Юрий Александрович ДЬЯКОНОВ ЛАГЕРНЫЙ ФЛАГ ПРИСПУЩЕН

СЮРПРИЗ

Шоссе — главная и по существу единственная улица селения. Вдоль него цепочкой растянулись дома и сады. Дома, что выше, добротней и красивее, белокаменной грудью наступают на шоссе, выставив вперед железные копья оград. Кажется, что они вот-вот тронутся с места, подомнут под себя узенький, выложенный серыми каменными плитами тротуарчик, перешагнут через кювет и плюхнутся на горячую щебенку шоссе, загородив всем дорогу. Это дома бывших богачей: владельцев магазинов, бойни, сельского старосты, крупных спекулянтов, торговцев фруктами и рыбой. Но таких домов немного. Большинство домишек прячется в глубине садов, будто стыдясь своего убогого вида, своей бедности и преждевременной старости. От шоссе они отгородились темными, в мальчишеский рост высотой, заборами из веток колючего кустарника, кое-где — потемневшим от времени редким штакетником.

Хотя еще только восемь часов утра, солнце уже высоко поднялось, высушило росу на кустах и травах, а теперь старательно прогревает синевато-зеленый тонкий слой воды у морского берега, громадные зонты орехов, величественные пирамиды медноствольных сосен, взъерошенные шапки мелколистной акации.

Слышен шум многих голосов. Всплески песен. Растянувшись, идут к морю пионеры лагеря «Металлист». Отрядные колонны по четыре то сжимаются в плотный прямоугольник, то растягиваются, как мехи огромной гармошки. Путь длинный. Никому не хочется соблюдать равнение, идти в ногу. Большинство ребят в одних трусиках, без маек. Девочки — в коротких синих шароварах и белых майках или блузках.

Сотни одетых в тапочки, а то и просто босых ног, поднимая легкие облачка пыли, шагают по шоссе. На головах белые панамки, почерневшие от солнца и пыли широкополые соломенные шляпы, пышные восточные тюрбаны из полотенец. Взоры устремлены вперед, туда, где за лентой шоссе, за кустарником, за высокими соснами, скрывается оно — самое лучшее, ласковое, вечно желанное, манящее к себе прохладой море.

Там, где шоссе круто виляет вправо, почти вплотную к подступившим горам, на узеньком тротуаре перед новой калиткой из желтых дощечек стоит невысокая женщина в коричневой юбке и просторной кофте. Из-под порыжевшего темного платка на висках выбиваются седые прядки волос. Глубокие прямые морщины на лбу и щеках придают ее лицу какой-то величавый и вместе с тем скорбный вид. Отдельно живут большие выпуклые с голубоватыми белками черные молодые глаза. У колючего заборчика торчат из земли два почерневших столбика — следы бывшей здесь когда-то скамейки. На одном из столбиков — круглая плетеная корзина, прикрытая белой тряпочкой.

— Здравствуйте, тетушка Ануш! — кричат малыши головного отряда. Все знают ее. Где, как не у тетушки Ануш, могут малыши купить самые дешевые в селенье фрукты? И можете быть уверены — ни одно яблоко не окажется червивым, ни одна слива — гнилой. А если у тебя нет денег, а тебе приглянулось румяное яблоко, это тотчас заметят черные проницательные глаза Ануш:

— Бери, милый, — скажет она. — Этот яблук так на тебя и смотрит… Деньги не нада… что деньги — пыль…

И сколько бы ни отнекивался сконфуженный мальчишка, она все равно всунет ему яблоко за пазуху.

Тетушка Ануш улыбается, отвечает на приветствия, но глаза беспокойно оглядывают все новые и новые ряды пионеров и не находят кого-то.

Вот с ней поравнялся третий отряд. Вожатый Вася Яшнов, блеснув цыганскими глазами, скомандовал:

— Три… четыре!

— Тетушке Ануш — привет! — дружно выкрикнули ребята. Ануш вся засветилась. Закивала головой. Пробежала глазами до последнего ряда и спросила:

— Вася! Где Сережа? Где все?

Вася улыбнулся. Он знал, что словом «все» у тетушки Ануш называются лагерный горнист Сергей Синицын и трое его друзей — ее любимцы.

— Сейчас придут!

— Они вам при… — выкрикнул какой-то пионер. Но осекся: сзади его легонько стукнули по шее. А вожатый так глянул на хвастуна, что тот и не подумал жаловаться на подзатыльник.

Прошел последний отряд, и тогда из-за кустов китайской розы выскочили все четверо: Сергей, Арка, Боб и Лаура.

— Зачем прятались? Испугать хотели? — с напускной строгостью спросила Ануш.

— Что вы! Разве мы вас испугали? — смеясь, ответила Лаура.

— Нет, Лара. Я не пугалась. Я думала: куда делись?.. Вот, Сережа, бери, — она сдернула белую тряпочку.

Корзина была полна крупных и таких спелых, что насквозь просвечивали косточки, белослив. Все взяли по сливе. От одного прикосновения зубов в рот потек сладкий, как мед, густой сок.

— Во! — подняв большой палец кверху, за всех ответил Сережа. — Не белосливы, а сказка! Спасибо.

— Бери! Все бери. На море неси. Угощать товарищей будешь. Вам собирала… Только корзинку принеси… Хорошая корзинка. Еще мой Анастас делал, — лицо Ануш потускнело, как всегда, когда она вспоминала своего умершего мужа.

— Спасибо, тетушка Ануш! Мы ребятам дадим. После моря так есть хочется! — благодарила за подарок Лаура.

— Ну, ты… давай, — легонько подтолкнул Арку Сергей.

Арка понимающе мигнул Сережке. Уже с серьезным лицом повернулся к Ануш и спросил:

— А что слышно от Карпуши, тетушка Ануш?

— Прислал, Арутюша, — улыбнулась Ануш, — вечером Аббас принес…

— Ну пойдемте. Я почитаю… А ребята здесь подождут.

— Зачем здесь? Все идем! Вместе письмо слушать будем.

— Нельзя сейчас. У нас дело. Подождать надо, — отозвался Сергей.

— Ну, надо — подожди. После приходи слушать.

— Придем. Мы позже придем, — пообещала Лаура.

Только Ануш с Аркой скрылись за деревьями сада, Сергей с Бобом побежали к розовому кусту. Через две минуты у калитки уже вовсю шла работа. К старым столбикам Сергей с Бобом прибивали спинку скамейки. Потом большими гвоздями прибили широкую, гладко выструганную доску — сиденье. Через полчаса скамейка была готова. Все трое посидели на ней. Попробовали, удобно ли прибита спинка из узких реек, и остались довольны. Сергей коротко свистнул. Из сада донеслось:

— Иду-у-у! Не провожайте меня, тетушка Ануш. Мне быстро…

Из калитки выскочил ухмыляющийся Арка. Глянул на новую скамейку. Плюхнулся на нее. Поерзал. Закинул ногу на ногу. Блаженно откинулся на спинку, раскинув руки. Хмыкнул что-то неопределенное. Вскочил, перелетел через кювет и рысью, подскакивая и лягаясь йогой, как жеребенок, пустился догонять товарищей.

ТЕТУШКА АНУШ

Юность и молодые годы Ануш прошли далеко от этих мест. Родилась она в семье бедного крестьянина и была у отца четвертой дочерью. С раннего детства узнала нужду и тяжелый крестьянский труд. Здесь же, и маленьком армянском селенье на берегу стремительной горной реки Занги, встретила она спокойного кряжистого сапожника Анастаса Хачикяна. Вышла замуж и переехала с мужем в Ереван.

Но и там, в этом большом шумном городе, где полновластными хозяевами были чиновники царя и местные богатеи, жилось не лучше, чем в селе.

Они мечтали собрать денег, уехать из города и купить маленький клочок земли, построить на ней свой домик, вырастить сад.

Но год шел за годом, а, как ни старались Анастас и Ануш, их заработков хватало лишь на то, чтобы не голодать вместе с детьми и платить хозяину за квартиру.

И все же мечта о своей земле не покидала Ануш ни днем, ни ночью. Ей часто снились чудесные сны.

…Стоят деревья в весеннем наряде. Белыми, розовыми цветами опушены ветви. Меж ними играет теплый ветер. Тихо, беззвучно слетают невесомые лепестки и атласным ковром устилают землю. А на ветвях, там, откуда они только слетели, уже наливаются соком, набирают силу, на глазах зреют под южным солнцем, сами похожие на маленькие солнца, золотистые мандарины. Нежно румянятся бока яблок. Большие, черные, маслянистые сливы, похожие на громадные капли застывшей смолы, висят гроздьями и гнут к земле тонкие ветки… Богатый урожай. Сказочный! Не удержать его обессилевшим ветвям. И заботливые руки ставят под них подпорки… подпорки… Белые, не успевшие потемнеть от дождей и солнца палки, колья заплетаются колючими ветвями кустарника — вырастает невысокий заборчик. А за ним, в глубине сада, встает дом. Маленький, построенный своими руками. С веселыми окошками. На открытой веранде играют дети…

Улыбаясь, Анастас слушал Ануш и, прихватив на обед кусок сыру с лепешкой, спешил на работу.

Если бы Ануш встретила Анастаса за углом улички, увидела его лицо, сдвинутые к переносью широкие брови, накрепко сцепленные зубы и тоску, страшную тоску в глазах, она бы, наверно, никогда больше не рассказывала ему своих радужных снов.

Анастас не шел, а будто бежал, сжимая почерневшие от сапожного вара пальцы в громадные кулаки. Потом замедлял шаг и брел, ничего не видя, в хозяйскую мастерскую. Он знал: не убежать ему от нужды, от подвала, куда и солнце-то заглядывает только к вечеру всего на пять минут и, скользнув по стенам, поспешно прячется за горы. Он уже давно не верил в то, что сможет когда-нибудь купить землю, зажить по-человечески… Но Ануш верит. Это дает ей силы.

От Петроса, брата Ануш, который еще пятнадцатилетним парнишкой уехал на заработки и работал на цементном заводе в Новороссийске, три-четыре раза в год приходили письма. В каждом из них он рассказывал о плодородных, никем еще не занятых землях на Черноморском побережье, о богатых садах и виноградниках, дающих громадные урожаи.

Эти письма читали и перечитывали до тех пор, пока на бумаге уже начисто не стирались карандашные строки. Хороши земли! Но как преодолеть тысячеверстный путь? Где взять денег на дорогу?.. И путешествие к сказочной земле откладывались год от года.

Может, и не собрались бы никогда покинуть Ереван, но по кварталам бедняков пошел тиф. Страшная болезнь перекидывалась с дома на дом. У соседей за стеной заболел и умер старший мальчик.

И тогда, спасая детей, они решили уехать к Петросу в Новороссийск. С тремя детьми, старшему из которых, Григору, было семь лет, они покинули Ереван…

Их небольшие сбережения кончились, едва они добрались до Сухума. Анастас целыми днями бегал по городу в поисках работы. Но в городе было много своих безработных. Ему отказывали везде.

От селенья к селенью кочевали они по Черноморскому побережью. Жили на гроши, которые иногда удавалось заработать Анастасу то в порту на срочной погрузке, то у богатого виноторговца на сборе винограда.

А когда до Новороссийска оставалось всего около сорока верст, случилось страшное. Тиф догнал их в дороге. В маленьком приморском городишке заболели дети. Малыши метались в жару, бредили, сгорали на глазах. Они жили в деревянном сарае около пристани, где Анастасу посчастливилось наняться грузчиком. С утра до вечера таскал он громадные тюки с турецких фелюг.

Но когда подрядчик узнал, что дети заболели тифом, он прогнал Анастаса с работы и приказал немедленно убираться на все четыре стороны. Прибыли санитары и руками в резиновых перчатках выбросили их пожитки на улицу, залили вонючей карболкой весь сарай. Пришлось уходить…

Никто не хотел везти больных. Наконец, Ануш удалось уговорить старого рыбака, возившего на хозяйской телеге рыбу в город, довезти их до Новороссийска.

Они выехали. И перед первым же селеньем в пути умерла трехлетняя дочь… Анастас с почерневшим от горя лицом сколотил из дощечек от упаковочных ящиков маленький гроб. И вечером отнес его на кладбище. Еле увел Ануш от могилы.

Из большого, сильно потрепанного брезента, оставленного возницей, устроил Анастас жилище — палатку на пустующем, никем не занятом месте посреди селенья, у самого подножья горы.

На второй день умер младший сын Мкртыч. И Ануш закаменела. Запеклось сердце. Не было больше слез. И когда через несколько дней свалился в тифозной горячке Анастас, она даже не заплакала. Молча ухаживала за больными. Не было денег, пищи, не было лекарств. Не было надежды. Но она ходила, еле переставляя ноги, к роднику и поила умиравших ключевой водой.

Они бы умерли все. Но на третий день, после того как заболел Анастас, утром заглянул к ним в палатку под горой старый русский фельдшер Иван Антонович. Посмотрел и ушел. А через час вернулся с коричневым кожаным саквояжем, наполненным едой и лекарствами, со свертком из шерстяных серых одеял. Заставил Ануш лечь, и она послушалась — легла, вернее, упала без сил.

Две недели фельдшер и Ануш ухаживали за больными. Иван Антонович приносил лекарства, еду. А когда начались осенние ливни, перевез их в свой дом на краю села.

Быстро поправлялся семилетний Григор. Потом полегчало и Анастасу. Ануш же болезнь обошла. Весной они снова перешли жить в палатку под горой и с разрешения сельского начальства стали строить себе жилье.

Не видать бы им своего домика, если бы не Иван Антонович. Взял он Анастаса к себе на службу кучером, на линейке возить к пациентам. Но работой не отягощал. Отправляясь в соседнее селенье, иногда говорил:

— Оставайся, Анастас. Я сам поеду. Ты лучше что там надо по хозяйству делай.

А частенько и коня давал для перевозки бревен и других работ. Так быстро, в полтора года, обзавелись они своим домом, своим клочком земли.

Земля… Разве знают ей цену люди, всю жизнь прожившие в городе!.. Сколько труда вложили они в этот каменистый участок, поросший травой и кустами. Кирками долбили крупные камни. Оттаскивали и складывали забором глыбы, скатившиеся с горы. Возами возили, носили плетенками ее, жирную, плодоносную землю, из ущелья на свою каменистую, белеющую даже во тьме делянку. Заложили маленький сад. Первый в жизни свой сад. Сколько радости было, когда впервые зацвели абрикосы и яблоньки.

А вскоре расстались они с Иваном Антоновичем. Перевели старого фельдшера на работу в глубь России. Расставаясь с ним, плакали. Этот простой душевный русский человек сделал для них все, что только было в его силах.

Очень трудно жили до самой революции.

В 1914 году Анастаса взяли на германскую войну. А через год, летом, вернулся он без трех пальцев на левой руке и с вечно рвущим душу кашлем, от которого сотрясалась его когда-то такая могучая, а теперь ссутулившаяся спина. Надышался рядовой Анастас Хачикян желтого удушающего газа иприта, пущенного немцами. И отправили его после госпиталя в тыл на родину, доживать свой век.

Тянулись руки отставного солдата к работе, к земле. Но нагнется он, понатужится — и долго-долго кашляет, сплевывая кровь. Пять лет промучился Анастас и умер, оставив Ануш одну с сыном. Умирая, просил:

— Не бросай дома. Не уходи с земли, где лежат наши дети. Вырасти Григора честным человеком…

И Ануш вырастила сына. Стал он объездчиком в лесничестве. Женился. А в 1932 году, когда из-за кулацкого саботажа на Дону и Кубани стало совсем голодно, уехал Григор с женой и девятилетним сыном Карапетом па Урал, в Челябинск, куда давно звали его товарищи.

Сменил Григор должность лесника на самую почетную специальность первой пятилетки — стал сталеваром. Сын и невестка упрашивали Ануш уехать с ними. Но Ануш была непреклонна:

— Никуда отсюда не уеду. Отцу слово дала…

Так и жила одна. Хозяйство небольшое. Рыжая упрямица — коза Зойка. Полдюжины курочек с огненно-рыжим петухом впридачу. Черный, как ночь, зеленоглазый кот со странным именем — Бублик. Садик из двух десятков деревьев и маленький огород.

Ануш очень любила детей. Грустила, когда разъезжались в города к началу учебного года пионеры. И с нетерпением ожидала, когда вновь оживут все три пионерских лагеря в селенье, зазвучат горны и задорные песни. Она никогда не пропускала ни одного пионерского костра. И часто сама отмечала понравившихся артистов. Подзовет к себе и вручит какое-нибудь чудо природы: прекрасное, словно лакированное, яблоко или огромную, в два детских кулака, грушу.

БРАТЬЯ

Ленька Клещов попал в пионерский лагерь благодаря своему брату Альке. Любой, кто видел их в первый раз, не верил, что Алька и Ленька — братья. Так непохожи друг на друга.

Алька высокий, тоненький, с мечтательными васильковыми глазами. У него каштановые с красноватым отливом волосы. Нежный девичий овал лица, спокойный мелодичный голос, неторопливые округлые движения — все напоминало мать. Не теперешнюю, конечно, А ту, молодую улыбчивую девушку, которой она двадцать лет назад пришла на табачную фабрику Асмолова. Пришла да так и осталась на всю жизнь среди звонкоголосых подруг в красных косынках, неумолкающего гула машин и табачной пыли. На улице ее никто и не называл иначе, как Дусей-папиросницей.

Ленька — вылитый отец. Кряжистый, косолапый. С маленькими беспокойными зелеными глазами, которые он всегда прижмуривает, отводит в сторону. Руки его вечно в движении: что-то крутят, тискают, машинально обрывают листья или лепестки, если случится поблизости кустик или цветок.

Отец, которого все дружки звали Косолапым, был рыбак. Обычно днем он спал, вернувшись с рыбалки под утро. От него пахло тиной, рыбьей чешуей и водочным перегаром. Отхрапев шесть-семь часов на низенькой, покрытой пестрым ситцевым покрывалом кровати, он просыпался и принимался ругаться самыми грязными словами. Ругал всех: и мать, и соседей, не желающих дать денег, чтобы он мог похмелиться, и «распроклятый» рыбнадзор, не дающий «рабочему человеку» спокойно ловить рыбу.

Он был браконьером. С ватагой таких же дружков пьяниц по ночам ловил рыбу в запретных местах. Так бесславно и погиб, спасаясь от катера рыбнадзора в гирлах Дона. Запутался в сети с рыбой, которую выбрасывал за борт лодки, и утонул. ...