оставаться, по словам Е.З. Мирской, “традиционным обществом”, попытки его преобразования накатываются волнами, не затрагивая сердцевину социума – его интеграцию и ментальность. В таких условиях наука, связанная с рациональностью западноевропейского типа, остается чуждой как “патриархальному сознанию, исходящему из глубин национальной истории, так и экономике, функционирующей на принципах, отторгающих инновации, и потому не нуждающейся в научных достижениях” ^[32].

Примерно за 60 лет до написания этих слов о том же печалился академик П.Л. Капица. Своими мыслями он делился со Сталиным: наша наука не нужна “массам”, да что там – “массам”, ученые вообще не знают, кому в Союзе нужна наука. Если углубиться еще на 60 – 70 лет, то те же самые мысли мы найдем у И.И. Мечникова, И.М. Сеченова, А.М. Бутлерова. Не стал бы возражать им и М.В. Ломоносов.

В-третьих, насильственная инъекция науки в российскую жизнь привела к отчетливому смещению так называемых внутренних факторов, воздействующих на ориентацию научных интересов (идеалов и ценностных категорий познания, мотивацию научной деятельности) от сферы чистого поиска к обязательной практической пользе. В итоге сформировался весьма своеобразный этос русской науки, его характерной особенностью всегда являлось то, что наука в России была в большей мере продуктом, чем катализатором развития общества, хотя для мировой науки эти две составляющие чаще всего равнозначны.

Невольно поэтому создается впечатление, что культивируя прикладную науку и вовсе не поощряя науку фундаментальную, власти с трепетом относились к плодам разраставшегося древа, но методично обрубали его корневую систему. Импульс этот, заданный еще Петром I, со временем стал несокрушимой традицией нашей науки.

Поначалу подобная направленность мысли была вполне оправданной, ибо Петр I задумал рвануть Россию из болота и сделать ее процветающей и мощной державой за исторически очень короткое время. Поэтому труд инженера в то время справедливо ценился выше труда мыслителя. И на самом деле, Россия за первую четверть XVIII века сделала столько, сколько ранее она могла осилить за столетия. Успехи были налицо, достижения стали осязаемы. А поскольку экономика России никогда не была по настоящему рыночной, т.е. самоуправляемой, а всегда ею распоряжалась армада полузнающих чиновников, то наука в России вынуждено зависела не просто от государства (это слишком общо и бесполо), а от прихоти большого начальника. Независимых же начальников в России не бывало. Они в силу этого всегда свое личное благополучие ценили выше дела, за которое получали жалованье. Потому и старались дать государственные деньги лишь на то, за что можно с выгодой для себя отчитаться. Всякие там «умствования», «абстрактное теоретизирование», «пустопорожние разглагольствования» (этим набором чиновничьих оценок обычно сопровождались благодетельные разговоры о финансировании науки) ими не только не поощрялись, но искренне презирались. О существовании же фундаментальной науки чиновники, скорее всего, и не подозревали вовсе.

Сугубо потребительское отношение государства к науке сохраняется по сей день. Более того, в советское время его и не скрывали вовсе, напрямую требуя от Академии наук ее связи с производством, активного внедрения результатов работ в промышленность и сельское хозяйство. Плодотворность же науки оценивалась не по числу Нобелевских премий, полученных советскими учеными, а по числу договоров, заключенных институтами с фабриками и заводами. В итоге даже в системе самой Академии престиж чистой (фундаментальной) науки стал поневоле падать, ибо «чистые ученые» в явном виде висели на шее государства, ничего не давая ему взамен, тогда как «прикладники», находясь постоянно на виду, потихоньку заняли многие командные посты в науке и уже сами распределяли отпускаемые государством средства.

В-четвертых, реальный процесс российской истории оказался таким, что благодаря ему, как точно заметил академик В.И. Вернадский, русская научная мысль вступила в “мировую работу” только с XVIII века, точнее с его середины, отстав тем самым от рождения современной науки на полтора столетия. И это, несмотря на то, что мысль о “недостаточности развития наук в России” становится, по свидетельству В.О. Ключевского, общим место в изображении ее состояния, начиная с XVII столетия. Это «общее место» лишь в малой мере удовлетворилось реформами Петра I. О том же продолжали печалиться и весь XVIII век и большую часть века XIX. Но, как всегда в России, разговоры разговаривали, а дело двигалось крайне медленно. Самое главное, к чему они привели, – а это уже для России немало, – “уверовали в знание, хотя и не овладели им” ^[33].

С того самого времени, как русская научная мысль вступила в «мировую работу», российскому государству было не до науки. Более того, оно все делало, чтобы приглушить процесс ее естественного развития. Основные усилия власти употребляли не на раскрепощение мысли, а на ее убиение, ибо именно свободная мысль была, с позиций правительства, тем ядом, который отравлял российскую государственность и подтачивал ее основы. Шла непрерывная, не прекращавшаяся ни на один день смертельная борьба государства с желанием части общества хоть как-то ослабить его железные объятия. “Эта борьба была Молохом, которому приносилось в жертву все. В русской жизни господствовала полиция, и нередко все государственные соображения уступали место соображениям полицейским. Для целей полицейской борьбы, для временного успеха дня приносились все жертвы, не останавливались ни перед чем” ^[34].

Науки при этом также не забывались: гуманитарные – история и философия – до середины XIX века так и не заговорили своим голосом, естественные – физика, химия, биология, геология – развивались в точном соответствии с жалкими финансовыми вливаниями; и лишь математика, не нуждавшаяся в дотациях и идеологически стерильная, держалась на вполне достойном уровне.

Утверждать поэтому можно с полной определенностью: не гносеологические, а идеологические и социологические проблемы были для российской науки основными за три столетия ее существования. Если воспользоваться лексикой французского историка знаний Мишеля Фуко, то всевозможные «техники власти», «надзор и наказание», «логики цензуры» оказывали на ее развитие не меньше влияния, чем конкретные эксперименты, наблюдения или целые философские доктрины ^[35]. Оттого наука не столько органично развивалась, сколько сражалась за право своего существования, а ученые поневоле приспосабливались к обстоятельствам. Появились даже успокаивающие душу рецепты, один из которых принадлежал историку Н.М. Карамзину, – мол “цензура для таланта то же, что рифмы для истинного поэта” ^[36].

Тут, кстати, налицо крайне ядовитый парадокс. Чиновники по-своему оценивали науку весьма точно. Принцип финансирования был не остаточным, а достаточным. Вполне достаточным для того, чтобы культивировать «знание ради знания», достаточным и для того, чтобы удержать свободную творческую мысль под колпаком власти, поскольку начавшаяся в середине XIX века капитализация русского общества делала его экономически открытым, и бюрократический абсолютизм предпринимал все от него зависящее, чтобы как-то притормозить раскрепощение русского общества еще и в духовной сфере. Технический прогресс обеспечивался и финансировался нарождавшимся классом предпринимателей, а свободный научный поиск российскому правительству был всегда глубоко безразличен. Правда, во время великих реформ Александра II Академия наук и высшая школа чуть было не вырвались из цепких государственных объятий, получив права относительно автономного развития и даже самоуправления. Однако уже при Александре III чиновники бы-стро сориентировались, уразумев, во что для внутренней устойчивости российского монолита может вылиться подобная автономия; они с легкостью убедили царя в несовместимости самоуправления науки с “устройством правительственных учреждений России” ^[37], т.е. лишний раз подтвердили непреложное: развитие науки в стране отождествлялось только с Академией наук, а она, как видим, была рядовым правительственным учреждением.

Одним словом, реалии были таковы, что для абсолютизма самым злейшим врагом оказывалось свободомыслие. Мирное сосуществование для них было исключено. Либо – либо. Поэтому задача перед российским государством всегда стояла одна: дать возможность развиваться науке ровно настолько, насколько это было для него безопасно. Отсюда и приоритеты – прикладной науки перед фундаментальной, естественных наук перед гуманитарными.

На другом уровне свои проблемы – российское чиновничество (правительство) постоянно решало своеобразную задачу оптимизации: дать науке такой минимум средств, чтобы и техническую отсталость страны не запрограммировать и устои государственные не тронуть, ибо устои эти всегда были такими, что удовлетворяли только само чиновничество, кормившееся из государственного корыта. Все же образованное российское общество (интеллигенция прежде всего) при такой постановке оптимизационной задачи всегда оказывалось в явной оппозиции правительству.

Ясно поэтому, что пока в России существовал тоталитарный режим (сначала монархический, затем коммунистический), нормального развития науки быть не могло. Россия сама, своей историей обрекла себя на научную отсталость, ее уделом стало не плавное эволюционное развитие, а судорожные рывки, постоянное напряжение духовных и физических сил, положение вечно кого-то догоняющей.

Если встать на подобную «государственную» точку зрения, то можно понять целесообразность многого, что с других позиций представляется неразумным, диким, даже абсурдным. Можно понять хозяина, который курочку-рябу, несущую золотые яйца, пускает под нож, ибо в противном случае из этого яичка проклюнется птенчик, который изловчившись выклюет глаза хозяину; можно понять (но не оправдать, разумеется) правительство, которое более всего боится разгула свободомыслия в России и с этой целью держит под непроницаемым колпаком гуманитарные науки, ибо оно всегда четко осознавало, что развитие гуманитарного знания тождественно резкому повышению акцента общественной рефлексии. А это было губительно для тоталитарного режима. Причем в равной мере это осознавали и при царе-Горохе и при вожде-пророке.

Можно понять, почему в стране, сделавшей столько великих открытий в науке, сама наука практически не влияла на реальную жизнь. А как могло быть иначе, коли российские власти никогда, как мы убедились, не испытывали органической потребности в науке, а разветвленная тончайшая паутина чиновничьей бюрократии не позволяла этим открытиям реально влиять на жизнь.

Вывод из всего сказанного напрашивается сам собой: тоталитарное государство не могло стимулировать нормальное развитие науки, но и полная ее деградация была не в его интересах. Вот и метались российские правители перед клапанами: то отпустят, то зажмут. В таких условиях российская наука не развивалась, а корежилась, как сгорающая в печи бумага.

В-пятых, отношение к науке в стране зависело только от политического выбора правящей элиты: до 1917 года к ней относились с терпеливым безразличием, а при Советской власти науку вдруг «полюбили». Но союз режима и науки оказался браком по расчету: науку сытно кормили, но при этом бдительно следили за ее поведением. Добавку к обеду получали лишь те, кто нравился хозяевам, а «неблагодарные» вообще лишались стола.

В-шестых, Академия наук, будучи бюрократическим учреждением, мгновенно заразила бациллами «чиновничьей правды» и саму науку. Это означает, что руководящая научная элита стала служить не столько научным ценностям, сколько услуживать власти, а рядовые научные сотрудники оказались маргиналами даже в собственной среде, ибо их положение в науке во многом зависело от каприза их непосредственного начальства. Этот симптом был характерен всегда, но особенно зримо он проявился в советский период, когда по узкому идеологическому коридору, проложенному строго вдоль «генеральной линии», могли перемещаться лишь люди особого склада, у которых интеллект заменяло чутье. Они не шарахались от стенки к стенке, а потому всегда были первыми. Они – номенклатура. Они же – проводники руководящих указаний. Ученые труды в те годы плодить было легко, творить – почти невозможно, ибо сам климат перестал быть идееносным. Отмеченные «особости» помогут не только глубже уяснить социальную историю российской науки, но и более трезво оценить тот «обвал», что случился с нашей наукой в последние годы. А значит – предложить и конструктивные пути выхода из кажущегося тупика.

Часть I
Национальные «особости» русской науки

Глава 1
Насильственная инъекция науки в русскую жизнь

Самые первые шаги официальной науки в России изучены весьма обстоятельно. Из многих сотен работ на эту тему мы упомянем лишь самые значительные ^[38]. Пафос всех этих трудов неизменен: благодаря гениальной дальновидности Петра Великого, наука в России состоялась; и хотя отношение к ней со стороны государства было неровным, она не только не зачахла, но, напротив, одарила мир великими открытиями и вписала в сокровищницу знаний имена многих национальных гениев. Само собой, своеобразным «центром тяжести» всех без исключения исследований по истории науки в России является величественная фигура Петра I.

На самом деле, в истории России, пожалуй, всего два деятеля соразмерны по масштабу позитивных деяний. Это Святой Владимир, который крестил Русь в X веке и тем самым, вырвав ее из языческого первородства, духовно приобщил к Византии и Европе, и Петр Великий, реформы которого окончательно прикончили дремучее Московское царство, привели к рождению Российской империи и к духовному единению с Европой до-бавили единение материальное: в культуре, технике, науке. После себя Петр оставил, если и не европейское, то вполне готовое стать таковым Российское государство.

Вот почему до сего дня фигура Петра I вызывает столь пристальный интерес историков, одних восторгая, других приводя в бешенство. Причем сама личность Петра “удивительно цельная” ^[39] и когда говорят о противоречивой фигуре российского преобразователя, то невольно лукавят: противоречив не сам Петр, противоречиво отношение к нему. Но еще С.М. Соловьев резонно заметил ^[40], что крайние оценки Петра: восторженная и хулительная – не исторические, а эмоциональные, ибо следуя им, мы поневоле толкуем Петра как некую сверхестественную силу, кометой пронесшейся по российским просторам, разворошив-шей все и удалившейся в Вечность. И до Петра была российская история, и до него были преобразователи. Более того, все они в определенном смысле трудились, чтобы сделать реальными его реформы. И все же без Петра радикальный слом русской жизни никогда бы не состоялся. Для этого были нужны его цельность, его ум, его фанатизм, его смелость и его жестокость.

По мнению В.С. Соловьева, Петр I своей властной и деспотичной рукой навсегда разбил нашу “национальную исключительность” и вернул Россию человечеству ^[41]. Точнее все же сказать – пытался вернуть, ибо Россия продолжает этому активно сопротивляться и на пороге XXI века. А не смог он этого сделать потому только, что желание силой развеять миф о национальной исключительности лишь укрепило его корни в душах и умах людей.

“В Петре были черты сходства с большевиками. – Писал Н.А. Бердяев. – Он и был большевиком на троне” ^[42]. Это весьма точное наблюдение, потому оно и совпало у поэта (М.Волошин: “Великий Петр был первый большевик”) и философа. Но сходство с большевиками, надо сказать, все же поверхностное – оно лишь в методах достижения цели. Но сами цели (а это главное!) диаметральные: Петр проводил реформы ради приобщения России к европейской цивилизации, реально существовавшей и манившей его своими бесспорными экономическими и культурными выгодами для России; большевики же не реформы проводили, а строили «светлое будущее», пытаясь втиснуть реалии в выдуманные их теоретиками абстрактные схоластические схемы, т.е. стремясь сделать живой реальностью мертвую утопию.

Свои реформы Петр двигал неистово, он сметал со своего пути всех, кто им противился. В итоге измотал себя и страну, но своего добился: Россия с величайшим напряжением преодолевая инерцию, сдвинулась со своей исторической стоянки и тяжело поползла вслед убежавшей вперед Европе…

При Петре было принято несколько тысяч законодательных актов. Они касались всего. Не было ни одной сферы российской жизни, которая смогла избежать их вмешательства. Многие из указов царя были глубокими и дальновидными, некоторые – сиюминутными, эмоциональными и даже мелочными. Но любой из них был насквозь пропитан энергией и нетерпением автора. Нетерпеливость, пожалуй, наиболее характерная доминанта петровских преобразованй. Пушкин не зря сказал, что у него сложилось впечатление, будто ряд указов Петра писан кнутом.

Когда нетерпеливость подавляет здравый смысл, то взор неизбежно устремлен в перспективу и то, что делается на грешной земле, остается вне поля зрения. Начинание поэтому немедленно оказывается подражательным и на реальные процессы практически никакого влияния не оказывает. Именно таким стало одно из последних монарших повелений Петра: учредить в России Академию наук, хотя прекрасно было известно, что ни социальной, ни культурной базы для этого не было, что ни один русский человек не мог в то время стать ее членом. Поспешность обернулась тем, что наука так и не стала органически необходимой России, а усилия ученых-одиночек, обогативших сокровищницу знаний великими открытиями, абсолютно не влияли на общий характер экономического и культурного развития. Как заметил А.С. Изгоев, “основное преступление старого режима против науки (это написано в 1918 г. – С.Р.) заключалось в том, что он не дал у нас возможности укорениться научной традиции, трактуя ученых как чиновников самодержавной власти” ^[43].

Иначе говоря, нетерпение Петра привело к тому, что наша национальная наука оказалась, что мы уже отметили, под гнетом российской истории и вместо мощного стимулятора прогресса стала нищей падчерицей, ждущей подаяния от безразличного ко всему чиновника…

Начал Петр основательно и сразу дал понять всем, что не собирается менять наличники на окнах русской избы, а будет строить новое здание – на века!

В 1697 г. Петр под именем волонтера Петра Михайлова выехал в составе Великого посольства в Европу. Цель одна – учиться самому и учить подданных. Он не стеснялся прошлого России и ясно видел ее будущее. Он не завидовал Европе, а скорее смотрел на нее свысока, будучи уверенным, что ЕГО Россия еще утрет ей нос. Если верить графу А.И.Остерману, то Петр якобы заявил: “Мы возьмем у Европы все полезное, а потом повернемся к ней задом” ^[44]. Одним словом, он заставил Россию заниматься делом.

По возвращении в Москву Петр пришел в уныние: “школ мало, при церквах, учат только грамоте. Университетов нет. Ученых нет. Врачей нет… Газет нет. Одна типография, печатающая в основном церковные книги” ^[45]. Культурное наследство Петр получил незавидное.

… Книги в Европе, как известно, стали печатать еще в XV веке. В России первую типографию (Печатный двор) построили при Иване IV. Ее строительство поручили дьякону Кремлевской церкви Ивану Федорову. Однако одичанье людей было столь велико, что уже вскоре суеверная толпа разметала это «бесовское гнездо». И все же книги печатали: в 1564 году вышел «Апос-тол», в 1565 г. «Часослов». Люди тогда толком не представляли даже сути своей веры, им было вполне достаточно усвоить внешние обрядовые атрибуты, духовное же и нравственное благочестие – то, что и должно нести православие, было им недоступно. Книги появились, а читателей не было, зато на первый план выступило суеверное значение «буквы». Именно за ее чистоту и стали бороться отцы церкви, печатному слову они предпочитали работу писцов, а потому за якобы допущенные вольности при переводе с греческого священных текстов, Федорова изгнали из России в Литву уже в 1566 г. Но в этом деле все же победил прогресс, пусть и запоздалый. Книги продолжали печататься.

За сто лет после открытия в 1564 г. первой русской типографии было отпечатано около 500 книг. Только в первой половине XVII века (с 1615 по 1652 год) Московский Печатный двор выпустил 233 издания ^[46]. Были напечатаны «Азбука» (с 1634 по 1652 г. пять изданий), «Часовник» (он выдержал 34 издания), «Псалтирь» (24 издания), «Канонник» (5 изданий), «Катехизис». Все эти книги использовались в те годы и для обучения. В 1647 и 1648 годах Печатный двор выпустил два учебника: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (это перевод книги И. фон Вальхаузена) и «Грамматики словенские…» Мелетия Смотрицкого (ее переиздали в 1721 г.). Книга эта, помимо этимологии и синтаксиса, содержала еще краткую риторику и пиитику.

В то время «книжное почитание» как бы заменяло школу и хотя книги были ориентированы на духовное воспитание, мысль они не будили.

Большое значение имело издание двух первых, как бы мы сказали сегодня, правовых книг: в 1649 г. отпечатали «Уложе-ние» (книга по светскому праву), а в 1650 – 1653 гг. – «Кормчую книгу» (церковное право). В 1669 г. выкрест из протестантов Иннокентий (Гизель) издал книгу «Мир с Богом человеку» – панегирик Алексею Михайловичу. Но больше пользы принес его «Синопсис», напечатанный впервые в 1674 г. и выдержавший впоследствии еще четыре издания. В нем Иннокентий проявил склонность не только к Богословию, но и к российской истории. Упомянем еще труд разрядного дьяка при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче Федора Грибоедова «Сокращения российской истории в 36 глав…»

Но это были единичные выплески знания. Погоды они не делали. Более характерны для XVII века такие, к примеру, речения: “Братие, не высокоумствуйте,… но во смирении пребывайте. Аще кто ти речетъ: веси ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы не бывах – учуся книгами благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех” ^[47]. (Это из рукописной проповеди 1643 г.)

В 1648 г. Ф.М. Ртищев открыл училище, где обучали языкам славянскому и греческому, “наукам словесным до риторики и философии”. В 1685 г. это училище перевели в Заиконоспасский монастырь, а уже в 1686 г. вызванные царем Федором из Греции братья Лихуды (Иоанникий и Софроний) открыли на базе бывшего ртищевского училища первое в России высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинскую академию. Они пытались обучать воспитанников логике и физике (по Аристотелю), но церковь этим была недовольна. Иерусалимский патриарх Досифей пенял Лихудам за то, что они “забавляются около физики и философии”. В 1694 г. российский патриарх Адриан отстранил Лихудов от преподавания. «Латинские борзости» изгнали, философию запретили.

Надо сказать, что Славяно-греко-латинская академия была задумана как своеобразный интеллектуальный щит против западного влияния на русскую жизнь. Поэтому любая мысль, способная смутить православную душу, изгонялась и преследовалась. И хотя Петр реформировал академию, она все же осталась центром религиозного, а не светского просвещения.

Философ В.С. Соловьев считал, что Славяно-греко-ла-тинская академия была не столько высшим училищем, сколько “высшим инквизиционным трибуналом” ^[48], а В.И. Вернадский называл ее “схоластической” ^[49]. И тому были основания. 4 октя-бря 1699 г. в беседе с патриархом Адрианом Петр обратил его внимание на невежество священников – они “грамоте мало уме-ют” ^[50]. Но как бы то ни было, академия эта внесла свою лепту в приобщение к знаниям многих даровитых русских людей. Достаточно вспомнить, что в ней обучались М.В. Ломоносов, П.И. Постников (первым из русских получил диплом доктора в европейском-Падуанском-университете), Л.Ф. Магницкий, В.К. Тредиаковский, С.П. Крашенинников, Д.И. Виноградов (создатель русского фарфора), А.Д. Кантемир и многие другие ^[51].

И все же время брало свое. В XVII веке Европа уже познакомилась с основами современной физики, химии, биологии, геологии. Более спать Россия не могла. Но просыпалась она долго и кряхтливо. Со сна таращила помутненные очи и не понимала, что происходит и что надлежит делать.

На пороге уже стояло «осьмнадцатое столетие», а Россия только-только начинала учиться думать. В XVII веке еще не было географических карт для значительной части России. Совершенно не известен был Север и Восток страны. Не знали границу между Азией и Америкой. Не представляли себе даже физико – географические условия страны, ее фауну, флору, гидрографическую сеть, даже азы геологической науки ^[52]..

Правда, в 1697 – 1699 годах Володимир Атласов обследовал Камчатку. Купцы «ходили» в Индию (Семен Маленький в 1694 г.), в Монголию и Китай. В конце XVII века тобольский архитектор Семен Ремезов составил «Чертежную книгу Сибири» – атлас из 23 карт. Новизна была скорее познавательная, чем научная, ибо сделано все было по-старинке: без градусной сетки, с обозначением расстояний в днях пути и т.д. ^[53].

Так шло накопление чисто эмпирического знания. К тому же на Урале уже работали железоделательные и медеплавильные заводы (руду искали «рудознатцы»), развивались традиционные для России промыслы: мыловарение, по изготовлению красок, гончарных изделий. В 1665 г. выстроили под Москвой первый пороховой завод, в 1654 году открылась школа по подготовке лекарей. Но, повторяю, все это было чисто эмпирическим ощупыванием знания. Науки, целенаправленно это знание добывающей, в XVII столетии Россия еще не знала.

Любимым детищем Петра стала школа «Математичес-ких и навигацких, то-есть мореходно хитростных наук учения», открытая в Москве 14 января 1701 г. В ней готовили карабелов, геодезистов, картографов. Но и туда учеников заманивали с трудом, а те, кого удавалось заставить заниматься невиданным доселе делом, осваивали его из-под палки. В.О. Ключевский отмечал, чтоНавигацкая школа в первые свои годы никогда не была полностью заполнена ^[54]. Видя, как неохотно отроки садятся за парты, Петр своим указом от 20 января 1714 г. ввел «элементраное» (начальное) обучение для дворянских детей как обязательное. Юноша не мог даже жениться, пока не закончит «элементарную школу».

Петр старался приспособить всю инфраструктуру страны для максимально быстрого распространения знаний и культуры: с конца 1702 г. стала выходить первая в России печатная газета – «Ведомости о военных и иных делах, достойных знаний и памяти», а в 1703 г. была опубликована знаменитая «Арифметика, сиречь наука числительная…» Л.Ф. Магницкого. В ней впервые числа обозначались не буквами, а арабскими цифрами. Открыли типографию, где книги «научного содержания» набирались не церковно-славянским, а «гражданским шрифтом». К концу жизни Петра в обеих столицах работало 6 типографий, однако больше половины выпущенных с 1708 по 1725 год книг было посвящено военной и морской тематике.

… Наконец, наиболее для нас интересное начинание Петра I: его непременное желание вырастить на чахлой российской почве привезенный из Европы саженец – науку. Он видел во время своих частых зарубежных вояжей, какое значение там придают научному знанию, как тесно оно сплетено с экономикой и даже бытом людей, а потому прекрасно понимал, что без науки его реформы в России не приживутся, она должна пропитать их изнутри да так сильно, чтобы никакое административное вмешательство уже не могло повернуть их вспять. А для этого мало было использовать готовое знание, заимствуемое у Запада; он понимал, что наука должна плодоносить непосредственно в России. В начале января 1725 г., уже тяжко больной, Петр говорил президенту Юстиц-коллегии графу П.М. Апраксину, что оградив отечество от неприятеля “надлежит стараться находить славу государству чрез искусство и науки” ^[55].

Это стало одним из последних его монарших указаний, его воля, которая должна быть исполнена преемниками.

К науке Петр I испытывал глубочайшее почтение. Всю жизнь не прекращал учиться сам и принуждал к тому же свое окружение. Но он не делал никакого различия в технологии внедрения нового, касалось ли это шведского опыта в организации внутреннего управления страной ^[56]или французского по части развития научного знания. И в том, и в другом, и во всех прочих случаях Петр действовал единообразно: он брал то, что полагал разумным и, не считаясь ни с чем, вколачивал это в русскую жизнь, ни мало не заботясь об обратной реакции и не углубляясь в причины: отчего это прививаемое им вполне полезное, казалось бы, начинание зачастую отторгается российскими традициями. Он спешил. У него не было времени для тщательной подготовки почвы. Он не мог не знать, что полноценная наука – это конечный продукт общей культуры нации и благоприятного общественного климата. Но чтобы поднять культурную планку и оздоровить общество, нужны десятилетия (в лучшем случае!) упорного целенаправленного труда. Их-то у Петра и не было. А сделать все он хотел непременно сам. И сделал! В стране почти поголовно неграмотной, в которой еще вчера всякое знание, всякая свободная мысль считались ересью и бесовством, он учреждает… Академию наук!

… Когда в XVII столетии родилась наука в современном ее понимании и на мир, как из рога изобилия, одно за другим посыпались открытия Р. Декарта, И. Кеплера, Л. Галилея, Д. Не-пера, Ф. Бэкона, У. Гарвея, П. Ферма, Б. Паскаля, Х. Гюйгенса, И. Ньютона, Г.-В. Лейбница, Н. Стено, А. Левенгука и еще десятка других гениев, имена которых знает сегодня любой школь-ник, в России познание мира по-прежнему считалось делом чуждым православию, богомерзостным. Церковь призывала “еллин-ских борзостей” не читать, а лишь очищать свою душу “книгами благодатного закона”. Ясно поэтому, что рождение современной науки Россией было не замечено. Наука обошла Россию стороной. И даже единичные подвижники свой интерес к познанию мира с трепетом поверяли словом Божиим, тогда как Европа, пережившая Реформацию, сразу почувствовала, что познание неизведанного, поиск Истины – есть дело богоугодное ^[57].

С другой стороны, питательной средой научного поиска является просвещение. Одно без другого просто немыслимо. Нельзя культивировать науку в неграмотной стране, бессмысленно насаждать знания, одновременно убивая мысль; абсурдно даровать свободу научного поиска стране, задавленной страхом и тиранией, да еще опутанной сетями крепостничества. Бесперспективно для плодотворного функционирования науки создавать Академию наук в стране, не имеющей ни одного университета…

В Европе первые университеты открылись еще в Средние века: в XII веке – в Италии (Болонья, 1119 г.), Франции (Сорбон-на, 1160 г.) и Англии (Оксфорд, 1167 г.); в XIII веке к ним прибавились университеты в Англии (Кембридж, 1209 г.), Италии (Падуя, 1222 г. и Неаполь, 1224 г.) и Испании (Саламанка, 1225 г.); в XIV веке были основаны университеты в Чехии (Прага, 1348 г.), Польше (Краков, 1364 г.) и Австрии (Вена, 1367 г.). XV век ознаменовался открытием университетов в Германии (Фрей-бург, 1457 г. и Ингельштадт, 1472 г.), Швейцарии (Базель, 1460 г.), Словакии (Братислава, 1465 г.), Швеции (Упсала, 1477 г.) и Дании (Копенгаген, 1479 г.) ^[58]. Всего же до начала XVI века в Европе насчитывалось 79 университетов, из них 50 учредил Папа Римский ^[59].

По тем временам достижение это было капитальным. В XIII веке только одно из студенческих землячеств в Париже насчитывало 654 человека. В том же столетии Парижскому университету предоставили автономию, само собой в обмен на «лояль-ность». В частности, это означало верность католической церк-ви, которая клятвенно подтверждалась перед получением докторской степени.

Надо, конечно, сказать, что все университеты XII – XV веков были не только рупором единой средневековой науки, которая даже преподавалась на едином для всей Западной Европы латинском языке, но прежде всего имели жестко регламентированный церковный характер. Университеты тогда создавались по велению разума, но под жестким контролем церкви.

К тому же во всех первых университетах был единый набор факультетов: обязательный подготовительный, на нем изучали “семь свободных искусств” (грамматику, диалектику, риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию), и три специализированных: богословский, юридический и медицинский. До XV века (до изобретения книгопечатания) университеты разных стран отличались только по составу библиотек. Духовная карьера выпускника, понятно, ценилась выше светской, светская же служба просто приравнивалась к «отсеву» из университета ^[60]. Ни о какой науке, кроме богословия, в таких университетах речи не было. И хотя обучавшиеся в них получали образование, ценившееся в равной степени в любой стране Западной Европы, интереса к науке оно не пробуждало. Более того – отвращало от нее. Лишь считанные единицы отваживались на недоуменные вопросы, ответы на которые они чаще всего получали в трибунале Святой инквизиции.

Начиная с XVII века, времени рождения науки в современном ее понимании, центры знания из университетов переместились в национальные Академии наук. Университеты оказались системой консервативной: несколько столетий господства в них схоластики свое дело сделали. Цепляясь за отжившие традиции, университеты утратили свое влияние и быстро деградировали. Этот деструктивный процесс практически одновременно начался в Англии, Италии, Франции и Германии – резко упало число студентов, явно понизился уровень преподавания. Университетские знания стали тормозом развития современной науки.

Реформа университетского образования началась в Германии только в конце XVIII века. Ее активным проводником был Вильгельм фон Гумбольдт. Уже к середине XIX столетия немецкие университеты по праву считались лучшими в Европе.

Итак, первые европейские Академии стали возникать в XVII веке. Именно тогда ослаб гнет церковного тоталитаризма и это не замедлило сказаться: в 1603 г. в Риме учреждается Академия деи линчеи (рысьеглазых, т.е. зорких), в 1635 г. во Франции по инициативе кардинала Ришелье – Национальная академия, в 1652 г. – Германская академия естествоиспытателей (Лео-польдина), в 1660 г.-Лондонское королевское общество, в 1700 г. в Берлине открылась Прусская академия наук. Таким образом, из ныне действующих Академий самая старая – Французская ^[61].

Конечно, было бы наивно думать, что церковный гнет полностью убил научную мысль. Но 1200 лет интеллектуального удушья все же свое дело сделали. 12 веков – громадный срок. За это время сменилось 60 поколений. Люди не разучились думать, но утратили знания, Они не знали и не понимали даже того, что было хорошо известно ученым Античности. Науку как бы вывернули наизнанку: естественнонаучная картина мира сменилась на магическую, развились алхимия и астрология, процветала схоластика. Сегодня историки науки небезуспешно отыскивают рациональные зерна в работах средневековых алхимиков, находят положительные начала в герметизме, не без основания полагая, что именно в его корнях содержится генный набор современной науки.

Все эти факты хотя бы приблизительно позволяют понять – почему Петр Великий, черпая идейную основу своих реформ из богатого опыта западноевропейских стран, в вопросе организации ядра современной науки, пошел вразрез с этими традициями и начал сразу с создания Академии наук, минуя университеты. Петр прекрасно знал плачевное состояние европейских университетов его времени, он видел, что они не только не содействовали, но тормозили рост точного знания. “Изобретатели, видные исследователи математики и естествознания, которые работали в областях близких к жизни, стояли в это время в целом в стороне от университетов” ^[62]. К тому же нельзя сбрасывать со счета и характер преобразователя – его жгучее желание успеть сделать все основное самому, чтобы его преемники были поставлены перед необходимостью продолжать его дело. Все это вместе взятое и объясняет- почему интересы Петра лежали не в области образования, а были связаны только с приложением научных знаний к сиюминутным потребностям государства.

В.Н. Татищев записал любопытный разговор с Петром: “В 1724 году, как я отправлялся в Швецию, случилось мне быть у Его Величества в летнем доме; тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент Академии наук, говорит мне, чтоб в Швеции искать ученых людей и призывать во учреждающуюся Академию в профессоры. На что я, рассмеявся, ему сказал: «Ты хочешь сделать архимедову машину очень сильную, да поды-мать нечего и где поставить места нет». Его Величество позволил спросить, что я сказал, и я донес, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ Академия оная с великим расходом будет бесполезна. На сие Его Величество позволил сказать: «Я имею знать скирды великие, токмо мельниц нет, да и построить водяную и воды довольно вблизости нет, а есть воды довольно во отдалении, токмо канал делать мне уже не успеть для того, что долгота жизни нашея ненадежна; и для того зачал перво мельницу строить, а канал велел токмо зачать, которое на следников моих лучше подучит к построенной мельнице воду привести»“ ^[63]. Приведя эту запись В.Н. Татищева, В.И. Вернадс-кий далее заметил, что Татищев считает себя правым, а не Петра. “История показала противное”, – заключает В.И. Вернадс- кий ^[64]. Не все, однако, столь однозначно. Тактически, конечно, прав был Петр, а вот стратегически, безусловно, Татищев, ибо время показало, что без образования, без свободной экономики наука оборачивается лишь красивым украшением европейского фасада необразованной России.

Итак, науку в Россию Петр решил завезти так же, как он привозил заморские диковинки для своей Кунсткамеры. Он искусственно привил науку на свои реформы. Но поскольку и сами реформы и наука, как их составной элемент, были силой навязаны России, то она не восприняла дух петровских преобразований, оставив в качестве наследия лишь новации бюрократического характера ^[65]. К тому же наука, являясь продуктом культурного развития нации, не может существовать без своего питательного слоя, т.е. без развитой системы высшего образования. Можно пригласить десять гениев, но они не создадут научный социум, а без него результаты их труда повиснут в воздухе – они не будут востребованы страной, которая не нуждается в науке, а терпит ее. Абсолютно права Н.И. Кузнецова, что “вла-стителю – тирану нужны в лучшем случае жрецы, хранители сокрального знания, а не ученые – исследователи, культивирующие свободное познание, не признающие другого авторитета, кроме истины” ^[66].

… Итак, в деле организации Академии наук Петр оказался верен «подражательному» характеру своих реформ. Раз есть Академии почти во всех странах Европы, почему не быть ей в России? К тому же императора усиленно подталкивали к этому великий немецкий математик и философ Готфрид Лейбниц, да и профессор матеметики Галльского и Марбургского университетов Христиан Вольф. Еще в 1712 году Лейбниц писал Петру: “Провидение, по-видимому, хочет, чтобы наука обошла кругом весь земной шар и теперь перешла в Скифию, и потому избрало Ваше Величество орудием, так как Вы можете и из Европы и из Азии взять лучшее и усовершенствовать то, что сделано в обеих частях света” ^[67].

Г.Лейбниц оказался весьма настойчивым советчиком. Он неоднократно писал Петру об организации Академии, специально, чтобы обсудить этот вопрос, встречался с ним в Торгау на Эльбе (1711 г.), в Карлсбаде (1712 г.), в Пирмонте (1716г.). Действовал он явно от избытка энтузиазма, опираясь лишь на общие соображения о полезности науки для развития государ-ства и абсолютно не представляя российских реалий ^[68]. Торопил Петра и Ф.С. Салтыков, отправленный царем в 1711 г. во Францию, Голландию и Англию, откуда и сообщал о всех «полезнос-тях», кои могли продвинуть реформы Петра ^[69].

В 1717 г., будучи во Франции, Петр I посетил Колледж Мазарини и Парижский университет. Беседовал с астрономом Ж. Кассини, математиком П. Вариньоном, географом Г. Делилем. 19 июня он участвовал в Экстраординарном собрании Парижской Академии наук, почетным членом которой его, кстати, избрали 22 декабря того же года ^[70].

Как и следовало ожидать, нетерпение Петра взяло верх. На поданной ему 11 июня 1718 г. записке Г. Фика под названием «О нетрудном воспитании и обучении росийских младых детей, чтобы оных в малое время в совершенство поставить», Петр начертал на полях: “Зделать Академию. А ныне приискать из русских, хто учен и к тому склонность имеет. Также начать переводить книги: юриспруденцию и протчии к тому “ ^[71].

Однако шедшая в те годы Северная война отнимала все силы царя и все финансовые ресурсы государства. Было не до науки. Но как только в 1721 г. она закончилась, да к тому же полной победой русского воинства, Петр смог сосредоточиться и на пролемах науки ^[72].

В феврале 1721 г. Петр Великий отправляет своего библиотекаря И.Д. Шумахера во Францию, Германию, Голландию и Англию с целью «приискания» ученых, пожелавших бы перебраться для работы в Петербург. В отчете царю Шумахер назвал имена более 50 человек, с которыми он завязал “кор-респонденцию” ^[73].

Надо заметить, что в то время работа за границей считалась для ученого делом обычным, он выбирал для работы ту страну, где ему гарантировались лучшие условия. Много иностранцев трудилось в Парижской, Берлинской Академиях, а также в Лондонском Королевском обществе. И все же не было ни одной Академии, заполненной только иностранцами. Единственным в мире исключением стала Петербургская Академия наук.

Что же побудило ученых поменять комфортную Европу на северную столицу России? Мы отметили уже, что Петр стал оплачивать занятия наукой, забежав в этом отношении далеко вперед всех европейских Академий. Понятно, что на подобный шаг Петра подвигла не только особая его любовь к науке. Просто это стало той наживкой, на которую должны были клюнуть крайне бедствовавшие ученые Германии, Франции, Швейцарии. Однако подобный «сетевой» способ лова европейских умов сулил значительные издержки: наряду с действительно крупными талантами на зов Петра I откликнулись и бездари, и просто проходимцы, желавшие урвать легкий заработок в дремучей Скифии.

Характерное в этой связи свидетельство оставил швейцарский математик Иоганн Бернулли, два сына которого – Николай и Даниил – рискнули отправиться в Петербург: “… лучше несколько потерпеть от сурового климата страны льдов, в которой приветствуют муз, чем умереть от голода в стране с умеренным климатом, в которой муз обижают и презирают” ^[74].

В 1723 г. Петр вернулся из Персидского похода, выслушал доклад И.-Д. Шумахера и приказал своему лейб-медику Л.-Л. Блюментросту «сообразить» – сколько человек и каких специальностей потребно для Академии. Тот сказал – пять: астроном, географ, анатом, ботаник и химик. Все!? Блюментрост тут же предложил приплюсовать еще 4 – 5 человек ^[75].

Он же по поручению императора составил своеобразный научно-организационный проект «Академии наук и курьезных художеств». 13 января 1724 г. Петр подписал в Сенате «Опреде-ление об Академии». 22 января в Зимнем дворце с участием императора состоялось еще одно заседание Сената, на нем вновь обсуждали организацию Академии. Наконец 28 января 1724 г. Сенат на основании рассмотренного Петром «Проекта положения об учреждении Академии наук и художеств», им, кстати, так и не подписанного, издал Указ об учреждении Академии наук ^[76]. Этому документу суждено было остаться в истории Академии наук всего лишь «проектом», и до 1747 г. Академия жила по сути без Устава, полагаясь лишь на монаршую милость да подчиняясь блажи и прихотям академических чиновников.

И все же любопытны те мысли «Проекта», которые легли в основу жизни Академии наук, ибо хорошо известно, что начальный импульс является наиболее долгоживущим, а время показало, что избранные Академией приоритеты оставались таковыми, почти без всяких изменений, без малого два столетия.

Согласно «Проекта» 1724 г. Академия провозглашалась “собранием ученых и искуссных людей”, они должны заниматься только наукой, а об “учении протчих никакого попечения не имеют” ^[77]. Этот параграф оказался на поверку чисто «бумаж-ным», ибо, во-первых, Академия стала не “собранием”, а государственным учреждением с жесткой чиновной регламентацией, а, во-вторых, организация в составе Академии наук гимназии и университета сделала последнюю декларацию абсолютно нереалистичной.

Помимо этого, «Проект» декларировал, что российская Академия пойдет своим путем, ибо нельзя “здесь следовать в протчих государствах принятому образу, но надлежит смотреть на состояние здешнего государства как в разсуждении обуча-ющих, так и обучающихся, и такое здание учинить, чрез которое бы не токмо слава сего государства для размножения наук нынешнем временем разпространилась, но и чрез обучение и роз-пложение оных польза в народе впредь была” ^[78].

К параграфу, обязывающему каждого согласившегося от-правиться в Россию ученого захватить с собой одного – двух учеников, Петр собственноручно приписал: “Надлежит по два человека еще прибавить, которые из словенского народа, дабы могли удобнее русских учить, а каких наук написать имено” ^[79]. Однако это указание монарха, особенно в первые годы, выполнить было нелегко – русские дети весьма неохотно шли постигать азы науки.

В феврале 1724 г. русским послам в Европе рассылается «Краткий экстракт» проекта Блюментроста. Цель одна – ознакомить Европу с намерением России и подобрать научные кадры для Академии.

Следует сказать и об источнике финансирования Академии. На том же «Проекте» Петр I сделал весьма симптоматичную запись: “Доход на сие определяетца 24912 рублев, которые збираютца з городов Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурха, таможенных и лицентных” ^[80]. Как это понимать? Упомянутые четыре города отошли к России в итоге Северной войны. Это были пограничные города. Через них шла внешняя торговля и таможенные сборы оказались единственным финансовым источником, который российское правительство направило на содержане науки. Конечно, для оплаты труда первых 11 сотрудников Академии эта сумма была вполне достаточной, а ее происхождение принципиальной роли не играло, но сам расклад бюджета на 1725 г. весьма показателен: из 9 млн. 140 тысяч 900 рублей лишь 100 тысяч шло на Академию наук, Морскую академию, все виды школ и Медицинскую канцелярию ^[81], наглядно фиксируя ставшее устойчивым пренебрежение государства к отечественной культуре, образованию и науке. Со времен Алексея Михайловича военные расходы составляли до 95 % российского бюджета ^[82], а его сын, впервые столкнувшись с необходимостью прямых затрат на науку, связал их с доходной частью бюджета, поставив жизнь Академии наук в зависимость от дееспособности таможенной службы.

Два слова о проекте Л.Л. Блюментроста. Он прекрасно знал ситуацию в стране, а потому в своем проекте Академии наук предусмотрел, что она станет не только высшим ученым учреждением, но и высшим учебным заведением, да еще и гимназией для отроков. (Блюментрост объединил три разнородных учреждения по одной причине-так дешевле). Поэтому несколько первых десятилетий (до 1766 г.) Академия наук была Академией только по названию, функционировала она как своеобразный научный инкуботор с замкнутым циклом обучения.

В гимназию набирали детей с 6 лет. Клюнув на щедро раздаваемые обещания, многие родовитые семьи направили в Академию своих чад. Но уже вскоре наступило горькое разочарование: “Грубость и надменность преподавателей охладили в обществе охоту отдавать туда своих детей, так что туда начали поступать дети солдат и т.п.” ^[83]. Стали брать с родителей подписку, что они от своих детей “вовсе… отказываются, и ни под каким видом впредь требовать не будут” ^[84]. Понятно, что социальная планка обучавшихся в этой гимназии резко понизилась, там в основном числились дети из бедных семей да из духовных семинарий. Невысокого мнения об этой гимназии был и М.В. Ломоносов. Состояние большей части учащихся он оценил как “бесполезное”. “В школы приходили в бедных рубищах, претерпевали наготу и стужу и стыдно было их показать посторонним людям. При том же пища их была весьма бедной и один иногда хлеб с водою. В таких обстоятельствах наука мало шла им в голову” ^[85].

Академическая гимназия открылась в 1726 г. Набрали в нее 112 человек. Затем число обучавшихся в ней стало резко падать. В 1727 г. в гимназии осталось 58 человек, в 1730 – 15, в 1731 – 29, в 1732 – 22 человека.

И все же через эту гимназию прошли многие русские академики XVIII столетия: С.П. Крашенинников (академик с 1750 г.), С.К. Котельников (с 1756 г.), С.Я. Румовский (с 1767 г.), И.И. Лепехин (с 1771 г.), П.Б. Иноходцев (с 1779 г.), Н.Я. Озерец-ковский (с 1782 г.), В.М. Севергин (с 1793 г.), Я.Д. Захаров (с 1795 г.) и ряд других. Напрашивается, кстати, такая мысль: попадание русских ученых в Академию наук в первые десятилетия ее существования прямо зависело от плачевного состояния академической гимназии. Шли бы там дела лучше, многочисленные иностранцы, составлявшие в XVIII веке значительную долю интеллектуальной элиты России, конечно, обучали бы своих детей в этой гимназии и русским было бы сложно попасть не только в штат Академии, но даже и в гимназию.

Не лучше было и в академическом университете. Там функционировало три факультета: юридический, медицинский и философский. Студентов было мало, число профессоров зачастую превышало число студентов, а потому деление на факультеты оказалось номинальным – просто профессора по очереди всем сразу читали свои лекции каждый по своей специальнос- ти ^[86]. К тому же невежество и безразличие к делу многих прибывших из-за границы профессоров – вот главное, что определяло атмосферу в этом академическом университете. Кстати, уже вскоре стало ясно, что занятие наукой – дело не перспективное: должностей никаких не сулило, в глазах света не возвышало. Общественное мнение науку не жаловало. Отсюда и отношение к ней даже со стороны тех, кто был призван учить и научаться этому ремеслу. Именно ремеслу, ибо наука в России сразу стала пониматься как разновидность рутинного ремесла, но ремесла явно не престижного. Даже через 20 лет после открытия Академии наук М.В. Ломоносов ее университет ни в грош не ставил ^[87]. Он писал, что даже в 1758 году “при Академии наук не токмо настоящего университета не бывало, но еще ни образа, ни подобия университетского не видно” ^[88]. Даже в конце XVIII века обучали в этом университете «индивидуально». Причина простая – ничтожное число студентов ^[89].

Наконец, в научной части Академии Л.Л. Блюментрост предусмотрел три класса (Отделения, как бы мы сказали сегодня): математический, физический и гуманитарный. Первые два включали по 4 кафедры (по 4 вакансии академика), последний-три. Желающих отправиться в неведомую Скифию, пусть и на «довольное жалованье», найти было не просто. В феврале 1725 г. всем русским послам вновь были отправлены специальные указы, обязывающие их продолжить поиск ученых, причем таких, “чтоб по своим контрактам, без сумнения, следовали сюды, для которых здесь все потребное уготовление учинено, и будут содержаны у нас в особливом нашем призрении” ^[90].

В 1725 г. штат Академии был заполнен. В Петербург прибыли: из Германии Г. Байер (занимал кафедру греческих и римских древностей в 1725-1735 гг.), Г. Бюльфингер (логика и метафизика, 1725 г.), И. Дювернуа (анатомия, 1725 – 1741 гг.), Хр. Мартини (экспериментальная физика, 1725 г.), И.-П. Коль (кра-сноречие и церковная история, 1725-1727 гг.), Бекенштейн (пра-во, 1725-1735 гг.); из Швейцарии – Я. Герман (высшая математика, 1725 – 1730 гг.), Н. Бернулли (механика, 1725-1726гг.), Д. Бернулли (физиология,1725-1730 гг.) ^[91]. Кроме того, на должность конференц – секретаря – историографа определили математика Хр. Гольдбаха да назначили двух адъюнктов: И. Вейтбрехта и Г. Миллера. Библиотекарем (по сути ученым секретарем) Академии был приставлен И.-Д. Шумахер. В начале декабря 1725г. Сенат назначил Л.Л. Блюментроста первым президентом Петербургской Академии наук.

Понятно, что у каждого приглашенного иностранца была своя «история», своя причина поменять благоустроенную, но неуютную лично для него Европу на никому неведомую Россию. А уже в Петербурге выяснилось – кто из них прибыл для занятий наукой, а кто за легким заработком. Как отмечается в «Истории Академии наук СССР», среди объявившихся в Академии иностранцев “попадались иногда и самозванцы, и явные бездельники, и авантюристы” ^[92].

Уже в 1727 г. в штате Академии значилось 84 человека, из них 17 академиков (тогда они назывались профессорами), в 1735 году штат вырос до 158 человек, зато число академиков упало до 14 человек.

Сам Петр Великий так и не дождался открытия Академии. Ее первое (рабочее) заседание состоялось 12 ноября 1725 г. Однако еще 15 августа Екатерина I приняла всех академиков, приглашенных в Петербург от имени Петра I. Профессор Я. Гер-ман заявил на этом приеме: “Вы не только не допустили упасть его (Петра. – С.Р.) предначертанию, но подвигли оное с равною энергиею и щедростию, достойной могущественной в мире Государыни” ^[93]. Торжественное открытие Академии наук в присутствии императрицы Екатерины I произошло 27 декабря 1725г. На него были приглашены все любители «добрых наук». Происходило это торжество в доме Шафирова на Петербургской стороне в присутствии 400 гостей. (Как видим, Указ об учреждении Академии Сенат принял еще 28 января 1724 г., акт же ее открытия состоялся почти через два года. С тех пор историки так и не могут договориться о дате основания Академии наук).

… Итак, Петр создал Академию наук как обычное бюрократическое учреждение, правда привилегированное, ибо подчинил ее лично себе. Последствия подобной «милости» не замедлили сказаться: в продолжение всего XVIII века Академия была в значительной мере «придворным институтом», а задачей академиков – помимо научных исследований – стало развлечение монархов разными хитроумными приборами и заморскими диковинками ^[94].

Правда, справедливости ради надо заметить, что в самые первые годы существования Академии условия для научного творчества были благоприятны еще и потому, что ученые в значительной степени были предоставлены сами себе, их пока ни о чем не просили, с них ничего не требовали. Просто Двору было не до Академии наук, ибо начавшаяся после смерти Петра I дворцовая чехарда отодвигала Академию в тень от докучливого монаршего зрака. Привело это к отчетливому расслоению внутри самой Академии: таланты проявили себя, а бездари стали кучковаться в различные академические группировки.

… Любопытен и такой разворот вопроса о принудительной посадке науки в российскую почву. В определенном смысле России повезло, но только она не могла этим воспользоваться. Дело в том, что когда история России, по терминологии С.М. Соловьева, перешла из юного возраста в зрелый, что случилось на рубеже XVII и XVIII веков, в Европе, как мы знаем, родилась современная наука. Поэтому сама судьба предоставила России сразу, с чистого листа включиться в «мировую научную работу». Однако чуда не произошло. Россия, как выражались в те времена, не была «приуготована» для этого процесса. На самом деле, для развития национальной науки недостаточно было организовать казенное научное учреждение – Академию наук, мало было пригласить несколько выдающихся ученых. Необходимо, чтобы вся инфраструктура страны оказалась заинтересованной в развитии научного поиска, чтобы результаты труда ученых были востребованы государством и пропитали политическую, экономическую и культурную ткань общества. Ничего этого в России первой половины XVIII века не было и быть не могло.

К тому же Россия, не пережившая Возрождения и Реформации, а знавшая лишь губительный для православия раскол, была вынуждена компенсировать явную недостаточность культурных традиций общества поспешным приобщением к начавшей зарождаться в Европе культуре Просвещения. Приняло это, однако, уродливую форму. Высшее общество мгновенно покрылось непроницаемой пленкой европейского образца, под которой уже не просматривалась традиционная для страны национальная культура, питавшаяся соками еще византийских традиций. С тех пор всю русскую историю можно рассматривать как практически независимое сосуществование двух субкультур – «почвы» и «цивилизации», культуры «народа» и культуры «об-щества» ^[95].

Но особенно пагубно на развитии российской науки сказалась полная ее зависимость от государства, точнее – от каприза монарха и откровенного пренебрежения к ней чиновничества; невозможность осущестлять свободный научный поиск, а необходимость подстраивать свою работу под «практическую пользу»; наконец, откровенный страх даже малейшего намека на инакомыслие, за что в России всегда расплачивались свободой, а то и жизнью. Когда в 1741 г. Л. Эйлер был вынужден временно уехать из России, то, будучи в Берлине, на вопрос королевы о его необычной молчаливости, Эйлер ответил: “Мадам, я только что прибыл из страны, где людей вешают, если они разговаривают” ^[96].

Реформы Петра, понятно, встретили яростное сопротивление почти всех сословий. Потому сразу одним из основных инструментов реформ стал политический сыск. Мера для России привычная. В России понимали, что реформы и свободомыслие несовместимы. Реформы всегда инъецировались властью. Перечить ей было нельзя. А так как толкователи того, что такое «плохо», были наиболее рьяными слугами власти, то проще было заставить замолчать всех. Что и делали. Поэтому и при Петре никакого свободного циркулирования идей, кроме тех, что были на потребу цареву делу, не было и быть не могло. Хотя именно он, как никто другой, понимал, что реформы без науки зачахнут. Как выразился Я.А. Гордин, “Демиург строил свой мир, в котором не было места автономии духа” ^[97].

В то же время, было бы неверно считать, что Петр I, напрямую связывая развитие науки с раскрепощением мысли, боялся свободомыслия, а потому пересаженное им в русскую почву древо знаний долго не желало приживаться. Во-первых, уже в начале XVIII века Петр столь сильно укрепил свое самовлавст-во, что вообще ничего и никого не боялся. К тому же напор его реформаций был столь силен, а царский гнев против сомневающихся был настолько неукротим, что это не только отшибало всякое желание «рассуждать», но даже высшую знать по сути сделало царскими холопами. Во-вторых, в те годы прямой связи между развитием знания и раскрепощением сознания человека вообще не просматривалось, ибо за науку почиталось только вполне конкретное, да к тому же практически полезное дело. Наконец, в-третьих, Петр не культивировал, а насаждал науку, исходя при этом из традиционного для России узко прикладного воззрения на «книжное обучение», лишь перенеся акцент от вопросов душевного спасения к проблемам технического прогресса.

Недаром, основные задачи, которые он поставил перед Академией наук, сводились к разностороннему изучению Сибири и восточных окраин империи. Конкретно, это должно было вылиться в решение трех основных задач: составление географической карты всего Российского государства, определение границ Азии и Америки, наконец, подробное исследование физико – географических условий всей Сибири ^[98]. (Нельзя не отметить весьма характерный штрих. Берингов пролив открыл еще в 1648 году якутский казак Семен Дежнев. Но это выдающееся событие Петру было неизвестно. Географические открытия вплоть до середины XIX века считались в России «секретными», а потому сразу погребались в бесчисленных канцеляриях. Так, в 1720 г. по приказу Петра I в Сибирь отправилась экспедиция Д. Мессерш-мидта. Когда в 1727 г. она вернулась в Петербург, то все материалы у Мессершмидта мгновенно отобрали, а сам он клятвенно заверил чиновников, что ни одного слова об этой экспедиции не напечатает. По повелению Е.Р. Дашковой так же поступили в 1783 г. с материалами экспедиции В. Зуева).

Импортировав науку в Россию и не сделав ее органически необходимой для развития общества, Петр I тем самым протрассировал через будущую историю все ее беды и коллизии. Главная из них – полная, по сути крепостническая, зависимость ученого сословия страны от правительственных чиновников, а им нужды ученых были всегда абсолютно безразличны. Поэтому наука в России и в XVIII и в XIX столетиях развивалась только благодаря самоотверженному, бескорыстному служению Истине подлинных подвижников. Как писал В.И. Вернадский, даже в начале XX века ничего не изменилось в сравнении с временами М.В. Ломоносова – как тогда, так и теперь “русским ученым приходится совершать свою национальную работу в самой неблагоприятной обстановке: в борьбе за возможность научной работы” ^[99].

И все же, как бы там ни было, Н.А. Бердяев правильно заметил, что мысль и слово пробудились от вековечной русской спячки именно в петровской России. Науку в стране прописали!

Русский историк А.А. Кизеветтер был уверен в том, что резкий рывок мысли от чисто религиозного миросозерцания к естественнонаучному во время петровских реформ был возможен только потому, что раскол русского православия выбил из верующих все фанатично – дремучее, заставил их и на собственную веру смотреть широко открытыми в мир глазами.

В этом утверждении – лишь малая доля истины. Бесспорно лишь то, что реформы Петра Великого готовили все его предшественники последних столетий. Еще при Борисе Годунове вынуждали русское боярство носить европейские кафтаны и пытались заставить их брить бороды; тоже делали дед и отец Петра. Еще Борис Годунов отправил на учебу за границу партию смышленых русских отроков, но все они стали первыми невозвращенцами. Михаил Романов старался реформировать русскую армию, желая сделать ее профессиональной. А Алексей Михайлович метался в поисках подходящих экономических новаций, поскольку казна дала катастрофическую течь.

Все это действительно было. Но делалось непоследовательно, вяло, а потому так ничего до конца и не было доведено. Самым «последовательным» реформатором был лишь один Иван Грозный. Своей паталогической, не поддающейся никакому рациональному осмыслению, жестокостью он посеял такой глубинный неистрибимый страх в людях, что страх этот, передаваясь от поколения к поколению, благополучно дожил до вре-мени петровских реформ. Именно «государев страх», а ничто другое, явился лучшим «помощником» всех начинаний Петра Великого.

Что же касается раскола, то эта варварская реформа патриарха Никона, напротив, фанатизм русского верующего человека сделала доминирующей чертой его поведения. Доведенный до крайней степени исступления, фанатизм даже оказался сильнее страха, а потому раскол скорее не способствовал, а тормозил реформы. Петр поэтому избрал единственно верную тактику: своим бешенным напором и непримиримостью он вынудил людей работать в таком темпе, что им было не до схоластической религиозной риторики, им просто некогда было отвлекаться на боль еще кровоточащих ран, нанесенных расколом. К тому же неоценимую помощь Петру оказал Феофан Прокопович, умный и циничный богослов – политик и талантливый литератор, ставший своеобразным посредником между царем-реформатором и религиозными фанатиками.

Иную позицию заняли иерархи церкви, активно настраивая прихожан на своих проповедях против реформ. Причем делали это и сторонники и противники раскола. В этом смысле петровские преобразования даже приглушили раны раскола, ибо православные почувствовали, что царь замахнулся на весь строй привычной русской жизни и, позабыв о своих внутренних обрядовых разногласиях, дружно восстали против царя-антихриста. До Петра основой миросозерцания русского человека была “не-бывалая цельность духа” ^[100]. Позднейшего раздвоения личности и духа еще не знали. Ясно поэтому, что реформам Петра противостояли не отдельные фанатики и отсталые варвары, им сопротивлялось все “древнерусское миросозерцание” ^[101]. Оно к тому времени, благодаря расколу, само в значительной мере размылось и это в некоторой степени предопределило успех петровских преобразований.

Петр все это прекрасно видел. Он понял, что церковь не помощница в его делах. А коли так: не желают церковники помогать словом, помогут делом. И он заставил церковь платить в государственную казну большие суммы на содержание войска, строил за ее счет корабли. А когда в 1700 г. умер самый влиятельный его оппонент, патриарх Адриан, 28 – летний Петр I дал четко понять русским людям – кто есть кто в Российском государстве. Он своей властью запретил высшую церковную должность, зато ввел новую: местоблюстителя патриаршего престола с функциями только духовного пастыря и без малейшей возможности вмешательства в государственные дела.

В отношении же науки в реформах Петра просматривается вполне определенный парадокс: реформы дали мощный начальный импульс для ее развития, но одновременно дух и стиль всей реформаторской программы были такими, что неизбежно должны были в дальнейшем заглушить начавшие проклевываться ростки свободной научной мысли. Объясняется это просто: Петр реформировал систему российской государственности, нисколько не заботясь об обратных связях. А потому все реформы, исключая те, что цементировали систему управления, после смерти преобразователя мгновенно остановились или даже дали обратный ход.

Так, уже при Елизавете Петровне президент Академии наук граф К.Г. Разумовский докладывал Сенату: что касается заявления некоторых академиков, будто “науки не терпят принуждения, но любят свободу”, то по его мнению, за этими словами скрывается ни что другое, как “желание получать побольше денег, но поменьше работать” ^[102]. Подобное отношение российского чиновничества к науке, сохраняясь все последующие годы, благополучно дожило до наших дней. Но начальный импульс такого небрежения был задан Петром I, ибо Академия наук была в то время нужна лично ему, но не России.

Про реформы Петра обычно говорят, что он стремился подогнать Россию под общеевропейский стандарт, силился навязать России Европу, наплевав на историю страны, национальные традиции, особую историческую миссию России и т.д. Если бы так, то никакой беды бы не было. Россия, даже полностью переняв европейский стиль жизни, все равно осталась бы именно Россией и никогда не превратилась бы в подобие Германии или Франции. Беда в том, что Петр с его исполинским замахом копал на самом деле очень мелко. Его реформы, в том числе и научная, истинно русской жизни, российской глубинки не затронули. У Европы он перенял лишь вершки (одежда столичной знати, немецкая речь, ассамблеи, коллегии по-шведски и т.п.), а корешки остались в российской почве. Их он не только не вырвал, но своими реформами вынудил расти еще более интенсивно.

Реформаторский дух, которым в начале XVIII века уже жила Европа, Петр сознательно не заметил. Он поставил перед собой практически неразрешимую задачу: поднять экономику страны, не дав свободы товаропроизводителю, повести за собой православных, одновременно открыто издеваясь над церковью, привить любовь к научному поиску при открытом пренебрежении государства к труду ученых.

На самом деле, в Европе экономика постепенно освобождалась от административных пут. В России же, еще при Петре, экономика полностью закостенела – стала не саморегулируемой, а чиновнично – бюрократической. Даже частные предприятия, по словам В.О. Ключевского, “имели характер государственных учреждений”. На Западе уже в то время развивался рынок свободной рабочей силы. Петр же зареформировал российскую экономику до того, что в стране появился невиданный ранее слой общества – крепостные рабочие. Отсюда, кстати, и неизбежные беды российской науки, ведь хорошо известно, что именно оптимальное развитие экономики страны предопределяет органичную потребность в труде ученых, ибо только в этом случае научные открытия востребуются обществом и оно же дает дополнительные стимулы для дальнейшего развития науки. Коли этого нет, то наука остается уделом ученых – подвижников, научный поиск является их личной судьбой, а общество вполне может обойтись и без науки и без ученых.

Подведем итоги. Нам не удастся адекватно оценить «ши-рокий жест» Петра I по принудительной инъекции науки в российскую жизнь, если его оторвать от общего контекста реформ да и от личности императора также, ибо в условиях самовластья определяющими при принятии конкретных решений часто оказываются не так называемые объективные обстоятельства, а разум, воля, настроение и каприз монарха.

Прекрасно понял натуру Петра Пушкин: “Он не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон” ^[103].

Да, Петр прекрасно усвоил основной нравственный императив самодержавия: Государь – это полномочный представитель Господа для своих подданных. Но для Господа все равны и он всех одинаково любит и жалеет. Только ОН знает, что нужно каждому человеку. Петр же этот нравственный принцип преломил чрез монаршую вседозволенность и сделал его тем самым глубоко безнравственным, ибо теперь он и только он решал, что нужно его России и его народам и его нисколько не заботило то, как его подданные воспринимают крутую ломку их жизни. Самодержавие стало для него синонимом самоправства, а любовь к подданным мгновенно оборотилась навязчивой заботой о них. А такая «забота», когда людей принуждают жить не так, как они привыкли, когда их силком тащат в лучшую, более цивилизованную жизнь á la Европа, очень сильно напоминает до боли знакомую заботу по-большевистски. Так можно заботиться только о «человеческом факторе», о быдле, мнение которого ровным счетом ничего не стоит. Так заботятся о людях, не замечая их присутствия. Это и есть презрение, о котором говорил Пушкин.

Еще Г.П. Федотов точно заметил, что именно Петру “удалось на века расколоть Россию на два общества, два народа, переставших понимать друг друга” ^[104]. А уже в наши дни тот же образ пришел в голову и писателю В. Сосноре: “Петр Первый, как шрам, разрезал русскую историю на две части – до и после. Других персон нет” ^[105]. Наконец, оценка историка Н.И. Павленко: Петр “твердо знал, что в его государстве есть «благородное сословие» и сословие «подлое»; между ними – пропасть: первое правит, второе подчиняется” ^[106]. А надо всеми – добавлю от себя – он, Петр Великий, презрительно ровный ко всем: и к «благо-родным» и к «подлым».

Петр был абсолютно самодостаточным правителем: он приближал к себе тех, кто, не рассуждая, готов был слепо выполнять любое его начинание, и жестоко расправлялся с теми, кто вставал на его пути. Что для него тысячи безымянных стрелецких голов или тысячи жизней булавинских казаков, осмелившихся взбунтоваться против его тирании, если он в 1718 г. довел до смерти собственного сына – наследника только за то, что тот не принял дух его реформаторства. Что для него знатные русские фамилии, если бороды самым родовитым боярам прилюдно, на потеху всем стригли его шуты. Что для него осквернение душ православных, если он, нарочито издеваясь над ними, устраивал «всешутейские соборы» с патриархами – шутами во главе. И много еще подобных фактов можно было бы привести.

Но дело в том, что все они, вскрывая нравственные коллизии петровских реформ, позволяя нам глубже понять настроения ломавшейся России, ничего не дают для оценки самой сути содеянного Петром Великим.

А суть опять же глубоко и образно выразил Пушкин. Петр сделал со страной то, что до него не удавалось никому: бешеным напором, “уздой железной Россию поднял на дыбы”. И в такой неестественной позе она с тех пор и пребывает, никак ей не удается опуститься на все точки опоры.

Петр, как известно, изменил Россию до неузнаваемости. И все же главное, на что впервые решился именно Петр Великий, – это раскрепощение разума человека. Он вывел мысль из-под контроля церкви, стимулировал интеллектуальный труд. Пусть Академию наук он создал на «пустом месте». Он все же создал ее! Именно во время Петра научная мысль впервые стала реальной созидательной силой. Недаром первый русский ученый – академик М.В. Ломоносов с гордостью за Петра воскликнул: “Он Бог твой, Бог твой был, Россия!”

И самое, пожалуй, поразительное в том, что трезвый рационализм и жестокость Петра мирно уживались с какой-то романтической нежностью к науке. Он прекрасно понимал, что дело делается куда медленнее, чем ему бы хотелось; он видел, что не все у него получается так, как было задумано, и это приводило его в бешенство. Но он, по словам В.О. Ключевского, был полон “простодушной веры” в науку, он не сомневался, что именно она поможет все наладить, сгладить все изъяны нововведений; именно она, давая конкретные знания, вытянет тяжкий воз российской государственности. И абсолютно был прав В.О. Ключевский, когда писал, что та же вера в науку “поддерживала нас и после преобразователя всякий раз, когда мы, изнемогая в погоне за успехами Западной Европы, готовы были упасть с мыслью, что мы не рождены для цивилизации и с ожесточением бросались в самоуничтожение” ^[107].

Конечно, нельзя винить Петра за то, что он переоценил значимость свободной научной мысли именно для России. Откуда ему было знать то, что стало ясно много позднее: “в России нравственный элемент всегда преобладал над интеллектуальным” ^[108]. Разве он мог себе представить, что его преемники по российскому трону будут бояться свободомыслия больше, чем заговора, что они будут не поощрять науку, как он, а душить ее; что они устрашатся западного влияния и будут всеми силами цепляться за «национальную исключительность», прикрывая заботой о России собственную слабость и беспомощность. Подобный патриотизм более напоминает безразличие. Петр Великий был настолько выше всей этой псевдозаботливой возни, он так неколебимо верил в Россию и собственное могущество, что ко всему остальному относился с искренним презрением.

И все же Петру главное не удалось: взнуздав Россию и вздернув ее на дыбы, он не смог укротить ее дух, он вколотил в нее свои реформы, но они не стали своими для России, не стали ей жизненно необходимы. После его смерти она не столько развивала начатое Петром Великим, сколько билась в конвульсиях, когда правящие вожжи оказывались в слабых и неумелых руках часто сменявших друг друга самодержцев.

Все дело в том, что Петр открыл для России удивительный путь развития – вдогонку^[109], когда десятилетия спячки вдруг взрываются «реформами» и народ российский послушно несется в неведомую даль, в изнеможении падая, так и не добежав до цели. Реформирование от избытка энтузиазма, механизм которого запустил именно Петр Великий, исправно работает уже более трехсот лет, а впечатление такое, будто живем мы еще во времена Алексея Михайловича, души наши надорваны «раско-лом», а Петр Великий еще только должен появиться на свет…

Французский философ Ж.-Ж. Руссо написал про Петра: он “обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту… Он хотел сначала создать англичан, немцев, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они стали тем, чем они не являются” ^[110].

Когда нет гения, а есть жгучее нетерпение, то определя-ющей доминантой реформ неизбежно становятся оглядочность и копирование, ибо наглядность сделанного другими мешает трезво оценить собственные проблемы. Чисто «оглядочной» стала и научная реформа Петра I, ибо почти 300 лет существования в России национального научного социума показали, что наука так и не стала органической потребностью государства, оно никогда не демонстрировало нужность свободной научной мысли для плодотворного развития политической, экономической и социальной сфер. Как точно заметила Е.З. Мирская, даже в наши дни российские реалии таковы, что ученые объективно оказываются в своей стране “носителями чуждой культуры; ведь ценности того социального института, к которому они принадлежат в силу своей профессии, не дополняют общенациональные, а противоречат им, подчас вплоть до антогонизма… Таким образом, в нашем обществе научная интеллигенция занимает фактически маргинальное положение со всеми вытекающими отсюда следствиями: повышенная зависимость от чужой воли и событий, уязвимость, двойственность сознания и поведения” ^[111].

Одним словом, насильственная инъекция науки в русскую жизнь привела, в частности, к тому, что интеллектуальная элита России так и продолжает существовать в антиинтеллектуальном социальном климате.

Глава 2
Ломоносовские корни русской науки

Оценки М.В. Ломоносова в русской историографии были неадекватны всегда. До 1911 года, т.е. на протяжении всего XIX столетия, о нем вспоминали крайне редко. Когда же в связи с 200-летием со дня рождения ученого, Академия наук решила торжественно этот юбилей отметить, то панегирические хоралы, вполне приличествующие такой дате, стали в дальнейшем традиционными. После окончания Второй мировой войны приступили к активной борьбе с космополитизмом и с преклонением перед иностранщиной. Для подобной кампании имя Ломоносова оказалось незаменимым. Советские ученые с искренней гордостью за свою науку «доказали», что Ломоносов был основоположником чуть ли не всех научных дисциплин, в каждой он сделал фундаментальные открытия и намного опередил мировую науку. Мы вновь стали первыми. Нам вновь было чем гордиться. Наша державная спесь вновь была вознесена на недосягаемую высоту.

Ломоносов из живого человека, из ученого, страдавшего и боровшегося, заносчивого и самолюбивого, превратился в казенную схему, стал на долгие годы неприкасаемым. В советское время иначе было нельзя. Затем стало привычным.

Между тем Ломоносов для нашей науки фигура действительно знаковая. Ибо если известна точная дата организации Академии наук и если до нее наука в России как государственный институт не существовала, то можно с полной определенностью указать не только дату рождения нашей национальной науки, но и зная первый персональный состав Академии, назвать тех, с кого собственно и началась российская наука. Состав этот, как мы помним, был целиком «импортным». Так что основы российской науки закладывали Д. Бернулли, Л. Эйлер, Г. Миллер, Хр. Гольдбах, Ж. Делиль и др.

Но признать это – значит унизить «национальную гордость великороссов». Поэтому, отдавая дань названным ученым, наши историки предпочитают омолодить российскую науку на 20 лет с тем, чтобы с начальной точкой отсчета совместить не швейцарцев, немцев и французов, а «природного россиянина» М.В. Ломоносова. Русской науке надо было с кого-то начаться. Более подходящей фигуры, чем Ломоносов, для подобной бухгалтерии не найти.

Феномен Ломоносова в том, что он, оставшись лишь в истории науки, создавший труды, “не оказавшие прямого влияния на ход развития знания”, которые “были скоро забыты и только в нашем столетии обратили на себя внимание уже с исторической точки зрения” ^[112], тем не менее до сих пор почитается как великий ученый, родоначальник русской науки. Почти все им сделанное впоследствии уточнялось и корректировалось. Но перепроверялись не сами работы Ломоносова, а решавшиеся в них вопросы, ибо интересны были именно они. Поэтому в дальнейшем эти вопросы связывались с именами уже других ученых. Сами же сочинении Ломоносова, как точно заметил В.И. Вернадский, “были скоро забыты”.

Главное, что сделал Ломоносов для русской науки, – показал всему миру ее громадный творческий потенциал, который при благоприятных социально – экономических и политических условиях мог одарить мировую науку многими выдающимися достижениями. К тому же масштаб личности ученого был столь несоразмерен с остальными русскими его собратьями по науке, что невольно создается впечатление, – вынь Ломоносова из русской науки XVIII столетия и заметных фигур не останется, начало ее летоисчисления отодвинется еще лет на сто.

Весьма точную и образную оценку родоначальнику нашей национальной науки дал Пушкин: “Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один являлся самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом” ^[113]. Рассуждать о естественнонаучных трудах Ломоносова Пушкин не стал. Зато его откровения в русской словесности не оценил вовсе: “В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. – Писал он. – Оды его… утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается” ^[114].

Когда наука начинается «с чистого листа», то все сделанное становится новым, а поскольку Ломоносов был наделен не только недюжинным талантом, но и неукротимым темпераментом да и ненасытным аппетитом, то он накинулся на всю науку сразу (исключая математику, где одного желания все же недостаточно) и действительно многое сделал первым. Так что невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым русским разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, что обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя. Поэтому уже вскоре после смерти Ломоносова в 1765 году его имя стало постепенно уходить в тень, а затем долгие годы его не вспоминали вовсе.

Мы же будем помнить о том, что в годы Ломоносова, как заметил Д.С. Лихачев, “культура Древней Руси сменялась культурой нового времени”. Характерной особенностью культуры Древней Руси являлось то, что она не знала естественнонаучной истории, а обладала лишь некоторыми православными традициями гуманитарного знания. Эти традиции Ломоносов развивать не стал. Зато именно с него началось специфическое вúде-ние естественнонаучной картины мира, ибо, повторяю, ранее естествознание не занимало русские умы.

В.И. Вернадский расставил акценты весьма точно: Ломоносов “опередил свое время правильной оценкой целого ряда недоступных его поколению явлений” ^[115]. То что “опередил свое время” – это естественно, ибо время опережали все, кто трудился в те годы в Петербургской Академии наук. Каждый вносил свою лепту в зарождавшуюся российскую науку. А вот то, что это опережение выразилось лишь в “правильной оценке” новых природных явлений, в том, что Ломоносов не столько доводил до конца разрабатывавшиеся им вопросы, сколько высказывал смелые сравнения, многое «угадывал» и предвидел, обладая великим даром предвосхищения и постижения самой сути интересовавшего его вопроса, – в этом, пожалуй, самое основное в научном феномене Ломоносова. Это и объясняет тот факт, что его имя сохранилось лишь в истории нашей национальной науки. История же мировой науки вполне может обойтись без него.

Работал Ломоносов истово. За свою сравнительно короткую жизнь (54 года) он оставил громадное творческое наследие. Если учесть, что далеко не все при его жизни было опубликовано и если вспомнить, что благодаря графу Г.Г. Орлову значительная часть его личного архива бесследно исчезла (об этом мы еще скажем), то можно лишь догадываться, сколько бесценных для истории страниц его рукописей уже никогда, по-видимому, не будут найдены и какую интенсивную творческую жизнь вел ученый, – ведь и того, что сохранилось, хватило на 11 толстенных академических томов его сочинений ^[116].

Причину «внезапного», более чем на сто лет, забвения имени Ломоносова следует все же объяснить. Доказать здесь, к сожалению, нам ничего не удастся. Можно лишь высказать отдельные соображения.

… Некоторое время после смерти ученого еще срабатывал незабытый многими гипноз его имени, и Академия наук почтила память Ломоносова изданием в 80-х годах XVIII века Собрания его сочинений с обширной биографической статьей. Работа была выполнена по инициативе директора Академии Е.Р. Дашковой. Всего было опубликовано 6 томов ^[117].

Помимо этого, нельзя забывать, что сам Ломоносов как бы разделил свое творчество на две несопоставимые части: в одной – его научные трактаты по физике, химии, геологии, истории; в другой – литературное творчество. И очень многие его современники ценили стихотворство Ломоносова много выше его чисто научных трудов. Но очень скоро с появлением на литературном горизонте Н.М. Карамзина, В.А. Жуковского и, конечно, А.С. Пушкина оды Ломоносова не только перестали нра-виться, их просто более не читали. И, само собой, уже не помнили их автора.

Есть еще одна причина, отмеченная в свое время В.И. Вернадским. Он считал, что после смерти Ломоносова о нем, как об ученом, вообще не вспоминали. Ценили же в нем “своеобраз-ную сильную личность, пробившуюся в первые ряды людей сво-его века из крестьянской среды архангельского захолустья” ^[118].

В данной работе пересказывать биографию Ломоносова не имеет смысла. О нем написано больше, чем о любом другом русском ученом ^[119]. Поэтому ограничимся лишь основными вехами его жизни, они, кстати, помогут понять и чисто психологический феномен этой действительно сильной личности.

Ломоносову шел двадцатый год, когда он сел за парту с детьми, чтобы постигать азы систематического образования в Славяно – греко – латинской академии. Учился он там с 1731 по 1735 год. Затем с января по сентябрь 1736 года он числился студентом в Петербургской Академии наук на «академическом ко-ште». С октября 1736г. по июнь 1741 г. Ломоносов продолжил учебу в Германии. Академия наук отправила его за границу для овладения специальностью горного инженера. Три года он обучался в Марбургском университете. Выдающийся немецкий ученый Хр. Вольф писал, что среди учившихся у него русских студентов Ломоносов – “самая светлая голова” ^[120].

В Германии он женился на Елизавете-Христине Цильх и 8 июня 1741 г. вернулся в Петербург, в Академию наук. Здесь он приступил под руководством профессора И. Аммана, швейцарца по рождению, врача и ботаника по специальности, основателя Петербургского ботанического сада к изучению «естественной истории». Но руководил Амман 30-летним ученым номинально: Ломоносов только за один 1741 год представил академическому собранию свои сочинения («диссертации») по физике, физико-химии и минералогии. К тому же в 1741 году Амман умер. Так началась жизнь в науке и борьба за свое место в ней Михайлы Ломоносова.

В это время на российском престоле царствовала Елизавета Петровна. Это была типично русская барыня, которая каж-дую мысль, каждое государственное решение вынашивала как беременность ^[121]. Одно стало несомненным: она активно поощряла все русское.

И это не ускользнуло от внимания руководства Академии наук. Не без учета этих соображений (что подметил еще П.П. Пекарский) Академия наук в 1745 г. пустила в свою среду строптивого и, как бы мы сказали сегодня, предельно некоммуникабельного Ломоносова. В елизаветинские годы Академия наук пополнилась еще рядом русских ученых: в 1750 г. членом Академии стал натуралист С.П. Крашенинников, в 1751 г. астроном Н.И. Попов, в 1760 г. математик С.К. Котельников.

В 1757 г. Ломоносов уже советник канцелярии Академии, в 1758 г. под его присмотр попали все научные и учебные департаменты, а в 1760 г. еще и академические гимназия и университет. Карьера для простолюдина, прямо скажем, завидная.

Что же помогло Ломоносову ее сделать? Природные дарования? Несомненно. Но не только они. Если бы его многочис-ленные таланты не были сплавлены с невероятной целеустремленностью, направляемой его изворотливым умом, да сильной волей и властным характером, ни о какой академической карьере сын помора не помышлял бы вовсе.

Главное, что отличало Ломоносова и неизменно помогало ему добиваться поставленных целей, – его несомненная искренность во всем. Прежде всего это касается науки. Она была для него единственным смыслом жизни. Он прекрасно знал себе цену и его подчас просто бесило окружавшее его академическое чиновничество.

Ломоносов, как мы знаем, стал первым русским академиком-естественником ^[122]. Его кипучая энергия и сильный взрывной характер отныне станут постоянными раздражителями для академической бюрократии, уже в те годы усвоившей непременную заповедь служащих российского аппарата: личное спокойствие и благополучие да положительные эмоции руководства выше дела, выше науки. Ломоносов подобное принять не мог.

Более всего он не терпел равнодушие и бездарность. Сам он буквально ворвался в науку, он набросился на знания, как накидывается изголодавшийся человек на пищу, ему было интересно все – от лингвистики и истории до физики и химии. Он одновременно обдумывал несколько проблем и спешил запечатлеть плоды своих размышлений на бумаге. Удержу его энергия не знала.

Он построил химическую лабораторию при Академии на-ук, сконструировал множество измерительных приборов (анемо-метр, курсограф, ночезрительную трубу и т.д.), создал мозаичные полотна, в том числе знаменитую «Полтавскую баталию», успевал переводить научные сочинения с латыни и немецкого на русский, писал руководства для «любителей сладкоречия», «по-хвальные слова» и оды, сочинил трагедию «Демофонт» и поделился своими соображениями «о сохранении и размножении рос-сийского народа». И так далее. И так далее. И так далее.

Но и обычные занятия наукой, даже в звании академика, Ломоносова не удовлетворяли. Ему многое и многие при этом мешали работать так, как он считал нужным. А главное – его раздражало, когда он был вынужден выслушивать поучения от людей, коих ставил много ниже себя, но в академической иерархии они, к его несчастью, стояли выше. И он прилагал все свои силы, хитрость, изворотливость и напор, чтобы самому занять подобающую его таланту должность в Академии наук.

С 13 февраля 1757 г. Ломоносов стал, наконец, членом академической канцелярии. Теперь она состояла из трех лиц: И-Д. Шумахера, И. Тауберта (его зятя) и М.В. Ломоносова. С этого момента он мог вполне легально «солировать» в Академии. Узнав об этом назначении историк Г. Миллер написал, что теперь многие академики пребывают “в огорчении” ^[123], а И. Тауберт в связи с коллизией вокруг очередных выборов в Академию, когда русские кандидаты конкурировали с «немцами», заявил: “Разве-де нам десять Ломоносовых надобно, и один-де нам в тягость” ^[124].

Добивался Ломоносов и учреждения (понятное дело, «под себя») должности вице-президента Академии. Но это ему все же не удалось.

Возникает вопрос: если верить многочисленным биографиям Ломоносова, то в любой из них он предстает как герой – борец за русскую науку, один схватившийся в смертельной борь-бе с ретроградами-немцами, которые только и делали, что соз-нательно тормозили развитие науки. Если это так, то как же ему удавалось выдерживать эту схватку на протяжении многих лет; почему, наконец, академическая конференция просто не выставила его из Академии за явно неудобоваримый нрав? Ведь в те годы академики еще не считались «бессмертными», любого из них можно было запросто отчислить из Академии, как отчисляют неугодного из обычного учреждения, ибо Академия наук таковым и была.

За ответом надо обратиться к специальной литературе и тогда станет ясно, что гонениям и нападкам на Ломоносова противопоставлялось во все годы его пребывания в Академии покровительство могущественных государственных сановников ^[125]. В разное время ими были вице-канцлер граф М.И. Воронцов и генерал-адъю-тант И.И. Шувалов, оба фавориты Елизаветы Пе-тровны, затем граф Г.Г. Орлов, фаворит Екатерины II.

Трудно сказать, как же удавалось Ломоносову сблизиться со столь высокопоставленными особами, чем он мог заинтересовать их. Скорее всего сам он не искал их покровительства, не он их, а они находили его. А как? Через оды, которые Ломоносов писал по любому, даже весьма ничтожному, но все же заметному, поводу и отсылал их на самый верх, на Высочайшее имя. Зачем он делал это?

Один из исследователей творчества Ломоносова А.С. Мыльников на этот вопрос отвечает так: ”Вынужденный обстоятельствами той эпохи выполнять заказные оды в честь членов царского дома, в данном случае Ломоносов руководствовался не конъюнктурными соображениями, а проводил свои заветные мысли, связанные с его утопической «петровской леген-дой»“ ^[126].

Никак нам не отойти от традиций «героических» биографий великих людей прошлого. Даже если принять на веру, что Ломоносов был действительно вынужден писать хвалебные оды царствующим особам, то вернее было бы сказать, что он очень быстро осознал свои выгоды от подобного творчества. Но и это, скорее всего, не вносит полную ясность. Ведь Ломоносов не был придворным пиитом. Он свои хвалебные оды писал по внутреннему повелению и писал вполне искренне, убивая при этом двух зайцев: и монархам льстил и идеи свои доносил на самый верх.

Именно тот факт, что и Елизавета, и Петр III, и Екатерина II получали подобные поэтические подношения ими не заказанные, более всего им и нравилось. Тем более оды эти по меркам того времени были весьма талантливы (“надутыми” их посчитал Пушкин много позднее). К тому же первую свою оду «На взятие Хотина» Ломоносов написал еще в Германии в 1739 году. Она понравилась, сделала Ломоносова известным и он понял, что эта грань дарования еще послужит ему.

Поводы для подобных од Ломоносов выбирал сам. В феврале 1742 г. он пишет оду, поздравляя Елизавету Петровну с прибытием в Петербург ее племянника Петра Федоровича, а в начале декабря того же года появляется ода в честь возвращения Елизаветы из Москвы после коронации. Даже сидя под арестом, в 1743 г. Ломоносов пишет хвалебную оду на тезоименитство Ве-ликого князя Петра Федоровича, сравнивая его с Петром Первым.

Елизавета быстро обратила внимание на талантливого и умного сочинителя. За оду 1748 г. она подарила Ломоносову 2000 руб., в 1751 г. наградила чином коллежского советника с годовым окладом 1200 руб. и правом потомственного дворян-ства, а в 1753 г. пожаловала ученому несколько деревень (211 душ мужского пола) для строительства фабрики цветного стекла на реке Усть-Рудице ^[127]. 27 января 1761 г. по просьбе В.Н. Татищева Ломоносов сочиняет хвалебную оду Петру Федоровичу и прикладывает ее к первому тому «Истории Российской» Татищева, поднесенному Великому князю ^[128].

Никак не ожидал Ломоносов столь быстрого и бесславного финала правления Петра III. Воцарение Екатерины II стало для него полной неожиданностью. Но он очень быстро оправился от шока и сочинил оду по случаю восшествия на престол новой государыни. Екатерина, однако, была не глупее Ломоносова. Она быстро поняла подоплеку подобных восхвалений, но более всего ей не понравилось, что Ломоносов возносил до небес повергнутого ею супруга.

Поэтому в первое время Екатерина относилась к Ломоносову настороженно и недоверчиво. В Академии наук в обход Ломоносова она возвысила Г.Н. Теплова и И.И. Тауберта, а Михаила Васильевича чуть было вообще не уволили из Академии. Затем Екатерина успокоилась, стала относиться к Ломоносову теплее: он получил чин статского советника, императрица однажды даже посетила дом ученого. 28 апреля 1763 г. она позаботилась о его материальном обеспечении. В записке на имя статс-секретаря А.В. Олсуфьева Екатерина написала: “Адам Васильевич, я чаю, Ломоносов беден, сговоритесь с гетманом (граф К.Г. Разумовский, президент Академии наук. – С.Р.): не можно ли ему пенсион дать, и скажи мне ответ” ^[129].

Однако, как только Ломоносов умер, Екатерина направила в его дом Г.Г. Орлова и тот «принял» от вдовы ученого ту часть архива покойного, которая могла заинтересовать государыню. Так что настороженность Екатерины лишила нас значительной части бумаг Ломоносова, ибо была, в частности, изъята вся его личная переписка ^[130].

Итак, не станем более уточнять, почему Ломоносов весьма охотно занимался сочинением панегириков. Это бы нас увело в область вторичных и малодоказательных фантазий. Однако что же дало подобное творчество лично ему? Ученый добился главного: он обеспечил себе солидный тыл и мог без оглядки (что он всегда и делал) ринуться на наведение порядка в Академии наук в его, Ломоносова, понимании.

П.П. Пекарский, к примеру, отметил, что в 50-х годах значительную часть времени Ломоносов тратил “на борьбу с его личными врагами. Ей предавался наш академик со всем увлечением и жаром, которых в нем не могли истребить лета и никакие сторонние соображения” ^[131].

Кто же они, мифические враги ученого? Немцы? Ретрограды от науки? Если вопросы ставить в подобной плоскости, а именно так было принято в советском ломоносоведении, то это ничего не даст для понимания личности ученого, а лишь вознесет нас на высоты демагогического псевдопатриотизма. Врагами Ломоносова оказывались все – и немцы, и русские, – кто становился на его пути. Он не прощал никаких разногласий – ни административных, ни научных. Вступать в спор с Ломоносовым означало одно – в его лице ты становился его личным врагом.

А то, что Ломоносов позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями, хорошо известно. Он мог, к примеру, явиться на заседание Академии наук «в сильном подпитии», мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека.

П.П. Пекарский описывает наиболее в этой связи характерный случай. В 1743г. ряд академиков направили жалобу на И.-Д. Шумахера. Назначили следственную комиссию, которая допросила в качестве свидетелей Г.Н. Теплова, В.Е. Адодурова и М.В. Ломоносова. Ломоносов не нападал на Шумахера, но и подписавших жалобу не поддержал. По возвращении из экспедиции Г.-Ф. Миллера академики исключили Ломоносова из кон-ференции Академии. Наиболее активен при этом был конференц-секретарь академического собрания Х.-Н. Винсгейм. Ломоносов, “будучи в нетрезвом состоянии”, обвинил Шумахера в воровстве, оскорбил и других немцев, “а из своих достоинств особо и довольно логично подчеркивал два – наличие знаний академического уровня и принадлежность к русской нации по своему происхождению” ^[132].

На Ломоносова поступила жалоба в следственную комиссию, его вызвали на допрос, он вновь вел себя оскорбительно, за что и был арестован. Можно себе представить накал стра-стей, если только за внутренние академические распри Ломоносов пробыл под арестом с 28 мая 1743 г. по 18 января 1744 г.

Академия наук стала походить на осиное гнездо. Она плыла по воле волн, управляемая лишь номинально. В ней царили дикие нравы и она стала менее всего напоминать в те годы храм науки. Елизавета Петровна решила навести в Академии порядок: она после пятилетнего перерыва в 1746 г. назначила президента Академии наук. Выбрала она младшего брата своего морганатического супруга К.Г. Разумовского. Все бы ничего, да только президенту едва исполнилось 18 лет! Ясно, что акт этот был скорее декоративным. Реальные бразды правления находились в руках воспитателя президента Г.Н. Теплова и всего того же И.-Д. Шумахера.

Именно они составили «Регламент» (Устав) Академии на-ук, который был утвержден в 1747 г. Кстати, тот факт, что составление Устава было поручено паре Теплов – Шумахер, хотя и косвенно, но все же свидетельствует, что антогонизм между немцами и русскими в Академии наук в то время не был самодовлеющим. Реальное противостояние определялось не националь-ностями ученых, а их амбициями. Когда в центре очередного скандала оказывались, к примеру Ломоносов и Миллер, то здесь сталкивались не русский с немцем, а два разных миросозерцания, два противоположных взгляда на науку, да и два, достойные друг друга, темперамента. С другими немцами, например с Х.-Г. Кратценштейном, Ломоносов находил полное взаимопонимание. Так что усиленно внедрявшаяся ранее версия о враждебном отношении Ломоносова к иностранцам просто надуманна ^[133].

То, что это именно так, прекрасно иллюстрирует многолетний «идеологический» конфликт Ломоносова и Миллера. Сегодня он нам интересен прежде всего тем, что развивался этот спор под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки. Причем, если чисто научная подоплека этой распри не вызывала, да и не могла вызвать никаких отрицательных эмоций, то внешняя атрибутика, с помощью которой аргументировалась правота одной из сторон, даже сегодня кажется недостойной.

Так, в 1747 г. покинул Петербург и вернулся в Париж зна-менитый астроном Ж.-Н. Делиль. Он стал для России персоной non grata. Мгновенно было забыто, что ученый более 20 лет отдал становлению русской на-уки, теперь он представлялся чуть ли не врагом Петербургской Академии наук, сношения с ним пресекались. Только за то, что историка Миллера заподозрили в переписке с Делилем, на квартире Миллера в его отсутствие был учинен обыск. Его провели Ломоносов и Тредиаковский 28 января 1748 г. “Уже сам факт, что два академика, два поэта лично обыскивают своего коллегу, живо рисует нравы Академии наук XVIII века” ^[134]. Так расценил этот факт историк А.Б. Каменский.

Ломоносов направил президенту Разумовскому “доноси-тельную докладную” на Миллера, обвинив того – ни много, ни мало – в “политической неблагонадежности” ^[135]. Не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык “антипатриота”. Цель, правда, уж больно мелка: вырвать у Миллера редактировавшийся им журнал «Еже-месячные сочинения» и издавать его самому ^[136].

Доносы, как считает Е.В. Анисимов, были одним из способов жизни разложившихся людей в разложившемся аморальном государстве ^[137].

Однако хватит. Ломоносов все же ученый. И важнее понять, как он работал «научно», какие традиции русской науки заложил, чем знать тех, кого он «заложил» в переносном смысле этого слова. Но анализировать труды Ломоносова во всех областях знания немыслимо. Поэтому мы избрали только одну – геологию ^[138]. Во-первых потому, что в этой области работы Ломоносова менее известны широкой читающей публике, во-вто-рых, геология, как наука, также родилась только в XVIII веке и в этом смысле Ломоносов был одним из ее восприемников и, в-третьих, геология – специальность автора этой книги.

Итак, в середине XVIII века геологической науки еще не существовало. И хотя уже были известны идеи актуализма (Лео-нардо да Винчи), был сформулирован первый основополагающий принцип стратиграфии (Николаус Стено) и даже высказаны первые робкие соображения о дрейфе материков (Фрэнсис Бэ-кон) – науки о Земле еще не было. Ее основы во второй половине XVIII века только закладывались трудами Д. Геттона, А.-Г. Вернера, Г.-Х. Фюкселя, П.-С. Палласа, И.-Г. Лемана, М.В. Ломоносова и других ученых. В 1761 г. Фюксель дал ей название «геогнозия» и она стала преподаваться в ряде европейских университетов как особая научная дисциплина.

Все смешалось и переплелось на раннем, донаучном этапе развития геологии. Еще не было фактов, не было поэтому и обоснованных ими воззрений. Были лишь прозорливые – чаще же абсурдные – суждения и мысли отдельных провидцев, которые теперь излишне рьяные историки науки явно от «избытка энтузиазма» пытаются выдавать и за учения и даже за теории. В отсутствии достаточного числа, как выражались в XIX веке, «положительно известных явлений», ученые – натуралисты да и философы, размышлявшие о «сотворении мира», писали о Земле в целом, строили внешне красивые, но ничем не обоснованные теории.

Так, в 1755г. немецкий философ И. Кант опубликовал «Всеобщую естественную историю и теорию неба», в 1788 г. шотландец Д. Геттон – «Теорию Земли». Немецкий натуралист А.-Г. Вернер в книге «Новая теория образования Земли» (1791г.) развил свои “полупоэтические, полуневежественные” (так их обозвал Н.А. Головкинский, самый крупный русский геолог XIX века) воззрения на строение земной коры.

По Вернеру, земная кора состоит из 4 всемирных формаций, опоясывающих земной шар. Образовались они последовательно из хаотических вод (menstruum'a) первородного океана. Если почитать историко-научные экскурсы Ч. Лайеля (1830 г.), А.П. Павлова (1920 г.), то подобных теоретических откровений можно найти немало.

Как к ним относиться сейчас? С одной стороны, сегодня, конечно, они выглядят псевдонаучными, от них даже попахивает средневековым мракобесием. Но, с другой, – это вершины геологической науки того времени. Ее творцы – а мы упомянули только самые громкие имена – своими размышлениями, суждениями и идеями не столько обогащали ее фактическую базу, сколько опережали ее. Если в XIX веке, образно говоря, геологи «мыслили фактами» и ничего, лежащего за их пределами, решительно не признавали, то в XVIII cтолетии ученые мыслили «не фактами», а «за факты». Фактов не было, а мысль упорно работала, фактов не было, зато появлялись обобщения и не какие-нибудь скромные региональные, а глобальные всеземные. Срабатывала, видимо, известная закономерность – чем меньше знаешь фактически, тем более тянет на всесветные суждения, тем легче их обосновать и тем правдоподобнее они выглядят. Правда, плёночка из фактов столь тонка, что обобщения эти быстро лопаются, но автор зато успевает потешить свое самолюбие и попасть в анналы.

Таков вкратце научный фон, который мог питать мысли Ломоносова – геолога. Если же вспомнить, что при его обрисовке мы сознательно вышли за хронологические рамки жизни ученого, то фон этот должен выглядеть еще более скудным. Тем более можно лишь удивляться, как при почти полном отсутствии фактической базы Ломоносов смог сформулировать ряд идей, которые и сегодня не выглядят такими уж архаичными.

В геологических работах Ломоносова “наиболее важны высказанные им взгляды, идеи и гипотезы” ^[139]. Так считал Вернадский. И мы будем исходить из того же.

Работ, посвященных началам геологии, у Ломоносова немного. В 1742 г. он написал «Первые основания металлургии, или рудных дел», в 1745 г. создал каталог минералогической коллекции Академии наук, в 1757 г. по-латыни и по-русски опубликовал свою академическую речь «Слово о рождении металлов от трясения Земли» и, наконец, в 1763 г. напечатал наиболее известную статью «О слоях земных». Ее он поместил в качестве второго приложения в переиздаваемые «Первые основания металлургии…»

Здесь мы сталкиваемся с одним достаточно любопытным парадоксом. Ломоносов должен был начать и действительно начал свою научную деятельность, как геолог. Его вместе с двумя студентами Петербургская Академия наук, о чем мы уже знаем, отправила на учебу в Германию с тем, чтобы по возвращении он мог заниматься описанием и пополнением минералогических коллекций Академии. Он посещал рудники в Саксонии, экскурсировал как геолог по Германии, много читал и размышлял. По возвращении на родину Ломоносов выполнил поставленную перед ним задачу. Причем занятие геологией было для него не принудительным, он действительно заинтересовался земными проблемами, бывшими в то время в прямом смысле слова terra incognito.

27 января 1749 г. в письме к историку В.Н. Татищеву Ломоносов писал: “Главное мое дело есть горная наука, для которой я был нарочно в Саксонию посылан, также физика и химия много времени требуют” ^[140]. И несмотря на это, работ по геологии у Ломоносова очень мало. Причем собственно геологические его идеи содержатся всего в двух статьях, да и те, строго говоря, являются не научными, а научно-популярными. Чем это можно объяснить?

Мне представляется, что основную роль здесь сыграли три фактора: почти полное отсутствие фактического материала, на базе которого можно было бы решать конкретные геологические проблемы, чисто физический склад ума ученого, не позволявший ему без эксперимента, т.е. без проверки фактами, браться за разработку какого-либо геологического вопроса; и, наконец, ненасытный научный аппетит Ломоносова, не оставлявший времени на дотошные и длительные исследования. Размышлял же над этими проблемами он всю жизнь (не работал, а именно размышлял). Итогом этих раздумий ученого и стала его научно-популярная статья «О слоях земных», опубликованная им всего за два года до смерти, т.е. уже после его основных работ по физике и химии. Научное исследование должно обосновываться и проверяться фактами, в этом Ломоносов был убежден твердо, а в популярной статье вполне позволительно было просто поделиться с читателем своими идеями и мыслями. Так он и сделал.

Вторая его геологическая работа по форме была также популярной. Написана она под впечатлением катастрофического лиссабонского землетрясения 1755 г., ввергшего в священный ужас все население Европы и потрясших ученых – естествоиспытателей.

Уже в 1757 г. на Общем собрании Академии наук Ломоносов выступил с речью, полное название которой звучит так: «Слово о рождении металлов от трясения Земли, на торжественный праздник Тезоименитства Ея Императорского Величества Великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны самодержицы Всероссийския в публичном собрании Императорской Академии наук сентября 6 дня 1757 года, говоренное коллежским советником и профессором Михайлом Ломоносовым».

Лиссабонское землетрясение перечеркнуло господствовавшее в то время представление о твердой, незыблемой и вечно неизменной Земле. Именно это «трясение Земли» направило мысль Ломоносова-натуралиста на то, что лик планеты изменяется во времени; следовательно, она должна иметь свою историю. Он, как физик, прекрасно понимал, что любые физические явления на Земле, вне зависимости от масштаба, протекают во времени и также во времени изменяются. Отсюда его вывод об изменении характера процессов во времени, т.е. геологической истории планеты. Подобные рассуждения и идеи были не столько созвучны науке его времени, сколько значительно опережали ее. И еще раз заметим, что и в данном случае мы имеем дело не с законченным исследованием ученого, а с логической цепью его раздумий о последствиях «трясения Земли».

Хорошие мысли, конечно, всегда опережают и переживают факты. Поэтому основное значение геологических раздумий Ломоносова является прежде всего мировоззренческим (методологическим), а его конкретно-научный анализ причин и последствий «трясения Земли» сегодня, разумеется, выглядит наивным. Ломоносов полагал, что «трясение Земли» порождается ее недрами, точнее – действием «подземельного огня». Откуда он взялся под землей? От серы, в изобилии в недрах содержащейся, а к возгоранию она “весьма удобна, к сохранению огня от погашения неодолима”. С трясением Земли Ломоносов связывал и образование металлоносных жил, а также каменной соли, горючих сланцев и т.д. С этим явлением он соотносил и трансгрессии моря.

Поразительно то, сколь глубок был ум Ломоносова: без полевых исследований, без всякой фактической базы сумевший поразительно точно схватить самое сложное, что есть в геологической науке, – технологию познания геологического прошлого. Об этом спорят и сегодня, выдавая скороспелые плоды своего интеллекта за методологические откровения. При этом – не сомневаюсь -нынешние мыслители не опускаются до чтения Ломоносова. А зря. Он бы устыдил их и поставил на место.

Приведу только один параграф из статьи Ломоносова «О слоях земных». Он весьма примечателен. В нем изложено мировоззрение Ломоносова-естествоиспы-тателя, его обобщенный взгляд на историю нашей планеты и на то, как ее надлежит изучать.

“§ 98. К сему приступая должно положить надежные основания и правила, на чем бы утвердиться непоколебимо. И, во-первых, твердо помнить дóлжно, что видимые телесные на земли вещи и весь мир не в таком состоянии были с начала от создания, как ныне находим; но великие происходили в нем перемены, что показывает История и древняя География, с нынешнюю снесенная, и случающиеся в наши веки перемены земной поверхности. Когда и главные величайшие тела мира, планеты, и самые неподвижные звезды изменяются, теряются в небе, показываются вновь; то в рассуждении оных малого нашего шара земного малейшие частицы, то есть горы (ужасные в наших глазах громады) могут ли от перемен быть свободны? И так напрасно многие думают, что все как видим, с начала Творцом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом; и потому де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свой-ствами и положением мест разнятся. Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно и натуральному знанию шара земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: Бог так сотворил, и сие дая в ответ вместо всех причин” ^[141].

В этом небольшом отрывке – целый кладезь мыслей, которые с невероятной для того уровня развития геологии прозорливостью высказал наш великий ученый. Здесь и безусловная его уверенность в вечной изменяемости геологической истории, и представление об актуализме, как о средстве изучения этих перемен, и, наконец, о необходимости познания причин геологических явлений и движущих их механизмов.

На этом мы закончим эксклюзивный экскурс в научное творчество Ломоносова, ибо, повторяю, его сочинения по физике и химии достаточно хорошо известны специалистам и давно по достоинству оценены.

Более интересны для избранной темы те традиции самого подхода к научному творчеству, которые были заложены Ломоносовым и во многом стали определяющими для развития русской науки. Тем более, что господствовавший у нас почти до конца ХХ столетия тоталитаризм как нельзя лучше способствовал их укоренению и развитию. Как это ни странно, работы самого Ломоносова тут не при чем. Просто и в этом сказалась его гениальная прозорливость: он заложил именно тот базис сугубо русского подхода к науке, который более всего корреспондировал с отношением к науке российского государства.

Кумиром Ломоносова, как известно, был Петр Великий. И не зря. Натуры они родственные во многом. И роднило их прежде всего нетерпение, а потому торопливость, жажда объять своей неуемной энергией все, отсюда – столь полярные начинания и даже разбросанность, отсюда же – неравноценность сделанного.

Мысль Ломоносова постоянно летела впереди фактов, а его всепроникающая интуиция позволяла делать довольно точные обобщения по единичным экспериментам. На проверку и перепроверку опытов у него не было ни времени, ни желания. Он спешил. Не удивительно, что даже свое основное достижение в физике – глубокое и точное понимание закона сохранения веса материи (вещества) и движения, он сформулировал не в монографии и даже не в научной статье, а в частном письме Эйлеру от 5 июля 1748 г. Для науки XVII и XVIII столетий это было характерным явлением, но чаще все же высказывались идеи и гипотезы, а их обоснование приводилось затем в научных трактатах. То же, впрочем, сделал и Ломоносов, но через 10 лет, представив в 1758 г. академическому собранию диссертацию «Об отношении количества материи и веса».

Столь ж необычна форма подачи Ломоносовым своих научных результатов в химии. Он долгие годы размышлял над атомарной теорией вещества, предвосхитив достижения в этой области химиков XIX столетия. Свои соображения по этому поводу Ломоносов оформить в виде законченной научной теории не спешил, так как считал их “системой корпускулярной философии” и боялся, что ученый мир воспримет их как “незрелый плод скороспелого ума” ^[142]. Он прекрасно понимал, что на философском уровне естественнонаучные проблемы не решаются, их надо обосновывать средствами теории и экспериментов. Это его последователи, особенно в ХХ веке, желая доказать всему миру, что мы не лыком шиты, подняли на щит национального приоритета действительно могучую фигуру Ломоносова и желая доказать его первенство чуть ли не во всех областях знания, сильно навредили его подлинному авторитету.

Да, Ломоносов больше размышлял, чем экспериментировал. Тут в общем-то нет ничего удивительного, если вспомнить его учебную подготовку в Славяно-гре-ко- латинской академии и дальнейшую учебу в Германии, где он постигал азы геологической науки прежде всего и не получил необходимых навыков культуры физического эксперимента, да и математических знаний также. К тому же не будем забывать, что и в Европе того времени экспериментальная технология естественных наук только зарождалась. Не было ни опыта, ни традиций.

Вне сомнения, у Ломоносова хватило бы дарований, займись он только физикой или химией, навсегда связать свое имя с конкретным научным открытием в одной из этих наук. Но он занимался сразу всем, а потому, ничего не открыв конкретно, он до многого самостоятельно додумался и многое “угадал” (В.И. Вернадский). Но догадки, какими бы прозорливыми они ни были, еще не доказательства. Такие «догадливые» чаще выводят на верную тропу усердных экспериментаторов и те аргументировано вписывают свое имя в историю науки, навсегда связав его с чем-то конкретным.

Скептически относился к естественнонаучным трудам Ломоносова академик П.П. Пекарский. Он, понятное дело, будучи историком, не мог оценить эти работы по существу. Поэтому прибегает к опосредованному сравнению: “Предоставляю специалистам, посвятившим себя изучению естествознания, объяснить, почему те же самые диссертации Ломоносова, будучи напечатаны в Комментариях Петербургской Академии, прошли незамеченными в истории наук, к которым принадлежат по своему содержанию, тогда как попавшие в те же Комментарии труды других членов нашего ученого общества, доставили некоторым из них почетную известность в ученом мире, которой они бесспорно пользуются и доныне” ^[143].

Вероятно, надо заметить следующее обстоятельство, ранее почему-то ускользавшее от внимания исследователей. Дело в том, что России не выстрадала свою науку, она ее получила в готовом виде, причем западноевропейского образца. Поэтому традиции европейской науки оказались лицом к лицу с привычным для русского человека целостным, идущим от религиозных традиций, миросозерцанием. Мир для русского человека всегда был един и неделим, да и себя он ему не противопоставлял.

Отсюда и желание обобщенной, «приближенной к жизни» постановке научных проблем, стремление понять мир в его единстве. Западные же ученые завезли в Россию принципиально иной взгляд на мир и на науку. Задачи они ставили конкретные и доводили их до конца, работу делали педантично, с мелочной дотошностью устраняя любые неясности, ценили факты, наблюдения и с неохотой пускались в рассуждения вокруг них.

Таким образом, в лице Ломоносова русская наука противопоставила европейской свой подход к естественнонаучному творчеству: всеохватность проблематики, отчетливую неприязнь к специализации, ведущей к узколобости, взаимоотчуждению ученых и, как итог, к оторванности науки от потребностей жизни.

Подобные традиции оказались весьма живучи в русской науке. Уже в 40-х годах XIX века А.И. Герцен в своих философско-науковедческих работах «Дилентантизм в науке» и «Письма об изучении природы» доказывал, что современная наука – всего лишь промежуточная стадия подлинной науки, поэтому тратить силы и время на ее изучение не стоит; вот придет подлинная наука, тогда, мол, и надо заняться ею вплотную. Она будет более совершенной, а, следовательно, и более доступной для широкой публики.

Из подобной логики вытекала “та дикая смесь пиетета и снисходительности, мистических надежд и подозрительности, с которыми, к сожалению, и по сей день приходится часто сталкиваться в нашей стране и которые, как это ни странно, мы обнаруживаем у самого Герцена, когда от критики дилетантов он переходит к критике современных ученых за чрезмерную специализацию, формализм, оторванность от жизни и другие «грехи»“ ^[144].

Такое отношение к науке в целом стало для русских мыслителей традиционным, они всегда предъявляли ей повышенные требования, не признавая ни эмпиризм, ни редукционизм, не относя к категории «науч-ных» ни частные теории, ни отдельные факты.

В 1877 г. философ В.С. Соловьев в статье «Три силы» так ниспровергает современную ему науку: если “подлинной задачей науки признавать не… простое констатирование общих фактов или законов, а их действительное объяснение, то должно сказать, что в настоящее время наука совсем не существует, все же, что носит теперь это имя, представляет на самом деле только бесформенный и безразличный материал будущей истинной науки… Истинное построение науки возможно только в ее тесном внутреннем союзе с теологией и философией” ^[145].

Одним словом, русской душе противны мелочность и частности, ей хочется и науку развивать скачками и революционными потрясениями. Между тем только последовательное эволюционное развитие ведет к подлинно революционным прорывам в неизведанное, а нетерпеливость и опережающие толчки приводят к тому, что история как бы ускользает и вместо революционных рывков наука скатывается на обочину прогресса.

Подобное уже случалось дважды: в XVII столетии, когда родилась современная наука, мысль в России еще не проснулась и наука обошла нас стороной; да и в начале ХХ века, когда произошло рождение новейшего естествознания, его колыбелью вновь оказалась Западная Европа, Россия осталась как бы и не при чем.

Причин тому много. Основной, конечно, была изначальная отчужденность научного социума от экономической системы и его жесткая зависимость от системы политической. Подобное «российское своеобразие» и вынуждало ученых искать для русской науки свой особый путь; все, что было привычным для европейских научных традиций, в России приживалось с большим трудом и обидным запаздыванием. А вокруг очевидных для любого европейца вопросов у нас велись нескончаемые споры, возносившиеся, как мы убедились, до глубокомысленных философских обобщений.

Одним из показательных примеров подобных словопрений является устойчивое пренебрежение русского ума к эмпиризму. В Европе к этой «проблеме» относилась спокойно. Пока в России спорили, там совершенствовали технологию добывания новых фактов, неуклонно при этом росла культура исследовательского процесса, ученые привыкали к кропотливому рутинному труду. Это позволило, в частности, выделиться экспериментальной физике и биологии, резко поднять научный уровень геологических работ.

Причем подобное состояние русского ума не было изначальным. Когда Петр задумал создать в Петербурге Академию наук, то он жестко расставил исследовательские приоритеты: ему была нужна только прикладная наука. Если он не видел «выхода» в практические дела, то просто запрещал исследования. Так он поступил с «врачом-философом» П.В. Постниковым, в опытах Арескина с ласточкой в вакууме Петр увидел лишь жестокость по отношению к “твари безвредной” ^[146]. Это в дальнейшем, уже в начале XIХ века члены Академии записали в свой Устав примат фундаментальной науки. Наука стала «чис-той», академики отказались решать не только практически важные задачи, но даже заниматься преподаванием.

Ломоносову более всего импонировал подход к науке Петра I. Он прекрасно понимал, что Петр начал коренную ломку российской действительности, страна полностью перестраивалась на новый лад, ей были остро необходимы инженеры, строители и военные специалисты. Надо было, образно говоря, сначала построить прочный и уютный дом, а уж затем, вальяжно расслабясь у камина, можно было позволить себе и пофилософствовать в компании умных людей. Установка эта оказалась, хотя и понятной житейски, но крайне пагубной для развития науки. А главное, она стала вечной для русской науки, ибо уютный и теплый российский дом так и не удается построить по сей день. Возможно и потому, в частности, что не то строили, убоявшись развития науки, а потому выказывая ей традиционное государственной небрежение.

Так или иначе, но подобная ориентация на приоритеты национальной науки стала как бы своей и для самих ученых. Они впитали ее вместе с азбукой и иной науки помыслить не могли. Даже Ломоносов, накрывший своим могучим интеллектом все разрабатывавшееся в его годы научное поле, и тот ос-новным приоритетом науки считал не поиск Истины, а ее практическую пользу ^[147], а применительно к исторической науке – государственную целесообразность и полезность. Практическую ценность научных открытий он называл “художествами” и наставлял своих коллег: “Профессорам должно не меньше стараться о действительной пользе обществу, а особливо о приращении художеств, нежели о теоретических рассуждениях” ^[148].

Правда и эти пожелания повисали в воздухе, ибо для разработки конкретных, да к тому же практически важных проблем необходимо, по меньшей мере, два условия: чтобы эти проблемы были действительно нужны обществу, т.е. востребовались им, да и иная культура научного творчества, в частности экспериментальная, отторгавшаяся, как мы отметили, традиционно русским миросозерцанием.

Именно из-за внутренней убежденности ученых в ненужности их труда проистекали все чисто российские «особости» отношения к науке, которых при иных условиях просто бы не было.

На самом деле, если бы русские ученые чувствовали свою нужность государству, разве пришло бы им в голову рассуждать о полезности науки, о ее приближении к народу, о том, что важнее – факты для теории или теория для фактов и тому подобные глубокомысленные сентенции. Причем все это было актуально для русской науки еще во времена Ломоносова и только поэтому данные «особости» мы назвали ломоносовскими корнями русской науки.

Ломоносов не уставал призывать “к беспрепятственному приращению наук и приобретению от народа к ним почтения и любления” ^[149]. А почти через сто лет после Ломоносова Герцен полагал, что науку будут развивать не кабинетные затворники, не университетские профессора, не “современные троглодиты и готтентоты”, а “люди жизни”, способные “преодолеть разобщен-ность научных дисциплин и достичь органического единства науки, философии и практики” ^[150].

Еще одна, уже в прямом смысле ломоносовская, традиция русской науки касается, в первую очередь, гуманитарных наук, в которых конечный результат исследования может зависеть, в частности, и от исходной позиции ученого: является ли он патриотом своего отечества и охраняет его от «вредной» информации либо он, прежде всего, ученый и для него ничего, кроме истины, не существует.

Сторонником первого подхода, можно даже сказать его автором, и был Ломоносов. Ему противостоял его «вечный» оппонент историк Г.-Ф. Миллер. Спор их длился долго, перерос в личную вражду. Касался же он любви к отчизне, того, “кто любит ее больше – тот, кто постоянно славит и воспевает ее, или тот, кто говорит о ней горькую правду” ^[151]. Грустная ирония исторической судьбы Ломоносова – в том, что он, понимая патриотизм ученого, мягко скажем, весьма своеобразно, по сути сам преподнес советским потомкам свое имя, как идейное знамя борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом.

Суть же самого спора Ломоносова и Миллера мы излагать не будем. Он подробно описан в статье А.Б. Каменского ^[152]. Скажем лишь, что касался он “варяжских корней” русской нации (Миллер), сибирского похода Ермака и ряда других установочных проблем российской истории. При этом Миллер опирался только на факты, а Ломоносов отталкивался от целесообразности; аргументация же его носила не столько научный, сколько политический характер, за «правдой» он апеллировал не к ученым, а к своим покровителям.

Ломоносов вполне искренне считал, что историк обязан быть человеком “надежным и верным” и для того “нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических дел критического состояния…, природный россиянин…, чтоб не был склонен в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию” ^[153].

Одним словом, credo Ломоносова-историка стало традиционно-российским: если факты «порочат» славу России, сообщать о них не следует; если факты «оскорбляют» власть, извлекать их из архивов не надо; если факты укладываются в концепцию, противоречащую государственным или политическим интересам сегодняшнего дня, о данной концепции лучше забыть как о «несвоевременной». Так же, кстати, считали и российские правители всех времен. Но особенно близкой данная «филосо-фия истории» оказалась для советских правителей. Одним словом, если перевести мысли Ломоносова в родные для нас терминологические ориентиры, то станет ясно: история для Ломоносова – наука партийная.

На этом можно поставить точку. Надеюсь, что роль Ломоносова в становлении русской науки обозначилась непредвзято: без ненужной патриотической восторженности, неуместного для научного анализа «бронзовения» имени героя и излишнего высокомерия «помудревшего» на два столетия интеллекта.

Глава 3
«Обрусение» науки как национальная проблема

Дважды Россия как бы разбавляла свое население инородцами, т.е. людьми, родившимися за ее пределами. Первое массовое впрыскивание носителей иной культуры происходило на протяжении двух с половиной столетий татарского ига. Второе разделилось на две порции: первая – в продолжение всего XVIII столетия, вторая – в начале XIX. Сначала Россия «отатарилась», затем «онемечилась» и, наконец, «офранцузи-лась». В XVIII веке началось онемечивание и правящей динас-тии. Все эти процессы достаточно сильно влияли на трансформацию культурного слоя нации: на древнерусское миросозерцание накладывались европейские традиции и Россия постепенно привыкала жить не по заветам предков, а по заемным рецептам.

Со времени петровских реформ русский интеллектуальный слой неуклонно стал сдвигаться в направлении немецкой культуры. Это было сознательной политикой: уж коли решили перенять инженерные, архитектурные, строительные навыки европейских стран, то надежнее это сделать, если пригласить западных специалистов в Россию; уж коли решил Петр создать в Петербурге Академию наук, когда в стране не было не только высшего, но даже начального образования, то единственный способ это сделать – завезти в страну ученых из Германии, Швейцарии, Франции. Что и было исполнено. Понятно, что среди множества объявившихся в России иноземцев были люди разные: таланты прослаивались бездарностями, люди, преданные своему делу – проходимцами. Последние быстро схлынули и реального влияния на «культурное перерождение нашего общества» (В.И. Вернадский) не оказали. Куда важнее те, кто осели в России навсегда и могли реально влиять на российскую жизнь.

Среди них мы выделим только людей науки. Они не эми-грировали в Россию, не просили у российского правительства политического убежища, их в Россию пригласили, создав выгодные условия для работы. А затем, по прошествии всего двух десятков лет, их стали активно вытеснять и из Академии наук и из страны.

Процесс «обрусения» науки почти на два столетия стал подлинно национальной проблемой. Уже Устав 1747 г. предписывал «набирать» в Академию преимущественно российских подданных. Но еще долгие десятилетия, вплоть до последних лет царствования Николая I, реальные потребности государства в высококвалифицированных научных кадрах значительно опережали возможности российского образовательного потенциала. А потому все это время, независимо от уставных деклараций, в составе Академии наук преобладали иностранцы: немцы, голландцы, швейцарцы, англичане и шведы.

Однако то, что Россия, начиная с Петра Великого, широко распахнула свои двери для иностранных специалистов, имело для нее далеко идущие последствия. Это был естественный процесс европеизации российской жизни, постепенного превращения русского человека в русского европейца. Процесс этот, будучи не таким навязчивым, как насильственная подгонка русского быта под европейский стандарт, приводил к требуемому результату без явного насилия и излишней спешки. Для многих из прибывших в Россию иностранцев она стала второй родиной, они пустили в ней глубокие корни и уже во втором – третьем поколении могли считаться вполне русскими, хотя и сохраняли непривычные для русского уха фамилии. Особенно сильно подобная «европеизация» чувствовалась в обеих столицах.

С другой стороны, в «направлении Европы» сдвигался только верхний слой русского общества. Российская же глубинка по-прежнему оставалась столь же дремучей, как и во времена Алексея Михайловича. А это еще более усиливало и без того резкое культурное расслоение общества, увеличивая дистанцию между столичной элитой и народной массой. Социальные последствия подобного процесса ждали Россию впереди.

Но и положительный эффект здорового космополитизма, когда благодаря энергии и всевластию Петра I Россия была вынуждена признать чисто национальные выгоды от «эксплуата-ции» лучших европейских умов, стал наглядно просматриваться лишь на значительной временнóй дистанции. В середине же XVIII века, когда в полном объеме проявился недюжинный талант Ломоносова, засилие иностранных ученых в Академии наук скорее мешало, чем способствовало развитию национальной науки. Много сил потратил Ломоносов на борьбу с интригами, кознями, ретроградством правителя канцелярии И.-Д. Шумахера. Этот немец “ссорил между собой ученых, выживал неугодных, не считаясь с их научными заслугами и государст-венными интересами” ^[154]. А самое главное, делал все от него зависящее, чтобы в Академию не попали русские ученые.

Наблюдая это непосредственно, Ломоносов в 1764 г. пишет свой вариант Устава Академии наук, в нем он без обиняков указывает, что “… академики и адъюнкты должны быть природные россияне!… Честь российского народа требует, чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными сынами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний” ^[155].

В те годы в очень сложных и драматичных коллизиях как бы сплелись два процесса. Один – объективный, связанный с нехваткой высокообразованных национальных кадров. Он привел к тому, что российские власти были вынуждены отдать на откуп приглашенным европейским талантам не только науку, но в зна-чительной мере и технику, архитектуру, строительство. Другой процесс – субъективный и выразился он в том, что количество заезжих умов превысило некоторую критическую массу, она стала жить по законам гомеостата и не пускать в свою среду инородные элементы. Ими стали русские ученые. Как говорится, приехали…

Однако то, что уже в середине XVIII века эта коллизия стала бить по самолюбию русских ученых, доказывает непреложно – еще Петр I весьма точно рассчитал стратегию становления российской науки, он своими реформами как бы обязал рискнувших откликнуться на них ученых Западной Европы рассеять семена знаний по российской земле. Оставалось терпеливо ждать урожая.

Не прошло и четверти века с момента организации в Петербурге Академии наук, как «природные россияне» утратили чувство традиционного русского гостеприимства, они ощутили собственную значимость и стали бороться за свое законное место на научном Олимпе. Стратегически здесь было все ясно: будущее российской науки за ними, в конечном итоге они потеснят с академических кафедр многих заезжих бездарностей, удосто-енных признания в России только за факт принадлежности к европейской цивилизации. Но ясно было и другое: процесс зашел слишком далеко, и борьба за национальные приоритеты в собственном доме будет долгой и нервной.

Уже в 40-60-х годах XVIII века (время Ломоносова) попасть в Академию русскому ученому было крайне сложно. В ней сложились свои внутренние партии, интересы которых блюлись неукоснительно. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но коли влиятельная академическая партия выставляла на выборах своего кандидата, то почти всегда он и побеждал. Но случались и сбои: из-за внутренних интриг в Академии, из-за несопоставимости научного веса конкурентов; наконец, из-за Устава 1747 г., который отдавал приоритет на выборах русским ученым. Поэтому и для них находились вакансии, и ряды Академии хоть и медленно, но все же пополнялись русскими учеными.

Когда же на российский престол взошла Екатерина II, то она в первые годы всячески поощряла российское начало во всем, понимая, что русское самолюбие и так сильно пострадало от того, что впервые со времени Рюрика полновластной хозяйкой России стала иностранка. Она стремилась сама как можно быстрее обрусеть и это ее желание стало руководством к действию для услужливых царедворцев. Сказалось это, разумеется, и на политике Академии наук. Во второй половине XVIII века она пополнилась многими отечественными талантами: академиками стали А.П. Протасов (анатом), С.К. Котельников (матема-тик), С.Я. Румовский (астроном), И.И. Лепехин (натуралист), П.Б. Иноходцев (астроном), Н.Я. Озерецковский (натуралист), В.Ф. Зуев (натуралист), Н.П. Соколов (химик), В.М. Севергин (минералог), Я.Д. Захаров (химик), С.Е. Гурьев (математик).

Однако Екатерина II была, прежде всего, умным и дальновидным политиком. Она прекрасно видела, что ни наука, ни тем более образование (при ней функционировал всего один университет – московский) не поспевают насыщать все сферы внутренней жизни страны национальными кадрами. Поэтому она не только не препятствовала, но, напротив, всячески поощряла инициативу своего окружения, когда оно убеждало ее не тормозить начинания только потому, что их придется проводить в жизнь руками и талантом европейцев. Именно при Екатерине стала бурно развиваться горнодобывающая промышленность и по рудным районам (Уралу, Алтаю и др.) расселились ставшие впоследствие знаменитыми династии горных инженеров Грасгоф, Тиме, Иосса и др. А когда в 1773 г. в Петербурге открыли Горное училище, то практически весь преподавательский состав пригласили из Германии. Точно также происходило и во всех прочих сферах внутренней жизни страны.

Процесс ассимиляции европейской культуры оказался достаточно инерционным. При Екатерине немцы как бы вжива-лись в российскую действительность, при ее внуке Александре I многие из них уже прочно укоренились в России, но наибольший вес и влияние на русскую жизнь они приобрели при Николае I. Немцы входили даже в состав российского правительства: министром иностранных дел был К.В. Нессельроде, а министром финансов Е.Ф. Канкрин. Все это, разумеется, не случайно.

Немцы были в стороне от общественных настроений русского общества, их абсолютно не касалась ни жесткая цензура, ни интеллектуальный гнет, сковавший русские умы. Не случайно, что наибольший научный ценз в те годы имел Дерптский университет, практически целиком немецкий. Для изучения громадных пространств России продолжали снаряжаться экспедиции, но теперь это делалось помимо Академии наук и возглавляли их только иноземные специалисты: А. Гумбольдт, Г. Розе, Х.-Г. Эренберг, Р. Мурчисон.

Как видим, почти полтора столетия, вплоть до начала царствования Александра II, продолжалась насильственная европеизация культурного слоя нации. Процесс этот, конечно, пре-терпел и некоторую внутреннюю эволюцию. При Петре I русское общество смотрело на прибывавших иностранных специалистов и ученых с явным интересом и нескрываемым любопытством – все в них было внове, все не так. Одним словом, отношение было поначалу чисто «кунсткамерным». Затем любопыт-ство сменилось недоумением, когда русские люди стали убеждаться, что среди понаехавших чужеземцев в изобилии встречаются проходимцы и жулики. Недоумение быстро переросло в раздражение, а через него – в отторжение. Причем если в Академии наук эти чувства преломлялись через личные амбиции русских ученых, ибо здесь лицом к лицу сталкивались вполне конкретные дарования, то в целом по стране, когда процесс подобной европеизации набрал внушительные обороты, ему стал активно противиться традиционно русский менталитет. Оказалось, что он с большим трудом совмещается с европейским. Поэтому то, что в XVIII и в первой половине XIX века русские ученые активно противостояли засилью иноземцев можно понять и даже объяснить. Но затем эта борьба стала приобретать чисто националистический окрас, ибо уже во второй половине XIX века острие противостояния было направлено на детей, внуков и даже правнуков иностранцев петровского и екатерининского призывов. Они, само собой, родились в России и были российскими подданными.

Вернемся, однако, к начальной фазе этой коллизии. Если Петр приглашал в Россию европейских ученых, у многих из которых уже было свое имя в науке, то первые русские ученые становились таковыми, так сказать, по месту службы. Сначала они обучались в академической гимназии, затем в академическом университете и сразу попадали в Академию наук на амплуа адъюнкта, т.е. помощника академика. Иными словами, сначала они становились сотрудниками Академии, а потом уже начинали заниматься наукой. Надо ли говорить, что далеко не всегда из прилежных и даже способных учеников вырастали действительно талантливые ученые. К тому же в те годы Академия наук была заполнена только иностранными профессорами, а потому русский, начинавший свою карьеру в Академии, сразу становился чужим среди своих. В.И. Вернадский отмечает, что в первые годы существования Академии русские исполняли в ней “под-собную, ученическую роль”, это были геодезисты, моряки, студенты, метеорологи-наблюдатели, коллекторы, офицеры, рисовальщики, типографские рабочие ^[156].

Такое зависимое положение уже вскоре стало тяготить их. Даже люди, непосредственно наукой не занимавшиеся, начинают страдать от ущемления их национального достоинства. Так, в 1742 г. А.К. Нартов, ведавший инструментальными мастерскими Академии наук, подает в Сенат жалобу на И.-Д. Шумахера. В ней он указывает, что Петр, мол, основал Академию наук “не для одних чужестранных, но паче для своих подданных”. А ныне она “в такое несостояние приведена, что никакого плода России не приносит” ^[157].

Что же получалось? Сами пригласили и сами стали выставлять за дверь? Добро бы за национальные интересы выступали «природные россияне», хотя и в этом случае подобный патриотизм был бы явно не ко времени, ибо свои “мудрые разумом Ньютоны” на горизонте еще не обозначились, а в Академии наук уже трудились такие гиганты, как Л. Эйлер и Д. Бернулли. Нет. Немцев и швейцарцев из Академии выталкивали не русские ученые, а российские традиции. Одна из них состояла в том, что главной фигурой в Академии наук, как и в любом другом казенном учреждении, был не ученый, а чиновник. Для него же интересы науки были на одном из последних мест. Такой личностью, ставшей нарицательной для Петербургской Академии наук XVIII века, был немец Шумахер. Это благодаря его чиновному усердию Академию наук лихорадило, это он умудрился восстановить против себя не только русских ученых, но и многих работавших в Академии европейцев. Тот же Ломоносов в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии» (1764 г.) писал, что невозможно “без досады и сожаления представить самых первых профессоров Германа, Бернулли и других во всей Европе славных”, которые приехали “в Россию для просвещения ее народа, но Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы” ^[158].

Да, судьба самых первых российских академиков складывалась по-разному. Одни, вероятно, не выдержав смену условий жизни, вскоре умерли в Петербурге: Н. Бернулли (1726 г.), М. Бюргер (1726 г.), других уволили: И.-Х. Либерт (отработал 1736-1737 гг.), Хр. Мартини (1725-1729). Наконец, значительная часть академиков была вынуждена покинуть Россию не по своей воле. Вот лишь несколько судеб.

… Физик Г.-Б. Бюльфингер прибыл из Германии в 1725 г. Но уже в 1730 г., не выдержав травли коллег, навсегда покинул Россию. Так же со дня основания Академии в ней трудился профессор математики Я. Герман. Приехал он из Швейцарии в возрасте 47 лет, а в 1730 г. из-за склок Шумахера уехал из России.

Д. Бернулли до Петербурга учился в Базельском университете (Швейцария). В 1725 г. он с братом Николаем приезжает в Петербург, где занимает в Академии наук сначала кафедру физиологии, затем математики. В 1733 г. все из-за того же Шумахера он вернулся в Базель. Россия в его лице потеряла великого ученого, зато сохранила Шумахера.

Крупный математик Хр. Гольдбах прибыл из Германии и работал в Академии наук с года ее основания. Однако в 1742 г., также не выдержав постоянных академических дрязг, он уволился из Академии и перешел на службу в Министерство иност-ранных дел, дослужившись до чина тайного советника. Напомню, что так называемую «проблему Гольдбаха», связанную с теорией чисел, смогли разрешить лишь в 1937 г. (И.М. Виногра-дов).

Об астрономе Ж.-Н. Делиле мы уже упоминали в преды-дущей главе. Он был академиком самого первого состава. Приехал в Россию из Франции. Отношения с Шумахером испортил быстро. В 30-х годах он жаловался в Сенат: “… Хотя от самого моего приезда довольно требовал русских студентов от Академии, однако получить не мог, для того что помянутый Шумахер всегда, сколько ему возможно было, российского народа от всякого произвождения отдалял, а напротив того старался он, Шумахер, лучше немцев употреблять и производить” ^[159]. В 1747 г. Делиль уехал из Петербурга, порвав всякие контакты с Академией наук. Россия лишилась еще одного крупного ученого. А между тем именно Делиль составил и начал реализовывать программу геокартографирования России, а его картографическая проекция 1728 г. использовалась 200 лет ^[160]. Это он основал службу точного времени и предложил ежедневно в полдень оповещать жителей Петербурга выстрелом из пушки Петропавловской крепости.

Великий Л. Эйлер прибыл в Петербург из Швейцарии по вызову Д. Бернулли в 1727 году. Сначала он занял должность адъюнкта по кафедре физиологии, но вскоре был избран профессором на кафедру физики, а после отъезда на родину в 1733 г. Д. Бернулли возглавил кафедру высшей математики. В 1740 г. после кончины Анны Иоанновны началось регентство Бирона. В России наступили смутные, а главное неопределенные времена. Эйлер воспользовался приглашением Фридриха II Великого и уехал работать в Берлин. На вопрос короля, где он всему научился, Эйлер ответил: “… Я всем обязан своему пребыванию в Петербургской Академии” ^[161]. Эйлер искренне говорил это. Он был великий труженик, все время он отдавал работе и ни в каких академических распрях участия не принимал. Он был одним из немногих крупных ученых, кто не испортил отношений ни с Ломоносовым, ни с Шумахером. В 1749 г. Эйлер писал из Берлина Шумахеру: “… Я и все остальные, имевшие счастье состоять некоторое время при Русской Императорской Академии, должны признать, что тем, чем мы являемся, все мы обязаны благоприятным обстоятельствам, в которых там находились. Что касается собственно меня лично, то при отсутствии столь превосходного случая, я бы вынужден был заняться другой наукой, в которой, судя по всем признакам, мне предстояло бы стать лишь кропателем” ^[162]. (До отъезда в Петербург Эйлер по рекомендации отца занялся востоковедением. – С.Р.). В 1766 г. Екатерина II через своего посла в Берлине князя В.С. Долгорукова передала Эйлеру приглашение вернуться в Петербург на любых условиях. Он принял его. Более ученый не покидал Россию до конца своих дней. Умер Л. Эйлер в 1783 г.

Теперь остановимся на своеобразном историческом хронометраже «обрусения» нашей национальной науки. Начнем с XVIII столетия. Призванные Петром I европейские ученые должны были сообщить русской науке начальный импульс для ее дальнейшего самостоятельного развития. Однако укоренилась русская наука лишь тогда, когда стало развиваться высшее образование и в науку стали приходить только способные к творческому труду. Процесс этот растянулся более чем на столетие…

За первые 15 лет существования академической гимназии примерно треть учеников составляли дети иностранцев, состоявших на государственной службе в Россиии ^[163]. В академическом университете с 1726 по 1733 год обучалось всего 38 человек, из них лишь пятеро русских. Затем до 1747 г. занятия в нем шли с частыми перебоями, в основном из-за недостатка студентов. Тенденция пополнения Академии наук в те годы была такова: адъюнктов набирали в основном из русских, а академиков – из иностранцев. При рассмотрении численного состава Академии XVIII века адъюнктов можно в расчет не принимать, ибо к науке эти молодые люди отношения еще не имели. Они продолжали обучение у одного из академиков и коли добивались успеха и проявляли склонность к самостоятельному творчеству, то становились полноправными членами Академии наук. То, что Академия почти до конца XVIII века представляла собой своеобразный анклав европейской науки на территории России, доказывают и официальные языки, на которых велись протоколы заседаний: с 1725 по 1734 г. таким языком был латинский, с 1735 по 1741г. – немецкий, с 1742 по 1766 г. – вновь латинский, с 1767 по 1772 г. – опять немецкий, с 1773 г. – французский. Правда, с 1751 г. протоколы стали переводить на русский язык.

Итак, динамику «обрусения» науки в XVIII веке для наглядности представим в виде таблицы (без учета адъюнктов и почетных членов Академии наук)

В 1803 г. был принят новый Устав Академии наук. Ввели три градации действительных членов Академии: адъюнкт, экстраординарный и ординарный академик. Помимо этого уже в начале XIX столетия в России были открыты новые университеты: Казанский (1804 г.), Харьковский (1805 г.), Петербургский (1819 г.), Киевский (Университет Св. Владимира, 1834 г.). Академию наук и университеты развели окончательно. Академия теперь сама не готовила молодых ученых. Наукой они начинали заниматься при университетах, а добившись некоторых успехов, могли баллотироваться и в Академию наук. Так что постепенно звание адъюнкта Академии стало приобретать ощутимый научный ценз. С учетом этого при анализе интересующего нас процесса в XIX веке будем фиксировать все существовавшие градации действительных членов Академии. Итак, продолжим нашу таблицу:

* В 1841 г. к Петербургской Академии наук присоединили Российскую, состоявшую преимущественно из отечественных ученых и литераторов.

К этой таблице надо бы сделать еще одно примечание. Национальность члена Академии в расчет нами не при-нималась. К «иностранцам» отнесены ученые по месту рождения и, если можно так сказать, по их собственному желанию, т.е. по тому, как они сами писали свои фамилии в официальных документах Академии. Например, G. Gelmersen, R. Lenz, M.-H. Jacobi, H.-H. Hess, E. von Bayer и т.д. Таких же ученых, как П.Б. Струве, В.Ф. Миллера, П.И. Вальдена, Ф.Е. Корша, В.К. Ерн-штедта, Ф.Д. Плеске, Н.Х. Бунге, Ф.Ф. Бейльштейна, К.Г. Залемана, О.А. Баклунда, В.Р. Розена и других, мы считаем вполне русскими. Подобную двойственность можно объяснить так. Во-первых, многие «немцы» были таковыми лишь по происхождению. Сами они уже родились в России и были ее подданными. Во-вторых, все воспитанники Дерптского университета были российскими подданными, но немцами по образованию и воспитанию. Именно они чаще всего и решали сами – кто они: русские или немцы. Их в составе Академии наук XIX века было очень много, ибо это был самый сильный российский университет.

Как видим, процесс «обрусения» нашей науки стал необратим лишь со второй трети XIX века. (С 1841 г. официальным языком Академии наук стал русский, на нем печатались протоколы заседаний, а научные статьи могли публиковаться на русском, немецком или французском языках – по желанию автора). Хотя и продолжали приглашать иностранных ученых, ибо была еще очень сильна инерция традиций, да и влияние «немецкой» партии в самой Академии наук. Так, из-за границы прибыли Е.И. Паррот (1826 г.), Г.-И. Гесс (1828 г.), Я.-И. Шмидт (1829г.), Ф.Ф. Брандт (1830г.), В.-Я. Струве (1832 г.).

Большой вклад в ускорение занимающего нас процесса внес С.С. Уваров. Он был президентом Академии наук с 1818 г., а с 1833 по 1849г. еще и министром народного просвещения в правительстве Николая I. Будучи человеком высокообразованным и умным, он прекрасно понимал, что его знаменитая триада: «православие – самодержавие – народность» или, говоря иначе, «церковь – власть – народ» будет работать на укрепление российской государственности, в частности, и в том случае, если интеллектуальная элита страны станет своей, национальной и сможет служить своеобразным генератором полезных для страны идей. Поэтому он и предпринимал все от него зависящее, чтобы внутренняя политика государства опиралась на национальные кадры, и начал он с реформы российских университетов. Понятно, что ни о какой циркуляции свободной научной мысли речь не шла, его политика была направлена лишь на то, чтобы, как выразился Д.И. Менделеев, “высшие учебные учреждения в России стали переходить из немецких рук в руки русских” ^[164]. Это же отмечают и современные исследователи: российские университеты в XIX веке были более русскими, чем Академия наук ^[165].

Может создаться впечатление, что мы, говоря об «обру-сении» нашей науки, подставляем в этот процесс лишь Академию наук, игнорируя прочие научные учреждения. Но, во-первых, помимо Академии до второй половины XIX века существовали лишь добровольные научные общества и учебные заведения в лице пяти университетов да нескольких специализированных высших учебных заведений – Горного, Технологического, Лесного института. Наука в них, за редкими исключениями, лишь тлела. А, во-вторых, история отечественной науки в значительной мере “означает именно историю Академии наук” ^[166].

Более интересен другой аспект рассматриваемой пробле-мы. Это сегодня мы можем ее беспрестрастно изучать, подсчитывать число «немцев» и «русских» в Академии наук разных лет, с удовлетворением отмечая, что уже во второй половине XIX века процесс «обрусения» перестал быть национальной «особо-стью», ибо подходил к своему естественному финишу. (Послед-ним иностранцем по месту рождения был крупнейший ориенталист В.В. Радлов, избранный в Академию наук в 1884 г.). Казалось бы, что русская научная общественность должна была быть довольной и спокойно наблюдать за тем, как Академия наук, пусть и медленно, но неуклонно превращается в действительный храм национальной науки. Но именно в эти годы, а точнее со времени великих реформ Александра II, русское общество почувствовало несоответствие между своим национальным достоинством и «вненациональным» составом Академии наук ^[167] и крайне нервно реагировало на это. К.А. Тимирязев, к примеру, писал об Академии наук тех лет как о “немецкой”, что, как мы убедились, было явно несправедливо; она, мол, блистала “в 60-е годы именами Бэра, Ленца, Струве, Гесса и других” ^[168]. Кстати, чтобы более верилось в эти «патриотические ахи» Тимирязеву следовало бы подобрать другие фамилии – их было предостаточно – а не склонять имена великих ученых.

Да, именно к 60-м годам XIX века русская наука развилась настолько, что могла по праву соперничать с «немецкой» по любой академической кафедре. Но и последняя еще была в силе и своих позиций сдавать не желала. Отныне за каждую академическую вакансию разворачивалась настоящая битва. Академия раскалывалась на две почти равновеликие половины и каждая из них стеной стояла за своего кандидата. Вот лишь нес-колько выборочных примеров.

… В 1860 г. К.М. Бэру исполнилось 68 лет. Он почувствовал, что более не может в полную силу работать в Академии наук, а иначе он не мог, и предложил себе в преемники немца В. Кюне. Вся «русская» часть Академии этому, понятно, воспротивилась ^[169]. Она предлагала в противовес своего кандидата И.М. Сеченова. “Зная себе настоящую цену, – вспоминал И.М. Сеченов, – я понял, что меня выдвигают по поговорке: на безрыбьи и рак рыба”. Это, понятно, оскорбило его и он, искренне полагая, что и в будущем не будет удостоен “такой высокой чести”, как членство в Академии наук, предпочел “наотрез отказаться” ^[170]. На этот раз «русская» партия взяла верх и выбрали Ф.В. Овсянникова.

Активным борцом за «национальную чистоту» русской науки был великий химик А.М. Бутлеров. В.Е. Тищенко, его ученик, вспоминал: “Подобно М.В. Ломоносову, ему пришлось вступить в борьбу с господствовавшим тогда (1874 г. – С.Р.) в Академии большинством. Он не мог не заметить, что при замещении вакансии членов Академии и при присуждении премий за научные работы была тенденция отдавать предпочтение иностранцам при наличии иногда даже более достойных русских ученых” ^[171]. Сам Бутлеров в своей ныне почти забытой статье «Русская или только Императорская Академия наук в Санкт-Петербурге?», впервые напечатанной в газете «Русь» в 1882 г., приводит массу конкретных примеров подобного противостояния: присуждение премии К.М. Бэра дерптскому ботанику Э. Руссову, а не И.И. Мечникову, «провал» на выборах 1879 г. санскритолога А. Шредера и возмущение в этой связи непременного секретаря К.С. Веселовского; об избрании в адъюнкты молодого шведского астронома О.А. Баклунда (1883 г.), “не говорящего по-русски”, тогда как имена М.А. Ковальского и Ф.А. Бредихина “даже не назывались”; об избрании в 1868 г. ординарным академиком Г.И. Вильда (он был назначен директором Главной физической обсерватории), даже в 80-х годах не говорившего по-русски, что Бутлеров расценил как “презрение к званию, которое он носит и к нации, которой он служит” ^[172].

У И.М. Сеченова отношения с Академией наук так и не сложились. 14 мая 1868 г. его забаллотировало физико-матема-тическое отделение, подсластив пилюлю избранием ученого в конце 1869 г. членом-корреспондентом, что означало в те годы не работу в Академии наук, а лишь сотрудничество с нею. 18 января 1874 г. Сеченова вновь провалили на выборах, правда, уже на Общем собрании (Президент Академии Д.А. Толстой наложил свое veto). В 1904 г. уже пожилого ученого избрали в почетные члены Академии. Да, в эпоху «великих реформ», как остроумно заметил К.А. Тимирязев, “самые видные деятели нации блистали в ней (Академии наук. – С.Р.) своим отсутстви- ем” ^[173].

И все же наибольший общественный резонанс имело соз-нательное игнорирование Академией научных заслуг Д.И. Менделеева. Его «штаб российской науки» так и не сделал своим членом. Что бы ни говорили о том, что в составе Академии наук XIX века было много действительно выдающихся русских ученых, но то, что ее членами так и не стали Н.И. Лобачевский, И.И. Мечников, Д.И. Менделеев, полностью девальвирует все такого рода высказывания. Об этой, воистину исторической, эпопее существует обширная специальная литература ^[174]. Поэтому мы ограничимся лишь самой сутью.

Позволю себе сразу высказать собственное мнение. Данную коллизию нельзя рассматривать лишь через призму кон-фронтации «немецкой» и «русской» партий в Академии наук. Она шире. И суть ее в том, что Менделеев был не только самым видным, но и самым популярным профессором Петербургского университета. К тому же не скрывал своих общественных пристрастий, что всегда был на стороне «встающего» студенчества. Это-то более всего и раздражало Академию, которая при президентах Ф.П. Литке и Д.А. Толстом была более чем благонамеренным учреждением и хорошо знала “весьма неудобный” нрав Менделеева. Поэтому при обсуждении его кандидатуры даже «русская» партия Академии раскололась на две части, что и привело в итоге к скандалу.

Непременный секретарь Академии наук К.С. Веселовс-кий написал в своих воспоминаниях: “Академик Бутлеров, бывший в то же время и профессором университета, вел постоянно открытую войну против Академии и в угоду своим университетским товарищам не раз пытался провести Менделеева в академики, вопреки желанию большинства членов физико – математи-ческого отделения” ^[175].

А дело было так. На вакансию умершего в 1880 г. химика Н.Н. Зинина академики П.Л. Чебышев, Ф.В. Овсянников, Н.И. Кокшаров и А.М. Бутлеров выдвинули Д.И. Менделеева, иск-ренне полагая, что “присоединением проф. Менделеева к своей среде Академия почтет русскую науку, а следовательно и себя самое, как ее верховную представительницу” ^[176]. Физико – математическое отделение рассматривало этот вопрос 28 октября 1880 г. Уже тогда “неизбежность скандала” (слова К.С. Веселов-ского) была очевидной. 11 ноября 1880 г. на заседании отделения состоялось голосование: «за» 9 голосов, «против» – 10. Записали: «не признан избранным».

В 1881 г. на свободную вакансию Н.Н. Зинина академи-ки Г. Вильд, А. Гадолин, А. Савич и Л. Шренк (заметим: не «немецкая» партия, а двое немцев и двое русских!) предложили кандидатуру профессора Петербургского Технологического института Ф.Ф. Бейльштейна. 19 января 1882 г. он был избран на заседании физико-математического отделения, но после резкого выступления А.М. Бутлерова на Общем собрании 5 марта 1882 г. (он предлагал Н.Н. Бекетова) забаллотирован. В 1886 г. Бутлеров умер, и освободилась еще одна вакансия по химии. Вновь решили по инициативе ботаника А.С. Фаминцына «двинуть» вопрос об избрании Менделеева. Фаминцын полагал, что в Академии не осталось химиков и теперь аргументация будет исходить от неспециалистов. И вновь ничего не вышло. Кандидатура Менделеева даже не обсуждалась.

Это, так сказать, фактическая сторона вопроса. Теперь о реакции общественности. В те годы ее позиция была однозначной: «наш» Менделеев был попран «немцами», а русскую науку в очередной раз унизили. Тут же, в 1880 г., Менделеева избрали своим членом десятки научных и научно – общественных организаций. Появились восторженные статьи об ученом в газетах «Голос», «Страна», «Молва», «Русь» и др. В еженедельнике «Но-вое время» от 12-19 ноября 1880 г. опубликована статья с характерным названием «Немцы – победители». Несомненно одно – авторитет Академии наук в глазах русской интеллигенции резко упал. Критик М.А. Антонович (см. «Новое обозрение», 1881. Кн. 1. С. 240-241) писал в этой связи: забаллотировали не только Менделеева, но и всю прессу и всю систему образования, “мы самым благодушным образом переносим оскорбления, наносимые по человеческому достоинству, нашему нравственному чув-ству” ^[177]. Весьма симптоматично напророчил историк В.И. Модестов в газете «Голос» от 4 декабря 1880 г.: очень плохо, что общественность пока вне интересов науки, что она пока не в состоянии следить, “чтоб в Академию не избирались люди по проискам интриганов, кумовству и даже по протекции” ^[178].

Все это ждало Академию впереди. «Общественности» дали возможность «следить» за выборами в Академию наук при Советской власти и теперь она решала – кого поддержать, а кого провалить на выборах. Надо ли говорить, что подобный фильтр сделал выборы еще более карикатурными. (Об этом речь впереди).

Понятно, что столь активная поддержка несколько смягчила естественную досаду самого Менделеева. Он писал профессору П.П. Алексееву: “Просветлело на душе, и я к Вашим услугам, готов хоть сам себе кадить, чтобы черта выкурить, иначе сказать, чтобы основы Академии преобразовать во что-нибудь новое, русское, свое, годное для всех вообще (чем не ломоносовская традиция русской науки и воплощение мечты Герцена? – С.Р.) и, в частности, для научного движения в России” ^[179].

В феврале 1882 г. Менделеев диктует стенографистке свою статью «Какая же Академия нужна в России?», но, убоявшись, видимо, ее публикации, прячет в стол нерасшифрованные записи. Впервые ее напечатали аж в 1966 году! А.М. Бутлеров свои настроения скрывать не стал. Уже 13 февраля 1882 г. в аксаковской газете «Русь» он начинает публикацию своей статьи «Русская или только Императорская Академия наук в Санкт-Петербурге?». Жаль, что работу Менделеева не прочли в свое время. Она была глубже и обстоятельней статьи Бутлерова, в коей просто сводились счеты с «академическими немцами».

В 1889 г. президентом Академии наук стал Великий князь К.К. Романов. В те годы острота противостояния «немецкой» и «русской» партий в Академии прошла, иностранцев (по месту рождения) более не приглашали в Петербургскую Академию. И тем не менее инерция прошлых конфликтов была столь велика, что новый президент счел своей главной задачей сделать Академию наук российской, а не немецкой ^[180]. В своем дневнике за 9 февраля 1890 г. он оставил такую запись: “Читал статьи Бутлерова в «Руси» за 82 год… Встав из гроба, Бутлеров и теперь мог бы написать почти то же самое. Только теперь та разница, что мне, как президенту, самому приходится вести борьбу с немцами, а потому надежды на успех побольше прежнего” ^[181]. На эту борьбу президент не жалел ни сил, ни времени. Он интриговал против О. Баклунда, не желая этого “иностранца со всеми его качествами” допускать до Пулковской обсерватории; в 1890 г. вел борьбу за А.О. Ковалевского против «немца» Ф.Д. Плеске, известного русского орнитолога, директора Орнитологического музея Академии наук. Плеске, кстати, избрали в 1890 г. адъюнктом, как и А.О. Ковалевско-го, а в 1893 г. – экстраординарным академиком. Однако, не вынеся интриг, шедших, как видим, от самого президента, в 1897 г. оставил работу в Академии.

Итак, на излете проблема «обрусения» нашей национальной науки приняла уродливый, почти карикатурный характер, ибо к концу XIX века русская наука уже прочно стояла на ногах и ни в какой защите от «немецкого» засилья не нуждалась. Для К.К. Романова же принадлежность к «немцам» определяла только фамилия ученого. «Немцами» для него были Плеске, Струве, Ольденбург, Шмальгаузен и другие чисто русские ученые, родившиеся и получившие воспитание в России.

Такое отношение к «чистоте» науки более напоминало позицию уже вскоре возвысившего голос с трибуны Государственной Думы В.М. Пуришкевича, одного из лидеров «Союза русского народа», столь же рьяно боровшегося за чистоту русской нации.

Глава 4
Финансовая кабала государственной науки

Начнем с очевидного. Чтобы наука в стране успешно развивалась, необходимо – помимо прочих – соблюдение од-ного непременного условия: она должна финансироваться государством, причем финансирование обязано быть стабиль-ным и достаточным. Если государственное финансирование нау-ки является единственным источником ее существования, то нау-ка в прямом смысле становится зависимой от политики, иными словами, попадает в государственную кабалу. Мы хорошо знаем, что весь исторический период функционирования российской науки как государственного института как бы естественным образом распадается на три неравновеликих этапа: до 1917 года, когда наука сосуществовала в союзе с абсолютизмом, с 1917 по 1991 год – время экстенсивного вспухания науки в период господства коммунистической идеи, и после 1991 года, когда выстроенная система в одночасье рухнула, новая еще даже не оконтурилась, и в условиях жесточайшего экономического кризиса государство было вынуждено поставить науку в самый хвост «очереди из приоритетов». Ее обрекли на унизительное су-ществование.

Поэтому считать, что твердое государственное финансирование науки является ее благом ^[182] – это значит парить в историческом занебесье, с которого реальные проблемы грешной российской действительности не видны вовсе. Для России исключительно государственное финансирование науки было не благом, не бедой – это ее историческая реальность, одна из «особостей» развития нашей национальной науки. Ее мы и рассмотрим.

Мысль В.И. Вернадского о том, что планомерная научная работа в России, начатая усилиями Петра I, не прерывалась до тех пор, пока не иссякла “государственная поддержка научного творчества” ^[183], верна абсолютно. С самого основания Академии наук действовал и негласный стереотип сугубо выборочного по-ощрения науки: прикладную науку ценили выше фундаментальной, а естественным наукам отдавали предпочтение перед гуманитарными. Иными словами, уже тогда наука поощрялась «за достигнутые успехи»: содержание Академии наук давали ровно столько, чтобы она не протянула ноги, зато отдачи от нее требовали мгновенной.

… Уже через 5-7 лет после открытия Академии наук стало ясно, что отпущенные росчерком Петра I “24912 рублев” обрекают ученых на нищенское существование. В 1731 г И.-Д. Шумахер писал отбывшему вместе с Двором в Москву президенту Академии Л.Л. Блюментросту, что сотрудники Академии наук борются с нуждой и что следует ждать “полнейшего распадения Академии” ^[184]. Весь 1732 год жалование сотрудники Академии не получали вовсе. Даже предельно терпеливый труженик Л. Эйлер подал на имя Анны Иоанновны жалобу – жить не на что, какая уж тут наука. Аналогичное прошение ушло в Сенат в 1734 г., его подписали профессора Хр. Гольдбах, И.-Д. Шумахер и Г.-З. Байер. Понятно, что полная финансовая несостоятельность Академии приводила к частой смене президентов: видимо полагали, что старый слишком докучал просьбами. В 1733 г. Л.Л. Блюментроста сменил Г.-К. Кейзерлинг, а того в 1734 г. И.-А. Корф. Но и ему деться было некуда и начал он с того же – с жалоб на полное отсутствие средств, просил Анну Иоанновну “устранить великий недостаток в деньгах”, ибо в противном случае Академия наук “без сумнения разрушится” ^[185].

Уже тогда мудрейший Л. Эйлер понял, что Россия – не та страна, которая будет заботиться о науке, давая ей потребное количество средств. Если наука хочет выжить, ей надо самой о себе позаботиться, т.е., говоря современным языком, создать дееспособную систему самофинансирования. Он предложил резко улучшить издательскую деятельность Академии и, помимо научных трудов, издавать и продавать то, что пользуется спросом: календари, газеты, книги ^[186]. Не учел он только одного – на все в России надо испрашивать Высочайшее соизволение, а власть была вовсе не заинтересована в том, чтобы печатное слово распространялось и будило мысль. Поэтому все осталось по-прежнему. ...