Японская новелла

ПРЕДИСЛОВИЕ

Литературный гений японского народа с наибольшей полнотой воплощен в малых формах. Это пятистрочная танка и трехстрочная хайку — в поэзии, рассказ — в прозе. Книга “Японская новелла” — антология этого жанра с момента его зарождения в начале IX века и до века XX. Несмотря на внушительный объем книги, в ней было невозможно достойно представить всех замечательных авторов, работавших в этом жанре. Хотя бы потому, что практически все японские литераторы писали рассказы. Читателю остается только смириться с выбором составителя — выбором, который не в последнюю очередь был обусловлен его личными пристрастиями, наличием или отсутствием соответствующих переводов на русский язык и другими обстоятельствами. Что поделать антология — это всегда некоторая условность.

Открывают книгу “Записи о стране Японии и о чудесах дивных воздаяния прижизненного за добрые и злые дела” (“Нихон рёики”), которые были составлены на рубеже VIII-IX вв. буддийским монахом по имени Кёкай. Несмотря на чрезвычайно широкую популярность “Нихон рёики” (об этом говорит очень большое число сохранившихся списков), о жизни этого монаха не известно почти ничего — средневековье не слишком внимательно к судьбам своих авторов.

“Нихон рёики” — это еще не литература в строгом смысле этого слова, это не belles lettres и не fiction. Перед автором стояли прежде всего религиозно-воспитательные цели. Разъясняя цели своего произведения, Кёкай писал в предисловии к первому свитку “Есть алчущие добра храмов Будды — они перерождаются волами, дабы отработать долг. Есть и такие — они оскорбляют монахов и Закон Будды, при жизни навлекая на себя несчастья. Иные же ищут Путь, вершат подобающее и могут творить чудеса уже в этой жизни. Тот, кто глубоко верует в Закон Будды и творит добро, достигает счастья при жизни. Воздаяние за добро и зло неотступно, как тень. Радость и страдание следуют за добрыми и злыми деяниями, как эхо в ущелье. Кто-то видит это и слышит об этом, удивляется, сомневается и тут же забывает. У тех же, кто стыдится своих грехов, с болью бьются сердца, и они спешат скрыться. Если бы карма не указывала нам на доброе и злое, то как тогда можно было бы исправить дурное и отделить добро от зла? Если бы карма не вела нас, то как было бы возможно наставлять дурные сердца и шествовать дорогой добролюбия?”

Таким образом, “литература” в понимании Кёкай — это средство для наставления паствы, и потому его истории принципиально дидактичны, а герои рассказов должны явить пример наказанного злодейства и награжденной праведности. Причем награды и наказания, о которых говорит Кёкай, — вполне житейского свойства нищий, обретший достаток, разорившийся богач, исцелившийся и захворавший.

Истории “Нихон рёики” пользовались огромной популярностью и вызвали огромное число подражаний, а само произведение считается родоначальником жанра “сэцува бунгаку” — “литературы устных рассказов”. Несмотря на то, что Кёкай писал на китайском языке, основой для большинства его рассказов послужили устные предания. Сами истории памятника использовались в качестве материала для проповедей, т.е. имели теснейшую связь с живой речью.

“Истории, собранные в Удзи” (“Удзи сюи моногатари”) знаменуют собой новую веху в развитии жанра сэцува. Среди этих историй множество рассказов вполне по-буддийски серьезных, но немало и таких, о которых и не скажешь, что их написал (или собрал) человек глубоко верующий. В отличие от многих более ранних сборников рассказов жанра сэцува, “Удзи сюи моногатари” написано не по-китайски, а по-японски, что дает возможность для резкого расширения тематики, социального круга персонажей, обогащения языка, на котором они изъясняются. “Удзи сюи моногатари” вырастает из литературы буддийского толка, но своим многообразным отношением к жизни эти рассказы перекрывают рамки чисто религиозных сочинений.

В предисловии к сборнику указывается, что его автором-составителем был старший государственный советник Такакуни. Никому до сих пор не известно, что это был за человек. Вполне вероятно, что за этим именем прячется некий выдуманный реальным автором (или же авторами) литературный персонаж. Однако по тому, что в историях “Удзи сюи” фигурирует множество реально существовавших людей из высшего придворного круга, вполне определенно можно утверждать о принадлежности автора (составителя) к высшей столичной знати столицы Хэйан (Киото). Не вполне ясно также и время составления памятника — он дошел до нас в поздних списках. Предполагается, что первоначальный текст был положен на бумагу в начале XIII в., а затем подвергался переработке.

В антологии приводятся два из десяти рассказов сборника “Цуцуми тюнагон моногатари” (“Рассказы среднего государственного советника Цуцуми”). Точная дата его составления неизвестна, наиболее вероятное время написания — середина XI века. Общий тон этого произведения — вполне иронический. Хорошее представление об направленности сборника дает рассказ “Любительница гусениц”. Его героиня Химэгими настолько экстравагантна, что очаровательным бабочкам она предпочитает “ужасных” гусениц. При этом Химэгими нарушает все условности хэйанского общества: берет в услужение мальчишек, не чернит зубы, не красится, не выщипывает бровей, ее шаровары белые, а не красные, как было принято. И даже с родителями она беседует так, чтобы они не могли видеть ее лица — так поступали только с кавалерами. Но даже экстравагантная Химэгими не может до конца преодолеть условности высшего света: она испытывает дискомфорт из-за того, что ее любимые гусеницы лишены поэтического ореола — стихотворцы прошлого обходили их молчанием.

Текст “Цуцуми-тюнагон моногатари”, похоже, не сохранился полностью. Об этом говорят и некоторые косвенные данные, и приписка в конце новеллы “Продолжение в следующем свитке”. Свитке, который не сохранился. Впрочем, вполне возможно, что эта приписка обусловлена игривым настроением автора, который счел уместным посмеяться не только над условностями быта и взглядов хэйанских аристократов, но и над нами, читателями XXI века.

Свое дальнейшее развитие жанр рассказа получает в литературе, которая носит название “отоги-дзоси”. Этот термин требует некоторых пояснений. Отоги-дзоси — анонимные рассказы, созданные в период XIV-XVI веков. Первоначально они были известны в рукописях, с XVII века их стали издавать и ксилографическим способом. В начале XVIII века издатель Сибукава Сэйуэмон выпустил двадцать три рассказа в серии, которую он назвал “Библиотекой для чтения” (“Отоги бунко”). Отсюда, по вполне случайным и не вполне чисто литературным обстоятельствам, рассказы XIV-XVI столетий и получили название “отоги-дзоси”, где “отоги” — это “чтение”, а “дзоси” — “записи”. То есть “отоги-дзоси” можно приблизительно перевести как “истории для рассказывания”. Их сохранилось несколько сотен.

Хотя сюжет отоги-дзоси часто не умеет обходиться без вмешательства богов и будд, все-таки эти рассказы повествуют не столько о них, сколько о людях, взаимоотношениях между ними. А боги с буддами только опосредуют отношения между людьми. Показательно, что герои отоги-дзоси обычно живут вполне обычной жизнью в миру. Они меньше молятся (т.е. разговаривают с божествами и буддами), зато чаще вступают в диалог с себе подобными. А потому они являются предтечей героев городского рассказа, не столь отягощенного религиозными реминисценциями.

Литература “отоги-дзоси” долгое время считалась в японском литературоведении жанром “низким”. Действительно, героями этих рассказов часто являются люди совсем не аристократического происхождения здесь и солевар, и торговец рыбой... Да мало ли кто еще. Но теперь читатели и ученые по достоинству оценили этот “простонародный” жанр.

К рассказам “отоги-дзоси” тяготеет и рассказ “Об основании зеркального храма”, взятый из сборника “Синто-сю” (“Сборник синтоистских повествований”, XIV в.). Хотя содержание этого сборника имеет по преимуществу серьезный характер (деяния синтоистских божеств, легенды об основании синтоистских святилищ), в данном рассказе основой сюжета служит забавная история о деревенском простофиле, который, попав в город, впервые увидел зеркало.

В XVII в. в общественной жизни Японии произошли колоссальные изменения страна, раздираемая прежде нескончаемыми гражданскими войнами, наконец-то приобрела сильную центральную власть в лице военных правителей (сёгунов) из дома Токугава. В Японии воцарились мир и порядок, в результате чего страну покрыли многочисленные города-стотысячники. Самым крупным городом эпохи был Эдо (нынешний Токио), население которого довольно быстро превысило миллион человек. Процветали ремесла, торговля, сфера обслуживания. И теперь деньги, а не самурайский меч становились знаком благополучия беднеющие самураи, которые раньше кичились тем, что не в состоянии различать номиналы монет, были вынуждены обращаться к купцам и ростовщикам за денежным вспомоществованием.

Горожане созидали свою собственную культуру миросозерцание буддизма казалось им пресным и мрачноватым, самурайская этика военного времени — устаревшей, и оттого они дали волю всем проявлениям телесного. Еда, женщины, вино сделались необходимыми атрибутами их “праздника жизни”. Военные правители Японии пытались ограничить влияние буддизма на умы своих подданных. И дело здесь прежде всего в том, что буддийские монастыри обладали слишком большим авторитетом, слишком большими земельными владениями, слишком большой самостоятельностью. И еще — монахи не платили налогов. И потому сёгуны Токугава сделали упор на конфуцианстве — апробированной веками идеологии, ставящей своей целью строгий порядок в семье и государстве. Нельзя сказать, что буддийский подход к посюсторонней жизни как к “иллюзорной”, полностью исчезает, но нарастание в культуре чисто светских, рационалистических элементов не вызывает сомнения.

Сёгунов Токугава прежде всего волновала безоговорочная преданность власти и ее авторитет. Любые ростки политического инакомыслия жестоко подавлялись. Однако контроль над хозяйственными занятиями населения и его нравами никогда в реальности не был чрезмерным. Несмотря на многочисленные указы, ставящие своей целью “заботу о нравственности”, при их осуществлении правительство не “перегибало палку”. Власти понимали пусть лучше люди устраивают свою судьбу и потакают собственным плотским слабостям, чем вынашивают коварные планы по свержению дома Токугава.

Ихара Сайкаку (1642-1693) был выдающимся выразителем вкусов и обыкновений городского сословия. Высокий уровень грамотности тогдашних японцев (от этой эпохи осталось множество дневников, которые вели самые простые крестьяне), бурное развитие печатного дела, позволявшее выпуск книг многотысячными тиражами, делали доступным его повести и новеллы для очень многих. Правительство также способствовало распространению книги. Токугава Иэясу, основатель сёгуната, говорил “Как может человек, далекий от Пути Познания, должным образом управлять страной? Единственным способом приобщения к знаниям служат книги. Посему издание книг есть первый признак хорошего правителя”.

Сайкаку жил писательским трудом. Он умер, так и не закончив книгу, за которую уже получил аванс. Почти сразу после смерти Сайкаку был признан новатором — его произведения относили к жанру “укиё-дзоси”. Под ним понимались произведения, которые изображали современный автору мир — его краски, запахи, вкусы. Сайкаку справедливо признан лучшим бытописателем эпохи, с его произведениями исследователи работают как с первоклассным этнографическим источником.

О жизни писателя нам известно не так много. Родился он в семье богатой, жившей в крупнейшем торговом городе того времени — Осака, рано овдовел, потерял и свою единственную слепую дочь. После этого он оставил дела приказчикам, а сам вел жизнь странника, по полгода не бывая дома. Путешествия вообще сделались знаком эпохи — изношенные соломенные сандалии многотысячных толп странников валялись по дорогам, ведущим к храмам и торговым центрам. Странствия давали Сайкаку богатейший материал для его писательских наблюдений. Один из его сборников так и называется — “Рассказы из всех провинций”. Название другого — “Дорожная тушечница” — также указывает на кочевой образ жизни автора.

Поначалу Сайкаку увлекался сочинением хайку. Легенда сообщает о его сверхъестественной плодовитости однажды он собрал перед храмом толпу и читал им почти что по 4000 новых стихотворений в день. Однако на самом деле Сайкаку считается посредственным поэтом. Не достиг он успеха и как драматург — пьесы Тикамацу Мондзаэмона пользовались куда большей популярностью. Славу Сайкаку принесла проза. При этом Сайкаку сделал главным предметом своего изображения не героев давних времен и не знаменитых подвижников, но своих современников — со всеми присущими им достоинствами и слабостями. Здесь скопидомы и транжиры, люди праведные и распутники, обжоры и пьяницы. Один из его героев просит после смерти омыть его тело не чем иным, как сакэ.

Сайкаку смеется и над буддийскими праведниками, и над скаредниками, и над растратчиками. Многие его современники, поборники “настоящей” изящной словесности, отнюдь не одобряли его творческих отношений с действительностью. В одном из сочинений того времени присутствует эпизод, где изображены муки Сайкаку в аду, куда он попал за то, что писал “чудовищную ложь о людях, коих не знал, так, как будто это сущая правда”. Знаменитый поэт Басё тоже отзывался о Сайкаку с открытым пренебрежением. Он говорил, что некоторые авторы, “говоря о человеческих чувствах, рыщут по грязным закоулкам нынешней жизни. Таков Сайкаку — неглубокий, низкопробный писатель”. А через сотню лет после смерти Сайкаку его сочинения были запрещены за аморальность и ущерб, который они наносят общественной нравственности.

Однако Сайкаку, которого иногда называют “японским Боккаччо”, отнюдь не был примитивным поборником безграничной “свободы личности”. Во многих своих произведениях он занимает жесткую моральную позицию, рассказывая о трагической судьбе женщин, сделавших своим профессиональным занятием любовные и окололюбовные приключения (“Пять женщин, предавшихся любви”, 1686; “История любовных похождений одинокой женщины”, 1686; “Превратности любви”, 1688).

Способность посмотреть на одно и то же явление с разных сторон составляет сильную сторону творчества Сайкаку. Именно из этого корня произрастают новеллы из сборника “Двадцать непочтительных детей Японии” (1686), где рассказывается о людях, которых покарало Небо за их неправедное поведение, и новеллы, в которых он насмехается над напыщенными лже-праведниками. В этом произведении Сайкаку пародирует китайское морализаторское сочинение конфуцианского толка “Двадцать четыре примера сыновней почтительности” (XIII в.), получившее широкое распространение в Японии.

Хотя о фактах биографии Сайкаку нам известно совсем мало, парадоксальным образом мы знаем предсмертные строки писателя “Обычно человеческая жизнь измеряется пятьюдесятью годами, но мне довелось прожить больше положенного срока.” Далее следовали стихи “Два лишних года/ Суждено мне было любоваться/ Луною изменчивого мира”. Того “изменчивого” и неизбывно занимательного мира, в котором ему пришлось жить вместе со своими героями.

В книге представлены также рассказы Судзуки Сёсан (1579-1655), Огита Ансэй (? -1669) Асаи Рёи (1612-1691) и Цуга Тэйсё (псевдоним Кинро Гёся, 1718?-1794?) — представителей “таинственного” направления японской литературы, повествующей о гадателях, оборотнях, мертвецах и привидениях. Этот род литературы сформировался под прямым влиянием жанра китайской волшебной новеллы чуаньци (многие произведения этого направления в Японии используют китайские сюжеты, перенося место действия в Японию). И хотя произведения вышеназванных авторов уступают блестящим рассказам Ихара Сайкаку, важно помнить, что в свое время литература этого направления пользовалась огромной популярностью.

Токутоми Рока (1868-1927) родился в тот год, когда в жизни Японии наступили решительные перемены. Страна, которая на два с половиной века почти полностью отгородилась от внешнего мира, вступила в эпоху большей открытости. Это было время радикальных реформ, целью которых было вхождение Японии в “цивилизованный” по европейским понятиям мир. Под европейским влиянием весь строй жизни японцев приобрел новые краски. Не избежала этого влияния и японская литература. Токутоми Рока более всего известен своими описаниями природы. Эти блистательные картины, которые так трудно донести до иноязычного читателя в переводе, много говорят сердцу японца. Пейзажная проза Токутоми Рока произрастает из двух корней. Читателю, вероятно, известно трепетное отношение японцев к смене времен года (блестяще реализовано в живописи), то повышенное внимание, которое уделяли пейзажной лирике поэты этой страны. Однако японское стихотворчество — это искусство недосказанности и намека, что в значительной степени присуще и японской прозе. Поэтому в традиционной литературе отсутствовали развернутые описания природы, хотя почва для такого подхода была, безусловно, подготовлена всем предыдущим культурным развитием. Так что при знакомстве с европейскими поэтами (прежде всего, с Вордсвортом) и прозаиками (особенно большая роль здесь принадлежала Тургеневу) многие японские литераторы были поражены теми возможностями, которые открывает перед ними романтическое восприятие природы, реализуемое в слове. Проза Токутоми Рока представляет собой вершину такого природописательства. Токутоми Рока известен еще и своими напряженными поисками идеальной модели жизни. Он принадлежал к тому редкому типу писателя, который попытался осуществить свои идеалы на практике. Токутоми Рока восхищался Толстым, исследовал его творчество, посещал Ясную Поляну. И под непосредственным влиянием Толстого обратился к крестьянской жизни (здесь, видимо, сказалось и традиционное дальневосточное убеждение в том, что именно крестьянский труд является наиболее почетным и важным). После нескольких лет крестьянствования писатель убедился, что не может врасти в жизнь, оторванную от “загнивающего” города. Этот поучительный опыт с горечью и самоиронией также отражен во многих произведениях Токутоми Рока.

Многие выдающиеся писатели XX века считали Мори Огай (1862-1922) своим предшественником. Рожденный на рубеже двух эпох, когда под влиянием Запада происходило решительное переосмысление традиционных ценностей, он прошел достаточно типичный путь интеллигента того времени. Мори Огай принадлежал к семье потомственных врачей. Его отец служил лекарем при дворе князя Цувано. Сам будущий писатель поступил в Императорский университет, стажировался в Германии. Его опыт пребывания за границей лег в основу его ранних произведений. Однако затем в своем творчестве он обратился к японской истории. Обычно писатель заимствовал сюжетную канву из исторических памятников, но придавал характерам своих героев современный психологизм. При этом Мори Огай был очень точен в описании исторических реалий. Именно произведения на историческую тему составили славу писателю, который воспел “Японию уходящую”.

Акутагава Рюноскэ (1892-1927) считается одним из величайших японских писателей XX века. Его имя носит одна из престижнейших литературных премий. Произведениями Акутагава не только зачитываются — Акира Куросава поставил по его новелле фильм “Расёмон”, который по-настоящему открыл Западу как японский кинематограф, так и творчество самого писателя.

С самого рождения в жизни Акутагава Рюноскэ большую роль играли мистические совпадения. Он родился 1 марта 1892 года. По дальневосточному календарю это был год дракона, месяц дракона и день дракона. А потому и в имени писателя присутствует иероглиф “рю” — дракон. Мало того отцу Рюноскэ отцу было сорок три года, а матери — тридцать три. Согласно японским поверьям, возраст обоих родителей считался “неблагоприятным” (как для них самих, так и для ребенка), и потому они решили прибегнуть к испытанному народному средству — объявили младенца подкидышем. Однако это не возымело должного результата — через год мать заболела тяжелым психическим расстройством. Рюноскэ взяла на воспитание старшая сестра матери.

Все свое детство и юношество Акутагава провел за чтением. Сами школьные занятия со свойственной японской системе образования бесконечной зубрежкой оставили у него тяжелые воспоминания. Зато как радовался он, взяв в руки какую-нибудь книгу “не по программе”! Уже в эти годы он был хорошо знаком как с японской (средневековой и современной литературой), так и с произведениями западных писателей.

Поступление в Токийский университет не изменило привязанностей Акутагава. По-прежнему, больше всего его интересовали не сами занятия, но “свободное чтение”. Кроме того, он сам начал писать. Учеба давалась ему легко — в 1916 г. Акутакава заканчивает университет с отличием. Еще в студенческие годы он был представлен самому маститому в то время писателю — Нацумэ Сосэки. Ознакомившись с рассказом “Нос”, мэтр предрек Акутагава блестящее литературное будущее.

После окончания университета Акутагава получил должность преподавателя английского языка в военно-морском училище. В это время он опубликовал несколько своих рассказов. В 1917 г. вышел первый сборник — “Ворота Расёмон”. В 1919 г. Акутагава оставляет преподавание и становится штатным сотрудником газеты “Осака майнити”.

Основу многих сюжетов своих ранних новелл Акутагава брал из средневековых антологий сэцува. Многие из них имеют фантастический сюжет. Акутагава сильно переделывал исходный материал, используя его для своих собственных целей. Уверен, что читателю доставит большое удовольствие сравнение рассказа Акутагава “Дракон” с его прототипом из “Удзисюи моногатари” (“Про монаха Эин и про дракона из пруда Сарусава”).

Заимствование сюжета и его переработка стали творческим методом Акутагава. В этом отношении он похож на средневекового автора, который “ничего не придумывает” и разрабатывает ситуации и темы, известные всем. И в своей последующей литературной деятельности Акутагава использовал этот прием очень часто. Литературоведы находят у него сюжетные заимствования не только из произведений древней и средневековой японской литературы, но и из сочинений западных писателей (Д.Свифт, А.Франс, Н.В.Гоголь, Э.По, АБирс, Ф.М.Достоевский).

Тематику новелл Акутагава можно разделить на две группы. Это повествования на темы японской старины, где исходным материалом служил миф и реалии средневековья, и рассказы, где он опирается на личный жизненный опыт. Всем своим творчеством, а в особенности последними рассказами, где он достиг невероятной степени самораскрытия и откровенности, он доказал, что рассуждения критиков о его “холодности” и “отстраненности” — не более, чем очередной литературоведческий миф. Собственное одиночество и потеря веры — вот о чем безжалостно рассказывает Акутагава в своих последних произведениях.

Акутагава прожил короткую жизнь — в 1927 г. он покончил самоубийством. Всю свою жизнь он мучился от страха за свое душевное здоровье — пример матери стоял перед его глазами. Плодовитость Акутагава поражает — за десять с небольшим лет он успел издать восемь сборников рассказов, а также несколько книг эссе и путевых очерков. Страх перед безумием дополнялся у него ужасом перед возможным творческим бесплодием, и Акутагава работал со все большей одержимостью. В результате — нарастающая апатия, расстройство сна, бессонница. Оказалось, что одного творчества мало для того, чтобы спасти человека.

Танидзаки Дзюнъитиро (1886-1965) — еще один великий японский писатель XX века. Писатель, начинавший с безудержного увлечения Европой, но пришедший к идеалу национальной красоты. Танидзаки, кандидатура которого посмертно обсуждалась японскими литераторами в качестве номинанта Нобелевской премии, с изумительной тонкостью сумел уловить многие особенности японской культуры, которую он решительно противопоставлял культуре европейской. С наибольшей последовательностью это противопоставление выражено в знаменитом эссе “Похвала тени”, которое было неоднократно переиздано у нас в последние годы. В этом эссе немало очевидных перехлестов, но неоспоримым остается тот вклад Танидзаки, который он внес в создание мифа об особости японцев в части их эстетического видения мира. Парадокс состоял в том, что, во-первых, это произведение пользуется намного большей популярностью в Европе, чем в самой Японии. И, во-вторых, сам Танидзаки никогда не переходил той тонкой грани, которая отделяет любовь к родине от национализма. Танидзаки был одним из очень немногих японских писателей, которые ни единым словом не высказались в поддержку военщины и ее агрессивной политики во время второй мировой войны. В нашей книге представлены два рассказа Танидзаки. Рассказ “Цзилинъ” (1910) относится к раннему периоду творчества писателя. Нынешнему читателю не совсем понятно, почему этот рассказ произвел такое сильное впечатление на читателей и критику. Но для Японии начала XX века повествование, построенное на материале одной из легенд о Конфуции, которое заканчивается решительной победой порочной красавицы над мудрецом — именно она имеет власть над влюбленным в него императором — было вызовом общественной морали. Недаром поэтому “Цзилинъ” сравнивали с “Таис” Анатоля Франса, “Искушением святого Антония” Флобера, “Саломеей” Оскара Уальда. В рассказе “Маленькое государство” (1918) повествуется о мальчике, который сумел обрести неограниченную власть над своими соклассниками. Таким образом, в обоих рассказах ключевым понятием оказывается “власть”. Обсуждение проблемы власти в самых разных ее ипостасях стало, как известно, мотивом творчества для очень многих писателей прошлого века, значительная часть которого прошла под зловещим знаменем тоталитаризма.

Кавабата Ясунари (1899-1972) первым из японских писателей получил Нобелевскую премию. И получил ее за “писательское мастерство, с которым он выражает сущность японского восприятия жизни”. Он достигнул международного признания, не прибегая к намеренному выпячиванию “своеобычности” своей родины за счет принижения других народов. Просто он жил в Японии, а Япония жила в нем. Более чем в 400 своих произведениях (романы, повести, рассказы, эссе) Кавабата Ясунари сумел дать “картину души” японского человека, картину, по которой западный читатель может судить как о самой Японии, так и о ее обитателях.

Кавабата родился в Осака в семье врача. Он рано потерял родителей, воспитывался у родных, которых словно преследовал злой рок один за другим умерли бабушка, сестра, дед. В возрасте 15 лет Кавабата переехал в школьное общежитие. Сиротство, череда смертей близких оставили в душе будущего писателя глубокий след. Первый свой рассказ (“Похороны учителя Кураки”), который был опубликован в 1915 г., он тоже посвятил смерти. В духе своего времени он увлекался западной литературой и поступил на английское отделение самого престижного Токийского Императорского Университета, но вскоре тяга к творчеству на родном языке взяла свое, и он перешел на отделение японской литературы. В своих воспоминаниях он объяснял этот поступок тем, что на отделении японской литературы было меньше строгостей — появилось больше времени писать. Ко времени окончания университета в 1924 г. Кавабата уже обрел определенную известность своими критическими статьями и обзорами.

Литературная среда Японии того времени представляла собой арену острой полемики для представителей самых разных течений. Здесь были и отживавшие свой век натуралисты, и новомодные сюрреалисты, писатели социалистической ориентации и т.д. Япония тогда (да и сейчас тоже) считалась “раем для переводов” — все мало-мальски значительное, что появлялось на Западе, мгновенно становилось достоянием публики. Кавабата больше всего общался с теми молодыми писателями (Кикути Кан, Ёкомицу Риити), которых стали называть “неосенсуалистами”. Молодые люди, увлекавшиеся Джойсом, Прустом и Кафкой с удовольствием и благосклонностью приняли этот ярлык. В понимании этих писателей, группировавшихся вокруг созданного ими журнала “Бунгэй дзидай” (“Литературная эпоха”), это было направление, которому принадлежит будущее. Они сходились на том, что только субъективное способно проникнуть в суть вещей, а литература должна воспроизвести возникающие при этом проникновении ощущения. Суждение сколь расплывчатое, столь и банальное. Оно могло появиться только в эпоху брожения умов и идей, когда литературные манифесты сыпались горохом на голову слегка ошарашенного читателя. Не случайно, что последователи неосенсуализма вскоре стали называть себя “школой нового искусства”, потом “неопсихологами”...И, разумеется, природный талант Кавабата ни в какие манифесты не вмещался.

Одаренность Кавабата с самого начала блестяще проявилась в его сверхкоротких рассказах, которые он писал всю свою жизнь. В 1952 г. большую часть написанного в этом жанре он свел в сборник “Рассказы на ладони”. И в этих компактных, “складных” рассказах литературный гений японского народа нашел свое законченное выражение. В своей истории японцы показали миру и самим себе, что лучше всего они ощущают себя в коротких формах — будь то стихи или проза. Повествования более объемные на вкус западного читателя зачастую выходят у них чересчур тяжелыми и рыхлыми. И это не случайно: “настоящие” знатоки всегда считали, что произведение с ясным и четким сюжетом выглядит вульгарным. В произведениях Кавабата (как коротких, так и длинных) четко выстроенный сюжет тоже, как правило, отсутствует. Главное у Кавабаты — это настроение, поэтическое переживание. В сущности “Рассказы величиной с ладонь”, взятые как одно целое, — это произведение в традиционном жанре дзуйхицу, где самые разносюжетные, разнотемные фрагменты сведены под одной обложкой. Главное, что их объединяет — это личность автора, который “подножный корм” самых обыденных ситуаций превращает в глубокие философские притчи. Многие японские критики считают, что это произведение построено по принципу рэнга — цепочки стихов, “склеенных” между собой по ассоциативному принципу. Получается, что “Рассказы величиной с ладонь” — это не столько разношерстный сборник, сколько самостоятельное произведение, где фрагментарность является условием для выявления “автобиографии взгляда”, в поле которого попадает сама жизнь.

А.Н.Мещеряков

ЯПОНСКАЯ НОВЕЛЛА VIII - XIII век

НИХОН РЁИКИ

СЛОВО О ТОМ, КАК БЫЛ ПОЙМАН ГРОМ¹

Тисакобэ-но Сугару² был телохранителем государя Юряку³ [при жизни его называли государем Охацусэ Вакатакэ], что правил Поднебесной из дворца Асакура в Хацусэ⁴ двадцать три года, и не расставался с ним — как печень и легкие.

Однажды, когда государь пребывал во дворце Иварэ, Сугару вошел в опочивальню, не зная, что государь возлежал там с государыней. Государь устыдился и встал с ложа. В это время в небе раздался раскат грома. Государь повелел Сугару так “Доставь Гром сюда”⁵. Тот отвечал “Доставлю”.

Получив государево повеление, Сугару покинул дворец, повязал на лоб красную повязку⁶, прикрепил к копью красный прапорец⁷ и вскочил на коня. Он миновал холм Ямада в деревне Абэ, храм Будды Тоёра⁸ и прибыл на перепутье в Кару-но Морокоси. Он закричал “Небесный бог грома! Государь призывает тебя!” Отсюда он повернул коня и по пути обратно говорил так “Хоть он и бог грома, а ослушаться государя не посмеет”.

Пока он скакал, бог грома упал между храмом Тоёра и холмом Иока. Увидев это, Сугару позвал жрецов родных богов⁹, и они усадили его в священный паланкин¹⁰. Затем направились в государев дворец, и [Сугару] доложил государю “Я доставил бога грома”. Гром испускал сияние, и ярко светился. Государь увидел его, испугался, совершил множество приношений и велел ему возвратиться на то место, где он упал. Сейчас это место называется Икадзути-но Ока — Холм Грома. Он находится в старой столице¹¹ к северу от дворца Оварида.

Через какое-то время Сугару умер. Государь распорядился какое-то время не хоронить его¹² и семь дней, и семь ночей оплакивал его верность. Усыпальницу воздвигли на том месте, где упал Гром, поставили там прочный обелиск, на котором начертали так “Могила Сугару, поймавшего Гром”. Гром тогда пришел в ярость, зашумел, спустился на землю, стал пинать обелиск, топтать, и обломки погребли его. Государь услышал об этом и велел отпустить Грома живым. Гром не мог двинуться семь дней и семь ночей. Государевы слуги [снова] поставили обелиск и начертали на нем “Могила Сугару, поймавшего Гром и при жизни, и после смерти”.

Название Икадзути-но Ока — Холм Грома, — данное ему во времена старой столицы, происходит отсюда¹³.

СЛОВО О ЛИСИЦЕ И ЕЕ СЫНЕ¹⁴

В давние времена, в правление государя Киммэй [при жизни его звали Амэкуни Осихаруки Пиронипа, и он управлял страной из дворца Канадаси, что в Сикисима], некий муж из уезда Оно провинции Мино¹⁵ вскочил на коня и отправился искать невесту пригожую. В широком поле повстречалась ему красивая девушка. С готовностью она подошла к нему. Он же подмигнул ей и спросил “Куда путь держишь, девица?” Та отвечала “Я ищу доброго мужа”. И еще он сказал: “Хочешь стать моей женой?” Она ответила “Да, хочу”. Он отвез ее в свой дом, они поженились и стали жить.

Прошло немного времени, жена забеременела и родила сына. Тогда же, пятнадцатого дня двенадцатой луны, ощенилась и их собака. Завидев хозяйку, щенок всегда злобно смотрел на нее, свирепел и обнажал клыки. Хозяйка испугалась и велела мужу “Забей собаку до смерти”. Но он жалел ее и не убивал.

Во второй или третьей луне, когда собирался ежегодный налог рисом¹⁶, хозяйка пошла в сарай, где женщины толкли рис в ступках, чтобы накормить их. Щенок залаял на хозяйку и погнался за ней, норовя укусить. От страха и ужаса она обернулась лисицей и вспрыгнула на изгородь. Увидев это, хозяин сказал: “Между мной и Тобой был рожден сын и потому не смогу забыть тебя. Приходи почаще и спи со мной”. Она так и делала — приходила и спала с ним. Поэтому ее и назвали Кицунэ¹⁷.

Однажды она пришла в алой юбке и была прекрасна. Когда она уже одела юбку и собиралась уходить, он посмотрел на нее и пропел песню любви

Потому-то муж и нарек их сына именем Кицунэ. После пожалования ранга его стали называть Кицунэ-но Атаэ¹⁸. Сын был очень силен и бегал быстро — как птица летает. Род Кицунэ-но Атаэ берет начало с этих пор.

СЛОВО О МАЛЬЧИКЕ СИЛЫ НЕОБЫЧАЙНОЙ, РОЖДЕННОМ С ПОМОЩЬЮ ГРОМА¹⁹

В давние времена, в правление государя Бидацу²⁰ [его звали Нунакура Футотамасики-но Микото²¹, и он управлял страной из дворца Осада, что в Иварэ²²], в деревне Катава, что в уезде Аюти провинции Овари²³, жил некий крестьянин. Когда он обрабатывал поле и орошал его, пошел небольшой дождик, и он спрятался под деревом. Он стоял там с железной мотыгой в руках²⁴. Когда раздался раскат грома, от страха и ужаса он заслонился ею²⁵. Тут гром упал перед ним, обернулся мальчиком и поклонился. Крестьянин хотел было ударить его железной мотыгой, но Гром тут сказал: “Не бей меня — и я отплачу тебе за твою доброту”.

Тогда крестьянин спросил “А что же ты сделаешь для меня?” Гром отвечал “Я пошлю тебе сына. Только сделай для меня лодку из камфарного дерева, наполни ее водой, а на воду положи бамбуковый лист”²⁶. И тогда крестьянин сделал так, как ему было сказано. Тут Гром сказал: “Отойди от меня”. Крестьянин отошел подальше, и Гром поднялся на небо в клубящемся тумане.

Через какое-то время у крестьянина родился сын. Змей дважды обвивался вокруг его головы, а хвост и голова свешивались ему на спину.²⁷ Когда мальчик подрос и ему минуло десять лет, он прослышал про силача, что жил при государевом дворе. Тогда мальчик отправился во дворец, думая померяться с ним силой.

В уединенном доме в северо-восточной части дворца жил могучий принц. Там, в северо-восточной части, лежал камень высотой в восемь сяку²⁸. Как-то могучий принц вышел из дому, поднял камень и бросил его. Потом вернулся в дом и затворил двери, чтоб никто не мог ни выйти, ни войти.

Мальчик видел это. Он уразумел это и есть тот самый силач, о котором он столько слышал. Ночью, когда его никто не видел, мальчик подобрал камень и забросил его на один сяку дальше [принца]. Могучий принц увидел это, хлопнул в ладоши, а потом схватил камень и метнул его, но не смог бросить дальше [мальчика]. Мальчик же метнул камень еще на два сяку дальше. Принц увидел это и еще раз метнул камень, но дальше у него снова не вышло. Там, откуда мальчик бросал камни, остались следы глубиной в три суна²⁹. [Мальчик] снова метнул камень — вышло еще на три сяку дальше. Принц увидел следы и догадался, что камни бросал мальчик. Он хотел схватить его, но мальчик убежал. Принц хотел схватить его, когда тот перелезал через изгородь, но мальчик очутился уже с другой стороны. Принц перелез через изгородь, но мальчик снова оказался уже с другой стороны и скрылся, так что могучий принц не смог схватить его. Тогда он понял, что мальчик — сильнее, и оставил погоню.

Через какое-то время мальчик стал прислужником в храме Гангодзи³⁰. Тогда не проходило и ночи, чтобы кто-нибудь из прислужников не был убит в звоннице. Видя это, [новый] прислужник сказал монахам “Я схвачу злого духа, убью его и прекращу напасть”. Монахи согласились. Тогда прислужник поставил четыре светильника по углам звонницы и велел четверым своим помощникам “Когда я схвачу духа, сорвите крышки со светильников”. Затем он спрятался за дверью звонницы. В полночь появился громадный дух, но увидел прислужника и убежал. Но он снова появился во второй половине ночи. Прислужник крепко схватил его за волосы. Дух вырывался, но прислужник втащил его [в звонницу]. Четыре помощника дрожали от страха и не смогли сорвать крышки со светильников. Прислужник сам сорвал их, таская духа из угла в угол. На рассвете дух убежал, потеряв все свои волосы. Утром увидели, что кровавые следы ведут к перекрестку, где был похоронен дурной раб, принадлежавший некогда храму. Тогда поняли, что это был дух того самого раба. Волосы духа до сих пор сохраняют в храме Ганго:дзи.

Потом прислужник стал упасакой и жил в храме Гангодзи. Храм владел орошаемыми полями. Когда принцы остановили поступление воды, и поля пересохли, упасака сказал: “Я пущу воду на поля”. Монахи согласились. Тогда он велел изготовить лемех такой тяжелый, что только больше десяти человек могли поднять его. Но упасака взял лемех, прикрепил его к палке, пошел на поля и положил его у водоспуска. Но принцы унесли лемех, закрыли водоспуск, и вода перестала поступать на поля храма. Тогда упасака положил у водоспуска камень такой тяжелый, что только сто человек могли сдвинуть его, и вода стала поступать на поля храма. Принцы испугались силы упасаки и больше не осмеливались [закрывать ворота водоспуска]. Поэтому поля храма больше не высыхали и давали урожай³¹. Монахи храма разрешили упасаке пройти посвящение, и он стал монахом. Его называли Учителем Закона Додзё³².

Люди следующих поколений передавали, что Учитель Закона Додзё из храма Гангодзи обладал огромной силой. Верно говорю — сила его происходила из достоинств, накопленных в прошлых рождениях³³. Это — чудеса, случившиеся в стране Японии.

СЛОВО О НАКАЗАНИИ МУЧИТЕЛЬНОЙ СМЕРТЬЮ В ЭТОЙ ЖИЗНИ ЗЛОГО СЫНА, КОТОРЫЙ ИЗ ЛЮБВИ К ЖЕНЕ ЗАДУМАЛ УБИТЬ СВОЮ МАТЬ³⁴

Коси-но Омаро был родом из деревни Камо, что в уезде Тама провинции Мусаси³⁵. Мать Омаро звали Кусакабэ-но Матодзи. Во времена правления государя Сёму, Отомо³⁶ отправил Омаро в Цукуси охранять границу на три года³⁷. Мать последовала вслед за ним, чтобы они могли заботиться друг о друге, а жена осталась присматривать за домом.

Омаро расстался с женой и, не в силах снести разлуки с ней, задумал дурное убить мать и под предлогом соблюдения траура³ оставить службу и вернуться домой, чтобы быть вместе с женой. У матери от рождения было благочестивое сердце. [Сын] сказал ей “На восточной горе будет большая служба, и на ней будут семь дней толковать “Сутру лотоса”. Ты слышишь меня?” Обманутая мать хотела послушать сутру. Исполнившись благоговения, она омылась горячей водой и, очистившись телом, отправилась вместе [с сыном] в горы. [Вдруг] сын злобно посмотрел на неё бычьим взором и сказал: “Ложись на землю!” Мать взглянула ему в лицо и ответила “Что ты говоришь? Тобой овладел дух?” Сын обнажил меч, чтобы убить ее. Мать распростерлась перед ним и сказала: “Дерево сажают, чтобы снимать плоды и укрываться в его тени. Детей растят, чтобы они служили [родителям] поддержкой и опорой. А сейчас дерево, на которое рассчитывала, не может защитить меня от дождя. Отчего мой сын не стал таким, каким я хотела видеть его?” Сын не слушал ее. Горюя, мать сняла одежду, разложила на три части и, стоя перед сыном на коленях, сказала свое последнее желание “Возьми одежду и вспоминай обо мне. Одна часть отходит тебе, моему первенцу, одну отошли среднему сыну и еще одну — младшему”. Когда негодяй подошел к матери, чтобы отрубить ей голову, земля разверзлась и стала поглощать его. Мать мигом вскочила, схватила сына за волосы и, подняв глаза к небу, заплакала и сотворила молитву: “Мой сын сошел с ума. Он вне себя. Так пускай грех его будет прощен”. Она крепко держала сына за волосы, но земля поглотила его. Сострадательная мать вернулась домой, держа его волосы в руках. Она устроила заупокойную службу, положила волосы в ящичек перед статуей Будды и благоговейно попросила [монахов] читать сутры.

Глубоко было сострадание матери. Так глубоко, что она пожалела злобного сына и вершила ради него благочестивое.

Верно говорю — близко наказание в этой жизни за пренебрежение сыновним долгом, и злой грех этот не останется без наказания.

СЛОВО О ТОМ, КАК МЕРЯЛИСЬ СИЛОЙ ДВЕ БОГАТЫРШИ³⁹

Во время правления государя Сёму, на рынке Огава, что в уезде Катаката провинции Мино, жила богатырша. С рождения обладала она телом большим. Ее звали Мино-но Кицунэ.

Она приходилась потомком в четвертом колене тому, чьей матерью в давние времена была Мино-но Куни-но Кицунэ.

Сила ее равнялась силе ста человек. Она жила на рынке Огава, хвасталась своей силой, приставала к проезжавшим купцам и грабила их.

В те же времена в деревне Катава, что в уезде Аити провинции Овари, тоже жила богатырша. С рождения обладала она телом маленьким.

Она приходилась внучкой монаху Додзё⁴⁰, жившему в давние времена в храме Гангодзи.

Услышав, что Мино-но Кицунэ пристает к людям и грабит их, она решила померяться с ней силой. Погрузив на судно пятьдесят коку моллюсков,⁴¹ она бросила якорь у того рынка. Кроме прочего, она приготовила двадцать розг.

Пришла Кицунэ, забрала всех моллюсков и продала их. “Откуда ты пришла?” — спросила она. Владелица моллюсков не отвечала. Спросила еще раз. Та снова не ответила. Так она спрашивала четыре раза. Наконец та ответила “Я не знаю, откуда я пришла”. Кицунэ сочла [такой ответ] оскорбительным и хотела ударить ее. Но та схватила ее за обе руки и ударила розгой. Розга врезалась в тело. Ударила другой розгой. Она врезалась в тело. Ударила десятью розгами, и все они врезались в тело. Кицунэ сказала: “Сдаюсь. Вела себя плохо. Сожалею”. Стало ясно, что [владелица моллюсков] была сильнее Кицунэ. Владелица моллюсков сказала: “Впредь ты не будешь жить на этом рынке. Если же осмелишься жить здесь, забью тебя до смерти”.

Кицунэ покорилась — не жила на том рынке и не грабила. Люди на рынке радовались спокойствию.

В мире всегда есть сильные. Истинно говорю — сила такая обретается в настоящем, если в прошлом были посеяны [семена] для взращивания такой силы.

СЛОВО О ВОЗДАЯНИИ В ЭТОЙ ЖИЗНИ И О ПОМОЩИ КРАБОВ, ОКАЗАННОЙ ИМИ ЗА ТО, ЧТО ИХ И ЛЯГУШКУ ВЫКУПИЛИ И ОТПУСТИЛИ НА ВОЛЮ⁴²

В уезде Кии провинции Ямасиро жила одна женщина. Имя ее неизвестно. С рождения отличалась она глубокой сострадательностью, верила в карму, соблюдала пять заповедей, обладала десятью добродетелями и не убивала животных.

Во время правления государя Сёму пастушки из ее деревни поймали восемь крабов в горной реке и вознамерились поджарить их и съесть.

Увидев это, женщина стала упрашивать, говоря “С добрыми намерениями прошу вас — отдайте мне крабов”. Юноши же не слушали ее, отказывая ей со словами “Мы поджарим их и съедим”. С жаром продолжала она просить их и сняла свою одежду, чтобы выкупить [крабов]. Тогда юноши уступили ей. Она позвала монаха Гидзэн, чтобы с молитвой отпустить их на волю.

После этого она отправилась в горы и увидела, как большой змей заглатывал большую лягушку. Она попросила большого змея “Отдай мне эту лягушку — и я преподнесу тебе множество священных тканей⁴⁴”. Змей не отвечал. Женщина собрала священные ткани и молилась, говоря “Я буду почитать тебя божеством. Прошу тебя с добрыми намерениями — уступи мне [лягушку]”. [Змей] не поддавался и продолжал заглатывать лягушку. И снова она сказала змею “Отдай лягушку — и я стану твоей женой. Прошу тебя уступить ее мне”. Тогда змей согласился, высоко поднял голову, посмотрел женщине в лицо и выплюнул лягушку. Женщина назначила змею срок, сказав “Приходи ко мне через семь дней”.

Она без утайки рассказала отцу с матерью об этом змее. Отец с матерью стали горевать, говоря “Что за нечисть заставила тебя, нашу единственную дочь, пообещать то, чего нельзя исполнить?”

В это время высокодобродетельный Гёги жил в храме Фукаоса, что в уезде Кии. [Женщина] отправилась к нему и поведала о случившемся. Высокодобродетельный выслушал ее и сказал: “Тяжело придется тебе. Одно скажу — крепко верь в Три Сокровища”.

Получив такое наставление, она вернулась домой. Когда настала назначенная ночь, она затворила дом, собралась с силами и сотворила множество молитв с упованием на Три Сокровища. Змей ползал вокруг дома еще и еще раз, стучал в стены хвостом, потом забрался на крышу, прогрыз дырку в соломе и упал перед женщиной. Однако змей не добрался до тела женщины. Только что-то стучало и прыгало — словно кто-то кусался и грызся.

Наутро она увидела восемь крабов, собравшихся вместе, и змея, разорванного на куски. Тут она поняла, что выкупленные и отпущенные ею на волю крабы отблагодарили ее.

Даже непросветленное насекомое отплачивает за доброту, ему оказанную. Тем более человек не должен забывать об оказанном ему благодеянии.

После случившегося в провинции Ямасиро стали почитать больших крабов из горных рек и отпускали их на волю, творя добро.

СЛОВО О ТОМ, КАК СИРОТА ПОЧИТАЛА БРОНЗОВУЮ СТАТУЮ КАННОН, И ОБ УДИВИТЕЛЬНОМ ВОЗДАЯНИИ В ЭТОЙ ЖИЗНИ⁴⁵

В селе, что в окрестностях храма Уэдзуки в правой части Нара, жила сирота. Мужа у нее не было, имя ее неизвестно. При жизни родителей [семья] была очень богатой и зажиточной. Они построили много домов и амбаров, отлили бронзовую статую бодхисаттвы Каннон высотой в два сяку и пять сун. Поставив возле дома молельню, поместили туда статую и совершали приношения.

Во время правления государя Сёму родители умерли, рабы разбежались, лошади и коровы сдохли. Богатство улетучилось, дом обеднел. [Сирота] одна смотрела за опустевшим домом, днем и ночью горько плакала, слезы лила. Услышав, что бодхисаттва Каннон хорошо исполняет молитвы, она привязала веревку к руке бронзовой статуи, совершила приношения цветами, благовониями и лампадами и молилась о богатстве, говоря так “Я одна осталась, сирота. Родители умерли. У меня ничего нет, и дом мой беден. Мне нечем поддержать тело. Молю тебя сделай меня богатой, только поскорее, не медли”. Так она плакала-молилась день и ночь.

В селе жил богач. Его жена умерла, он был вдовцом. Увидев девушку, он велел свахе посвататься к ней. Девушка ответила “Я бедна. Тело мое голо, у меня нет одежды. Мне нечем покрыть лицо — как я могу говорить с ним?” Сваха вернулась и рассказала о том мужчине. Тот выслушал ее и сказал: “Я хорошо знаю, что она бедна и у нее нет одежды. Но согласна она или нет?” Сваха пошла [к сироте] и передала его слова. Девушка снова отказалась. Тогда мужчина пришел без спросу сам. [Девушка] согласилась, и они спали вместе.

На следующий день с утра до вечера лил дождь.

Дождь не прекращался, и [вдовец] не уходил. Так продолжалось три дня. Мужчина проголодался и сказал: “Я хочу есть. Дай мне что-нибудь”. Жена сказала: “Будет исполнено”. Она развела огонь в очаге и поставила пустой котел, села на корточки и вытирала [слезы] со щек. Она ходила по пустому дому и тяжко вздыхала. Сполоснув рот и вымыв руки, она вошла в молельню, привязала веревку к статуе и сказала, плача “Избавь меня от позора. Ниспошли мне скорее богатство”. Выйдя [из молельни], она снова направилась к пустому очагу, вытирая слезы со щек.

В час Обезьяны в ворота вдруг постучали, и кто-то позвал [сироту]. Она вышла и увидела кормилицу богатого соседа. В большом ларе она принесла всякую еду и питье. Яства благоухали, и всего было вдоволь. Там была и металлическая посуда на лаковых подносах. [Кормилица] отдала [яства] со словами “Хозяин услышал, что у тебя гость и послал все это. Только верни потом посуду”. Сирота возрадовалась, и ее сердце наполнилось счастьем Она сняла свою черную одежду, преподнесла ее посыльной и сказала: “Мне нечем отблагодарить тебя, кроме как этой грязной одеждой. Возьми ее на счастье”. Кормилица взяла одежду, надела ее и тут же ушла.

Когда [сирота] накрыла на стол и муж увидел еду, он удивился и смотрел на жену, а не в тарелки. Наутро он ушел и прислал десять кусков шелка и десять мешков риса со словами “Скорее сшей из шелка одежду, а из риса сделай вина”.

[Сирота] пошла в дом богатых соседей, чтобы выразить свою признательность за их доброту. Но хозяйка соседнего дома сказала; “Ты что, с ума сошла? Или дух в тебя вселился? Я ничего не знаю”. Посыльная тоже сказала: “И я ничего не ведаю”. Обруганная, [сирота] вернулась домой и собралась, по обычаю своему, молитву сотворить. Зашла в молельню и увидела, что черная одежда, которая предназначалась посыльной, была на бронзовой статуе. Тут она уразумела, что это Каннон чудо сотворила. [Сирота] уверовала в карму и почитала статую с еще большим рвением. С тех пор к ней вернулось прежнее богатство, она не плакала и не горевала. Супруги прожили вместе жизнь долгую и счастливую. Такие вот чудеса.

КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ

¹ “Слово о том, как был пойман Гром” — данная история открывает цикл HP, посвященный громовнику, одному из главных персонажей японской мифологии и фольклора. Настоящий сюжет является вариантом того, что зафиксирован НС (Юряку, 7—7—3). Там, в отличие от истории HP, Гром принимает обличье змея. (О мотиве грома-змея в буддийских памятниках Японии см. Kelsey W. Michael. Salvation of the Snake, the Snake of Salvation Buddhist-Shinto Conflict and Resolution //Japanese Journal of Religious Studies. 1981. № 1; Мещеряков А. H. Синтоистский змей и раннеяпонский буддизм Проблема культурной адаптации //Буддизм. История и культура. М., 1989. С. 119—128.) С другой стороны, эта история утверждает верховенство государя (являвшегося верховным жрецом синтоизма) над природными силами.

² Тисакобэ-но Сугару — см. о нем в НС (Юряку, 6—3—7).

³ Юряку — 456-479.

⁴ “Из дворца Асакура в Хацусэ” — соврем. город Сакураи, преф. Нара.

⁵ “Доставь Гром сюда” — в данном случае опосредованным образом выявляется связь громовника-змея с сексуальной сферой, которая выявляется в результате нарушения Сугару запрета на вход в государеву опочивальню.

⁶ “Повязал на лоб красную повязку” — последняя выступает в данном случае в качестве оберега. См. также HP, II—7.

⁷ “Прикрепил к копью красный прапорец” — имеется в виду знак государева посланника.

⁸ “Храм Будды Тоёра” — один из старейших буддийских храмов Японии, известен также как Мукухара-дэра или Кокэндзи. Этот женский монастырь был построен Сога-но Инамэ (?—570) одним из самых активных поборников распространения буддизма в Японии. См. также HP, I—5

⁹ “Жрецы родных богов” — речь идет о синтоистских жрецах.

¹⁰ “Священный паланкин” (косико, соврем. омикоси) — своеобразный переносной алтарь; во время ритуальных манипуляций используется для доставки символического изображения божества (синтай) из святилища (обычно располагается в горах) к месту проживания общины, поклоняющейся ему. В обычное время изображение, скрытое от глаз верующих, находится в храме.

¹¹ “В старой столице” — имеется в виду либо одна из резиденций “императоров” VII в. в районе Асука (южная часть котловины Нара), либо Фудэивара (694—710), соврем. преф. Нара.

¹² “Государь распорядился какое-то время не хоронить его” — речь идет о могари (“временном захоронении” или “отложенном захоронении”), синтоистском ритуале похорон, согласно которому тело покойного не предается определенное время земле. Упоминания о могари часто встречаются в НС. В это время отправляются ритуалы, призванные обеспечить достойное существование почившего в ином мире и, одновременно, строится усыпальница для него. См. также HP, I—4.

¹³ “Название... происходит отсюда” — множество мифологических сюжетов, объясняющих происхождение тех или иных топонимов, содержится в К, НС и “Фудоки”. (О “Фудоки” см. Идзумо фудоки /Пер., предисл. и коммент. К. А. Попова. М., 1966; Древние фудоки /Пер., предисл. и коммент. К. А. Попова. М., 1969.)

¹⁴ “Слово о лисице и ее сыне” — данная история может считаться прототипом позднейших многочисленных фольклорных произведений о лисице-оборотне. См. М. W. de Visser. The Fox and the Badger in Japanese Folklore //TASJ, XXXVI, Part Three (1908). Данная история приводится в “Фусо рякки” [“Сокращенные записи о Стране восходящего солнца”] (III, Киммэй — т. е. III свиток; запись, относящаяся к правлению Киммэй) — выжимка из исторических хроник и сочинений, автор — монах Коэн, рубеж XI—XII вв.; “Мидзукагами” (I, Киммэй).

¹⁵ “Некий муж из уезда Оно провинции Мино” — соврем, преф. Гифу, уезд Иби. В начале VIII в. административное деление страны приобрело упорядоченный вид и состояло из 66 провинций (купи) и 592 уездов (кари).

¹⁶ “Ежегодный налог рисом” — рис предыдущего урожая следовало доставить в столицу до конца восьмой луны. См. Традиционный японский календарь.

¹⁷ Кицунэ — это имя переводится как “лисица”. В данном случае использована народная этимология слова кицу-нэ — “приходи и спи”, ки-цунэ — “приходи всегда”.

¹⁸ “После пожалования ранга его стали называть Кицунэ-но Атаэ” — имеется в виду наследственное звание (кабанэ). В данном случае — атаэ (т. к. оно становилось компонентом фамилии, мы пишем его с заглавной буквы). Система кабанэ имела самое широкое распространение в среде родоплеменной аристократии. (О кабанэ см. Richard]. Miller. Ancient Japanese Nobility. The Kabane Ranking System. Berkeley; Los Angeles; London, 1974; Мещеряков A. H. Древняя Япония Буддизм и синтоизм. Проблема синкретизма. М., 1987. С. 46—50.)

¹⁹ “Слово о мальчике силы необычайной, рожденном с помощью Грома” — данная история цитируется в “Фусо рякки” (III, Бидацу), “Мидзукагами” (II, Бидацу) и др.

²⁰ Бидацу — посмертное имя государя, правившего в 572—585 гг.

²¹ Нунакура Футотамасики-но Микото — прижизненное имя Бидацу.

²² “Из дворца Осада, что в Иварэ” — соврем. город Сакураи, преф. Нара.

²³ “В деревне Катана, что в уезде Аюти провинции Овари” — соврем. город Нагоя.

²⁴ “С железной мотыгой в руках” — буквально с “железным посохом” (канэ-но цуэ). Этот термин традиционно трактуется как “мотыга”. Однако цуэ может обозначать и священный предмет синтоизма. В одном из мифов К божество Идзанаги, вернувшись из страны мертвых, подвергает себя ритуальному очищению, во время которого из его цуэ рождается божество Цуки-тацу-фуна-до-но-ками (Кодзики — Записи о деяниях древности /Пер., коммент. Е. М. Пинус. СПб. ШАР, 1994. С. 49). В позднейшей традиции его изображали в виде вертикального столбика и устанавливали на дорогах. Считалось, что божество отгоняет алых духов. Цуэ является также одной из основных принадлежностей синтоистских мистерий кагура. Из этнографических данных известно, что цуэ представляет собой деревянный посох, который брали с собой, выходя на улицу или отправляясь в путешествие, и использовали в качестве оберега. Таково же было и назначение цуэ, изготовленного из древесины павлонии, при использовании его в обрядности, посвященной началу Нового года. Зафиксированы предания, в которых с помощью цуэ тушат пожар (“Удзи сюи моногатарисю” [“Сборник оставшихся рассказов из Удзи”]. № 174) или же прогоняют касатку, преследовавшую кита (Нихон-но минва [Японские народные легенды]. Т. 6. Токио, 1974. С. 167).

²⁵ “Когда раздался раскат грома, от страха и ужаса он заслонился ею” — т. е. крестьянин заслонился железной мотыгой. В синтоистской традиции Гром (бог грома и дождя) отождествляется со змеем. Из современного фольклора известно, что змей испытывает страх перед железными предметами. Если кто-то заходит в пещеру, где обитает дух змея, держа в pyкax металлическую вещь, змей начинает гневаться. Большой змей в пруду, которому молятся местные жители для ниспослания дождя, не переносит ничего, сделанного из железа, и потому рыбу в пруду не ловят металлическими крючками. (См. R. Dorson. Folk Legends of Japan. Rutland; Tokyo, 1962. P. 118, 121.) Несомненно, что и в данной истории железное цуэ выступает в качестве оберега против разящего громовника.

²⁶ “Сделай для меня лодку из камфарного дерева, наполни ее водой, а на воду положи бамбуковый лист” — строительство крестьянином лодки для Грома представляет собой синтоистский ритуал для восстановления силы бога грома и дождя, потерянной им при падении на землю. Исходя из этой легенды HP, происхождение многочисленных лодок из камфарного дерева, относящихся к периодам яей (III в. до н. э. — III в. н. э.) и кофун (IV—VI вв.), может быть объяснено как принадлежность развитого культа бога грома. Связь между бамбуком и громом зафиксирована и в современном ритуале. В том месте, куда ударила молния, втыкают ствол бамбука, огораживают это место и там проводят моления (подробнее об этом см.: Комаки Сатоси. Нихон рё:ики-то минватэки хозю: [“Нихон рё:ики” в свете народных легенд]. Токио, 1975. № 6. (Нихон бунгаку) [Японская литература]. С. 151).

²⁷ “Змей дважды обвивался вокруг его головы, а хвост и голова свешивались ему на спину” — свидетельство божественного происхождения мальчика от бога грома. В наиболее архаичной версии, следы которой присутствуют в легенде, рождение мальчика есть, по всей вероятности, результат оплодотворения дождем (громовником) матери-земли.

²⁸ “Камень высотой в восемь сяку” — 1 сяку равен 30,3 см.

²⁹ “Остались следы глубиной в три суна” — 1 сун равен 3,03 см. Глубокие следы можно, вероятно, считать одним из устойчивых признаков змея. (См. R. Dorson. P. 127.)

³⁰ “В храме Гангодзи” — в VII в. этот храм назывался Асука-дэра или Хокодзи. Основан Сога-но Умако в 588 г. Перенесен в Нара в 716 г. (Историю этого храма см. Буддизм в Японии. М., 1993. С. 415—426.) Сога-но Умако (?— 626) — представитель могущественного рода Сога, один из наиболее влиятельных царедворцев своего времени.

³¹ “Поэтому поля храма больше не высыхали и давали хороший урожай” — функция дарителя влаги, переосмысленная в условиях развитого земледелия с социальной точки зрения, переходит от змея к его потомку.

³² Додзё — о его потомках, также совершающих чудесные подвиги, см. HP II—4, II—27.

³³ “Сила его происходила из достоинств, накопленных в прошлых рождениях” — чудесная сила и способности Додзё объясняются, исходя из буддийских установок автора-составителя. Но, как видно из эпизода о чудесном рождении будущего монаха и его деяний, его способности передаются по наследству от синтоистского змея-громовника.

³⁴ “Слово о наказании мучительной смертью в этой жизни злого сына, который из любви к жене задумал убить свою мать”— цитируется в “Кондзяку моногатарисю” (XX—33),“Дзоходзокё” (IX), “Хоон дзюрин” (XXII).

³⁵ “Уезд Тама провинции Мусаси” — соврем. район большого Токио.

³⁶ Отомо — род Отомо традиционно был ответственным за военные дела при государевом дворе.

³⁷ “Охранять границу на три года” — служба на границе осуществлялась воинами (сакимори), направлявшимися на Кюсю для защиты от возможного нападения со стороны Кореи или Китая. Срок службы составлял три года. Брать с собой членов семьи запрещалось.

³⁸ “Под предлогом соблюдения траура” — период траура по умершим родителям продолжался один год, во время которого предписывалось освобождение от любого рода повинностей.

³⁹ “Слово о том, как мерялись силой две богатырши” — цитируется в “Кондзяку моногатарисю” (XXIII—17). Данная история представляет собой продолжение цикла преданий о монахе Додзё и его потомках.

⁴⁰ “Она приходилась внучкой монаху Додзё” — речь идет о богатырше. Ее дед совершал подвиги, основанные на его сверхестественной силе.

⁴¹ “Погрузив на судно пятьдесят коку моллюсков” — нижеследующие деяния внучки Додзё (который, в свою очередь, был потомком повелителя водной стихии — змея громовника) связаны с судном, т. е., в конечном итоге, с водой.

⁴² “Слово о воздаянии в этой жизни и о помощи крабов, оказанной ими за то, что их и лягушку выкупили и отпустили на волю” — сходные мотивы содержатся в HP, II—8. Цитируется в “Хокэ кэнки” (III—123), “Гэнко сякусё” (XXVIII— 2), “Кондзяку моногатарисю” (XVI—16), “Кокон темонсю” (XX) и др.

⁴³ “Десять добродетелей” (дзюдзэн) — санскр. dasalcusala не убивать, не воровать, не прелюбодейничать, не лгать, не злословить, не говорить непристойностей, не затемнять смысл, не проявлять алчности, не давать воли гневу, не иметь ложных взглядов.

⁴⁴ “Множество священных тканей” (мшпзгура) — использовались для совершения приношений синтоистским божествам.

⁴⁵ “Слово о том, как сирота почитала бронзовую статую Каннон, и об удивительном воздаянии в этой жизни” — цитируется в “Кондзяку моногатарисю” (XVI-8).

УДЗИ СЮИ МОНОГАТАРИ

Свиток первый

ПРО ТО, КАК БОГ ДОРОГИ¹ С ПЯТОЙ УЛИЦЫ ВНИМАЛ ТОМУ, КАК ДОМЭЙ² ЧИТАЛ СУТРУ³ В ДОМЕ ИДЗУМИ-СИКИБУ⁴

Давным-давно жил монах, погрязший в сладострастии. Имя ему было Домэй, отцом его был наставник престолонаследника. Захаживал Домэй и к Идзуми-сикибу. Следует заметить, что и сутры читал он замечательно.

Как-то раз пришел Домэй к Идзуми-сикибу и возлег с нею. Проснувшись, он всем сердцем отдался чтению сутры. Покончив со всеми восемью свитками, собирался еще раз вздремнуть на заре, но тут вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. “Кто здесь?” — спросил он. В ответ же услышал: “Я — тот старик, что живет на углу Пятой улицы и улицы Ниситоин ”. — “А что ты здесь делаешь?” — “Сегодня ночью я внимал вашему чтению “Лотосовой сутры”, и теперь никогда того не забуду”. Домэй спросил: “Сутру лотоса” я читаю часто, чем же тебе запомнилась ночь нынешняя?” Бог дороги с Пятой улицы отвечал: “Когда вы читаете, предварительно совершив очищение, вас приходят послушать даже Бонтэн и Тайсяку⁶. И мне уже не удается подойти поближе и послушать. Сегодня же вы читали, не совершив очищения, и поскольку ни Бонтэн, ни Тайсяку поблизости не было, я сумел подойти поближе и выслушать вас. И трудно мне забыть это”.

Вот и выходит, что если даже читаешь сутру в неурочное время, следует перед этим совершить очищение. Досточтимый Эсин⁷ поучает нас: “Когда возносишь имя Будды или читаешь сутры, заповеданного нарушать нельзя”.

ПРО ГРИБЫ ХИРАТАКЭ, ЧТО РОСЛИ В ДЕРЕВНЕ СИНОМУРА⁸ ПРОВИНЦИИ ТАМБА

И это тоже давным-давно было. В деревне Синомура провинции Тамба несколько лет подряд был такой урожай грибов хиратакэ, что местные жители не знали, что с ними и делать. Они уж и сами их до отвала ели, и другим дарили. Так прошло несколько лет. И вот как-то старосте деревни привиделся сон. Будто пришли к нему человек двадцать-тридцать длинноволосых монахов и хотят поговорить с ним “А кто вы такие?” — спрашивает староста и слышит ответ: “Все эти годы мы служили при государевом дворе. И потому наша связь с деревней теперь оборвалась, и мы уходим в другие края. Как печально! Подумали мы, что уходить просто так было бы невежливым и потому пришли к вам ”.

Увидев сон, староста удивился, недоумевать стал, рассказал жене и детям. Оказалось, что и другие видели во сне то же самое. Все недоумевали. Так и год кончился.

А когда на следующий год настала девятая луна, а потом и десятая, все по привычке отправились в горы собирать хиратакэ, но грибов и в помине не было. Стали жители деревни думать — в чем дело? И пришел к ним тогда искусный проповедник — епископ Тюин-содзу⁹. Теперь он уже умер. Выслушав рассказ, Тюин рассудил так: “Полагаю, что то были проповедники, которые переродились грибами за то, что читали они проповеди, очищения не совершив.”

Вот и выходит, как люди говорят: немного потеряешь, если хиратакэ не отведаешь.

ПРО ТО, КАК ЧЕРТИ ШИШКУ ЗАБРАЛИ И ОБРАТНО ОТДАЛИ

И это тоже давным-давно было... Жил-был старик, у которого на правой стороне лица выросла большая шишка. Размером с большой мандарин. Людей он сторонился. Рубил дрова, тем и жил. Пошел он как-то в горы. Тут дождь с ветром разгулялись, домой не вернуться. Делать нечего, заночевал старик в горах. А рядом — никого, хоть бы дровосек какой-нибудь. Обуял старика страх страшный. Забрался в дупло, скрючился там, глаз сомкнуть не может. Слышит — издалека голоса человеческие доносятся. Думал старик, что он в горах один-одинешенек, а оказалось, что люди рядом. Старик приободрился. Только смотрит — уж больно эти люди странные. Кто сам красный, а одежда — зеленая. У кого набедренной повязка красная, а сам — черный. У кого глаза нет, у кого — рта. А кого и описать невозможно. Человек сто собралось. Запалили огонь — как солнце зажглось. Уселись перед дуплистым деревом, где старше сидел. А тот себя — от страха не помнит.

На почетном месте главный черт восседает. А по обе руки от него другие черти расселись. И столько их — не счесть. И всяк такой, что и описать трудно. Гуляют, сакэ пьют. Ну, точно люди. Главный черт частенько к чаше прикладывался, захмелел изрядно. Тут выскакивает молодой черт. На голову горшок нацепил. Лопочет несуразное. Прошелся этак медленно перед главным. А тот в левой руке чашу держит, хохочет. Ну, прямо человек! А молодой черт свое отплясал кончил и исчез. Тут и другие черти плясать потянулись. Кто плохо пляшет, кто хорошо. Чудно старику на это смотреть. А тут главный черт и говорит: “Нынче на славу гулянье удалось. Вот бы еще на какой танец диковинный поглядеть!”

В старика же то ли черт вселился, то ли боги с буддами надоумили. В общем, сплясать решил. “Эх, была не была!” — подумал он, услышав, как черти в ладоши хлопают. “Спляшу, а там хоть и помирать можно”. Вылез старик из дупла и пустился плясать перед главным чертом. Шапка на нос сползла, у пояса топорик болтается. Черти повскакали, как зашумят: “Это еще что такое?” Старик то на цыпочках пройдется, то пригнется, руками поводит, извивается да покрикивает. Так весь круг и обошел. Черти все, да и главный сам, очень поражены были.

Главный черт и говорит: “Давным-давно мы гулянки завели, но такое в первый раз вижу. Отныне пусть старик этот на наши гулянья всегда является”. Отвечает старик: “И просить не надо, сам приду. В этот-то раз я готов не был, забыл напоследок рукой махнуть. А если уж вам понравилось, в следующий медленно станцую”. Главный черт сказал: “Славно говоришь, непременно приходи”. А какой-то черт, третий с конца, сказал так: “Хоть старик и обещается, но для верности надо что-нибудь у него в залог взять”. Говорит главный черт: “Это ты очень правильно говоришь”. Стали черти совещаться, что бы со старика взять. Главный черт и скажи: “Возьмем-ка у старика шишку. Шишка-то счастье приносит, старику ее жалко будет”. Отвечает старик: “Лучше возьмите хоть глаз или нос. А шишку не дам. Давно она у меня. Вещь никчемная, на что она вам?” Главный черт тогда отвечает: “А, вон он как расстроился! Шишку-то мы и заберем”. Подходит к старику черт: “А ну, отдавай!”. И сорвал шишку. Совсем даже не больно. “Теперь-то я непременно к вам в следующий раз на гулянку приду”, — пообещал старик. Тут уж рассветные птички запели, черти восвояси отправились. Ощупал старик лицо — нету шишки, след простыл. Старик и дров нарубить забыл, так домой и вернулся. Старуха спрашивает: “Что стряслось?” Он говорит: так, мол, и так. Подивилась жена.

А у другого старика, жившего по соседству, была шишка на левой стороне лица. Как увидел он, что у соседа шишка исчезла, спрашивает: “Как это ты шишку убрал? Каким снадобьем свел? Скажи мне — тоже так хочу”. — “Снадобье здесь ни при чем. Так-то и так-то дело было. Черти ее себе взяли”. — “Ну, и я так уберу”. Выспросил все в подробностях, запомнил.

Так по слову первого старика и сделал: забрался в дупло, ждет. И вправду: слышит, черти пришли. Расселись, сакэ пьют, гуляют. “Ну как, пришел старик?” — спрашивают. А тот, хоть и страшно ему было, вылез. Черти говорят: “Вот он!”. Главный черт велит ему: “Иди сюда, пляши!”. Но старик этот плохо плясал, неуклюже как-то. Главный черт и говорит: “В этот раз плохо пляшешь. Никуда не годится! Вернуть ему шишку!”. Вышел сзади черт и говорит: “Получи-ка!”. И прилепил ему шишку. И стало у старика с обеих сторон по шишке.

Нехорошо завидовать, вот что.

ПРО СТАРШЕГО ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТНИКА ИЗ РОДА БАН

И это тоже давным-давно было... Бан-но Ёсио¹⁰, ставший впоследствии старшим государственным советником, служил посыльным у управителя одного уезда, расположенного в провинции Садо. И вот увидел Ёсио во сне, что стоит он с расставленными ногами над храмами Сайдайдзи и Тодайдзи¹¹. Спрашивает у жены, в чем тут смысл. “Пах себе порвешь!” — растолковала жена. Испугался Ёсио и подумал, что зря он про дурной сон рассказал. Отправился к управителю уезда. Про того шла слава, что был он физиогномистом непревзойденным И хоть обычно не поступал он так, но на сей раз приветил он Ёсио, на круглую подушку усадил, угостил. Удивился Ёсио, уселся, поведал, как перепугался, когда жена сказала, что он себе пах порвет. Управитель же ответствовал: “Сон твой сулит тебе события благоприятнейшие. Но рассказал ты его человеку дурному. А потому хоть достигнешь ранга высокого, но суждено тебе совершить преступление”.

Случилось по слову управителя. Ёсио переехал в столицу и дослужился до чина старшего государственного советника. Но потом совершил он преступление. Как то и предсказал управитель уезда.

ПРО ГОРНОГО ОТШЕЛЬНИКА, КОТОРЫЙ ХРАНИЛ ВО ЛБУ МОЛИТВУ

И это тоже давным-давно было. В дом к одному человеку зашел горный отшельник. Вид у него был весьма важный. За спиной — топор, на поясе — раковина¹², в руке — посох. Встал он в садике. Спрашивает отшельника слуга: “Кто ты есть, досточтимый монах?” Тот по-прежнему стоит, отвечает: “Живу я на горе Хакусан¹³. А теперь надумал пойти на гору Митакэ¹⁴ и провести там в поклонении две тысячи дней. Но деньги у меня кончились. Не подадите ли мне на пропитание?”

Посмотрел слуга на отшельника, а у того над бровями, там, где волосы расти начинают, рана глубокая. Только-только затянулась, кожа еще красная. Слуга спрашивает: “Кто это тебя так?” Голосом, исполненным благолепия, отшельник ответствовал: “Здесь хранится у меня молитва о спасении всех живущих”. Люди воскликнули: “Потрясающе! Как пальцы на руках-ногах отрубают сколько раз видели, а вот чтобы во лбу молитву хранили — такого еще не бывало!”. Но тут прибежал молоденький слуга лет семнадцати-восемнадцати, взглянул на отшельника и сказал: “А, этот тот самый злосчастный отшельник! Какая такая молитва у него во лбу хранится!? Он связался с женой литейщика, что живет к востоку от дома Оэ-молодого на седьмой улице. Летом прошлого года он пришел к ней, но в самый интересный момент вернулся литейщик. Отшельник бросился наутек, даже вещички свои не успел забрать. Побежал к западу, да только литейщик догнал его перед домом Оэ, лоб ему мотыгой разбил. Сам Оэ мне рассказывал”. Бывшие там люди выслушали рассказ с удивлением, а потом обратили взоры к отшельнику. Тот же притворился, будто ничего и не случилось, и с некоторой важностью изрек: “А после этого я стал хранить там молитву”. Когда он как ни в чем не бывало сказал так, собравшиеся как один разразились хохотом А горный отшельник счел за благо скрыться.

ПРО ТО, КАК СРЕДНИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТНИК МОРОТОКИ¹⁵ ИССЛЕДОВАЛ “ДРАГОЦЕННЫЙ СТЕБЕЛЬ” МОНАХА

И это тоже давным-давно было... Жил-был средний государственный советник Моротоки. К нему пришел некий святой подвижник. На нем было весьма короткое монашеское одеяние, выкрашенное черной-пречерной тушью. Он перебирал большие четки из семян магнолии.

Моротоки спросил: “Ты чем занимаешься, монах?” Тот же необычайно жалостливым голосом отвечал: “Трудно смириться с бренностью этого призрачного миpa. Чтобы выйти за пределы бесконечного круговращения жизни и смерти, следует избавиться от источника страданий — в противном случае этот зыбкий мир не покинуть. И вот я решил отрезать источник страданий — дабы преодолеть круговращение жизни и смерти”. Моротоки спросил: “Что ты имеешь в виду, когда говоришь о том, что ты отрезал источник страданий?” — “А вот поглядите-ка!” — воскликнул монах и приподнял полы своих одежд — мужского уда не было, только волосы торчали.

“Вот дела-то!” — изумился Моротоки, но вот болтавшийся между ногами мешочек показался ему весьма странным. “Эй, есть там кто-нибудь!” — крикнул он. На его зов явились слуги. Моротоки приказал: “Схватить его!” Монах с важным видом прочел молитву будде Амида и сказал: “Ну скорее, скорее, делайте со мной, что хотите!” Вид у него был весьма горестный. Монах расставил ноги и зажмурил глаза. Моротоки сказал: “А ну-ка, раздвиньте ему ноги!” Слуги подбежали к монаху. Позвав мальчика лет двенадцати-тринадцати, Моротоки сказал: “Пошарь-ка у него в промежности!” Мальчишка, как ему и было велено, стал шарить своей пухленькой ручонкой. Через какое-то время монах спокойно и просветленно сказал: “Вот так хорошо, сделай так же еще разок!” Моротоки приговаривал: “Смотрите-ка, как ему хорошо стало! Давай-давай!” Подвижник сказал: “А здесь больно, вот здесь!” Мальчишка продолжал свои злонамеренные действия и через какое-то время из волос показалась какая-то штука размером с гриб, которая мягко шлепнулась на живот. Моротоки и все остальные захохотали. Подвижник хлопнул в ладоши и закатался по земле от смеха. В общем, оказалось, что монах запрятал свой уд в мешочек, поверх которого он приклеил свои волосы. И, как ни в чем ни бывало, дурачил людей, собирая подаяние. Этот монах был не в своем уме.

ПРО ТО, КАК МУДРЕЦ ИЗ РЮМОН ХОТЕЛ ОЛЕНЕМ ОБЕРНУТЬСЯ

В местечке под названием Рюмон, что в земле Ямато, жил подвижник. Именем себе он взял название той местности, где жил, и звался потому “Подвижником Рюмон”. У него был друг, который промышлял тем, что охотился на оленей. И вот в темную летнюю ночь охотник, прихватив с собой факел, отправился в лес

Вот бродит он в поисках оленя. И вдруг видит, как в темноте сверкают чьи-то глаза. Охотник подумал, что это олень. Посветил получше — точно, глаза оленьи сверкают! Приблизившись на расстояние выстрела, он выхватил стрелу и поднял лук. Глядит — а у оленя расстояние между глазами — меньше, чем надо. И цвет глаз тоже какой-то другой. “Вот странно-то!” — подумал охотник, опустил лук, стал вглядываться. Что-то здесь не так! Вынул стрелу из лука, посветил факелом — не оленьи это глаза! “Будь, что будет!” — подумал охотник, подошел поближе, посветил — нет, шкура вроде бы оленья. Хотел выстрелить, да только глаза все-таки какими-то странными ему показались. Подошел еще ближе, и увидел Рюмона. Подбежал к нему охотник, поднес факел поближе и увидел: лежит Рюмон, накрылся оленьей шкурой, глазами моргает.

Спрашивает охотник: “Что ты здесь делаешь?” Рюмон прослезился и ответил: “Помнишь — ты ведь и слушать меня не хотел, когда я тебе говорил, чтобы ты оленя не губил. Но ты его убил с жестокостью. Вот я и решил оленем прикинуться. Думал, вот если ты убьешь меня, может, тогда хоть это на тебя подействует. Жалко, что ты в меня не выстрелил!” Тут охотник свалился на землю и залился слезами: “Вот оно что! Вы решили прикинуться оленем, поскольку я не слушал ваших увещеваний!” С этими словами он выбросил свой меч, разломал стрелы и колчан. Обрив голову, присоединился охотник к Рюмону, монашествовать стал. Покуда Рюмон жив был, ему прислуживал, а когда тот дух испустил, продолжал сам подвижничать.

ПРО ТО, КАК ПРИ ПОМОЩИ ГАДАНИЯ УДАЛОСЬ ОБНАРУЖИТЬ ЗОЛОТО

Некий путник искал ночлег и, приблизившись к развалинам большого дома, спросил: “Нельзя ли здесь остановиться?” Женский голос ответил: “Заходите!” Путник и его сопровождающие спешились. Помещение было большое, но вид у него — нежилой. Похоже, что хозяйка обитала здесь в одиночестве.

Позавтракав на рассвете, путник собрался в путь, но тут к нему вышла хозяйка и сказала: “Подождите!” — “В чем дело?” — “Вы везете тысячу рё золота. Верните их мне и тогда поезжайте”. Слуги путника рассмеялись. “Возможно ли такое! Никакого золота у нас нет!” Но путник велел им подождать. Спешившись, он зашел в дом, велел принести его вещи и окружить его занавесями. Через какое-то время путник позвал женщину. Когда она вошла, путник сказал: “Может быть, ваши родители занимались гаданием?” — “Наверное, вы правы”. — “Хорошо. Так отчего ты сказала, что мы везем тысячу рё золота и должны отдать его тебе?” — “Перед смертью родители оставили мне кое-что на жизнь и сказали так: “Пройдет десять лет, и в такой-то день сюда прибудет путник и остановится на ночлег. Он добудет для тебя тысячу рё нашего золота. Попроси у него золото, а как станет невмоготу, продай его и живи на вырученное”. С того времени, как родители умерли, я понемногу продавала то, что они оставили мне, а к нынешнему году распродала все. Стала ждать наступления указанного ими дня. И когда вы остановились на ночлег, я подумала, что вы — тот самый человек, который привез мне золото”.

“Золото здесь действительно есть”, — сказал путник и направил женщину в угол комнаты и, так чтобы никто не видел, постучал по опорному столбу. В одном месте в столбе обнаружилась пустота. “Там спрятано золото, о котором тебе говорили родители. Бери понемногу на нужды свои”, — научил мужчина и уехал.

Родители женщины были искусны в гадании. Когда они пытались узнать судьбу дочери, им открылось, что через десять лет она обеднеет. Узнали они и то, что в такой-то день такой-то луны приедет и остановится на ночлег человек, сведущий в гадании. Они решили, что если сразу сказать дочери о золоте, она растратит его понапрасну до времени. А потому они велели ей ждать десять лет, а дом — не продавать. Путник же тоже занимался гаданием. Он понял, в чем тут дело и указал женщине на то место, где было спрятано золото. После этого он уехал. Гадатель видит будущее ясно, как на ладони, и узнает все, что вперед будет.

ПРО ТО, КАК ГОСПОДИН УДЗИ¹⁶ УПАЛ С ЛОШАДИ И ПРИЗВАЛ К СЕБЕ ЕПИСКОПА ИЗ ОБИТЕЛИ ДЗИССО¹⁷

И это тоже давным-давно было... В то время, когда возводили дворец Кая¹⁸, господин Удзи упал с лошади и после этого занемог. Удзи отправил посланца за епископом Синъё, дабы тот вознес молитвы. Но прежде, чем он прибыл, в некую даму из свиты Удзи, которая проживала в некотором отдалении от усадьбы, вселился дух и поведал: “Не беспокойтесь. Я только одним глазом взглянул на господина, а он и упал. Но хоть самого Синъё с вами не было, он успел послать мальчика-защитника Закона Будды. Он меня и прогнал”.

После этого господин Удзи почувствовал себя намного лучше. Что за удивительный человек — этот епископ Синъё!

ПРО ТО, КАК ЗЛОСЛОВИЛ ХАТА-НО КАНЭХИСА, ПРИДЯ ДОМОЙ К МИНИСТРУ МИТИТОСИ

Давным-давно государь поручил министру управления по имени Мититоси¹⁹ составить поэтическую антологию “Госюисю”²⁰. Хата-но Канэхиса²¹ пришел к нему, Надеясь, что и его собственные стихи удастся включить в собрание. Мититоси вышел к гостю и спросил: “Так какие стихи вы сложили?” — “Стихи неказистые. После того, как скончался государь Госандзё, я отправился в храм Энсюдзи²³ и обнаружил, что аромат сакуры совсем не изменился в сравнении с прошлыми временами. Вот я и сложил:

Мититоси сказал: “Превосходное стихотворение! Но только все эти “не” и “ни” здесь ни к чему. Ну, это не беда. А вот это “О, цветы” совсем никуда... Получается, будто вы обращаетесь к девушке.”

В общем, Мититоси стихотворение не понравилось. Не долго думая, Канэхиса откланялся. Проходя мимо слуг Мититоси, Канэхиса сказал: “Ваш господин в стихах не разбирается. Странно, что такому человеку поручили составить антологию. Вот ведь, например, стихотворение старшего государственного советника Сидзё²⁴:

Все говорят, что это стихотворение — замечательное. А ведь и в нем тоже два раза повторяется “ныне” и к весне обращаются, как к девушке. Так почему же стихотворение Сидзё — прекрасное, а мое — плохое? Странно, что такому человеку поручили составить антологию”, — сказал Канэхиса и вышел.

Слуги рассказали Мититоси о том, что сказал Канэхиса. Мититоси кивнул и сказал: “Так, именно так. Только не болтайте об этом”.

ПРО ТО, КАК НА БУДДИЙСКОЙ СЛУЖБЕ УСТРОЕННОЙ СТАРШИМ ГОСУДАРСТВЕННЫМ СОВЕТНИКОМ МИНАМОТО-НО МАСАТОСИ²⁵, БИЛИ В КОЛОКОЛ “ПОЖИЗНЕННОГО ЦЕЛОМУДРИЯ”

И это тоже давным-давно было... Старший советник Минамото-но Масатоси, проживавший на столичной улице Кёгоку, устроил однажды службу, на которой должны были толковаться сутры. При этом для службы были выбраны монахи, принявшие обет пожизненного целомудрия. И вот один из них взобрался на помост, чуть изменился в лице, схватился за било и стал поглаживать его, но в колокол не ударял. Масатоси удивился, но не проронил ни слова. Все присутствовавшие там тоже стали недоумевать, и, наконец, монах дрожащим голосом произнес: “А что вы думаете относительно рукоблудия?” Тут раздался общий хохот, а некий слуга спросил: “И как часто ты им занимаешься?” Монах склонил голову и ответил: “Вот этой ночью как раз и занимался”. Тут все прямо со смеху и покатились. А монах воспользовался суматохой и убежал.

ПРО ТО КАК ЮНЫЙ ПОСЛУШНИК ПРИТВОРЯЛСЯ СПЯЩИМ, КОГДА ЛЕПЕШКИ ПЕКЛИ

И это тоже давным-давно было... На горе Хиэй жил юный послушник. Как-то вечером монахи решили со скуки напечь рисовых лепешек. Послушник обрадовался, но трудиться ему не хотелось. Не желая показаться бездельником, он улегся в каком-то углу и притворился спящим. И так ждал, пока лепешки испекутся. И вот поднялась суматоха — послушник догадался, что лепешки, верно, уже готовы.

Мальчик ждал, что его вот-вот позовут, и когда один монах крикнул “Эй, вставай!”, он обрадовался. Однако решил, что если отзовется с первого раза, могут подумать, что он только этого и ждал. И он промолчал, ожидая, когда его позовут еще раз. Тем временем раздался голос: “Да не будите вы его! Вон он как спит крепко”. “Вот незадача!” — подумал послушник и продолжал притворяться спящим, ожидая, когда его окликнут снова. Но вместо этого услышал только громкое чавканье. Терпел послушник, терпел, а потом как крикнет: “А про меня забыли, что ли?” Монахи смеялись без удержу.

ПРО ТО, КАК ПРИ ВИДЕ ОПАДАЮЩЕЙ САКУРЫ ЗАПЛАКАЛ ДЕРЕВЕНСКИЙ МАЛЬЧИК

Давным-давно один деревенский мальчик забрался на гору Хиэй. В это время там пышно цвела сакура. Но тут подул злой ветер. Увидев, как облетают цветы, мальчик горько заплакал. Некий монах приметил его, подошел тихонечко поближе и спросил: “Отчего плачешь? Стоит ли печалится о том, что опадают цветы? Сакура цветет недолго, а потому ее цветы опадают. Но так уж заведено”.

Так монах утешал мальчика. Тут мальчик сказал: “Сакура опадает — ну и пусть! Беспокоюсь же я о том, что ветер сорвет цветы злаков, что посадили родители. Ведь будем мы тогда без урожая”.

И мальчик заплакал еще пуще. Вот ведь досада-то какая!

ПРО ТО, КАК КОТОДА ИСПУГАЛСЯ ДРУЖКА СВОЕЙ ДОЧЕРИ

И это тоже давным-давно было... Служил у старшего советника Минамото-но Садафуса²⁷ человек по имени Котода. В жены он взял женщину, которая служила в том же доме. И их дочь тоже прислуживала Садафуса. Этот Котода был домоправителем и весьма гордился своей должностью. К его дочери Котода похаживал молодой человек из хорошего дома. Как-то ночью он тайно пришел к ней. Но на рассвете полил дождь, и он решил не возвращаться.

Девушка отправилась по делам в покои Садафуса. А в это время ее дружок лежал в постели, окруженной ширмами. Он не мог уйти из-за разразившегося весеннего дождя. А Котода, полагая, что молодой человек томится от скуки, взял в одну руку поднос с едой, в другую — кувшин с сакэ. Решив, что если он пройдет в комнату со стороны веранды, то его могут увидеть люди, Котода принял самый невинный вид и вошел к зятю²⁸ со стороны дома. Тот же лежал на спине, укрывшись простыней с головой и ожидая с нетерпением, когда явится его жена. Тут открылась дверь, и он подумал, что это она. И потому он задрал одежду прямо на лицо и выпятил живот, выставив это наружу. Увидев восставшее естество зятя, Котода отпрянул. При этом и еду уронил, и сакэ пролил, и поднос опрокинул, и навзничь упал. А головой так ударился, что в глазах потемнело!

ПРО ТО, КАК СТАРШИЙ ПОДМАСТЕРЬЕ РЫБУ СТЯНУЛ

И это тоже давным-давно было... Въехали в столицу через Аватагути²⁹ двадцать вьючных лошадей с рыбой из провинции Этиго. Как раз когда проезжали мимо кузницы в Аватагути, втиснулся между лошадьми плешивый мальчишка-подмастерье — глаза блеклые, оборванный и мерзкий. Дорога сузилась, лошади испугались и сгрудились. Тут-то подмастерье подбежал к одной из них, схватил две рыбины, запихнул их за пазуху и с самым невинным видом побежал вперед. Но сопровождавший груз мужчина заметил его и догнал. Он схватил подмастерье за шиворот и потащил за собой с криками: “Ты украл рыбу!” — “Я ничего не крал”, — отвечал подмастерье. — “Чем докажешь?” — Ты сам своровал рыбу, а теперь на малолетку свалить хочешь?”. Пока они пререкались, собралась толпа, движение стало. “Я знаю, что ты своровал рыбин и положил себе за пазуху”, — кричал мужчина. Но подмастерье настаивал: “Ты сам их украл!”

— “Ну, хорошо, давай-ка мы оба разденемся ” — “В этом нет нужды”, — сказал подмастерье. Но мужчина стащил с себя штаны, распахнул полы платья и грозно надвинулся на парнишку: “Смотри!” Затем он бросился к подмастерью: “Ну, живо раздевайся!” — “Это неприлично, виданное ли дело!”, — говорил парень. Но мужчина силой заставил его снять штаны и вытащил у него из-за пазухи две рыбины. “А это что по твоему?” Подмастерье закричал: “Вот насильник-то! Да если ты всех подряд раздевать начнешь, так ты это найдешь и у любой дамы, да и у императрицы самой!” Как он это сказал, зеваки разом от смеха грохнули.

ПРО ТО, КАК МОНАХИНЯ БОДХИСАТТВУ ДЗИДЗО³¹ ЛИЦЕЗРЕЛА

Давным-давно жила в провинции Танго³² древняя монахиня. Краем уха слышала она, что бодхисаттва Дзидзо имеет обыкновение гулять на рассвете. И стала она по утрам прогуливаться по округе, надеясь, что сподобится увидеть Дзидзо. Как-то заметил ее слонявшийся без дела некий человек, который увлекался азартными играми, и спрашивает: “Чем это вы занимаетесь по такому холоду, госпожа монахиня?” Та отвечает: “Бодхисаттва Дзидзо изволит иметь привычку гулять на рассвете. Вот и я гуляю, надеюсь его встретить”. — “Уж я-то знаю дорогу, где гуляет Дзидзо! Так и быть, покажу ее вам”. — “Ах, какая радость! Отведите меня туда”. — “А вы дайте мне что-нибудь за это. Я вас тут же и отведу”. — “Примите вот эту одежду, что на мне”. — “Ну, так и быть”, — сказал мошенник и повел ее в дом неподалеку. Обрадованная монахиня поспешала за ним.

А в том доме жил мальчик, которого звали Дзидзо. Игрок знал его родителей. Игрок спросил: “А где Дзидзо?” Родители ответили: “Ушел погулять, скоро вернется”. — “Ну вот, Дзидзо пребывает здесь”. Монахиня обрадовалась, сняла свое дорогое шелковое одеяние и отдала его игроку. Обманщик схватил его и скрылся.

Монахиня ждала, когда же появится Дзидзо. А его родители не могли взять в толк, зачем это ей понадобился их сын. Тем временем пришел мальчик лет десяти. Родители сказали: “Это Дзидзо”. Монахиня только взглянула на него, да как упадет ничком и давай молиться. Мальчик же принес с улицы прутик. Этим прутиком он ненароком дотронулся до лба монахини. И тогда во лбу у нее стала трещина. И появился там несказанно прекрасный лик бодхисаттвы Дзидзо. Монахиня продолжала молиться, а когда глаза к небу подняла, увидела бодхисаттву Дзидзо. И тогда слезы хлынули у нее из глаз и вознеслась она прямо в райскую Землю Высшей Радости.

Верь: если молиться со всею душою, сам Будда явит тебе лик свой.

ПРО ТО, КАК ПОДВИЖНИК НА НОЧНОМ ШАБАШЕ ЧЕРТЕЙ ПОБЫВАЛ

Давным-давно жил-был некий подвижник. Пришел он как-то в провинцию Сэццу³³. Солнце зашло, рядом — большой заброшенный храм Рюсэндзи. Людей нет никого. Хотя в таком месте люди и не ночуют, переночевать было больше негде. “Ничего не поделаешь!” — подумал подвижник. Сбросил заплечную ношу и вошел в храм

Прочитал заклинание Фудо³⁴. Только подумал: ну вот, полночь настала, как заслышались голоса множества людей, которые спешили в храм. Глядит проповедник — набилось в молельню человек сто. Каждый в руке факел держит. Пригляделся получше — страшные они какие-то, и не люди вовсе. У кого глаза нет, у кого рога растут, у кого лицо такое ужасное, что и не сказать. Страшно подвижнику стало, да только делать нечего — сидит там, где был. Тут стали чудища рассаживаться, да только одному из них места не хватило. Стоит, факелом размахивает, пристально так на подвижника смотрит: “А на моем месте сидит новоявленный Фудо. Прошу вас на нынешнюю ночь поискать себе другое местечко”. Свободной рукой схватил подвижника и поместил его под веранду. Через какое-то время кто-то сказал: “Светает!” И тут все зашумели и скрылись.

Вот страшное место! Скорее бы светать стало! Только хотел подвижник уйти, да тут и рассвело. Огляделся он вокруг. А храма — как и не бывало. Стоит он в широком поле. Ни тропинки, по которой пришел, не видно, ни следов человеческих. Куда идти? Растерялся подвижник. Но тут показалось несколько всадников, а с ними — множество слуг.

Обрадовался подвижник и спрашивает. “Где это я?” — “Странный вопрос. Ты в провинции Хидзэн³⁵, а где ж еще?” Удивился подвижник и рассказал без утайки, что с ним было. Тогда всадник и говорит: “Удивительное дело! Ведь мы находимся в таком-то уезде в провинции Хидзэн. А сами мы направляемся к управителю провинции”. Подвижник обрадовался: “Вот хорошо, а то я дороги не знаю. Пойду с вами”. Проводили его, рассказали, как до столицы добраться. Сел он на попутный корабль и прибыл в столицу. Там он рассказывал: “Вот ведь ужас-то! Заночевал я в храме Рюсэндзи, что в провинции Сэццу. Тут явились черти. Места, мол, мало, говорят: “Ну, новоявленный Фудо, побудь-ка на свежем воздухе! Один из них схватил меня и очутился я вроде бы под верандой. Но на самом деле оказался я в провинции Бидзэн”.

ПРО БАТАТОВУЮ КАШУ У ТОСИХИТО³⁶

Давным-давно, когда главнокомандующий Тосихито был молод и нес службу в доме канцлера, в первой луне там был устроен большой пир. В те времена нищие не допускались до объедков — их подъедали слуги. Был там и старик Гои, который гордился своей долгой службой. Он уминал бататовую кашу, причмокивал и говорил: “Ах, если бы у меня было столько каши, чтобы досыта наесться!” Тосихито услышал его и спросил: “Неужели не наелся?”. Гои ответил: “Пока не наелся”. — “Надо будет как следует тебя накормить”. — “Был бы весьма признателен”. На том разговор и закончился.

Прошло несколько дней. Тосихито пришел к Гои и сказал: “Ну что, пойдем в баню?”

— Не откажусь. Как раз сегодня под вечер у меня чего-то в теле зачесалось. Только вот ехать мне не на чем.

— У меня приготовлен для тебя конь, только плохонький.

— Вот уж хорошо, так хорошо! — говорил старик, облаченный в два тонких халата, светло-голубые штаны и верхнюю накидку такого же цвета, которая довольно сильно обтрепалась на плечах. Подштанников на нем не было. Нос у старика был длинный, а кончик его — красный. Под носом — мокро, как если бы он никогда не вытирал его. Пояс завязан небрежно, так что верхняя накидка сбилась на спине в сторону, но только старику было все равно. Словом, выглядел он весьма затрапезно. Но Тосихико пропустил его вперед, они вскочили на коней и отправились в сторону реки Камо³⁷.

У старика не было даже самого паршивого слуги, а Тосихико взял с собой оруженосца, конюха и еще одного слугу. Когда они миновали реку и приближались к Аватагути, старик спросил: “Куда мы едем?” Тосихито ответил: “Мы уже почти на месте”. Вот они миновали Ямасина. “Что вы имели в виду, когда сказали, что мы уже почти на месте? Ведь мы уже проехали Ямасина!” — “Мы совсем рядом!” — ответил Тосихито, и они направились к дому знакомого им монаха из храма Миидэра. Старик подумал, что баню им устроят здесь, но ему показалось все-таки странным, что они отправились в такую даль. Но и тут никакой бани не было. “Где мыться-то будем?” — спросил старик.

— Вообще-то мы едем в Цуруга³⁸.

— Вот уж не ожидал! Если бы вы сказали это мне при отъезде, я бы взял с собой слугу.

— Я с тобой, а потому можешь считать, что с тобой целая тысяча человек! — засмеялся Тосихито.

Они поели и поспешили дальше. Причем Тосихито взял у слуги колчан и повесил его за спиной.

Когда они доехали до Мицу-но Хама³⁹, увидели лисицу. Сказав, что она сослужит ему хорошую службу, Тосихито стал преследовать ее. Лисица бросилась бежать, но ее догнали и окружили. Не спешиваясь, Тосихито нагнулся и схватил ее за задние ноги. Его конь вроде бы и не был особенно хорош, но на самом-то деле он был превосходен, ибо лисицу удалось догнать в мгновение ока. Когда Гои подскакал к Тосихито, тот высоко поднял лисицу и сказал ей: “Ну, лисичка, сегодня вечером ты должна добраться до Цуруга и сказать, что я направляюсь туда. Да не забудь сказать, что со мной редкий гость. Скажи моим людям, чтобы они встретили нас в Такасима⁴⁰ завтра утром в час змеи. Пусть приготовят две оседланных лошади. Если же тебе не удастся... Впрочем, лисица — существо чудесное. Так что беги и скажи им, как я тебе велел”. С этими словами он отпустил лисицу. Гои сказал: “Я не слишком доверяю ей”. — “Посмотрим. Я уверен, что она все сделает, как надо”. Лисица уже бежала впереди всадников и часто оглядывалась. “Быстро бежит!” Лисица скрылась из виду.

На ночь они остановились в поле и отправились в путь ранним утром. В час змеи они увидели три десятка всадников. Приглядевшись, Тосихито сказал: “Это мои люди”. Гои воскликнул: “Кто бы мог подумать!” Всадники приблизились и спешились. “И вправду — наш господин приехал!” — сказал кто-то из них. Тосихито улыбнулся и спросил: “А что тут такого?” Старший между слугами вышел вперед и ответил: “Случилось чудо!” Тосихито перебил его: “Лошадей приготовили?” — “Две лошади ожидают вас”, — ответил слуга. Поскольку слуги привезли с собой еду, все уселись за трапезу.

Старший слуга сказал: “Вчерашним вечером случилась удивительная вещь. В час собаки ваша супруга пожаловалась, что у нее сильно болит грудь. Поднялся шум, решили послать за монахом. И тогда вдруг хозяйка сказала: “Что за шум? Я — лисица. Так отчего вы всполошились? Просто сегодня, пятого числа, в Мицу-но Хама я повстречала господина, который направляется сюда из столицы. Я хотела скрыться, но он поймал меня. Он велел мне добежать до его дома до истечения дня и сообщить, что с ним гость. Он приказал также, чтобы вы приготовили к часу змеи двух оседланных лошадей и встретили его в Такасима. Он сказал мне, что если я не выполню его поручения, он накажет меня. Вы, слуги, должны немедленно приступить к выполнению приказаний. Если вы задержитесь, я буду наказана”. Поначалу хозяйка разволновалась, ей стало дурно, но после того, как распоряжения слугам были отданы, она успокоилась. Вместе с криками петухов мы отправились в путь”.

Выслушав рассказ, Тосихито усмехнулся и обменялся взглядами с Гои, лицо которого выражало крайнее удивление. После того, как трапеза была закончена, все спешно продолжили путь и к вечеру достигли дома Тосихито в Цуруга. “Смотрите! Лисица говорила правду!” — восклицали слуги.

Спешившись, Гои оглядел дом и нашел, что он несравненно богат и великолепен. Хотя он получил от Тосихито ночную накидку вдобавок к двум уже имевшимся у него, брюхо Гои было пусто, холод мучил его. Тут он увидел огромный очаг. Для Гои постелили мягкие циновки. Появились фрукты и иное угощение, Гои стало повеселее. Затем, беспокоясь о том, как бы Гои не было зябко после путешествия, слуги дали ему три плотных светло-желтых накидки. И тут Гои почувствовал ни с чем несравнимое удовлетворение.

После того, как трапеза была закончена и все разместились, появился Арихито, тесть Тосихито, который сказал: “Все-таки вы как-то необычно приехали. И почему в посланцы вы выбрали такое странную тварь? И почему твоя жена вдруг занемогла? Очень все это удивительно”. Тосихито рассмеялся и ответил: “Я просто решил испытать лисицу, а она и вправду доставила послание”. Тесть тоже улыбнулся: “Очень удивительно получилось. А гость, о котором ты говорил, это вот этот самый человек и есть?” — “Да. Он сказал, что никогда не ел бататовой каши до отвала, вот я и решил как следует его угостить”. — “Такая простая еда, а вы никогда вдосталь ее не ели?” — задорно спросил тесть. “Да вы не обращайте внимания, что сейчас говорит Тосихито. Он ведь обманно обещал мне устроить баню в Хигасияма⁴¹”. Так они и перешучивались до поздней ночи, пока, наконец, Арихито не собрался к себе.

Гои вошел в комнату, где ему предназначалось провести ночь, и обнаружил там толстое одеяло. Его собственные одеяния были тонки и нехороши — даже какая-то живность завелась там, кожа у Гои местами зудела. Он разделся и облачился в три желтых накидки. Поеле этого укрылся и лег спать. Но был он неспокоен. Гои лежал и потел. И тут почувствовал, что кто-то находится рядом. Гои спросил: “Кто здесь?”— “Мне было велено растереть вам ноги, поэтому я и здесь”, — был ответ. Поскольку женщина не была лишена приятности, Гои обнял ее и пристроился к ней так, что она заслоняла его от сквозняка.

Тут Гои услышал громкие голоса на улице. Что такое? Какой-то мужчина произнес: “Завтра к часу зайца каждому из вас надлежит принести сюда по одному клубню батата длиною в пять сяку и толщиною в три суна”. Гои подумал, что это какой-то чересчур уж суровый приказ, но заснул.

Он проснулся на рассвете и услышал, как в саду расстилают циновки. Гои попытался догадаться, что происходит. Ночные сторожа и иные слуги были уже на ногах. Когда Гои поднял занавеску, он увидел, что в саду было расстелено четыре или пять длинных циновок, однако их назначение было ему непонятно. Тут стали подходить простолюдины — каждый из них тащил на спине нечто похожее на бревно. Положив это нечто на циновку, люди уходили. Наблюдая их череду, Гои увидел, что каждая приносимая вещь была и вправду в три суна толщиной. И хотя каждый простолюдин приносил с собой всего по одной штуке, к часу зайца была насыпана груда высотою в тот дом, в котором пребывал Гои. И теперь он сообразил, что голос, который он слышал накануне, являлся не чем иным, как приказанием всем окрестным крестьянам, а приказ этот оглашался с холма, который назывался “Приказным”. И это только те крестьяне, которые находились в пределах досягаемости голоса! А что уж говорить о тех людях Тосихито, которые жили еще дальше! Тут принесли пять или шесть огромных котлов вместимостью по пять коку и установили их на кольях, вбитых в землю. Пока Гои размышлял о том, зачем они понадобились, прехорошенькие девушки в белых шелковых одеяниях набрали в белые новенькие ведерки воды и стали разливать ее по котлам. Гои поначалу подумал, что они собираются кипятить воду, но потом увидел, что в котлах варятся травы. С десяток молодых людей с оголенными руками стали чистить корни батата и резать его на тонкие ломтики. Только теперь до Гои дошло, что они собираются варить бататовую кашу. Но есть ее Гои совсем не хотелось — он почувствовал отвращение.

Когда смесь прокипела несколько времени, кто-то объявил о том, что каша готова. “Пожалуйста, отведайте!” — сказали люди, протягивая Гои огромную миску, в которую они вывалили три или четыре золотых черпака вместимостью в целый то. “Кушайте на здоровье!” — сказали они ему, однако Гои стало так тошно от одного только вида, что он не смог осилить даже одной миски. “Все, наелся”, — сказал Гои. Присутствующие встретили его признание хохотом. “Благодаря гостю, мы сможем отведать кашки!” — переговаривались они. Тут Тосихито заметил, что из-под свеса крыши длинного дома напротив выглядывает лисица. “Смотрите! Это та самая лисица смотрит на тебя!” — сказал он и распорядился накормить ее. Лисица принялась жадно есть.

Тосихито был богат так, что и не рассказать. Когда Тосихито и Гои вернулись через месяц в столицу, Тосихито подарил Гои одежд и на каждый день и праздничных, шелку обычного и тонкого, полотна. Подарки были уложены в кожаные сундучки. Разумеется, берег Гои и ту одежду, которая досталась ему в ту самую памятную ночь. И даже лошадь с седлом подарил ему Тосихито.

Время от времени приходится встречать людей незнатных, вроде Тосихито, но которые долгое время прожили на одном месте и получили известность.

Свиток четвертый

ПРО ТО, КАК ЛИСА В ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦУ ВСЕЛИЛАСЬ И ЛЕПЕШКИ ЕЛА

В давние времена в некоем месте, где обитали духи, один такой дух вселился в прорицательницу и сказал так: “Я не хочу причинить вреда. Я самая обычная лиса, меня в норе детки ждут, кушать просят. Вот я и подумала: может, здесь разживусь чем? Потому и пришла. Не найдется ли лепешек рисовых?” Приготовили лепешек и дали ей на подносе. Лиса-прорицательница покушала немножко и сказала: “Ах, как вкусно! Ах, как вкусно!”

Людям же эти речи не понравились. “Прорицательнице захотелось лепешек, вот она и притворилась, будто лисица вселилась в нее”, — сказали они.

Прорицательница сказала: “Дайте мне бумаги лепешки завернуть. Я их домой отнесу, деток накормлю”. Дали ей два листа бумаги, завернули лепешки. Она же засунула сверток за пояс — так, чтобы он поближе к телу был. После того сказала бывшему там горному отшельнику: “А теперь гоните меня прочь, ухожу я”. — “Уходи прочь! Уходи!” — закричал он. Прорицательница вскочила на ноги и тут же рухнула. Когда же через какое-то время очнулась, за пазухой у нее уже ничего не было.

Вот удивительно, и куда только лепешки подевались?

ПРО ТО, КАК В ПРОВИНЦИИ САДО ЗОЛОТО НАШЛИ

В провинции Ното⁴² добывали железо. И тех, кто копал руду для управителя провинции, насчитывалось шестьдесят человек. В то время, когда управителем служил Санэфуса, начальник над шестьюдесятью рудокопами сказал кому-то: “А вот в провинции Садо⁴⁴ золота полным-полно”. Услышал об этом управитель и призвал того урядника. Подарков ему надарил и стал вкрадчиво выспрашивать. А тот и говорит: “В провинции Садо и вправду золото есть, сам это место знаю”. — “Так отправляйся туда и добудь его для меня”. — “Поеду, коли пошлете”. — “Ну что ж, снарядим судно”. — “Людей мне не надо. Дайте мне только маленький кораблик и немного съестного. Я отправлюсь на остров Садо и привезу вам золото”.

Управитель сделал по договоренному, так, что никто о поездке и не догадывался. Урядник же получил кораблик, съестного и отплыл в провинцию Садо.

Прошел месяц. Управитель и думать про золото забыл. Но тут является урядник и смотрит на управителя со значением. Тот все понял. Никому не перепоручая, встретился с урядником в укромном месте и тот передал ему нечто, завернутое в черное полотно. Сверток был весьма тяжел. Управитель сунул его за пазуху и удалился. А урядник исчез без следа. Искали его искали, да только никто не знал, в какую сторону он подался. Сам управитель подозревал, что урядник отправился на поиски золотоносных мест. Передают, что того золота было аж восемь тысяч рё.

Вот такую историю рассказывают жители Ното про то, как на Садо золото нашли.

ПРО НАСТОЯТЕЛЯ ИЗ ХРАМА ЯКУСИДЗИ⁴⁵

Давным-давно жил-был в храме Якусидзи настоятель. Хотя и занимал он такую должность, а до имущества храма пальцем не касался — только и делал, что молился о перерождении в Краю Вечной Радости. Уже состарившись, настоятель занемог — вот-вот дух испустит. Собираясь покинуть этот мир, молитву сотворил. Но когда все уже подумали, что вот он, конец пришел, настоятелю полегчало. Позвав учеников, он сказал им примерно так: “Видели вы, что умирал я, творя молитву неустанную. Ждал я, что прибудет за мной посланник из Края Радости Вечной. Но не увидел я его — увидел страшную колесницу, огнем объятую. “Вот дела!” — думаю. Никак того не ожидал, что мне в ад отправиться суждено. Но черти при колеснице сказали мне: “Как-то раз ты позаимствовал у храма пять мер риса, а долг не отдал. Вот за этот грех и надлежит тебе в ад отправиться”. Я же отвечал: “За такой грешок в ад не пойду. А долг свой отдам”. Подошел к огненной колеснице и стал ждать. Так скорее читайте сутры, чтобы десять мер риса отмолить!” В спешке великой стали ученики сутры читать, как им было сказано. Когда же пробил колокол, огненная колесница повернула назад. “Огненная колесница вернулась! Теперь прибудет посланец рая!” — настоятель стал от радости руки потирать — тут и скончался.

Келья того настоятеля находилась к северу от главных ворот Якусидзи. До сего дня стоит, как и прежде стояла, напоминая о том, что даже за крохотный долг ждет тебя ад. Что до имущества храмового, полагаю, что всякий настоятель, попользовавшийся им по своевольному разумению, в ад попал. ...