Александр Потупа Открытие Вселенной — прошлое, настоящее, будущее

Светлой памяти матери Нины Семеновны

В многоплановой книге А. С. Потупы изложена история космогонических представлений человечества, начиная с палеолита и до наших дней, прослежен ход научного познания Вселенной, и все это рассмотрено в глубокой взаимосвязи с хозяйственной практикой и с эволюцией мышления. Такой обобщающей работы я не встречал. Уже одно это делает книгу масштабной, значительной и интересной. Однако автор не ограничивается достигнутым. С упомянутых позиций он всесторонне анализирует проблему возможного контакта человечества с другими цивилизациями Вселенной, задумывается над дальнейшим ходом эволюции наших представлений о мире, прогнозирует смену научных парадигм, рассматривает дальние перспективы космического бытия сверхразвитой цивилизации. Единство замысла, широкий, поистине энциклопедический охват, серьезный научный подход, оригинальность анализа, глубина осмысления делают книгу А. С. Потупы незаурядной. Нет сомнений в значимости, полезности, актуальности данного произведения.

Дмитрий Биленкин

О чем эта книга

Книга была задумана как популярное введение в некоторые современные области астрофизики и космологии, разумеется, с кратким экскурсом в прошлое и будущее. Нередко реализация торжествует над замыслом, так случилось и на этот раз.

Возможно, самое любопытное, чего мы с нетерпением ждем от космических исследований, — это осознание наших собственных перспектив. Нам очень хотелось бы получить данные о существовании иных, значительно более развитых цивилизаций. И это не простое любопытство. Мы ищем ответ на острейшие вопросы — сумеем ли мы пережить военизированные века технологической эры, возможно ли в принципе пройти сквозь экологический, демографический и иные надвинувшиеся кризисы? В конечном счете, судьба звезд интересует нас с точки зрения человеческого будущего, точнее, того, насколько наше будущее окажется человеческим.

Для оценки перспектив полезен хороший исторический разбег Дело в том, что проблема контакта с внеземными цивилизациями (впоследствии просто Контакта) может потребовать не только открытия тех или иных новых астрономических фактов, но и чего-то более глубокого, например, нового уровня мышления, несколько иного способа видеть мир.

История космологических представлений указывает на целый ряд таких качественных скачков, и среди них встречается нечто не менее эффектное, чем, скажем, коперниковская революция. Небесные явления с их четкой ритмикой доступны в плане наблюдений и нам, и архантропам, появившимся 2–3 миллиона лет назад, и древним грекам, и австралийским аборигенам. Другой вопрос — выводы из наблюдений, они принципиально различны и обусловлены биологическими особенностями, типом материальной культуры и социальной организации. Мы видим то, что позволяет увидеть имеющаяся в данный момент социокультурная линза.

Древние вовсе не ставили целью рассказывать сказки — ни себе, ни нам. Их представления более чем серьезны и зачастую ничуть не хуже обоснованы наблюдениями, чем, скажем, наша концепция расширяющейся Вселенной или модель Солнечной системы. Разумеется, сейчас мы умеем доказывать, что архаичные картины не вытекали из соответствующих наблюдений, не вытекали в рамках нашей логики, вернее — общей системы мировоззрения. Но ведь и наша логика тоже продукт нашей эволюции, и в будущем мы можем увидеть Вселенную совсем по-новому.

В этом смысле развитие представлений о космосе — уникальный полигон для испытания наших исторических и философских конструкций.

Трудно отделаться от впечатления, что грядущие мировоззренческие преобразования и связанное с ними открытие новых сущностей Вселенной — тот путь, на котором следует искать серьезных сдвигов в понимании Контакта, говоря шире — биосоциальной структуры Вселенной.

В конечном счете, все эти соображения привели к изрядному расширению исторических экскурсов и к постановке проблемы Контакта в масштабе, выходящем за рамки обычного технического прогноза. Речь идет о попытке рассмотреть взгляды на Вселенную и Контакт в качестве подсистемы человеческой культуры, проследить крупномасштабную эволюцию определенного комплекса знания. Задача такого рода весьма непроста, и многие связи непременно упущены, но я утешаюсь тем, что сказал практически все, что мог сказать в данном объеме.

Надеюсь, дальнейшее изложение ясно даст почувствовать, что наука о Вселенной — замечательный синтез буквально всех разделов естествознания, кроме того, и глубокое переплетение естественнонаучных и гуманитарных проблем. Обсуждение эволюции человека и перспектив Контакта включает в общую игру физику и социологию, историю и химию…

Наконец, Контакт с внеземными цивилизациями — не та ли цель, которая способна сыграть объединяющую роль в судьбе землян, не та ли идея, которая будет способствовать преодолению глобальных социально-экологических конфликтов?

Итак, от глубокой древности мифологических картин мира к моделям 20 века, к современной космологии и астрофизике, к идеям Контакта и Космического Клуба — таков предстоящий путь по трем частям и двенадцати главам.

В конце книги приведен словарик некоторых терминов, а кое-какие дополнительные сведения можно получить из других приложений. Хотелось бы обратить внимание на то, что примерно с 6-й главы мы будем очень свободно вводить в обсуждение данные об элементарных частицах, и Приложение 2 позволит освежить ваши представления в этой области.

Список литературы преследует две цели — многие, хотя и не все, указанные там издания использовались мною для работы. Другие приведены исключительно для удобства читателя — их было бы полезно просмотреть, чтобы глубже проникнуть в заинтересовавшие проблемы и ознакомиться с иными точками зрения. Разумеется, список не претендует на полноту.

Остается добавить, что, не ограничиваясь констатацией современных достижений в области астрономии, я иногда сознательно шел на заострение проблем, на обсуждение пока еще гипотетических перспектив. Надеюсь, в большинстве случаев гипотезы достаточно четко отделены от реально полученных результатов. Но все равно по духу — это книга-дискуссия, и я был бы особо признателен тем читателям, которые так ее и воспримут. Увязывая огромный фактический материал в единое целое, я наверняка в ряде мест излишне увлекался или просто не имел возможности использовать самую свежую информацию. И всякое замечание о фактических неточностях или упущенных автором интересных данных было бы с благодарностью встречено издательством и мной.

* * *

Я глубоко признателен своим близким, своим замечательным друзьям и всем тем, кто стремился дать мне и рукописи «Открытия…» второе дыхание в атмосфере известных своей вязкостью доперестроечных времен. Глубоко признателен им всем — ушедшим и здравствующим — за их веру в человеческое будущее, за щедрость их веры.

Часть I: В глубинах времени

Глава 1: Предстартовые размышления

Что там, за ветхой занавеской Тьмы?

В гаданиях запутались умы.

Когда же с треском рухнет занавеска,

Увидим все, как ошибались мы.

Омар Хайам

Отправляясь в путешествие…

…по временам, странам и идеям, нам следует кое о чем договориться.

Восстановить мир древнего человека очень трудно. Нам свойственно подчас наделять своих далеких предков теми или иными элементами собственного мировоззрения. Не так-то легко отделаться от иллюзии, что современные понятия — ну, хоть некоторые из них! — существовали извечно и будут существовать всегда. Но ничего подобного не наблюдается — понятия возникают в процессе освоения новых типов практики, они также продукты творческого труда человечества.

Главная трудность далекого исторического экскурса заключена в том, что путь в ретро проходит очень широким фронтом, охватывающим буквально всю систему представлений. Дело не только в том, что люди эпохи примитивных культур не обладали синхрофазотронами и радиотелескопами. Вся хозяйственная практика и общественное устройство на протяжении тысячелетий были крайне до трудновообразимого предела — элементарны.

Поэтому проследить эволюцию какого-то совершенно обособленного раздела знания практически невозможно, механизм этой эволюции наверняка останется в тени — по сути, это эквивалентно попытке описать, скажем, развитие человека, игнорируя все видовое многообразие животного и растительного мира Земли.

Кроме того, неизбежен учет кое-каких общих моментов. Например, приступая к описанию знаний о Вселенной, хорошо бы иметь модель получения этих знаний, картину эволюции мышления в целом.

Эти обстоятельства вынуждают посвятить целую главу обсуждению проблем, относящихся к философии, истории, антропосоциогенезу — именно в данных пунктах нам и надо достичь определенного уровня взаимопонимания, чтобы дальнейший рассказ о сугубо космических делах велся на более или менее выясненной основе.

Впрочем, такое отклонение от темы не только полезно для понимания I и III частей этой книги, но, надеюсь, и само по себе не лишено интереса.

Немного об истории

История изучает эволюцию социальных организмов — человеческих сообществ, то есть работает на сверхсложном уровне надбиологических структур.

Уровень сложности социальных систем практически не имеет аналогов в привычном мире физико-химических моделей. Здесь еще большую роль, чем в системах биологических, играет многофакторность. Речь идет о том, что для физического объяснения конкретного явления мы привыкли выделять какой-то доминирующий фактор, скажем, определенную силу, и с его помощью выводить важнейшие закономерности движения или иного процесса. Остальными факторами мы сначала пренебрегаем, а потом рассматриваем их (если удается!) как малые поправки.

В истории такой прием проходит лишь в исключительных случаях. Как правило, действуют многие факторы одного порядка величины, причем нередко уровень влияния каждого из них меняется во времени. Поэтому-то историкам так трудно формулировать законы, и характер действия этих законов мало похож на то, что происходит, скажем, в физике. И во многом поэтому далека от завершенности теория антропосоциогенеза — процесса формирования человека и общества, а многие схемы объяснения исторических явлений очень быстро переходят из разряда очевидных в разряд иллюзорных.

Итак, о факторах и масштабах. Это важный момент. Выбор факторов, оказывающих решающее влияние на эволюцию, сильно зависит от масштаба рассматриваемых явлений. Например, исследуя проблему зарождения жизни на Земле, мы должны вводить в игру космогонические данные, строить модель глобальных геологических процессов, ответственных за формирование земной коры, атмосферы, водных пространств, анализировать множество геохимических и биохимических эффектов.

Собственно историю в первую очередь интересует более короткий временной промежуток, на протяжении которого существует вид Homo sapiens (человек разумный). Его появление обычно относят к последнему вюрмскому межледниковью — где-то между 80 и 40 тыс. лет назад.

В масштабе десятков тысячелетий человеческой истории важнейшую роль играют глобальные климатические факторы, прежде всего оледенения и сменяющие их наступления океана — трансгрессии Видимо, небольшие колебания наклона земного экватора к плоскости земной орбиты, а также некоторых параметров самой орбиты приводят к перераспределению тепла на поверхности планеты, в результате чего изменяется относительная длительность холодного и теплого полугодий. Последние серьезные колебания климата, связанные с так называемым вюрмским оледенением, захватывают человеческую историю (эпоху Homo sapiens) и, возможно, оказывают даже решающее влияние на ее старт.

Речь идет об эволюционной модели такого рода. За последние полмиллиона лет по Земле прокатилось три мощных ледниковых эпохи — миндель, рисе и вюрм. Три максимума оледенения в минделе, имевшие место между 500 и 400 тысячелетиями до нашей эры, видимо, стали непроходимым барьером для древнейшего типа человека — архантропа. На смену ему примерно к 350 тысячелетию приходит палеоантроп, лучше приспособленный к суровым условиям. Заметно увеличивается объем мозга (до 1500 см³), возникают приемы коллективной охоты на крупных животных — то есть с неизбежностью скачок в социальной организации, значит, улучшаются и орудия для охоты и обработки шкур. Вершина эволюции палеоантропа — «неандертальский человек» — успешно проходит эпоху сильнейшего пика рисского оледенения (около 250 тысячелетия), но первый пик вюрма (около 120 тысячелетия), вероятно, дает решающий толчок к началу формирования нового, более прогрессивного вида, который и появляется после второго вюрмского пика (70–80 тысячелетие). К последнему относительно слабому максимуму вюрмского оледенения (25 тысячелетие) неоантроп, значительно усовершенствовавший орудия труда, превративший огонь в искусственно регулируемый элемент практики (научившись не только его поддерживать, но и свободно добывать) и овладевший членораздельной речью, становится не только доминирующим, но и единственным видом человека.

Иная географическая ситуация, имевшая место между последними пиками вюрма и во всяком случае до великой трансгрессии океана, начавшейся 18–20 тыс. лет назад, позволила неоантропу успешно заселить всю планету. Высокоразвитая техника охоты требовала освоения все новых территорий, но важно, что для этого были подходящие условия. Около 40 тыс. лет назад Австралия соединялась с азиатским материком и образовывала гораздо больший, чем ныне, субконтинент, включающий Тасманию и Новую Гвинею. До последней великой океанской трансгрессии существовал мост между Азией и Америкой, не являлись островами Япония и Индонезия. Еще 15 тыс. лет назад уровень океана был, видимо, метров на 80 ниже современного, но высокий темп его наступления — своеобразный всемирный потоп — совершенно изменил ситуацию. Примерно к 4 тысячелетию до нашей эры потоп достиг максимума и стал тормозиться. Резкое обводнение и ограничение подвижности при возрастающей плотности населения толкнуло человечество к новым видам деятельности — от земледелия до мореплавания, создало условия для ускоренной эволюции социальных организмов.

Таким образом, климатические и геологические катаклизмы оказали серьезнейшее, во многом определяющее влияние на историю в больших временных масштабах.

В масштабе последних тысячелетий основной фактор, интересующий историю, — это резкий рост сложности социальных организмов. Развивавшаяся в связи с переходом к земледелию и скотоводству иерархическая структура человеческих сообществ — качественно новое явление, а их взаимоотношения с природой и между собой — особая глава истории. Сложно организованное общество, способное к активному противостоянию некоторым природным явлениям, создает мощное поле собственно социальных факторов.

До тех пор, пока допустимо рассматривать относительно стабильные внешние условия, в которых развивалось человеческое общество, как нечто от него независящее, положение историка довольно понятно. Он должен хорошо разобраться в природных условиях различных регионов планеты, и баланс экологических факторов даст ему вполне приемлемое объяснение основных этапов в развитии примитивных сообществ. Это я назвал бы линейной историей, когда взаимодействием сообществ и их самодействием можно в какой-то степени пренебречь, точнее, эффективно учесть их в форме определенного небольшого набора экологических факторов. Главное, на что приходится жаловаться нехватка данных, слишком многие следы линейного, самого длительного периода человеческой истории безжалостно уничтожены или сильно стерты.

Этот период очень важен и интересен, но все-таки самое интересное возникает потом, когда историк сталкивается с функционированием сложных социальных систем — цивилизаций. Теперь уже факторы собственной технологической деятельности этих систем нельзя игнорировать, и они вступают в сильное взаимодействие с чисто экологическими факторами. Создается резко нелинейная ситуация. В период научно-технической революции действие на окружающую среду достигает таких масштабов, что историк поневоле вынужден привлекать множество естественнонаучных и технических данных.

Доминирующий фактор нашего времени — сложная социальная структура, включающая мощную техносферу, приводит к особой исторической ситуации, когда преобразования глобальных масштабов могут развиваться в сравнительно узких временных интервалах — малых относительно сроков естественной биологической и тем более геологической эволюции. Деятельность человечества выходит на космические рубежи, и оно начинает интенсивно самоперестраиваться, более или менее сознательно генерируя определяющие факторы своего дальнейшего развития.

Новизна положения подчеркивается соотношением традиционной истории и футурологии. Понятно, что интерес к прошлому во многом обусловлен желанием подальше заглянуть в будущее, а история и футурология, строго говоря, разные проекции единой науки об эволюции человечества.

Так вот, в рамках линейной истории прогноз на будущее не слишком сложен. Достаточно изучив глобальные климатические колебания и фиксируя тип социальных организмов, например, на уровне родоплеменной организации, мы могли бы предвидеть крупные события на тысячи лет вперед. В этой картине было бы резонно считать, что четыре слабых пика ближайшего оледенения (предсказанные на период через 170–350 тыс. лет) несколько усовершенствуют наш вид, а серия значительно более сильных оледенений, грозящих Земле на протяжении последующего полумиллиона лет, заставит человека значительно поумнеть.

Хочется верить, что такой прогноз не будет соответствовать действительности, поскольку человек все-таки не отбросит себя к пещерноохотничьему образу жизни. В рамках же прогрессирующей цивилизации довольно нелепы любые линейные прогнозы. На самом деле человечество, уже сейчас владеющее мощностями почти планетарного масштаба, должно будет решить проблему собственного выживания в ближайшие десятилетия, и отдаленные ледниковые периоды вряд ли успеют оказать какое-либо действие на наш вид — трудно предположить, что при современном прогрессе существующий биосоциальный уровень сохранится не то что на сотни тысяч, но, пожалуй, и на сотни лет.

Одной из важнейших проблем исторической науки является проблема появления систем знания. Если биологические и социальные структуры в смысле своего происхождения естественны, то культура (а, следовательно, и системы знания) — продукт социальной деятельности, так сказать, искусственный элемент, привносимый в природу конкретным обществом. И здесь возникает интереснейший стык истории и философии.

Откуда берется знание?

По отношению ко всей современной науке (и астрономии в частности) особый интерес вызывает проблема формирования интеллектуальной сферы, зарождения знания как такового. На протяжении последнего столетия эта интригующая проблема бросает открытый вызов исследователям в самых разных областях. Как объяснить возникновение комплексов знания — обширных подсистем культуры человеческого общества — в рамках общего эволюционного учения.

Очень приближенно ситуацию можно описать следующим образом.

Как известно, приобретенные признаки не наследуются. Поэтому приспособление многоклеточных организмов к изменяющимся условиям внешней среды происходит крайне медленно, требуя многочисленных генетических вариаций, одна из которых закрепляется вплоть до новых существенных изменений. Этим механизмом полностью регулируется изменчивость растительного царства и царства грибов. В животном мире ситуация немного меняется — у не слишком примитивных животных определенную роль начинает играть зачаточная форма социальной организации, они объединяются в стадо или колонию. Это резко повышает уровень приспособления и не только за счет возможности коллективных действий, но и благодаря формированию особого небиологического механизма передачи наследственной информации — обучения.

Самый ранний период жизни животного выступает как своеобразное продолжение внутриутробного развития. Находясь в это время под охраной родительской пары и всего стада, путем элементарной имитации оно обучается многим необходимым навыкам, которые лишь потенциально заложены в особенностях его строения и требуют определенного уровня тренировки для использования в реальной ситуации.

В качестве особой сферы обучения здесь выступают сами же фрагменты реальности, однако, в специально приготовленной форме. Например, волки могут имитировать схватку, но никогда не причиняют при этом серьезных повреждений своим щенкам. Иногда детенышам приносят полуживую добычу, которую они способны добить, но еще не способны охотиться за ней. Система характерных движений и некоторых звуковых сигналов закрепляется именно в процессе обучения^[1] — сравнительная обширность этого процесса резко выделяет высших животных из остального органического мира, значительно повышая жизнестойкость каждой особи, а тем самым и всей популяции.

В свою очередь, у приматов этот процесс начинает играть еще большую роль, заметно выделяя их именно широким диапазоном обучаемости, явным имитационным талантом.

На данном пути — разумеется, при учете использования орудий труда лежит эволюция проточеловека, для которого обучение становится резко обособленной социальной функцией. Она проявляется в первичном разделении труда и частичной специализации, а позднее — в ярко выраженной геронтократической структуре примитивных обществ, где старики находят себе применение не только (и даже не столько) в руководстве, но и в сфере передачи опыта молодым соплеменникам.

Первоначально процесс человеческого обучения связан с более или менее примитивной имитацией реальных действий, при этом часть реальности, связанная с имитацией, обособляется. В практике социальной группы возникает материальная подсистема, несущая дополнительную учебно-ритуальную нагрузку. Сначала эта подсистема с реально используемыми предметами — одно и тоже копье используется, скажем, для настоящей охоты и для обучения, но постепенно формируется особая ее часть — вещи и действия, специально используемые для обучения, подобия тех орудий и действий, которые нужны в реальной охоте и реальном собирательстве.

Короче говоря, выделяется особый слой материальной культуры, несущий специфическую информационную нагрузку. Небольшая палочка в детских руках закодированное копье, а ее метание в круглый камень — закодированный удар в голову зверя. Следующий более высокий уровень — вынесение закодированных объектов в символическую сферу, где они замещаются особым жестом, сочетанием звуков, рисунком. Это значительно облегчает воображаемые операции. Например, человек может проигрывать нападение, не прибегая к реальным действиям — изображение копья попадает в изображение животного. Любопытно, что сами изображения сначала в высочайшей степени «склеены» с явлениями — это зафиксировано во многих исследованиях по архаической психологии восприятия и напоминает известный эффект у детей, которым свойственно отождествление игрушек и рисунков с реальными прообразами.

Так начиналась эволюция особого имитационного слоя материальной культуры в обширную сферу абстрактных образов.

Видимо, из первобытного отождествления материального предмета с его материальным, а впоследствии и абстрактным символом возникла и самая ранняя философия — магико-тотемический образ мышления. Склеивая символ и объект, человек полагал, что, действуя на первый, он может влиять и на второй, то есть склейка неизбежно распространялась и на операции. Тотем в широком смысле слова определял имитационный символ какого-либо социально важного предмета или явления.

Из всего сказанного стоит извлечь вот какие полезные уроки.

Знание, включая довольно сложные абстрактные системы, возникло в ходе естественной эволюции человека как своеобразный социогенетический код. Группа, вооруженная более обширным знанием, во многих случаях имеет лучшие шансы на выживание и успешное развитие.

В конечном счете, накопление таких преимуществ создает весьма заметную разницу между отдельными социальными организациями. Более совершенная система образования, то есть лучшая форма социальной наследственности, позволяет гораздо быстрей осваивать новые сферы практики, требуя в свою очередь новых форм организации знания. Возникает своего рода процесс с сильной обратной связью, и именно он обуславливает подчас удивительно резкий взлет тех или иных социальных формаций.

Природа позаботилась о том, чтобы мозг человека моделировал довольно широкий круг явлений, связанный с непосредственным чувственным восприятием каждой данной ситуации, закодированной последовательностями нервных импульсов. Но о моделировании своей развертки во времени и в пространстве, вне круга сиюминутных ощущений о проникновении в законы развития — себя и окружающего мира — человек должен был позаботиться сам и, прежде всего, позаботиться о создании особых кодов от речи до письменности, от игрушечного копья до теоретической астрофизики и ЭВМ пятого поколения.

С эпохи появления человека современного типа (40–50 тыс. лет назад), а особенно — за последние 5 -10 тысячелетий биологическая его эволюция практически незаметна, зато эволюция социальных организмов и систем их культуры, включая процесс обучения, играет ведущую роль — при примерном биологическом равенстве человек получает преимущество в развитии только за счет включенности в более передовое общество с достаточно оперативной и свободной циркуляцией знания.

Весьма вероятно, что само появление Homo sapiens тоже связано с довольно быстрым (по масштабам первобытной истории) преобразованием социальных организмов. Дело в том, что замкнутые общины поздних палеоантропов были достаточно многочисленны для добычи пищи — охоты и собирательства. Однако группы порядка 40–50 человек не могли обеспечить прогрессивное воспроизведение. При постоянном инбридинге (близкородственном скрещивании) нарастали явления вырождения — увеличивалась детская смертность и доля неполноценных членов общины. Преодоление этого барьера заключалось в нарушении замкнутости отдельных общин — в их брачной кооперации. Вероятно, минимальный самовоспроизводящийся социальный организм^[2], способный избежать последствий инбридинга, должен включать порядка 500 человек — но это уже зародыш племени.

Одновременно с межобщинными брачными связями возникала и учебно-познавательная кооперация. Обмен знаниями и технологическими приемами, взаимопроникновение несколько различных культурных систем безусловно способствовали преобразованию человека — от резкого расширения горизонтов его практики до формирования более мощного мозга.

О времени и эволюции

Окунаясь в более или менее глубокие исторические воды, следует обратить внимание на то, как собственно метится время.

Что мы имеем в виду, указывая на резво движущийся к финишу XX век, атомный, кибернетический и во всех отношениях революционный?

Да, разумеется, это век тысячи удобных вещей, окружающих человека в его повседневной жизни, — уйма электроприборов, автомобили, самолеты, радио и т. д. Но наряду с таким набором благ, вписавшихся в так называемый среднеевропейский уровень жизни, есть и нечто иное — уклады каменного века, встречающиеся в отдаленных уголках планеты, и совершенно фантастические приборы и тем более проекты, которые можно видеть в крупных научных центрах.

На самом деле, каждый момент общеземного календаря содержит целый спектр времен, соответствующих той или иной ступеньке эволюционной лестницы. Если метить этот момент самыми передовыми достижениями материальной и духовной культуры, достаточно внедрившимися в практику социальных систем, которые и породили эти достижения, то мы немедленно получим забавный результат — в уходящем XX веке присутствуют и целые тысячелетия до нашей эры, и кое-что из веков грядущих.

Где-то люди все еще живут практикой каменного века, в которой пока быстро растворяются случайные вещицы, занесенные цивилизацией. В иных местах, гораздо более обширных, фактический уровень мировоззрения и культуры ничем не отличается от застоя средневековья. И уж совсем не редкость — неспешный ход жизни, соответствующий недавним векам, к которому даже телеантенны на крышах домиков и урчание автомобильных моторов не столь уж многое добавляют.

С другой стороны, в стенах лабораторий творится будущее — вещи и идеи, которые лишь в XXI, а может, и более поздних веках станут определять образ жизни, возможно, изменят сам характер нашей цивилизации.

Итак, календарное и эволюционное время — вовсе не одно и то же. Можно покрыть нашу планету единым календарем — это попросту удобно, однако эволюционные часы, характеризующие уровень социокультурных достижений, в разных областях идут по-разному.

В физической картине Вселенной известен эффект гравитационной неравномерности — время течет неодинаково в зависимости от величины потенциала тяготения, сильные поля как бы замедляют его ход.

Это грубоватая аналогия, однако хочется подчеркнуть, что уровень сложности социальных структур, характер и темп технологического развития приводят к чему-то «похожему наоборот» — в некоторых районах планеты эволюционные часы идут заметно быстрее, в основном там, где культурно-технологический потенциал выше. Разумеется, это не стабильный эффект, не связанный с какими-то раз и навсегда заданными географическими областями.

Около 5 тысячелетий назад эволюционные часы испытали явное ускорение в Египте, Месопотамии, Китае, Северной Индии — в местах, где возникли древнейшие цивилизации, уровень сложности социальных организмов и их технологическая вооруженность резко возросли.

Примерно аналогичный этап застали европейцы в двух-трех областях Америки в середине нынешнего тысячелетия — в фазу цивилизаций вступали ацтеки и инки. Эволюционные часы Древнего Востока и Древней Америки разбежались, таким образом, на 40–50 веков.

Нечто еще более разительное можно было наблюдать в связи с открытием некоторых племен Северной Америки, Африки и Австралии. Здесь эволюционная разбежка достигала, возможно, десятков тысяч лет.

Но история показывает, что такая ситуация вовсе не консервируется — во многих «диких областях» сейчас процветают высокоразвитые общества, чьи эволюционные часы идут в предельно высоком темпе. Социальные организмы, как и люди, подвижны и смертны, им тоже свойственен поиск лучших условий существования и стремление к быстрому развитию.

Именно наличие на нашей планете колоссально широкого спектра социальных организмов — от могучих держав, уже штурмующих космос, до первобытных общин, фактически не вышедших из каменного века, — позволяет успешно заглядывать в иные времена. Этим и занимается этнография, наука, исследующая отдельные этнические формирования — племена и народы. С ее помощью мы можем проникать в далекое прошлое, изучать мировоззрение (и в частности систему взглядов на Вселенную), соответствующее целым тысячелетиям до нашей эры. Разумеется, этнографические данные не следует безоглядно применять к моделированию иных эпох. Практически все современные реликтовые культуры испытали заметное влияние со стороны более продвинутых соседей. Кроме того, каждой области, где ведутся этнографические наблюдения, свойственны свои экологические особенности. Поэтому всегда есть опасность распространить более или менее частный этнографический результат на целую эпоху формирования человека и общества.

Земля представляет собой как бы Вселенную (или, скажем, Галактику) в миниатюре, Вселенную, где обитают сотни разных цивилизаций, вступающих в Контакт с той или иной долей взаимопроникновения, пытающихся как можно лучше смоделировать друг друга, постигая в процессе такого моделирования законы своего и общепланетарного развития и постепенно формируя ту уникальную общность, которая зовется земной цивилизацией^[3].

Все эти замечания помогут нам правильней взглянуть на эволюцию космических представлений. Историю отдельных наук (а зачастую и историю вообще) принято излагать в календарной последовательности, что действительно удобно. Кроме того, важную роль играет так называемая евроцентрическая традиция — календарь выбирается не какой-то, а в соответствии с эволюционной лестницей европейской культуры. Строго говоря, следовало бы проводить исторические экскурсии в каждую область планеты, пользуясь, так сказать, местным календарем — это создало бы более объективную картину, не сводило бы исподволь сложную и многоцветную историческую мозаику нашей планеты к чему-то плоскооднообразному и, вероятно, несуществующему.

Однако, утешив совесть этим пожеланием, я все-таки последую принятой традиции — до поры до времени так будет проще. Лишь в последней части книги, обсуждая проблему Контакта, мы снова вернемся к соотношению календарного и эволюционного времени.

Разумеется, изложенное здесь не столько уж ново: древние иногда великолепно выражали понимание времени, опережающее свои века. Поэтому хотелось бы завершить этот раздел удивительно емкой цитатой из Лукреция:

Так же и времени нет самого по себе, но предметы

Сами ведут к ощущенью того, что в веках совершилось,

Что происходит теперь и что воспоследует позже.

И неизбежно признать, что никем ощущаться не может

Время само по себе, вне движения тел и покоя.

Животворные аналогии

Договорившись о происхождении знания в рамках общей эволюционной картины, мы, однако, не имеем конкретной модели того, как добывается новое знание. Нам нужна более или менее четкая картина познавательного процесса пусть очень упрощенная, но четка.

Появление нового знания (научного или иного) — одна из величайших философских проблем, область исследования с немалым количеством белых пятен. Кое-что в этой области известно, но, к сожалению, далеко не все и не так детально, как хотелось бы.

Попробуем подойти к этой сложной задаче следующим относительно простым образом.

Новое не появляется на ровном месте — из ничего, материалом для его создания всегда служит нечто старое. В частности, это касается и знания.

В своей практической деятельности человек неизбежно сталкивается с новыми объектами и явлениями — тем чаще, чем интенсивней эта деятельность. Собственно знание возникает в процессе привязки этого нового объекта или явления ко всей системе уже имеющихся представлений. Когда астроном регистрирует не отмеченную ни в каких каталогах светящуюся точку на ночном небе, он сразу пытается подобрать аналогию, решить, что именно светится звезда, метеорит, далекая галактика? Профессиональный астроном довольно легко различает эти объекты и включает новый источник в один из известных классов. После более или менее подробного изучения мы можем говорить, например, о регистрации новой галактики с такими-то характеристиками. Тем самым знания о Вселенной расширяются. Это расширение особенно чувствуется, если галактика обладает какими-то необычными физическими свойствами. Но, конечно, зарегистрированный источник может быть не похож ни на что известное, и тогда есть шанс получить принципиально новое знание — вдруг объект окажется межзвездным кораблем иной цивилизации!

Когда в нашей практике мелькает неизвестное, мы немедленно начинаем искать схему объяснения среди похожих в каком-то смысле явлений, действовать по аналогии. Явление может оказаться очень близким тому, которое уже изучено, — нам повезло, использование аналогий потребует лишь небольших поправок на слегка отличные условия. Но сходство может оказаться и совершенно поверхностным, и тогда схема объяснения известной ситуации потребует огромной переработки, а через какое-то время окажется, что родилась воистину новая схема, мало похожая на стартовую.

Построение аналогии — естественное начало процесса моделирования нового явления, причем полное моделирование может оказаться и простым и сложным. Важно, однако, чтобы стартовая аналогия была хорошо вписана в круг существующих знаний, в систему культуры — иначе объясняющий рискует впасть в непродуктивное объяснение «неизвестного неизвестным». Аналогия, не опирающаяся на доступную практику, лежащая вне реальной практической активности познающего субъекта, попросту не сработает.

Я думаю, современный астроном, затеявший дискуссию о строении Солнечной системы где-нибудь вблизи храма Мардука в Древнем Вавилоне, оказался бы в крайне нелепом положении. Отбросим на момент всякие административные санкции, которые жрецы могли бы к нему применить, — пусть спор проходит по всем демократическим нормам современных конференций. Ну и что?

Бедняга-астроном рисовал бы схему, где Солнце, разумеется, расположено в центре, Земля — рядовая 3-я планета, а Юпитер хоть и очень велик, но занимает тоже вполне заурядное 5-е место… Идея о выдающихся размерах Юпитера жрецам понравилась бы, но то, что этот дворец верховного бога Мардука и Земля, плод величайшей победы этого бога, расположены в каком-то космическом захолустье, вызвало бы у них смех или негодование. И очень скоро наш астроном почувствовал бы, что ему просто не на что опереться в практике вавилонян, ничто в окружающем их мире, в их системе, не наталкивает на мысль о естественном орбитальном движении планет под действием силы тяготения.

Конечно, это пример-гротеск, но он неплохо подчеркивает необходимость постепенной эволюции аналогий. Полезные мутации знания не закрепляются рывками, обгоняющими тысячелетия.

Любое непонятное новое явление прежде всего сопоставляется с чем-то достаточно близким из окружающей практики. В этом плане аналогия играет решающую роль на самой начальной стадии получения нового знания, зачастую впоследствии она вообще исчезает в архивах, и в популярной литературе ее замещают туманные образы типа «гениальных догадок», едва ли не «осенение свыше». Догадки и осенения действительно есть, но они обычно и заключаются в удачном выборе исходной аналогии.

Идея пантеона, управляющего ходом небесных тел, возникла у древних по аналогии с социальной и технической практикой, их окружающей. Верховный бог типа Зевса — несомненный образ царя, гипертрофированный до предела человеческой фантазии.

Вполне естественно, что человеческая практика соответствующего уровня диктовала простенькие аналогии, многие из которых до сих пор живут в форме художественных образов: звезды, кажущиеся неподвижными, — прикрепленные к небесной сфере фонари; прозрачный голубой небосвод — хрустальная сфера; Солнце — небесный владыка, разъезжающий в колеснице…

Нечто похожее, хотя и на ином уровне, происходило впоследствии в науке. Аналогия с волнами на поверхности воды толкнула Гюйгенса к созданию волновой теории света, аналогия с резонатором (точнее, с задачей о собственных частотах заключенных там волн) послужила де Бройлю основой для объяснения боровской модели атома и открыла дорогу к квантовой механике. Количество примеров можно было бы заметно увеличить, но суть не в этом. Важно то, что старт всякой принципиально новой идеи объяснения явлений лежит в удачной аналогии.

Другое дело, что выбранная по аналогии модель, попав в новые условия, начинает преобразовываться и иногда очень существенно, более того, в ряде ситуаций она сильно преобразует и смежные с ней комплексы знаний.

В свое время модель Галактики рождалась из аналогии с коперниковской картиной Солнечной системы — первоначально думали, что наше светило занимает практически центральное место в гигантском коллективе звезд. Дальнейшие наблюдения показали, что принадлежность Солнца этому коллективу несомненна, однако оно является весьма заурядной периферической звездой.

Вообще, лишь в рождающихся областях науки стартовые аналогии выступают в незамаскированном виде. Довольно элементарными выглядят пока аналогии, связанные с обсуждением проблемы Контакта. Разве не служат проекты гигантских фотонных звездолетов прямым продолжением идеи более или менее освоенных ракетных бросков на Луну? Разве не заимствованы схемы радиопосланий внеземным цивилизациям из опыта расшифровки древних текстов?

И это вполне естественный процесс. Другое дело, что во многих случаях мы еще далеки от понимания специфики тех областей, куда эти аналогии приложены. Например, мы слабо представляем себе, уместно ли ставить транспортную проблему в межзвездных и межгалактических масштабах на основе прямой аналогии с земными и ближнекосмическими достижениями, и уж вовсе не уверены в том, что наши сколь угодно хитрые рисунки что-либо донесут потенциальным собратьям по разуму.

Однако, уходя в пограничье неизведанного, мы ничем не можем утешиться, кроме уносимых в себе милых и привычных образов…

В заключение этого раздела хотелось бы подчеркнуть, что аналоговый старт в постижении нового — общий элемент нашей культуры, обусловленный общими законами эволюции познания и отнюдь не специфичный для естественных наук^[4]. В иных областях человеческой деятельности этот метод проявляется в гораздо более прозрачной и элементарной форме.

Большинство решений, принимаемых в повседневной жизни, прямо основаны на простых аналогиях со схожими ситуациями — на прецедентах. Сообразительным человеком мы считаем в первую очередь того, кто достаточно быстро и не слишком поверхностно выбирает подходящие прецеденты. В более изощренном виде это явление играет ведущую роль, например, в юриспруденции. Непосредственно из стартовых аналогий вытекает техника построения образа в литературе, живописи, музыке, но разумеется, методы преобразования исходного материала здесь зачастую еще сложней, чем в естественных науках.

В общем, внимательный взгляд всюду обнаружит мерцание аналогий в период создания чего-то нового.

Тем большее удовольствие доставляют раскопки исходного образа под грудой мифологизмов или сложных математических конструкций.

Картина Вселенной и мышление

Здесь мы попробуем очень кратко обрисовать модель эволюции взглядов на строение Вселенной, принятую в этой книге.

По-моему, самое важное, что следует почувствовать читателю, — глубокая связь между развитием этих взглядов и эволюцией типов мышления, то есть систем организации знания. Это важно не только потому, что, в общем-то, любопытно хоть в некоторой степени взглянуть на древние представления глазами древних, но и в смысле оценки перспектив. Ибо самое замечательное и фантастическое в нашем будущем спрятано именно в грядущей перестройке мировоззрения в целом, видимо, с неизбежностью, вытекающей из серьезной постановки проблемы Контакта.

Мы примем сравнительно простую схему доступной историческому анализу эволюции типов мышления — всего три этапа:

1. Магико-тотемический.

2. Религиозный.

3. Научный.

Это деление очень условно и, как говорится, подставлено всем ветрам критики. Во-первых, тотемизм и магические ритуалы вполне можно рассматривать как примитивные формы религии. Во-вторых, мы все время будем иметь в виду в основном ту часть магии и религии, которая пыталась трактовать естественнонаучные проблемы, хотя обособить эту часть очень трудно — совсем не то, что изложить независимо различные научные дисциплины, скажем, физику и психологию. И, наконец, отмеченные этапы сильно перекрываются. Религия сосуществует с магией и тотемическими пережитками, во многом ассимилируя их, и в то же время пытается сосуществовать с наукой, определенным образом разделяя сферы влияния на человека и человеческие коллективы.

По поводу схемы стоит сделать пару полезных уточнений. Прежде всего, выделение этапов эволюционного процесса (в частности, мышления) — это всегда какое-то разрезание живой эволюционной цепочки. Фактически этапы перетекают друг в друга, и это перетекание, непрерывность процесса, можно попытаться уловить более детальной схемой, где дополнительно присутствовали бы, скажем, магико-религиозный, религиозно-магический и научно-религиозный этапы. Такая схема, разумеется, лучше бы отражала реальное развитие мышления, которое на длительных исторических интервалах фактически было смешанным. Но, как говорится, нет предела уточнению звеньев того или иного процесса развития, и мы попробуем обойтись наиболее простым трехэтапным вариантом схемы. С трудностями, связанными с разрезанием эволюционных цепочек, мы еще не раз столкнемся.

И еще один момент. Мы часто будем говорить об одних и тех же этапах в мировоззрении и мышлении, но важно не склеивать сами понятия. Мировоззрение — это целостная система обобщенных представлений об объективной реальности, своеобразное синтетическое отражение реальности в информационной системе социального организма определенного уровня сложности. Социальные организмы способны прогрессивно развиваться, осваивая новые рубежи практики и соответственно усложняясь. При этом, разумеется, эволюционизирует и мировоззрение — представления о реальности приводятся в соответствие с новыми рубежами практики, как бы адаптируются к ним. И вполне естественно связывать крупномасштабные преобразования мировоззрения с основными этапами становления человеческого общества, прежде всего — с радикальными изменениями способов производства и организации производительных сил. Тип мышления — это уже проекция мировоззрения на личность, та нормировка индивидуального мировосприятия, которую общество неизбежно дает каждому своему члену в процессе обучения и дальнейшей деятельности. Разумеется, под личностью в данном случае понимается некий усредненный субъект познания, идеальный носитель общественного мировоззрения. Для реальной личности с ее индивидуальными особенностями (включенностью в ту или иную сетку социальных связей, психологической уникальностью) законы проекции мировоззрения исключительно сложны. Поэтому даже в самых передовых обществах можно встретить людей, чье мышление состоит из сплошных мировоззренческих атавизмов, людей, которые при подходящих обстоятельствах способны весьма отрицательно влиять на общественный прогресс, сковывая производство реальных ценностей материальных и духовных… В целом, мировоззрение и мышление тесно связаны, их эволюция в значительной мере синхронна, и в ней можно выделить единые этапы.

Истинный смысл рассмотренного здесь трехэтапного членения — в сопоставлении характера знания и мышления с уровнем развития социальных организмов, поскольку всякое знание социально по своей природе.

Первобытный человек сначала практически не выделял себя из среды обитания. В сущности, по мере выделения он и становился человеком. Среда отражалась в нем совокупностью определенных реакций на его поведение, на попытки приспособиться и выжить, прежде всего — добыть пищу. Многократное повторение операций по добыче пищи, поиски укрытий, изготовление орудий, забота о потомстве — все это закреплялось, создавая оптимальные стереотипы поведения.

В первую очередь в среде обитания вычленялись, как бы проступали из тумана, наиболее важные для выживания стабильные элементы — сам человек, его соратники по охоте и собирательству, делившие с ним тяготы существования, животные и растения, которых можно было употреблять в пищу или следовало особенно опасаться, орудия охоты, которые необходимо было систематически изготовлять и всячески беречь.

Собственно космос, то есть небо, небесные светила, был первоначально не ахти какой важной частью этой среды, но частью, определенным образом влияющей на ритм жизни — смена дня и ночи, осадки, грозы и т. п.

Видимо, первое серьезное обращение к космосу связано с открытием огня — в верхнем палеолите огонь стал искусственно регулируемым элементом практики. Отсюда и естественные аналогии между пещерным костром и небесными светилами — Солнцем, Луной и звездами.

Еще более раннее представление связано с антропоморфными и зооморфными образами подвижных светил — Солнца и Луны. Это тоже вполне естественная аналогия — ведь в окружающем земном мире только люди и животные способны к самопроизвольному передвижению.

С первым магико-тотемическим этапом мышления соотносится формирование родоплеменной организации — пожалуй, самого элементарного (из дошедших до нашего времени) самовоспроизводящегося социального организма.

Изображение и звуковое обозначение тотема (животного, насекомого, растения, какого-то предмета), символизирующего те или иные объекты и явления (в частности, род, локальную группу), слиты с изображаемым. Отсюда и одна из важнейших и самых ранних идей первобытного человека — фетишизм, сильная магическая связь между предметом и его изображением, возможность причинить вред или принести пользу реальному животному, человеку или группе людей, действуя на их символы. Однако именно из этой наивной идеи берет начало необычайно развившаяся впоследствии способность оперировать с абстрактными знаками как с реальными объектами, то есть теоретическое знание.

Характерная особенность первого этапа человеческого мышления — особый закон поведения каждого объекта реального мира при обширных, но таинственных связях со многими другими объектами, та самая целостность мироощущения, о которой нередко тоскуют люди нашего научно расклассифицированного мира и которая иногда обжигающей струей прорывается в настоящем искусстве.

Переход на рубеже палеолита и неолита к существенно новой форме практики — земледелию и несколько позже скотоводству — резко меняет роль космоса. Теперь это уже не просто верхняя область охотничьего ареала, теперь от неба зависят урожай, время посева и уборки и многое, многое иное. Крупные земледельческие поселения и тем более их объединения дают толчок к развитию новых социальных организмов — племенных союзов и примитивных государств. Более сложная система производства и высокая плотность населения, недопустимая в условиях охотничьего хозяйства, требуют серьезных усилий в области управления, появляется социальная иерархия — вожди и их ближайшее окружение.

Человек теперь уже резко выделяется из животного мира (этому особенно способствует одомашнивание диких зверей) — антропоморфные и социоморфные образы потихоньку теснят образы зооморфные. Магико-тотемическая символика, уже проникшая на небо на предыдущей стадии, закрепляется там, но небо как «главный хлебодатель» обособляется все резче и постепенно начинает рассматриваться в роли мощнейшего источника магической силы.

Механизм его функционирования объясняется же по земной аналогии. На небо опрокидывается система управления земледельческими обществами, появляются первые образы богов, руководящих определенными явлениями природы, — прямая аналогия с вождями или царями и их ближайшими помощниками.

Где-то на рубеже 5–4 тысячелетий до нашей эры, в период формирования относительно крупных централизованных государств, можно говорить о наступлении нового этапа — передовым типом мышления становится религиозное, небо заселяется богами во главе с сильнейшим и мудрейшим…

Магия вовсе не погибает, она начинает отступать на удобные позиции, успешно удерживая сознание отсталых слоев населения, активно внедряясь в религию. В абсолютном большинстве религиозных ритуалов можно без труда проследить магико-тотемические корни, начиная с молитвы и кончая идеей загробной жизни. В живучести древнейших представлений вы можете легко убедиться, выпустив на прогулку черного кота и немного понаблюдав за поведением прохожих вблизи точек пересечения с его траекторией…

В недрах религиозного мировоззрения постепенно зарождается логико-научный способ освоения реальности. Вспышки его можно проследить примерно с середины 1-го тысячелетия до нашей эры, но заявить о себе достаточно громко он мог лишь в связи с формированием крупных и стабильных государств и наднациональных, или мировых, религий. Таков, например, греческий феномен — вспыхнув в рамках компактной системы демократических полисов, античная преднаука законсервировалась почти на полтора тысячелетия, чтобы разгореться ярким пламенем в Европе эпохи Возрождения и Реформации.

В соответствии с развитым религиозным мировоззрением, Вселенная создана неким предельно могучим и непознаваемым существом, и все небесные явления протекают по установленным им законам.

Активный интернациональный монотеизм христианства позволил за 12–13 веков его существования путем неисчислимых логико-схоластических упражнений предельно абстрагировать понятие Бога — и все благодаря попыткам очиститься от магической скверны! Не без адского труда многих поколений Бог был отодвинут на практически бесконечно большое расстояние от наблюдаемых явлений природы. Если во времена Ньютона считалось, что гигантский механизм Солнечной системы вполне может обойтись законом всемирного тяготения, однако сама система непременно должна быть кем-то создана и запущена, то уже многие современники Лапласа считали, что и акт творения никогда не имел места, а создание планетных систем вполне объяснимо естественными причинами.

В конечном счете, именно наука оказалась наиболее совершенным механизмом передачи небиологической наследственной информации внутри крупных организмов типа технологически развитых государств и межгосударственных объединений. Это и обеспечило ее взрывообразное развитие в последние 3–4 столетия. Наука, по сути дела, первой из форм социальной активности стала претендовать — и довольно успешно! — на роль общечеловеческой системы^[5]. Не в масштабе племени, государства или группы государств, а в масштабе планеты. В основе этого феномена лежит объективное единство законов природы в окрестностях нашей планеты и, по-видимому, во всем наблюдаемом участке Вселенной. Известные же религиозные системы в этом плане сильно ограничены — не видно причин, по которым мы могли бы предпочесть, скажем, христианскую или буддийскую доктрину, выбор здесь не сводится к постановке одного или нескольких экспериментов в научном стиле.

Социоморфизм во взглядах на Вселенную не исчез, он сохраняется в форме техноморфизма. Именно техносфера, являясь одним из важнейших компонентов современного общества, во многом нормирует наше мышление. Конечно, наука в отличие от религии избегает не только упоминания о Творце вселенской супермашины, но и ее упрощенного механического понимания в духе естествознания первой половины XIX столетия. Скорее речь идет о какой-то сложной системе взаимосвязанных автоматических реакторов разного уровня, где синтезируется что угодно — от химических элементов до цивилизаций. Но суть не в сложности образа. Так или иначе, мы пытаемся постигать Вселенную по аналогии с техносферой — важной, но вряд ли определяющей подсистемой собственной цивилизации.

Понятно, что научно-технические элементы наиболее конвенциальны, то есть людям и государствам гораздо проще договориться об общей позиции по поводу какого-то полезного предмета технической культуры, чем о чем другом. Но это что-то другое, бесспорно, существует и играет в нашей жизни все возрастающую роль.

Постепенно на первый план начинает выдвигаться не само сложное устройство Вселенной-машины, а проблема управления ею и, если угодно, проблема вложенных в нее целей и программ. В известной мере эта тенденция связана и со сдвигами интересов в самой техносфере, где интерес к функциям движения и энергетики стал уступать место особой активности в исследованиях функций управления — вспомнить хотя бы о рождении кибернетики, о бурном расцвете компьютерных систем.

В общем, есть целый ряд причин, по которым техноморфизм современной картины мира уже не является удовлетворительным стилем мышления, и, вероятно, мы стоим на пороге чего-то нового именно в плане всей системы организации знания. Эти причины и новизна ситуации, в которой искусственные факторы эволюции впервые начинают преобладать над естественными, замечательным образом обнажаются при обсуждении проблемы контакта с внеземными цивилизациями.

Но на пути к этой проблеме нам предстоит ознакомиться с положением дел в современной теории строения и эволюции Вселенной, как впрочем, и с некоторыми подробностями древних взглядов на окружающий мир.

Глава 2: Поиск прошлого

Безмерное, превыше чисел время

Скрывает явь и раскрывает тайны.

Всего ждать можно…

Софокл

Область неизвестного

Было бы очень интересно проследить последовательность картин, которые отражали видение Вселенной с самых ранних моментов возникновения человека. Сделать это непросто, и самая очевидная тому причина — колоссальная удаленность от нас соответствующих событий.

Человекообразные обезьяны начали свой путь примерно 25 млн. лет назад. Непосредственные предки австралопитеков и хабилисов, видимо, пришли из лесов в саванну — об их древолазном прошлом свидетельствует форма кисти с противостоящим большим пальцем и наличие папиллярных узоров. Здесь, в саванне, бывшие древолазцы приобрели такую характерную особенность, как прямохождение.

Наш самый древний предок Homo ћabilis (человек умелый) появился 2–3 млн. лет назад. Он имел прилично развитый мозг (до 600–700 см³) — видимо, несколько больший, чем у так называемого классического австралопитека (порядка 500 см³) и у современных человекообразных обезьян (450 см³). Но главное отличие хабилиса — в умении изготовлять элементарные орудия. Самые ранние следы галечной культуры, обнаруженные в Африке, датируются в интервале от 2 до 2,5 млн. лет.

По этому важному признаку хабилиса обычно и считают архантропом, то есть древнейшим представителем нашего рода. Однако многие исследователи подчеркивают исключительную близость хабилиса к классическому австралопитеку и выделяют его в особый вид Australopitћecus ћabilis. В такой модели появление настоящего архантропа (с объемом мозга до 900 см³) должно произойти не позднее 1,5 млн. лет назад, причем практически одновременно в Африке, Юго-Восточной Азии (яванский человек) и Китае (ланьтяньский человек). По ряду признаков полагают, что именно этот архантроп перешагнул грань животного мира, его орудийная деятельность перестала быть чисто рефлекторной, а социальная организация вышла за рамки стадной формы.

Где-то около 700 тыс. лет назад архантроп научился поддерживать огонь и, по некоторым данным, применять его в охоте. Обнаружены и следы примитивных жилищ — вероятней всего, сочетание защитной стенки и очага.

Пока современная археология и антропология дают мало оснований для обсуждения духовного мира архантропа и в частности его представлений о Вселенной. Можно делать лишь весьма косвенные заключения, выделяя более или менее правдоподобные корреляции отдельных хорошо установленных фактов.

Мы не знаем, как отпечатались в архантропе его древнейшее лесное происхождение, своеобразная трехмерность древолазного существования. Не исключено, что деревья, на которых он и тем более его далекие предки очень часто искали спасения от хищников, каким-то образом выделялись в среде обитания и связывались с небом и ощущением безопасности. Разумеется, это выглядит несколько фантастично, но все-таки можно полагать, что истоки много более поздних представлений о древесно-космических путешествиях, о Мировом Древе, соединяющем земной и небесный миры, и даже религиозных идей о «небесном спасении» восходят к рецидивам глубочайшей родовой памяти.

Установлено, что кочевая жизнь архантропов имела сезонный характер периодически они возвращались на старые стойбища или располагались вблизи от них. Фактически это были миграции, связанные с источниками пищи и воды, в целом не слишком отличающиеся от того, что наблюдается у животных. Суточный цикл несомненно играл в его жизни важную роль — освещенность существенна для охоты. Поэтому включение огня в практику архантропа, огня, пока лишь случайно получаемого от естественных источников и с трудом поддерживаемого, должно было сказаться на восприятии неба. В конце концов, костер порождал тепло и продлевал — пусть в очень малом масштабе — светлое время. И еще, весьма вероятно, — давал ощущение относительной безопасности…

Поэтому не исключено, что первичная аналогия между огнем и небесными светилами возникла уже у архантропа. Но вряд ли дело дошло до самоотождествления светил — к этому не могла подтолкнуть ни довольно случайная пока практика общения с огнем, ни неизбежное смешивание земных, атмосферных и космических явлений. Последнее очень важно.

Вселенная архантропа очень слабо напоминает то, что мы сейчас вкладываем в это понятие. Он в высшей степени слит с окружающей средой, практически не выделяет себя из животного мира. Предметы и явления воспринимаются в зависимости от ситуации — внешней и внутренней^[6] и весьма редко самоотождествляются. Поэтому трудно предположить, что архантроп мог единым образом воспринимать Солнце в ясный и туманный день, огромный пылающий диск на закате и яркое белое пятно в зените, не говоря уж о самоотождествлении светила вчерашнего и сегодняшнего. Кроме всего, прямые и слишком длительные наблюдения за светилами несли в себе опасность хотя бы краткосрочного ослепления, потери ориентации и скорости реакции при внезапном нападении. Это весьма важное для охотничьей практики обстоятельство, закрепляясь из поколения в поколение в форме «правил поведения», должно было резко ограничивать астрономическую активность древнейшего человека. Вероятно, лишь нарастающее общение с огнем у позднего архантропа и неизбежная при этом некоторая адаптация глаза (и психики в целом!) к воздействию резкого изменения освещенности стали залогом будущего нарушения табу на пристальное изучение небесных явлений.

Где-то в промежутке между миндельским и рисским оледенениями на смену архантропу приходит палеоантроп, для которого характерно значительное увеличение объема мозга, а впоследствии — первичное развитие центров речи и координации тонких движений. Видимо, на этом этапе формируются довольно сплоченные общины, заметно выходящие за рамки стадной организации.

Соответственно, гораздо сложней и многообразней культура палеоантропа. Очевидно, суровые климатические условия — особенно в эпоху рисса подтолкнули древнего человека к сооружению замкнутых жилищ для длительных зимовок — фактически к сезонной оседлости. Более жесткие условия охоты привели к изобретению одежды и составного оружия. Более эффективным стало и использование огня. Правдоподобно, что уже палеоантроп научился достаточно свободно добывать огонь и по своему усмотрению разводить костры. И вполне достоверно, что именно он стал применять огонь как орудие производства, закаляя заточенные концы деревянных копий.

Ряд интересных фактов, установленных археологами, позволяет с немалой долей уверенности говорить о формировании довольно сложного мировоззрения, где небо и небесные явления тоже играют определенную роль.

Во-первых, сезонная оседлость способствовала более тщательному изучению среды обитания, выделению местностей, подходящих для зимовок, стимулировала стратегическую ориентацию в пространстве. Разумеется, во времени тоже, прежде всего — через циклическую смену основной деятельности. Охотничий промысел должен был вестись круглогодично, но смена времен года разделяла сезоны — более или менее активной охоты. Вряд ли длительные зимовки могли проходить без каких-то, пусть самых минимальных, запасов пищи, а интенсивные летние охоты — без несколько избыточного орудийного запаса.

Во-вторых, палеоантроп начал вести захоронения, и это очень важный момент в мировоззренческом плане. Возможно, такие операции были вызваны элементарными гигиеническими соображениями — практика подсказывала палеоантропам необходимость изоляции трупа (особенно в условиях долгой стоянки). Но впоследствии соответствующие действия закрепились в форме ритуала, и захоронения каким-то образом связались с представлением о жилище мертвеца, вообще с подземным миром. То, что в могилы предков иногда попадали культурные вложения — орудия охоты, пища и даже целебные травы, довольно четко свидетельствует о наличии идей, связанных с загробным миром, точнее, с какой-то формой жизни человека, выпавшего из обычной системы отношений. Смерть воспринималась отнюдь не в ее биологическом значении, а скорее как состояние длительного сна, как уход — временный или навсегда из общины. Еще один очень любопытный момент — захоронения голов животных. Это обычно рассматривают как зачаток тотемизма. Каждая община в какой-то степени специализировалась в охоте на определенный вид животных, и подобные захоронения несли знаковую и ритуальную нагрузку — животное, которое служило основным источником пищи (а позднее — одежды), рассматривалось как покровитель общины, ему воздавались «почести» того же типа, что и предкам. Более того, известны попытки изображать животное, выкладывая камешками контуры его головы. Не исключено, что захоронения животных служили своеобразным приемом восстановления отношений, символом единства с видом-покровителем и даже попыткой позаботиться о том, чтобы другие животные не исчезли. Все это создавало условия для довольно прочной связи представлений о предках и тотемных животных. Тотем становился символом единства общины, ее абстрактным знаком, и в то же время символом смены поколений, то есть знаком эволюционным. Община уже могла воспринимать себя во временной развертке, пусть сначала и очень узкой. Важно, что возникла идея самотождественности общины — вчерашней и сегодняшней, заработали часы смены поколений, в основу мировоззрения стала входить сначала наверняка хаотичная циклика смертей и рождений, и в ней смутно забрезжили контуры будущего времени.

Весьма вероятно, что отсюда берет начало более глубокое понимание суточного цикла. Дошел ли палеоантроп до самоотождествления некоторых небесных светил, пока неясно, но, вероятней всего, у него зародились смутные представления о связи ежедневных восходов и заходов Солнца. Об этом свидетельствует явная ориентация ряда захоронений по линии восток-запад. Не просматривается ли здесь зачаточная идея ежедневной гибели и возрождения светила, во всяком случае, принадлежности «ежедневных солнц» к разным поколениям одного «рода»?

Есть и другие данные, позволяющие строить гипотезы о Вселенной палеоантропа. Прежде всего, это рисунки типа параллельных бороздок, иногда — пересекающихся (так называемые «кресты»). В таких рисунках справедливо усматривают зачатки математических знаний, тем более что в их композиции явно выделяется тройка. Возможно, по троичной системе палеоантроп и учился считать. Было бы очень важно получить какие-то дополнительные данные в пользу того, что, например, тройка связывалась с выделением трех времен суток или трех сезонов года, а крест — с представлением о четырех сторонах света.

Я думаю, на всех этих примерах мы успели убедиться, что интерпретация культуры древнейших людей — дело необычайно трудное. Большинство наших моделей их мировоззрения напоминают сетку домыслов, наброшенную на немногочисленные факты, сетку, «шитую на живую нитку». Самые древние люди не слишком заботились о передаче информации о своем духовном мире вовне далее ближайшего поколения — и невольно так закодировали свои идеи (а, следовательно, и глубочайшие истоки человеческого мировосприятия), что сама возможность расшифровки воспринимается как своеобразное чудо.

Но важно и другое — антропология все еще не имеет единой точки зрения на последовательность эволюционных звеньев, и многие находки могут относиться вовсе не к предшественникам Homo sapiens, а к конкурирующим видам, точнее, к тупиковым ветвям рода Homo. Сейчас практически достоверно известно, что древнейший человек формировался не в одиночку, природа пробовала многие варианты, но параллельные ветви антропогенеза пока плохо различаются. Между тем, анализируя следы первобытной культуры, мы строим какую-то усредненную картину — не только по разным местностям и целым эпохам, но, вероятней всего, и по разным типам древних людей. Такое усреднение в какой-то мере неизбежно, и мы обычно утешаемся правдоподобной гипотезой, что достаточно близкие ветви эволюционного древа достаточно схожи и в своем восприятии окружающего мира. Более того, обычно явно или неявно предполагается, что восприятие заключено в коридоре, который суживается по мере продвижения в прошлое, а, следовательно, сколь-нибудь серьезные расхождения мировоззрения могут возникать лишь на достаточно высоких уровнях независимого развития эволюционных ветвей. Именно такие предположения — на сегодня уже весьма приближенные — позволяют единым образом рассматривать эпохи архантропа и палеоантропа, как и начальную фазу более близкой и понятной нам эпохи неоантропа, наступившей 400–500 веков назад^[7].

К этому периоду следует отнести ряд событий, оказавших решающее влияние на эволюцию человека и общества. Где-то порядка 40 тыс. лет назад по планете прокатились первые гигантские волны миграции. Люди пришли в Австралию, а в течение следующих десятилетий проникли на Американский континент. 250–300 веков отделяют нас от величайшего сдвига в методах передачи социальной наследственности — закрепление (а фактически появления) языка и особых знаковых систем типа наскальной живописи. Примерно в это же время неоантроп по-настоящему овладевает огнем — приемами его получения и постоянного применения.

Позднее сапиенс вступает в неолит — эпоху шлифованных орудий и керамики, становится земледельцем и скотоводом, открывает металлы, устремляется к цивилизациям…

Вероятно, уже донеолитический сапиенс сумел выделить Солнце и Луну по признаку самостоятельной подвижности и придать им зооморфный или антропоморфный образ. Ему так или иначе пришлось использовать в сочетании две далеких аналогии для небесных светил — живое существо и огонь. Трудно сомневаться, что это сочетание способствовало первому выделению именно антропоморфного образа — ведь только человек мог перемещать горячий огонь. Представление об особом человеке, исполняющем эти функции в небесном масштабе, вело к простейшей модели суточного цикла. Играл здесь свою роль и фитоморфизм — деревья «привязывались» к светилам, помечая позиции восхода и заката. Можно полагать, что деревья постепенно связались с появлением и исчезновением светил настолько, что превратились в своеобразный мостик, по которому Солнце и Луна могли взбираться на небо и уходить оттуда, разумеется, это более простой и правдоподобный вариант объяснения глубочайшей связи неба с деревьями, чем обращение к подсознательным древолазным инстинктам архантропа… Кроме того, в иной экологической ситуации заметную роль в «привязке» светил играли возвышенности.

Более крупный месячный цикл человек фиксировал по фазам Луны, которые повторяются примерно через 29,5 суток, а каждую из четырех фаз сопоставлял с меньшим временным промежутком — прообразом будущей недели. Важно, однако, подчеркнуть, что наблюдения вряд ли были слишком систематичны и вряд ли Луна в разных фазах сразу была отождествлена.

Вероятно, уже в верхнем палеолите зародились идеи календарей, охватывающих более широкие циклы. К этому вполне могли подтолкнуть такие важные в охотничье-собирательской практике явления, как сезонная миграция животных и опять-таки сезонная доступность тех или иных съедобных растений. Смена времен года оказывала влияние на методы и интенсивность охоты и собирательства, и накопление информации о признаках наступления очередного сезона становилось объективно полезным фактором. Такая информация фиксировалась в основном в ритуальных действах — в этом смысле календарно-обрядовые праздники не моложе самого календаря, точнее, являются первичной его формой. Знаковые формы доземледельческих календарей вряд ли получили особое развитие — в сущности, у охотника не было потребности ни в высокой точности датировок, ни в охвате очень больших временных промежутков. Усреднение наблюдательных данных по большому числу сезонов стало уже проблемой, завещанной земледельческим племенам и будущим цивилизациям. По современным понятиям, решение такой проблемы требовало создания развитой системы знаковой фиксации — от сложных каменно-деревянных конструкций до письменности.

Однако существование зачаточных форм верхнепалеолитического календаря сейчас не вызывает особых сомнений. Находка мамонтова клыка с явно систематизированными насечками (вблизи Ачинска в Сибири) позволяет датировать протокалендарь 16-м тысячелетием до н. э. Аналогичный клык, найденный на Украине (так называемый гонцевский лунный календарь), был сделан между 10 и 15 тысячелетиями до н. э. Правдоподобно также развитие «антропокалендарной системы» в духе тех, которые известны, например, у эвенков или новогвинейских пигмеев. В этой системе счет месяцев ведется циклически по частям тела (13 месяцев у эвенков, 28 — у пигмеев). Сочетание такого рода операций с элементарными представлениями о жизненном цикле человека и с наблюдениями неба вело к зачаточной космогонии — идеям о периодической гибели и возрождении светил.

Возможно, уже в эпоху верхнего палеолита интенсивное развитие орудийной деятельности и тотемических представлений приводит к идее тотема, творящего не только общину, но и весь мир, то есть к примитивной космологической модели.

К счастью, многие моменты эволюции взглядов на Вселенную, взглядов, характерных для верхнепалеолитического сапиенса, можно проследить на основе этнографических данных — изучая мифы и ритуалы ряда племен, дошедших до нашего времени и сохранивших уклад каменного века. К этому мы сейчас и перейдем.

Прежде чем углубиться в дальнейший поиск прошлого, отметим интересное обстоятельство. Культура реликтовых племен служит для истории науки (как, разумеется, и для истории в целом) своеобразным хроноскопом — прибором, позволяющим заглянуть в далекое прошлое. Пользуясь им, наряду с хроноскопом археоантропологическим, мы извлекаем практически всю информацию, доступную на нашем уровне теоретической и технической вооруженности. Но есть и иные варианты хроноскопов, пока не задействованные в должном масштабе.

Элементы древнейшего мировосприятия можно проследить, например, в исследованиях по детской психологии. В возрасте 3–4 лет, уже овладев речью, дети вполне серьезно полагают, что солнышко выходит на небо погулять, обогреть людей и посветить им, а не падает потому, что держится за облака. Оно, как и человек, может испытывать боль, сердиться или радоваться, в то же время светит, как фонарь^[8]…

Австралия

Когда заходит речь о древнейших слоях человеческой культуры, этот материк и прилегающие к нему острова непременно всплывают в спорах и гипотезах. Именно там современным исследователям открылись наиболее ранние из доступных прямому наблюдению ступеньки эволюционной лестницы. На жизненном укладе и космологических представлениях австралийских аборигенов мы остановимся несколько подробней — видимо, здесь можно проследить многие типичные черты мировоззрения неоантропов.

Предки современных австралийских аборигенов пришли на материк около 40 тыс. лет назад — это была самая первая волна заселения Австралии. Примерно за 9 тысячелетий до нашей эры от материка отделилась Тасмания, где дальнейшее развитие шло более или менее самостоятельно, вероятно, с некоторым регрессом.

Голландец Биллем Янсзон открыл Южную Землю (так переводится Австралия) в 1606 году, но настоящая колонизация началась почти через два столетия со знаменитой высадки в Порт-Джексоне (будущем Сиднее) колонии преступников в 1788 году. До европейцев имели место лишь эпизодические контакты жителей северного побережья с папуасами и индонезийскими охотниками на трепангов.

В силу многих обстоятельств в Австралии законсервировался гигантский ареал первобытного мира. Останки древнейшего человека, найденные там вблизи озера Манго и датируемые 25 тысячелетием, показали, что в биологическом отношении тип аборигена с тех пор практически не изменился. Впоследствии появились частично шлифованные каменные топоры, возникали и внедрялись и иные усовершенствования, однако дальше палеолита прогресс не пошел.

К началу контактов с европейцами аборигены находились еще на общинно-родовой стадии развития, жили локальными группами по 30–60 человек. 10–15 групп объединялись в племя, которое, впрочем, не несло «правительственных функций» и не имело вождя. Это был просто набор локальных групп, в рамках которого регулировались брачные отношения и инициации (подготовка молодежи). Локальная группа могла помочь своим соседям в тяжелые времена, предоставив для охоты часть своей территории, но дальше этого общность не шла, и нет оснований говорить о целостном социальном организме типа племени.

Европейцы столкнулись примерно с 500 такими территориальными племенами, говорившими на почти таком же количестве языков, хотя каждой локальной группе был присущ и свой диалект.

Если учесть, что на каждое племя приходилось в среднем по 12–15 тыс. кв. км земли, а на каждую группу — не менее 100 кв. км, становится понятно, что кочевое охотничье и собирательское хозяйство в основном вполне обеспечивало людей (для сравнения — ареал племени занимал территорию, равную половине Могилевской области или пяти Люксембургам!).

Такая высокая обособленность и отсутствие опасных хищников способствовали консервации материальной культуры. Согласно археологическим данным, последнее крупное изменение в техносфере — переход к более тонкой обработке каменных орудий — произошло здесь за 5 тысячелетий до нашей эры.

По характеру мышления австралийских аборигенов можно отнести к первому, магико-тотемическому, уровню. На их примере попробуем осознать, что же это за уровень.

Каждая локальная группа выделяла себя принадлежностью к какому-то тотему, обычно животному (кенгуру, страусу, змее и т. д.), иногда насекомому или растению и очень редко в качестве тотема выступало природное явление — дождь, солнце, ветер. Тотем не обожествлялся — во многих случаях мясо животного-тотема употреблялось в пищу. Важно было лишь родство с ним оно символизировало единство локальной группы.

Сохранились многочисленные мифы австралийцев о похождениях так называемых тотемических предков, мифы, в которых, видимо, запечатлелась память об эпохе древнейших переселений — Времени Сновидений (Алчеринта у племени аранда). Частично зооморфные тотемические предки никогда не покидают свой род и заботятся о его пополнении — они оставляют в определенных местах зародыши, которые позволяют женщинам беременеть. Иными словами, каждый род и отдельный человек как бы генетически связан с предками, олицетворенными тотемом рода.

В мировосприятии аборигенов очень важна возможность магического взаимодействия с тотемом. Считалось, что соответствующее животное или растение иногда охраняет людей своего рода, а люди, в свою очередь, могут воздействовать на тотем, заставляя его размножаться (обряд мбамбнумба). Магические представления развились у аборигенов до чрезвычайности отсутствовало даже понятие естественной смерти, они полагали, что смерть человека непременно связана с порчей, которую навели на него враги…

Эта характеристика жизненного уклада и образа мышления аборигенов понадобилась нам, чтобы глубже осознать ситуацию, в которой складывалась их картина мира.

Космологические представления здесь незатейливы, но весьма поэтичны! Небо воспринимается как естественное продолжение охотничьего ареала. Светила — это некогда жившие на земле люди. У аборигенов аранда Луна охотник, принадлежащий тотему опоссума, а Солнце — девушка. Оба они забираются на небо по дереву, светят и потом тем же способом спускаются на Землю.

Мир аборигенов предельно компактен — даже до звезд рукой подать. Это особенно ясно ощущается в их песнях. Вот примеры, записанные у племени вонгури:

Вечерняя звезда сияет на коротком стебле…

……………………………………………………………..

Вечерняя Звезда спускается вниз — цветок лотоса на стебле…

Она задевает головы людей, не прошедших обрезания…

Она тонет там, в месте белых эвкалиптов…

Похоже это выглядит и у дьямбарбингу и галбу:

Банумбир. Утренняя Звезда…

Поднимается, поднимается… привязанная к своей веревке…

Утренняя Звезда поднимается: она повисла на дереве.

Здесь хорошо просматривается зачаточная форма фиксации астрономических данных — соотнесение положений небесных тел с земными предметами. Именно постоянно закрепляемая наблюдениями связь между деревьями и такими важными явлениями, как восход и заход Солнца, порождает представления о близости неба. А отсюда один шаг до картины с людьми-светилами в духе мифа племени аранда, картины, которая позволяет уверенно говорить об отождествлении авторами мифа светил на восходе и на закате.

Встречаются лишь самые зачаточные формы обособления небесных явлений, скажем, небесный дух Атнату, покровитель инициации у племени кайтиш, или гигант Алтьира, человек с ногами страуса эму, имеющий много жен и детей и олицетворяющий небосвод у племени аранда. Проблема же творения мира еще целиком лежит вне практики аборигенов, их временные представления просто не включают такого элемента.

Бросающаяся в глаза слитность космологии и географии — характерная черта древнейшего мировосприятия, пожалуй, основной принцип палеокосмологии, причем гораздо более укоренившейся в сознании, чем это может показаться на первый взгляд. Это не раз проявлялось широкими кругами верующих в реальном отношении даже к весьма развитым религиозным доктринам. Скажем, средневековый христианин представлял себе ад и рай скорее как особую часть земного мира, чем в образе особых космических объектов…

Планеты и отдельные звезды у аборигенов практически не выделены. Солнца и Луны вполне хватает для ориентации в пространстве, да и вообще ориентация происходит в основном за счет наземных предметов. Достаточно для охотничьих нужд и суточной цикличности — аборигены не вступают в слишком длительные стратегические взаимодействия с природой, пытаясь преобразовать окружающую среду. Климат в Австралии мягкий, она целиком лежит в тропиках и субтропиках, там практически не бывает заморозков, и смена времен года мало сказывается на образе жизни.

Итак, перед нами довольно яркий вариант действия ряда экологических факторов, затормозивших эволюцию социальных организмов на многие тысячелетия. Резко ограниченная практика позволила построить лишь крайне элементарную картину Вселенной. Разумеется, наивной она выглядит лишь с позиций того, что мы знаем сегодня. Для аборигенов она вполне серьезна и лежит, как говорится, на передовых рубежах их уровня мышления.

Интересно будет все-таки выяснить, насколько типична такая ситуация.

Бушмены и другие

Фактически к началу контактов с европейцами ряд народов на земном шаре стоял на уровне, очень близком к тому, что мы наблюдали у австралийских аборигенов.

Несколько лучше других изучена культура бушменов.

Этот южноафриканский народ охотников и собирателей живет в трудных условиях пустыни Калахари и прилегающих к ней окраинных областей саванны. Жизнь протекает в непрерывных кочевьях между местами охоты и водными источниками. Видимо, в более древние времена бушмены обитали в не столь безрадостных местах, но были вытеснены в пустынную саванну в период великого натиска бантуязычных народов.

Хозяйственная практика бушменов носила сугубо палеолитический характер. В их языке зафиксировано всего около 100 слов для обозначения искусственно изготовленных предметов, однако они успели вступить в эпоху цветной наскальной живописи.

Как и австралийские аборигены, бушмены формировали магико-тотемическую картину мира.

Поклонялись они кузнечику-богомолу Ц'агну — этот тотем в какой-то степени централизовался. Подобно австралийскому Атнату, Ц'агн отождествлялся с небесным духом, в то же время его считали создателем Земли и людей, то есть в его образе заключена уже примитивная космогоническая идея.

С точки зрения бушменов, небесные светила некогда были людьми, представителями древнего народа.

В другой весьма поэтической версии звезды — это львы, на которых взглянула девушка. Солнце — человек со светящимися подмышками (в другом варианте — со светящейся головой), некогда заброшенный соплеменниками на небо. Происхождение Луны связывалось с легендой о девушке, которая высушила сандалии отца. Девушка положила их слишком близко к огню, сандалии обгорели, и одну из них, полусгоревшую, разгневанный отец зашвырнул на небо, где она и стала Луной. Горячую золу и угольки, оставшиеся от второй сандалии, девушка сама зашвырнула на небо — так появились звезды… Юпитер бушмены называли сердцем утренней зари.

Нетрудно заметить некоторый прогресс в этих представлениях по сравнению с тем, что наблюдается в австралийских мифах. Можно искать причины этого прогресса в несколько меньшей изолированности бушменов, более жестких условиях их существования, наконец, в том, что их миграционная волна возникла много позже заселения Австралии — лишь на рубеже нашей эры. Важно и то, что здесь преодолевается еще одна ступенька в эволюции мышления, делается небольшой, но все-таки заметный шаг в развитии магико-тотемического мировоззрения.

Примерно тот же уровень характерен для лесных охотников, обитающих в бассейне реки Конго, — пигмеев. Видимо, они представляют собой остатки древнейшего населения африканской тропической зоны, едва ли не уникальную группу племен, не участвовавших в великих миграциях — в сущности, особую расу. Их техносфера (орудия охоты, жилища, одежда) исключительно растительного происхождения. По-видимому, они сами никогда не изготовляли каменных орудий и не умели добывать огонь. Однако пигмеи вступали в обмен с окружающими земледельцами и за продукты охоты получали даже железные изделия. Пигмеи удивительно слиты с окружающей средой «Лес — наш дом и наша мать», — поют они, и это не просто метафора, приспособленность ощущается во всем, начиная с удобного для передвижения между деревьями небольшого роста и кончая умением целиком и весьма рационально использовать все виды съедобных растений и животных.

Центральную роль в их верованиях играет лесной дух, способствующий удачной охоте. Пигмеи выделяют особую магическую силу мегбе, посредством которой можно взаимодействовать с тотемом.

Лесной образ жизни в непрерывных передвижениях за дичью, разумеется, ограничивает возможности развития представлений о небе в большей степени, чем у бушменов или австралийских аборигенов, обитателей открытых пространств. Однако у пигмеев встречается примитивная космогоническая идея о творце мира Мугаса, чей образ связан с Луной или грозой — явлениями, по-видимому, опасными в практике лесных охотников. Неудивительно, что Мугаса олицетворяет некую злую силу, и ему, в сущности, не поклоняются.

Сходный уровень мышления и отчасти сходные представления о Вселенной можно обнаружить и у других народов, оказавшихся в более или менее сильной изоляции и пассивно уравновесившихся с окружающей средой.

Например, малайские семанги олицетворяли грозу злым духом Кари, выделялся у них и творец мира Та Педну.

Творец мира Пулунга отмечен в мифологии ныне исчезнувших аборигенов Андаманских островов.

К сожалению, эти культуры, как и культуры цейлонских горцев ведда, индейцев Огненной Земли и Калифорнии и многих других народов, изучены очень слабо. Интенсивная колониальная экспансия стерла многие следы самых ранних укладов и соответствующих представлений о Вселенной. Ко второй половине прошлого века исчезло, например, коренное население Тасмании, и мы лишены теперь возможности оценить мировоззрение людей, стоявших, вероятно, на одну эволюционную ступеньку ниже австралийских аборигенов.

У истоков космоса

Выделение неба в качестве особого мира, резко отличного от земного, великое достижение человечества. Очень трудно датировать это событие, но, скорее всего, произошло оно около 10 тыс. лет назад и было связано со значительными изменениями в хозяйственной деятельности и социальной структуре.

Примерно к этому времени люди расселились по всей территории планеты, и в отдельных особо благоприятных районах плотность населения стала превышать какой-то критический уровень, позволяющий поддерживать существование охотой и собирательством. Фактически речь идет о серьезнейшем экологическом кризисе — вооруженность и сообразительность человека нарушили в некоторых местах его естественный баланс с животным и растительным миром. От пассивного приспособления пришлось переходить к активному воздействию на природу. Зарождались земледелие и скотоводство, требующие особых навыков и гораздо более высокого уровня социальной организации, в частности, более обширного и длительного обучения, то есть новых методов передачи социальной наследственности.

Земледелие способно было обеспечить относительно стабильный пищевой запас, но полностью подрывало кочевой образ жизни — только в условиях долговременных и сравнительно крупных поселений удавалось сберечь и вовремя собрать урожай. Соответственно погодные условия и связанные с ними небесные явления стали играть в практике важнейшую роль. Бесспорно, обработка полей и сооружение стационарных жилищ потребовали новой организации представлений о пространстве, а цикличность сельскохозяйственных работ заставила по-иному воспринимать время.

Небо стало обособляться как область исключительно высокой упорядоченности событий, четких ритмов в движении небесных светил. Такая упорядоченность либо вообще не встречалась в других областях практики, либо была слишком слабо выражена. Вместе с тем на небо стала активно проецироваться магико-тотемическая идеология с очень сильно выраженным антропоморфным началом.

Если человек построил хижину, то разве не кто-то, неизмеримо более могучий, создал Солнце и звезды? Если человек магическим заклинанием защитился от врага, то какой же магической силой должны обладать небожители, способные молнией сжечь целую деревню или страшными язвами извести целое племя?

Представление об искусственном характере всякого упорядочения реальности, появившееся в практике древних земледельцев, послужило одним из источников формирования собственно религиозных идей.

Охотник принимал лес или саванну такими, как они есть. Земледелец мог выжечь огромный участок леса, перепахать его и засеять злаками, резко изменяя значительный для него кусок мира, мог, поливая растения, добиться лучшего урожая, умел, наконец, разогнать тьму в своем жилище. Но огромные массивы растений, гигантские холмы и овраги, многодневные обильные дожди, солнечный свет, заливающий мир, — это было нечто, творимое в иных масштабах. Оно требовало и более масштабной схемы объяснения.

События звездного и земного мира и атмосферные явления стали анимизироваться — им приписывалось некое одушевленное начало. Отсюда и зародились собственно религиозные представления о богах как особых сущностях, управляющих явлениями сверхчеловеческого уровня. Разумеется, первоначальные боги вовсе не ограничены жесткой связью со светилами и вообще «небесной пропиской» — они связаны и с особенностями земного рельефа, животного и растительного мира.

Однако постепенно характер и масштаб явлений небесных подавляет воображение человека, и на первый план выходят боги, способные двигать и создавать светила, вызывать ураганы и швыряться молниями, умеющие все, о чем только может помыслить простой смертный.

Пути к цивилизации — Океания

Три огромных региона нашей планеты, относительно поздно вступивших в контакт с евроазиатскими цивилизациями, дают бесценный материал для исследования эволюции ранних представлений о Вселенной — любой из них мог бы служить превосходной исторической лабораторией.

Это области Австралии с Океанией, Африки к югу от Сахары и оба американских материка.

В каждом из этих регионов можно проследить развитие социальных организмов от элементарной общинно-родовой формы до весьма крупных государств и одновременно — интересующей нас картины космоса от простой части охотничьего ареала до многослойного неба.

Последовательность таких картин интересна, прежде всего, тем, что они показывают огромную часть эволюционной лестницы мировосприятия, начинающуюся от уже рассмотренных представлений примитивных охотничьих племен, до уровня, скажем, древнеегипетской или шумерской цивилизаций. То есть мы можем проследить путь, условно говоря, в 15 или 20 тысячелетий до рубежа 4–3 тысячелетия до нашей эры.

Основное население интересующих нас регионов стояло на разных стадиях социального развития — от формирующегося родоплеменного строя до крупных межплеменных союзов и государств с зачатками рабовладения.

Например, в Океании племена новогвинейских папуасов и западных меланезийцев по своему укладу были очень близки к австралийским аборигенам, хотя значительно большая плотность населения подтолкнула их к элементарным формам земледелия. У папуасов встречаются космогонические идеи, скажем, о происхождении Солнца от рыбы и женщины, небесные светила непременно олицетворены, а в картине строения Вселенной появляется довольно ясное членение на три мира — небесный, земной и подземный. Попасть на небо, согласно их представлениям, можно по достаточно высокому дереву, а в подземный мир — сквозь болото или особую нору.

К юго-востоку Меланезии можно встретить гораздо более развитые формы хозяйственного и общественного уклада. У племен Ново-Гебридских островов существует очень интересное представление о распространенной повсюду силе мана, от уровня которой зависит удача в любом деле. Сила мана связана с культом вождей и предков, и соответственно ею более всего наделены вожди и вообще самые сильные и мудрые люди. Это вполне определенное олицетворение наступающего социального расслоения, ощущение сильного взаимодействия отдельных людей с социальной структурой. Однако богов у меланезийцев все еще нет, космологические представления развиты слабо.

Следующий этап наблюдается в Полинезии. Здесь культ вождей перерастает в их обожествление. Вожди владеют правом табу — запретом на любое действие подданных, им приписывают и абсолютный уровень мана, тогда как, скажем, рабы лишены этой силы начисто. У племени тонга считается, что только души вождей продолжают жить, а души простых людей погибают.

Складывается общеполинезийский пантеон во главе с отцом богов, создателем мира и стихий Тангароа. Характерна его образная эволюция. По некоторым данным, он происходит от Тангаро, тотемического ястреба у северных меланезийцев, превращается в культурного героя южномеланезийских преданий и лишь потом попадает на высочайший общеполинезийский пост такова биография практически всех богов в самых разных уголках Земли. Довольно сложная космогоническая картина возникла у новозеландских маори. Все сущее произошло от Пу (корень или начало), породившего Коре (хаос, пустоту), который, в свою очередь, расщепился на По (ночь) и АО (свет), породивших Ранги (отца-небо) и Папа (мать-землю). От этой супружеской пары появились 7 богов-братьев, в том числе и Тангароа, первоначально олицетворявший водную стихию и рыб. Братья взбунтовались против Ранги и Папа и разделили небо и землю.

По другой версии небо и земля возникли из двух половинок раковины, в которой был заключен сам себя породивший Тангароа.

Строение мира у полинезийцев усложняется — небо становится фактически многослойным, попасть на него можно лишь по особому дереву, и это доступно лишь богам и человеческим душам.

Интересная космологическая абстракция встречается в Микронезии на Маршалловых островах. В акте творения основную роль играют магические заклинания бога Лоа — небо, земля, люди порождаются его словом.

Пути к цивилизации — Африка

Сейчас общепризнано, что африканский континент — своеобразная колыбель человечества. Именно здесь найдены следы древнейших звеньев человеческой эволюции — зинджантроп и Homo ћabilis, увеличившие возраст нашего эволюционного ствола на пару миллионов лет. Здесь также обнаружены почти все этапы становления человека. По некоторым данным, именно из Африки около 40 тыс. лет назад пошли великие миграционные волны — не менее трех, обеспечившие заселение всей обитаемой суши.

Здесь, в районе нынешней Сахары, зародилась одна из древнейших земледельческих культур, а на северном побережье в 4 тысячелетии до н. э.одна из древнейших цивилизаций.

В африканском регионе, расположенном южнее Сахары, можно встретить практически все слои космологических представлений — от сравнительно примитивных картинок бушменской и пигмейской космологии, которые мы уже обсуждали, до весьма непростых схем, близких к уровню цивилизаций Древнего Востока.

Некогда на месте Сахары лежали цветущие земли. Имеются довольно обоснованные гипотезы, что образование этой огромной пустыни, начавшееся где-то на рубеже 3–2 тысячелетий и завершившееся к середине 1 тысячелетия до нашей эры, — одна из крупнейших экологических катастроф, обязанных истощению почв экстенсивным земледелием и скотоводством. Эта катастрофа оказала огромное влияние на развитие африканского континента — вся область к югу от Сахары оказалась в изрядной степени отрезанной от северных областей, предельно затруднились контакты со средиземноморскими очагами культуры. Образно говоря, наступающая пустыня разделила Африку на два субконтинента, и в южной части эволюционные процессы проходили заметно медленнее. Разумеется, что не был столь сильный изолят. как Австралия, но все-таки эпоха Великих географических открытий началась именно с открытия европейцами западного побережья материка, северное побережье которого сыграло выдающуюся роль в формировании древних европейских цивилизаций…

В этом разделе, обсуждая культурные срезы области Африки южнее Сахары, мы будем называть ее просто Африка.

Почти у всех африканских племен был ярко выражен культ вождей и предков. Тхонги на юге и джагги на востоке Африки поклонялись душам умерших, считавшихся покровителями племени (культ псиквембу). Во многих местах тотемизм развился в поклонение животным, особенно леопардам и змеям. Но главное все-таки заключалось в чрезвычайно сильном выделении людей, обладающих особыми навыками и способностями — вождей, кузнецов, шаманов^[9].

Для большинства областей междуречья Замбези и Лимпопо, бассейна Конго, Западной Африки характерно обожествление правителей. В государстве Бенин (в бассейне реки Нигер), достигшем расцвета к 13 веку, обожествление царей и их предков достигло уровня государственной религии. Во время царских похорон в жертву приносилось до полутысячи человек.

Разумеется, из поклонения могучим вождям и хозяевам магических сил почти повсеместно развились представления о небесном боге-творце. У многих племен он именовался Ньямбе (или Ямбе, Замбе), и считалось, что, создав мир, он перестал вмешиваться в его дела.

За небольшими исключениями картины строения Вселенной были развиты довольно слабо и не слишком детализированы — гораздо большую роль играли мифы о происхождении человека. Характерная космологическая идея — выделение творца и олицетворение ряда стихий. Например, у бини (территория государства Бенин) творцом Вселенной считался бог Огбора, а его сын Оса олицетворял небо.

На этом фоне резко выделяется картина мира, созданная догонами, обитателями плато Банднагара на южной границе Сахары. По представлениям догонов, мир создан богом Амма, точнее, из его имени. Возник некий зародыш, превратившийся в «мировое яйцо». Расщепление этого яйца и привело к рождению Вселенной.

Очень интересна структура догонской Вселенной. Мир состоит из 14 расположенных друг над другом земель. Вся конструкция держится на железном столбе, проходящем сквозь центры земель. 7 верхних миров населены рогатыми людьми. Наша земля (плоский круг, ограниченный кольцом соленого океана, которое, в свою очередь, обнимает гигантская Змея, глотающая свой хвост) населена обычными людьми, а 6 нижних миров — хвостатыми.

Пути к цивилизации — Америка

Теперь отправимся в Западное полушарие. Америка была заселена протомонголоидами около 25 тыс. лет назад через северо-восточную Азию, которая в то время соединялась с Аляской довольно широкой (до 2000 км) равниной^[10].

Ко времени первых контактов с европейцами здесь сложился уникальный регион, где были представлены буквально все уклады — от охотников каменного века на Огненной Земле до нескольких крупных цивилизаций.

Если индейцы Огненной Земли, Калифорнии и эскимосы на Крайнем Севере по укладу жизни и, очевидно, мировосприятию не слишком отличались от африканских бушменов или аборигенов Австралии, то у более развитых народов встречается много сходного с тем, что мы видели в Океании и в засахарской Африке.

Земледелие возникло в Америке на рубеже 3–2 тысячелетий до н. э., однако сравнительно с африканским и океанийским регионами была и своя специфика — здесь практически не знали скотоводства и металлургии.

Разумеется, наблюдались и определенные отличия в системе мировоззрения, в верованиях. Например, в высшей степени была развита вера во сны, в реальность сновидений. Интересно, что культ предков и вождей у многих индейских народов был заметно подавлен и иногда практически отсутствовал, что и породило известные легенды об исключительной демократичности их социальной организации. В какой-то степени эти культы оказались сдвинуты в военную сферу, где важнейшую роль играли магические ритуалы. По-видимому, своеобразная военная ориентация возникла еще в древнейшие времена заселения континента, когда под напором новых волн часть племен вынуждена была проделать невероятно большой и трудный путь. Кроме того, в силу определенных экологических условий в Америке не сложилась такая важная форма хозяйства, как скотоводство, и недостаток продуктов примитивного подсечно-огневого земледелия требовал непрерывно поддерживать границы достаточно обширного охотничьего ареала в борьбе с примерно равным противником. В такой ситуации у многих племен оперативность и личная храбрость играла большую роль, чем мудрость стариков, а величие вождя длилось ровно до тех пор, пока ему улыбалась весьма переменчивая военная удача.

Впрочем, у ряда племен северо-западного побережья и юго-запада культы предков и вождей были на высоте. Тем более, они четко проявлялись на уровне более крупных социальных структур — относительно стабильных племенных союзов и государств. Обожествление Инки, царя древнеперуанского государства, ничуть не уступает, скажем, соответствующему взгляду древних египтян на фараона, оба они считались сыновьями Солнца…

У алгокинских племен Северной Америки важное место занимает представление о некой сверхъестественной силе — маниту (или оренда у ирокезов), которая покровительствует племени и в чем-то похожа на полинезийскую силу мана.

Наряду со значительными следами тотемизма были развиты племенные культы природных стихий, главным образом Солнца (у индейцев сиу и ирокезов), а также Луны, ветра и воды.

Характерна в этом отношении культовая картина мира дакотов, выделявших 4 стихии и соответствующих духов. Эти духи одновременно олицетворяли стороны света и цвета: Тункан (земля, север, синий), Вакиньян (огонь, восток, красный), Унтехи (вода, запад, желтый), такушнаншкан (ветер, юг, черный). Отсюда и появление четверки в качестве священного числа и поклонение четырехконечному кресту, столь приятно поразившее христианских миссионеров.

Строго говоря, рассказ о великих индейских цивилизациях можно было бы включить в следующую главу. Эти цивилизации не знали скотоводства, медно-бронзовой и железной металлургии, плуга, колеса и весовых мер, но во многих отношениях, например в строительстве и в развитии бюрократического аппарата, ничуть не уступали Египту времен Древнего и даже Среднего царств.

Цивилизации Центральной Америки зародились в 1 тысячелетии нашей эры в области, где на протяжении многих веков развивалась богатая и во многом еще таинственная ольмекская культура. Вторжение северных племен нахуа^[11] примерно на рубеже нашей эры резко изменило ситуацию и способствовало формированию ранних государств.

Нахуа построили весьма многогранную картину мира, отчасти напоминающую модель африканских догонов. Вселенная нахуа делилась на 13 небес и 9 подземных миров. Первое небо они отводили Луне, 2 — звездам, 3 — Солнцу, 4 — Венере, 5 — кометам, 6 — считалось ночным (черным или зеленым), а 7 дневным, 8 — было небом бурь, 9, 10 и 11 — это белое, желтое и красное небо, соответственно, 12 и 13 небо отводилось богу Ометеотлю.

Космология нахуа имела строгую цикличность. Вселенная каждый раз должна возрождаться заново под эгидой определенного нового божества, а потом она гибнет в грандиозной катастрофе.

Великими наследниками ольмекской и ранненахуанской культур стали индейцы майа, которые и сформировали на юго-западе Центральной Америки первое крупное государство. Экологический кризис, связанный с быстрым истощением почв при подсечно-огневом земледелии, а также нашествие тольтеков заставили майа уйти на полуостров Юкатан, где к началу 2 тысячелетия нашей эры образовался союз городов-государств — Майяпанская лига.

Многовековое развитие породило довольно сложный пантеон, во главе которого стоял творец и владыка мира Итцамна, важное место занимали олицетворение дождя Чак и ветра — Павахтун. Видимо, несколько позже в связи с увеличением объема астрономических наблюдений роль последнего стал играть бог утренней звезды (Венеры) Кукулькан, или Кукулан, — несомненный аналог знаменитого ацтекского Кетцалькоатля.

Строение мира у майа относительно примитивно. Центр их Вселенной гигантское дерево, на которое нанизаны небеса, а по углам располагаются 4 других дерева, символизирующие 4 стороны света — красное (восток), белое (север), черное (запад), желтое (юг). К каждому из угловых деревьев приписывались боги соответствующего цвета — бакабы (держатели неба), павахтуны (ветер), чаки (дождь).

При всем том майа обладали немалыми астрономическими познаниями. Созданный ими календарь был унаследован рядом других народов Центральной Америки. Календарь этот весьма любопытен. Он дробится на два типа недели (9-дневную и 13-дневную) и 20-дневный месяц. 18 таких месяцев и 5 особых дней, добавляемых в конце года, составляли большой год — хоаб. Кроме того, существовали еще два типа календарного года — тун (ровно 360 дней) и тцалькин (260 дней). Последний вариант, вероятней всего, соответствовал стандартному земледельческому циклу — периоду между посевом и сбором урожая. Он удобно членился как на 20 13-дневных недель, так и на 13 20-дневных месяцев.

Велики были достижения майа и в области строительства — они оставили свыше 100 городов и 30 тысяч пирамид!^[12]

Незадолго до открытия Америки европейцами государства майа стали распадаться и в определенной мере попали под власть новой мощной цивилизации. Она вспыхнула в центральной Мексике в связи с приходом туда в 12 веке агрессивных ацтекских племен, покоривших обширные тольтекские земли. Рабовладельческое государство ацтеков сформировалось окончательно к 15 веку на огромной территории между Тихим и Атлантическим океанами.

В системе хозяйства и мировоззрения ацтеков бесспорны значительные культурные заимствования у древних нахуа, тольтеков и особенно майа, однако во многом их картина мира самобытна.

Ацтекская космология связана с представлением о цикличности — древний бог Тлоке-Науаке породил четырех сыновей (Тецкалипоки), которые по очереди творили 4 эры Вселенной. Каждая эра должна завершаться мировой катастрофой. В несколько иной трактовке этого мифа выделяется 5 эр, включая современную, причем каждой эре соответствует свой бог. Первой, второй и третьей — боги Солнца Тецкалипока, Кетцалькоатль и Тлалок, четвертой — богиня вод Чальчиугликуэ, а пятой, еще не завершенной, — снова бог Солнца Тонатиу. Катастрофы следовало ждать каждые 52 года, что совпадает с важнейшим 52-летним циклом в календаре хоаб у майа^[13].

Ацтекская Вселенная располагалась вокруг центрального огня, олицетворенного богом Шиутекули, а четырем сторонам света соответствовали свои боги. Она, как и у нахуа, делится на 13 небес и 9 подземных миров.

Постепенно пантеон ацтеков сконцентрировался вокруг главной триады Кетцалькоатля, который стал почитаться как творец Вселенной и людей, а также бога Солнца Тецкалипока и бога войны Уитцилопочли. Это в какой-то степени отражало социальную структуру, основанную на тройственном союзе крупнейших ацтекских центров Тепочтитлана, Тескоко и Тлакопаном.

Именно культы Тецкалипока и Уитцилопочли связаны с широко известными кровавыми жертвоприношениями ацтеков. Согласно их космогоническому мифу, сыновья Тлоке-Науаке вынуждены были приносить в жертву богов, чтобы Солнце и Луна двигались по небосводу. Эта идея и легла в основу ритуала — во имя движения светил торжественно лишали жизни множество людей, причем необходимость в очень большом количестве таких жертв приводила даже к специально организуемым войнам. В сложной и очень интересной фигуре главы пантеона Кетцалькоатля наслоились представления многих веков. Первоначально, еще на рубеже нашей эры, он, по-видимому, играл роль культурного героя, научившего людей земледелию. Потом он обожествляется, становится хозяином стихий, из зооморфного образа («зеленый пернатый змей») трансформируется в рыжебородого белолицего человека. Из-за конфликта с Тецкалипокой он удаляется в страны Востока, чтобы когда-нибудь вернуться к своему народу. И, наконец, с образом Кетцалькоатля сливается предание о каком-то проповеднике и философе, жившем под этим именем в 9 веке. ...